ЛИТЕРАТУРА И НРАВЫ АНГЛIИ

ВЪ XIII СТОЛѢТIИ

______

статья тэна

II

РОМАНЫ И РОМАНИСТЫ

Въ XVIII вѣкѣ проявляется въ Англiи новое литературное направленiе, соотвѣтствующее страстямъ и наклонностямъ публики: это направленiе анти–романическое, положительное и нравственное, имѣющее въ виду не экзальтировать или баюкать воображенiе, какъ всѣ романы XVIII вѣка и преимущественно французскiе, но изображать дѣйствительную жизнь, описывать характеры, указывать какъ нужно себя вести и судить поступки общества. Это было поразительное явленiе, какъ–будто голосъ народа, скрытаго подъ землею. Въ это время блестящаго разврата, когда шутка Афра Бена забавляла всѣхъ свѣтскихъ женщинъ, странно раздавался этотъ отголосокъ серьозной мысли и на одномъ и томъ же столѣ, нерѣдко встрѣчались легкiя произведенiя и «Робинзонъ» Данiэля де Фоа.

I

Это былъ дисидентъ, памфлетистъ, журналистъ, романистъ, продавецъ чулокъ, работникъ на кирпичномъ заводѣ и служитель таможни; одинъ изъ тѣхъ неутомимыхъ тружениковъ и упорныхъ бойцовъ, которые несмотря на клеветы и заключенiя въ тюрьмы, силой честности и энергiи, привлекаютъ наконецъ на свою сторону общественное мнѣнiе. На двадцать–третьемъ году онъ рисковалъ быть повѣшеннымъ или сосланнымъ, за возстанiе въ пользу Монмута. Семь лѣтъ спустя онъ разорился и долженъ былъ скрываться. Въ 1702 г. за памфлетъ, понятый совершенно въ противномъ смыслѣ, присужденъ къ денежной пени, выставленъ къ позорному столбу, гдѣ отрѣзали ему уши, и посаженъ на два года въ Ньюгетъ. Только состраданiе казначея Годольфина недало его женѣ и шестерымъ дѣтямъ умереть съ голода. По выходѣ изъ заключенiя онъ едва небылъ побитъ камнями, въ Шотландiи. Второй памфлетъ, тоже истолкованный въ худую сторону, стоилъ ему восьмисотъ фунтовъ; его снова заключаютъ въ тюрьму и выпускаютъ только по милости королевы. Его подпись поддѣлывали, сочиненiя искажали въ свою пользу, такъ что онъ вынужденъ былъ письменно возставать противъ поддѣлывателей, противъ виговъ, недовольныхъ его усердiемъ, и противъ тори, ненавидѣвшихъ его какъ главнаго сторонника виговъ. Во время этой полемики, его разбилъ параличъ и онъ оправдывался уже съ постели. Смерть однакожъ не приходила, а существовать съ большимъ семействомъ вещь нелегкая. Онъ обратился къ изящной литературѣ и написалъ «Робинзона Крузое», вслѣдъ за нимъ «Moll Flanders», «Captain Singicton», «Duncan Campbeil», «Colonel Sack», «the History of the Great Plague in London» и много другого. Несмотря на то что онъ писалъ прозу, стихи, писалъ о вопросахъ политическихъ и религiозныхъ, писалъ сатиры, романы, исторiю, поэмы, путешествiя, памфлеты, комерческiе трактаты, статистическiя изслѣдованiя, издалъ двѣсти десять сочиненiй серьозныхъ, смерть застигла его все–таки въ крайней бѣдности, и послѣ него остались долги. Съ какой стороны ни посмотришь на его жизнь, всюду представлялись всюду представляли на его жизнь, всюду представляется рядъ нечеловѣческихъ усилiй и постоянныхъ ударовъ судьбы. Наслажденiй въ ней небыло, мысль объ изящномъ ея не касалась. За изящную литературу онъ принялся какъ плебей и пресвитернянинъ, съ мѣщанскими сюжетами и нравственными цѣлями, чтобъ придать гласности и исправить поведенiе воровъ, свободныхъ женщинъ, ремеслениковъ и матросовъ. Вся награда за трудъ заключалась въ сознанiи, что онъ приноситъ пользу. «Тотъ, кому открылась истина, — говоритъ онъ, — и который боится высказать ее, потомучто о ней много говорили другiе, или глупъ, или просто трусъ. Конечно тяжело сказать: всѣ ошибаются кромѣ меня; но чтоже дѣлать, если на самомъ дѣлѣ всѣ ошибаются? Нечего дѣлать, нужно идти вочто бы то нистало одному прямою дорогою.» Де–Фоа напоминаетъ одного изъ тѣхъ храбрыхъ солдатъ, неизвѣстныхъ, но полезныхъ, которые съ вѣчно–тощимъ желудкомъ, по колѣно въ грязи, совершаютъ походы, принимаютъ удары враговъ, а иногда и товарищей и умираютъ сержантами, весьма довольные, если перепадетъ имъ какой–нибудь крестикъ.

У него былъ складъ ума необходимый для его трудной службы: серьозный, точный, лишонный всякой тонкости, энтузiазма и прiятности. Его воображенiе есть воображенiе человѣка дѣлового, а не артиста, производящее одни образы. Онъ ихъ расказываетъ такъ какъ они пришли ему въ голову, незаботясь о слогѣ, простой разговорной рѣчью, несоставляя фразъ, словами обыденными и вульгарными оборотами, возвращаясь нѣсколько разъ къ одному и томуже, повторяя два или три раза одну и туже вещь и даже неподозрѣвая, что онъ могъ бы говорить прiятно и трогать сердце; кажется у него одна задача — излить на бумагу наплывъ тѣхъ наблюденiй, которыя скопились въ егьо головѣ. Даже въ вымыслѣ у него такiя же точныя опредѣленiя, какъ въ трудѣ историческомъ. Онъ выставляетъ годъ, день, число, расказываетъ какое направленiе имѣлъ въ то время вѣтеръ, ведетъ цѣлый подробный отчетъ о торговлѣ, монетахъ, процентахъ, прибыли и убыткѣ, однимъ словомъ даетъ всѣ статистическiя и гидрографическiя свѣдѣнiя объ описываемомъ имъ островѣ, такъ что читателю приходитъ мысль нарисовать подробную карту и сдѣлать наглядными всѣ частности, такъ рельефно описанныя авторомъ. Можно подумать, что онъ самъ работалъ съ Робинзономъ; съ такою точностью описываетъ онъ его работы столярныя, плотничныя и корабельныя. Еще ни у какого автора не случалось встрѣтить такого чутья дѣйствительной жизни. Наши современные реалисты, живописцы и анатомы далеко отстаютъ отъ него; въ ихъ тщательныхъ описанiяхъ пароглядываютъ расчетъ и выдѣлка, тогда какъ тутъ илюзiя полная, обмануть не глазъ, а умъ. Расказъ де Фоа о чумѣ долго считался истиннымъ происшествiемъ, а лордъ Чатамъ принималъ его «Записки путешественника» за подлинный факт. Къ этому онъ и стремился. «Издатель — говорится въ старыхъ изданiяхъ Робинзона – признаетъ написанное въ этой книгѣ за настоящiе факты. Въ ней впрочемъ не проглядываетъ и тѣни вымысла.» Въ этой естественности вся сила его таланта и съ этой точки самые недостатки обращаются въ его пользу; его недостатки искусственности дѣлается искуствомъ въ свою очередь; его невыработки, повторенiя, длинноты усиливаютъ илюзiю; каждая мелкая подробность, какъ бы плоска и ничтожна она ни была, отзывается истиной; она не выдумана, потомучто вовсе неинтересна. Искуство выбираетъ, прикрашиваетъ; значитъ это собранiе темныхъ, вульгарныхъ случайностяхъ есть дѣло истины.

Прочтите Правдивую исторiю о том, какъ мистрисъ раль черезъ день послѣ своей смерти явилась мистрисъ Баргравъ въ Кентребюри, 8 сентября 1705, явленiе указывающее на необходимость читать «Книгу утѣшенiй», чтобъ избѣгнуть страха смерти. Соч. Дрелинкура. Шестикопѣечныя книжонки, читаемыя по складамъ торговками, не отличаются большей сухостью. Здѣсь такое собранiе подробностей обстоятельныхъ и законныхъ, такое множество свидѣтелей, очныхъ ставокъ, столько мѣщанскаго добродушiя и вульгарнаго здраваго смысла, что автора можно принять за отставного продавца колпаковъ, у котораго нехватило воображенiя выдумать хорошую сказку: ни одинъ писатель, дорожащiй своей репутацiей, не издалъ бы этой пошлости. Но де–Доа имѣетъ въ виду не свою репутацiю; у него другой замыселъ, котораго мы не угадываемъ, потомучто мы просто писатели. Онъ хочетъ способствовать распространенiю благочестиваго сочиненiя Дрелинкура и утвердить людей въ вѣрѣ расказомъ о возвращенiи душъ съ того свѣта. Это самое большое доказательство, которое можно было въ то время противопоставить невѣрующимъ; смъ серьозный Джонсонъ расказываетъ, что видѣлъ выходца съ того свѣта; это вѣрованiе было тогда господствующимъ въ среднемъ классѣ. Здѣсь, какъ и въ другихъ трудахъ, де–Фоа, какъ и Свифтъ, человѣкъ дѣла; онъ заботится о послѣдствiяхъ и пишетъ Робинзона, чтобъ предохранить людей отъ нвѣрiя; какъ Свифтъ описалъ жизнь послѣдняго висѣльника, чтобъ напугать воровъ. «Эта исторiя – говорится въ введенiи, – написана для примѣра другимъ и также для того, чтобъ воздать должную хвалу мудрости провидѣнiя.» Въ этой странѣ положительной и религiозной, между этими политиками и пуританами, практическая сторона имѣетъ такой перевѣсъ, что совершенно порабощаетъ искуство.

Никогда еще искуство не избиралось орудiемъ болѣе нравственныхъ и чисто англiйскихъ цѣлей. «Робинзонъ» есть произведенiе почвы и до сихъ поръ можетъ служить примѣромъ; у него есть та сила воли, та сдержанная энергiя, та сосредоточенная страсть, то глухое броженiе мыслей, которыя создавали прежнихъ властителей морей, а теперь встрѣчаются у колонистовъ и squatters. Напрасны всѣ предостереженiя разсудка, угрызенiя совѣсти, увѣщанiя родныхъ и друзей, несчастiя обоихъ братьевъ Робинзона: «въ его природѣ есть пагубная наклонность», въ его головѣ рѣшено, что нужно пуститься въ море. Даже раскаянiе, овладѣвшее имъ послѣ первой бури, не помогаетъ: онъ топитъ его въ винѣ. Напрасно плѣнъ у мавровъ и обладанiе плодоносной плантацiей манятъ его къ покою; его неукротимый инстинктъ пробуждается: «онъ рожденъ для того, чтобы быть своимъ собственнымъ врагомъ», и снова пускается въ путь. Корабль погибаетъ и онъ очутился одинъ на пустынномъ островѣ; тогда–то открывается исходъ его врожденной энергiи; онъ, какъ позднѣе его потомки въ Австралiи и Америкѣ, долженъ воспроизвести своими средствами все что выдумано цѣлымъ человѣчествомъ. «У меня былъ теперь – говоритъ онъ, сдѣлавъ и нагрузивъ одинадцать плотовъ въ тринадцать дней – такой запасъ разныхъ вещей, который едвали когда составляется для одного человѣка, а между тѣмъ я небылъ доволенъ; мнѣ казалось, что пока судно не пошло ко дну, я долженъ выгрузить изъ него все что будетъ мнѣ по силамъ. И еслибы простояло подольше хорошее время, я кажется разобралъ и перенесъ бы къ себѣ и самое судно.» Въ его глазахъ трудъ – самая естественная вещь. Когда онъ оттачиваетъ столбы для своего плетня и употребляетъ на вырубку каждаго изъ нихъ по цѣлому дню, онъ говоритъ только, что «это была довольно скучная работа; но какое мнѣ дѣло разсуждать о скукѣ, если у меня достаточно времени и нѣтъ другого занятiя? Мое время и работа неимѣли никакой цѣны, такъ что мнѣ было все равно какъ ни употреблять ихъ.» Трудъ и усталость головы и рукъ умѣряютъ въ немъ избытокъ силы и дѣятельности; этой мельницѣ всегда нужно что–нибудь перемалывать, иначе, вертясь попустому, онъ въ одно и тоже время плотникъ, лодочникъ, носильщикъ, охотникъ, земледѣлецъ, портной, корзинщикъ, скотникъ, булочникъ, небоится ни труда, ни неудачъ, ни непогоды. Таъ какъ у него былъ только топоръ и стругъ, онъ употребилъ сорокъ два дня, чтобъ выпилить доску. Два мѣсяца пошли ни то, чтобы сдѣлать два первыхъ кувшина, а пять на постройку первой лодки; потомъ «съ порядочнымъ трудомъ», онъ уравнялъ землю отъ своего двора къ морю, и небудучи въ силахъ довести своей лодки до моря, онъ рѣшилъ привести море къ лодкѣ, и началъ рыть каналъ; расчитавъ однакожъ, что этотъ трудъ можетъ продолжиться двѣнадцать лѣтъ, онъ принялся строить другую лодку на другомъ мѣстѣ и рыть другой каналъ, въ полмили длиною, четыре фута глубиною и шесть шириною. На это пошло два года. Я научился никогда не терять терпѣнiя; какъ скоро я увидѣлъ, что дѣло пошло на ладъ, я уже не оставлялъ его болѣе.»

Всюду эти сильныя слова непобѣдимаго терпѣнiя. Это племя создано для работы, какъ его скотъ для употребленiя въ пищу, лошади для скачекъ. Еще и теперь раздаются звучные удары топора въ Мельбурнѣ и на Соленомъ озерѣ. Причина ихъ успѣха всюду одна и таже; они все дѣлаютъ съ расчетомъ и методически; они обсуживаютъ даже свой избытокъ усердiя. Робинзонъ дѣйствуетъ всюду по нотамъ. Когда онъ выбираетъ мѣсто для палатки, у него четыре условiя, съ которыми должна соласоваться мѣстность. Когда на него нападаетъ отчаянiе, онъ подводитъ итогъ страданiямъ и удачамъ, раздѣляетъ ихъ на два столбца, одинъ противъ другого, и заключенiе выходитъ утѣшительное. Его мужество есть послѣдствiе здраваго смысла. «Разсмотрѣвъ и измѣривъ разсудкомъ каждую вещь и составивъ о ней и составивъ о ней самое рацiональное понятiе, человѣкъ можетъ современемъ дойти до совершенства въ каждомъ механическомъ дѣлѣ. Я прежде никогда не бралъ въ руки рабочаго инстумента, а между тѣмъ силою прилежанiя и опыта дошолъ до того, что дѣлалъ всѣ нужныя вещи и могъ бы ни въ чемъ не нуждаться, еслибъ были подъ рукой инструменты». Есть глубокое и серьозное наслажденiе въ этой трудности достиженiя. Squatter, какъ и Робинзонъ, доволенъ своими вещами не потому, что онѣ ему полезны, но потомучто онѣ его произведенiе. Онъ чувствуетъ себя человѣкомъ, находя всюду печать своего труда и своей мысли; онъ доволенъ тѣмъ, «что видитъ все выходящимъ изъ его рукъ въ такомъ порядкѣ и знаетъ, что у него такой большой запасъ вещей». Онъ охотно идетъ домой, потомучто онъ тамъ хозяинъ и виновникъ всѣхъ удобствъ, которыя тамъ встрѣчаются. Онъ важно обѣдаетъ дома, «какъ король».

Вотъ наслажденiя «человѣка». Къ нимъ присоединяется чувство укрѣпляющее природныя наклонности сознанiемъ долга. Религiя выражается, какъ и слѣдуетъ быть, душевными волненiями и видѣнiями, потомучто это душа неспокойная; воображенiе разыгрывается здѣсь отъ малѣйшаго толчка и доходитъ до солнца или до сумашествiя. Въ тотъ день какъ Робинзонъ увидѣлъ слѣды дикихъ, онъ былъ «какъ громомъ поражонъ», трусливо бѣжалъ въ свою хижину, «мысли его смѣшались», онъ болѣе не владѣлъ собою; несмотря на укрѣпленiя и запоры, онъ безпрестанно считаетъ себя открытымъ, хочетъ распустить своихъ козъ, уничтожить заборы, заравнять поле. У него появляются странныя мечты; онъ спрашиваетъ себя, не чорту ли принадлежать эти слѣды, и начинаетъ разсуждать на эту тему. «Я сообразилъ, что у чорта нашлось бы много другихъ способовъ, чтобъ напугать меня, если ему ужь такъ хотелось. Я жилъ на совершенно противоположной сторонѣ острова, и вѣрно онъ бы не такъ простъ, чтобъ оставить слѣды тамъ, гдѣ я могъ бы вовсе ихъ не замѣтить или гдѣ они могли быть заметены первымъ вѣтромъ. Все это не согласовалось съ понятiемъ, которое мы лбыкновенно составляемъ о довкости чорта». Въ этой страстной душѣ, которая «восемь лѣтъ оставалась безъ мысли, вся подавленная работою рукъ и физическими потребностями», вкореняется вѣрованiе порожденное страхомъ и уединенiемъ. Между этой могучей природой, при стеченiи всѣхъ подобныхъ обстоятельствъ, человѣкъ другой нацiи скрестилъ бы руки съ мрачнымъ видомъ стоика или, какъ эпикуреецъ, сталъ бы ждать возвращенiя безпечности. Но онъ при видѣ наливающихся колосьевъ проливаетъ слезы и думаетъ, что Богъ возрастилъ ихъ нарочно для него. Въ другой разъ, ему было ужасное видѣнiе во время лихорадки; онъ раскаевается, беретъ библiю и открываетъ ее на словахъ: «призови меня во дни скорби и найдешь спасенiе». Тогда съ губъ его сливается молитва, бесѣда души съ Богомъ, который ее слушаетъ и отвѣчаетъ ей. «Когда я прочиталъ слова: никогда, никогда не покину тебя, – мнѣ пришла мысль, что они сказаны именно мнѣ, потомучто зачѣмъ бы встрѣтили ихъ мои глаза именно въ ту минуту, когда я начиналъ отчаяваться?» Съ этихъ поръ открывается для него духовная жизнь. Чтобы проникнуть во всю ея глубину, Робинзону нужна только его библiя; въ ней его вѣра, его теологiя, его богослуженiе; каждый вечеръ онъ находитъ въ ней какое–нибудь примѣненiе къ своей жизни; онъ больше не одинъ: съ нимъ бесѣдуетъ Богъ и вотъ нашлось примѣненiе его духовной дѣятельности, онъ повелъ туже борьбу съ своимъ сердцемъ, какую велъ до сихъ поръ съ окружающею природою: онъ вздумалъ побѣдить, измѣнить, улучшить, примирить также свою душу. Онъ постится, читаетъ три раза въ день писанiе. Посредствомъ внутренней работы, онъ достигаетъ того, что духъ его нетолько смиряется, но и начинаетъ чувствовать искреннюю благодарность къ Богу. – «Я умиленно и горячо возблагодарилъ его за то, что онъ открылъ мнѣ, какъ я могу наполнять свое одиночество и недостатокъ человѣческаго общества его присутствiемъ и вѣрою въ его благость, которая укрѣпляла и утѣшала меня въ этой жизни надеждою на вѣчное общенiе съ нимъ въ будущей». Въ такомъ настроенiи духа можно все перенесть и все сдѣлать; сердце и голова помогаютъ рукамъ, религiя освящаетъ трудъ, вѣра питаетъ терпѣние, и человѣкъ, опираясь съ одной стороны на свои инстинкты, а съ другой на свои вѣрованiя, дѣлается способнымъ осушивать и обработывать цѣлые континенты.

Здѣсь де–Фоа случайно описалъ личность; обыкновенно онъ, какъ Сервантесъ, описываетъ одни происшествiя; онъ лучше знаетъ жизнь нежели душу, и общiй ходъ событiй нежели частныя происшествiя. Онъ положилъ однако начало этому роду и другiе за нимъ послѣдовали. Рыцарскiе нравы сошли со сцены и съ ними поэтическая живописность. Уничтожились монархическiе нравы и съ ними остроумное и нѣсколько вольное направленiе. Водворились нравы средняго класса, съ практическими и домашними чтенiями. Литература, подобно обществу, перемѣнила направленiе. Потребовались книги, которыя можно бы было читать у домашняго очага, въ деревнѣ, въ семьѣ; къ этому роду обратились генiй и вымыселъ. Сокъ человѣческой мысли, покинувъ засыхающiя вѣтви, направился къ едва замѣтнымъ почкамъ и сообщилъ имъ жизнь. Плоды, которые произойдутъ отъ нихъ, будутъ носить вмѣстѣ отпечатокъ окружающей температуры и родной почвы. Имъ свойственны двѣ черты. Всѣ эти романы будутъ описанiемъ личностей; люди этой страны, одаренные большей проницательностью, серьозностью взгляда и способностью концентрированной наблюдательности, открыли множество неизбитыхъ сторонъ человѣческаго характера. Всѣ эти романы — плодъ наблюденiй и проистекаютъ изъ нравственаго источника; люди этого времени, потерявъ силу вымысла и сойдя въ жизнь дѣйствительную, хотятъ почерпнуть въ книгахъ существенные уроки, вѣрные факты, спасительныя волненiя и указанiя дѣятельности.

Повсюду видишь однѣ и тѣже явленiя. Романъ проявляется во всѣхъ формахъ и всегда отличается однимъ и тѣмъ же направленiемъ. Въ это время явились Tatter, Spectator, Guardian и всѣ прiятныя и серьозныя произведенiя, которыя, подобно роману, приносятъ подъ домашнiй кровъ разныя извѣстiя, совѣты, описанiя нравовъ, характеровъ и всѣ клонятся къ исправленiю человѣка. Аддисонъ, какъ любитель нравственныхъ странностей, добродушно слѣдитъ за своимъ Роджеромъ де Коверлей и съ улыбкою проводитъ его по всѣмъ труднымъ путямъ, въ которыхъ могутъ выказаться его деревенскiе предрассудки и врожденное великодушiе, между тѣмъ какъ Свифтъ унижая человѣка до степени хищнаго животнаго, заставляетъ общество признать себя въ гнусномъ изображенiи Ягу. Несмотря на различiе въ прiемахъ, оба идутъ къ одной цѣли. Ихъ воображенiе все направлено на изученiе харктеровъ и на начертанiе плана людскихъ дѣйствiй. Имъ нѣтъ дѣла до философiи, ихъ старанiя направлены на искорененiе порока. Они только моралисты и психологи. Оба только моралисты и психологи. Оба они погрузились въ созерцанiе добродѣтели и порока, одинъ съ яснымъ добродушiемъ, другой съ ярымъ негодованiемъ. Одни и тѣже факты служилъ основанiемъ грацiознымъ портретамъ Аддисона и поносительнымъ эпопеямъ Свифта. Послѣдователи ихъ шли по той же дорогѣ, и несмотря на разность таланта и темперамента авторовъ, всѣ произведенiя ихъ имѣютъ одно начало и клонятъ къ одинаковой цѣли.

Двѣ главныхъ идеи направляли въ Англiи: это были совѣсть и врожденный инстинктъ. Они то прибѣгали къ благодати, то предавались свободѣ. Оба эти мнѣнiя поочередно царствовали въ Англiи и самое физическое сложенiе людей этой страны давало имъ направленiе. Одни, испуганные избыткомъ жизненной силы и разнузданностью страстей, смотрѣли на свою физическую природу какъ на врага и прибѣгали къ религiи, законамъ, воспитанiю, приличiямъ, чтобы поставить ихъ преградами. Другiе, соскучивши постояннымъ принужденiемъ и строгой дисциплиной, опрокидывали всѣ преграды и давали полную и неограниченную свободу своей натурѣ. Тѣ и другiе слишкомъ выходили изъ мѣры и тѣмъ способствовали торжеству своихъ противниковъ. Отъ Шекспира до Вешерлея, отъ Конгрева до де Фоа, отъ Шеридана до Борка, отъ Вильберфорса до лорда Байрона распущенность вызвала строгость, тиранiя возмущенiе; эта же борьба природы и закона выражается въ сочиненiяхъ въ сочиненiяхъ Фильдинга и Ричардсона.

II

«Памела или награжденная добродетель, письма одной молодой и прекрасной дѣвушки къ своимъ родственникамъ, изданныя для внушенiя правилъ религiи и добродѣтели молодымъ людямъ обоего пола, сочиненiе, имѣющее основанiемъ истины и занимающее умъ разнообразными и трогательными происшествiями, невозбуждая воображенiя и нераспаляя сердца, вмѣсто того чтобъ служить ему назиданiемъ». Заглавiе достаточно ясно. Проповѣдники радовались, видя себѣ помощь съ той стороны, откуда могла придти опасность и докторъ Шерлокъ съ кафедры рекомендовалъ эту книгу слушателямъ. Авторъ ея былъ типографщикъ. сынъ столяра, пятидесяти лѣтъ, употреблявшiй на сочиненiя свои небольшiе досуги. Человѣкъ трудолюбивый, достигшiй нѣкотораго достатка и образованiя, скромный, деликатный, нервозный и больной, любящiй общество женщинъ и ведущiй съ ними переписку; жилъ онъ уединенно и смирно, и единственнымъ его недостаткомъ было небольшое тщеславiе. У него были строгiя правила, чтò способствовало его нравственнымъ наблюденiямъ. Совѣсть есть самый лучшiй свѣтильникъ; каждый моралистъ есть психологъ; христiанская казуистика составляетъ нѣкоторымъ образомъ естественную исторiю человѣческаго духа. Тотъ, кто по внушенiю безпокойной совѣсти, начинаетъ анализировать свои дѣйствiя, кто видитъ добродѣтели и пороки въ самомъ зародышѣ, кто слѣдитъ за невольнымъ вторженiемъ худыхъ помысловъ и тайнымъ вкорененiемъ добрыхъ намѣренiй, кто можетъ различить силу и моментъ борьбы и искушенiя, тотъ держитъ въ рукѣ всѣ струны человѣческаго сердца и ему стоитъ только правильно ударять по нимъ, для того чтобъ онѣ издавали правильные акорды. Въ этомъ заключается искуство Ричардсона; онъ въ одно время наблюдаетъ и соображаетъ; въ немъ есть идеи моралиста. Никто въ его вѣкѣ не равнялся съ нимъ по глубокости, ясности и сжатости соображенiй, въ силу которыхъ всѣ безчисленныя нити человѣческихъ дѣйствiй и отношенiй выходятъ наружу и соединяются въ одно, для воспроизведенiя типа или назидательнаго примѣра.

Его первый романъ – цвѣтокъ, одинъ изъ тѣхъ цвѣтковъ, которые могутъ распустить только въ дѣвственномъ воображенiи, при свѣтѣ первой фантазiи, прелесть и свѣжесть которой превосходятъ все что могъ впослѣдствiи создать уже созрѣвшiй генiй. Памела – пятнадцатилѣтняя дѣвочка, воспитанная старою леди на условiяхъ полубарышни и оставшаяся послѣ ея смерти на жертву преслѣдованiямъ молодого наслѣдника. Это такое же наивное и доброе дитя, какъ Маргарита у Гёте. На двадцати страницахъ вамъ представляется это свѣжее личико, вѣчно краснѣющее, съ ласковыми глазами, всегда готовыми заплакать. Она конфузится отъ каждой ласки, опускаетъ глаза, не знаетъ что дѣлать; это невинное сердце или смущается, или приходитъ въ умиленiе. Нѣтъ ни одной черты смѣлости и нервической сухости французской дѣвушки. Она «какъ овечка», любящая, безъ злобы и гордости, застѣнчивая и скромная. Когда ея господинъ хочетъ поцѣловать ее силой, она удивляется и не вѣритъ, что люди такъ дурны. «Джентльменъ унизился до свободнаго обращенiя съ своей служанкой!» но она нехочетъ унизиться до этой степени; въ письмахъ къ роднымъ она оговаривается, что называетъ его просто онъ; «но онъ самъ виноватъ въ этомъ: зачѣмъ онъ утратилъ со мною свое достоинство?» Никакое оскорбленiе неспособно вывести ее изъ предѣловъ покорности; онъ такъ крѣпко сжалъ ея руку, что она «посинѣла и почернѣла»; онъ сдѣлалъ и еще хуже, повелъ себя настоящимъ негодяемъ, и къ довершенiю всего, оклеветалъ ее передъ своими слугами, оскорблялъ и вынуждалъ отъ нея возраженiя, но она все молчала, нерѣшаясь оскорбить своего господина. «Вы можете говорить что хотите, сударь, кротко отвѣчаетъ она; – мое дѣло говорить: Богъ да благословитъ вашу милость!» Она на коленяхъ благодаритъ его за то, что онъ высылаетъ ее изъ дому. Но несмотря на такую покорность, какая сила отпора! Она одна, все противъ нея; онъ ея господинъ, родъ божества въ ея глазахъ; онъ justice of the peace, защищенный отъ посторонняго вмѣшательства, съ неограниченной властью феодального князя. Въ его характерѣ вся тогдашняя грубость; онъ обходится съ нею какъ съ невольницей и считаетъ себя еще добрымъ. Онъ держитъ ее нѣсколько мѣсяцевъ взаперти съ одной злой мегерой, своей сообщницей, бьетъ ее, стращаетъ, допекаетъ скукой, прельщаетъ деньгами и обѣщанiями. Но, что ужаснѣе всего, ея собственное сердце говоритъ въ его пользу: она его втайнѣ любитъ; самыя хорошiя качества ей служатъ помѣхой; она не позволяетъ себѣ лгать, тогда какъ оно кажется единственнымъ исходомъ. Всѣ средства къ спасенiю уничтожаются, ждешь уже послѣдняго насилiя, но эта невинность воспитана въ пуританскихъ убежденiяхъ. Она каждую свою слабость принимаетъ за искушенiе.

«Люциферъ всегда готовъ найти слугъ своему дѣлу»; она проникнута высокой христiанской идеей, которая уравниваетъ всѣ души передъ послѣднимъ судомъ; она говоритъ, что «душа ея имѣетъ равное значенiе съ душою всякой княгини, хотя положенiе ея ниже положенiя всякой невольницы.»

Оскорбляемая, покинутая всѣми, оклеветанная, она утѣшается мыслью о будущей жизни и остается непоколебима. Всѣ пороки она объясняетъ безвѣриемъ. «Эта женщина вѣроятно не имѣетъ вѣры?» говоритъ она о своей мучительницѣ. Вѣра въ Бога, вѣра сердечная, а не фраза церковнаго ученiя, привычка представляетъ себѣ во всемъ живую, вѣчную справедливость – вотъ новая кровь, которую реформа внесла въ жилье стараго свѣта и которая одна была свободна оживить и укрѣпить его.

Памела полна этимъ чувствомъ; въ самыя опасныя и въ самыя прiятныя минуты въ ней проявляется оно и соединяется съ другими ощущенiями, укореняясь все глубже и глубже въ ея сердцѣ. Онъ задумалъ на ней жениться и хочетъ получить увѣренiе въ ея любви; она смущена его добротою, однако отвѣчать нужно. У ней вырывается полупризнанiе, въ религiозной формѣ. «О, сэръ, я увѣрена, что съ божьей помощью никакiя ласки не заставятъ меня измѣнить своей чести; но я не могу быть неблагодарна, и еслибъ мнѣ было суждено испытать то, чего я до сихъ поръ боялась, съ какимъ сожалѣнiемъ унесла–бъ я въ могилу мысль, что не могу ненавидѣть виновника своей гибели и что должна на страшномъ, послѣднемъ судѣ стать обвинительницей души, которую бы такъ желала спасти!» Онъ былъ тронутъ и побѣжденъ, аристократическiя предразсудки не устояли, и съ этого дня, письма счастливой дѣвушки расказываютъ о приготовленiяхъ къ свадьбѣ. Посреди этого счастья она все–таки остается покорною и нѣжною; ея сердце переполнено благодарностью.

«Эта бѣдная, глупая дѣвочка будетъ черезъ нѣсколько дней его женою, какъ могли бы быть какая–нибудь герцогиня! О, милый, милый человѣкъ!» Она осмѣливается поцѣловать его руку. «Мое сердце такъ совершенно принадлежитъ вамъ, что я боюсь только, что вамъ покажется докучнымъ избытокъ моей любви.» Это будетъ въ понедѣльникъ, во вторникъ или въ среду; она не смѣетъ назвать дня, краснѣетъ и дрожитъ; есть чудная прелесть въ этой стыдливости, въ этомъ сдержанномъ восторгѣ. Вмѣсто свадебнаго подарка она выпрашиваетъ прощенье людямъ, которые ее обижали. «Я обвила его шею руками и мнѣ не было стыдно поцѣловать его разъ, два, три, по разу за каждую прощенную личность.» Тогда они начали говорить о будущемъ: она будетъ всегда сидѣть дома, не будетъ посѣщать общества и играть въ карты. Она будетъ вести домашнiя дѣла, помогать ключницѣ варить варенья, дѣлать консервы и убирать тонкое белье; она будетъ наблюдать за завтраками и обѣдами, въ особенности когда будутъ гости; она мастерски умѣетъ рѣзать жаркое; мужъ вѣроятно будетъ удѣлять ей часъ или два своего времени и будетъ снисходителенъ къ неловкимъ изъявленiямъ ея благодарности.» Въ его отсутствiе она будетъ читать, «чтобы полировать свой умъ и сдѣлать себя достойной его бесѣды» и молиться Богу, чтобы онъ помогъ ей всегда свято исполнять свои обязанности. Ричардсонъ набросалъ здѣсь портретъ англiйской супруги, хозяйки и домосѣдки, трудолюбивой и послушной, любящей и набожной, а Фильдингъ докончилъ его въ своей Амелiи.

Вотъ еще сильнѣйшая борьба. Добродѣтель, какъ и всякая сила, измѣряется при сопротивленiи; чтобы дать ей больше рельефности, нужно подвергнуть ее испытанiямъ. Въ страстяхъ англiйскаго народа найдется много препятствiй для добродѣтели. Добро и зло въ характерѣ этихъ людей происходятъ отъ слишкомъ большой силы воли. Когда имъ недостаетъ нѣжности и разсудительности, врожденная энергiя обращается въ жосткость, упрямство и тиранiю, и сердце дѣлается скопищемъ гнусныхъ страстей. Съ такими–то людьми, должна была бороться Клариса Гарлоу.

«Отецъ ея не терпѣлъ ни контроля, ни какихъ убѣжденiй. Онъ ниразу въ жизни не сдѣлалъ уступки въ томъ, чтò считалъ своимъ правомъ.» Онъ забилъ волю въ своей женѣ и обратилъ ее въ молчаливую рабу и хотѣлъ тоже сдѣлать и съ дочерью, отдавая ее глупому и жестокому человѣку. Онъ глава семейства, господинъ всѣхъ своихъ, деспотъ и эгоистъ, какъ римскiй патрицiй. Онъ рѣшилъ ыдать дочь замужъ и громить непокорную. Из–за раскатовъ его гнѣва слышатся дикiя восклицанiя его сына, нѣкотораго подобiя кровожадному бульдогу, воспитаннаго въ мысли о будущей неограниченной власти, рѣзкiе крики старшей дочери, рыжей и безобразной, ревнивой и завистливой, вымещающей на сестрѣ невниманiе къ себѣ Ловеласа; глухая брань двухъ дядей, ограниченныхъ старыхъ холостяковъ, грубыхъ и упрямыхъ, по принципу; раздирательныя увѣщанiя матери, тетки, старухи–няни, трехъ бѣдныхъ жертвъ, которыя невольно дѣлались орудiями пытки въ ру кахъ деспотовъ. «Они составили союзъ въ пользу г. Сольмъ и въ защиту отеческой власти». Теперь, это была настоящая война. «Такъ какъ вы употребили въ дѣло всѣ ваши способности, чтобы поставить на своемъ, мы должны въ свою очередь стоять твердо и общими силами за наше дѣло». Они составили боевую линiю, въ которой убѣжденiе каждой личности поддерживаетъ убѣжденiя остальныхъ. Тутъ уже не разсуждаютъ, а дѣйствуютъ по заданной идеѣ, которая такъ глубоко вкоренилась въ ихъ головкахъ, что уничтожить ее не въ состоянiи никакая сила. «Насъ семеро, а вы однѣ; кто долженъ уступить: одно лицо или цѣлое семейство?» Она согласна на всѣ уступки. «Нѣтъ, мы не хотимъ жертвъ». Она отказывается отъ состоянiя, они не хотятъ мировой сдѣлки. Она обрекаетъ себя на безбрачную жизнь. «Нѣтъ, мы требовали брака съ Сольмомъ, и намъ его нужно». Они закоснѣли въ своемъ намѣренiи и исполнятъ его; для нихъ это ужь дѣло чести.

И молодая дѣвушка, безъ опоры, неопытная, должна бороться съ мужчинами, съ стариками, людьми имѣющими вѣсъ, съ всей своей семьей. Это ужасно! Они съ ослѣпленiемъ ярости стягиваютъ, общими силами ярмо на шеѣ бѣднаго ребенка, невидя, что доводятъ его до сумасшествiя или позора. Она умоляетъ ихъ, каждаго по очереди, со всею силою своихъ доводовъ, вырываетъ у нихъ слезы, но ничто не помогаетъ. Тяжолый гнетъ давитъ ее все съ новою силою; нравственныя мученiя дѣлаются съ каждымъ днемъ разнообразнѣе. Они ожесточаются ея долгимъ сопротивленiемъ и изливаютъ весь запасъ своей жолчи. Даже видѣть ее не хотятъ болѣе, не позволяютъ ей писать, боятся ея слезъ. Арабелла особенно искусно выбираетъ оскорбленiя, со всею злобою безобразной и уничиженной женщины:

«Какъ! набожная Клариса влюбилась въ кутилу! Родители принуждены держать ее подъ замкомъ, чтобы она не бросилась ему на шею. Раскажи мнѣ, душа моя, какъ ты теперь проводишь время? сколько часовъ въ сутки идетъ у тебя на работу? сколько на молитву? сколько на любовь? Я думаю, послѣднее занятiе отвлекаетъ тебя отъ всѣхъ прочихъ... Ты уступишь или сломишься; да, душа моя!» Потомъ она беретъ арфу и начинаетъ романсъ, чтобъ выразить свое равнодушiе къ сестрѣ: «Милая сестрица, сердце мое, кроткая моя Клара! хочешь я провожу твою милость на лѣстницу? Ну, скажи мнѣ словечко, скоро придется вѣдь разговаривать съ г. Сольмъ». Потомъ видя, что Клариса рыдаетъ, она ей утираетъ глаза съ притворною нѣжностью: «Прекрасно! романическiй взрывъ, стонъ уязвленнаго сердца!» — «Вотъ два образчика матерiи; вотъ этотъ хорошъ, а тотъ еще лучше. На твоемъ мѣстѣ я сдѣлалъ бъ изъ одной изъ этихъ матерiй свадебное платье. Что скажешь ты о бархатномъ платье? Какъ бы хорошо оно было въ сельской церкви! Такой прелестный цвѣтъ лица еще бы выигралъ отъ малиноваго платья! Ты вздыхаешь, сердце мое? Ну, возьмемъ черный бархатъ. Какъ будешь ты хороша въ черномъ, съ твоими блестящими глазами, какъ апрѣльское солнце сквозь темное облако. Развѣ Ловласъ не говорилъ тебѣ, какъ хороши эти глаза?» Когда ей наконецъ напомнили, что назадъ тому три мѣсяца Ловласъ не казался ей такимъ негодяемъ, она задохнулась отъ злобы, хотѣла бить сестру и закричала теткѣ шипящимъ голосомъ: «Пойдемте отсюда! пусть эта гадина околѣетъ отъ злобы!» Всѣ они напоминаютъ стаю собакъ въ погонѣ за ланью, которыя тѣмъ болѣе озлобились, что уже ранили ее и слышатъ запахъ ея крови.

Въ послѣднюю минуту, когда она думаетъ наконецъ освободиться, на нее обрушивается новое нападенiе, еще опаснѣе. Въ Ловласѣ есть всѣ пагубныя страсти семейства ѣарлоу и ктому же генiальная способность изощрять ихъ. Какой характеръ! сколько въ немъ чисто агнлiйскаго! Какъ онъ различенъ отъ Донъ–Жуана Моцарта или Мольера! Вопервыхъ гордость непреклонная, желанiе всѣхъ подчинить, заносчивость ипотребность непрѣменнаго торжества; потомъ уже чувственность. Онъ щадитъ невинность дѣвушки, потомучто считаетъ побѣду слишкомъ легкою и потомучто бабушка умоляла его не искушать ея. Его девизъ: униженiе гордыхъ. «Я люблю препятствiя!» говоритъ онъ. Двигателемъ всего характера – гордость, гордость ненасытимая, безконечная, безумная. Онъ признается, что считаетъ себя цезаремъ и только для удовлетворенiя каприза нисходитъ до частныхъ побѣдъ. «Будь я проклятъ, если соглашусь сдѣлаться мужемъ первой принцессы въ мiрѣ, зная или только подозрѣвая, что она колебалась одну минуту между мною и императоромъ!» Онъ веселъ, блестящъ, говорливъ, но это только внѣшность; онъ въ сущности варваръ; его шутки жестоки, холодны, какъ шутки палача. Посмотрите какъ онъ утѣшаетъ стараго слугу, доставившаго ему свиданiе съ Кларисой: «Не безпокойся, любезный Жозефъ, меня напрасно считаютъ негодяемъ. Я напримѣръ совершенно правъ передъ миссъ Биттертонъ. Я носилъ по ней трауръ заграницей, – почетъ, который я всегда дѣлаю достойнымъ женщинамъ, умирающимъ отъ родовъ по моей милости». Надо сказать, что кутилы этой страны настоящiе живодеры: одинъ джентльменъ, другъ Ловласа, соблазнилъ дѣвушку, напоилъ ее пьяною и сезъ ночью въ публичный домъ, гдѣ и оставилъ ее, незаплативъ денегъ; черезъ двѣ недѣли онъ съ самодовольнымъ видомъ потиралъ руки, услышавъ, что несчастную хозяйка заведенiя посадила въ тюрьму, гдѣ она и умерла въ припадкѣ безумiя. Французскiе развратники – школьники въ сравненiи съ ними. Ловласъ напримѣръ, болѣе ненавидитъ Кларису нежели любитъ. У него есть списокъ всʀмъ оскорбленiямъ, которыя онъ получилъ отъ нея или отъ ея семейства. Онъ перечитываетъ его, когда начинаетъ чувствовать жалость; каждое сопротивленiе Кларисы его раздражаетъ: «Я научу это милое созданiе соперничать со мною въ выдумкахъ и составлять комплоты противъ своего побѣдителя!» Это борьба, въ которой одинъ побѣдитъ другого. Пощады не будетъ. «Когда у него что–нибудь на душѣ, она дѣлается самымъ изобрѣтательнымъ и самымъ прозорливымъ изъ смертныхъ». Онъ проводитъ ночи у дома Кларисы, подкупаетъ прислугу, выдумываетъ исторiи, пишетъ подложныя письма, подсылаетъ людей; никакiе расходы, затрудненiя, даже подлости его не останавливаютъ. У него всѣ оружiя годны. Онъ подводитъ десять, сорокъ подкоповъ и сводитъ ихъ въ одну мину. Онъ все предвидитъ, все смѣетъ, противъ всего человѣчества, противъ долга, противъ здраваго смысла, вопреки просьбамъ друзей, мольбамъ Кларисы, угрызенiямъ собственной совѣсти. Слишкомъ сильная воля дѣлается и у него., какъ у семейства Гарлоу, желѣзными тисками, которые все сдпвливаютъ, а не сгибаютъ, до тѣхъ поръ пока не раздробятъ сами объ обломки, ими произведенные.

Какой другой исходъ Кларисѣ, кромѣ такого же упорства? Она тоже во всеоружiи. «Вглядѣвшись въ себя хорошенько, – говоритъ она, – я замѣтила, что во мнѣ столько же крови матери». Несмотря на все христiанское смиренiе, она горда, она «надѣялась быть примѣромъ для своихъ сверстницъ»; она горда, она «надѣялась быть примѣромъ для своихъ сверстницъ»; она мужчина по твердости и разсудку. Какая наблюдательность надъ собою! какое точное изслѣдованiе своего поведенiя и поведенiя другихъ! Нѣтъ ни одного слова, взгляда, движенiя Ловласа, котораго–бъ она не замѣтила и не обмудила съ точностью дипломата и моралиста. Стоитъ прочесть эти долгiе разговоры, гдѣ ни одно слова не сказано безъ расчета; это ежедневная дуэль съ перспективой смерти или пораженiя передъ глазами! Она это знаетъ и не смщается, но постоянно владѣетъ собою, неувлекаясь, знаетъ что цѣлый свѣтъ за него, а за нее никто, что она съ каждымъ шагомъ идетъ къ погибели, что погибель почти неизбѣжна, но все–таки не уступаетъ. Какая перемѣна со времени Шекспира! Откуда это понятiе о женщинѣ, такое новое и оригинальное? Кто облекъ въ такой героизмъ эти невинныя созданiя? Пуританизмъ перешолъ въ гражданскую жизнь. «Она никогда не могла равнодушно смотрѣть на долгъ» и провела всю жизнь въ созерцанiи долга. Она составила вокругъ себя цѣлое укрѣпленiе изъ непоколебимыхъ правилъ. Дойти до нея можно только опрокинувъ все ея прошедшее и разрушивъ все основанiе ея характера. Въ этомъ вся ея сила и въ тоже время слабость, потомучто она сама стояла плѣнницею въ своихъ укрѣпленiяхъ; ея собственныя принципы разставляютъ ей сѣти, а добродѣтель ее губитъ. Она слишкомъ дорожитъ декорумомъ, не хочетъ объявлять дѣла въ судѣ, чтобы не сдѣлать гласными домашнихъ дрязгъ; не можетъ говорить въ присутствiи отца, потомучто это нарушенiе дочерней обязанности; не выгоняетъ Сольма какъ собаку, потомучто это противно женственности; не хочетъ уѣхать съ миссъ Гоу, чтобы неповредить ея репутацiи; она оставляетъ Ловласа, когда онъ клянется, потомучто клятвы противны христiанской религiи. Она педантка и резонерка, политикъ и проповѣдникъ; она скучна, она не женщина. Когда пожаръ въ домѣ, нужно выбѣгать босикомъ, а не дожидаться туфель въ постелѣ. Мнѣ очень жаль, но я прибавлю тихо, очень тихо, такъ чтобы меня не слыхала идеальная Клариса, что у ней умъ былъ узкiй; ея добродѣтель похожа на ханжество. Она не увлекаетъ, у ней въ рукахъ постоянно кодексъ приличiй; она не создаетъ обязанностей, но слѣдуетъ предписанiю; у ней нѣтъ сильной рѣшимости, въ ней больше добросовѣстности и твердости, чѣмъ энтузiазма и генiя. Вотъ худая сторона морали, доведенной до крайности, къ какой–бы цѣли она ни стремилась. Отъ слишкомъ усиленной сдержанности человѣческiя стремленiя дѣлаются узки.

Бѣдный Ричардсонъ довелъ довросовѣстность до крайныхъ предѣловъ въ Карлѣ Грандиссонѣ «образецъ христiанскаго джентльмена». Не знаю, многихъ ли обратилъ этотъ примѣръ. Нѣтъ ничего несноснѣе назидательнаго героя; онъ правиленъ какъ автоматъ; цѣлая жизнь его проходитъ въ поклонахъ и взвѣшиванiи своихъ обязанностей. Онъ боится грѣха навѣстить въ воскресенье больного и успокоиваетъ свою совѣсть увѣренiями, что это дѣлается для блага ближнаго. Повѣрите–ли вы, что этотъ господинъ влюленъ? да, но по–своему. Напримѣръ онъ пишетъ своей невѣстѣ: «Теперь, любезнѣйшая и милѣйшая изъ женшиъ, позвольте мнѣ имѣть честь ожидать нашихъ строкъ, которыя извѣстятъ меня насколько дней вы сократите этотъ скучный мѣсяцъ. Моя чрезмѣрная благодарность за вашу снисходительность будетъ безмѣрна, какой бы ни былъ благословенный день, назначенный вами для моего счастiя и который навсегда утвердитъ меня вашимъ Карломъ Грандисономъ. «Что можетъ быть приличнѣе этого? На свадьбѣ было восемь каретъ, каждая четверней; сэръ Карлъ внимателенъ къ старшимъ; за обѣдомъ мужчины, съ салфетками въ рукахъ, прислуживаютъ дамамъ; невѣста постоянно готова упасть въ обморокъ; онъ падаетъ къ ея ногамъ, совершенно какъ принято. «Ради вашихъ добрыхъ родныхъ, дорогая моя, придите въ свое обычное состоянiе: иначе я, который буду гордиться полученiемъ вашей руки, при тысячѣ свидѣтелей, принужденъ буду жалѣть, что уступалъ желанiю этихъ добрыхъ друзей и сдѣлалъ торжество публичнымъ». Начинаются поклоны, комплименты, цѣлый рой приличiй летаетъ какъ стая влюбленныхъ херувимовъ и осѣняетъ своими благочестивыми крыльями законныя ласки счастливой четы. Слезы текутъ ручьями. Гаррiетъ разнѣживается надъ горемъ своей бывшей соперницы, а сэръ Карлъ обнимаетъ ее и самъ утираетъ ея глаза: О человѣколюбiе! прелестная чувствительность! говоритъ онъ: – не удерживайте этого трогательнаго порыва! Роса небесная! и онъ цѣлуетъ платокъ, слезы существа кроткаго какъ небо и милосердаго какъ оно! Это ужь слишкомъ! приходитъ желанiе акомпанировать ему на свирѣли. Самый терпѣливый читатель чувствуетъ тошноту отъ этихъ приторностей на трехъ тысячахъ страницъ. Къ довершенiю всего, сэръ Карлъ, видя что Гаррiетъ цѣлуетъ свою соперницу, составляетъ проектъ храма дружбы, который тутъ–же будетъ приведенъ въ исполненiе; вотъ торжество миѳологическаго рококо! Подконецъ вѣнки летятъ со всѣхъ сторонъ какъ въ оперѣ, всѣ поютъ гимны Карлу и причитываютъ ему хвалу: «Какъ можетъ онъ не быть прекраснымъ мужемъ, если былъ такимъ добрымъ сыномъ, примѣрнымъ братомъ, вѣрнымъ другомъ, человѣкомъ, ни разу не нарушившимъ своего принципа»? Онъ высокъ, благороденъ, деликатенъ, набоженъ, безукоризненъ, онъ не сдѣлаетъ ни одного дурного дѣла, ни одного ложнаго шага; его совѣсть и парикъ въ совершенномъ порядкѣ. Аминь. Надо его вставить въ рамку или запереть въ кунсткамеру.

И вы также, почтенный Ричардсонъ, несмотря на талантъ, не умѣли взяться за дѣло. Вмѣсто услуги нравственности, вы нанесли ей вредъ. Знаете, какое впечалѣнiе производятъ назидательныя афиши, наклеиваемыя вами въ началѣ и концѣ книги? Хорошее настроенiе исчезаетъ, изъ–подъ свѣтскаго костюма начинаешь слышать гнусливый голосъ проповѣдника и сердишься за обманъ. Вспомните, что на днѣ человѣческаго сердца всегда готово возмущенiе и если его слишкомъ открыто готовятся заковать въ дисциплину, оно вырывается и летитъ на свободу. Вслѣдъ за повѣстью Памела вы печатаете рядъ добродѣтелей, которыхъ она была образцомъ; читатель зѣваетъ, теряетъ впечатлѣнiе удовольствiя, перестаетъ вѣрить и спрашиваетъ себя, ужь не была ли небесная героиня простымъ манкеномъ, котораго заводили благочестивыя люди? Вы расказываете въ концѣ Кларисы, какъ наказываются всѣ злые, безъ исключенiя пола и возраста; читатель смѣется, находитъ, что на свѣтѣ бываетъ иначе и рекомендуетъ вамъ напечатать при этомъ оттиски «котловъ, въ которыхъ будутъ кипѣть грѣшныя души въ аду». Мы не такiя дѣти, какъ вы думаете; недостаточно заговорить басомъ, чтобы напугать насъ; намъ ненужно выписывать нравоученiе прописными буквами: и безъ этого разберемъ. Мы любимъ искуство, а у васъ его нѣтъ; мы хотимъ, чтобы вы намъ нравились, а вы объ этомъ не заботитесь. Вы выписываете каждую букву, каждый разговоръ, вы ничего не оставляете воображенiю, въ вашихъ романахъ по восьми томовъ; не урѣзать–ли ихъ; будьте писателемъ, а не архиварiусомъ. Не изливайте всѣхъ вашихъ знанiй на публику. Искуство отличается отъ природы тѣмъ, что концентрируетъ ея явленiя. Двадцать писемъ, по двадцати страницъ каждое, могутъ не выразить характера такъ, какъ выскажется онъ въ одномъ живомъ словѣ.

Васъ добросовѣстность тянетъ къ землѣ; вы боитесь своего генiя, вы его обуздываете и не позволяете себѣ въ великiя минуты ни страстнаго крика, ни откровеннаго слова. Вы впали въ округленныя и водянистыя фразы, и не хотите показать намъ природу какъ она есть, какъ показываетъ ее Шекспиръ, у котораго она, волнуемая страстями, кричитъ и перескакиваетъ черезъ ваши барьеры. Вы не умѣли полюбить ее и потому она вамъ не показывается.

III

За нее–то ратуетъ Фильдингъ, и судя по его личности и дѣйствiямъ, онъ созданъ именно для этого: это большой, сильный малый, ростомъ до шести футовъ, полнокровный, съ избыткомъ веселости, честный, великодушный, общительный и сильный, но неосторожный, мотъ, кутила, видѣвшiй все въ жизни, но несохранившiй на себѣ слѣдовъ грязи; – «вообще – говорила леди Мери Уортлей Монтегю – счастливѣе всякаго короля и способный забыть свою подагру, заботы и долги, лишь бы была подъ рукою бутылка шампанскаго и пирогъ съ дичью.» Въ немъ преобладаетъ естественность, немного грубая, но богатая. Онъ не сдерживается, идетъ по теченiю, невзирая русла, неставя перемычекъ, бурнымъ, но обильнымъ потокомъ.

Съ самаго начала избытокъ физическихъ силъ вовлекъ его къ разврату, въ который онъ впадалъ иногда и послѣ женитьбы, уже въ зрѣломъ возрастѣ. Онъ веселъ и безпеченъ, не страдаетъ даже авторскимъ самолюбiемъ. Однажды Гаррикъ попросилъ его выпустить неловкую сцену, говоря, что иначе его освищутъ. «А, чортъ ее возьми, пусть сами зрители ее отыщутъ!» Сцену дѣйствительно освистали; актеръ явился увѣдомить автора, который пилъ и курилъ въ это время. «Ну, что тамъ такое? – Свищутъ ужасно. – А отыскали–таки, чортъ ихъ возьми!» Всякую неудачу онъ принималъ съ хохотомъ. Онъ не гнался за тычкомъ. Получивши наслѣдство, онъ пируетъ, угощаетъ сосѣдей, заводитъ ссору, окружаетъ себя лакеями въ жолтыхъ ливреяхъ. Въ три года ничего не осталось кромѣ хорошаго расположенiя духа и сильной воли. Онъ оканчиваетъ курсъ законовѣдѣнiя, издаетъ два тома in–folio о правахъ короны, дѣлается правосудiемъ, уничтожаетъ нѣсколько шаекъ воровъ и наживаетъ «на самой нелѣпѣйшей службѣ самыя грязныя деньги въ мiрѣ.» Онъ не утомленъ и не разочарованъ; онъ слишкомъ крѣпкаго сложенiя, чтобъ страдать нервами. У него всего вволю, силы, здоровья и даже нѣжности. Онъ питаетъ къ своимъ дѣтямъ материнскую нѣжность, а жену обожаетъ и чуть не сходитъ съума послѣ ея смерти. Единственнымъ утѣшенiемъ для него было оплакивать ее съ своей служанкой, на которой онъ подконецъ женился, чтобъ дать добрую мать своимъ дѣтямъ: послѣдняя черта этого смѣлаго плебейскаго сердца, скораго на увлеченiя, лишоннаго предразсудковъ и соединявшаго въ себѣ всѣ хорошiя качества, за исключенiемъ деликатности. Его книги производятъ впечатлѣнiе простого, здороваго вина, которое веселитъ, подкрѣпляетъ и которому недостаетъ только аромата.

Такому человѣку не долженъ былъ нравиться Ричардсонъ. Тотъ кто любитъ природу, далеко гонитъ отъ себя напыщенность, скуку и щепетильность пуританъ. Онъ началъ съ того, что написалъ пародiю на Ричардсона. Его первый герой Жозефъ, братъ Памелы и борется съ преслѣдованiями своей госпожи, какъ Памела съ произволомъ своего господина. Искушенiе, трогательное когда дѣло идетъ о дѣвушкѣ, становится комичнымъ. Фильдингъ хохочетъ во всю силу легкихъ, какъ Рабле или Скарронъ. Онъ подражаетъ торжественному слогу, допуская въ тоже время самыя неприличныя вольности. Если у васъ хорошiя манеры или вы хорошо одѣты, не подходите къ нему. Онъ поведетъ васъ въ тюрьмы, трактиры, на грязныя дороги, покажетъ вамъ скандальныя происшествiя, вольныя картины. У него вкусъ и обонянiе невзыскательны. Мистеръ Жозефъ, выходя отъ леди Бооби, подвергся нападенiю, раздѣтъ и оставленъ во рву, за мертвое тѣло; проѣзжаетъ дилижансъ; дамы не соглашаются принять голое тѣло, а мужчины жалѣютъ своего новаго платья... Это только начало, судите что будетъ дальше. Жозефъ и его другъ, добрый пасторъ Адамъ, затѣяли драку и получили много ударовъ палками; имъ плѣнилась служанка, такъ что онъ принужденъ былъ силою вынести ее изъ своей комнаты; у нихъ никогда нѣтъ ни копѣйки; ихъ хотятъ посадить въ тюрьму. Впрочемъ они смѣло идутъ впередъ, какъ ихъ собраты, другiе романы, капитанъ Бутъ и Томъ Джонсъ. Эти кулачныя схватки, трактирные скандалы, звонъ разбиваемыхъ рукомойниковъ и ложекъ, бросаемыхъ въ голову, эта смѣсь приключенiй и неудачъ составляетъ веселое попури. Всѣ эти добрые люди хорошо дерутся, хорошо ѣдятъ, пьютъ еще лучше. Весело смотрѣть на эти крѣпкiе желудки: ростбифъ укладывается въ нихъ какъ въ свое обычное мѣсто. Не говорите, что эти крѣпкiя руки слишкомъ часто работаютъ по спинамъ ближняго; кожа ближнихъ крѣпка и скоро заживаетъ. Да, жизнь хороша, и съ Фильдингомъ можно совершать прiятное путешествiе и воротиться съ разбитою головою и полнымъ желудкомъ.

Мы будемъ съ нимъ не все смѣяться: въ дорогѣ вѣдь многое можно увидѣть. Чутье природы великiй даръ, и Фильдингъ, идя въ противоположную сторону Ричардсону, открываетъ себѣ такiя же обширныя владѣнiя. Природой называется зародышъ тайныхъ страстей, иногда пагубныхъ, большею частiю вульгарныхъ, всегда слѣпыхъ, которыя кишатъ въ насъ, худо прикрытыя плащемъ приличiя и разсудка; мы думаемъ, что управляетъ ими, тогда какъ онѣ нами распоряжаются, а мы только приписываетъ себѣ ихъ дѣйствiя. Ихъ такъ много, онѣ такъ перепутаны между собою, что отъ насъ ускользаютъ всѣ ихъ движенiя. Вотъ сфера Фильдинга; его искуство и удовольствiе заключается, какъ у Мольера, въ приподнятiи и разсудка; мы думаемъ, что управляемъ ими, тогда какъ онѣ нами распоряжаются, а мы только приписываемъ себѣ ихъ дѣйствiя. Ихъ такъ много, онѣ такъ перепутаны между собою, что отъ насъ ускользаютъ всѣ ихъ движенiя. Вотъ сфера Фильдинга; его искуство и удовольствiе заключаются, какъ у Мольера, въ приподнятiи занавѣса; его лица пародируютъ очень серьозно; вдругъ читателю открывается щель, въ которой кишатъ безумства, тайныя ненависти, лихоимство и интриги, которыя двигаютъ этими лицами. Напримѣръ когда Томъ Джонсъ сломалъ руку, философъ Сквайръ проходитъ утѣшать его стоическими правилами; но доказывая, что боль чувство ничтожное, онъ прикусываетъ себѣ языкъ и раздражается двумя проклятiями, на чемъ теологъ Туакуумъ, его соперникъ, построиваетъ доказательство, что случай этотъ есть предостереженiе свыше, зачто оба чуть не доходятъ до кулаковъ. Въ другой разъ тюремный священникъ, усовѣстивши преступника, соглашается выпить съ нимъ кружку пунша, потомучто въ писанiи не упомянуто объ этомъ напиткѣ и, утоливши жажду, приступаетъ къ окончанiю проповѣди о языческихъ философахъ. Разоблаченные такимъ образомъ инстинкты имѣютъ странный видъ; люди, выступающiе съ наружною важностью, видны намъ насквозь; дамы хорошо сдѣлаютъ, если не пойдутъ въ мастерскую Фильдинга. Этотъ могучiй генiй любитъ, какъ Рубенсъ, сельскiе праздники; веселыя, красныя и чувственныя физiономiи танцуютъ у него и не скрываютъ своихъ грубыхъ инстинктовъ. Изъ нихъ состоятъ его главные персонажи. Они сдѣланы у него рельефно, свѣжими красками, однимъ взмахомъ. Серьозныя личности остаются у него на второмъ планѣ. Уайстернъ напримѣръ, деревенскiй сквайръ, добрый человѣкъ, но пьянюга, вѣчно въ сѣдлѣ, вѣчно ругается и лѣзетъ на драку, нѣчто вродѣ извощика, одичавшаго въ деревнѣ и освирѣпѣвшаго отъ здоровой ѣды, сильныхъ тѣлесныхъ упражненiй и пьянства; англiйской гордости и предразсудковъ въ немъ тьма. Его страсти ничто не сдерживаетъ: ни свѣтскiя условiя, такъ какъ онъ вѣчно живетъ въ деревнѣ, ни власть гражданская, потомучто онъ не въ состоянiи связать двухъ мыслей. При первомъ противорѣчiи онъ краснѣетъ и хочетъ драться. Его едва можно удержатьсилою. Онъ бѣжитъ къ Альворти жаловаться на Джонса, который смѣетъ ухаживать за его дочерью. «Счастливъ онъ, что не попался мнѣ въ руки! я бы его измялъ, скривилъ бы ему морду; я научилъ бы этого нищаго протягивать лапу къ барскому блюду! Не будетъ ему ни куска съ моего блюда и копѣйки денегъ. Пусть идетъ за нею въ одной рубашкѣ, пусть лучше мои деньги пошлютъ въ Ганноверъ и соблазняютъ ими нашу нацiю!» Альворти отвѣчаетъ, что ему очень жаль. – «Къ чорту вашу жалость! Много она мнѣ послужитъ, когда я лишусь единственной дочери, бѣдной Сони, моей единственной радости и надежды на старости лѣтъ; но я рѣшилась прогнать ее: пусть проситъ милостыню п околѣетъ съ голоду. Никогда не дамъ ни копѣйки! Этотъ собачiй сынъ всегда умѣлъ выманить звѣря изъ норки, чтобы черти его задушили! Это будетъ самая неудачная дичь, которую удалось подстрѣлить ему въ свою жизнь. Онъ получитъ только кости да кожу!»

Дочь старается его уговорить, но онъ бушуетъ. Тогда она заводитъ рѣчь о послушанiи и покорности; онъ прыгаетъ по комнатѣ отъ радости и умиляется до слезъ. Когда же она опять начинаетъ упрашивать, онъ скрежещетъ зубами, стучитъ кулаками, топаетъ ногами. «Ты выдешь за него, чортъ меня побери, достанется онъ тебѣ, хоть бы тебѣ пришлось повѣситься на слѣдующее утро!» Резоновъ онъ представить не можетъ, только велитъ ей быть хорошею дочерью, противорѣчитъ самъ себѣ и мечется какъ слѣпой буйволъ, на одномъ мѣстѣ. При малѣйшемъ шумѣ онъ готовъ къ оборонѣ. Всѣ его мысли внушены животными инстинктами. Никогда еще животное не заслоняло такъ человѣка. Онъ смѣшонъ въ своей дикой наивности; «не знаю какъ это случается, чортъ меня побери, но вы всегда заставляете меня плясать по своей дудкѣ, Альворти. А между тѣмъ у меня такое же помѣстье какъ и у васъ, и я такая же власть.» Въ немъ все переходчиво, онъ человѣкъ минуты. Ни злоба, ни личныя интересы не имѣютъ мѣста въ его характерѣ; все исчезаетъ передъ минутною страстью; она вторгается въ его мозгъ какъ волна и затопляетъ все остальное. Помирившись съ Томомъ, онъ ждетъ–недождется, чтобъ Томъ женился на его дочери. Ату ее, хорошенько! Когда же свадьба, завтра или послѣзавтра? Я не уступлю ни минуты сверхъ этого времени. Не смотри на ея гримасы Томъ, она хоть сейчасъ рада быть твоей женой: не правда ли, Соня? Держу пари на 5 гиней, что черезъ 9 мѣсяцевъ отъ завтрашняго дня у насъ будетъ мальчикъ! Слушай, Альворти, чего ты хочешь, шампанскаго или бургонскаго? Попируемъ мы въ эту ночь.» Когда онъ дѣлается дѣдушкой, то проводитъ все время въ дѣтской, увѣряя, что болтовня маленькой дѣвочки прiятнѣе для него самой лучшей англiйской своры. Вотъ чистая природа и никто кромѣ Фильдинга не изображалъ ее въ болѣе разнузданномъ видѣ.

Онъ смотритъ на нее не съ равнодушiемъ Шекспира и Гете; онъ моралистъ попреимуществу, и это одна изъ принадлежностей вѣка, что реформаторскiя намѣренiя также разрѣшаются у него, какъ и у прочихъ. Въ его вымыслахъ есть практическая цѣль: онъ говоритъ, что серьозный тонъ раздражаетъ, а комическiй «располагаетъ людей къ добродушiю». У него порокъ является въ сатирѣ; онъ разсматриваетъ страсти не какъ простыя силы, но какъ предметы, заслуживающiе одобренiя или порицанiя. На каждомъ шагу является нравсвенное сужденiе; онъ предлагаетъ намъ выборъ, обсуживаетъ, извиняетъ или ссужаетъ. Онъ пишетъ цѣлый романъ ироническимъ слогомъ, чтобы преслѣдовать и уничтожить мошенничество и измѣну. Онъ нетолько художникъ, но и судья, и эти обѣ роли въ немъ сходятся; психологiя пораждаетъ мораль; тамъ гдѣ есть понятiе о человѣкѣ, долженъ существовать и идеалъ человѣка, и Фильдингъ, видя въ человѣкѣ инстинктъ, борящiйся съ установленными правилами, держатъ сторону этого инстинкта и самую добродѣтель считаетъ инстинктомъ. Великодушiе есть, по его словамъ, врожденная способность; она присуща намъ, помимо всѣхъ писаныхъ правилъ; какъ всѣ прочiя жизненныя силы, оно у иныхъ бываетъ сильнѣе. Надо довольствоваться имъ какъ оно есть, неискажая его разсужденiями и дисциплиной. Правильные и вымѣренные герои Ричардсона, пропитанные теорiями, напоминаютъ гнусливыхъ проповѣдниковъ. Рѣчи Сквайра и Туаккума и ихъ тирады о добродѣтели философской и добродѣтели христiанской неболѣе какъ упражненiе въ слогѣ во время десерта. Добродѣтель заключается въ крови и темпераментѣ; ученая болтовня и мрачный аскетизмъ къ ней ничего не прибавятъ. Давайте намъ людей, а не манкеновъ или ученыхъ снигирей. Мои герои родятся добрдѣтельными, какъ щенки родятся ласковыми, а лошади смѣлыми. Мнѣ нужно сердце живое, полное жара и силы, а несухого педанта, подводящаго подъ линейку всѣ свои дѣйствiя. Горячая натура можетъ увлечь, но эти увлеченiя простительны. Человѣкъ напьется нечаянно, встрѣтитъ женщину по дорогѣ, непрочь будетъ подраться и не откажется отъ дуэли; ему не будетъ обидно, если знатная дама найдетъ ео красивымъ и предложитъ свой кошелекъ; онъ будетъ вѣтренъ, испортитъ свою репутацiю, какъ Джонсъ, будетъ сквернымъ администраторомъ, какъ Бутъ, но извините ему это волненiе крови, свойственное животнымъ благородной породы. Зато онъ позволитъ избить себя, прежде чѣмъ дастъ въ обиду бѣднаго лѣсничаго. Онъ проститъ своему смертельному врагу, безъ всякой натяжки, по добротѣ душевной и, пошлетъ ему втайнѣ денегъ; онъ будетъ честенъ въ отношенiи своей любовницы и останется вѣренъ ей, несмотря на блестящiя предложенiя и свою крайнюю бѣдность; онъ не пожалѣетъ ни денегъ, ни крови, ни трудовъ, ни страданiй, не будетъ этимъ хвастаться и лукавить; отвага и доброта преобладаютъ въ его сердцѣ, какъ чистая вода въ хорошемъ источникѣ. Онъ будетъ можетъ–быть простоватъ, какъ капитанъ Букъ, даже игрокъ и мотъ, неспособный вести дѣла, и въ состоянiи измѣнить своей женѣ, но раскаянiе его будетъ такъ чистосердечно, заблужденiя такъ невольны, онъ будетъ такъ непритворно нѣженъ, что она полюбитъ его еще сильнѣе – и онъ того стоитъ. Онъ будетъ ея сидѣлкой во время болѣзни, будетъ предупредителенъ какъ любовникъ, даже въ присутствiи женщины, которой увлекался. «Еслибы свѣтъ принадлежалъ мнѣ, я положилъ бы его къ ногамъ моей земли Амелiи. Онъ плачетъ какъ ребенокъ, говоря о ней, и слушаетъ ее какъ ребенокъ. «Я повторю ея слова, потомучто онѣ остаются у меня въ памяти.» Онъ потихоньку одѣвается, когда нужно отправиться въ полкъ и поетъ, свиститъ дорогой, чтобъ только не думаеть; онъ уходитъ пока она спитъ, потомучто не можетъ выносить ея слезъ. Въ этомъ воинскомъ тѣлѣ истинно женская душа, которую трогаетъ всякая малость, касающаяся любимой личности, душа застѣнчивая въ нѣжности, неистощимая на жертвы, на довѣрiе и ласку. Если въ человѣкѣ есть это, бросьте все остальное; со всѣми своими безчинствами онъ выше вашихъ приличныхъ героевъ! – На это мы будемъ отвѣчать: Вы правы, защищая природу, но защищайте ее сполна. Въ нашихъ людяхъ недостаетъ тонкой отдѣлки; высокiй энтузiазмъ и деликатность такъ же присущи природѣ, какъ и сила, громкiй смѣхъ и откровенная доброта. Поэзiя столько же истина, какъ и проза, и если существуютъ обжоры и боксеры, то существуютъ также артисты и рыцари. Сервантесъ, которому вы подражаете, и Шекспиръ, котораго вы напоминаете, владѣли этой отдѣлкой; въ своей обильной книгѣ вы не даете ни одного цвѣтка. Кулачные удары и трактирныя сцены могутъ наскучить. Хотѣлось бы видѣть болѣе уваженiя къ вашимъ героинямъ; дорожныя случайности слишкомъ часто производятъ безпорядокъ въ ихъ туалетѣ, и Фанни, Софи и Мистрисъ Гертфри, хотя и остаются чистыми, но невольно помнишь, покушенiя на ихъ добродѣтель. Вы такъ огрубѣли, что не чувствуете шероховатости. Вы внушаете Джонсу ложную мысль, что любовница его, мистрисъ Вильямсъ, можетъ–быть его мать и долго оставляете читателя въ этомъ ужасномъ предположенiи. Наконецъ вы натягиваетесь въ описанiи любви, у васъ слишкомъ округленныя фразы; Томъ Джонсъ объясняется словами автора. За недостаткомъ идей, онъ декламируетъ оды. Вамъ знакомо только увлеченiе чувствъ, кипѣнiе крови, нѣжныя излiянiя, но не нервическая экзальтацiя и поэтическiе восторги. Человѣкъ, какимъ вы его себѣ представляете, здоровый буйволъ, и такимъ можетъ–быть и слѣдуетъ изобразить героя народа, который самъ себя прозвалъ Джономъ Булемъ, т. е. Ванькой–быкомъ.

IV

Во всякомъ случаѣ онъ могучъ и отваженъ, и если вы представите себѣ личности изъ приведенныхъ романовъ, онѣ перенесутъ васъ въ полуварварскiй мiръ, къ племени, энергiя котораго васъ возмутитъ или напугаетъ. Теперь откройте писателя близко копирующаго нравы; они всѣ, Фильдингъ въ особенности, говорятъ, что не изобразили ни одной черты, которой не видали бы въ натурѣ, но Смоллетъ, какъ писатель посредственный, прямо дѣлаетъ слѣпки, непридавая имъ красотъ своего генiя; ни веселость Фильдинга, ни ригоризмъ Ричардсона не оживляютъ и не облагораживаютъ картины. У него нравы цѣликомъ; этотъ подражатель Лесажа упрекаетъ послѣдняго за шутки надъ несчастiями своихъ героевъ; онъ хочетъ возбудить въ читателяхъ негодованiе къ корыстолюбивому и порочному направленiю общества и показываетъ скромную добродѣтель въ борьбѣ съ эгоизмомъ, завистью, злобой и постыднымъ равнодушiемъ человѣчества. Тутъ сыпятся ужь не одни удары кулакомъ, но и удары ножомъ, шпагою, пистолетомъ.

Въ этомъ свѣтѣ дѣвушка, вышедшая изъ дома, рискуетъ возвратиться женщиной, а мужчины можетъ и вовсе не возвратиться. Женщины царапаютъ мужчинамъ лицо ногтями; воспитанные джентльмены, какъ Перегайнъ, бьютъ людей хлыстомъ.

Обольстивъ жену одного господина, который отказывается вызвать его за это на дуэль, Переграйнъ велитъ своимъ людямъ выкупать его въ каналѣ. Онъ подкупаетъ трактирщика поколотить пастора, который донесъ на него, и трактирщикъ вышибаетъ у него челюсть. Можно бы привести много подобныхъ злодѣйствъ. Ругань, побои, цинизмъ разговоровъ, грубость шутокъ наводятъ на мысль о сворѣ бульдоговъ, котоые даже играя вырываютъ другъ у друга куски живого мяса. Нельзя безъ ужаса читать приключенiя Родрига Рандома или самого Смоллета на военномъ суднѣ. Его хватаютъ, сваливаютъ съ ногъ ударами палокъ и ножа, и связаннаго катятъ на палубу, гдѣ матросы, видя запекшiеся отъ крови волоса, смѣются и говорятъ, что онъ носитъ теперь красные шнуры на головѣ, вмѣсто того чтобы носить ихъ на спинѣ. Онъ проситъ сосѣдей вынуть платокъ изъ его кармана, чтобъ унять кровь; они вынимаютъ и хладнокровно продаютъ за бутылку джину. Капитанъ объявляетъ, чтобы больные шли на палубу и несчастныхъ, слабыхъ и харкающихъ кровью выгоняютъ княтомъ; нѣкоторые сходятъ съума, другiе умираютъ и изъ шестидесяти остается только двѣнадцать. Чтобы дойти до больного въ этомъ грязномъ гошпиталѣ, кишащемъ всякими гадами, нужно подлѣзать подъ койки или раздвигать ихъ руками.

Прочтите еще расказъ миссъ Уильямъ, дѣвушки богатой и хорошаго происхожденiя, доведенной до ремесла публичной женщины, умирающей съ голода и холода, скитаясь по ночамъ «между жалкими созданiями въ грязныхъ лохмотьяхъ, лежащими въ кучѣ, въ какомъ–нибудь темномъ мѣстѣ зовущими пьяныхъ матросовъ, чтобъ получить отъ нихъ нѣсколько денегъ на утоленiе джиномъ голода и холода. Онѣ доходятъ до совершенно скотскаго состоянiя, пока наконецъ не умрутъ въ какомъ–нибудь сорномъ углу.»

Эта дѣвушка будучи заключена въ Брайдвэль съ самыми позорными женщинами, подпала подъ власть тирана, требованiя котораго превышаютъ ея силы; ее сѣкутъ до обморока и приводятъ опять въ чувство ударами кнута; въ это время у нея пропадаютъ даже чулки и башмаки. Умирая съ голода и отчаянiя, она рѣшилась повѣситься: ей помѣшала сосѣдка, а на другое утро дали ей тридцать ударовъ розогъ. Горе и боль довели ее до изступленiя, такъ–что она зубами вырывала у себя клочки тѣла. Напрасно вы захотите успокоиться на героѣ. Онъ грубъ и чувствененъ, какъ герои Фильдинга, но безъ ихъ добродушной веселости. Гордость и мстительность – двѣ главныя черты его характера. Вино Фильдинга обратилось въ рукахъ Смоллета въ кабачную водку. Его герои – эгоисты и варварски мстятъ ха обиды. Родригъ пользуется услугами своего вѣрнаго Страйна и кончаетъ тѣмъ, что женитъ его на публичной женщинѣ. Переграйнъ разставляетъ самую грязную западню дѣвушкѣ, на которой долженъ жениться и которая сестра его лучшему другу. Его сварливый, сосредоточенный и упрямый характеръ дѣлается противенъ; онъ соединяетъ въ себѣ наклонности тирана, живущаго насчетъ другихъ людей, и мужика, неимѣющаго малѣйшаго такта. Съ нимъ жить невозможно, онъ васъ измучитъ. Его избѣгаютъ какъ опасное животное; приливъ животной страсти и напряжонной воли такъ силенъ, что недостигнувъ цѣли, онъ неистовствуетъ, хватается за оружiе; ему нужно пустить кровь, онъ сходитъ съума. Даже его великодушiе испорчено гордостью; самая веселость заслонена грубостью. У него варварскiя забавы, чтó впрочемъ во вкусѣ Смоллета. онъ утрируетъ свои карикатуры; онъ думаетъ развеселить читателя, показывая ему обрубленные уши и разорваные рты; онъ преувеличиваетъ нацiональный предразсудокъ, сводитъ всевозможныя странности: лейтенанта, полуизжареннаго индѣйцами, морскихъ волковъ, проводящихъ всю жизнь въ ругательствѣ на своемъ грубомъ нарѣчiи, старыхъ дѣвъ, безобразныхъ какъ обезьяны, сухихъ какъ скелеты, кислыхъ какъ уксусъ, мономановъ погружонныхъ въ педантизмъ, ипохондрiю, мизантропiю и молчанiе. Вмѣсто того чтобы очертить ихъ нѣсколькими штрихами, какъ Жильблазъ, онъ налегаетъ на нихъ, приводитъ всѣ подробности, незамѣчая какъ онѣ гнусны и какое производятъ отвращенiе. Его читатели стоятъ въ уровень съ его грубой энергiей, и чтобъ разшевелить такiе нервы, необходимы такiе прiемы.

Одна и таже способность для цивилизацiи этого варварства и умиренiя этой силы свойственна авторамъ и публикѣ: это – серьозное изученiе характера. Ихъ глаза устремлены на внутреннюю сторону человѣка. Они вычисляютъ съ точностью особенности личности и даютъ имъ такой отпечатокъ, что персонажи ихъ дѣлаются типами, которыхъ не забываютъ. Они психологи. «Every man in his humor», это заглавiе комедiи стараго Бена Джонсона показываетъ, какъ давно господствуетъ это нацiональное направленiе. Смоллетъ пишетъ цѣльный романъ на основанiи этой данной, – «Humphrey Clinker». Дѣйствiя нѣтъ; книг есть собранiе писемъ во время путешествiя въ Англiю и Шотландiю. Каждый изъ путешественниковъ судитъ о вещахъ сообразно своему складу ума. Старый джентльменъ щедрый и ворчливый, постоянно считающiй себя больнымъ, старая дѣва ищущая мужа, горничная наивная и тщеславная, храбро коверкающая правописанiе, цѣлая нить оригиналовъ, выставляющихъ на видъ свои странности; – вотъ дѣйствующiя лица; удовольствiе читателя будетъ заключаться въ воспроизведенiи ихъ характеровъ по слогу, въ предугадыванiи ихъ глупости, въ разсматриванiи пружинки, приводящей въ движенiе ихъ мысли и дѣйствiя. Доведите до крайности это изуяченiе человѣческихъ особенностей – и передъ вами явится талантъ Стерна. Представьте себѣ человѣка, который ѣдетъ путешествовать въ очкахъ съ сильно увеличивающими стеклами. Каждая пылинка, каждое пятно на скатерти, каждая складка платья его заинтересуетъ; путешествiе его будетъ медленно подвигаться; онъ дѣлаетъ неболѣе шести шаговъ и не выйдетъ изъ комнаты. Оттого–то Стернъ расказываетъ въ четырехъ томахъ рожденiе своего героя. онъ видитъ всѣ мелочи, описываетъ самыя неуловимыя. Если человѣкъ непрямо пробираетъ проборъ, то это, по мнѣнiю Стерна, зависитъ отъ особенности его характера, которую онъ наслѣдовалъ отъ отца, дѣда и т. д.; это зависитъ отъ устройства его мозга, которое произошло отъ разныхъ случайностей при рожденiи, а случайности эти зависятъ отъ привычекъ его родителей, отъ настроенiя минуты, отъ разговора за полчаса назадъ, отъ размолвки съ послѣднимъ пасторомъ, отъ раны на большомъ пальцѣ, отъ двадцати узловъ на завязкахъ мѣшка и ужь незнаю отчего еще. Шесть частей «Tristam Shandy» расказываютъ малѣйшую изъ этихъ подробностей: чиханiе, дурно выбритая борода ведетъ за собою цѣлый мотокъ перепутанныхъ причинъ, которыя сверху, снизу, справа и слѣва, удлиняясь и пуская невидимыя вѣтви, проникаютъ въ самую глубь характера, въ самыя отдаленныя происшествiя. Вмѣсто того чтобъ извлечь главный корень, какъ дѣлаютъ другiе романисты, Стернъ начинаетъ старательно разматывать весь мотокъ. Какъ бы далеко ни скрывались тончайшiя нити, онъ ихъ найдетъ и выведетъ на свѣтъ божiй; тамъ, гдѣ намъ представлялся одинъ стебелекъ, мы видимъ бездну корешковъ, которыми живетъ и питается растенiе.

Вотъ странный талантъ, составленный изъ проницательности и ослѣпленiя и похожiй на тѣ болѣзни сѣтчатой оболочки въ глазу, во время которыхъ поражонный нервъ теряетъ способность видѣть то, что замѣтно для самаго лучшаго зрѣнiя.

Стернъ больной юмористъ и эксцентрикъ, человѣкъ набожный и повѣса, скрипачъ и философъ, который дѣлаетъ все наоборотъ, чѣмъ другiе. Его книга – складъ рухляди, гдѣ вы найдете рѣдкости всѣхъ вѣковъ и всѣхъ странъ, перемѣшанныя между собою: тексты отлученiя отъ церкви, медицинскiя консультацiи, выписки изъ неизвѣстныхъ или выдуманныхъ авторовъ, отрывки схоластической учености, амфилады нелѣпыхъ исторiй, диссертацiи, разсужденiя, воззванiя къ читателю. Онъ повинуется перу и пишетъ безъ плана и послѣдовательности; даже случайно встрѣтивши порядокъ, нарушаетъ его; толчкомъ ноги онъ опрокидываетъ на свою начатую исторiю нѣсколько сосѣднихъ фолiантовъ перешагиваетъ черезъ нихъ. Ему весело сбивать съ толку остановками и преступленiями. Важность ему ненравится, онъ считаетъ ее лицемѣрiимъ; ему больше по душѣ шалость и онъ рисуетъ себя въ Iорикѣ. Въ правильномъ умѣ, мысли идутъ послѣдовательно, усиливаясь постепенно; въ этой же странной головѣ онѣ скачутъ какъ маски на масляницѣ, дергая другъ друга за ноги, за голову, за полы платья, въ самомъ ужаснѣйшемъ и неожиданномъ безпорядкѣ. У него всѣ короткiя фразы – прыжки; читая ихъ задыхаешься. Тонъ мѣняется каждыя двѣ минуты: то вдругъ слышится смгхъ. Какой–то злой волшебникъ перепутываетъ всѣ нити ощущенiй и дергаетъ ихъ какъ попало, налегая преимущественно на одну или двѣ. какъ всѣ нервные люди, Стернъ способенъ разнѣжиться; это впрочемъ не доказываетъ его доброты: онъ большой эгоистъ въ жизни; но ему нужно поплакать въ извѣстные дни и онъ заставляетъ плакать читателя. Онъ разнѣживается надъ птичкой въ клѣткѣ, надъ осломъ, привыкшимъ къ побоямъ, который смотритъ на него съ покорностью, какбы говоря, чтобъ онъ не билъ его слишкомъ больно, а что впрочемъ онъ въ его власти. Онъ употребитъ двѣ страницы на это описанiе и самъ Прiамъ у ногъ Ахилла не могъ бы быть трогательнѣе его.

Такимъ–то образомъ онъ находитъ въ молчанiи, въ бранномъ словѣ, въ самомъ мелочномъ дѣйствiи примѣръ геройства или тонкости чувства, прекрасные цвѣты, невидимые для другихъ и растущiе въ самой дорожной пыли. Однажды старый инвалидъ Тоби поймалъ съ большимъ трудомъ муху, которая долго надоѣдала ему своимъ жужжаньемъ; онъ встаетъ, проходитъ по комнатѣ съ больною ногою, отворяетъ окно и выпускаетъ обидчицу: «Ступай, бѣдняжка, за что тебя мучить? Свѣтъ такъ велитъ, что намъ съ тобой достанетъ обоимъ мѣста.» Это ужь слишкомъ тонкая чувствительность, ее и описать нельзя; нужно бы перевести цѣлую исторiю, хоть напримѣръ Лефевра, чтобъ выразить всю ея эсенцiю; эта эсенцiя улетучивается при первомъ прикосновенiи и похожа на слабый запахъ цвѣтовъ, на минуту внесенныхъ въ комнату больного. Ея скромная красота усиливается контрастомъ шутокъ, окружающихъ ее какъ заборъ отъ крапивы. Стернъ, какъ всѣ люди съ разстоеннымъ организмомъ, очень причудливъ. Онъ любитъ вольныя сцены не изъ чувства художника, не изъ чувственности, какъ Фильдингъ, не изъ жажды наслажденiй, какъ Дора и другiе по ту сторону Ламанша. Онъ идетъ въ грязныя мѣста, потомучто они запрещены и туда никто не ходитъ. Онъ ищетъ въ нихъ оригинальности и скандала. Въ запрещенномъ плодѣ ему прiятенъ не самый плодъ, а запрещенiе, потомучто онъ выбираетъ всегда самый негодный и червивый. Неудивительно, если эпикуреецъ съ удовольствiемъ останавливается на грѣшкахъ хорошенькой женщины, но странно, что романиста привлекаютъ самыя тривiальныя сцены; это объясняется порчей воображенiя, находящаго прелесть въ отталкивающихъ предметахъ, какъ люди съ испорченымъ вкусомъ предпочитаютъ гнилой сыръ. Чтобъ читать Стерна, нужно дождаться дня сплина или дурной погоды, когда разстройство нервъ не допускаетъ серьозныхъ мыслей. его персонажи такъ же безразсудны, какъ и онъ самъ. Онъ въ человѣкѣ видитъ только его конекъ, страсть къ укрѣпленiямъ въ инвалидѣ, наклонность къ ораторскому искуству въ г–жѣ Шенди. Этотъ конекъ проявляется у людей, по его словамъ сначала, какъ маленькiй прыщикъ, который едва замѣтенъ, но растетъ, растетъ и закрываетъ все лицо. Никто не можетъ сравниться съ Стерномъ въ изображенiи человѣческаго уродства; онъ указываетъ на корень, слѣдитъ за его отпрысками, показываетъ всѣ микроскопическiя жилочки, степень ихъ увеличенiя и перемѣну цвѣта. Психологическая наблюдательность достигаетъ здгсь высшей степени. Нужно немало искуства, чтобъ искажать природу, и англiйскiй ремень къ описанiю правильныхъ формъ прибавляетъ здѣсь формы искажонныя и тѣмъ пополняется.

V

Приближается время, когда очищенные нравы очистятъ ироманъ въ свою очередь и дадутъ ему окончательный характеръ. Изъ двухъ стремленiй къ животному инстинкту и нравственной рефлексiи одно взяло верхъ; литература, сдглавшись серьозной, изгоняетъ изъ области вымысла грубость Смоллета и непристойность стерна, и романъ нравственный, недойдя еще до рукъ уже слишкомъ суровой миссъ Бэрней, попадаетъ въ честныя руки Гольдсмита. Его «Векфильдскiй священникъ» – идилiя въ прозѣ, нѣсколько испорченая слишкомъ гладкими фразами, но народная, какъ фламандская картина. Посмотрите у Тербурга или Мнериса на женщину на рынкѣ, на бурмистра пьющаго пиво: лица вульгарны, наивность комична, горшокъ щей на первомъ планѣ, а между тѣмъ эти добрые люди спокойны и такъ довольны своимъ маленькимъ счастьемъ, что имъ завидуешь. Впечатленiе отъ книги Гольдсмита почти такое же. Всѣ приключенiя священника долгое время состоятъ въ переходѣ «отъ голубой постели къ коричневой». У него есть четвероюродные братья, которые ходятъ къ нему обѣдать и берутъ взаймы сапоги. Жена его, получившая все современное воспитанiе, прекрасная кухарка, почти умѣетъ читать, въ совершенствѣ приготовляетъ консервы и расказываетъ за обѣдомъ достоинства и происхожденiе каждаго кушанья. Дочери ея стремятся къ изяществу и приготовляютъ въ печи духи и притиранья Ея сынъ Моисей даетъ маху на ярманкѣ и промѣниваетъ жеребенка на колекцiю зеленыхъ очковъ. Самъ пасторъ сочиняетъ трактаты противъ вторичнаго брака духовныхъ лицъ, которыхъ никто не покупаетъ, сочиняетъ заранѣе эпитафiю свое женѣ, которая гласитъ, что онъ до конца жизни пребылъ вдовцомъ и наклеиваетъ ее, какъ примѣръ краснорѣчiя, надъ своимъ каминомъ. Семейная жизнь продолжаетъ свое теченiе; мать и дочери нѣсколько держатъ въ рукахъ главу семейства, который мститъ за это нѣсколькими эпиграмами, устроивается на своей новой фермѣ съ двумя лошадьми, изъ которыхъ у одной бѣльмо на глазу, а другая безхвостая. «Ничто не могло сравниться съ чистотою моего дворика; заборы и плетни были невыразимо хороши... Нашъ домъ стоялъ у подножiя холма, съ прекрасной долиной сзади и рѣкою насупротивъ. Съ одной стороны лугъ, а съ другой поле... Въ немъ былъ только одинъ этажъ и крытъ онъ былъ соломой, что выходило очень красиво. Внутреннiя стѣны были выбѣлены известкой... Хотя одна и таже комната замѣняла намъ кухню и гостиную, но отъ этого въ ней было только теплѣе. Она содержалась въ такой чистотѣ, что блестящая мѣдная посуда, разставленная по полкамъ, прiятно дѣйствовала на глазъ и дѣлала лишними другiя украшенiя». они доживаютъ такъ до старости, выходятъ подъ навѣсъ пить смородиннную настойку; дочери поютъ или сыновья читаютъ, а родители смотрятъ на лугъ, пестрѣющiй синими колокольчиками. «Еще бутылочку, милая Дебора! а ты, Моисей, спой хорошую пѣсенку. Какъ мы должны благодарить Бога, даровавшаго намъ здоровье, спокойствiе и довольство! Я чувствую себя счастливѣе самаго могущественнаго мрнарха. У него нѣтъ такого уютнаго уголка и такихъ веселыхъ лицъ кругомъ...»

Вотъ нравственное счастье. Несчастiе здѣсь въ такомъ же родѣ. Бѣдный священникъ лишился состоянiя и переведенный въ маленькiй приходъ, сдѣлался фермеромъ. Сосѣднiй сквайръ соблазнилъ и увезъ его старшую дочь; у нихъ пожаръ, онъ обжигаетъ руку до плеча, спасая двоихъ маленькихъ дѣтей. Его сажаютъ въ тюрьму за долги, съ негодяями, которые бранятся и богохульствуютъ. На соломѣ, въ спертой атмосферѣ, больной, видя ясно, что скоро семейство останется безъ хлѣба и что дочь его умираетъ, онъ все–таки не упалъ духомъ; онъ остался священникомъ и главою семейства, даетъ наставленiя домашнимъ, подкрѣпляетъ, утѣшаетъ, наставляетъ заключенныхъ, переноситъ ихъ грубыя насмѣшки, исправляетъ ихъ, вводитъ въ тюрьмѣ правильный трудъ и добровольную дисциплину. Его сила не въ стойкости темперамента; у него душа нѣжная, человѣколюбивая, доступная кротости. Его закаливаетъ не гордость или ненависть. «Теперь я не имѣю злобы на него, хотя онъ отнялъ у меня было самаго дорогого и разбилъ мое сердце... Я боленъ, боленъ до изнеможенiя... У меня не было намѣренiя мстить... Если онъ желаетъ моей покорности, пусть знаетъ, что я раскаяваюсь въ нанесенной ему обидѣ, если я когда–нибудь его обидѣлъ... Такъ какъ онъ былъ моимъ духовнымъ сыномъ, то я надѣюсь представить его душу очищенною передъ престолъ господень». Негодяй не обезоруженъ такою кротостью, и въ довершенiе всего, похищаетъ его вторую дочь и сажаетъ въ тюрьму его сына, по ложному обвиненiю въ убiйствѣ. Въ эту минуту всѣ фибры отеческаго сердца потрясены, всѣ утѣшенiя погибли, всѣ надежды рушились. Вся его душа – огромная рана, онъ страдаетъ, но, возвращаясь къ своему долгу, начинаетъ приготовлять себя и своего сына къ переходу въ другую жизнь, и чтобъ быть полезнымъ повозможности большему числу людей, начинаетъ поучать преступниковъ. «Онъ старается приподняться съ соломы, но силы ему измѣняютъ и онъ можетъ только опереться о стѣну, поддерживаемый сыномъ и женою». Въ этомъ состоянiи онъ говоритъ проповѣдь. которая еще сильнѣе поражаетъ, какъ контрастъ его состоянiю. Это разсужденiе въ англiйскомъ духѣ, полное доказательствъ, что несчастнымъ гораздо легче покинуть жизнь и что они сильнѣе стремятся къ достиженiю будущихъ благъ и успокоенiя. Здѣсь видѣнъ источникъ добродѣтели, зародившейся въ христiанскихъ правилахъ и добротѣ душевной, долго питаемой внутренними размышленiями. Здѣсь разсудокъ все пересиливаетъ, ничего впрочемъ неподавляя: рѣдкое и краснорѣчивое зрѣлище это гармоническое собранiе лучшихъ нравственныхъ чертъ всего вѣка въ одной личности, которая заставляетъ любить благочестивую, правильную и трудолюбивую домашнюю жизнь. Это лучшiй и симпатичнѣйшiй примѣръ англiйской протестантской добродѣтели. Религiозный, ласковый и резонеръ, священникъ миритъ въ своемъ характерѣ повидимому противоположныя наклонности и возвышаетъ самыя обыкновенныя положенiя своею внушающей уваженiе личностью.

VI

Въ центрѣ этой группы стоитъ странная личность, родъ литературнаго диктатора этого времени; Ричардсонъ другъ Гольдсмита и работающiй для его журнала; Гольдсмит удивляется ему, наивно сожалѣя, что не можетъ стать выше; миссъ Бэрией подражаетъ его слогу и уважаетъ его какъ отца. Историкъ Гиббонъ, художникъ Рейнольдсъ, актеръ Гаррикъ, ораторъ Боркъ, индiанистъ Джонсъ являются въ его клубъ держать диспуты. Лордъ Честерфильдъ, потерявши его расположенiе, предлагаетъ ему выхлопотать неограниченную свободу слова, чтобъ опять попасть въ число его друзей. Босвель ходитъ по его слѣдамъ записываетъ его слова и наполняетъ ими цѣлые in–quarto. Критика его считается неизмѣннымъ приговоромъ; слушать его добиваются какъ особенной чести; онъ законодатель слога. Перенесемъ въ воображенiи этого князя ума во Францiю, въ салоны элегантной философiи и эпикурейскихъ нравовъ; контрастъ будетъ разительнѣе и ярче выставить направленiе англiйскаго духа.

Вы видите человѣка огромнаго роста, съ бычачьимъ сложенiемъ, угрюмаго вида, подмигивающаго однимъ глазомъ, съ лицомъ изрытымъ золотухою, въ коричневомъ платьѣ и грязномъ бѣльѣ, меланхолика отъ природы и съ привитыми странностями. При цѣломъ обществѣ онъ вдругъ пробормочетъ латинскiй стихъ или молитву. Въ другой разъ, киваетъ головою, наклоняется взадъ и впередъ и двигаетъ одной ногой. Одинъ его товарищъ расказывалъ, что чудаку пришла мысль войти въ комнату непремѣнно правой ногою, а такъ какъ это неудалось, онъ воротился и началъ съ начала. За столомъ онъ вдругъ наклоняется и снимаетъ башмакъ у дамы. На кушанье онъ бросается какъ акула, неотводя глазъ отъ тарелки, неговоря и неслушая чтó говорится вокругъ него, и ѣсть съ такою жадностью, что потъ выступаетъ на лбу и жилы на вискахъ напруживаются. Если дичь съ запахомъ или масло въ пирогѣ горько, апетитъ его еще усиливается. Когда голодъ наконецъ утолялся, онъ начиналъ громко спорить, упортреблялъ тривiальныя выраженiя, бралъ верхъ вочто бы нистало, навязывалъ свой авторитетъ и грубилъ противникамъ. «Я замѣчаю, сударь, что вы дрянной вигъ. – Сударыня, не говорите лучше объ этомъ; на глупость придется отвѣчать глупостью. – Я хотѣлъ быть невѣжливымъ съ вами, потомучто мнѣ показалось, что вы невѣжа». Все это говорилось съ крикомъ, то съ сжатыми губами, то съ присвистомъ, то съ прищелкиваньемъ языка. Къ концу рѣчи онъ отдувался какъ китъ, желудокъ его колыхался и онъ выпивалъ дюжину чашекъ чаю.

Тогда распрашивали шопотомъ у Гаррика или Босвели о привычкахъ этого страннаго людоѣда. Онъ жилъ циникомъ и эксцентрикомъ, проведя всю молодость въ книжныхъ лавкахъ, за чтенiемъ преимущественно латинскихъ in–folio, даже самыхъ неизвѣстныхъ, напримѣръ Макробiя; онъ напалъ на латинское изданiе Петрарки, отыскивая яблоковъ и думалъ обязать публику, рекомендуя ей изданiе Политiана. Двадцати пяти лѣтъ онъ женился по любви на пятидесятилѣтней женщинѣ, маленькой, толстой, красной, одѣвавшейся пестро, нелѣплявшей на щеки полтора пальца румянъ и у которой были дѣти его лѣтъ. Когда онъ прiѣхалъ въ Лондонъ, многiе принимали его за идiота, по гримасамъ, другiе, видя его сложенiе, совѣтовали ему сдѣлаться носильщикомъ. Тридцать лѣтъ онъ работалъ у книгопродавцевъ, которыхъ билъ, если они были съ нимъ грубы, ходилъ всегда въ изодраномъ платьѣ, обѣдалъ черезъ два дня, былъ доволенъ, когда могъ купить на шесть пенсовъ говядины и на одинъ пенни хлѣба, написалъ въ недѣлю цѣлый романъ, чтобъ выручить деньги на похороны матери.

Получивши пенсiю отъ короля и избавившись отъ журнальной работы, онъ по цѣлымъ днямъ пролежалъ въ постелѣ и принималъ къ себѣ неранѣе полудня. Къ нему надо идти по темной лѣстницѣ печальнаго дома, на сѣверной сторонѣ Fleet–Street’а шумнаго квартала Лондона, на узкомъ и темномъ дворѣ; выходя, слышишь ворчанье четырехъ женщинъ и стараго шарлатана–доктора, которыхъ онъ прiютилъ у себя и которые страшно сердятъ и надоѣдаютъ ему; спрашиваете хозяина, негръ отворяетъ дверь и вы находите общество у кровати; у него въ это время бываютъ извѣстныя лица и даже дамы. Такъ онъ ораторствуетъ до обѣда, идетъ въ трактиръ, гдѣ просиживаетъ до вечера, потомъ выходитъ на улицу, ловитъ знакомаго и отчитываетъ его до четырехъ часовъ утра.

Спрашивается, что въ немъ прельщаетъ? смѣлость его либерализма? Друзья говорятъ, что нѣтъ болѣе упорнаго партизана существующаго порядка. Его прозвали герулесомъ торизма. Съ самаго дѣтства онъ смотрѣлъ на виговъ какъ на враговъ общества. Онъ оскорбляетъ ихъ даже въ своемъ словарѣ. По его мненiю, Iаковъ II и Карлъ II лучшiе изъ королей. Онъ защищаетъ произвольный налогъ на американскiя колонiи. Онъ объявляетъ «что духъ виговъ есть отвлеченiе отъ всякаго принципа, что королевская власть слишкомъ ограничена, что родъ человѣческiй можетъ быть счастливъ, только при неравенствѣ сословныхъ правъ и совершенномъ подчиненiи. Французъ, сочувствующiй «Contrat social», сразу увидитъ, что онъ не дома; чтоже скажетъ онъ, услышавъ сужденiе доктора о томъ, что «руссо самый скверный человѣкъ въ мiрѣ, негодяй котораго подѣломъ выгнали изъ общества. Странѣ должно быть стыдно оказывать ему покровительство. Я бы охотнѣе подписалъ указъ о его ссылкѣ, чѣмъ о ссылкѣ преступниковъ. Да, я хотѣлъ бы видѣть его работающимъ на плантацiяхъ. Видно въ этой странѣ не любятъ философскихъ нововведенiй; посмотримъ что–то скажутъ о Вольтерѣ: трудно рѣшить, кто изъ нихъ двухъ хуже: Руссо или Вольтеръ?» Это ясно. Но развѣ нельзя искать истины? Нѣтъ, «ни одинъ честный человѣкъ не долженъ быть деистомъ, потомучто онъ не можетъ имъ быть, вникнувши въ христiанскiя доказательства.» Вотъ твердый христiанинъ, притомъ страстный англиканъ, защитникъ существующаго порядка, заклятой врагъ дисидентовъ. Онъ кланяется архiерею съ особенными прiемами. Если при немъ заговорятъ о методисткѣ, онъ отвѣтитъ, что проповѣдывающая женщина – собачка, ходящая на заднихъ лапкахъ, что это любопытно, но некрасиво. Онъ смѣло признаетъ себя консерваторомъ. Онъ ходилъ въ полночь въ церковь св. Iоанна вызывать привидѣнiе. Въ его журналѣ много пламенныхъ молитвъ, назидательныхъ правилъ и примѣровъ. У него глубокiя убежденiя въ соединенiи съ нелѣпыми предразсудками и строгой нравственностью. Онъ христiанинъ тѣломъ и душою, на словахъ и на дѣлѣ. Мысль о Богѣ и о страшномъ судѣ его постоянно преслѣдуетъ. «Гаррикъ! сказалъ онъ однажды: – я не пойду больше за кулисы, потомучто шелковые чулки и открытыя плечи вашихъ актрисъ возбуждаютъ мои чувства.» Онъ постоянно раскаявается въ своей лѣни и мучится угрызенiемъ совѣсти.

Все это очень странно и мы спрашиваемъ, чтò нравится людямъ въ этомъ грубомъ медвѣдѣ. Говорятъ, что въ Лондонѣ менѣе требовательны насчетъ манеръ и вѣжливости, что тамъ энергiя можетъ проявляться грубо, а добродѣтель странно, что тамъ допускаются задорныя разговоры, что общественное мнѣнiе все на сторонѣ христiанизма и конституцiи и очень хорошо сдѣлало, выбравъ главою человѣка, котораго слогъ и принципы подходятъ къ общему взгляду. Разсматривая его книги, мы замѣчаемъ, что каково бы нибыло сочиненiе, трагедiя, словарь или бiографiя, тонъ всюду одинаковъ. «Докторъ, говоритъ Гольдсмитъ: – еслибы вы писали басню о маленькихъ рыбкахъ, то онѣ говорили бы у васъ китовымъ голосомъ.» Въ самомъ дѣлѣ, у него все торжественные перiоды, гдѣ каждое существительное выступаетъ церемонiальнымъ маршемъ, со свитой сзади, гдѣ пышныя слова гудятъ какъ органъ, гдѣ каждое предложенiе уравновѣшивается другимъ одинаковой длины, гдѣ мысль развивается съ правильностью офицiальной процесiи. Классическая проза достигаетъ у него совершенства, какъ классическая поэзiя у (?Иопе?). Нельзя сильнѣе принесть природу въ жертву искуству. Никто не заключалъ идеи въ болѣе тѣсные предѣлы; никто не давалъ такой рельефности разсужденiю и доказательству; никто сильнѣе не навязывалъ расказу или разговору формы аргумента или тирады; никто такъ не сжималъ свободу рѣчи и жизни антитезами и изрѣченiями автора. Это конецъ концовъ, торжество и тиранiя ораторскаго слога. Мы понимаемъ, что вѣкъ ораторскаго искуства признаетъ его главою и что ему приписываютъ въ краснорѣчiи первенство, присужденное (?Иопе?) въ поэзiи.

Какiя же идеи сдѣлали его популярнымъ? Здѣсь удивленiе француза возрастаетъ. Онъ напрасно перелистываетъ его словарь, восемь томовъ опытовъ, шесть томовъ бiографiй, множество брошюръ и религiозно сохраненныхъ бесѣдъ; его одолѣваетъ зѣвота. Эти истины слишкомъ извѣстны, принципы знаешь наизустъ. Онъ говоритъ, что жизнь коротка и нужно пользоваться ея немногими днями, что мать не должна воспитывать сына недорослемъ, что человѣкъ долженъ раскаяваться въ дурныхъ поступкахъ, но избѣгать суевѣрiя, что нужно быть всегда дѣятельнымъ, но несуетиться. За эти совѣты мы очень благодарны, но могли бы обойтись и безъ нихъ. Ктó эти любители скуки, раскупившiе разомъ тринадцать тысячъ экземпляровъ его сочиненiй? Впрочемъ въ Англiи любятъ проповѣди, а его «опыты» – проповѣди. Люди серьозные не нуждаются въ пикантныхъ идеяхъ и предположенiяхъ, имъ нужны осязательныя и полезныя истины. Они требуютъ дѣйствительныхъ документовъ о человѣкѣ и жизни, и ничего болѣе. Пусть идея будетъ вульгарна: вѣдь хлѣбъ и говядина также вульгарны, а между тѣмъ полезны. Имъ нужно точныхъ опредѣленiй степеней счастiя и несчастiя, послѣдствiй различiя положенiй и характеровъ, выгодъ и вреда городской и деревенской жизни, знанiя и невѣжества, богатства и недостаточности, потомучто они утилитарные моралисты, потомучто они ищутъ въ книгахъ свѣдѣнiй, предупреждающихъ ошибки и утверждающихъ въ честности, потомучто они воспитываютъ въ себѣ практическiй смыслъ. Немного вымысла, нѣсколько портретовъ достаточны для украшенiя сочиненiя; эта существенная пища не требуютъ много приправъ; необходимо, чтобъ она была здорова и питательна. Въ этомъ отношенiи «опыты» составляютъ нацiональнальную пищу. Англiйскiй вкусъ удовлетворяется именно тѣми качествами, оторыя французамъ кажутся тяжолыми и нелѣпыми; теперь дѣлается понятно, почему они любятъ и уважаютъ достойнѣйшаго и несноснѣйшаго Самуэля Джонсона.

VII

Я хотѣлъ бы собрать всѣ эти черты и видѣть цѣльныя личности. Краски и формы оканчиваютъ идею. Чтобъ знать, надо видѣть. Пойдемте въ музей эстамповъ: Гогартъ, нацiональный живописецъ, другъ Фильдинга, современникъ Джонсона, вѣрный списыватель нравовъ, покажетъ намъ съ внѣшней стороны то, что они показывали съ внутренней.

Мы входимъ въ эту большую библiотеку искуства. Благородное дѣло живопись! Оно облагораживаетъ даже порокъ. На всѣхъ четырехъ стѣнахъ, подъ прозрачными стеклами, поднимаются торсы, выясняются мускулы, теплая кровь течетъ подъ кожей, лица такъ и хотятъ говорить; подумаешь, что все безобразное, вульгарное и ненавистное исчезло со свѣта. О характерахъ больше не судишь, нравственныя причины остаются въ сторонѣ. Не чувствуешь желанiя ни хвалить, ни ненавидѣть. Здѣсь человѣкъ – пятно краски, собранiе мускуловъ; я не знаю убiйца ли онъ.

Жизнь, счастливое развитiе естественной и тѣлесной силы, вотъ что ласкаетъ глазъ со всѣхъ сторонъ. Члены начинаютъ невольно двигаться, въ подражанiе этимъ движущимся формамъ. Передъ этими львами Рубенса, могучiй голосъ которыхъ оглашаетъ отверствiе рва, передъ этими колосальными групами, передъ этитми головами, которыя чуть не шевелятся, наша животная сторона вздрагиваетъ отъ симпатiи... кажется, что изъ нашей груди готовъ вырваться крикъ, подобный ихъ рыканiю.

Тщетно искаженiе искуства; даже у французовъ, у составителей эпиграмъ, у напудренныхъ аббатовъ XVII вѣка, оно остается само собою. Красота исчезла, но грацiя осталась. Эти плутовскiя физiономiи, эти пчелиныя талiи, эти маленькiя ручки, погружонныя въ цѣлыя волны кружевъ, эти лѣнивыя прогулки между цвѣтниками и фонтанами, эти любовныя мечтанiя въ комнатѣ увѣшанной гирляндами, весь этотъ изнѣженный свѣтъ имѣетъ свою прелесть. Художникъ и въ немъ, какъ вездѣ, высасываетъ лучшiй сокъ.

Но чего хочетъ Гогартъ? Видали ли вы такого живописца? Художникъ ли онъ? Другiе пораждаютъ желанiе вглядываться въ ихъ произведенiя, а онъ возбуждаетъ охоту невидать ихъ.

Что можетъ быть прiятнѣе изображенiя ночной пирушки, съ добрыми, беззаботными лицами, съ богатымъ освѣщенiемъ, играющимъ на помятыхъ нарядахъ и склоненныхъ тѣлахъ. Но у него какiя фигуры! Злость, глупость, глубокое выраженiе грубыхъ страстей такъ и отпечатываются на физiономiяхъ. Одинъ раскачивается отъ тошноты, съ губами искривленными икотою; другой реветъ, какъ негодная собака; третiй, плѣшивый, съ шрамомъ на головѣ, падаетъ ничкомъ, съ улыбкой больного идiота. Безконечно тянется эта нить ужасныхъ или животныхъ физiономiй; всѣ черты искажены или судорожны, лбы разбиты или въ потý, рты искривленные ужаснымъ смѣхомъ; у этого носъ провалился; у сосѣда его лицо покрыто кровяными наростами, онъ куритъ съ скучнымъ и злобнымъ выраженiемъ; другой, хромой и красный старикъ, съ подбородкомъ свгсившимся на груди, смотритъ на васъ неподвижнымъ взглядомъ морского рака.

Гогартъ показываетъ въ человѣкѣ животное, хуже того, животное бѣшеное или кровожадное. Посмотрите на этого убiйцу, стоящаго надъ тѣломъ своей любовницы: глаза его выкатились, ротъ искривился, онъ скрежещетъ зубами, при видѣ крови, которая можетъ его выдать; или на этого несчастнаго игрока, сорвавшаго парикъ и галстукъ и ревущаго на колѣнахъ, съ кулаами поднятыми къ небу. Посмотрите на эту больницу умалишонныхъ, на этого грязнаго идiота, съ зеленымъ лицомъ, съ грязными ногтями, который воображаетъ себя скрипачемъ и надѣлъ на голову нотную бумагу; на этого суевѣра, катающагося на соломѣ и избѣгающаго когтей дьявола, готоваго въ него вцѣпиться; на этого голаго безумца, котораго заковываютъ въ цѣпи и который ногтями вырываетъ у себя куски тѣла. Скверные Ягу, считающiе себя людьми, въ какомъ больномъ воображенiи вы зародились и зачѣмъ художникъ осквернялъ свой взоръ вашимъ изображенiемъ?

Этотъ художникъ былъ англичанинъ, а чувства у англичанина варварскiя. Оставимъ въ сторонѣ предубѣжденiя и взглянемъ съ точки зрѣнiя этихъ людей не на наружную, а на внутренную сторону. Все стремленiе мысли направлено здѣсь на созерцанiе души, туда же стремится и живопись. Забудемъ же контуры: они здѣсь служатъ только воплощенiемъ духа. Эти искривленные носы, эти прыщи на пьяномъ лицѣ, этотъ отупленный жестъ, эти измятыя черты, эти обезображенныя формы служатъ къ ясному воспроизведенiю нравственной природы, наклонностей, привычекъ. Это не головы и члены, а развратъ, пьянство, грубость, ненависть, отчаянiе, всѣ болѣзни и уродства, происходящiя отъ слишкомъ сильной воли, это выставка всѣхъ страстей. У него онѣ не распущены, этотъ догматикъ такъ же владѣетъ жезломъ морали, какъ всѣ его сограждане. Это полисменъ, взявшiйся исправить этихъ пьяныхъ боксеровъ. Церемонiи между своими излишни. Онъ запираетъ каждый порокъ въ клѣтку, надписываетъ имя и прибавляетъ названiе кары, назначенной въ писанiи; онъ вывозитъ наружу всю гнусность, всю грязь, такъ что нѣтъ ни одной закоренелой совѣсти, которая бы себя не узнала и не пришла въ ужасъ.

Вотъ назидательная сцена противъ джина: на лѣстницѣ, выходящей на улицу, лежитъ пьяная женщина, полунагая, грудь у ней открыта, ноги всѣ въ ранахъ; она безсмысленно улыбается, а ребенокъ, выпавшiй изъ ея рукъ, разбилъ о мостовую черепъ. Надъ нею блѣдный скелетъ, съ закрытыми глазами и стаканомъ въ рукѣ, готовъ скатиться по лѣстницѣ. Оргiя въ полномъ разгарѣ; оборваныя привидѣнiя сталкиваются другъ съ другомъ. Въ каморкѣ видѣнъ повѣшеный. Могильщики кладутъ въ гробъ голую женщину. Нищiй, рядомъ съ своей собакой, гложетъ пустую кость. Возлѣ него маленькiя дѣвченки чокаются стаканами, а молодая женщина вливаетъ джину въ ротъ грудному ребенку. Помѣшанный поднялъ на вертелъ одного изъ ея дѣтей и кружится съ нимъ; мать это видитъ.

Еще картина и еще урокъ противъ жестокости. Одинъ молодой варваръ былъ повѣшенъ и его трупъ разсѣкаютъ. Онъ лежитъ на столѣ, президентъ холодно указываетъ палочкой мѣста, надъ которыми нужно работать. Операторы разсѣкаютъ. Одинъ стоитъ въ ногахъ, другой, человѣкъ опытный, старый мясникъ, схватилъ ножъ рукою, которая не дрогнетъ, а другую запустилъ во внутренности, которыя далѣе разсматриваютъ и кладутъ въ воду. Послѣднiй экспертъ вытаскиваетъ глазъ, а искривленный ротъ мертвеца какъ–будто стонетъ подъ его рукою. Собака таскаетъ по землѣ сердце; бедра и черепъ кипятъ въ котлѣ, вокругъ нихъ доктора размѣниваются холодными шутками надъ субъектомъ, изрѣзываемымъ въ куски ихъ инструментами.

Вы скажете, что такiе уроки годны для варваровъ и что вамъ несовсѣмъ по душѣ эти свѣтскiе проповѣдники, де–Фоа, Гогартъ, Смоллетъ, Ричардсонъ, Джонсонъ и другiе; я вамъ отвѣчу, что моралисты полезны, а эти именно обратили варварство въ цивилизацiю.

________