ПЕТРОВСКАЯ ОПЕКА НАДЪ РУССКИМЪ УМОМЪ

____

 

Наука и литература въ Россiи при Петрѣ великомъ. Изслѣдованiе П. Пекарскаго. Т. I. Спб. 1862.

 

Вопросъ о Петрѣ принадлежитъ къ числу самыхъ трудныхъ вопросовъ нашей исторiи. Чуть ли еще не самъ Петръ старался разъяснить великое свое значенiе въ дѣлѣ просвѣщенiя россiйскаго народа, а потомъ за него принимались историки и публицисты всѣхъ школъ и тоже историки и публицисты, которые не принадлежали ни къ какой школѣ. Какъ извѣстно, яблокомъ раздора между такъ называемыми западниками и славянофилами была главнымъ образомъ реформа Петра. Западники, видѣвшiе спасенiе Руси въ преклоненiи предъ западной цивилизацiей, должны были благоговѣть предъ реформой, прорубившей намъ окно въ Европу. Славянофилы, ратовавшiе противъ деспотизма преобразованiя по европейской мѣркѣ, неслишкомъ–то благосклонно относились къ Петру, который круто хотѣлъ надѣть на Московiю западный кафтанъ. Историки, которые имѣли благоразумiе не принадлежать ни къ той, ни къ другой школѣ, которые занимались своимъ предметомъ по должности, которымъ толковали о Петрѣ потому лишь только, что нельзя же, начавъ описывать успѣхи и славу россiйскаго государства со времени Рюрика, обойти Петра и недотянуть такимъ образомъ канитель исторiи, откровенно и наивно восхищались Петромъ и въ томъ случаѣ, когда онъ путешествовалъ по западу для собственнаго развитiя и образованiя, и въ томъ, когда онъ въ преображенскомъ приказѣ добивалъ московскую опозицiю. У подобнаго рода историковъ всякое княженiе было продолженiемъ предшествовавшаго ему, всегда счастливымъ и блистательнымъ, только съ раздѣленiемъ иногда на болѣе, иногда на менѣе блистательное. У нихъ поэтому каждая эпоха какбы заранѣе абонировала себѣ мѣсто въ храмѣ россiйской славы и поэтому неудивительно, что они съ готовностью и восторженностью вводили туда такого русскаго дѣятеля, какимъ былъ Петръ. Но вопросъ о Петрѣ все–таки оставался очень спорнымъ вопросомъ. Главное дѣло тутъ было въ томъ, что мы долго небыли знакомы со многими историческими документами; поэтому, при недостаточной разработкѣ фактической стороны предмета, споры могли быть безконечными и кончаться все–таки почти ничѣмъ, потомучто при рѣшенiи историческихъ вопросовъ всегда должно имѣть въ виду фактъ и на немъ основывать свое рѣшенiе.

Но «времена измѣняются», съ ними перемѣнились нѣсколько и наши историческiе нравы. Послѣ перiода безусловныхъ похвалъ и восторговъ петровской реформѣ наступило другое время. Доступъ къ разнаго рода источникамъ и возможность дѣлать ихъ извѣстными образованной части публики раскрыли въ свѣтломъ идеалѣ Петра много темныхъ сторонъ. Иныя изъ нихъ были ужь такого рода, что никакой–бы западникъ не рѣшился отстаивать за нихъ Петра. Изслѣдователей этихъ темныхъ сторонъ петровской реформы явилось очень довольно, особенно въ послѣднее время. Нѣкоторые изъ нихъ даже составили себѣ своего рода renommé, именно спецiальнымъ изученiемъ этихъ темныхъ сторонъ. Какъ видятъ читатели, съ исторiей Петра случилась своего рода исторiя. Безусловному восторженiю и поклоненiю явился современемъ отпоръ — явилась реакцiя. Долго ли, нѣтъ ли продолжится она, — мы не можемъ сказать навѣрное. Дѣло въ томъ, что восторженныхъ криковъ о Петрѣ мы наслышались довольно; одна красивая сторона медали намъ извѣстна, покрайней–мѣрѣ ее долго совали намъ въ глаза. Теперь очередь дошла до ея оборотной стороны... а она–то куда какъ далеко не изслѣдована. Еще очень значительная масса фактовъ лежитъ подъ спудомъ, ожидая трудолюбивыхъ умѣлыхъ головъ. Надъ оборотной медалью въ этомъ случаѣ еще нужно пожалуй долго трудиться.

Дѣйствительно, рѣшенiю такого важнаго вопроса, какъ вопросъ о Петрѣ, прежде всего должно предшествовать кропотливое изученiе фактовъ и всякiй трудъ въ этомъ родѣ заслуживаетъ полнаго вниманiя. Нельзя обстоятельно судить о дѣлѣ, незная всѣхъ или покрайней–мѣрѣ многихъ его обстоятельствъ, нельзя дѣлать приговоръ о лицѣ, незная многихъ сторонъ его дѣятельности. Вотъ поэтому–то мы очень рады появленiю труда г. Пекарскаго. Онъ, какъ видно, въ своей исторiи «науки и литературы въ Россiи при Петрѣ–великомъ» преимущественно поставилъ себѣ задачею разработать фактическую сторону дѣла. Его исторiя поэтому вышла совершенно прагматической. Соображенiй и выводовъ своихъ онъ нигдѣ въ своемъ трудѣ не представляетъ. Въ этомъ между прочимъ быть–можетъ заключается и его достоинство. Только въ нѣкоторыхъ мѣстахъ прорывается (именно прорывается) сочувствiе къ Петру и жолчный упрекъ людямъ, толкующимъ, что «просвѣщенiе тогда только прочно, когда выработывается постепенно и безъ скачковъ изъ какихъ–то своихъ, впрочемъ еще никѣмъ необъясненныхъ началъ». Но подобнаго рода вещи показываютъ только то, до какой степени трудно и даже невозможно историку при всѣхъ усилiяхъ сохранить въ своемъ произведенiи свою объективность.

Масса матерьяловъ въ трудѣ г. Пекарскаго очень велика. Онъ, какъ видно, очень много трудился надъ собранiемъ матерьяловъ и ему долго и много разъ приходилось «пыль вѣковъ отъ хартiй отряхнуть». Онъ воспользовался богатымъ собранiемъ петровскихъ книгъ въ публичной библiотекѣ. Но обработать всю эту массу онъ кажется не успѣлъ, и большая часть матерьяловъ у него помѣщена въ сыромъ видѣ. Поэтому онъ вдается иногда въ такiя подробности, что во многихъ мѣстахъ своего труда становится просто бiографомъ. Онъ иногда подробно останавливается на изданiяхъ книгъ, внѣшнемъ ихъ видѣ, описываетъ какiя были на нихъ виньетки, заголовки и т. д. Въ этихъ случаяхъ мы узнаемъ обаятельную любовь къ своему предмету библiографовъ по професiи. Оно конечно, если «и дымъ отечества намъ сладокъ и прiятенъ», то отчего же и пыль нашихъ россiйскихъ вѣковъ не должна быть сладкой и прiятной? А впрочемъ кто ихъ знаетъ, можетъ какой–нибудь генiальный историкъ воспользуется и подобнаго рода драгоцѣнными матерьялами для характеристики петровскаго образованiя, можетъ–быть на этихъ фактахъ будущiй генiй оснуетъ блестящiе выводы и заключенiя... Тогда смѣло говоримъ, какъ истые древнiе славяне: да будетъ намъ стыдъ!

Вопросъ, который поднимаетъ г. Пекарскiй своимъ трудомъ, очень важенъ: это вопросъ объ образованiи, которое Петръ старался привить къ намъ. Какъ извѣстно, наша теперешняя россiйская цивилизацiя стоитъ въ тѣсной связи съ петровской реформой. Она развилась на тѣхъ началахъ, какiя положены въ ея основу Петромъ и слабыя стороны этихъ началъ до сихъ поръ еще даютъ себя чувствовать во всей нашей умственной жизни. Съ этой стороны очень интересно прослѣдить тѣ характеристическiя особенности петровской опеки русскаго ума, которыя отразились на всемъ имъ созданномъ русскомъ просвѣщенiи.

Масса всего сдѣланнаго Петромъ въ пользу просвѣщенiя Руси чрезвычайно велика. Надобно только удивляться терпѣнiю и той настойчивости, съ какой Петръ преслѣдовалъ свою цѣль. Въ одно и тоже время онъ заботился дать дѣло кiевскимъ ученымъ, и сносился съ учеными Голландiи, Германiи, Францiи. Московiя не завѣщала ему никакихъ ученыхъ книгъ, немного ученыхъ людей. Петру хотѣлось завести и то и другое; ему хотѣлось создать въ Россiи науку и литературу. Онъ посылаетъ русскихъ юношей и мужей учиться заграницу, призываетъ оттуда множество образованныхъ людей, всѣ мѣры употребляетъ для ознакомленiя русскихъ съ плодами европейской образованности; заставляетъ переводить множество книгъ, такъ что при немъ создается цѣлый классъ переводчиковъ, учреждаются на Руси разныя школы: навигаторская въ Москвѣ, морская академiя въ Петербургѣ, цыфирныя школы, заводятся по епархiямъ множество духовныхъ школъ... А сколько издается сочиненiй, масса которыхъ ни въ какомъ случаѣ не можетъ сравниться съ ничтожнымъ количествомъ книгъ, издаваемыхъ въ древней Московiи, да и то болѣе касавшихся теологiи, чѣмъ собственно человѣческаго развитiя. Чтобъ все это обозрѣть съ нѣкоторыми подробностями, нужно бы было вновь написать такихъ два тома, какiе вышли у г. Пекарскаго.

Сдѣлано было такимъ образомъ Петромъ чрезвычайно много... покрайней–мѣрѣ въ количественномъ отношенiи. Но много ли въ качественномъ? Это еще вопросъ, котораго впрочемъ мы не станемъ рѣшать. Мы ограничимся другой задачей. Вмѣсто того чтобы раскрывать читателямъ исторiю петровской колонизацiи науки и литературы въ Россiи, мы коротко намѣтимъ ея самыя характеристичныя черты и влiянiе на послѣдующую нашу умственную жизнь — тѣхъ условiй, при которыхъ производилась эта колонизацiя.

Прежде всего во всѣхъ мѣрахъ Петра къ водворенiю на Руси просвѣщенiя рѣзко бросается въ глаза полнѣйшее отсутствiе свободы. Нужно ли, нѣтъ ли соблюдать этотъ принципъ въ такомъ великомъ дѣлѣ, каково просвѣщенiе цѣлаго народа, — о томъ много распространяться мы не станемъ. Замѣтимъ тутъ кстати, что нѣкоторые панегиристы готовы нетолько извинять Петра въ его деспотизмѣ, но даже и хвалить его за эту крутость его нрава. Доказательства тутъ, какъ водится, основываются на ужасномъ состоянiи древней Московiи, которую невозможно было долѣе терпѣть и которую вочто бы то нистало нужно было перевернуть вверхъ дномъ. Все это такъ. Давно ужь мы слыхали еще латинскую пословицу: «pereat mundus, fiat justitia», давно ужь видѣли въ езуитскомъ обществѣ полнѣйшее приложенiе принципа свободнаго выбора средствъ для доброй цѣли. То и другое положенiе дотого состарѣлись къ настоящему времени и такъ оказались неудобными въ практикѣ, что образованный мiръ постарался замѣнить ихъ кое–чѣмъ другимъ. И отсюда еще не слѣдуетъ, чтобъ этотъ принципъ свободы во всѣхъ мѣрахъ къ общественному благоустройству былъ слишкомъ новой истиной, которую не знали еще при Петрѣ. Въ томъ–то и заключается общечеловѣческiй характеръ и значенiе этого принципа, что онъ во всѣ времена и при всѣхъ случаяхъ составляетъ неотъемлемую черту человѣческой личности, и всегда, даже во времена страшной грубости нравовъ, былъ предметомъ страстныхъ желанiй человѣка, проявлявшихся въ тѣхъ или другихъ его дѣйствiяхъ. Можетъ–быть Петръ — въ обаянiи страсти, незнающей себѣ мѣры — этого не понималъ или не хотѣлъ понимать... Это можетъ быть... Но вотъ зато и говорятъ, что Петръ плохо понималъ нѣкоторыя вещи. Впрочемъ дѣло–то не въ этомъ.

Что дѣйствительно у Петра и помину не было о принципѣ свободы въ дѣлѣ просвѣщенiя Руси, это ощутительно замѣтно во всѣхъ его мѣрахъ. Напримѣръ Петръ видѣлъ недостатокъ на Руси руководствъ къ изученiю русской исторiи. Вотъ Мусинъ–Пушкинъ, по приказанiю царя, и пишетъ къ Поликарпову, чтобы онъ принялся за сочиненiе русской исторiи отъ начала царствованiя Василiя Ивановича до Петра и нѣсколько лѣтъ продолжаетъ напоминать Поликарпову, что «съ великимъ желанiемъ царское величество приказалъ тебѣ о семъ писать». «О семъ имѣй старанiе, да имаши получить не малую милость; отъ гнѣва же (царскаго) да сохранитъ тебя Боже.» Подъ влiянiемъ приказанiй и разнаго рода понуканiй Поликарповъ написалъ такъ, что и царю его исторiя россiйская не очень благоугодна была. Петръ обязывалъ всѣхъ дворянъ учиться и отбиралъ у семьи малолѣтнихъ дѣтей для обученiя навигацiи и разнымъ наукамъ. Такъ Василiй Васильевичъ Головнинъ въ своей «запискѣ о бѣдной и суетной жизни человѣческой» расказываетъ между прочимъ, что въ 1712 году всѣ малолѣтные дворяне были вызваны въ Петербургъ: «мая въ послѣднихъ числахъ былъ намъ всѣмъ смотръ, а смотрѣлъ самъ его царское величество и изволилъ опредѣлить насъ по разбору натрое: первые, которые лѣтами постарѣе, въ службу въ солдаты, а середнихъ за море въ Голландiю для морской навигацкой науки, въ которыхъ въ числахъ за море и я грѣшникъ впервые несчастный опредѣленъ, а самыхъ малолѣтныхъ въ Ревель въ науку.» Какъ видно, послать тѣхъ и другихъ джентльменовъ заграницу или дома въ солдаты зависѣло единственно отъ возраста, опредѣляемаго царскимъ глазомѣромъ. Несправляясь съ мѣстными средствами, обстоятельствами, царь вдругъ приказывалъ по всѣмъ епархiямъ учредить школы. Школы и учреждались, находили кой–какихъ учителей, набирали силой учениковъ... Впрочемъ мы ничего не имѣемъ противъ иницiативы въ дѣлѣ просвѣщенiя, взятой на себя Петромъ. Какъ человѣкъ, по силѣ своего ума стоявшiй выше своего вѣка, онъ сознавалъ яснѣй, чѣмъ другiе его современники, нужду и пользу образованiя для русской земли и особенно старался о расширенiи просвѣщенiя. Въ этомъ мы видимъ одну заслугу Петра. Но дѣло въ томъ, что въ крутыхъ мѣрахъ Петра видно кое–что болѣе простой иницiативы; объ этомъ–то мы и говоримъ здѣсь. Петръ поставилъ себя въ положенiе отца, который съ розгой въ рукѣ сажаетъ сына за азбуку, и бивъ его прилежно, говоритъ: не плачь, стерпится — слюбится.

Но одною изъ невыгодъ такого положенiя Петра было то, что онъ долженъ былъ дѣло образованiя и просвѣщенiя сдѣлать чисто правительственнымъ дѣломъ, и такъ какъ онъ à la Людовикъ XIV могъ говорить и хотѣлъ говорить: l’État, c’est moi, — то дѣломъ своимъ личнымъ. И дѣйствительно во всей исторiи просвѣщенiя начала XVIII столѣтiя видна чуть ли не исключительная иницiатива Петра. Онъ приказываетъ переводить нѣкоторыя исторiи, географiи или космологiи, отыскиваетъ астрономовъ, избираетъ людей для заграничнаго обученiя, а по возвращенiи ихъ указываетъ имъ родъ занятiй, заботится о сношенiяхъ съ учеными корпорацiями и собственно учеными людьми, учреждаетъ школы и для нѣкоторыхъ самъ пишетъ уставы. Такая дѣятельность Петра, обнимавшая все и всѣхъ, наводитъ многихъ на мысль, что русскiй умъ до такой степени тогда отупѣлъ въ невѣжествѣ, что не могъ самъ шагу сдѣлать для своего развитiя и образованiя, и что все для этой цѣли нужно было сдѣлать самому Петру. Но тутъ можно посмотрѣть на дѣло и съ другой точки зрѣнiя. Иногда ничего не дѣлаютъ оттого, что и нельзя дѣлать, или лучше оттого, что постараются такъ обезпечить твое развитiе, такъ мало оставятъ дѣла на твою собственную волю, что рѣшительно долженъ стать въ положенiе человѣка, ничего недѣлающаго или дѣлающаго только при толчкахъ со стороны... Подъ влiянiемъ такихъ толчковъ, иногда чисто физическихъ, петровскому человѣку трудно было понять всю пользу и нужду просвѣщенiя; подъ влiянiемъ разнаго рода страховъ, угрозъ, наказанiй трудно было заботиться собственно о своемъ развитiи. Понимать что–нибудь можно только тогда, когда дадутъ свободу разсудить въ чемъ дѣло, когда не стоятъ за вашимъ плечомъ въ готовности бить васъ нещадно за тупость и за невѣрность пониманiя. Такимъ образомъ дѣло просвѣщенiя Руси въ началѣ XVIII столѣтiя приняло такой видъ, что какъ–будто никто изъ русскихъ и не думалъ о просвѣщенiи, а вездѣ и всегда нуженъ былъ настойчивый, энергичный голосъ Петра.

Принудительныя мѣры, давившiя отвнѣ, заставили опекаемыхъ въ просвѣщенiи смотрѣть на него какъ на что–то тоже внѣшнее, заказное, и мало давали имъ чувствовать всю выгоду тѣхъ благъ образованiя, о которыхъ пространно толковалось въ разныхъ реляцiяхъ и букваряхъ. Наука естественно должна была казаться мукой, особенно если ради ея человѣкъ отрывался, вопреки собственному желанiю, отъ семьи, отъ жены и дѣтей (многiе изъ посылаемыхъ Петромъ заграницу, какъ напримѣръ упомянутый нами Головнинъ, дѣйствительно были уже люди женатые), идти въ далекую сторону подъ присмотръ людей, знакомыхъ болѣе съ «Домостроемъ», чѣмъ съ наукой. Вотъ отсюда и происходило то, что русскiй сталъ учиться только для формы, шолъ въ школу для того, чтобы отбыть тамъ положенный срокъ, получить атестацiю и потомъ куда–нибудь сунуться въ жизнь, лишь бы къ покойному мѣсту. А если была какая возможность избѣгнуть россiйской науки, то за нее хватались весьма сильно... Есть много слѣдственныхъ дѣлъ въ петровскую эпоху, которыя именно имѣютъ предметомъ своимъ разныя уклоненiя отъ ученья. Даже самые приближонные къ Петру люди, по професiи обязанные заботиться о просвѣщенiи, хлопотали болѣе о формѣ, нежели о дѣлѣ, разумѣется подъ влiянiемъ энергическихъ понуканiй царя. Молодыхъ людей посылали заграницу... Но о томъ, что они дѣлаютъ тамъ, чѣмъ и какъ занимаются, чѣмъ живутъ, — до того было мало дѣла пропагаторамъ просвѣщенiя. Царь приказалъ послать «робятъ добрыхъ и умныхъ, которые бы могли науку воспрiять»; робята набираются, ихъ посылаютъ, а тамъ они должны жить какъ богъ–велѣлъ, по русской пословицѣ. Правда, посылались заграницу и комисары отъ правительства, вродѣ кн. Львова въ Голландiю — «у русской братьи, у дворянъ россiйскихъ, для принужденiя навигацкой наукѣ»; но и этотъ комисаръ часто голодалъ наравнѣ съ тѣми джентльменами, которыхъ онъ понуждалъ къ навигацкой наукѣ. Каково было положенiе этихъ мучениковъ науки, показываютъ письма Юрова и арапа Абрама, оставленныхъ въ Парижѣ въ бытность тамъ Петра въ 1717 году. Чрезъ полгода послѣ отъѣзда оттуда государя уже начались жалобы Абрама и Юрова на свою нищету. Напримѣръ Абрамъ писалъ къ кабинетъ–секретарю въ 1718 году слѣдующее: «Прошу васъ, моего государя, насъ чтобъ не оставить въ такой бѣдности и здѣсь приложить свое милосердiе въ прошенiе къ его величеству объ насъ бѣдныхъ... и явить надъ нами свое милосердiе, яко надъ дѣтьми своими, чтобъ намъ не пропасть въ нищетѣ здѣшнемъ.» Послѣ неудачныхъ хлопотъ предъ птенцами Петра, бѣдные ученые должны были прямо обращаться съ просьбами о помощи, вродѣ слѣдующей Юрова: «Ей, всемилостивый государь, въ крайней нищетѣ уже есьмь и препятствуетъ много бѣдность наша вамъ угодное по желанiю вашему исполнить, ибо вся науки за ничто здѣсь не даются, но всякая заплаты своей требуетъ.» Вообще чрезвычайно нерадостна была жизнь русскаго ученаго, насильно посланнаго учиться заграницу. Матерьяльная необезпеченность, плохое знанiе языка страны, въ которой они должны были учиться, оторванность отъ семьи, избранiе занятiй, вовсе не соотвѣтствующихъ природному призванiю, неизвѣстность будущаго — неслишкомъ–то красили эту жизнь, дѣйствительно полную самоотверженiя, труда и лишенiй. У г. Пекарскаго приведено письмо князя Михаила Голицына, бывшаго заграницей въ 1711 году. Въ немъ сгрупированы тѣ бѣдствiя русскихъ ученыхъ, которымъ они подвергались заграницей отъ невнимательности къ нимъ людей, хлопотавшихъ болѣе всего о формѣ, чѣмъ о дѣлѣ. Пусть же скажетъ намъ о нихъ самъ этотъ выстрадавшiй горе человѣкъ: «о житiи моемъ извѣщаю, житiе мнѣ пришло самое бѣдственное и трудное. Первое, что нищета, паче же разлученiе. Наука опредѣлена самая премудрая; хотя мнѣ всѣ дни живота моего на той наукѣ себя трудить, а не принять будетъ, для того незнамо учитца языка, незнамо науки. Видимъ то, которые наша братья прiѣхали для обученiя къ той наукѣ и ни единаго не было, чтобы безъ латинскаго языка, да и тѣ въ три годы ни единъ человѣкъ ни половины окончить не можетъ. А про меня вы сами можете знать, что кромѣ природнаго языка, никакого не могу знать, да и лѣта мои уже ушли отъ науки, а паче всего въ томъ моя тягость, что на морѣ никоторыми мѣрами мнѣ быть невозможно, того ради, что весьма боленъ... А въ пунктахъ или статьяхъ написано г. комисару кн. Львову о всей компанiи, которые опредѣлены въ навигацкую науку, т. е. мореходства, чтобы были на сухомъ пути, обучаемся чертежамъ зимнiе четыре мѣсяца, а восемь мѣсяцевъ всегда были бы непрестанно на кораблѣ; а ежели кто сего дѣла необучитъ и за то будетъ безо всякiя пощады превеликое бѣдство, отъ чего боже–сохрани! и тотъ престрашный гнѣвъ въ тѣхъ пунктахъ написанъ рукою самого монарха... И я, видя ту ярость, а въ себѣ весьма вижу, что сего положеннаго дѣла не управить, паче же натура моя не можетъ снесть мореходства и оттого пришолъ въ великую печаль и сомнѣнiе и не знаю, какъ и быть.» Къ этому письму нечего и прибавлять.

На всю энергически–деспотическую иницiативу Петра среда отвѣтила или тупымъ пассивнымъ повиновенiемъ, или протестомъ. Объ этомъ протестѣ мы не станемъ распространяться; мы отлагаемъ свои толки о немъ до болѣе удобнаго случая. Подъ пассивнымъ же повиновенiемъ, естественно, скрывалась большая апатiя и холодность къ дѣлу образованiя: вѣдь трудно заставить человѣка любить что–нибудь. Петръ настаивалъ на извѣстной мѣрѣ, ему повиновались, можетъ–быть изъ–за какихъ–нибудь личныхъ расчетовъ, или просто изъ страха. Но лишь только понуканiе прекращалось, останавливалось и дѣло, и забывалось оно. Примѣръ того мы видѣли выше, въ заграничной жизни тогдашнихъ учениковъ. Другой примѣръ мы укажемъ теперь. Петръ приказалъ синоду составлять поученiя на разные праздничные дни, такъ какъ онъ видѣлъ всю недостаточность средствъ къ духовному развитiю народа. Какъ видно, онъ неслишкомъ настаивалъ на этомъ дѣлѣ и оно, какъ водится, тянулось. Такъ оно и протянулось до самой смерти Петра. Въ 1727 году, при Екатеринѣ I, кабинетъ ея величества сдѣлалъ запросъ синоду чтò сдѣлалъ онъ по повелѣнiю Петра I. Оттуда отвѣчали: «всего того еще не исполнено за скорымъ въ то время изъ Москвы въ Петербургъ отъѣздомъ, а и въ проѣздѣ продолжалось немалое время; ктому же, по прiѣздѣ въ Петербургъ, въ недолгомъ времени приключилась его императорскому величеству кончина, и тогда немалое–жъ время произошло въ печали (!). То дѣло весьма немалое и требуетъ чрезъ справки многихъ книгъ, труда превеликаго.» Фактъ замѣчательный, какъ въ тогдашнее время прикрывалась апатiя и холодность къ дѣлу образованiя, соединенная съ пассивнымъ повиновенiемъ дѣйствительнымъ толчкамъ.

Одна изъ самыхъ распространенныхъ въ россiйскихъ исторiяхъ фразъ, — что Петръ всю свою жизнь хлопоталъ объ общечеловѣческомъ образованiи и что во время путешествiя, его прельстилъ западно–европейскiй мiръ, украшенный всѣми плодами знанiя и искуства. Неизвѣстно подвергся ли Петръ этому прельщенiю самъ въ себѣ, или выражаясь при такой важной оказiи риторическимъ слогомъ, въ тайникахъ своей души; но то извѣстно, что на фактѣ, въ дѣятельности своей въ пользу русскаго просвѣщенiя, Петръ не очень много хлопоталъ объ общечеловѣческомъ образованiи. Хлопоча о возвеличенiи россiйскаго государства, Петръ возвеличенiе это понималъ по–своему. Ему хотѣлось дать своему царству значенiе и почетное мѣсто въ ряду европейскихъ государствъ, расширить его територiю, обезсмертить свое имя славными баталiями... Не о приобрѣтенiи развитыхъ людей заботился онъ; извѣстно, какъ мало онъ уважалъ въ личностяхъ человѣческое достоинство и чѣмъ поканчивались тѣ несчастныя опозицiи, которыя затѣвались иногда нѣкоторыми несчастными джентльменами; Петръ прежде всего и болѣе всего хлопоталъ о приобрѣтенiи для себя свѣдущихъ слугъ, способныхъ заодно дѣйствовать съ нимъ къ возвеличенiю русской монархiи. Ему нужны были хорошiе солдаты, моряки, администраторы. Его идеалъ составлялъ прочно и искусно составленный государственный механизмъ, гдѣ всякiй свѣдущiй человѣкъ былъ бы на своемъ мѣстѣ; именно идея страшнѣйшей правительственной централизацiи, поддерживаемой людьми бывалыми и знающими, была его мечтою, которую онъ преслѣдовалъ во всѣхъ своихъ мѣрахъ для русскаго образованiя. Образованiе самого сына своего Алексѣя Петровича Петръ преимущественно старался направить къ тому, чтобы изъ него вышелъ такой же искусный навигаторъ, какъ и онъ самъ. Въ «Europäische Fama» — газетѣ, которая была на западѣ ярымъ защитникомъ и небезкорыстнымъ проповѣдникомъ славы его пресвѣтлаго величества, ставится уже то одно въ заслугу царевичу, что онъ «нетолько русскимъ, но и иностранцамъ извѣстенъ подъ именемъ пресвѣтлѣйшаго солдата». Притомъ изъ писемъ царя, касающихся слѣдственнаго дѣла надъ царевичемъ Алексѣемъ Петровичемъ видно, что одною изъ важнѣйшихъ причинъ нерасположенiя отца къ сыну была нерасположенность этого къ военнымъ прiемамъ и дисциплинѣ. Фактъ замѣчательный, и самое выраженiе газеты очень типичное. Какая была цѣль посылки первыхъ молодыхъ людей заграницу, это видно изъ инструкцiи, данной Толстому подъ именемъ «статей, послѣдующихъ ученiю, а именно: 1) знать чертежи или карты, компасы и прочiе признаки морскiе; 2) владѣть судномъ какъ въ бою, такъ и въ простомъ шествiи и знать всѣ снасти и инструменты, къ тому принадлежащiе: паруса, веревки, а на каторгахъ и на иныхъ судахъ весла и проч.; 3) сколько возможно искать того, чтобъ быть на морѣ во время боя, а кому и не случится, и то съ прилежанiемъ того искать, какъ въ то время поступать; однакожъ видѣвшимъ и невидѣвшимъ боя отъ начальниковъ морскихъ взять на то свидѣтельствованные листы за руками ихъ и за печатьми, что они въ томъ дѣлѣ достойны службы своея.» Мы видѣли выше, для чего былъ князь Львовъ комисаромъ при Зотовѣ, Абрамѣ и Гаврiилѣ Резановѣ: его комисарство состояло въ понужденiи ихъ къ навигацкой наукѣ. Главныя статьи, послѣдующiя ученью, о которыхъ онъ долженъ былъ преимущественно стараться, опять состояли въ томъ, чтобъ зимой молодые люди обучались впродолженiи четырехъ мѣсяцевъ чертежамъ, а восемь остальныхъ мѣсяцевъ всегда были непрестанно на кораблѣ. И съ какой настойчивостью требовалось отъ молодыхъ ученыхъ такое именно техническое знанiе навигацкой науки, на то указываетъ нелицемѣрный страхъ князя Михаила Голицына, о которомъ онъ наивно свидѣтельствуетъ въ приведенномъ уже нами письмѣ, говоря, что «кто сего дѣла (т. е. навигацкаго) не обучитъ и зато будетъ безо всякiя пощады превеликое бѣдство» и что «тотъ престрашный гнѣвъ въ тѣхъ пунктахъ написанъ рукою самого монарха». Первыя наши школы, учрежденныя Петромъ, были именно спецiальныя, гдѣ влагалось въ русскихъ сыновъ расположенiе къ мореходству и военнымъ наукамъ. Таковы напримѣръ были математическая и навигацкая школа въ Москвѣ и военная академiя въ Петербургѣ. Главнѣйшая цѣль ихъ состояла именно въ томъ, чтобъ они приготовляли хорошихъ моряковъ и военныхъ служакъ. Въ навигацкой напримѣръ школѣ учили арифметикѣ, геометрiи, тригонометрiи съ приложенiемъ къ геодезiи, болѣе же всего навигацiи и нѣкоторой части астрономiи. Въ морской академiи учились по слѣдующей програмѣ, составленной самимъ царемъ: «учить дѣтей 1) арифметикѣ, 2) геометрiи, 3) фехту или прiемамъ ружья, 4) артилерiи, 5) навигацiи, 6) фортификацiи, 7) географiи, 8) знанiю членовъ корабельнаго гола (т. е. кузова) и такелажа, 9) рисованью». До какой степени сильно было въ Петрѣ желанiе всѣхъ русскихъ сдѣлать хорошими служаками, это видно изъ духовнаго регламента, гдѣ между прочимъ къ числу занятiй духовныхъ воспитанниковъ отнесено и упражненiе въ примѣрныхъ экзерцицiяхъ, примѣрной осадѣ и защитѣ крѣпостей и т. д. Переводчики главнымъ образомъ переводили книги, касавшiяся военныхъ наукъ — трактаты по механикѣ, разныя огнестрѣльныя книжицы, объ артилерiи и т. п. предметахъ; изъ исторiй главнымъ образомъ переводились и издавались тѣ, въ которыхъ преимущественно «громъ побѣды раздавался».

Такимъ образомъ возникъ на Руси по манiю, которое нѣкоторые россiйскiе риторы дѣйствительно находятъ очень волшебнымъ, — по манiю, говоримъ, Петра возникъ искуственный утилитаризмъ воспитанiя и образованiя. Въ основу созданной имъ государственной жизни положено было военное направленiе, а отсюда и воспитанiе россiйскихъ сыновъ попреимуществу стало носить характеръ военный. До какой степени развитiя въ послѣдующее время достигъ военный практицизмъ русскаго образованiя и воспитанiя, это извѣстно вѣроятно большей части нашихъ читателей. Отъ мысли о практичности нашего воспитанiя никакъ не можетъ отказаться даже теперешняя наша жизнь. Оно впрочемъ и совершенно естественно. На практикѣ цѣли Петра никогда не упускались изъ виду, — нужды русской земли во все послѣдующее время такъ же понимались, какъ и въ петровское время. Зато нѣтъ ничего досаднѣй, когда говорятъ, что русскiй умъ оказался лѣнивымъ къ ученью, что современники Петра непонимали общечеловѣческаго значенiя образованiя, о которомъ старался Петръ, что народъ не валилъ тогда цѣлыми толпами въ открытыя по повелѣнiю Петра школы. Изученiе фортецiй, приготовленiе къ разнымъ морскимъ и сухопутнымъ баталiямъ, знанiе артикулъ, осада крѣпостей, постройка ретраншементовъ, фехтъ — были не очень привлекательными знанiями для русскаго мирнаго ума. Образованiе, програма котораго указывалась Петромъ, было такого рода, что оно переносило человѣка въ какой–то заколдованый кругъ новыхъ понятiй, которые слишкомъ мало имѣли общечеловѣчнаго значенiя. Нужно было много имѣть въ себѣ извѣстнаго рода настроенности, чтобы съ усердiемъ предаться всей этой навигацкой наукѣ, и нужно было погулять многимъ батогамъ и кошкамъ по русской спинѣ, чтобы вбить всю такую мудрость въ голову какого–нибудь завезеннаго издалека провинцiала. И какое собственно могло быть для тогдашнихъ современниковъ серьозное побужденiе заниматься своимъ развитiемъ? Собственно для развитiя?.. Но оно едвали давалось и едвали на него могъ кто–нибудь изъ учащихся расчитывать при особенномъ преобладанiи въ воспитанiи и образованiи фехта. Получить хорошее мѣсто? Но петровская служба была далеко не привлекательна; народъ видѣлъ, что отъ тяжкой службы государевой спасало только тупоумiе, а мало–мальски развитый человѣкъ долженъ былъ волей–неволей посвятить всего себя на службу. Ну вотъ, въ силу подобныхъ резоновъ и не получилъ Петръ сильнаго отвѣта на свои общечеловѣческiя тенденцiи въ образованiи и воспитанiи. Мало зналъ русскiй до Петра, а при Петрѣ онъ видѣлъ, что многаго дѣйствительно нужнаго для человѣка и полезнаго въ жизни мало узнаешь, хотя толковъ и шуму о пользѣ просвѣщенiя и нуждѣ учиться онъ слышалъ очень много.

Есть еще особенно характеристическая черта въ мѣрахъ Петра для образованiя Руси. Главнѣйшими, чуть ли не единственными колонизаторами на Руси просвѣщенiя были нѣмцы, вообще иностранцы. Въ жизни петровской Руси именно поражаетъ этотъ страшный наплывъ чужеземнаго элемента въ русскую жизнь. Въ рукахъ иностранцевъ сосредоточилось все русское образованiе; во всѣхъ мѣрахъ Петра они являются главными дѣятелями. «Да гдѣже, скажутъ, было взять людей, способныхъ быть пропагаторами просвѣщенiя на Руси, кромѣ нѣмцевъ?.. Одна небольшая нѣмецкая слобода въ Москвѣ не могла имѣть цивилизаторскаго влiянiя на всю Русь, а своихъ мудрецовъ дескать не было: вотъ и пришлось выписывать ихъ съ запада.» Пожалуй такъ. Но дѣло въ томъ, что наша цѣль — указать только характеристическiя черты петровскихъ мѣръ къ водворенiю на Руси просвѣщенiя; такъ мы и говоримъ, и думаемъ, что съ нами согласится всякiй мало–мальски понимающiй человѣкъ, что наплывъ къ намъ западныхъ колонизаторовъ просвѣщенiя въ петровскую эпоху былъ особенно характеристичнымъ явленiемъ русской тогдашней жизни. Наше дѣло указать еще влiянiе его на судьбы умственной жизни Руси, влiянiе, которое можетъ–быть и до сихъ поръ еще очень замѣтно. А выводы отсюда предоставляемъ на произволъ читателей. Первыя наши русскiя типографiи для свѣтскихъ книгъ были заведены въ Амстердамѣ, въ Голландiи. Иванъ Тессингъ, амстердамскiй негоцiантъ, и затѣмъ Илья Копiевскiй были первыми основателями той русской прессы, которая въ настоящее только время успѣла выбраться совсѣмъ съ запада, да и то еще повременамъ сильно озирается назадъ. Въ главныхъ школахъ наставниками были тоже нѣмцы; напримѣръ такъ было въ морской академiи, въ навигаторской и математической школахъ. Воспитанiе сына своего Петръ поручилъ тоже нѣмцамъ: сначала при Алексѣѣ Петровичѣ воспитателемъ былъ Нейгебауеръ, а потомъ Гюйссенъ. Плѣнныхъ шведовъ послѣ полтавскаго сраженiя Петръ, какъ извѣстно, тоже употребилъ для образованiя Руси. Они заводили школы: напримѣръ основана школа въ Сибири, въ Тобольскѣ, шведскимъ офицеромъ фонъ–Врехомъ. О положенiи нѣмцевъ въ Россiи распространяться мы не будемъ. Желающiе имѣть о немъ кое–какiя свѣдѣнiя могутъ прочесть въ книгѣ г. Пекарскаго брошюру Нейгебауера, бывшаго воспитателя Алексѣя Петровича, смѣненнаго между прочимъ изъ–за неудовольствiй съ Меньшиковымъ — Гюйссеномъ. Совершенной вѣрности въ свѣдѣнiяхъ, сообщаемыхъ въ ней, конечно нельзя ожидать отъ автора, тѣмъ болѣе что онъ самъ былъ лично заинтересованъ въ дѣлѣ. Тѣмъ неменѣе она даетъ право къ нѣкоторымъ выводамъ... А какъ сильна была при Петрѣ вербовка иностранцевъ для обновленiя ими русской жизни, на это указываетъ то обстоятельство, что Петръ держалъ на своей службѣ комисаровъ, спецiальная должность которыхъ состояла именно въ подобномъ вербованiи. Такъ напримѣръ баронъ Гюйссенъ извѣстенъ какъ заграничный агентъ русскаго правительства, покуда ему не было поручено воспитанiе царевича. Въ началѣ 1721 года Петръ отправилъ библiотекаря Шумахера заграницу съ разными порученiями, касавшимися между прочимъ и ученыхъ. Петръ, какъ видно, хотѣлъ все сдѣлать сразу. Науки и образованiя почти не существовало въ московской Руси, русскихъ ученыхъ не было — вотъ онъ и задумалъ перевести изъ Германiи въ Россiю и науку, и ученыхъ.

Но вопросъ–то главнымъ образомъ въ томъ: много ли пользы принесла эта неслыханная и невиданная ни въ какой другой странѣ иностранная опека? Прежде всего, какiе люди шли къ намъ? Это были большею частью авантюристы, которымъ не приходилось разставаться со многимъ на своей родинѣ. Жажда денегъ влекла ихъ въ далекую Московiю... А по прiѣздѣ туда они хватали, по принципу кабинетъ–министра Волынскаго, ртомъ и глазами счастье, старались понажиться и затѣмъ спокойно въ Германiи доживать свой вѣкъ подъ сѣнiю своей народной полицiи. Конечно, смѣшно было бы и требовать отъ подобныхъ джентльменовъ полнаго самоотверженiя, безкорыстнаго усердiя въ пользу умственнаго образованiя какихъ–то варваровъ, о которыхъ они знали только по слуху. Прiѣзжая въ Россiю, какъ человѣкъ нужный, ради блестящихъ качествъ своего ума нарочно вызванный его пресвѣтлымъ величествомъ, нѣмецъ выросталъ въ собственныхъ глазахъ своихъ, и тогда высокомѣрiю его не было границъ. Объ упомянутомъ нами Нейгебауерѣ баронъ Гюйссенъ (впрочемъ здѣсь ему можно вѣрить настолько, насколько вообще заслуживаетъ вѣры всякiй офицiальный защитникъ или порицатель чего–нибудь) говоритъ, что онъ по вступленiи въ должность наставника измѣнилъ свое прежнее порядочное поведенiе въ крестьянскую надутую гордость и нестерпимое высокомѣрiе. «Повсюду желая быть впереди, сидѣть выше всѣхъ, споря съ каждымъ о рангѣ, придавая себѣ надменный видъ, обращаясь чрезвычайно гордо и неприступно со всѣми... онъ въ тоже время безпрестанно подавалъ царю жалобы и прошенiя и надоѣдалъ въ нихъ по большей части объясненiями, что въ такомъ–то мѣстѣ ему недостаточно оказали почестей и уваженiя, что какой–нибудь служитель не отдалъ ему должнаго почтенiя.» Если вѣрить хотя десятой части этой характеристики, то и того будетъ очень довольно, чтобъ понять, до какой степени нѣмецкiй бюргеръ, по прiѣздѣ въ Россiю, возвышался въ собственномъ сознанiи. Какъ нѣмцы смотрѣли на русское юношество, предметъ ихъ педагогическихъ заботъ, — это доказываетъ «Глюкова програма»(1). Глюкъ въ этомъ случаѣ служитъ типомъ всѣхъ петровскихъ колонизаторовъ просвѣщенiя на Руси. Всѣ они очень наивно были убѣждены въ глинообразности русской почвы и въ удобствѣ вылѣпливанiя изъ нея какихъ угодно формъ по нѣмецкимъ образцамъ, какъ они понимали ихъ. О самобытности и самозаконiи жизни этихъ варваровъ, къ которымъ они прiѣхали, они вовсе не думали, да и не могли думать. Вѣдь это пожалуй значило бы въ нѣкоторомъ смыслѣ унизить себя предъ варварами, да оно потребовало бы и знанiя русской жизни, и умѣнья примѣняться къ новымъ условiямъ дѣятельности, — чего не могла воспитать въ нихъ Германiя. Впрочемъ о массѣ германскихъ авантюристовъ, прiѣзжавшихъ просвѣщать Россiю, нечего и говорить, когда вспомнимъ, что даже самые лучшiе германскiе ученые не стояли выше прочихъ въ своихъ взглядахъ на способы къ водворенiю у насъ просвѣщенiя. Это какъ нельзя болѣе доказывается исторiей сношенiй Петра съ Лейбницемъ. Въ письмѣ къ князю Куракину Лейбницъ пишетъ, что онъ съ восторгомъ готовъ содѣйствовать царю въ намѣренiи заставить цвѣсти науки и искуства въ огромной имперiи его... «Введенiе наукъ въ такомъ обширномъ государствѣ, какъ Россiя, дѣло не легкое и потому необходимо торопиться, особенно если царь хочетъ при жизни своей видѣть плоды своихъ трудовъ. Прежде всего надобно составить планъ и подумать о средствахъ къ осуществленiю его. Ученые, предназначаемые для распространенiя наукъ въ Россiи, должны быть выбраны изъ способныхъ къ тому людей; большая часть ихъ будетъ жить въ Россiи, другiе же останутся заграницей, чтобъ поддерживать сношенiя и сообщать обо всемъ томъ, что будетъ тамъ происходить достойнаго вниманiя. На словахъ у Лейбница выходило какъ–будто и ладно: соберутъ много нѣмецкихъ ученыхъ; одни изъ нихъ останутся въ Россiи, другiе на западѣ, и посредствомъ взаимныхъ сообщенiй будутъ двигать впередъ русское просвѣщенiе; но при этомъ стоитъ только поторопиться, потомучто иначе нельзя заставить цвѣсти науки и искуства въ огромной имперiи и царь не увидитъ плодовъ своихъ трудовъ. Для распространенiя свѣта образованiя въ Россiи Лейбницъ совѣтовалъ царю устроить на Руси сѣти магнетическихъ стрѣлокъ, собирать вокабулы сибирскихъ инородцевъ, дѣлать изысканiя о томъ, соединенъ ли американскiй материкъ съ азiятскимъ и т. д. Ниразу невидавъ Руси, незная ея даже по слуху, потомучто для иностранцевъ и теперь Русь остается terra incognita, а тогда и подавно, тогда плохо знали даже ея географическое положенiе, — Лейбницъ берется споспѣшествовать нѣкоторымъ учрежденiямъ circa studio въ Петербургѣ. Въ основу всѣхъ плановъ своихъ учрежденiй Лейбницъ полагалъ принципъ механизма, такъ хорошо принявшiйся на Руси и принесшiй такiе блистательные плоды. Онъ утверждалъ, что тамъ только можетъ быть хорошее правленiе, гдѣ учреждены колегiи, внутреннее устройство которыхъ похоже на механизмъ часовъ, гдѣ колеса взаимно приводятъ другъ друга въ движенiе. Все это очень характеристичные факты для того времени. Даже самъ знаменитый по уму и всеобъемлющему образованiю Лейбницъ охотно вѣрилъ, что можно совѣтовать разныя просвѣтительныя мѣры человѣку, который по слухамъ только, и то по самымъ недостаточнымъ, знаетъ страну, въ которой они должны прилагаться къ дѣлу и незадумывается надъ приложенiемъ въ этой странѣ того принципа бюрократическаго механизма, развитiемъ котораго политическая Германiя приобрѣла себѣ такую неувядаемую славу. Фактъ этотъ доказываетъ, до какой степени представители германской цивилизацiи не затруднялись служить своимъ умомъ и познанiями на новыхъ пунктахъ, гдѣ только попросятъ у нихъ совѣта. Лейбницъ, дававшiй совѣты объ учрежденiи въ Россiи ученаго сословiя, объ учрежденiи разнаго рода механическихъ колегiй, о водворенiи правосудiя на Руси, — въ этомъ случаѣ вовсе не единственный примѣръ. Упомянутый нами Гюйссенъ нѣкоторое время служилъ заграничнымъ агентомъ русскаго правительства и въ этомъ званiи отыскивалъ, входилъ въ переговоры и приглашалъ въ русскую службу иностранныхъ офицеровъ, инженеровъ, мануфактуристовъ, ружейниковъ, художниковъ, берейтеровъ, кузнецовъ; переводилъ, печаталъ и распространялъ заграницей царскiя постановленiя... Затѣмъ онъ поступаетъ въ воспитатели къ Алексѣю Петровичу и подаетъ мнѣнiе такой важности, какъ напримѣръ о должности фискала и значенiи сената въ разныхъ государствахъ, составляетъ проекты объ образованiи колегiй и учрежденiи чиновъ, объ учрежденiи школъ, академiй и другихъ заведенiй, о почтахъ, о мануфактуристахъ, художникахъ и о сельскомъ хозяйствѣ (русскомъ?), о правильной постройкѣ домовъ, согласно предписаннымъ образцамъ... А какъ дорого цѣнились услуги германскихъ ученыхъ, покрайней–мѣрѣ ими самими, русскому просвѣщенiю, — доказываютъ переговоры Вольфа съ русскимъ дипломатомъ графомъ Головкинымъ. «Галльскiй професоръ — говоритъ г. Пекарскiй — потребовалъ ежегоднаго жалованья по 2,000 рублей и срокъ службы въ Россiи назначилъ пятилѣтнiй, по истеченiи котораго онъ имѣлъ получить единовременно 20,000 рублей.» Сообщая объ этомъ Блюментросту, Вольфъ присовокупилъ: «это немного, если принять во вниманiе, чтó король Альфонсъ пожаловалъ еврею Газану за составленiе альфонсовыхъ астрономическихъ таблицъ, Александръ–великiй Аристотелю за сочиненiе «Historiae animarum»... Впрочемъ при этомъ мы не должны забывать, что Вольфъ оказалъ незабвенную услугу русскому просвѣщенiю именно тѣмъ, чѣмъ менѣе всего думалъ послужить ему: онъ имѣлъ большое влiянiе на развитiе нашего перваго русскаго ученаго — Ломоносова, въ бытность его студентомъ марбургскаго университета.

Какъ много на дѣлѣ хлопотали нѣмецкiе ученые объ образованiи Руси, для чего ихъ призывали въ Русь и за что имъ платили деньги, — это показываетъ исторiя нашей академiи наукъ. Совершенная правда то, что уставъ академiи утвержденъ въ 1724 году незадолго до смерти преобразователя. Но дѣло въ томъ, что въ новомъ учрежденiи засѣдали многiе нѣмцы, жившiе долго при Петрѣ и имъ вызванные на Русь; слѣдовательно они могутъ служить для насъ фактами иностраннаго усердiя въ пользу русскаго просвѣщенiя. Петръ хотѣлъ дать академiи нетолько значенiе высшаго ученаго сословiя, обязаннаго пещись о развитiи и чистотѣ россiйскаго языка, но и значенiе высшаго учебнаго заведенiя для обученiя россiйскаго юношества. Но на дѣлѣ осуществилась только та часть устава, которая открывала многимъ нѣмецкимъ ученымъ спокойныя мѣста, съ которыхъ легко было наблюдать за чистотой и развитiемъ русскаго языка. Блюментростъ прежде всѣхъ хлопоталъ о томъ, чтобъ «домъ академическiй домашними потребами удостаточить и академиковъ недѣли съ три или съ мѣсяцъ, невзачетъ, кушаньемъ довольствовать, а потомъ подрядить за настоящую цѣну, нанявъ отъ академiи эконома, кормить въ томъ же домѣ, дабы ходя въ трактиры и другiе мелкiе домы, съ непотребными обращаючись, не обучились ихъ непотребныхъ обычаевъ и въ другихъ забавахъ времени не теряли бездѣльно». Здѣсь мы не хотимъ поднимать вопроса о значенiи въ дѣлѣ русскаго просвѣщенiя нашей академiи наукъ. Это завело бы насъ слишкомъ далеко. Мы замѣтимъ здѣсь только, что это ученое сословiе не имѣло никакого значенiя для движенiя русскаго просвѣщенiя, кромѣ тѣхъ эпохъ, въ которыя ряды академиковъ замѣщались русскими учеными, кое–что дѣлавшими еще для умственнаго прогреса; что оно всегда стояло въ опозицiи русскому элементу, какъ это доказываетъ борьба Ломоносова съ своими собратами — академиками; что изъ ученаго учрежденiя оно большею частiю превращалось въ мѣсто блаженнаго упокоенiя отъ всякихъ заботъ сей многотрудной, наипаче ученой жизни. Здѣсь мы ограничимся только отзывомъ о нашей нѣмецкой академiи Антiоха Кантемира. Его слова въ этомъ случаѣ заслуживаютъ полнаго вѣроятiя. Вотъ какъ онъ описываетъ занятiя нашихъ академиковъ въ первое время существованiя академiи:

 

Вонъ дивись, какъ ученiя заводятъ заводы:

Строятъ безмѣрнымъ коштомъ тутъ палаты славны,

Славятъ, что ученiя будутъ тамо главны,

Тщатся хоть именемъ умножить къ нимъ чести,

Коли не дѣломъ. Пишутъ печатныя вѣсти:

«Вотъ завтра ученiя высоки начнутся,

Вотъ ужь и учители заморски сберутся:

Пусть какъ можно всякъ скоро о себѣ радѣетъ,

Кто оныхъ обучаться охоту имѣетъ».

Иной бѣдный, кто сердцемъ учиться желаетъ,

Всѣми силами къ тому скоро поспѣшаетъ,

А пришедъ, комплементовъ увидитъ немало,

Высокихъ же наукъ тамъ нѣтъ и не бывало!

А деньги хоть точатся тутъ безпрерывно,

Такъ комплементовъ много съ ними, то и недивно.

 

Кажется «точенiе денегъ» было главнымъ, прежде всего возникавшимъ результатомъ отъ этого иностраннаго наплыва къ намъ разныхъ людей!..

Иностранная опека русскаго ума отразилась очень замѣтно на литературномъ нашемъ языкѣ петровскихъ временъ, да и вообще иностранный элементъ сообщилъ русской жизни особый складъ. Извѣстно, какой былъ тогда наплывъ въ русскiй языкъ иностранныхъ словъ и рѣченiй. Даже теперь человѣку несовсѣмъ знакомому съ иностранными языками, невозможно безъ лексикона читать книги петровскихъ временъ. Тѣмъ ученѣе считалась книга, чѣмъ больше въ ней было чуждыхъ русскому слуху иностранныхъ словъ; они пробирались даже въ проповѣди, обыкновенно назначаемыя для всеобщаго назиданiя. Цицероновскiй складъ рѣчи, передѣланный на манеръ увѣсистыхъ нѣмецкихъ перiодовъ, сообщилъ языку ту тяжолость, отъ которой почти сто лѣтъ силился освободиться нашъ книжный языкъ и даже до сихъ поръ окончательно не освободился. Нужно прочитать хотя одну проповѣдь Прокоповича и хотя одно изъ сочиненiй напримѣръ хотя бы протопопа Аввакума, чтобъ видѣть всю безмѣрную разницу языка у того и другого писателя. Тогда какъ у Прокоповича мысль какбы завалена множествомъ иностранныхъ вокабулъ и такъ–сказать еле тащится чрезъ безконечный перiодъ, тогда какъ вся рѣчь его поражаетъ васъ своимъ крайнимъ безсилiемъ, вялостью, слабостью; у Аввакума, посмотрите, какой живой, прямо идущiй отъ души, сильный, смѣлый, энергичный языкъ. Подъ влiянiемъ чужеземнаго элемента, который, при своемъ quasi–цивилизацiонномъ значенiи для Руси, сталъ аристократическимъ въ сознанiи какъ представителей его, такъ и русскихъ людей, оторванныхъ реформой отъ народной почвы, — образовалось то понятiе о подломъ и благородномъ языкѣ, которое имѣло силу даже до очень поздняго времени. Подлый языкъ, тотъ живой, сильный, поэтическiй языкъ, на которомъ выражалъ свои думы, фантазiи и понятiя простой народъ, сталъ считаться недостойнымъ русскаго писателя. Извѣстно съ какою самоувѣренностью смѣялся надъ нимъ россiйскiй Вольтеръ — Сумароковъ. Русское общество, воспитанное подъ нѣмецкой опекой, утеряло народный языкъ и произвело ту литературу, которая чрезъ сто лѣтъ стала прiятной и доступной только записному библiографу и археологу.

Да если побезпристрастнѣй разобрать вообще роль иностраннаго элемента въ русской жизни за послѣднiя полтора столѣтiя, то кажется можно придти къ нѣкоторымъ очень важнымъ выводамъ. Въ этомъ случаѣ мы могли бы коснуться здѣсь тѣхъ заимствованiй для политической нашей жизни, какiя дѣлались на западѣ и которыя въ огромныхъ размѣрахъ создали бюрократiю, такъ противную русскому духу; могли бы сказать, что въ новосозданныхъ бюро засѣли большею частью тѣже иностранцы, охотные и безпрекословные исполнители приказанiй власти, у которой нанялись въ службу и съ которой поддерживать хорошiя сношенiя было для нихъ чрезвычайно выгодно. Въ этомъ отношенiи мы совершенно соглашаемся съ г. Пекарскимъ, что иностранцы всего болѣе способствовали развитiю у насъ всякаго рода деспотизма.

Зато посмотрите какiя жалкiя были на первый разъ литературныя явленiя, какой въ нихъ тонъ, образовавшiйся подъ влiянiемъ правительственныхъ заботъ о добромъ направленiи русскаго мышленiя!.. Первая наша иностранная типографiя для печатанiя русскихъ свѣтскихъ книгъ, Яна Тессинга, заключила съ Петромъ слѣдующее условiе: «И видя ему Ивану Тессингу къ себѣ нашу царскаго величества премногую милость и жалованье, въ печатаньи тѣхъ чертежей и книгъ показать намъ, великому государю, нашему царскому величеству, службу свою и прилежное радѣнiе, чтобъ тѣ чертежи и книги напечатаны были къ славѣ нашему, великаго государя, нашего царскаго величества превысокому имени и всему нашему россiйскому царствiю межъ европейскими монархи къ цвѣтущей, наивящей похвалѣ и ко общей народной пользѣ и прибытку, и къ обученью всякихъ художествъ и вѣдѣнiю, а пониженья бы нашего царскаго величества, превысокой чести и государства нашихъ въ славѣ въ тѣхъ чертежахъ и книгахъ небыло». Такимъ образомъ, лишь возникла первая наша типографiя, ужь заданъ былъ литературѣ извѣстный тонъ. И дѣйствительно, все выходившее изъ подобныхъ типографiй было проникнуто безконечнымъ благоговѣнiемъ предъ его пресвѣтлымъ величествомъ съ одной стороны и рабскимъ поклоненiемъ западу съ другой. Для этого стоитъ взять любую книгу тогдашняго времени съ посвященiемъ, чтобъ убѣдиться, какъ далеко иногда заходило добровольное рабство. Неудивительно поэтому, что петровская литература поражаетъ насъ своимъ единствомъ мысли и направленiя. По началу своему она была искуственнымъ созданiемъ правительственнаго начала; ясное дѣло, что въ ней ни въ какомъ случаѣ не могло существовать разнообразiе мотивовъ, воззрѣнiй, такъ обыкновенное въ томъ случаѣ, когда литература становится органомъ собственно жизни. Сдѣлавшись средствомъ для извѣстныхъ цѣлей, находясь въ рукахъ людей, проникнутыхъ одною цѣлью и однородными взглядами на вещи, она легко могла достигнуть единства въ мысли и направленiи. По этимъ–то причинамъ намъ кажется и не стоило бы говорить о литературѣ петровскихъ временъ, потомучто въ сущности ея не было: вѣдь искуственная литература вовсе не литература въ собственномъ смыслѣ этого слова. Нельзя же считать литературой панегирическiя излiянiя валдайскаго пастушка Ширяева, братьевъ Лихудовъ и друг. Нельзя тоже считать за литературу и тѣ побѣдоносныя проповѣди Прокоповича, въ которыхъ онъ, прикрываясь силою и значенiемъ у Петра, громитъ опозицiю петровскимъ реформамъ.

Какъ бы то нибыло, только характеръ реформаторскихъ прiемовъ Петра отразился на всей нашей послѣдующей умственной жизни. О влiянiи петровскаго практицизма на все наше послѣдующее воспитанiе и образованiе мы уже сказали. Онъ положилъ начало тому искуственному утилитаризму жизни, который такъ гибельно отразился и до сихъ поръ отражается на нашей школѣ. Практицизмъ, вмѣстѣ съ отсутствiемъ свободы при водворенiи на Руси просвѣщенiя, надолго сдѣлали его дѣломъ чисто–административнымъ, чѣмъ–то внѣшнимъ, требуемымъ отъ насъ какой–то внѣшней силой. Мы сказали выше, что обязательный ученикъ не могъ съ полной охотой идти въ петровскую школу учиться. Такова ужь вообще натура человѣка, что аподиктизмъ приказанiй, недопускающiй никакихъ возраженiй, исключающiй всякую самодѣятельность того, кто долженъ повиноваться имъ, всегда возбуждаетъ въ немъ реакцiю себѣ. И хорошее дѣло можно испортить, если заставить человѣка дѣлать его слѣпо, безъ разсужденiй; въ этомъ случаѣ онъ непремѣнно почувствуетъ отвращенiе и къ самому приказчику, и къ самому дѣлу. Поэтому какъ при Петрѣ старались какъ–нибудь отбывать отъ ученья, такъ и послѣ Петра сознательная охота учиться по собственному желанiю долго не являлась въ русскомъ обществѣ. Этому особенно помогало то обстоятельство, что деспотическое прививанiе къ намъ западнаго просвѣщенiя исключительно самимъ правительствомъ, административный взглядъ на дѣло просвѣщенiя какъ на средство для нѣкоторыхъ утилитарныхъ требованiй искуственной жизни, заставляли большинство смотрѣть на образованiе какъ на какую–то службу, внѣшнюю обязанность, которую нужно исполнить для того, чтобъ поскорѣй отъ нея освободиться. Взглядъ на отдачу дѣтей въ школу какъ на нелегкую службу, впрочемъ неизбѣжную, до сихъ поръ еще живетъ въ понятiяхъ большинства. «Куда вы назначаете своего сына? какiя права даетъ такое–то заведенiе?» до сихъ еще поръ очень обыкновенные вопросы между родителями, пекущимися о своихъ дѣтяхъ. Учиться для того, чтобъ впослѣдствiи сдѣлать карьеру по службѣ, — самое страстное, «благочестивое желанiе» молодыхъ чадъ, будущихъ администраторовъ. А посмотрите, какъ народъ вообще привыкъ смотрѣть на школы. При всѣхъ возможныхъ доказательствахъ и увѣренiяхъ онъ съ трудомъ отстаетъ отъ понятiя о школѣ, какъ приготовительницѣ къ службѣ; оттого сравнительно немного у насъ школъ, которыя были бы устроены самимъ народомъ, потомучто онъ все еще продолжаетъ думать объ образованiи какъ о правительственной монополiи, которое и нужно собственно для администрацiи, а не для него. Учиться, учиться и не служить потомъ — трудно какъ–то переваривается въ нашихъ головахъ. Человѣкъ, блистательнымъ образомъ кончившiй курсъ въ заведенiи съ большими правами и нигдѣ не служащiй, представляется большинству чѣмъ–то необыкновеннымъ, ненормальнымъ: такъ ужь крѣпко, благодаря петровской просвѣтительной реформѣ, забилась въ наши головы мысль о неотдѣлимости ученья отъ службы! Зато въ тѣхъ пунктахъ, гдѣ нельзя ожидать какихъ–либо служебныхъ пользъ отъ учебныхъ заведенiй, мы очень вяло принимаемся за дѣло. Напримѣръ женская гимназiя представляется намъ какою–то роскошью, потомучто вѣдь она не даетъ намъ ни купца, ни ремесленника, ни солдата, а даетъ только образованную женщину. Такимъ образомъ за служебными пользами задвинулись у насъ человѣческiя цѣли и пользы. Намъ трудно понять въ этомъ случаѣ ту простую истину, что еслибъ въ слѣдующiй, примѣрно, годъ школа не дала–бъ намъ ни одного мундира, а дала много образованныхъ женщинъ, то общество не очень бы много отъ того потеряло, тогда какъ случись напротивъ, — нравственная потеря для него была бы слишкомъ ощутительна.

Но особенно тяжело отозвалось на русскомъ просвѣщенiи то обстоятельство, что Петръ ввелъ при этомъ иностранный элементъ въ огромныхъ размѣрахъ и употребилъ для этого дѣла иностранцевъ попреимуществу. Наше просвѣщенiе долго находилось подъ рабскимъ гнетомъ запада. На цѣлыя сто лѣтъ почти русскiй умъ совсѣмъ отказался отъ самостоятельнаго мышленiя. Наплывъ въ Россiю иностранцевъ, которые невсегда были представителями цивилизацiи, а чаще всего представителями личныхъ, своекорыстныхъ тенденцiй, какбы упрочивалъ русское рабство предъ западомъ. И пусть бы это поклоненiе западу касалось лучшихъ его сторонъ: такъ нѣтъ, наше благоговѣнiе предъ нимъ приняло особый характеръ: оно небыло благоговѣнiемъ великаго ученика предъ великимъ учителемъ, которое возможно только при живомъ взаимодѣйствiи обоихъ и опирается на полномъ взаимномъ пониманiи другъ друга. И теперь еще мы неперестаемъ справляться, чтò скажетъ о томъ или другомъ предметѣ западъ, и боимся подумать сами. Передѣлывая себя по западно–европейскимъ образцамъ, мы чаще всего упускаемъ изъ виду общечеловѣчныя начала запада, потомучто для пониманiя и усвоенiя ихъ требуется умственная развитость и самостоятельность; вотъ и гоняемся за внѣшнимъ лоскомъ европейской цивилизацiи, перенимая изъ нея красивую рутину. Сумароковъ во время оно хотѣлъ быть россiйскимъ Вольтеромъ, но глубокаго пониманья дѣла, безстрашiя предъ авторитетами, умѣнья съ ясностью и силой излагать свои мысли, чтó такъ рѣзко отличаетъ Вольтера, онъ не перенялъ, да и не старался перенять. А вольтеровскую мелочную раздражительность, наклонность къ сарказмамъ изъ–за личныхъ неудовольствiй — Сумароковъ перенялъ, и въ этихъ отношенiяхъ старался подражать ему, думая тѣмъ снискать себѣ славу россiйскаго Вольтера. Точно такая же исторiя случилась и съ нашимъ просвѣщенiемъ, желавшимъ быть европейскимъ.

А въ цѣломъ петровская опека русскаго ума покончилась тѣмъ же, чѣмъ обыкновенно поканчиваются въ мiрѣ подобнаго рода опеки. Вялость, безжизненность умственной жизни реформированнаго общества была самымъ законнымъ плодомъ этой опеки. Въ литературѣ воцарился тотъ рабскiй тонъ, который держался въ ней до позднѣйшаго времени. На первый разъ, еще при Петрѣ, онъ выразился, какъ мы уже видѣли, въ наплывѣ разнаго рода униженныхъ посвященiй, въ панегирикахъ Феофана Прокоповича, пiитическихъ словоизлiянiяхъ Ширяева, валдайскаго пастушка и другихъ. Затѣмъ онъ проявлялся въ тѣхъ напыщенныхъ одахъ, которыми не пренебрегалъ даже человѣкъ съ такимъ несомнѣннымъ поэтическимъ талантомъ, какъ Державинъ. Нѣсколько знакомые съ нашей литературой XIX столѣтiя знаютъ, что весьма много въ ней явленiй проникнуты именно одоподобными мотивами. Такой фактъ совершенно естественъ въ литературѣ, искуственномъ созданiи искуственнаго начала. Хилость и слабость нашей умственной жизни первой половины XVIII столѣтiя очевидны уже изъ того, что кромѣ Ломоносова она не представляетъ намъ ни одного самостоятельнаго, свѣжаго дѣятеля умственнаго прогреса. Какая–то безцвѣтность, отсутствiе типичности царятъ въ образованномъ обществѣ той эпохи. И до сихъ поръ эта умственная хилость замѣтно отзывается въ нашемъ обществѣ...

Но значитъ ли отсюда, что мы отвергаемъ всякое общечеловѣчное значенiе петровской реформы? Нѣтъ, значитъ только, что мы не въ томъ хотимъ видѣть это значенiе, въ чемъ обыкновенно его находятъ. Бываютъ такiя времена, когда жизнь народа сильно нуждается въ толчкѣ, когда ее слѣдуетъ такъ–сказать перетряхнуть. Московская жизнь несомнѣнно была богата рутиной, коснѣла въ азiатизмѣ взглядовъ, обычаевъ; въ ней уже сознавалась нужда извѣстныхъ перемѣнъ, потомучто явились люди, протестовавшiе противъ дѣйствительности. Петръ явился представителемъ этой реакцiи московскому порядку. Вся его жизнь до самыхъ мелочей была протестомъ противъ московщины. Но законный протестъ по идеѣ, онъ выразилъ на фактѣ въ самыхъ неудачныхъ формахъ. Вмѣсто обновленiя русской жизни общечеловѣчными западными началами, обновленiя, при которомъ соблюдались бы самозаконiе и самобытность народной жизни, онъ болѣе всего привносилъ въ нашу жизнь западную рутину. Поэтому вмѣсто обновленiя русской жизни у него вышло ни болѣе, ни менѣе какъ подавленiе, полнѣйшее отрицанiе ея, особенно при тѣхъ прiемахъ, какими онъ водворялъ на Руси западную цивилизацiю. Съ этой стороны реформа Петра заслуживаетъ большихъ упрековъ и нѣтъ причинъ особенно хвалить ее за то. Вѣдь согласитесь, что западный фехтъ, о которомъ преимущественно хлопоталъ Петръ, вовсе не общечеловѣчное начало. Но отъ реформаторской бури, произведенной Петромъ, все–таки произошла польза, теперь еще правда небольшая, но важная по своимъ результатамъ въ будущемъ. Фехтъ не вѣчно же станетъ занимать наше общество; вмѣсто фехта общество поищетъ кой–чего другого на западѣ. А на западъ первый указалъ Петръ; онъ вѣдь первый повелъ насъ туда учиться. Положимъ, что его опека имѣла ближайшимъ своимъ результатомъ хилость и слабость умственной жизни общества, имъ созданнаго, но вѣдь за хилостью, при отсутствiи неблагопрiятныхъ обстоятельствъ, можетъ наступить эпоха силы и самостоятельности.

 

 

 

________

 



(1) «Глюкова програма, или приглашенiе къ россiйскимъ юношамъ, аки мягкой и всякому изображенiю угодной глинѣ.

«Здравствуйте, плодовитые, да токмо подпоръ и тычинъ требующiе дидивины!

«По указу державнѣйшаго вашего монарха полюбится мнѣ треми точiю словесами васъ о изъясненiи разума вашего обучати.» И затѣмъ Глюкъ пускаетъ въ дѣло Цицерона и его авторитетомъ доказываетъ россiйскимъ юношамъ пользу сѣянiя на грядахъ ихъ разума.