О ЗНАЧЕНIИ БОКЛЯ(1)

 

Исторiя цивилизацiи въ Англiи. Выпускъ I.

 

____

 

Книга Бокля — «Исторiя цивилизацiи въ Англiи» достаточно извѣстна въ нашей литературѣ; о ней много говорили и говорятъ русскiе журналы и въ бѣглыхъ замѣткахъ и въ большихъ статьяхъ. «Отечественныя Записки» помѣщаютъ переводъ отдѣльныхъ главъ этой книги; недавно было обѣщано полное ея изданiе, если только не помѣшаютъ тому постороннiя обстоятельства.

Она встрѣтила всюду сочувствiе, и ничего непреувеличивая, можно сказать: она получила у насъ въ глазахъ общества нѣкоторое нравственное значенiе; она обнаруживаетъ въ себѣ одно изъ важнѣйшихъ направленiй, господствующихъ въ настоящее время въ общественной сферѣ.

Противъ нея не было слышно слишкомъ сильныхъ возраженiй; покрайней–мѣрѣ высказавшееся въ ней направленiе не вызывало нигдѣ попытокъ возстать противъ ея ученiй и открыть въ ней недостатки. Явленiе весьма замѣчательное, хорошо рекомендующее и самую книгу, и ея соцiальный характеръ. Еслибы книга носила въ себѣ какiе–нибудь существенные недостатки въ литературномъ и ученомъ отношенiи, она открывала бы противникамъ ея направленiя весьма удобный случай нанести ударъ проповѣдуемымъ ею идеямъ, и наоборотъ: еслибы направленiе было дурно и должно было бы  приводить къ гибельнымъ результатамъ, тогда оно парализировало бы непремѣнно силы самого талантливаго автора, привело бы его къ рѣзкимъ ошибкамъ, и тогда противникамъ ея идей открылся бы еще болѣе удобный случай нанести ударъ враждебному ученiю и враждебной партiи.

Но по поводу ея они молчали, хотя въ ней высказываются далеко не такого рода истины, которыя всѣми равно принимаются, и хотя при всемъ своемъ научномъ характерѣ она вовсе не отрѣзана отъ практики.

Сочиненiе Бокля не кончено. Оно выходило въ свѣтъ по мѣрѣ того какъ авторъ успѣвалъ приготовлять къ изданiю отдѣльные томы. Первый томъ явился въ подлинникѣ, на англiйскомъ языкѣ въ 1857 г. и до настоящаго времени вышло только три тома. Принимая на себя трудъ постоянно слѣдить за его книгами и давать въ нихъ отчетъ читателямъ, мы считаемъ нелишнимъ уяснить прежде общiй характеръ его книги, опредѣлить ея направленiе, открыть ту точку зрѣнiя, съ которой слѣдуетъ смотрѣть и на самую книгу, и на предметъ ея, на исторiю... Намъ бы хотѣлось какъ можно полнѣе воспроизвесть нравственную физiономiю этого замѣчательнаго человѣка; но по причинамъ, которыя изложены ниже, такое предпрiятiе невозможно; мы принуждены ограничиться только общими и самыми крупными чертами въ уясненiи его характера.

 

 

I

 

Бокль выбралъ предметомъ спецiальнаго изученiя и изложенiя исторiю Англiи; но первые томы своего труда онъ посвятилъ общему обзору исторiи человѣчества, уясненiю главнѣйшихъ законовъ, которые обнаружились въ жизни прошедшаго: они составляютъ введенiе въ «Исторiю цивилизацiи въ Англiи», введенiе, которое скорѣе философскаго, чѣмъ историческаго содержанiя, которое относится скорѣе къ области философiи исторiи, чѣмъ къ области спецiальной исторiи.

Между этими двумя отраслями исторической науки лежитъ существенное различiе, которое невсегда имѣется въ виду и которое между тѣмъ весьма важно: задачи историка–спецiалиста и историка–философа не однѣ и тѣже; для рѣшенiя онѣ требуютъ неодинакихъ способностей, неодинакихъ прiемовъ: то чтó мы по праву можемъ требовать отъ историка–спецiалиста, часто въ полномъ правѣ не дать намъ историкъ–философъ, и наоборотъ: что мы поставляемъ въ заслугу филисофу–историку, то нерѣдко становится въ упрекъ историку–спецiалисту. Исторiя и филисофiя исторiи — двѣ науки, близкiя, родственныя между собою; но каждая изъ нихъ имѣетъ свой особый предмѣтъ, свои цѣли, задачи, предѣлы, — и каждая изъ нихъ самостоятельна, можетъ имѣть своихъ самостоятельныхъ воздѣлывателей.

Черта раздѣла между ними полагается тѣми отношенiями, въ какiя ставитъ себя историкъ къ историческому матерьялу.

Историкъ, приступая къ своимъ занятiямъ, прежде всего видитъ, что онъ имѣетъ дѣло съ мiромъ прошлымъ, отжившимъ свое существованiе. Если сравнить этотъ мiръ съ трупомъ, а дѣло историка съ дѣломъ анатома, который, подступая къ трупу, старается изслѣдовать въ немъ условiя и двигателей жизни, — наше сравненiе было бы вполнѣ невѣрно; историческiй матерьялъ удачнѣе сравнивается съ организмомъ, уже сгнившимъ, разсыпавшимся, разложившимся въ элементы. Отъ него ничего не осталось кромѣ воспоминанiй да того влiянiя, которое производитъ каждое прошедшее изъ–за могилы на послѣдующую жизнь. Дѣло историка не можетъ начаться съ ученаго изслѣдованiя законовъ этаго мiра, а съ его возстановленiя, воскрешенiя: онъ долженъ собрать всѣ элементы разложившагося организма, каждому изъ нихъ возвратить его прежнюю форму, собрать ихъ и сопоставить въ тѣ отношенiя, въ какихъ они были прежде, однимъ словомъ — возстановить историческiй матерьялъ: эта задача исторической критики; творчество ея подобно творчеству сказочной мертвой воды, которая заживляла раны на тѣлѣ богатыря, врачевала язвы и приготовляла его къ жизни, хотя самой жизни ему не давала: жизненную теплоту и бiенiе сердца возвращала, по преданiямъ, живая вода. Этой живой водой въ дѣлѣ исторiи служитъ творчество художника: силою его онъ умѣетъ вдохнуть въ организмъ духъ жизни, пробудить уснувшiя силы, воззвать его къ новому, высшему существованiю въ области знанья.

Таковы задачи историка–спецiалиста; но ими не исчерпывается еще все дѣло исторiи. Возстановивъ историческiй матерьялъ, историкъ можетъ подступить къ нему съ иною цѣлью, существенно отличной отъ прежней: ему предстоитъ тогда открыть законы, по которымъ совершалась прошлая жизнь; уединивъ отъ случайностей, изслѣдовать, при какихъ общихъ условiяхъ они обнаруживаются, показать коренной, главный смыслъ историческаго хода и такимъ образомъ свести частные законы въ стройную логическую систему: такова задача философа–историка. Очевидно, философiя исторiи по предмету родственна съ исторiей спецiальною, по цѣли и средствамъ съ философiей; она стоитъ на границѣ между той и другой; близка равно той и другой, но тѣмъ неменѣе она самостоятельна, тѣмъ неменѣе можетъ расчитывать на самобытное, независимое отъ другихъ существованiе.

Первые томы книги Бокля входятъ, какъ мы уже сказали, въ область философiи исторiи. Намъ слѣдовало бы показать читателямъ, какое мѣсто занимаютъ они въ историческомъ развитiи этой области, въ какихъ отношенiяхъ они стоятъ къ предшествовавшимъ трудамъ по философiи  исторiи, какимъ изъ нихъ они родственны по направленiю и взгляду, и какимъ враждебны, чтó дѣйствительно новаго они внесли въ науку, — но при настоящемъ положенiи филисофско–историческаго знанiя такое предпрiятiе выше нашихъ силъ. Исторiя бытописанiя вообще почти не тронута: на это жаловался весьма справедливо Гервинусъ (1) двадцать лѣтъ тому назадъ, и теперь еще онъ имѣлъ бы полное право жаловаться на тотъ же недостатокъ: по филисофiи исторiи намъ неизвѣстно ни одного труда, который бы болѣе или менѣе удовлетворительно представилъ ея историческое развитiе; отдѣльныя ученiя мыслителей разбирались иногда, но подобные труды всегда обнаруживаютъ въ себѣ существенные недостатки и всегда далеки отъ того, чтобы уяснить историческое значенiе того или другого явленiя. Такъ напримѣръ ученiе итальянца Вико (въ концѣ XVII и въ началѣ XVIII вѣка), основателя философско–историческаго знанiя, въ первый разъ представлено въ нѣкоторой системѣ неранѣе 1845 г. (См. «La science nouvelle.» Paris, 1845, статьи: «Vico et ses oeuvres».) Эта отрасль литературы — вполнѣ неразработанное поле и потребуетъ еще много усилiй и многихъ тружениковъ.

Поэтому оставивъ, къ сожалѣнiю, въ сторонѣ всякую попытку опредѣлить значенiе Бокля въ связи съ общимъ развитiемъ философiи исторiи, ограничимся опредѣленiемъ того мѣста, какое занялъ онъ въ ряду дѣятелей настоящаго времени по исторической наукѣ; если невозможно опредѣлить его какъ фактъ научный, то постараемся повозможности опредѣлить его какъ фактъ литературный въ тѣсномъ смыслѣ этого слова, т. е. какъ такой фактъ, который возбудилъ симпатiю общества, отвѣтилъ тѣмъ или другимъ его стремленiямъ и раскрылся подъ одной изъ самыхъ живыхъ тенденцiй въ общественной жизни.

По самой природѣ своей, ни одна наука не подвержена такъ сильно общественному влiянiю, какъ исторiя. Ея разработка въ различныя эпохи носитъ на себѣ отпечатокъ даннаго времени; произведенiя ея чаще чѣмъ произведенiя по другимъ отраслямъ знанiя могутъ служить коментарiями и толкователями жизни обществъ, въ средѣ которыхъ они возникали; естествоиспытатель, погружонный въ изысканiе таинствъ природы, можетъ, принимаясь за микроскопъ или анатомическiй ножъ, наиболѣе отрѣшиться отъ жизни другихъ людей: его увлекаетъ жизнь природы, всегда постоянная, всегда неизмѣнная, всегда свободная и чуждая текущимъ интересамъ людей; его трудъ имѣетъ за собою болѣе возможности не терпѣть нарушенiй со стороны личныхъ страстей и предразсудковъ, и еще больше со стороны общественныхъ предубѣжденiй. Это можетъ быть и есть одна изъ главнѣйшихъ причинъ быстраго совершенствованiя естественныхъ наукъ; это помогаетъ имъ даже больше, чѣмъ эмпирическiй, опытный путь, на которомъ всегда принужденъ стоять естествоиспытатель. Не такова историческая наука. Гервинусъ, въ упомянутой выше статьѣ, доказываетъ, что историки, достойные этого имени, являются только въ извѣстныя эпохи, создаются извѣстнымъ порядкомъ вещей въ общественномъ мiрѣ; но можно съ бòльшимъ основанiемъ утверждать, что каждый историкъ, будетъ ли онъ достоинъ или недостоинъ своего званiя — вполнѣ произведенiе того времени, того общества, того кружка, въ который его поставили обстоятельства. Имѣя дѣло съ людьми, ихъ жизнью, съ фактами, такъ близкими къ практическимъ интересамъ, онъ будетъ судить о нихъ съ той точки зрѣнiя, съ которой привыкло судить о людяхъ и событiяхъ воспитавшее его общество, съ тѣми убѣжденiями, которыя составляютъ нить, связующую его съ той или другой партiей. Отъ историка требуютъ не одного мертваго знанiя, но и живой мысли; стараясь быть какъ можно объективнѣе, безпристрастнѣе, какъ можно тщательнѣе закрыть свою личность за описываемыми фактами, онъ принужденъ высказывать личныя убѣжденiя, личный взглядъ на вещи всякiй разъ, когда дѣло доходитъ до постановленiя и размѣщенiя этихъ фактовъ, до уясненiя тѣхъ отношенiй, въ какихъ они стояли прежде въ дѣйствительности. А если историкъ, принимаясь за свой трудъ, умѣетъ вполнѣ оторваться отъ всего что служитъ для него нравственною связью съ извѣстнымъ обществомъ, тогда онъ отрывается и отъ живой мысли — и отъ произведенiя его неизбѣжно повѣетъ мертвеннымъ холодомъ безплоднаго знанiя.

Разумѣется чѣмъ выше историческое произведенiе, тѣмъ болѣе значенiя оно имѣетъ для исторiи своего времени, и чѣмъ богаче разработываемый въ немъ матерьялъ, тѣмъ чаще историкъ принужденъ высказывать свои личные взгляды на жизнь и свои соцiальныя убѣжденiя; чѣмъ замѣчательнѣе историкъ, тѣмъ сильнѣе онъ освѣщаетъ свой трудъ свѣтомъ, который онъ заимствуетъ у современнаго ему общества. Потому понятно, что истинно–великiя произведенiя исторiи всегда встрѣчаютъ сочувствiе современниковъ, хотя неменѣе справедливо, что такимъ сочувствiемъ нерѣдко пользуются сочиненiя, вовсе невыдерживающiя серьозной научной критики. Грекамъ нравилась простота Фукидида; его расказъ возбудилъ народный энтузiазмъ; но точно также римляне съ удовольствiемъ останавливались на однообразномъ и напыщенномъ трудѣ Ливiя... Все зависитъ отъ эпохи, извѣстныхъ условiй времени и историческихъ обстоятельствъ.

Съ другой стороны, идеи проникаютъ въ общество постепенно; онѣ никогда не являются въ немъ внезапно, безъ предварительной подготовки; прежде чѣмъ сложить все общество въ извѣстный строй, онѣ проходятъ рѣдко кому видимую подземную и трудную работу; онѣ прививаются къ отдѣльнымъ лицамъ, ищутъ себѣ послѣдователей и проповѣдниковъ, набираютъ бойцовъ и вступаютъ въ мучительную, часто кровавую борьбу съ прежними идеями, съ прежнимъ порядкомъ вещей.

Такой постепенный ходъ идей находитъ себѣ отраженiе въ развитiи исторiи. Прежде чѣмъ явится извѣстное произведенiе, въ которомъ онѣ выскажутся вполнѣ сознательно и вооружаясь противъ началъ, принятыхъ прежде въ наукѣ, — онѣ обнаруживаются мелькомъ, вскользь, безсознательно, безъ системы, въ цѣломъ рядѣ историческихъ произведенiй; если всѣ великiе реформаторы имѣютъ своихъ предшественниковъ, своихъ предтечей, то каждый историческiй трудъ, которому суждено совершить переворотъ въ наукѣ, — имѣетъ также своихъ предтечей и предшественниковъ.

Бокль принадлежитъ къ числу такихъ избранныхъ дѣятелей науки. Онъ сознательно стоитъ на сторонѣ тѣхъ идей, которыя неудержимо расходятся въ настоящее время во всѣхъ слояхъ общества и которыя готовятъ великiй переворотъ въ исторiи. Будущiй историкъ найдетъ въ его книгѣ ключъ къ уразумѣнiю общаго характера современныхъ явленiй; его книга отражаетъ эпоху, возвысившую въ мiрѣ политическомъ и гражданскомъ принципъ народности, подкрѣпившую его наиболѣе повсемѣстнымъ и уравновѣшеннымъ распространенiемъ образованности и матерьяльнаго благосостоянiя, низлагающую неправыя узурпацiи, опирающiяся на терпѣнiе народа и на его незнанiе, эпоху, которая съ другой стороны, — въ мiрѣ нравственномъ, въ дѣлѣ личнаго, индивидуальнаго развитiя поставила задачею людямъ внести сознанiе и здравую критику во всѣ сферы, вопросы и случайности жизни. Онъ вышелъ сознательно на этотъ путь, который открывается теперь ходомъ исторiи; онъ сильно проникнутъ духомъ общаго движенiя, онъ сочувствуетъ ему, онъ дорожитъ имъ, какъ только можетъ дорожить правдивый человѣкъ своими убѣжденьями; онъ осязательно чувствуетъ ту великую пользу, какую принесло новое движенье мiру, хотя оно стоитъ еще на первыхъ шагахъ своей дороги, и ясно видитъ вредъ и нелѣпость того, чему съ такимъ усердiемъ поклонялось старое время. Отсюда странный характеръ его книги, непохожiй вовсе на тѣ произведенiя философско–историческаго содержанiя, которыми такъ богатъ былъ XVIII вѣкъ: тамъ искуственная система, опредѣленность общаго плана, ясность главныхъ частей, щепетильная отдѣлка частностей; здѣсь отсутствiе строгой системы, полемическiй тонъ, планъ, намечѣнный только въ крупныхъ чертахъ, и частыя повторенiя, къ которымъ долженъ прибѣгать авторъ, чтобы дать своей книгѣ внѣшнее, формальное единство (внутренняго единства она никогда не теряетъ). Онъ либералъ въ высшемъ и благородномъ смыслѣ этого слова, либералъ далекiй отъ словъ и близкiй къ дѣлу; онъ не увлекается теорiей, не отвращается отъ фактовъ, и какъ бы нибыли они ничтожны, печальны, возмутительны, онъ умѣетъ отнестись къ нимъ разумно, понять и объяснить ихъ.

Въ области науки онъ поднимаетъ знамя реформы. Онъ не удовлетворяется прежнимъ состоянiемъ ея. Онъ видитъ неправду и безосновательность, которыя парализуютъ въ ней всѣ великiя произведенiя ума; тѣ принципы, на которыхъ держалось и держится еще теперь зданiе исторiи, по его мнѣнiю нетолько не могутъ выдержать всей тяжести этого зданiя, но сами должны пасть при первомъ ударѣ критики и практической жизни; онъ замѣчаетъ въ общепринятомъ методѣ историческихъ занятiй, въ изложенiи исторiи, въ пониманiи ея — искуственность и наружныя прикрасы, которыя удачно закрываютъ важные пробѣлы и самые существенные недостатки.

Въ силу этого онъ рѣшительно отрывается ото всего прошедшаго исторической науки: онъ не смотритъ на себя какъ на продолжателя давно начатаго дѣла, и на свою задачу какъ на уясненiе тѣхъ вопросовъ, которые были уже постановлены въ наукѣ и которые частью рѣшены или требуютъ окончательнаго рѣшенiя. Онъ смотритъ на себя какъ на начинателя новаго дѣла въ исторiи, и на свою задачу какъ на постановку и на разрѣшенiе вопросовъ, рѣдко либо вовсе нетронутыхъ наукой. Въ этомъ его сила и безсилiе. Съ одной стороны, разорвавъ связи съ прошедшимъ исторiи, онъ освободился отъ тѣхъ предразсудковъ, предубѣжденiй и ошибокъ, которые внесены были въ нее общественною жизнью въ различные моменты своего развитiя и получили въ ней права гражданства; онъ могъ нестѣсняясь ничѣмъ трудиться надъ наукой съ тѣмъ характеромъ индивидуальности, который выработанъ нашей эпохой: ему стала открыта возможность внести въ нее полную свободу мысли, серьозную и подготовленую знанiемъ, и здравую критику каждаго безъ исключенiя факта. Съ другой же стороны, разорвавъ связи съ прошедшимъ науки, онъ лишился важнаго преимущества — не работать напрасно надъ тѣмъ, чтó въ ней уже сдѣлано, не тратить силъ на рѣшенiе уже рѣшоныхъ вопросовъ, и главное — воспользоваться тѣми результатами, которые въ ней выработаны и важности которыхъ онъ не могъ понять, благодаря своему выдѣленному, изолированному положенiю. Сдѣлавъ крутой переворотъ въ своихъ отношенiяхъ къ знанiю, онъ вмѣстѣ съ его недостатками и ошибками отдалилъ отъ себя большую часть его заслугъ и достоинствъ.

Тѣмъ неменѣе переворотъ, совершонный имъ въ исторiи, въ высшей степени замѣчателенъ и обѣщаетъ важные результаты въ будущемъ. Бокля трудно упрекнуть въ томъ, что его «Исторiя» обнаруживаетъ скорѣе притязательность на знанiе, чѣмъ самое знанiе, скорѣе заносчивую смѣлость, чѣмъ силу истинно реформацiоннаго духа. Онъ представляетъ замѣчательное соединенiе ума, таланта и знанiй. Онъ обладалъ рѣдкою способностью твердо и послѣдовательно, нетеряясь во множествѣ мелкихъ фактовъ, доходить до управляющаго ими закона. Изложенiе его блещетъ талантомъ простоты и ясности: самые запутанные вопросы онъ умѣетъ рѣшать въ общедоступной формѣ и между тѣмъ далекъ отъ натянутой популяризацiи. Свѣдѣнiя его по различнымъ вѣтвямъ знанiя могутъ возбудить справедливое удивленiе многосторонностью и богатствомъ: исторiя человѣчества доступна ему и въ обширныхъ художественныхъ произведенiяхъ, и въ спецiальныхъ изслѣдованiяхъ, и въ сырыхъ матерьялахъ, лѣтописяхъ и мемуарахъ; географическiя изслѣдованiя, геологiя, ботаника, анатомiя, физiологiя, политическiя и юридическiя науки, статистика и физiологiя приняты имъ вспомогательными науками исторiи и даютъ ему богатый матерьялъ для уясненiя историческихъ вопросовъ. Понятно, что нельзя быть спецiалистомъ во всѣхъ этихъ отрасляхъ знанiя, но при уясненiи даннаго факта Бокль превосходно пользовался ихъ результатами. Натуралисты видятъ у него далеко не поверхностное знакомство съ естествовѣдѣнiемъ, и сколько–нибудь знакомый съ ходомъ исторiи отведетъ ему мѣсто въ ряду первыхъ философовъ–историковъ — Вико, Гердера, Гегеля. Говоримъ «философовъ–историковъ», ибо собственно историческаго таланта Бокль не имѣлъ случая обнаружить.

Вооружонный этой тройной силой знанiй, ума и таланта, Бокль дѣйствительно сдѣлалъ переворотъ въ исторической наукѣ. Но между тѣмъ все, или большая часть высказаннаго имъ — далеко не новость за послѣднее тридцатилѣтiе. Какъ реформаторъ знанiя, онъ имѣлъ своихъ предшественниковъ; принципы, поставляемые имъ, законы, которые онъ старается уяснить, уже высказывались: покрайней–мѣрѣ на нихъ намекали, ихъ предчувствовали. Онъ доказываетъ напримѣръ несостоятельность прежнихъ философскихъ прiемовъ въ изученiи исторiи, но уже за двадцать лѣтъ до него Гервинусъ назвалъ несостоятельными въ томъ же смыслѣ прiемы Канта и Гердера (1). Онъ постановляетъ, какъ неопровержимый фактъ, влiянiе природы на историческую жизнь, и старается уяснить тѣ законы, которые раскрылись въ исторiи подъ этимъ влiянiемъ; но и матерьялистическая школа, развившаяся въ послѣднее время, признаетъ это влiянiе во всей силѣ, хотя она изслѣдуетъ его непринимая въ основанiе историческаго метода. Явилось нѣсколько сочиненiй, которыхъ цѣль — представить человѣка въ непосредственной связи съ природой, и мы можемъ указать на сочиненiе Мори какъ на прекрасный и серьозный опытъ въ этомъ родѣ (2). Бокль ставитъ себѣ смѣлую задачу открыть въ жизни прошлаго законы, неизмѣнно дѣйствовавшiе на судьбу человѣчества, и тѣмъ дать людямъ возможность безошибочно судить о настоящемъ и здраво предугадывать будущее; нѣчто подобное имѣетъ въ виду сравнительный методъ, вызванный недавно въ исторiи политическими событiями (3).

Еслибы было необходимо продолжать подобную паралель, она привела бы насъ къ тому заключенiю, что книга Бокля совмѣстила въ себѣ возможно–цѣлостно то направленiе, которое обнаруживалось до него разрозненными фактами по всему полю исторiи, что въ ней систематизировалось и формулировалось все что было по большой части высказано или должно было высказаться бѣглыми и случайными замѣтками у новѣйшихъ историковъ.

Таково значенiе Бокля въ исторiи. Его книга — фактъ колоссальный, вызванный потребностью времени и встрѣченный всѣми вѣрующими въ близкую новую будущность съ сочувствiемъ: узаконяя новое направленiе въ наукѣ, она отвѣтила тѣмъ тенденцiямъ, которыя получаютъ перевѣсъ въ практикѣ, и дала автору ея право на то значенiе въ нашей эпохѣ, какое имѣли, каждый свое, всѣ замѣчательные мыслители. Бокль — предвѣстникъ утѣшительныхъ явленiй, которыя въ изобилiи готовитъ нашему вѣку будущность.

 

II

 

Во всемъ, что сдѣлано до настоящаго времени въ историческомъ знанiи, Бокль видитъ ничто иное какъ матерьялъ для построенiя дѣйствительной науки, стройной и строгой системы, опредѣленной, недопускающей въ себѣ ни произвола, ни пустыхъ мечтанiй. Матерьялъ богатъ и разнообразенъ; его можно съ пользою употребить для созданiя науки, но никто не хотѣлъ, или вѣрнѣе сказать, не успѣлъ воспользоваться имъ какъ слѣдуетъ, ибо всѣ прежнiе изслѣдователи стояли на шаткой почвѣ. «Политическiя и военныя лѣтописи — говоритъ Бокль — всѣхъ замѣчательныхъ европейскихъ и большей части неевропейскихъ земель заботливо собраны и приведены въ порядокъ; изслѣдована также ихъ достовѣрность. Большое вниманiе посвящали исторiи законодательства и религiи, и въ тоже время менѣе, хотя также немало, труда потрачено на изслѣдованiя прогреса въ развитiи наукъ, литературы, искуствъ, полезныхъ изобрѣтенiй и наконецъ нравовъ и матерьяльной обстановки народа. Въ видахъ обогащенiя нашихъ свѣдѣнiй въ дѣлѣ прошедшаго изучаются всякаго рода древности, раскапываются древнiе города, добываются изъ земли монеты, списываются надписи, возстановляются алфавиты, уясняются iероглифы, тамъ и сямъ возобновляются давно забытые языки. Открыты законы въ измѣненiяхъ языковъ, и въ рукахъ филологовъ они служатъ съ пользою на уясненiя темныхъ эпохъ раннихъ народныхъ переселенiй. Политическая экономiя возведена на степень науки и ею пролито много свѣта на причины неравномѣрнаго распредѣленiя имуществъ, этого обильнаго источника гражданскихъ переворотовъ. Статистика разработана съ такою  полнотою, что можно подробно знать нетолько матерьяльные интересы, но и нравственныя свойства людей, напримѣръ размѣръ различныхъ преступленiй и взаимныя отношенiя ихъ между собою, и то влiянiе, какое производитъ на нихъ возрастъ, полъ, воспитанiе и т. п. Наряду съ такимъ великимъ развитiемъ знанiя шло развитiе физической географiи: отмѣчены явленiя климата, измѣрены горы, изслѣдованы рѣки до самыхъ источниковъ, заботливо изучены всѣ возможныя явленiя природы и открыты ихъ сокровенныя свойства; въ тоже время химически изслѣдованы всѣ жизненныя средства, сочтены и взвѣшены ихъ составные элементы, и по большей части удовлетворительно объяснено влiянiе ихъ на человѣческiй организмъ. И какбы для того, чтобы не опустить ничего, что можетъ расширить наши познанiя о человѣкѣ и средѣ, въ которой совершается его жизнь, вмѣстѣ съ тѣмъ и въ другихъ отрасляхъ знанiя производятся самыя обстоятельныя изслѣдованiя, которыя знакомятъ насъ въ жизни цивилизованнаго народа съ различными отношенiями смертности, браковъ, рожденiй, съ природой его занятiй и колебаньями какъ въ заработной платѣ, такъ и въ цѣнности всего необходимаго для его жизни и благосостоянiя. Такiе и подобные факты собраны, приведены въ порядокъ и ждутъ окончательной обработки... Принимая все это въ соображенiе, мы получимъ весьма слабое представленiе о неизмѣримомъ достоинствѣ той массы фактовъ, какою мы обладаемъ и съ помощью которой намъ предстоитъ изслѣдовать развитiе человѣчества.»

Таковы вспомогательныя силы историческаго знанiя. Громадная заслуга Бокля состоитъ въ томъ, что онъ первый изъ принимавшихся за дѣло исторiи созналъ ихъ вполнѣ и понялъ ту роль, какую должна играть каждая изъ нихъ въ изученiи науки. Это сознанiе открыло ему возможность стоять на такой твердой почвѣ, на какой ниразу еще не стояли философы–историки, и сполна достигнуть цѣли, какую поставилъ себѣ когда–то Гердеръ и которой онъ не могъ достигнуть, благодаря неполнотѣ своихъ свѣдѣнiй въ матерьялѣ для построенiя исторiи. Германскiй философъ въ одномъ изъ писемъ своихъ къ Гаману опредѣлительно сказалъ, что задача его въ занятiяхъ исторiей — внести опредѣленность въ науку, дать ей твердое, незыблемое основанiе и ту самостоятельность, какую она должна имѣть, если хочетъ имѣть право на названiе науки. Его «Идеи о философiи исторiи» слѣдуетъ разсматривать какъ осуществленiе этой задачи, и осуществленiе весьма неудовлетворительное. Гердеръ былъ умъ послѣдовательный, систематическiй, и вмѣстѣ съ тѣмъ полный энергiи и порыва; онъ могъ свободно входить во всѣ области знанiя и брать въ нихъ все что было для него необходимо. Талантъ его запечатленъ глубокимъ совершенствомъ; онъ развивался медленно, съ усилiемъ, почти можно сказать мучительно. Первые труды Гердера отличаются сухостью, сжатостью; они трудовое произведенiе холоднаго и систематическаго ума; между тѣмъ послѣдующiя произведенiя блещутъ спокойнымъ и свободнымъ стилемъ, поэтическимъ и вмѣстѣ глубоко–философскимъ. Онъ подступилъ къ «Идеямъ о философiи исторiи» въ пору наибольшаго своего развитiя, и онѣ могли бы получить огромное значенiе въ исторической литературѣ, еслибы нѣкоторые существенные недостатки, привитые къ нимъ самою эпохою, не поставили его на ложной дорогѣ и не привели бы его къ заблужденiямъ.

Гердеръ былъ воспитанъ XVIII вѣкомъ, эпохой романтизма и идеализма. Такое воспитанiе отразилось на его книгѣ. Идеализацiя предмета науки всегда вредитъ самой наукѣ. Въ глазахъ идеалиста предметъ поднимается на такую высоту, съ какой взгляду человѣка невозможно разсмотрѣть и уловить тѣ мелочныя условiя, въ которыхъ онъ стоитъ въ дѣйствительности, и окрашивается тѣмъ свѣтомъ, въ которомъ онъ никогда не является въ глазахъ людей практическихъ: обстоятельство нетолько уединяющее науку отъ практической жизни, но и отрывающее отъ нея вполнѣ и безвозвратно всякiй живой интересъ. Оно вполнѣ объясняетъ почему люди практики, люди часто весьма ограниченные въ понятiяхъ, но твердо стоящiе на житейской почвѣ, съ недовѣрiемъ относятся къ наукѣ: они считаютъ ее игрой воображенiя и не могутъ замѣтить работы ума; и неслѣдуетъ возмущаться, если въ ихъ недовѣрiе вкрадывается пренебреженье. Если воздѣлыватель науки идеализируетъ ея предметъ, онъ и для нея принесетъ слишкомъ мало пользы. Гердеръ — идеалистъ по воспитанiю, хотя по прiемамъ и можетъ–быть, по природѣ своей его можно безъ большого труда отнести къ физiологамъ. Его система представляетъ раскрытiе высшаго, производящаго и правящаго идеала въ мiрѣ физическомъ и историческомъ, въ развитiи природы и человѣчества. Конечно, во взглядѣ на пути этого раскрытiя онъ физiологъ: онъ видитъ всюду гармонiю и соотвѣтствiе формы и заключенной въ ней силы, онъ возводитъ это соотвѣтствiе на степень закона; онъ видитъ во всей природѣ постепенный и совмѣстный прогресъ формъ и силъ; но допустивъ разъ верховный идеалъ, какъ источникъ предмета науки, онъ принялъ на себя рѣшенiе такихъ вопросовъ, какiе не должна и не можетъ рѣшать наука. Онъ поставилъ себя въ необходимость возводить на степень научной доктрины то, что должно оставаться личнымъ вѣрованьемъ человѣка, и ученымъ путемъ объяснять такiе факты, которые никто не можетъ поставить предметомъ ни своихъ ученыхъ объясненiй, ни опроверженiй. Съ другой стороны Гердеръ принималъ на себя такую обязанность, которая не могла быть удовлетворительно исполнена при состоянiи знанiй въ XVIII вѣкѣ. Его «Идеи о философiи исторiи» поставлены были въ необходимость отмѣтить, хотя въ главныхъ чертахъ, важнѣйшiе моменты въ раскрытiи принятаго имъ идеала: онѣ должны были обнять нетолько мiръ историческiй, но и мiръ природы, говорить нетолько о людяхъ, ихъ обществахъ, ихъ судьбахъ, но и о предметахъ, которые подлежатъ вѣдѣнью астронома, зоолога, ботаника, геогноза... Онъ пользовался результатами молодыхъ и невыдержанныхъ наукъ и на такомъ зыбкомъ основанiи строилъ свою мечтательную систему. Трудъ весьма неблагодарный; въ дѣлѣ науки онъ важенъ только какъ опытъ; онъ имѣетъ только историческое значенiе; имъ нельзя пользоваться при изученiи.

Бокль представляетъ рѣзкiй контрастъ Гердеру: съ одной стороны онъ строго опрѣделилъ границы своихъ изслѣдованiй, съ другой подступаетъ къ труду, какъ мы уже то видѣли, сознательно. Онъ не отдаляется такъ отъ историческаго матерьяла, какъ Гердеръ, и не ищетъ подобно ему уясненiя общихъ мiровыхъ законовъ, предоставляя его извѣстнымъ спецiальностямъ. Конечно, это помѣшало ему составить общую систематическую картину мiрозданiя, изъ которой можно было усмотрѣть и значенiе человѣка въ цѣпи творенiй, и значенiе исторiи въ ряду другихъ наукъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ избавило его отъ необходимости принимать гипотезы, строить на нихъ цѣлыя ученiя, подробно и научнымъ тономъ говорить о томъ, что вовсе не должно подлежать области  науки; Бокль стоитъ на твердой почвѣ, знаетъ размѣры области своихъ изслѣдованiй, взвѣсилъ свои силы и тотъ трудъ, который предстоитъ ему, соразмѣрилъ ихъ и идетъ вѣрно и смѣло къ предположенной цѣли.

Ему хотѣлось бы достигнуть въ дѣлѣ исторiи такихъ результатовъ, которые достигнуты естествознанiемъ: точности и опредѣленности истиннаго знанiя. Ему хотѣлось бы рѣшить задачу философа–историка, какъ мы отмѣтили ее выше, т. е. открыть и представить въ полной системѣ тѣ законы, которые обнаружились въ исторической жизни и которые управляли всегда и управляютъ развитiемъ и примѣненiемъ личныхъ и общественныхъ силъ. Ему хотѣлось бы окончательно снять съ науки тотъ покровъ предразсудковъ, предубѣжденiй, гипотезъ, которыя внесены въ нее въ различныя эпохи суевѣрiемъ религiознымъ, политическимъ и др., и дать ей ту чистоту и серьозность, которыя могли бы оправдать названiе, сохраненное за ней цѣлыми вѣками, и безъ которыхъ она не можетъ никогда быть истинной учительницей жизни, magistra vitae.

Бокль первый выразилъ необходимость такого положенiя науки, и немудрено, если предпрiятiе его встрѣтило неодолимыя препятствiя. Въ самомъ дѣлѣ въ исторiи къ такой работѣ ничего не подготовлено. Философъ–историкъ, по выраженiю Бокля, долженъ быть вмѣстѣ и каменьщикомъ, и архитекторомъ: онъ долженъ дѣлать планъ зданiя и трудиться надъ обжиганiемъ кирпичей, — трудъ, на который недоставало бы всей жизни. Наука еще слишкомъ далека отъ общности понятiй, выработывающихся въ ней: она безлична, безòбразна, она разработывалась и разработывается еще съ самыхъ различныхъ и непримиримыхъ точекъ зрѣнiя, съ самыми разнообразными взглядами, цѣлями, прiемами. Нетолько не открыты самые существенные законы исторической жизни, но даже факты, изъ которыхъ можно бы было заключить объ этихъ законахъ, постановлены и воспроизведены по большей части въ ложномъ свѣтѣ: прежде надо имъ возвратить ихъ настоящее значенiе.

«Потому–то — говоритъ Бокль — я оставилъ свой первоначальный планъ и противъ воли рѣшился написать исторiю не вообще цивилизацiи, но исторiю какого–нибудь одного народа.» Этою мѣрою онъ много потерялъ. Конечно онъ приобрѣлъ возможность быть ближе къ истинѣ и сдѣлать менѣе ошибокъ, впасть въ меньшiя заблужденiя, но съ другой стороны, ограничивая область изслѣдованiй, вмѣстѣ съ тѣмъ онъ ограничилъ значенiе своихъ открытiй: открывъ законы, дѣйствовавшiе въ одной части историческаго знанiя, онъ не можетъ поручиться за то, что онъ открылъ законы, имѣвшiе мѣсто во всемъ теченiи жизни человѣчества, и не можетъ также опредѣлить дѣйствительную важность и значенiе общей системы историческаго знанiя тѣхъ частныхъ законовъ, которые ему удалось найти.

 

 

III

 

Бокль остановился на исторiи Англiи. Но далеко не патрiотическiе интересы руководили его, англичанина, въ такомъ выборѣ. Онъ стоитъ на иной точкѣ зрѣнiя. Онъ принимаетъ иное мѣрило для опредѣленiя сравнительнаго достоинства историческихъ народовъ и бóльшихъ или меньшихъ правъ ихъ на вниманiе историка.

Уясненiе принятаго имъ мѣрила бросаетъ яркiй свѣтъ на всѣ тенденцiи и стремленiя англiйскаго историка и рѣзко объясняетъ его нравственный характеръ; вмѣстѣ съ тѣмъ  оно объясняетъ тотъ смыслъ, какой имѣетъ производимая имъ въ наукѣ реформа.

Трудъ Бокля принадлежитъ къ такого рода фактамъ, которые нетолько невозможны въ нашей литературѣ, но о которыхъ у насъ не могло еще составиться опредѣленнаго, выяснившагося понятiя, хотя ихъ и предчувствуютъ, и къ нимъ стремятся.

Народность стала конечною цѣлью русской литературы, стремленiе къ ней — ея существеннымъ характеромъ. Мы не говоримъ уже о произведенiяхъ, которыя входятъ въ область поэзiи: тамъ воспроизведенiе народнаго духа уже со временъ Пушкина стало узаконенною, всѣмъ признанною задачею, и бóльшая или меньшая удача въ рѣшенiи ея признается однимъ изъ главнѣйшихъ мѣрилъ достоинствъ произведенiй лирическаго поэта, романиста, драматурга, и труды, чуждые народному характеру, какбы обрекаются на забвенiе. Но историческiя произведенiя и публицистическiя, имѣющiя дѣло съ мiромъ дѣйствительнымъ, житейскимъ, очевидно клонятся точно также къ уясненiю важнаго факта — русской народности, къ опредѣленiю потребностей и интересовъ народа, къ изысканiю средствъ удовлетворить этимъ потребностямъ и развить эти интересы въ томъ направленiи, въ ту сторону, въ которую имъ предназначено расширяться историческимъ ходомъ народной жизни. Народъ сталъ точкой исхода и конца для лучшихъ ученыхъ и литераторовъ, альфой и омегой ихъ трудовъ и занятiй.

Но богатые и плодотворные результаты лежатъ предъ нами впереди, въ недосягаемой дали; время, когда можно будетъ извлекать ихъ, еще не наступило: теперь народность представляетъ только обширный и почти нетронутый матерьялъ для разработки.

Въ самомъ дѣлѣ, при всемъ жаркомъ, можно–сказать порывистомъ стремленiи къ народности, много ли найдется въ нашей наукѣ и публицистикѣ произведенiй, которыя заслуживали бы названiе народныхъ и рѣшали бы болѣе или менѣе вѣрно задачу народности? Самый снисходительный судья дастъ на это отвѣтъ далеко не въ пользу русской науки и литературы. Нашъ образованный классъ, которому предоставлена задача правдиваго уясненiя народныхъ интересовъ и потребностей и изысканiя средствъ удовлетворить имъ, незнаетъ интересовъ народа, не въ силахъ открыть средства удовлетворить имъ. Мы далеки отъ народа; мы отдѣлены отъ него своей исторiей, своимъ личнымъ развитiемъ, своимъ чисто теоретическимъ образованiемъ; мы связаны съ народомъ весьма слабыми нитями, но и эти нити такъ немногочисленны, такого недавняго происхожденiя: небыло еще времени окрѣпнуть, войти въ кровь и плоть образованнаго класса; можетъ–быть даже въ природѣ большей части образованнаго класса сложились задатки полнаго и безвозвратнаго отчужденiя отъ народа, невозможность слить свою жизнь съ народною жизнью.

При такомъ характерѣ нашей литературы, явленiе, подобное Боклю, повторяемъ, нетолько невозможно у насъ, но покажется въ нашихъ глазахъ страннымъ и оригинальнымъ явленiемъ.

Бокль стоитъ на чисто–научной, теоретической точкѣ зрѣнiя; онъ трудится исключительно въ видахъ развитiя науки; его привлекаютъ только научные интересы; онъ ищетъ средствъ уничтожить только научныя заблужденiя, очистить науку отъ постороннихъ, чуждыхъ ей и потому вредныхъ элементовъ. Его книга доступна только тому, кто серьозно знакомъ съ историческимъ знанiемъ; для того чтобы она была понятна, требуется довольно основательная подготовка.

Бокль какбы очертилъ вокругъ себя заколдованый кругъ, который недостижимъ для тревогъ и волненiй практической жизни.

Между тѣмъ въ немъ никогда не слабѣетъ высокое гражданское чувство, воспитанное народностью. Для него народъ, какъ и для нашихъ литературныхъ дѣятелей, служитъ исходомъ и цѣлью, альфой и омегой занятiй; но различiе въ томъ, что у одного народность вошла въ природу, сроднилась съ нимъ, такъ что онъ могъ бы безсознательно и вмѣстѣ съ тѣмъ неуклонно держаться на народной точкѣ зрѣнiя, у другихъ же она цѣль достиженiя, къ которой стремятся, но рѣдко достигаютъ. Надъ каждымъ фактомъ онъ произноситъ судъ, принимая въ соображенiе, насколько онъ былъ вреденъ или полезенъ развитiю народности; каждое событiе разсматривается имъ въ видахъ народныхъ интересовъ; народность — струя, которая проходитъ по всему ученому труду Бокля; онъ нигдѣ не измѣняетъ ей.

Но въ тоже самое время сознательно онъ держится, какъ мы замѣтили, чисто–научныхъ интересовъ. Ради ихъ онъ отвергаетъ, какъ ни на чемъ неоснованную гипотезу, — врожденность нацiональнаго характера, слѣдовательно такой фактъ, который для большинства писателей, поднимающихъ знамя народности, служитъ единственною опорой, исключительнымъ основанiемъ.

Начала, создающiя народность, по природѣ своей, по своему значенiю, всегда и вездѣ одинаковы и неизмѣнимы, только формы ихъ проявленiя и взаимныя отношенiя выработываются въ каждомъ народѣ сообразно съ историческими условiями. Нѣтъ ни одного народа, въ которомъ не было бы, либо въ зародышахъ, либо на извѣстной степени развитiя, аристократическихъ элементовъ, демократическихъ, духовенства, свѣтской власти; каждый изъ этихъ элементовъ представляетъ самобытный фактъ, имѣющiй право на самостоятельное существованiе и развитiе.

Но въ однѣ эпохи, въ одномъ обществѣ мы видимъ преобладанiе демократiи, въ другихъ аристократiи; тамъ господство духовенства, здѣсь безусловный перевѣсъ свѣтской власти. Исторiя открываетъ постоянную борьбу этихъ началъ, ихъ броженiе, ихъ стремленiе стать другъ къ другу въ истинныя, нормальныя отношенiя; но исторiя показываетъ также, какому изъ нихъ принадлежитъ роль главнаго и важнѣйшаго дѣятеля. Всматриваясь въ прошедшую жизнь, легко найти, что демократiя всегда и вездѣ была существеннымъ ея производителемъ. Она часто закрывается отъ глазъ наблюдателя блескомъ свѣтской власти, величiемъ политическихъ событiй, руководство которыхъ принадлежитъ талантливымъ политическимъ дѣятелямъ, священнымъ характеромъ духовенства, матерьяльнымъ могуществомъ и нравственнымъ превосходствомъ аристократiи; въ иныя эпохи она уходитъ такъ далеко въ глубь исторической сцены, что о ней не сохраняется никакихъ воспоминанiй, или же только весьма смутныя воспоминанья; въ другiя эпохи она является предъ нами униженная и порабощенная, закованая въ цѣпи рабства, запятнаная оскорбленiемъ и пренебреженiемъ со стороны другихъ элементовъ. Между тѣмъ за ней всегда остается право служить основою народнаго развитiя. Молодыя народности представляютъ, при вступленiи въ историческую жизнь, почти исключительную демократiю. Равенство и личная свобода принадлежитъ всѣмъ и каждому; никто не изъятъ отъ пользованья правами, которыя даются человѣку его природой. Въ дальнѣйшемъ развитiи совершается перемѣна: на этой почвѣ, при содѣйствiи различныхъ обстоятельствъ, медленно рождается аристократiя; она приобрѣтаетъ мало–помалу право руководить жизнью народа, овладѣваетъ свѣтскою властью и духовною, изъ нея выдѣляются правительство и духовенство; но первоначальная цѣль ихъ существованiя всегда благосостоянiе и прогресъ элемента, который произвелъ ихъ. И аристократiя, и духовенство, и свѣтская власть существуютъ не для себя: какбы по чувству дѣтской любви и самопожертвованья, они торжественно принимаютъ на себя обязанность заботиться о породившей и воспитавшей ихъ демократiи. Законодательства такъ называемыхъ варварскихъ обществъ свидѣтельствуютъ о томъ; историческiя событiя показываютъ, что именно такимъ нравственнымъ характеромъ облекаются всегда на первой степени своего развитiя аристократiи, правительство и духовенство.

Затѣмъ наступаетъ обыкновенно эпоха униженiя демократiи. Высшiе элементы отдѣляются отъ демократiи. Но и тутъ демократiя обнаруживаетъ свою силу, хотя здѣсь ея влiянiе скорѣе пассивное, чѣмъ активное; ея униженiе отзывается нравственнымъ растлѣнiемъ; ея болѣзни заражаютъ все, и смерть ея ведетъ за собой гибель и паденiе.

Такая пассивная сила демократiи уясняется на великомъ фактѣ распаденiя римской имперiи. Дѣйствительно, никто не умѣлъ такъ полно уничтожить демократическiе элементы, какъ римская имперiя. Съ помощью своей централизацiи она задавила ихъ во всѣхъ концахъ подвластнаго ей мiра; вмѣстѣ съ тѣмъ, нигдѣ не были побиты такъ и народности; справедливо можно сказать, что Римъ отнялъ у народовъ исторiю; съ утратою демократическихъ началъ, они утратили всѣ свои нравственныя силы. Они стали неспособны ни къ политической жизни, ни къ гражданскому возрожденiю; катастрофа паденiя совершалась помимо вторженiя варваровъ. Императорскiй Римъ дотого наболѣлъ, истощился, высохъ безъ поддержки со стороны демократiи, что на его развалинахъ могла возрасти новая цивилизацiя: своею властью онъ исключалъ изъ себя все живое, отрѣзалъ всѣ пути къ самостоятельной жизни.

Перенесясь на сѣверъ, за предѣлы римской имперiи, по эту сторону Рейна и Дуная, мы видимъ совершенно иныя картины. Открывается германскiй мiръ въ пустыняхъ, по выраженiю Тацита, заросшихъ лѣсами и пропитанныхъ болотами. Здѣсь, въ этихъ грубыхъ общинахъ, господствуютъ начала, изгнанныя изъ Рима; они здѣсь въ полномъ цвѣту, въ Германiи они были сильны настоящимъ и еще болѣе надеждами на будущее; аристократiя едва была замѣтна, и только въ двухъ–трехъ мѣстахъ на далекомъ сѣверѣ успѣла сложиться королевская власть. Этимъ грубымъ общинамъ пришлось дѣйствительно обновить мiръ и спасти исторiю. Онѣ подошли къ Риму съ враждою; но не одно только варварство, грубость и дикость питали эту вражду: ее раздувалъ тотъ непримиримый контрастъ, который германцы чувствовали въ своемъ строѣ и въ строѣ римскомъ. Вражда выразилась даже гораздо ранѣе погрома Италiи, за два слишкомъ столѣтiя до того времени, когда по свидѣтельству историковъ, плодоносныя поля этой страны покрылись лѣсами, поросли дикими травами, стали убѣжищемъ волковъ и лисицъ; германцы изстари питали отвращенiе къ римскимъ городамъ, гдѣ человѣкъ теряетъ свою доблесть, какъ звѣрь, заключенный въ клѣтку (Taciti Annalles); они не хотѣли учиться римскимъ наукамъ, потомучто порчу и ослабленiе духа мужества въ римлянахъ они приписывали этимъ занятiямъ: «Кто привыкъ дрожать — говорили они — передъ розгой педагога, тотъ не дерзнетъ никогда взглянуть прямо на мечъ и копье» (Procopii Bell. Gothor. I. I.). У нихъ слово «римлянинъ» стало нарицательнымъ именемъ «всего неблагороднаго, трусливаго, алчнаго, расточительнаго, лживаго, порочнаго» (Лiутпрандъ въ Legatio). Такова была безсознательная сила демократизма, участвовавшая въ сложенiи народнаго взгляда на великое историческое явленiе, совершавшееся на глазахъ у германцевъ. Демократизмъ сказался и въ дальнѣйшихъ судьбахъ западной Европы. Всѣ событiя, имѣвшiя наиболѣе влiянiя на развитiе общественной и личной жизни, были его дѣломъ или же совершались въ его интересахъ. Христiанство, его распространенiе, возникновенiе католичества, крестовые походы, завоеванiя нормановъ, развитiе торговли, образованiе торговыхъ союзовъ, общины, реформацiя, революцiи XVII и XVIII вѣковъ, и особенно перевороты текущаго столѣтiя, потому такъ были сильны и такъ могущественно дѣйствовали на ходъ цивилизацiи, что они запечатлѣны демократическимъ характеромъ.

Такимъ образомъ демократiи принадлежитъ первое мѣсто въ созданiи народнаго характера.

Всматриваясь въ характеръ побужденiй, остановившихъ Бокля на исторiи Англiи, нельзя не сознаться, что эти побужденiя чисто–демократическiя и что не было ни одного историческаго труда, предпринятаго на такомъ широкомъ основанiи, въ которомъ демократическiе инстинкты обнаруживались бы такъ полно, какъ въ «Исторiи цивилизацiи Англiи».

Хотя всѣ народы имѣютъ право на вниманiе историка, но не всѣ они имѣютъ равныя права. Истина, которая нетолько чувствовалась, замѣчалась, но и объяснялась: рѣдкiй историкъ не оправдывалъ сдѣланнаго имъ выбора — одинъ величiемъ и разнообразiемъ эпохи, просторомъ, какой она открывала мысли и фантазiи, другой патрiотизмомъ, третiй огромнымъ значенiемъ, какой имѣла въ его глазахъ та или другая исторiя, тотъ или другой историческiй матерьялъ. Представителемъ перваго рода историковъ можетъ служить Раумеръ, представителемъ второго рода мы имѣемъ въ исторiи Карамзина; историковъ третьяго рода, благодаря разнымъ обстоятельствамъ, такъ много, что трудно указать отдѣльныя личности: возможность оправдаться въ выборѣ философскимъ значенiемъ избраннаго предмета слишкомъ соблазнительна; мы напомнимъ только Гизо, который видѣлъ въ «Исторiи цивилизацiи во Францiи» зеркало всей западно–европейской исторiи, и Ог. Тьерри, въ его «Исторiи завоеванiя Англiи норманами».

Бокль, холодный и безпристрастный анатомъ исторической жизни, не могъ подобно Раумеру прельститься художественнымъ богатствомъ матерьяла, увлечься подобно Карамзину патрiотизмомъ, или придать факту черезчуръ много значенiя, опираясь на политическую и какую бы то ни было другую доктрину. Какъ уже было сказано, его побужденiя — чисто–демократическiя.

«Важность исторiи извѣстной страны — говоритъ онъ — нисколько не зависитъ отъ ея внѣшняго блеска, но отъ той степени, въ какой всѣ факты ея обязаны причинамъ, вытекающимъ изъ нея самой. Потому еслибы можно было найти цивилизованный народъ, который совершенно самъ выработалъ бы свою цивилизацiю и былъ бы устраненъ отъ всякаго чуждаго влiянiя, который незналъ бы ни покровительства, ни остановки въ развитiи со стороны правителя, то исторiя такого народа была бы необыкновенной важности, ибо она представила бы нормальное и самобытное развитiе, уяснила бы намъ законы прогреса, совершающагося въ изолированномъ состоянiи, она была бы для нихъ готовымъ экспериментомъ и вполнѣ замѣнила бы тѣ искуственные прiемы, которымъ столько обязано естествознанiе. Найти такой народъ конечно невозможно; но мыслящiй историкъ возьметъ для спецiальнаго изученiя своего страну, въ которой наиболѣе достигались такiя условiя. Нетолько мы, но и всѣ мыслящiе иностранцы допустятъ, что въ Англiи эти условiя достигались, покрайней–мѣрѣ за послѣднiе три вѣка, гораздо постояннѣе и успѣшнѣе, чѣмъ въ другихъ странахъ. Я не говорю ни о многочисленности нашихъ открытiй, ни о блескѣ нашей литературы, ни объ успѣхахъ нашего оружiя. Все это предметы болѣе или менѣе ненавистные (invidious topies), и можетъ–быть другiе народы станутъ оспаривать наши заслуги, которыя мы естественно склонны преувеличивать. Я утверждаю только то, что изъ всѣхъ европейскихъ странъ Англiя представляетъ единственную страну, гдѣ втеченiи наибольшаго перiода правительство было самое спокойное, а народъ самый дѣятельный, гдѣ народная свобода утвердилась на наиболѣе широкомъ основанiи, гдѣ болѣе чѣмъ въ другихъ земляхъ каждому предоставляется говорить что думаетъ и думать что хочетъ, гдѣ каждый можетъ слѣдовать исключительно своимъ личнымъ склонностямъ и распространять свои мнѣнiя, гдѣ почти неизвѣстны религiозныя преслѣдованiя, гдѣ движенiя и волненiя человѣческаго духа обнаруживаются ясно, несдерживаясь тѣми узами, которымъ онъ подчиняется въ другихъ странахъ, гдѣ послѣдованье ереси наименѣе опасно и наименѣе обыкновенны явленiя раскола, гдѣ бокъ–о–бокъ процвѣтаютъ враждебныя вѣроисповѣданiя, безпрепятственно возникаютъ и исчезаютъ сообразно съ потребностями народа, безъ насилiя со стороны церкви и безъ контроля государства; гдѣ всѣ интересы, всѣ классы, духовные и свѣтскiе, наиболѣе предоставлены самимъ себѣ; гдѣ впервые было сдѣлано нападенiе на доктрину покровительства (doctrine called protection), охранительную систему; гдѣ однимъ словомъ обойдены обѣ опасныя крайности, къ которымъ ведетъ это вмѣшательство: деспотизмъ и возмущенiе одинаково рѣдки, уступка признана рычагомъ благоустройства, и прогресъ народа наименѣе нарушается силою привилегированныхъ классовъ, влiянiемъ отдѣльныхъ сектъ и насилiемъ произвола.»

По такимъ–то причинамъ онъ остановился на исторiи Англiи и препринялъ обработать ее такъ полно и подробно, насколько позволяютъ матерьялы. Но такъ какъ исторiя отдѣльной страны никогда не броситъ свѣта на законы и развитiе всѣхъ обществъ, то онъ считалъ необходимымъ предпослать своему труду введенiе, которому посвящены вышедшiе до этого времени томы, по отношенiю къ главному предмету его труда — къ исторiи Англiи. Это введенiе имѣетъ цѣлью, по словамъ самого Бокля, устранить тѣ трудности, которыми окружонъ этотъ великiй предметъ. Въ первыхъ главахъ онъ старается опредѣлить вообще границы историческаго знанiя и установить возможно шире принципы, на которыхъ оно должно опираться. Здѣсь онъ открываетъ, что цивилизацiя распадается на двѣ большiя части: на европейскiй отдѣлъ, въ которомъ человѣкъ сильнѣе природы, и на внѣ–европейскiй отдѣлъ, гдѣ природа сильнѣе человѣка; въ первомъ человѣкъ подвергается менѣе влiянiю природы, во второмъ болѣе; въ первомъ онъ овладѣваетъ силами природы, во второмъ сила природы постоянно держитъ его въ зависимости и рабствѣ. Это приводитъ его къ тому заключенiю, что народный прогресъ въ связи съ народной свободой могъ возникнуть только въ Европѣ, и такимъ образомъ только въ Европѣ можетъ быть изучаемо раскрытiе истинной цивилизацiи и прiобрѣтенiя, которыя дѣлаетъ человѣческiй духъ насчетъ силъ природы. Духовные законы преобладаютъ здѣсь въ развитiи народовъ надъ законами природы, и потому Бокль старается опредѣлить ихъ свойства; они раздѣляются на умственные и нравственные, интелектуальные и моральные. Онъ открываетъ затѣмъ, что роль двигателей прогреса принадлежитъ исключительно интелектуальнымъ законамъ, что тамъ, гдѣ они дѣйствуютъ наиболѣе полно и сильно, тамъ быстрѣе идетъ прогресъ, а дѣйствуютъ они всего сильнѣе тамъ, гдѣ накопляется наибольшая масса познанiй; чѣмъ полнѣе знанiе, тѣмъ болѣе простора имъ обнаруживаться. Эти общiя положенiя были въ его глазахъ необходимы для того, чтобы возвести исторiю на степень науки. Чтобы здраво судить объ историческомъ прогресѣ, надо открыть различныя условiя при накопленiи знанiй, при ихъ распространенiи. Исторiя Англiи вовсе не можетъ представить всѣ эти разнообразныя условiя. Потому слѣдуетъ открыть чистый образъ каждаго изъ нихъ въ исторiи той страны, гдѣ оно обнаружилось преимущественно. Въ этомъ смыслѣ Бокль продолжаетъ свое введенiе: онъ изслѣдуетъ исторiи различныхъ народовъ въ отношенiи интелектуальныхъ особенностей, о которыхъ не представляетъ ничего поучительнаго исторiя его отечества. Такъ въ Германiи напримѣръ накопленiе нацiй произошло полнѣе и сильнѣе, чѣмъ въ Англiи, и на исторiи Германiи законы такого накопленiя изучаются гораздо удобнѣе, чѣмъ на какой–либо другой исторiи; Бокль изслѣдуетъ ихъ затѣмъ, чтобы, открывъ ихъ, примѣнить къ англiйской исторiи. Точно также американцы распространили свои знанiя гораздо полнѣе, чѣмъ англичане, и Бокль предполагаетъ объяснить нѣкоторыя явленiя англiйской цивилизацiи законами распространенiя знанiй, которыя представляются ему яснѣе всего въ американской цивилизацiи. Затѣмъ Францiя открываетъ предъ нимъ картину цивилизованной страны, въ которой былъ всегда силенъ духъ покровительства. Бокль узнаетъ изъ нея условiя и свойства накопленiя и распространенiя знанiй въ эпоху покровительства и т. д. Въ этомъ послѣдовательномъ обзорѣ историческихъ народностей состоитъ введенiе въ «Исторiю англiйской цивилизацiи».

Вотъ нѣсколько общихъ замѣтокъ о Боклѣ, или лучше — о его направленiи. Мы не имѣли въ виду разбора его научныхъ началъ. Современемъ мы возвратимся къ этому любопытному предмету.

 

 

______________

 


Список исправленных опечаток

Стр. 36. «Представителемъ перваго рода историковъ можетъ служить Раумеръ, представителемъ второго рода мы имѣемъ въ исторiи Карамзина» вместо: «Представителемъ перваго рода историковъ можетъ служить Раумеръ, представитель второго рода мы имѣемъ въ исторiи Карамзина»



(1) Знаменитый историкъ скоропостижно скончался 31 мая сего года въ Дамаскѣ, на сороковомъ году своей жизни. Родился онъ 24 ноября 1822 года неподалеку отъ Лондона, въ мѣстечкѣ Ли. Мы надѣемся познакомить читателей нашихъ съ бiографiей этого знаменитаго историка.

(1) Теор. очерк. ист. во «Времени» 1861, ноябрь.

(1) См. Теор. оч. ист.

(2) «La Terre et l’homme, ou Aperçu historique de géologie, de géographie et d’éthonologie génerales», par Alfr. Maury. Paris, 1857. Книга составляетъ введенiе во всеобщую исторiю, изданiе которой предпринято обществомъ професоровъ и ученыхъ, подъ руководствомъ Дюрюи (Duruy). Изданы уже исторiи Грецiи, Рима, Францiи и др. 

(3) Послѣ переворота 1848 года, уничтожившаго, какъ извѣстно, попытку ввести во Францiю политическiй строй, выработанный Англiей, въ исторической наукѣ былъ поднятъ вопросъ о причинахъ такой неудачи. Для рѣшенiя его обратились къ исторiи, и Бидерманъ въ своей статьѣ (въ «Hist. Taschenbuch» Раумера) представилъ сравнительно–историческiй ходъ цивилизацiи въ Англiи, Франциiи и Германiи. Попытка продолжается. Затѣмъ вышла небольшая, но замѣчательная брошюра Макса Дунпера продолжается (Tendalität und Aristocr.), переведенная на русскiй языкъ въ «Русск. Вѣст.» 1859 № 3). Въ нашей литературѣ обѣщаны были г. Вызинскимъ сравнительные очерки западно–европейской исторiи, но къ сожалѣнiю они некончены (см. «Русск. Вѣст.» 1859, первые №№). По характеру своему этотъ сравнительный методъ существенно отличенъ отъ метода, введеннаго еще Вико и случайно являвшагося въ исторiи до настоящаго времени. Онъ болѣе основателенъ, болѣе узаконенъ, и обѣщаетъ богатые результаты въ своемъ дальнѣйшемъ развитiи.