ДЕНЬ НА БИРЖѢ, НОЧЬ НА КВАРТИРѢ

(ИЗЪ ЗАПИСОКЪ ГОЛОДНАГО ЧЕЛОВѢКА)

____

Я просто–напросто раскажу одинъ изъ эпизодовъ моей скитальческой жизни въ отставкѣ. На тернистомъ моемъ поприщѣ встрѣтились мнѣ два прiятеля, которые отличнѣйшимъ образомъ подгадили мою и безъ того незавидную карьеру. Можетъ–быть читатель пожелаетъ узнать, какая карьера ожидаетъ отставного чиновника безъ пенсiи, безъ всякихъ средствъ жизни, безъ особенныхъ знанiй, кромѣ краткой россiйской арифметики или граматики, и наконецъ безъ гроша въ карманѣ? А вот какая: опредѣлиться въ сенатъ на девять рублей девяносто–три копѣйки мѣсячнаго жалованья, поступить въ полкъ, на какихъ случится правахъ, если откроется война, или занять какую–нибудь частную должность управляющаго всѣмъ дворомъ дома, или скопивши рубликовъ десятокъ надѣлать къ рождеству елокъ, выручить за нихъ рублей двадцать и пуститься въ другой промыселъ, то–есть продавать размалеванныхъ херувимовъ, бумажныхъ плясуновъ по пятачку штука въ какой–нибудь апраксинъ или щукинъ, да и то когда они отстроятся. Но, чтобъ достигнуть этой блистательной карьеры, надо пока перебиться какъ–нибудь, особенно въ нашу милую петербургскую осень или зиму, въ которыя слабые здоровьемъ бѣдняки мрутъ какъ мухи. Если енотовыя, лисьи и иныя другiя–прочiя шубы не могутъ согрѣть тѣла въ лихiе двадцати–градусные морозы; если никакiя непромокаемыя калоши, пальто не могутъ предохранить человѣка отъ осеннихъ изморозей, дождей, слякоти и всякой пакости, то чего же ожидать отъ какого–нибудь пальто, подбитаго уксусомъ? А поэзiя сырыхъ и холодныхъ квартиръ, съ угаромъ, плесенью по стѣнамъ, снѣгомъ по угламъ, со всѣми прелестями? Слѣдовательно, чтобъ добиться порядочной карьеры игрушечныхъ дѣлъ мастера, или сенатскаго чиновника, необходимо какъ–нибудь перебиться въ холодныя времена года.

Счастливецъ тотъ, кто еще страдаетъ какой–нибудь ломотой, или непритворнымъ ревматизмомъ, колотьями: его примутъ хоть въ больницу. Наше попечительное начальство даетъ прiютъ, пищу, леченiе, будь только боленъ.

А если и этого нѣтъ, если ты, какъ Собакевичъ, сѣтуешь на судьбу, что ни разу не былъ боленъ, чтó тогда? Тогда горе! Петербургская осень, или зима, послѣ долгихъ лѣтъ цвѣтущаго твоего здоровья, когда–нибудь тебя такъ подкоситъ, что тебя сразу положатъ, сначала въ чахоточную палату въ больницѣ, потомъ — въ ванную, для болѣе удобнаго окончанiя твоей карьеры, а оттуда пропрутъ въ трупярню. Лѣтомъ другое дѣло: у бѣдняка готовыя квартиры въ александровскомъ и петровскомъ паркахъ. Всѣ удобства: тѣнь отъ елокъ, вода изъ крѣпостного рва, изъ прудовъ покрытыхъ плесенью; трава — вмѣсто постели. Можно вдвоемъ сговориться такъ: пока одинъ спитъ, другой караулитъ твою шапку, сапоги, чтобы ихъ какъ–нибудь не сдуло вѣтромъ... Другой заснулъ — ты его караулишь, и т. д. Имѣешь десять копѣекъ, тебя прекрасно покормятъ щами и кашей въ благодѣтельномъ демидовскомъ заведенiи. Остальной пятачокъ ты можешь истратить на предметы роскоши: купить десятокъ папиросъ... Я знаю лавочку близь парка, гдѣ десятокъ можно купить за три копѣйки. Вотъ ужь у тебя въ теченiи дня, скопилось остаточныхъ суммъ двѣ копѣйки, за которыя въ обжорномъ ряду, на Сытномъ рынкѣ, тебѣ дадутъ полфунта чорнаго хлѣба, нарѣжутъ четыре кусочка рубцовъ и польютъ все это безплатно разведеннымъ хрѣномъ!.. Я когда–нибудь напишу, какимъ образомъ можно прожить въ нѣгѣ и роскоши, за пятнадцать копѣекъ въ сутки: пить, ѣсть, курить, имѣть квартиру, двѣ бани въ мѣсяцъ, — а теперь продолжаю.

Чтобы мой правдивый расказъ непоказался инымъ очень благонамѣреннымъ людямъ щекотливымъ, я долженъ сдѣлать малюсенькую оговорку: всѣ мы, какъ военные, такъ и гражданскiе чиновники — съ лѣнцóй, или правильнѣе, кромѣ пройденной нами службы, неумѣемъ ни за что приняться. Воспитаны–то мы всѣ въ скорохватку, ни одной отрасли знанiй основательно не изучили, отчасти по своей лѣности, отчасти по предразсудкамъ нашихъ милыхъ папенекъ и маменекъ, которые въ коронной службѣ только и видѣли свѣтъ божiй... Вмѣсто того, чтобъ чему–нибудь научить насъ основательно, они совали насъ въ разныя образцовыя школы, лишь бы спихнуть съ рукъ на казенные хлѣбы, да научить насъ всему понемножку для полученiя чина, или диплома, дающаго право на занятiе извѣстной должности.

Получивши кой–какой внѣшнiй лоскъ, нахватавшись верхушекъ, мы поступали прямо на службу, то–есть опять на готовые хлѣбы...

Никому изъ нашихъ родителей, даже изо всего предшествовавшаго чиновнаго поколѣнiя не приходило въ голову, что всякое большое государство, вслѣдствiе развитiя просвѣщенiя, политическихъ, экономическихъ причинъ, можетъ обходиться безъ большой армiи, безъ большого штата чиновниковъ, но никакъ не можетъ обойтись безъ портныхъ, сапожниковъ, столяровъ, плотниковъ, часовщиковъ, однимъ словомъ, безъ ремесленниковъ, и чѣмъ ихъ больше въ государствѣ, тѣмъ больше въ немъ трудящихся людей, тѣмъ меньше тунеядства, тѣмъ всѣ издѣлiя, продукты дешевле...

Нашимъ милымъ родителямъ также никакъ не приходило въ голову, что всякiй честный трудъ, какой бы онъ ни былъ, нисколько не безчеститъ званiя дворянина, или какого угодно заслужоннаго человѣка. Вотъ мы, ихъ дѣтки, попавши въ учебныя заведенiя, выдержавши съ грѣхомъ пополамъ экзамены, поступали прямо со школьной скамьи подъ крылышко своихъ начальниковъ–покровителей, или снова подъ кровъ благодѣтельнаго правительства. Однимъ словомъ, съ казенныхъ хлѣбовъ школы, да опять на казенное жалованье. Оплошаемъ мы по службѣ — насъ не выгонятъ прямо, а сначала остерегаютъ строгими требованiями долга, выговорами, арестами, приказами, внесенiемъ въ формуляръ проступка. Наконецъ, когда мы совершенно выбивались изъ рукъ — насъ удаляли въ отставку, по самой деликатной причинѣ — по домашнимъ обстоятельствамъ.... Однимъ словомъ, до выхода въ отставку, мы не знали жизни... Жизнь–то настоящая только началась съ отставки и съ отставки безъ пенсiи, безъ всякихъ средствъ жизни... Тутъ только, когда хватилъ насъ голодъ, да морозъ, да рука, повинуясь ропоту пустого желудка, протягивалась къ чужой собственности — тутъ только мы взглянули серьозно на свое прошлое, извѣсили, чѣмъ мы можемъ снискивать хлѣбъ, къ чему способны? Въ результатѣ оказалось, что мы ровно ни къ чему не способны, кромѣ какъ снимать копiи съ бумагъ, или маршировать подъ барабанъ. Вотъ этакая толпа людей, безполезныхъ для себя и для государства, бросилась искать должности, какого–нибудь мѣста.

Но число должностей, вслѣдствiе разумныхъ причинъ, вдвое уменьшилось, число претендентовъ на мѣстá утроилось, а матушка–протекцiя осталась въ прежней силѣ: она неможетъ быть искоренена никакими мѣрами правительства, она далеко пустила корни въ нашей почвѣ. Она родня мѣстничеству, какъ мѣстничество выродокъ споровъ за старшинство родовъ. Вотъ всѣ и стали жаловаться на бѣдность, пѣнять на какiя–то несправедливости, искать причины бѣдствiй не въ своихъ ошибкахъ, не въ родимой лѣни и привычныхъ предразсудкахъ, а въ причинахъ внѣшнихъ... Вотъ наполнились столицы праздношатающимися, благодѣтельныя учрежденiя — просьбами о пособiи.

Ни одно государство, кромѣ развѣ Англiи, не имѣетъ такого множества благотворительныхъ учрежденiй для пособiя бѣднымъ, больницъ, богадѣленъ, прiютовъ; но при всемъ этомъ они немогутъ удовлетворить просьбамъ даже четвертой доли всѣхъ истинно–нуждающихся. Притомъ, какiя вы придумаете мѣры для отличiя истинной бѣдности отъ притворной; буквальной нищеты отъ условнаго недостатка; малыхъ, обыкновенныхъ для большинства лишенiй отъ большихъ?

У насъ какъ–то въ крови слишкомъ цѣнить свои заслуги. Всякiй, прослужившiй пять–шесть лѣтъ, требуетъ непремѣнно пособiй, словно онъ и богъ–знаетъ какую заслугу оказалъ отечеству, что проскрипѣлъ пять–шесть лѣтъ перомъ, или промаршировалъ на плацу. Прошу яснѣе понять мою мысль и несмѣшивать правила съ исключенiями!..

Все это я велъ къ тому, чтобъ показать читателю, особенно благонамѣренному, что мой расказъ вовсе не какое–нибудь преднамѣренное изображенiе несуществующихъ у насъ бѣдствiй, а правдивый истинный расказъ.

_____

Человѣкъ я очень маленькiй: чинъ такой, что можно иной разъ и на биржѣ поработать за тридцать копѣекъ въ день, и грязь въ мѣшкахъ потаскать изъ петербургскихъ рѣчекъ и каналовъ за шестьдесятъ копѣекъ. Чтобъ повернуть колесо фортуны въ свою сторону, я непрочь былъ и колесо вертѣть для вычерпыванья бадьями ила изъ какой–нибудь Мойки...

Но все–таки мой ничтожный чинишка, непринося мнѣ ни малѣйшей пользы, препятствовалъ опредѣлиться напримѣръ въ дворники, въ приказчики къ лавочнику, въ десятники, хоть бы въ толико–полезное городу водопроводное общество и т. п. Манеры, облагороженныя службой, или правильнѣе воспитанiемъ, какая–то глупая застѣнчивость, привычка судить какъ–то по книжному, свысока, а не попросту, помужицки — все это обличало во мнѣ чиновника, все это препятствовало заработывать мнѣ кусокъ хлѣба чорной работой. Какъ я ни поддѣлывался подъ мужицкiй складъ рѣчи, подъ простонародный образъ сужденiй — отъ меня такъ и несло жолчной иронiей Гоголя, воззрѣнiями Тургенева, рифмованными слезами Некрасова и т. п. Опишу прежде всего мою попытку работать на голандской биржѣ.

Двое сутокъ я не ѣлъ куска хлѣба: у квартирной хозяйки попросить было совѣстно, въ лавкѣ не вѣрили ни на полушку, протянуть руку за милостыней было для меня тяжелѣе смерти и я рѣшился на другое утро, во что бы то нистало, отправиться на голандскую биржу.

Помню, какъ теперь, дѣло было въ маѣ. Завалившись съ десяти часовъ на полъ занимаемаго мною угла (у меня постели не было), я легъ на засаленную свою шинель и укрылся оною... Хозяйка, сварливая, озлобленная старуха, посмотрѣла на меня какъ–то презрительно, и полагая, что я заснулъ, начала бесѣдовать съ другой старухой:

— Вотъ нищаго держимъ! его пора взашей!..

— Да что съ нимъ проклажаться, Семеновна! иди въ кварталъ, завтра же и вытурятъ... Прошолъ чай срокъ–то?

— Ужь онъ мнѣ задолжалъ рупь!..

— Ну, и турни его! еще пожалуй обокрадетъ...

Такъ озлобленные нуждой люди терзаютъ другъ друга, тогда какъ капля участiя сколько бы нибудь облегчила взаимное горе.

Слезы навернулись у меня на глазахъ, но они заѣли, какъ дымъ, непролились, засохли, поэтому не могли облегчить души... Мнѣ было тѣмъ нестерпимѣе это слышать, чѣмъ менѣе я заслуживалъ такого ругательства. Тутъ было все: — оскорбленiе чина, хоть и малого, неуваженiе къ званiю, купленному кровiю моихъ предковъ...

Тѣмъ болѣе это было обидно, что старухи знали ктó я; знали изъ расказовъ жизнь мою, службу, исторiю предковъ. Онѣ знали, что я не сплю, говорили съ умысломъ, чтобъ уколоть меня, чтобъ скорѣе выгнать изъ квартиры. Тѣмъ было горьче для меня, что онѣ знали мою честность, оставляли незапертыми сундуки съ вещами и деньгами, знали, что я не возьму ихъ...

Ко всему этому присоединялось предчувствiе, что я, вынужденный муками голода, могу дѣйствительно украсть что–нибудь, могу дѣйствительно оправдать мерзкое о себѣ мнѣнiе. Кромѣ того, я такъ палъ въ собственныхъ своихъ глазахъ, до того потерялъ увѣренность въ своихъ силахъ, въ своемъ человѣческомъ достоинствѣ, что мнѣ даже нельзя было утѣшиться гордостiю невиннаго страдальца, нельзя было идеализировать моего положенiя...

Грубость, невѣжество, нравственное очерствѣнiе этихъ двухъ глупыхъ, наглыхъ старухъ окончательно убивали во мнѣ вѣру въ достоинство человѣка...

Но главное, онѣ такъ явно, такъ ясно безъ всякихъ декорацiй разоблачили настоящее мое положенiе, что я пришолъ въ ужасъ, словно очнулся въ забитомъ на–глухо гробу... Никакой надежды впереди: два дня не ѣлъ; ноги, почти былъ увѣренъ, недотащатъ меня такъ рано, въ четыре часа утра, съ выборгской на биржу... Сапожишки со стоптанными коблуками растерли ноги въ кровь... Волдыри на подошвахъ и на пальцахъ... Ни родныхъ, ни знакомыхъ въ городѣ; однимъ словомъ, въ громадномъ Петербургѣ, биткомъ набитомъ богачами, благотворителями, тысячью благотворительныхъ учрежденiй, я боялся умереть отъ голоду, словно въ какой–нибудь барабинской степи! Ужасно!.. Не дай богъ врагу быть въ такомъ положенiи! Даже въ больницу нигдѣ не принимали, потомучто ничего не болѣло. Притворяться было совѣстно, да и неумѣлъ, когда даже попробовалъ: принимающiй докторъ сейчасъ это замѣтилъ и, несправясь даже объ моемъ чинѣ и званiи, сказалъ грубо:

— Убирайся братецъ! что, ты думаешь обманешь кого–нибудь? Ступай, ступай, пока не прогналъ...

Всю ночь я не могъ сомкнуть глазъ: подъ ложечкой сверлило, словно какой камень туда былъ вложенъ; хотѣлось бы, какъ высокаго блаженства, облегчающихъ слезъ, но и слезы не текли... Кости тѣла, нажимая на голый почти полъ, какъ–то болѣли... Кромѣ того ожигали то тутъ, то тамъ мелкiя, увертливыя блохи... Чесалось то тамъ, то тутъ отъ извѣстныхъ причинъ, а бѣлья было смѣнить не чѣмъ... Господи!.. это адъ, а не жизнь!.. Нѣтъ ужаснѣе наказанiя въ мiрѣ — чувствовать себя такъ нравственно униженнымъ, пресмыкаться въ сору, въ грязи...

Стало смеркаться. Старухи, привыкшiя ложиться спать вмѣстѣ съ курами, начали клевать носомъ. Долго они пересуживали, бормотали о своихъ грошахъ, кого–то судачили, наконецъ разговоръ началъ дѣлаться вялымъ, отрывочнымъ.

— Не пора ли, мать моя, поужинать; мнѣ завтра рано–ранешенько нужно идти на хабрику.

— Почемъ за сутки?

— Шестдесятъ копѣекъ, — волосъ щиплемъ.

Загремѣла заслонка; Семеновна достала изъ печки горшокъ подогрѣтыхъ щей. Лукинишна застилала треногiй столъ сѣрой, какъ солдатскiй набрюшникъ, салфеткой. Запахъ разогрѣтой говядины, бултыхнувшей въ миску, паръ отъ горячихъ щей такъ прiятно защекоталъ мои ноздри, такъ страшно раззадорилъ мой и безъ того волчiй апетитъ, что мнѣ стоило многихъ надъ собою усилiй, чтобъ удержаться отъ просьбы. Господи! съ какимъ бы райскимъ наслажденiемъ я поѣлъ теперь чего–нибудь горячаго. Мнѣ казалось въ эту минуту, что я одинъ бы выхлебалъ цѣлый горшокъ, потомъ съѣлъ бы фунта два мягкой, сочной говядины съ хрѣнкомъ, съ теплымъ хлѣбцемъ... Воображенiе голоднаго рисуетъ удивительно соблазнительныя картины, не хуже, чѣмъ жаждущаго путника, заблудившагося въ какой–нибудь Сахарѣ. Только, вмѣсто миражей, изображающихъ стоящiе на горизонтѣ города и рощи съ синими холодными водами, рисуются столы, уставленные вкусными похлебками, протвини съ жареными гусями, поросятами, сальцисоны, окорока, пироги, кулебяки съ превосходной начинкой и тому подобныя прелести... Я ужь было приподнялся съ полу, чтобъ попросить хоть кусочикъ хлѣбца, хоть двѣ ложечки щей, но чего–то недоставало для полной рѣшимости. — Чтожъ такое, думалъ я: — тутъ ничего нѣтъ дурного... И я былъ когда–то человѣкъ и я дѣлился кускомъ хлѣба, даже деньгами съ прибѣгавшими ко мнѣ за помощью. Но слышанныя за минуту оскорбленiя, сознанiе своего благородства, такъ старательно отъ колыбели вколоченное въ насъ чинолюбивыми родителями, словно канатомъ удерживали меня отъ унизительной просьбы... Да, въ этихъ случаяхъ, человѣкъ благородный во всѣхъ отношенiяхъ, развитый на столько, что не можетъ непонимать своего превосходства надъ всякимъ человѣческимъ отребьемъ, испытываетъ тройную, десятерную пытку. Въ эти горькiя минуты кажется, что милые наши наставники, мамаши, папаши нарочно цѣлый десятокъ лѣтъ пичкали наши головы разною дрянью, чтобъ отравить наши грядущiе годы всевозможными мученiями.

Страшно перейти отъ паркетныхъ половъ, роскошныхъ обѣдовъ, отъ комфорта къ земляному полу, къ курной избѣ съ тараканами, къ демидовской похлебкѣ съ лучинами и мочалками вмѣсто рыбы и говядины!.. Борьба голода со стыдомъ такъ были во мнѣ сильны, что я нѣсколько разъ во время ужина приподнимался съ полу и падалъ въ изнеможенiи. Вотъ уже и надежда похлебать щей изчезла, вотъ уже старухи зачавкали, пережовывая деснами говядину, а я все еще боролся самъ съ собой, все еще не рѣшался попросить хоть корки хлѣба. Когда кончился ужинъ и старушки, легонько рыгая и икая, осѣняли уста крестнымъ знаменемъ, чувство досады на самаго себя, на свою оплошность начало снова терзать меня!

Боже мой! то стыдно попросить поѣсть, то жаль упустить такой удобный случай подкрѣпиться пищей, то надежда, что старухи сжалятся, догадаются, то чувство незаслужоннаго отъ нихъ оскорбленiя! Сколько пытокъ для бѣднаго, морально развитаго человѣка! Сцена эта такъ живо врѣзалась въ моей памяти, что я не могу объ ней не распространиться. Напримѣръ, старушонки, ужиная, вели самый благочестивый разговоръ, который потому и врѣзался въ памяти, что его истины, слишкомъ явно, почти нахально противорѣчили поступкамъ. И сколько есть людей въ самыхъ благонамѣренныхъ, въ самыхъ галантерейныхъ слояхъ общества, которые только–что успѣвши посѣтовать на современное развращенiе нравовъ, въ слѣдующую минуту, словно нарочно, непремѣнно сдѣлаютъ какую–нибудь, хоть легонькую подлость...

— Господи, какiя мы грѣшницы! ужь третiй день къ заутрени не ходили. Надобъ было маслица къ лампадкѣ купить; все забываю окаянная; анамѣднись заработала цѣлой рупь на волосяной, да Савельичъ проклятый подвернулся! Дай рупь, да дай! Охъ, надобы намъ старый грѣхъ прикрыть, да все старый бѣсъ не женится.

— Что, онъ таперича неиспиваетъ? а то прежде кабаки награждалъ.

— О–охъ! прости наши великiя прегрѣшенiя! вмѣсто того, чтобы Богу угодить на старость лѣтъ, ведемъ блудную жисть. Въ писанiи написано: алчущаго напитай, жаждущаго напои, а сполняемъ ли мы все ефто въ точности?

— Не дать ли ему штецъ, вѣдь онъ, просто околѣваетъ; неравно чтобъ случай неприключился...

— Ну его къ чорту, прости Господи! какой–нибудь пьянчуга–мазурикъ, не во осужденiе будь сказано... Что, мы подрядились что ли кормить всякаго приблудящаго? Пусть околѣваетъ!..

Хоть это было говорено вполголоса, но я все ясно слышалъ.

Когда у голоднаго, убитаго человѣка разстроены нервы, слухъ его дѣлается удивительно чутокъ, и онъ по малѣйшему звуку угадываетъ цѣлую фразу, смыслъ цѣлаго разговора. Это вторичное безвинное оскорбленiе уже не вскипятило моей жолчи, не заставило даже въ мысляхъ накинуться на ближнихъ; напротивъ, видя до чего могутъ быть гадки, низки люди, я углубился въ самаго себя и съ какимъ–то сожалѣнiемъ, близкой роднѣ презрѣнiю, сталъ думать о старухахъ. Ты, думалъ я, теперь такъ гадка и тѣломъ и душою, такъ жадна ты, старая блудница, такъ грызешь, терзаешь и безъ того истерзаннаго человѣка богъ–вѣсть зачто и прочто; а незнаешь того, что черезъ какiе–нибудь двѣ–три минуты тебя скоробитъ, сведетъ, какъ кору на полѣнѣ, брошенномъ въ огонь. Ты зашипишь, затрещишь, какъ эта шкурка на дровахъ, будешь молить, чтобъ черти не вытащили изъ тебя твою дрянную душонку, но никакiя призыванiя, никакiе обѣты не могутъ отвратить закона природы: ты, какъ дрянная гнилушка, должна скоро, очень скоро свалиться въ могилу!

Несмотря на нѣсколько высокопарный слогъ, пророчество сбылось: старушонка черезъ полгода умерла. И какъ ни карючилась, а отъ смерти отвертѣться не могла.

Встрѣчая такiе безобразные наросты на человѣчествѣ, горько, обидно становится не за себя — чтò я, дрянь! — а за все человѣчество...

Какъ эти мрачныя мысли ни были утѣшительны въ моемъ безутѣшномъ положенiи, однако, когда убирали со стола ужинъ — физика взяла верхъ и мною овладѣло глубокое отчаянiе.

Если вы, читатель, были когда–нибудь влюблены, и съ глубокой тоской, съ сдержанными рыданiями провожали любимую дѣвушку на кладбище, вы мнѣ повѣрите, что я точно также, конечно мысленно, провожалъ горшокъ съ остатками щей, выносимый Семеновной. Я со слезами на глазахъ уже видѣлъ, сквозь отворяемую дверь, какъ дожидалась подачки, помахивая пушистымъ хвостомъ, такая же голодная какъ я — жучка. Надо замѣтить, что одинаковость жребiя сблизила меня съ ней, и за неимѣнiемъ знакомыхъ въ Петербургѣ, я свелъ съ ней довольно короткое знакомство...

Напримѣръ, я приносилъ собственно для нея, чтобъ сдѣлать ей сюрпризъ, нѣсколько обглоданныхъ корокъ изъ демидовскаго заведенiя и вообще дѣлился съ нею чѣмъ могъ. Она мнѣ тоже платила взаимностью, и ставши на заднiя лапы, клала переднiя на мои плечи. Когда я окончательно распрощался съ надеждою поужинать, меня началъ мучить съ новой силою созрѣвшiй въ головѣ планъ. Я сквозь прорѣху въ пальтишкѣ подглядѣлъ, что въ ящикъ стола были спрятаны три обглоданныя корки хлѣба. Тутъ воображенiе начало рисовать передо мной все блаженство, съ какимъ бы я поѣлъ этихъ корокъ... Никакiя въ мiрѣ сочныя жаркiя, таящiе во рту пирожки и пирожныя, благоухающiе изъ дорогихъ фруктовъ желе не могли бы въ эту минуту показаться мнѣ такими вкусными, какъ эти корки... Чтожъ, думалъ я, все–равно ихъ выбросятъ, такъ отчего же не воспользоваться?.. Но въ эту минуту меня огорошилъ раздавшiйся изъ глубины души вопросъ: а это не будетъ воровство? Тутъ разсудокъ, желанiя, подстрекаемые голодомъ, словно искустные адвокаты, начали доказывать разуму, задавшему вопросъ, что это вовсе не воровство. Въ душѣ моей поднялся какой–то споръ; словно въ англiйскомъ парламентѣ, во мнѣ одномъ бушевало нѣсколько хозяевъ съ равными правами, направляя волю то за, то противъ проекта. Я то подкрадывался къ столу, то снова ложился потихоньку. Чуть поскребется воснѣ старуха, я сейчасъ притаиваю дыханiе... Ай, поймаютъ? Ай, не поймаютъ! Конечно поймаютъ: жадные старые люди спятъ чутко, боясь, что ихъ обокрадутъ... Да нѣтъ! онѣ спятъ, какъ кирпичи!

Однако, по мѣрѣ возобновленiя и усиленiя старушечьяго храпа, въ душѣ снова начали роиться надежды поживиться обглоданными корками... я снова подымался, снова какая–нибудь изъ спящихъ переворачивалась нà бокъ и я опять ложился на полъ.

Потерявши всякую надежду заснуть и поѣсть, я сѣлъ и началъ потихоньку напяливать сапоги... Въ кровь растертыя ноги многократными путешествiями до того разболѣлись, что надѣть сапогъ не было никакой возможности. Оставалось одно изъ двухъ: или умереть голодною смертью, или идти на биржу. Эта дилема заставила меня преодолѣть всѣ нестерпимыя страданья; я напялилъ сапоги, надѣлъ замасляное, какъ блинъ пальто, фуражку безъ внутренностей и тихонько пробрался къ двери.

Но какъ уйти середи ночи и оставить двери незапертыми?

Кто–нибудь оберетъ, на меня же падетъ вся вина, да еслибы и ничего не было украдено, старухи заѣдятъ меня за то кáкъ я смѣлъ уйти, оставивши двери незапертыми; могутъ даже сочинить, что совершилась пропажа, чтобъ избавиться отъ подозрительнаго, не платящаго за постой жильца. Тутъ я пустился къ спящей на постелѣ женщинѣ:

— Матушка, Агафья Семеновна! сказалъ я вполголоса, тихонько трогая шестидесятилѣтнюю старуху за плечо и за прочее.

— Что тебѣ нужно, грѣховодникъ? заворчала она, наконецъ проснувшись: — что ты затѣваешь, прелюбодѣй этакой! видишь, я старый человѣкъ.

— Я нето, матушка... Заприте за мной двери, я хочу уйти...

— Куда тебя чортъ понесетъ спозаранку? Видишь, еще не свѣтало. Еще черти на кулáчки не дерутся.

— Мнѣ нужно...

И проклиная меня, что я шляюсь по ночамъ, тревожу ее попусту, старуха заперла за мной двери.

Была ясная майская ночь. Какъ громадный шатеръ раскинулось надъ головой небо, мигая мильонами звѣздъ... Свѣжiй холодъ пробиралъ до костей... Какъ неподвижное стекло лежала въ берегахъ дремлющая рѣка. Вдали грохоталъ гулящiй и кутящiй до разсвѣта городъ. Подъ Самсоньевскiй мостъ то и дѣло шныряли пароходы, наполненные, какъ боченки сельдями, курящими и стоящими господами, звонко хохочущими среди ночной тишины барынями и барышнями... Все это стремилось въ матюшкинъ трактиръ, или домой, спать, послѣ усердныхъ возлiянiй и излiянiй. И эта кутящая толпа — ядро петербургскаго населенiя, сѣющая депозитки, какъ макъ на Лизокъ, Машекъ и Матрешекъ, не воображала, что въ эту минуту тысячи мнѣ подобныхъ легли измученными и голодными съ тѣмъ, чтобы опять мучиться, голодать завтра, послѣ–завтра, можетъ–быть нескончаемые годы. И эта толпа не воображала, что тысячной доли брошенныхъ ею на сегодняшнiе кутежи денегъ съ избыткомъ хватило бы на прокормленiе тысячи голодныхъ сегодня бѣдняковъ. Таже исторiя и завтра, и послѣ завтра, и до скончанiя вѣка...

Съ полчаса я бродилъ по пустынной набережной; ночные сторожа забивались въ будки, крыльца, впадины калитокъ, какъ мухи въ щели, дремали въ своихъ тулупахъ, изрѣдка постукивая палкой въ каменныя плиты тротуаровъ... На противуположномъ берегу, на выборгской темнѣли кирпичныя фабрики, моргая, какъ глазами, тысячью зажжонныхъ въ окнахъ огней. Что терять время понапрасну? Побреду–ка я лучше къ биржѣ. Миновавши рядъ паршивенькихъ домишекъ Вульфовыхъ улицъ, я смѣло углублялся въ темныя дебри пустынныхъ переулковъ, зная, что съ меня нечего стащить. Сапоги — хоть брось среди улицы, никто не подыметъ; пальтишко — да въ немъ больше дыръ, чѣмъ въ рѣшетѣ, штопать не стоитъ: иголка прорываетъ сукно; о бѣльѣ и говорить нечего: паутина и та прочнѣе... Стало свѣтать. Луна, походящая отчасти на обсосанный лимонъ, ретировалась на западъ постепенно блѣднѣя, постепенно уступая свѣту, разливающемуся на востокѣ... Вотъ заря начала краснѣть, краснѣть, съ востока потянулъ вѣтерокъ; дремавшiя на вѣтвяхъ садовъ птицы начали посвистывать, а городъ еще и не думалъ просыпаться... Два–три часа утра — это пора самаго сладкаго сна... Даже самые отъявленные петербургскiе гуляки или спѣшили домой, или спали, даже позабывши купленныя утѣхи. Въ большихъ домахъ давно погасли огни, за то засвѣтились въ булочныхъ, пекарняхъ, хлѣбняхъ... Ковыляя отъ боли, отъ стоптанныхъ сапогъ, я брелъ по петербургскому Большому проспекту. Съ пятаго часа уже начинается ремесленная жизнь; плотники, столяры, маляры, усердно расплескивающiе краску по тротуарамъ, уже поднялись, уже выползли гурьбой изъ темныхъ подваловъ, харчевень и т. п.

Подкрѣпившись фунтиками тремя хлѣбца, помолясь на главы открывавшихся вдали церквей, скромные труженики брели по всѣмъ направленiямъ къ Мытному, Тучкову. Каждый несъ свой струментъ: кто топоръ, долотó за поясомъ, кто пилу, лопату черезъ плечо, кто что.

Вотъ кто настоящiе–то полезные члены общества, вотъ тѣ, безъ которыхъ необходится ни одно государство, ни одно общество... Тутъ я задумался на эту тэму и до того ужь замѣчтался, что самому стало совѣстно.

— Фу! какiя высокопарныя, залетистыя мечты въ головѣ ободранаго, отрепанаго, голоднаго чиновничешки, бредущаго въ рубищѣ на биржу работать, чтобъ не умереть съ голода!..

При послѣдней мысли я упалъ, словно съ облаковъ въ грязь: вся горькая существенность, вся безотрадная будущность, отсутствiе какихъ либо надеждъ на лучшее — вмигъ предстали предо мной во всей наготѣ, наголо, безъ подкраски...

— Сторонись, сторонись, ворона! и съ этими чьими–то словами я отлетѣлъ на поларшина въ сторону отъ сильнаго толчка какого–то сажоннаго дѣтины, поспѣшавшаго куда–то съ ведромъ краски.

Походя мимо демидовскаго, пеньковаго буяна, я вздумалъ было наняться за шестьдесятъ копѣекъ таскать кули съ пенькой!

— Нельзя ли здѣсь наняться на заработки? спросилъ я какого–то мужика.

— Нѣтъ, здѣсь работаютъ артелью. Сюда можно только попасть по знакомству съ прикащикомъ, по протехцеѣ.

Боже мой, Боже мой, и тутъ–то нужна протекцiя, подумалъ я. Подойдя къ Мытному перевозу, я, вмѣстѣ съ пятерыми мужиками, сталъ было садиться въ лодку, чтобъ переправиться на биржу.

— А копѣйка–то есть? подавай копѣйку–то! сказалъ перевозчикъ.

Словно кто ножомъ въ сердце ударилъ меня, когда я вспомнилъ, что у меня нѣтъ даже и копѣйки.

— Пошолъ, пошолъ! ишь ты, мазурикъ какой! хотѣлъ на шармака прокатиться!

И, сопровождаемый общимъ хохотомъ перевозчиковъ, я побрелъ съ окровавленными ногами отъ Мытнаго. Надо было отсюда колесить черезъ Тучковъ мостъ, чтобъ попасть на голландскую биржу.

Боль отъ растертыхъ въ кровь волдырей, боязнь опоздать, потомучто больше извѣстнаго числа поденщиковъ не примутъ; досада, что не пошолъ прямо на Тучковъ мостъ — все это соединилось вмѣстѣ, чтобъ сдѣлать еще горьчее мою и безъ того горькую участь...

Придя на мѣсто въ половину шестого, я еще не опоздалъ, потомучто работа начинается съ семи утра.

Какъ рой пчелъ жужжала громадная толпа близь рѣшотки, ведущей на пристань, въ ожиданiи, пока дойдетъ очередь записаться въ поденщики на сегодняшнiй день.

Какихъ тутъ не было фигуръ. Господа литераторы, очень любящiе описывать жизнь въ раззолоченныхъ салонахъ, роскошныхъ будуарахъ, лучше потрудились бы встать часа въ четыре, въ пять, въ лѣтнее утро, да отправиться на голандскую биржу, чтобъ описать тамошнихъ поденьщиковъ. Какихъ тутъ не было фигуръ! Вотъ одинъ господинъ съ двумя синяками подъ глазами, съ припухшей щекой. На немъ не сертучишка, не штанишки вродѣ моихъ, а какiе–то безобразныя лохмотья, скозь которыя, начиная отъ затылка до пятокъ, просвѣчивало тѣло. На немъ не было панталонъ, въ томъ смыслѣ, въ какомъ всѣ понимаютъ, а больше ничего, какъ засаленная суконная тесьма, обвивающая ноги. Значительно повыше колѣнокъ, сквозь огромную прорѣху сверкало тѣло... Какое–то страшное нѣмое отчаянiе выражалось на лицѣ его, покоробленномъ безсонными ночами пьянствомъ безъ просыпу, и безпрерывными страданiями. Съ невыразимою тоской глядѣлъ онъ на бабъ, продающихъ сѣрые, какъ солдатской набрюшникъ двухкопѣечные пироги; видно было, что онъ, сердечный, готовъ былъ проглотить не только всѣ пироги, даже самую бабу съ корзинкой, совсѣмъ. Мужики въ синихъ засаленныхъ отъ поту рубашкахъ, какъ болѣе привыкшiе къ трудовой жизни, болѣе предусмотрительные, покупали пироги, булки, попивали сбитенекъ, усѣвшись въ рядъ по краямъ тротуаровъ. Въ этой толпѣ тоже бродилъ какой–то ощипанный сертучекъ, съ распухшей, лоснящейся физiономiей, напоминающей печеное яблоко.

Я вѣроятно тоже служилъ предметомъ наблюденiй для такого же понюхавшаго цивилизацiи и знакомаго съ удобствами барской жизни бѣдняка, какимъ былъ самъ. Дѣйствительно, въ толпѣ этого сѣраго, грязнаго народа мелькали какiе–то блѣдные изможденные страдальцы съ облагороженнымъ выраженiемъ лица.

При смѣшанномъ говорѣ тысячи голосовъ раздавались голоса торговцевъ: «Сбитеньку, сбитеньку! Кавалеры подходи!», «Солдатъ, солдатъ! на грошъ горла отрѣжу!», «Сердца горячаго, сердца!» гнусила баба, у которой изъ подъ сѣрой тряпки, прикрывавшей горшокъ, валилъ столбомъ паръ, страшно раззадоривающiй апетитъ. «У меня горячѣе!» пищала молоденькая бабенка и толпа небритыхъ отставныхъ солдатъ, запустивъ пальцы въ горшокъ, испытывала достоинство бульона. Но всего непрiятнѣе, разумѣется для гг. чистоплотныхъ выглядывали рубцы... На дурно промытой шкурѣ лежала слоемъ грязь, а въ самомъ отрѣзѣ зеленѣли разныя разности, не выскребенныя изъ кишокъ... Въ числѣ прочихъ, я вошолъ въ какую–то высокую со сводами комнату, чтобъ записаться поденьщикомъ.

Писарь въ засаленномъ сертукѣ, со всѣми признаками невоздержанiя, въ видѣ пятенъ и подтековъ, вписывалъ фамилiи, вымышленныя и настоящiя, смотря по тому стыдился ли поденщикъ работать на биржѣ, или нѣтъ. Между облагороженными физiономiями мелькали передо мной даже такiя, которыя я гдѣ–то видѣлъ, когда–то знавалъ, только когда и въ какомъ мѣстѣ — неизвѣстно...

— Не сидѣлъ ли этотъ господинъ въ числѣ прочихъ господъ за столомъ, заваленнымъ бумагами, въ нѣкоей свѣтлозеленой комнатѣ, обставленной форменными жолтыми шкапами?..

Не видѣлъ ли я этого господина, брянчавшаго шпорами на балѣ у моихъ знакомыхъ?.. Физiономiя — двѣ капли воды...

Такiя мысли приходили мнѣ въ голову, при встрѣчѣ съ лицами очень знакомыми... Нѣкоторыя изъ нихъ и на меня посматривали пристально, словно хотѣли спросить: не вы ли такой–то? Но я тотчасъ отворачивался въ сторону, или уходилъ въ толпу. Писарь, вписавши фамилiю въ книгу, выдавалъ жестяную марку, съ которою насъ пропускалъ таможенный солдатъ за рѣшотку на пристань. На меня до–сихъ–поръ производятъ самое непрiятное впечатлѣнiе жолтыя, грязныя съ арками зданiя у биржи, для храненiя оптовыхъ товаровъ, эти испачканныя углемъ, обтертыя спинами стѣны, надписи дѣлового и неблагопристойнаго содержанiя, зубчатые съ выбоинами каменные полы, вѣчно обсыпанные синькой, сухой краской, разбросанные всюду клочки ваты, тюки, бочки, зашитыя въ рогожи, на которыхъ ярко рябитъ въ глаза надпись.

Стражъ съ ендовой на головѣ, въ травяномъ сертукѣ, такомъ узкомъ, что пуговицы лѣзли на носъ, началъ насъ поодиначкѣ пускать на пристань. Тутъ открылась для меня довольно новая картина: корабли, обступившiе со всѣхъ сторонъ голандскую пристань, стояли такъ плотно одинъ къ другому, что по ихъ палубамъ можно было безъ труда добраться до противоположнаго берега. Какъ густая паутина, закрывали весь небосклонъ корабельныя снасти. На палубахъ, загроможденныхъ множествомъ товаровъ, тюковъ, бочекъ, земледѣльческихъ машинъ, ящиковъ съ фруктами, толпились флегматическiе голандцы въ своихъ неуклюжихъ кожаныхъ панталонахъ съ вѣчными рыже–бѣлокурыми волосами и бараньимъ выраженiемъ глазъ... Пусть бы поклонники всего европейскаго, приходящiе въ ужасъ отъ неотесанности русскаго мужика, поглядѣли на голандца, болѣе похожаго на барана, чѣмъ на человѣка.

На самой пристани всевозможные товары стояли цѣлыми горами; между ними суетились, какъ муравьи, работники, носильщики, такъ–называемые дрягили. Тамъ и сямъ были разбросаны телѣжки на маленькихъ деревяныхъ колесахъ такой грубой, тяжолой конструкцiи, словно онѣ были сдѣланы во времена Iоанна Грознаго.

И на этой–то неуклюжей телѣжкѣ, которую одну–то на силу стащить, несчастные поденщики, за 25 коп. въ сутки, таскаютъ, возятъ двѣнадцать часовъ сряду громадныя тяжести. И никому изъ негоцiантовъ, загребающихъ мильоны чужими руками, не придетъ на умъ проложить хоть рельсы отъ воротъ пристани до всѣхъ пакгаузовъ, а эти допотопныя телѣжки замѣнить другими, которыя ходили бы по рельсамъ. Розинувши ротъ и незная, за какую работу приняться, я безсмысленно смотрѣлъ на этотъ суетящiйся вокругъ меня людской муравейникъ.

— Ты что, голубей–то считаешь? сказалъ мнѣ какой–то черный какъ голенище солдатъ, толкнувши меня въ спину. Иди телѣжки мазать!

— Кто ко мнѣ, кто ко мнѣ? кавалеры, подходи на работу.

— Ну, пойдемъ на третiй штабель! Я вижу, что ты — ворона...

И съ этими словами, дрягиль третьяго штабеля повелъ меня къ телѣжкамъ.

— Чтобы всѣ восемь телѣжекъ были сейчасъ вымазаны, а не то прогоню въ шею за ворота! Живо!

И съ этими словами, онъ меня такъ толкнулъ, что я чуть не клюнулся носомъ въ баклагу съ дегтемъ.

Скрѣпя сердце, я принялся мазать колеса дегтемъ. Во всю свою жизнь мнѣ не приходилось заниматься такой работой. Я попробовалъ было просить у дрягиля другой работы, но стоящiе вблизи поденщики только захохотали.

— Экая нѣженка! экая бѣлоручка! говорили они: — вѣрно сложа ручки лучше сидѣть, да другихъ посылать на работу! Не прикажете ли васъ посадить въ большущiе хоромы, да сахарцомъ кормить? Что прикажете, ваша высокосвѣтлость? говорили нѣкоторые, насмѣшливо мнѣ кланяясь. Насмѣшники видимо догадывались, что я не ихъ поля ягода; я боялся, что узнаютъ кто я, а это для меня было хуже смерти.

Красный какъ ракъ отъ стыда, я безсознательно тыкалъ мазилкой въ баклагу. Съ каждымъ моимъ неловкимъ движенiемъ, обступившая меня толпа принималась хохотать.

— Ну полно, полно, ротозѣи! рады, что дурака нашли. Пора за работу!

Толпа нехотя разбрелась: кто отправился на палубу ближайшихъ судовъ, чтобъ скатывать по мостамъ бочки, тюки и прочее; кто принялся накладывать товары на телѣжки. У каждаго черезъ плечо была надѣта мочальная лямка, которая своей петлей зацѣплялась за крюки въ телѣжкѣ.

Шесть человѣкъ, по–трое съ каждой стороны, натуживши груди, какъ ломовыя лошади, подавались впередъ, шагъ за шагомъ, катя товару пудовъ на пятьдесятъ. Вся эта процесiя вытянувшись въ линiю направлялась къ пакгаузамъ. Картины подобнаго рода хорошо извѣстны петербургскимъ жителямъ, проходящимъ и приходящимъ на биржу, чтобъ поглазѣть на собакъ, птицъ, привозимыхъ на корабляхъ весною. Но вѣдь на эту египетскую работу хорошо посмотрѣть издали, а каково въ двадцати–градусную iюльскую жару, обливаясь потомъ, пропекаясь стоящимъ надъ головой солнцемъ, возить непрерывно двѣнадцать часовъ сряду тяжести пудовъ по восьми, по десяти на каждаго? Перепачкавши какъ нельзя быть лучше сапоги, штанишки, сдѣлавшись, какъ говорится, чортъ–чортомъ, я тоже впрягся во второй рядъ. Но только–что я успѣлъ напрячь силы, какъ лямка лопнула и я чуть не клюнулся носомъ въ мостовую.

— Ха–ха–ха! раздалось снова вкругъ меня, и снова пошли насмѣшки.

— За ворота его, за ворота! Какой онъ намъ помошникъ! кричали поденщики, преимущественно изъ отставныхъ солдатъ.

Мимоходомъ не мѣшаетъ замѣтить, что отставные солдаты, особенно стараго закала, какъ–то удивительно чорствы душой, безжалостны... Страданiя безвиннаго, новичка, непривыкшаго еще къ тяжолой работѣ, въ нихъ возбуждаютъ только насмѣшки, а не состраданiе. Какое горькое, безотрадное положенiе бѣднаго человѣка! Его терзаютъ не богачи, которые не имѣютъ понятiя объ истинной бѣдности, а такiе же бѣдняки, какъ онъ самъ. Когда я наканунѣ валялся въ сору, въ грязи, на полу, меня терзали злыя, гадкiя старушонки; когда я съ самой похвальной настойчивостью рѣшился трудомъ заработать хлѣба, — на меня накинулись опять–таки бѣдняки, которые умерли бы съ голоду, еслибы не было въ Петербургѣ биржи. Нѣтъ, поденщики изъ мужичковъ были какъ–то скромнѣе: они не зубоскальничали, а кротко, какъ волы, тянули свою лямку. Сколько богобоязненности, смиренiя, въ грязномъ повидимому степномъ мужикѣ. Какое–то глубокое поэтическое чувство незлобiя, всепрощенiя, кроткой покорности жребiю составляетъ отличительную черту неизбалованнаго городской жизнью селянина. Такъ и здѣсь: поденщики изъ мужичковъ не обращали ни малѣйшаго вниманiя на меня, а молча, не горячась, дѣлали свое дѣло.

— Прогнать его взашей за ворота! кричали поденщики, а я метался изъ стороны въ сторону, прiискивая новой лямки, чтобъ припрячься снова къ телѣжкѣ.

Уже жестокосердый дрягиль повелъ меня за рукавъ къ воротамъ, но истерзанный ли видъ мой, страданiя ли, проглядывающiя въ каждой чертѣ лица, или хлынувшiя изъ глазъ слезы — разжалобили его.

— Ну–ну, завяжи узломъ гдѣ разорвалось, да припрягайся, не то вышвырну за ворота, да еще оплеухами накормлю...

Что–то вродѣ радости блеснуло въ душѣ моей, когда мнѣ дали послѣднюю надежду не околѣть съ голоду. Мнѣ кажется, образованный, сострадательный человѣкъ, взглянувши на меня въ эту минуту, непремѣнно бы заплакалъ...

Когда я тянулъ телѣгу не такъ усердно, какъ прочiе, сзади идущiй поденщикъ давалъ мнѣ тукманку въ спину. Я ослаблялъ постромку конечно не изъ лѣности, не изъ желанiя выѣхать на другихъ, а отъ страшнаго безсилiя.

Третьи сутки я не видалъ крохи хлѣба во рту; всю предшествовавшую ночь не смыкалъ глазъ. Кромѣ того, оторвавшаяся отъ переда подошва заставляла меня ступать на острые каменья почти голой ногой. Я что–то разъ десять прогулялся въ упряжкѣ, какъ на биржевыхъ часахъ пробило двѣнадцать, и залился, забарабанилъ колокольчикъ, призывающiй къ отдыху.

Всѣ, гдѣ попало, побросали свои телѣжки и густою толпой повалили на площадку между скверомъ и задними воротами университета. Тутъ уже жужжали какъ пчелы поденщики; бабы, разносчики приглашали на–распѣвъ покупателей.

Кромѣ бабьяго горячаго сердца, рѣзанаго грошоваго мужицкаго горла, рубцовъ съ зелеными комочками кишочныхъ нечистотъ, продавалась горячая лапша, вареный картофель, похлебка съ рубцами и т. п. За полторы копѣйки наливалась половина деревяной чашки, за копѣйку давалось полфунта хлѣба. Но у меня не было даже двухъ съ половиною копѣекъ, чтобъ сколько–нибудь подкрѣпиться. Томимый страшнымъ голодомъ, еще болѣе возбужденнымъ запахомъ съѣстного, видя какъ вся площадь уписывала разныя похлебки, я хотѣлъ–было попросить у торговки въ долгъ хлѣба и чего–нибудь горячаго. Но какiя страшныя клятвы я ни произносилъ, что расплачусь при вечерней получкѣ, — ни одинъ и ни одна изъ торгующихъ не сжалились надо мной. Другiе, порасторопнѣе, работавшiе издавна на биржѣ, успѣли заслужить кредитъ, и оставивъ въ кабакѣ, какъ водится, всѣ заработки, преспокойно набирали у торговокъ съѣстного въ долгъ. Въ эти–то минуты я понялъ все свое уничиженiе. Какъ! человѣку довольно образованному, не запятнавшему себя рѣшительно ничѣмъ, съ самымъ искреннимъ желанiемъ трудиться, не повѣрить двухъ съ половиною копѣекъ!

— О, торговки, еслибы вы знали, что мнѣ, въ былое время, поручали по нѣскольку тысячъ, безъ росписки, что я, имѣя случай рублей сто положить въ карманъ ежемѣсячно, не воспользовался ни копѣйкой; о, еслибы вы знали все это, вы повѣрили бы мнѣ. Рабочiе, усѣвшись въ тѣни домовъ, преспокойно дохлебывали обѣдъ, заваливались тутъ же спать, а я, позабывши о необходимомъ отдыхѣ, истерзанный, измученный, голодный, стоялъ какъ истуканъ середи площадки. Мимо меня сновали разные франты, въ лаковыхъ полусапожкахъ, щегольскихъ бекешахъ, барыни въ модныхъ шляпкахъ и бурнусахъ, а я все стоялъ, размышляя о своемъ горькомъ положенiи...

Вдругъ, о ужасъ! мимо меня прошла цѣлая толпа знакомыхъ чиновниковъ, съ которыми я стоялъ когда–то въ нумерахъ.

Они такъ пристально посмотрѣли на меня, такъ ясно выразили на лицахъ удивленiе, смѣшанное съ презрѣнiемъ, что не оставалось никакого сомнѣнiя, что я узнанъ...

— До чего дошолъ! сказалъ одинъ изъ нихъ, отойдя отъ меня шага на три. — Горьчайшiй пьянюшка; пойдемъ скорѣй, а то еще попроситъ милостыни...

Снова раздался звонъ, снова погнали на работу, снова завизжали колеса нагружонныхъ телѣгъ; я–жъ окончательно потерялъ силы и не зналъ чтó дѣлать. Ужь не помню, какъ при помощи пинковъ, толчковъ, ругательствъ, я проработалъ до восьми. Я дотого растеръ ноги, разслабъ, что не могъ ступить шагу. Однако, кое–какъ собравши послѣднiя силы, доползъ до вышеописанной площадки. Тутъ уже стояли поденщики, выстроенные въ нѣсколько шеренгъ, правымъ флангомъ къ конторѣ дрягилей (подлѣ портерной, мелочной и кабака). Началась раздача, прiятно зазвенѣли въ мѣшкахъ вынесенныя деньги; я, въ числѣ прочихъ, получилъ тридцать копѣекъ, шестью пятаками.

Въ эту минуту, несмотря на боль въ ногахъ, я былъ счастливѣе Ротшильда... Солнце уже склонялось къ горизонту, когда я побрелъ снова на петербургскую, на знакомую читателю квартиру. Каждый шагъ больными ногами словно ножомъ ударялъ въ сердце, а мнѣ приходилось идти версты три, черезъ всю петербургскую, за петропавловскую больницу къ Самсоньевскому мосту. Я не утерпѣлъ, чтобъ не истратить пятачка на фунтъ чернаго хлѣба съ масломъ. Проходя отъ петербургской части, я взялъ по пушкарской, розулся и шолъ босикомъ почти до самой квартиры. Встрѣченный ругательствами старухъ, я повалился не раздѣваясь въ свой уголъ и заснулъ, какъ убитый.

ПЕТРЪ Н.