ЗАКОНЫ О ПЕЧАТИ

СТАТЬЯ ВТОРАЯ

_____

 

Въ послѣднее время въ нашей литературѣ много было говорено о цензурномъ уставѣ, о законахъ, касающихся печати, о правилахъ, которые должны быть вновь постановлены для ограниченiя свободы слова и т. д. Одинъ еженедѣльный журналъ выступилъ даже съ цѣлымъ проектомъ закона драконовски–строгаго, съ пятитысячными штрафами, съ шестилѣтнимъ тюремнымъ заключенiемъ и т. д. Одна московская газета, чрезъ своего петербургскаго сотрудника, находила даже и этотъ проектъ слишкомъ либеральнымъ. Вообще многiе органы нашей литературы показали весьма похвальную готовность къ самоограниченiю. Другiе напротивъ находили нѣкоторыя неудобства въ существующихъ цензурныхъ правилахъ, совершенно основательно полагая, что есть же неудобства, когда само правительство сочло необходимымъ пересмотрѣть цензурный уставъ.

Но въ чемъ же главнѣйшимъ образомъ заключаются неудобства нынѣ дѣйствующихъ цензурныхъ правилъ?

Каждая книга, каждая страница, всякая сторочка, предназначаемая для печати, поступаютъ предварительно на разсмотрѣнiе чиновника, получающаго отъ правительства жалованье, надлежащiя инструкцiи и сверхъ того полномочiе вычеркивать все то, что въ данную минуту считается вреднымъ или противнымъ нравственности, религiи и правительству. Книги представляются на разсмотрѣнiе въ рукописи, изданiя перiодическiя — въ коректурныхъ листахъ. На разсмотрѣнiе всего того, что теперь печатается, нужно очень много времени, и издатель, теряя время, теряетъ въ тоже время и деньги, такъ какъ время — тѣже деньги. Сверхъ того издатель весьма часто платитъ деньги за статьи, которыя потомъ запрещаются цензурой, стало–быть теряетъ заплаченныя деньги безвозвратно. Кромѣ того, если онъ издаетъ журналъ, платитъ за наборъ этой статьи, стало–быть опять теряетъ. Всѣ эти потери издателю нужно вознаградить на тѣхъ статьяхъ и книгахъ, которыя не будутъ признаны въ настоящую минуту вредными, стало–быть за дозволенныя книги и статьи брать цѣну выше той, какая слѣдовала бы по простому, неосложненному запрещенiями расчету. Отсюда стало–быть дороговизна книгъ, вѣчный, постоянный рискъ со стороны издателя, постоянныя потери и отсутствiе твердости, прочности въ расчетахъ. Если даже издателю въ данную минуту извѣстны были всѣ существующiя инструкцiи, даваемыя цензорамъ (что впрочемъ никогда не бываетъ), то и въ такомъ случаѣ онъ не можетъ безопасно дѣйствовать въ своей сферѣ по двумъ весьма важнымъ и простымъ причинамъ. Вопервыхъ пока рукопись разсматривается въ цензурѣ, можетъ воспослѣдовать новая инструкцiя, которая перевернетъ вверхъ дномъ всѣ его соображенiя; а вовторыхъ, если этого не случится, то всегда существующiя инструкцiи такъ неточны, что соображаясь съ ними, всякая почти статья можетъ быть и запрещена, и дозволена. Неточность эта бываетъ конечно ненамѣренная; причина неточности заключается въ самой сущности дѣла, въ томъ, что никто на свѣтѣ не можетъ съ точностью выразить то что требуется цензурными условiями, какъ никто на свѣтѣ не можетъ высказать напримѣръ того, что требуется приличiями свѣтскими.

Страдаютъ писатели еще больше, чѣмъ издатели. Писатель, имѣя въ виду всевозможныя цензурныя инструкцiи, добросовѣстнѣйшимъ образомъ работаетъ мѣсяца два, полгода, годъ, пишетъ статью, наводитъ справки, собираетъ матерьялы, свѣряетъ, выработываетъ слогъ — и вотъ статья готова, статья, стоившая огромнѣйшихъ трудовъ. Уполномоченный отъ правительства чиновникъ прочитываетъ статью въ какiе–нибудь десять часовъ и однимъ почеркомъ пера вычеркиваетъ ее всю, или, что еще страшнѣе, вычеркиваетъ лучшiя изъ нея мѣста. Неговоря уже о томъ, сколько тутъ унизительнаго для благороднаго труженика науки или искуства, это вычеркиванье есть смертный приговоръ человѣку, произнесенный не уголовнымъ судомъ и не за преступленiе. Это смертный приговоръ, потомучто куда годится употребленный человѣкомъ годъ на обработку его сочиненiя? Годъ этотъ пропалъ, вычеркнутъ изъ жизни человѣка; жизнь его сокращена на цѣлый годъ. Сверхъ того у человѣка отнимается его собственность, когда вычеркивается его статья. Правда, что статья попрежнему принадлежитъ человѣку, но съ ограниченiемъ такъ–сказать правъ состоянiя. Рукопись возвращается автору, но съ тѣмъ, чтобы ее не печатать: а это совершенно равняется тому, чтобы возвратить человѣку глаза съ тѣмъ, чтобы онъ никогда ими не смотрѣлъ, или возвратить землю съ тѣмъ, чтобы ничего на ней не строить, не сѣять, не сажать. Наконецъ весьма часто однимъ почеркомъ пера цензора опрокидываются всѣ экономическiе расчеты автора, такъ что ему остается одна дорога — въ долговое отдѣленiе. И все это за чтоже? Будь еще за какое–нибудь преступленiе — куда ни шло: можно было бы еще съ этимъ кое–какъ помириться. А то большею частью ровно ни зачто, или за доброе намѣренiе.

Чтобы эти низачто и ни для чего не казались голословными фразами, припомнимъ два–три примѣра. «Тартюфъ» мольеровскiй былъ долгое время запрещенъ. Тартюфъ — ханжа, хитрый пройдоха, обманывающiй всѣхъ окружающихъ чуть не святыми рѣчами, а на дѣлѣ человѣкъ чувственный, своекорыстный. Всѣ ханжи 1664 года пришли въ благородное негодованiе, какъ только заслышали о новой пьесѣ, а духовенство, долгое время бывшее во Францiи всемогущимъ, всячески старалось воспрепятствовать представленiю этой комедiи, которая считалась опасною для религiи, какъ–будто есть что–нибудь общее между ханжествомъ и религiей. Сдѣлано было по поводу этой комедiи особое постановленiе, которымъ подвергались отлученiю отъ церкви нетолько актеры, которые будутъ представлять это дьявольское сочиненiе, но и всякiй, кто будетъ его читать. Аббатъ Пьеръ Рулле объявилъ, что «Мольеръ, этотъ дьяволъ въ человѣческомъ видѣ», долженъ быть подвергнутъ позорнѣйшей казни для искупленiя своего адскаго произведенiя. Между тѣмъ Мольеръ хлопоталъ о разрѣшенiи, и наконецъ однажды театръ наполнился зрителями, сбѣжавшимися смотрѣть Тартюфа. Вдругъ посланный отъ перваго президента объявляетъ Мольеру, что приказано приостановить представленiе. Понятно, что зрители за это считали ханжами и не ханжей, а въ самомъ дѣлѣ благочестивыхъ людей, и понятно также, много ли при этомъ запрещенiи выиграла религiя, которая считалась въ опасности отъ Тартюфа. Наконецъ когда Тартюфъ былъ сыгранъ и повторенъ ежедневно втеченiи трехъ мѣсяцевъ, оказалось, что религiя осталась прежняя, неприкосновенная, а только осмѣяны люди лицемѣрно–религiозные, надъ которыми впрочемъ смѣялись давно всѣ, начиная съ Бокачiо. Такъ запрещена была невиннѣйшая комедiя низачто и ни для чего, или для какой–то воображаемой цѣли.

А за что было запрещено «Горѣ отъ ума?» Потомъ ее напечатали безъ пропусковъ, играютъ на сценѣ — и религiя не оскорблена, нравственность не страдаетъ. Да сверхъ того запрещенiе комедiи вовсе не достигло даже той цѣли, чтобы ея никто не читалъ: она была въ безчисленныхъ копiяхъ прочитана всѣми грамотными людьми въ Россiи, точно также какъ читается въ рукописи все запрещенное и въ тоже время интересное. Очень хорошо помнитъ всякiй, какъ долго ходила въ рукописи маленькая поэма «Три смерти»; но потомъ, когда она была напечатана, не оказалось ничему никакого вреда.

Всѣмъ извѣстна исторiя «Женитьбы Фигаро», которую такъ долго не играли на сценѣ. Будутъ играть Фигаро, или не будутъ? Вопросъ этотъ сдѣлался едва не политическимъ: дворъ и городъ раздѣлились на два лагеря, за и противъ, и нейтральныхъ не было. Рукопись нѣсколько разъ пересылалась изъ полицiи въ театръ, изъ театра въ полицiю. Наконецъ король и королева захотѣли сами посудить, и вотъ какъ madame Кампанъ расказываетъ этотъ случай въ своихъ запискахъ: «Однажды я получаю отъ королевы записку: приказано явиться въ три часа и не прiѣзжать необѣдавши, потомучто останусь долго. Вхожу во внутреннiй кабинетъ ея величества и нахожу королеву одну съ королемъ. Передъ ними приготовленъ уже стулъ и столъ, и на немъ большая рукопись въ нѣсколькихъ тетрадяхъ. Король сказалъ мнѣ: «Это комедiя Бомарше; прочтите намъ ее. Будутъ трудные мѣста, потомучто многое вычеркнуто и есть сноски. Я пробѣжалъ уже ее, но мнѣ хочется, чтобы королева послушала. Никому не говорите о томъ, чтó прочтете.» Я начала; король прерывалъ меня часто восклицанiями, всегда вѣрными; то хвалилъ, то порицалъ. Королева была почти покровительницей Фигаро. При дворѣ составилась партiя, которая хотѣла хоть разъ посмотрѣть Фигаро на сценѣ. Роли были разучены, билеты маленькаго домашняго театра розданы самымъ высокимъ придворнымъ, и занавѣсъ готовъ уже былъ подняться, какъ вдругъ королевскимъ повелѣнiемъ спектакль отмѣненъ. Поднялся ропотъ... «Для тогдашней цензуры считались предосудительными малѣйшiе намеки на стѣснительность цензуры. Напримѣръ:

«Говорятъ, что въ Мадридѣ установилась свобода продажи продуктовъ, даже продуктовъ печати, и ежели я не стану говорить въ своихъ сочиненiяхъ ни о власти, ни о религiи, ни о политикѣ,  ни о нравственности, ни о людяхъ, занимающихъ важныя мѣста, ни о сочиненiяхъ, пользующихся довѣрiемъ, ни объ оперѣ, ни о другихъ спектакляхъ, ни о комъ, кто держится чего–нибудь, то я все могу свободно печатать подъ надзоромъ двухъ ли трехъ цензоровъ.»

— Какъ? смѣть такъ легкомысленно говорить о цензурѣ, объ этомъ краеуголькомъ камнѣ? Да это ужасъ! разбой! святотатство! Вырвать ему языкъ! То–есть запретить комедiю.

Или другой такой же ужасъ:

«Сказалъ бы я имъ, что печатныя глупости имѣютъ важность только тамъ, гдѣ стѣсняется ихъ обращенiе; что безъ свободы порицанiя нѣтъ и не можетъ быть лестной похвалы, и что только маленькiя люди боятся маленькихъ сочиненiй.»

Какъ бы то нибыло, наконецъ комедiя была играна, а теперь она совершенно безопасно читается чуть не малыми дѣтьми, и правительство не боится больше этой страшной комедiи.

И вся исторiя цензуры показываетъ, что вещи, сначала запрещенныя, потомъ были разрѣшаемы и сдѣлались такими обыденными, обыкновенными, что никто уже не обращаетъ на нихъ особеннаго вниманiя, и только удивительно становится, какъ это встарину цензура была столь близорука, что не разрѣшила ихъ съ самаго начала и запрещенiемъ своимъ придала особенную цѣну, чрезмѣрную важность, какой–то таинственный интересъ вещамъ самымъ простымъ, которыя и безъ того у всѣхъ были на языкѣ?

Можетъ–быть кто–нибудь подумаетъ, будто во время запрещенiя извѣстнаго сочиненiя общество не было еще довольно зрѣло для его чтенiя, а потомъ, когда созрѣло, оказалось возможнымъ разрѣшить его. Но извѣстная пошлость «еще не созрѣли» давно уже оцѣнена по заслугамъ. Общество, въ которомъ явилось извѣстное сочиненiе, конечно созрѣло настолько, чтобы произвесть это сочиненiе, потомучто, какъ доказано тысячу разъ, зародышъ каждаго сочиненiя лежитъ въ обществѣ, которое стало–быть и есть прямой его производитель. Какъ же производителю не быть настолько зрѣлымъ, чтобы не цѣнить своего произведенiя?

Но далѣе. Страдаютъ вслѣдствiе нынѣ дѣйствующихъ цензурныхъ правилъ читатели. По случаю вышеизъясненныхъ издательскихъ обстоятельствъ, читатели платятъ за книги дороже, нежели платили бы безъ этихъ обстоятельствъ. Потомъ они платятъ дорого еще за переписку вещей, запрещенныхъ цензурою. Всѣ знаютъ, и правительство знаетъ лучше всѣхъ, что запрещенныя статьи расходятся по рукамъ въ копiяхъ, какъ расходились напримѣръ «Горе отъ ума», «Демонъ» Лермонтова и многiя другiя, болѣе пряныя вещи. Если только запрещенныя вещи дѣйствительно вредны, то въ рукописи онѣ несравненно вреднѣе, чѣмъ печатныя безъ запрету. Свободно напечатанная вещь теряется въ массѣ печатной бумаги и не имѣетъ особеннаго значенiя, кромѣ того, какое дѣйствительно въ ней заключается; тогда какъ статья, списаная втихомолку и переданная съ глазу на глазъ изъ рукъ въ руки и неболѣе какъ на одинъ день, получаетъ особенное значенiе именно вслѣдствiе этой таинственности. Такимъ образомъ полученная рукопись читается съ особенною жадностью, наединѣ, съ запертыми на ключъ дверьми, проглатывается и усвоивается усердно и тщательно, и въ ней усвоивается еще прочнѣе именно то, чтó въ особенности запрещено. Всякiй помнитъ, что изъ «Горя отъ ума» особенно твердо были извѣстны тѣ стихи, которые были пропущены въ первомъ изданiи этой комедiи. Стало–быть если въ запрещенной статьѣ заключался вредъ, то онъ особенно зловреденъ именно отъ запрещенности.

Страдаетъ отъ цензурныхъ правилъ все общество, потомучто дѣйствующiя правила а) уменьшаютъ количество книгъ, а вслѣдствiе этого в) меньше сбытъ бумаги и всего матерьяла книгопечатнаго; с) уменьшаютъ количество хорошихъ книгъ; d) убиваютъ или усыпляютъ таланты, е) замедляютъ слѣдовательно развитiе и самую грамотность общества.

Все это весьма нетрудно доказать.

а) Цензурныя правила уменьшаютъ количество книгъ. Значительное количество книгъ и статей пропадаетъ для литературы, по случаю запрещенiя, за то, что въ данную минуту онѣ считаются вредными. Черезъ нѣкоторое, часто короткое время эти статьи и книги оказываются позволительными, но нерѣдко своевременность ихъ уже исчезла: не все же на свѣтѣ генiальныя произведенiя, которыя переживаютъ вѣка. Но нетолько книгъ печатается, ихъ и пишется гораздо меньше, нежели можно было бы ожидать при данномъ развитiи общества. Всякiй, у кого являлось желанiе высказаться печатнымъ образомъ, понимаетъ очень хорошо, почему это такъ. Иному и хотѣлось бы передать печати горячее убѣжденiе, свѣжую мысль, дѣльное изслѣдованiе; но его останавливаетъ мысль: пройдетъ ли это? А если не пройдетъ, вѣдь трудъ останется напраснымъ, трудъ будетъ отобранъ, отнятъ административнымъ порядкомъ, безъ всякаго вознагражденiя. Попробуетъ человѣкъ можетъ–быть разъ–другой, и закается. А какъ еще статья или книга пройдетъ черезъ цензурныя каудинскiя фуркулы и явится обратно къ автору лишонная всего того, что составляетъ ея силу, ея мощь, ея твердость и самостоятельность, статья обезцвѣченная и обезсиленная, блѣдная, чуть не форменная, — хоть у кого опустятся руки. И пробавляется литература дешовенькими переводцами, Поль–де–Кокомъ и Бальзакомъ, и безвинно несетъ обвиненiе въ безцвѣтности, бродяжничествѣ, нищенствѣ, безхарактерности, бѣдности.

b) А такъ какъ вообще книгъ печатается меньше, нежели можно было бы ожидать, то понятно само собою, что вся промышленность, связанная съ книгопечатнымъ дѣломъ, находится далеко не въ цвѣтущемъ состоянiи. Даже хорошую типографскую краску выписываемъ мы изъ–за границы, тогда какъ она приготовляется вся изъ сырыхъ матерьяловъ, привозивыхъ отъ насъ. Типографскiе прессы, скоропечатныя машины, лучшую бумагу — все покупаемъ заграницей. Да для чего же и свой умъ? Ужь не выписывать ли изъ–заграницы кстати и умъ? Впрочемъ это не шутка: выписывается и умъ.

c) Уменьшаютъ количество хорошихъ книгъ. Само собою разумѣется, что никакая цензура не свѣтѣ не обращаетъ своей заботливости преимущественно на то, чтобы запрещать лучшiя книги или вычеркивать изъ книгъ лучшiя мѣста. Такой цензуры нѣтъ и не можетъ быть. Но изъ приведенныхъ нами примѣровъ слѣдуетъ, что запрещались вещи очень хорошiя, начиная съ «Тартюфа» и кончая маленькой поэмой «Три смерти». И отчего же это такъ выходитъ, что запрещаются и подвергаются гоненiю преимущественно лучшiя вещи? Галилея духовная цензура хотѣла сжечь за то, что онъ проповѣдывалъ вещи извѣстныя теперь всякому школьнику. Не въ томъ ли дѣло, что его мысль была нова? Не потому ли его преслѣдовали, что его ученiе о движенiи земли вокругъ неподвижнаго солнца было просто непривычно для слуха цензуры? Опять–таки мы не хотимъ сказать, чтобы цензура преслѣдовала все что отличается новизною, и вовсе не думаемъ, чтобы все новѣйшее было очень хорошо, умно и справедливо. Ничуть не бывало; но дѣло въ томъ, что всякая новая истина кажется заблужденiемъ тому, кто привыкъ думать въ одномъ извѣстномъ направленiи. Цензорамъ Галилея казалась заблужденiемъ его истина; а заблужденiе вредно: поэтому и преслѣдовали, и весьма добросовѣстно хотѣли сжечь живого человѣка. Никакiе цензора на свѣтѣ не виноваты, что они люди не генiальные, такъ какъ новую генiальную мысль можетъ справедливо оцѣнить только человѣкъ генiальный. Поэтому они и вычеркиваютъ все новое, несогласное въ основанiяхъ съ древле–принятыми истинами. Само собою разумѣется, еслибы они были увѣрены, что данная новость — истина, то ни у кого изъ нихъ не поднялась бы рука вычеркнуть генiальную истину.

d) Изъ всего вышесказаннаго слѣдуетъ, что таланты, боясь цензуры, прималчиваютъ, и въ молчанiи засыпаютъ. Конечно, генiй не будетъ убитъ цензурнымъ влiянiемъ. Онъ пойдетъ за свое ученiе, за свою мысль на костеръ, на крестъ, и его истина восторжествуетъ. Но гдѣже взять генiевъ, гдѣ найти обыкновеннымъ смертнымъ силъ на вѣчную, неустанную борьбу? Понятно само собою, что обыкновенные смертные утомляются борьбою черезъ силу и бросаютъ перо. А говорятъ: талантовъ нѣтъ! литература бѣдна! головъ мало! генiй русской нацiи бѣденъ и отличается только подражательностью. На это можно сказать, что ничего неизвѣстно, что генiй русской нацiи — величина неизвѣстная и рѣшительно никто не видалъ его, незнаетъ что онъ такое, каковъ онъ, этотъ генiй. Чтобы это узнать, надо посмотрѣть каковъ онъ будетъ безъ пеленокъ.

e) Такъ какъ мало книгъ, такъ какъ мало хорошихъ книгъ, такъ какъ книги дороги, то у насъ и читаютъ мало. Мы теперь незнаемъ, да и никто незнаетъ, чего хочетъ общество, въ чемъ заключаются его цѣли, его желанiя и стремленiя, какое его направленiе. Каждый думаетъ про себя, всѣ разговариваютъ вслухъ только о погодѣ да о несравненной прелести какого–нибудь Кальцолари, и шопотомъ толкуютъ о вещахъ задушевныхъ. О стремленiяхъ общества нельзя тоже судить по книгамъ, которыя расходятся или не расходятся. Мы знаемъ, что есть болшой запросъ на пѣсни Беранже, на «Сынъ Отечества» и на запрещенныя вещи. Но чтоже изъ этого можно вывести? Ровно ничего, потомучто общество не имѣетъ свободнаго выбора: можетъ–быть у насъ и вовсе еще нѣтъ книгъ, которыя стало бы охотно читать наше общество или нашъ народъ? Можетъ–быть, благодаря отсутствiю свободы выбора предметовъ, мы до сихъ поръ еще не дали народу ни одной книги подходящей, по вкусу? Не оттого ли онъ до сихъ поръ такъ медленно подвигается къ грамотности? Не оттого ли иной, прочитавъ «Прекрасную магометанку или Битву русскихъ съ кабардинцами», да еще повѣствованiе «о королѣ Георгѣ милордѣ», ограничивается этимъ, но неудовлетворяясь, находитъ еще только «Сынъ моей жены» Поль–де–Кока, любимую въ лакейскихъ книгу, да «Образецъ постоянной любви», драму въ трехъ дѣйствiяхъ, передѣланную изъ Скриба. Нельзя отрицать, чтобы не было и другихъ причинъ медленнаго развитiя у насъ грамотности, но точно также нельзя доказать, чтобы приводимая нами причина вовсе не существовала.

Но болѣе всего отъ нынѣ дѣйствующихъ цензурныхъ правилъ терпитъ правительство, и мы говоримъ это о нашемъ правительствѣ точно также какъ и о всякомъ другомъ, которое думаетъ посредствомъ цензуры ограждать подданныхъ отъ различныхъ печатныхъ зловредностей. Народъ привыкаетъ на всемъ печатномъ видѣть правительственное разрѣшенiе, а нѣкоторая доля публики считаетъ это разрѣшенiе одобренiемъ, полнымъ согласiемъ, едва не распоряженiемъ. Отъ этого извѣстная доля публики смотритъ на все печатное съ особеннымъ уваженiемъ, на–слово вѣритъ всему печатному, и если съ чѣмъ иной разъ не соглашается, то уже не апелируетъ къ здравому смыслу. Такимъ образомъ правительство, ограждаемое цензурой, нѣкоторымъ образомъ солидарно со всѣмъ тѣмъ, что напечатано. Для серьознаго правительства едвали это выгодно.

Потомъ допустимъ на время, что между печатными листами или страницами есть дѣйствительно такiя, которыя вредны читателямъ, какъ злѣйшая, неизлечимая чума, что правительство заботливо охраняетъ подданныхъ отъ этой ужасной заразы и для этой цѣли устроиваетъ нравственный карантинъ, цензуру. Положимъ, что довольно долгое время карантинъ этотъ дѣйствуетъ весьма исправно, общество развивается въ извѣстныхъ нравственныхъ колодкахъ, или вовсе не развивается, и все обстоитъ благополучно. Вдругъ какъ–нибудь нечаянно, случайно врывается въ эту умѣренно–акуратную среду чумная, концентрированная зараза въ видѣ нецензурной страницы. Чума проникаетъ въ общество, и такъ какъ она передается очень легко, такъ какъ организмы, изнѣженные тепличнымъ однообразнымъ содержанiемъ, чрезвычайно бываютъ воспрiимчивы къ свѣжимъ и порою суровымъ влiянiямъ, то зараза развивается съ ужасающею, неудержимою быстротою. Тѣмъ страшнѣе эта зараза, что карантинному управленiю уже никакой нѣтъ возможности услѣдить въ закрытомъ общественномъ организмѣ, какъ далеко проникла чума, много ли органовъ она охватила своимъ тлетворнымъ влiянiемъ, которыя мѣста болѣе, которыя менѣе благонадежны. Тутъ правительство оказывается слабымъ, недостаточно бдительнымъ. Опять–таки мы не хотимъ этимъ сказать, что бдительность должна быть увеличена: мы полагаемъ напротивъ, что бдительности ровно никакой ненужно, и постараемся далѣе доказать это. Но если уже принять принципъ чумной заразительности печатной страницы, то конечно слѣдуетъ оберегать публику отъ этой гангрены пуще нежели отъ настоящей чумы. Въ чумѣ погибаетъ только тѣло, а здѣсь гибнетъ самая душа. Справедливость того, что мы говоримъ, доказывается между прочимъ насмѣшками Гейне надъ австрiйскими таможенными чиновниками, которые усердно перерывали его чемоданъ, отыскивая тамъ контрабанды. Чудаки и не догадались, что контрабанда–то у него въ головѣ. Но времена Галилея теперь прошли, и за головную контрабанду теперь не жгутъ живыхъ людей на кострахъ.

Наконецъ никакое правительство на свѣтѣ не можетъ сказать, что такое–то напримѣръ сочиненiе, какъ «Свадьба Фигаро», запрещается навсегда. Приходитъ наконецъ время, когда запрещенная вещь — у всѣхъ на языкѣ, такъ что запрещенiя какъ не бывало; но за запрещенiемъ нельзя не признать того достоинства, что оно, хотя на нѣкоторое время, хотя весьма ненадолго, задерживаетъ согласiе или такъ–сказать стачку общественнаго мнѣнiя. Однакоже какъ бы то нибыло, правительство постоянно должно имѣть видъ твердости, стойкости принциповъ, и на многiе десятки лѣтъ впередъ, если не на цѣлыя столѣтiя, обдуманное направленiе. Въ такомъ только случаѣ оно пользуется подобающимъ уваженiемъ.

Вѣроятно имѣя въ виду всѣ эти невыгоды и неудобства, наше правительство сочло полезнымъ подвергнуть пересмотру наши законы о печати.

Но если намъ позволено высказать свое мнѣнiе о томъ: какъ же тутъ быть? — то мы сначала попробовали бы разсмотрѣть, не слишкомъ ли много важности приписывается печати во всѣхъ тѣхъ заботахъ, которымъ она подвергается? Сначала требуется рѣшить, чтó чѣмъ руководится: общественное мнѣнiе печатью, или печать мнѣнiемъ общества? Другими словами, чтó идетъ впереди по направленiю къ прогресу: печать или мнѣнiе общества? Послѣ того надобно изслѣдовать отношенiя правительства къ общественному мнѣнiю; потомъ немѣшало бы разсмотрѣть, есть ли какая–нибудь возможность принять какiя–нибудь мѣры противъ общественнаго мнѣнiя; рѣшить, можетъ ли устоять надолго какая–нибудь система или ученiе, несогласное съ мнѣнiемъ общества, и потомъ посмотрѣть, какiе могутъ быть изъ разсмотрѣнiя этихъ вопросовъ естественные, логическiе выводы.

И вопервыхъ, что чѣмъ руководится: общественное мнѣнiе печатью, или печать мнѣнiемъ общества? Что идетъ впереди къ прогресу: печать или мнѣнiе общества? Или еще другими словами: общее движенiе атмосферы приводитъ въ движенiе облака, или облака своимъ самостоятельнымъ движенiемъ приводятъ въ движенiе атмосферу?

Всякiй знаетъ, что облака неимѣютъ собственнаго, независимаго движенiя, что для ихъ перемѣщенiя нужно движенiе воздуха, и что движенiе верхнихъ слоевъ атмосферы для насъ незамѣтно, если нѣтъ облаковъ. Точно также движенiе мысли въ обществѣ было бы очень мало замѣтно безъ печати, да и никакая печать не была бы возможна безъ предварительнаго умственнаго движенiя общества. Все пишущее стало–быть есть выводъ, результатъ общественной мысли, и все что написано, есть нѣкоторымъ образомъ продуктъ общества. Само собою понятно, что еслибы Кантъ родился бурятомъ или самоѣдомъ, то небыло бы на свѣтѣ «Критики чистаго разума» и бурятская литература не могла бы родиться изъ головы своего юпитера въ полномъ вооруженiи, не могла бы прямо начаться съ этой книги. Дѣло въ томъ, что мозговое вещество всѣхъ такъ–называемыхъ передовыхъ людей или двигателей выработывается не одними ими: оно выработывается извѣстнымъ образомъ изъ поколѣнiя въ поколѣнiе, и для того чтобы русская литература украсилась «Борисомъ Годуновымъ» Пушкина, или его «Русалкой», необходимо нужно было арапу Петра I учиться заграницей, необходимо было Ломоносову написать оду на взятiе Хотина, Державину посланiе Фелицѣ, Карамзину свою исторiю, даже необходимо было Полевому повозиться надъ «Исторiей русскаго народа». Литературныя произведенiя являются органически, какъ растенiя изъ своей почвы, а не падаютъ метеорами, не являются случайными самородками. Въ тѣхъ же случаяхъ, когда литературное произведенiе занесено изъ чужой среды и въ почвѣ не встрѣтитъ ничего родственнаго, оно погибнетъ, какъ тропическое растенiе, пересаженное подъ полярный кругъ. Переведите на кадьякское нарѣчiе «Горе отъ ума», со всѣми мѣстами, которыя были вычеркнуты цензурою, какъ вредныя, и раздайте каждому изъ туземцевъ. Еслибы даже всѣ они сегодня выучились читать, еслибы переводъ былъ сдѣланъ такъ же хорошо, какъ переводилъ Жуковскiй, — комедiя небыла бы прочитана, имѣла бы одно значенiе съ чистой бумагой или съ какимъ–нибудь китайскимъ романомъ, то–есть не имѣла бы ровно никакого значенiя. Кадьякская цензура, еслибы она существовала, могла бы совершенно спокойно разрѣшить обращенiе въ своей публикѣ этой книги; она нетолько не была бы вредна, но даже не была бы читана. Такимъ образомъ едвали даже можно считать какую–нибудь книгу вредною для общества, когда она сама есть продуктъ этого общества, произведена обществомъ органически, какъ волосы на человѣческой головѣ — продуктъ всего организма. Какимъ же образомъ волосы могутъ быть вредны человѣку? Продукты же чуждые, случайно прикоснувшiеся къ организму, не могутъ быть вредны потому, что они не усвоиваются, не перевариваются, пропадаютъ безъ слѣда, непроизведя никакого дѣйствiя, какъ «Горе отъ ума» на Кадьякѣ.

Въ старинныхъ руководствахъ всеобщей исторiи говорилось между прочимъ, что Вольтеръ и энциклопедисты были главною причиною первой французской революцiи. Говоря это, старинные историки приписываютъ литературѣ слишкомъ много значенiя, и новѣйшiя историческiя изслѣдованiя давно опровергли этотъ вздоръ. Энциклопедисты писали въ то время, когда во Францiи существовала весьма сильная цензура, когда не выходило ни одной книги безъ «королевской привилегiи». Да дѣло въ томъ, что несмотря ни накакiя строгости, то что сначала было сильно запрещено, наконецъ повторяется всѣмъ и каждымъ, у всякаго на языкѣ, такъ что наконецъ самимъ цензорамъ прошлаго столѣтiя смѣшно стало запрещать то, что безъ ихъ разрѣшенiя всѣ думаютъ и говорятъ. Во всѣ времена было, что цензурныя инструкцiи то смягчались, то становились строже, то опять смягчались. Отчего же это происходило? Само собою разумѣется, что энциклопедисты не выдумывали ничего новаго; они только талантливо излагали убѣжденiя большинства лучшихъ людей своего времени, они выражали собою общество, но правительству странно было слышать то что говорилось вслухъ во всѣхъ кружкахъ, странно было, что общество такъ далеко ушло впередъ, наконецъ досадно это было, — и являлся порывъ строгостей. Но естественно выходило, что умное правительство понимало невозможность погашенiя мысли въ обществѣ, замѣчало, что мысль растетъ и развивается несмотря на запретъ ея наружныхъ проявленiй, что запреты только безполезно раздражаютъ публику, – и наступило время послабленiй. Въ одно изъ такихъ послабляющихъ временъ разрѣшено было представленiе «Свадьбы Фигаро».

Печать есть ничто иное какъ экспрессiя, выраженiе общественнаго лица. Положимъ, что у человѣка можно отнять и языкъ, и выраженiе лица; но послѣ этого извольте же имѣть съ нимъ дѣло! Незнаешь доволенъ онъ, или сердитъ, незнаешь чего онъ хочетъ, что замышляетъ.

Итакъ ежели печать есть результатъ общественной мысли, а не руководитель, то слѣдовательно стѣсненiе печати стѣсняетъ мнѣнiе, мысль общества. Это истина несомнѣнная. Но вопросъ въ томъ: стѣсненiе останавливаетъ ли совершенно, или только задерживаетъ, или наконецъ искажаетъ общественное мнѣнiе и дѣлаетъ его развитiе одностороннимъ? Ежели было бы возможно такое варварское правительство, которое хотѣло бы нетолько задержать, но и совершенно прекратить развитiе общественной мысли, то при напряженiи всѣхъ своихъ средствъ оно никакъ не могло бы этого сдѣлать въ короткое время. На это нужно нѣсколько десятковъ лѣтъ постоянныхъ, внимательныхъ и ничего и никого нежалѣющихъ усилiй. Но такого правительства нѣтъ и быть не можетъ иначе, какъ гдѣ–нибудь у деспотовъ внутренней Африки, въ какомъ–нибудь дагомейскомъ царствѣ. Ни одно правительство на свѣтѣ не хочетъ управлять безсловесными и безсмысленными животными. Чтоже касается до стѣсненiя только, до ограниченiя общественнаго мнѣнiя, то многiя правительства, какъ напримѣръ наполеоновское, считаютъ это возможнымъ и удобнымъ. На нѣкоторое время это дѣйствительно не производитъ замѣтнаго искажающаго влiянiя, но потомъ мало–помалу показывается односторонность, какъ при всякомъ стѣсненiи органическаго развитiя. Организмъ страдаетъ, но развивается; колодки на ногахъ китаянокъ производятъ не маленькiя, а уродливыя, копытообразныя ноги; обрѣзываемое сверху дерево ростетъ въ ширину, принимаетъ уродливыя формы. Но чтобы сравненiе было вѣрнѣе, стоитъ только подумать, чтò будетъ съ человѣкомъ, который отродясь занимается только одною математикой и больше ничѣмъ, или еще лучше — одною только юриспруденцiей? Это будетъ одностороннѣйшее и глупѣйшее существо. Впрочемъ мы въ натурѣ видимъ какое уродство выходитъ изъ нѣкоторыхъ барышень, которыя читаютъ одни только романы. Какъ бы то нибыло, стѣсненная цензурою мысль, непроявляясь, невыказываясь, ростетъ внутрь, но все–таки ростетъ и развивается. При этомъ нѣтъ возможности ее контролировать, чтó для правительства иногда необходимо; да вдобавокъ еще стѣсненная мысль приобрѣтаетъ привычку скрытности, общество теряетъ откровенность, характеры теряютъ честность, люди приобрѣтаютъ привычку читать между строчками, читать не то что написано, и тутъ богъ–знаетъ какъ фантазируютъ на разныя нецензурныя темы. Такимъ образомъ стѣсненiе развитiя общественнаго мнѣнiя достигаетъ вовсе не той цѣли, какая предполагается, и какъ–будто на зло производитъ антагонизмъ между обществомъ и правительствомъ.

Этотъ антагонизмъ — явленiе столько же вредное, сколько и ненормальное. Правительство есть верховный, лучшiй и просвѣщеннѣйшiй представитель общественнаго мнѣнiя: таковъ покрайней–мѣрѣ идеалъ, къ которому не можетъ не стремиться всякое предусмотрительное правительство. Никакое правительство на свѣтѣ, кромѣ опять–таки дагомейскаго, не захочетъ управлять народомъ не въ согласiи съ лучшими, честнѣйшими, благонамѣреннѣйшими, образованнѣйшими гражданами. Всякое правительство хочетъ блага и добра народу, всякое, по мѣрѣ способностей своихъ и силъ, желаетъ всевозможныхъ улучшенiй, мира, согласiя, процвѣтанiя подданныхъ. Точно того же самаго желаетъ каждый честный человѣкъ въ государствѣ. Стало–быть правительство всегда согласно съ лучшими гражданами и антагонизмъ между ними есть безсмыслица, невозможность. Отъ этого–то мы и назвали правительство верховнымъ, лучшимъ и просвѣщеннѣйшимъ представителемъ общественнаго мнѣнiя.

Тысячами опытовъ и наблюденiй доказано, что мысль, ученiе, система, противныя общественному мнѣнiю, никакъ не могутъ долго устоять, и нетолько не повредятъ, но еще укрѣпятъ общественное мнѣнiе, уяснивъ нѣкоторые спорные пункты. Пусть напримѣръ проповѣдуетъ кто хочетъ вслухъ, на площадяхъ, въ журналахъ и въ газетахъ извѣстное ученiе о томъ, что дѣти не должны быть воспитываемы родителями, а прямо отъ кормилицы поступать на попеченiе общины. Кому же можетъ повредить такая нелѣпость? И зачѣмъ бы запрещать человѣку удовольствiе проповѣдовать такiя вещи, которыя почему–нибудь ему нравятся? Никто не будетъ этого слушать, и дѣла пойдутъ своимъ чередомъ, семейство останется семействомъ, и если нѣкоторые отцы непрочь будутъ отказаться отъ своихъ дѣтей, «умыть въ нихъ руки», то матери возстанутъ поголовно, и проповѣдникъ ничего съ ними не сдѣлаетъ. Впрочемъ и безъ этой проповѣди отцы зачастую отказываютсяь отъ своихъ дѣтей; а люди, которые проповѣдуютъ отрицанiе семейства и обезличиванье дѣтей гуртовымъ воспитанiемъ, не признаютъ за женщиной никакихъ свойствъ, правъ и достоинствъ, кромѣ свойствъ самки. Но кому же они повредятъ своею проповѣдью? Конечно никому, и зато очень многихъ насмѣшатъ. Пусть бы кто–нибудь сталъ проповѣдывать, что носъ есть совершенно лишняя часть тѣла, что человѣчество очень благоразумно поступитъ, ежели отрѣжетъ себѣ носы. И прекрасно, пусть проповѣдуетъ. Общественное мнѣнiе такъ твердо стоитъ за носы, что не будетъ никакого никому вреда; но если кто–нибудь повѣритъ новой пропагандѣ и вздумаетъ отрѣзать себѣ носъ, — пусть отрѣжетъ и ходитъ безъ носа: вольному воля. Если взять примѣръ не такой рѣзкiй и допустить пропаганду по предмету спорному, на которомъ общественное мнѣнiе колеблется, то опять вреда нѣтъ никакого: поднимется споръ, пойдутъ возраженiя, опроверженiя, общественное мнѣнiе окрѣпнетъ, уяснится, чего и слѣдуетъ всегда желать. Наконецъ въ случаѣ если пропаганда во всемъ согласна съ мнѣнiемъ общества, то это даже не пропаганда, а одно изъ двухъ: или переливанье изъ пустого въ порожнее, или приведенiе къ одному знаменателю различныхъ оттѣнковъ одного и того же мнѣнiя.

Такимъ образомъ выходитъ что:

Печать не руководитъ общественнымъ мнѣнiемъ: она во всемъ своемъ итогѣ и при непремѣнномъ условiи полнѣйшей свободы, есть только продуктъ общественнаго мнѣнiя.

Правительство есть представитель общественнаго мнѣнiя, и стало–быть въ продуктѣ его, въ печати, можетъ почерпать полезныя для великаго своего дѣла указанiя.

Законъ, направленный противъ уклоненiй отъ общественнаго мнѣнiя, безполезенъ, такъ какъ уклоненiя долго удержаться не могутъ и падаютъ сами собою.

Слѣдовательно, по нашему мнѣнiю, законы, стѣсняющiе свободу печати, то–есть стѣсняющiе не общественное мнѣнiе, передъ которымъ они безсильны, а стѣсняющiе выраженiе его, то–есть законы, вреднымъ для общества образомъ съуживающiе кругозоръ правительства, — по меньшей мѣрѣ безполезны.

И слѣдовательно общество не чувствуетъ никакой потребности ни въ какихъ законахъ о печати, кромѣ развѣ одного, именно о свободѣ печати:

Всякiй можетъ писать, печатать и издавать свободно все что хочетъ, такъ какъ правительство, опирающееся на любовь народа и на общественное мнѣнiе, имѣетъ основанiя расчитывать въ тоже время на здравый смыслъ подданныхъ, и потому не имѣетъ повода опасаться ни за себя, ни за гражданъ, и сверхъ того имѣетъ нужду въ свободномъ проявленiи общественнаго мнѣнiя для соображенiя мѣръ, постановленiй и законовъ, необходимыхъ для блага общаго.

Такимъ образомъ всякiй долженъ имѣть право открывать типографiю гдѣ угодно и когда угодно. Одинъ еженедѣльный журналъ обстановилъ открытiе типографiи драконовскими постановленiями, въ тоже время признавая необходимою полную свободу печати. Но типографское дѣло есть то–же переписыванье, только сокращенное и скорое: такъ кому же можетъ быть особенно интересно знать, что я завожу снаряды для быстраго переписыванья, что я намѣреваюсь такимъ образомъ служить для заявленiя и обобщенiя общественнаго мнѣнiя? При полной свободѣ печати, на типографiю нельзя смотрѣть иначе какъ на всякое другое промышленное заведенiе, гдѣ машины исполняютъ значительную долю человѣческаго труда.

Всякая печатная страница зарождается гораздо раньше, нежели выходитъ изъ типографiи. Сначала въ головѣ человѣка является мысль. Является она, какъ мы видѣли, большею частью изъ наблюденiя надъ обществомъ, какъ результатъ общественной мысли. Само собою разумѣется, что общественное мнѣнiе и мысль отдѣльнаго человѣка, по самому существу своему, не подлежатъ никакой въ свѣтѣ цензурѣ. А проявляется она словесно, письменно, въ печати или въ дѣйствiи. При стѣсненiяхъ возможно бываетъ высказать свою мысль двоимъ, троимъ, десятерымъ друзьямъ, каждый изъ нихъ совершенно безопасно сообщаетъ ее десятерымъ еще, и такъ далѣе. Ежели мысль согласна съ тономъ общественнаго мнѣнiя и состоянiемъ общества, она расходится съ быстротою молнiи, освоивается, укрѣпляется, и находясь въ душѣ каждаго, составляетъ уже неотъемлемую часть общиннаго капитала. Вѣрная, сродная обществу мысль не имѣетъ нужды въ особенно блестящемъ и талантливомъ выраженiи, чтобы окончательно приобрѣсть право гражданства: она является сама собою если не у всѣхъ, то у тысячи людей, и облетаетъ общество несравненно скорѣе, нежели произошло бы это посредствомъ печати и наилучшихъ скоропечатныхъ машинъ. Если кто сомнѣвается въ этомъ послѣднемъ обстоятельствѣ, тотъ пусть только вспомнитъ, съ какою едва вѣроятною быстротою распространяется какой–нибудь новый, неожиданный слухъ. Занимающiеся торговыми и биржевыми дѣлами знаютъ это очень хорошо. Когда не было еще электрическихъ телеграфовъ, слухи изъ дальнихъ мѣстъ распространялись нѣсколько раньше, нежели приходила быстрѣйшая экстра–почта, и общество выказывало удивительную чуткость. Съ другой стороны сродная обществу мысль не имѣетъ нужды ни въ какой пропагандѣ. Примѣръ этого мы видимъ между прочимъ въ крестьянскомъ вопросѣ: вездѣ, по цѣлой Россiи, такая смѣшанная повинность, которой итогъ превосходилъ 30 рублей въ годъ, встрѣтила единодушную и вполнѣ справедливую опозицiю, впослѣдствiи оправданную и закономъ. — Еслибы почему–нибудь признало бы, что мысль, распространяющаяся такимъ образомъ, вредна, то у правительства нѣтъ оружiя, чтобы ей противодѣйствовать, даже мало средствъ узнать степень ея распространенности: она ускользаетъ отъ всякой цензуры. — Далѣе положимъ, что одинъ изъ членовъ общества написалъ то что всѣ говорятъ, придавъ только общему голосу ясность, четкость и бòльшую степень опредѣленности, нежели можетъ быть въ безотчетномъ общемъ говорѣ. Такой человѣкъ кромѣ благодарности ничего болѣе не заслуживаетъ, а если еще онъ размножитъ свою рукопись посредствомъ типографiи, то тѣмъ большей будетъ заслуживать признательности. Несогласная съ общественнымъ мнѣнiемъ и стало–быть съ благомыслящимъ правительствомъ мысль, выраженная изустно, письменно или печатно, не привьется, отпадетъ сама собою, какъ мы уже видѣли выше. — Остается наконецъ проявленiе мысли въ дѣйствiи. Это не можетъ быть всякому предоставлено какъ безотчетное право, потомучто мысли могутъ быть ошибочны и ихъ проявленiе въ дѣйствiи можетъ сдѣлаться непоправимымъ для общества зломъ. Всякая ошибочная мысль, пока она еще только мысль или слово, есть зло поправимое, котораго лекарство заключается въ самомъ обществѣ. Но дѣйствiе часто бываетъ безвозвратно, и только само общество можетъ разрѣшить исполненiе. Иной можетъ считать свою мысль безошибочною, безусловно полезною для общества; его мнѣнiе могутъ раздѣлять десять, двадцать человѣкъ. Но имъ невозможно дать волю распоряжаться произвольно, потомучто неспросясь общества они могутъ надѣлать пропасть вреда, еслибы они были даже самые первые въ обществѣ люди по уму, добросовѣстности, честности, благонамѣренности и т. д. — Итакъ проявленiе мысли въ дѣйствiи должно находиться подъ предварительнымъ контролемъ общества, и этотъ контроль конечно возможенъ только при совершенной свободѣ печати. Безъ этого превосходнаго, всегда правильно дѣйствующаго предохранительнаго клапана нѣтъ возможности услѣдить, чтó замышляютъ нѣкоторые господа, считающiе себя умнѣе всѣхъ на свѣтѣ, полагающiе, будто только они одни и знаютъ истинныя потребности народа. Безъ этого клапана никто вѣдь ихъ не переувѣритъ, и общество не застраховано отъ какой–нибудь отчаянной съ ихъ стороны попытки. Съ другой стороны каждый гражданинъ безъ сомнѣнiя имѣетъ право дѣйствовать совершенно независимо во всякомъ случаѣ, когда его дѣйствiя не вредны ни отдѣльнымъ гражданамъ, ни цѣлому обществу, вмѣстѣ взятому.

Таже самая еженедѣльная газета, которая придумала драконовскiе законы для заведенiя типографiи, полагаетъ, что каждая напечатанная книга, листокъ газеты, объявленiе и т. п. должны быть сообщаемы полицiи на другой же день по отпечатанiи или по выходѣ въ свѣтъ. Для чего это, – рѣшительно непостижимо. Для того, говоритъ газета, чтобы полицiя или правительство могло судомъ преслѣдовать вредныя изданiя. Но отдѣлять такимъ образомъ правительство отъ общества намъ кажется въ высшей степени безнравственнымъ, вреднымъ. Уже одно это отдѣленiе поселяетъ между правительствомъ и обществомъ предосудительный, вредный антагонизмъ. Все что ни издается, печатается точно также для общества, какъ и для правительства, которое есть верховный представитель общества. Стало–быть будетъ принято изданiе обществомъ — точно также оно будетъ принято правительствомъ; будетъ оно отвергнуто обществомъ — правительству нѣтъ надобности пачкаться въ этихъ мелочахъ, чтобы какъ–нибудь, безъ пользы для общества и во вредъ себѣ, не запретить «Горе отъ ума» или «Свадьбу Фигаро». Въ Англiи дѣйствуетъ именно такой обычай. Издатель объявляетъ о вновь вышедшей книгѣ, но не правительству, а обществу, и до сихъ поръ незамѣтно было отъ этого особеннаго вреда, а польза видна большая: Англiя теперь образованнѣйшая и стало–быть сильнѣйшая въ свѣтѣ страна.

Въ нѣкоторыхъ земляхъ постановлено закономъ, что желающiй издавать газету вноситъ въ казну залогъ, изъ котораго потомъ, въ случаѣ нужды, производятся вычеты штрафовъ, налагаемыхъ за разные проступки противъ законовъ о печати. Это одна изъ вреднѣйшихъ для общества, а стало–быть и для правительства мѣръ (такъ какъ мы несчитаемъ ни нравственнымъ, ни полезнымъ для государства отдѣлять правительство отъ общества). Вопервыхъ залоги стѣснительны, такъ какъ сверхъ капитала, необходимаго на издержки по изданiю, нуженъ издателю еще значительный мертвый капиталъ, который непроизводительно лежитъ въ казнѣ; а стѣсненiе общественнаго мнѣнiя, какъ мы видѣли, безполезно, если не вредно. — Вовторыхъ общество платитъ проценты на этотъ залоговый капиталъ, что составляетъ уже вовсе непроизводительную издержку. Это вдвойнѣ невыгодно: общество безполезно отнимаетъ подвижность у одного изъ своихъ капиталовъ, да еще платитъ за это. — Втретьихъ политическiя партiи, несогласныя съ большинствомъ, охотно вносятъ громадные залоги и съ удовольствiемъ платятъ штрафы, только бы ихъ ученiе имѣло какой–нибудь голосъ. Не будь ни залоговъ, ни штрафовъ, каждая партiя дѣйствуетъ на одинаковыхъ правахъ: та большая партiя, которая согласна съ общественнымъ мнѣнiемъ, и тѣ мелкiя партiи, которыя несогласны. Но залоги и вычитаемые изъ нихъ штрафы ставятъ мелкiя, несогласныя партiи въ исключительно выгодное положенiе, съ которымъ трудно соперничать партiи большинства. На всякомъ справедливо или несправедливо платящемъ штрафъ лежитъ какой–то свѣтъ страданiя, мученичества; платящiй становится интереснымъ, какъ гонимый. Зачто это его? Какъ? Повторите пожалуста! Дайте–ка прочитать! — И читаетъ почтенная публика, и перечитываетъ и повторяетъ преслѣдуемую фразу, а газета оштрафованная на другой день съ большимъ торжествомъ объявляетъ въ своемъ передовомъ столбцѣ, что она заплатила столько–то, и тутъ же начинаетъ сѣтовать, прикидываться сиротинкой и страдалицей за свои убѣжденiя. Газеты, принадлежащiя къ партiи большинства общественнаго мнѣнiя, не имѣютъ возможности разыгрывать такой комедiи и заинтересовывать читателей своими страданiями. Какъ бы то ни было, такое положенiе всегда можетъ ввести въ соблазнъ многихъ легковѣрныхъ. Чтоже касается до денежныхъ жертвъ, до залога и вычетовъ изъ него штрафныхъ денегъ, то для политической партiи, владѣющей газетой, это ровно ничего не значитъ.

Французскими законами полагается для каждой газеты отвѣтственный редакторъ, т. е. лицо, сажаемое въ тюрьму въ наказанiе за нѣкоторыя помѣщенныя въ газетѣ статьи. При свободѣ печати такое лицо для полицiи вовсе ненужно; но безъ него дѣло все–таки не обойдется, потомучто оно необходимо для публики, какъ ручательство за духъ, направленiе и характеръ изданiя. При цензурѣ предупредительной редакторъ не отвѣчаетъ за цензурное достоинство статей своей газеты; при цензурѣ карательной онъ — кандидатъ въ тюрьму, но зачто же? За помѣщенiе статей, несогласныхъ съ цѣлями правительства, существующими въ данную минуту.

Почти во всѣхъ европейскихъ государствахъ учрежденъ штемпель, который накладывается на перiодическiя изданiя и за который взимается извѣстная пошлина. У насъ такого штемпеля конечно еще очень долго не будетъ. Правительство наше лучше всѣхъ знаетъ, что у насъ просвѣщенiе стоитъ далеко не на той степени, на которой оно должно стоять въ народѣ, составляющемъ державу первостепенную. Поэтому между прочимъ у насъ вѣдомству народнаго просвѣщенiя даны нѣкоторыя льготы, которыми не пользуются другiя вѣдомства, какъ–то кратчайшiй срокъ службы, избавленiе отъ употребленiя гербовой бумаги и т. д. Эти мѣры показываютъ уже, какъ правительство озабочено просвѣщенiемъ народа; стало–быть штемпель, за который разумѣется платитъ читатель газеты и который составляетъ нѣчто вродѣ штрафа за чтенiе, у насъ, можно надѣяться, принятъ не будетъ еще весьма долго. Можетъ–быть онъ будетъ принятъ въ то время, когда перiодическiя изданiя будутъ составлять уже чистую роскошь, а не потребность столь же необходимую, какъ хлѣбъ насущный, если только возможно когда–нибудь такое время. А теперь и книгъ и перiодическихъ изданiй у насъ такъ мало, что малѣйшiй налогъ на нихъ былъ бы вреденъ, какъ налогъ на черный хлѣбъ.

Наконецъ все таже еженедѣльная газета полагаетъ удобнымъ для проступковъ и преступленiй противъ законовъ о печати учредить особенный судъ, именно судъ присяжныхъ. При этомъ газета полагаетъ, что всякiй будетъ печатать свободно все что хочетъ, съ тѣмъ чтобы издатель и несъ всю отвѣтственность за свои изданiя. Намъ кажется совершенно безполезнымъ устройство для печати особеннаго, отдѣльнаго суда, не такого, который существуетъ для всѣхъ другихъ дѣлъ. Не станемъ снова говорить о степени возможности печатныхъ преступленiй. Преступленiя конечно и въ печати будутъ, точно такъ какъ они бываютъ и во всѣхъ другихъ сферахъ человѣческой дѣятельности. Самая строгая цензура не въ силахъ предупредить такихъ преступленiй. Примѣръ этому мы видимъ у себя въ нашей подметной литературѣ. Но если теперь какая–нибудь прокламацiя вслѣдствiе своей потаенности возбуждаетъ интересъ и съ жадностью читается всѣми, то при свободѣ слова подобныя явленiя утратятъ даже и этотъ интересъ. Намъ даже кажется, что эти явленiя тогда вовсе не будутъ тревожить общества, какъ совершенно ненужныя при свободѣ слова. Но положимъ преступленiя будутъ, и если дѣло пошло о преступленiяхъ, то нечего дѣлать различiя между преступниками. Ежели предлагаемая вами форма суда лучше, то она лучше и для другихъ преступленiй, и само собою разумѣется, что законодательство наше, приступившее къ преобразованiямъ по всѣмъ отраслямъ государственной дѣятельности, дойдетъ и до этой перемѣны. Но только не дѣлайте же никакого различiя. Всѣ постановленiя общественныя или правительственныя (мы не отдѣляемъ общества отъ правительства) должны исполняться одинаково свято. Если кто–нибудь нарушитъ принципъ свободы печати (когда этотъ принципъ будетъ принятъ и установленъ), то его слѣдуетъ судить обыкновеннымъ судомъ, а не какимъ–то особеннымъ, печатнымъ (1). Если кто–нибудь будетъ печатнымъ образомъ оклеветанъ и найдетъ приличнымъ преслѣдовать клеветника, то пусть требуетъ его къ обыкновенному суду, потомучто клевета, пройдя черезъ типографскiй станокъ, не приобрѣтаетъ никакой особенной ѣдкости. Это теперь, при отсутствiи свободы печати, клевета печатная кажется чѣмъ–то особенно страшнымъ; а впослѣдствiи, когда всякое стѣсненiе исчезнетъ, печатная клевета не будетъ имѣть больше ѣдкости, ни заключать въ себѣ болѣе подлости, какъ и обыкновенная клевета изустная. При свободѣ печати клевета чрезвычайно скоро прiѣстся, потеряетъ для публики всякую прiятность, и общество отъ этого неизмѣримо выиграетъ: люди меньше станутъ обращать вниманiя на внѣшнiя благоприличiя и болѣе займутся сущностью дѣла. Наконецъ если кто–нибудь напечатаетъ карикатуру на одного или нѣсколькихъ ближнихъ своихъ, одного представитъ хоть въ видѣ верстоваго столба, а другого напримѣръ ѣдущимъ черезъ грязную улицу верхомъ на евреѣ — чтожъ изъ этого? На лорда Пальмерстона не проходитъ недѣли, чтобы не было напечатано новой карикатуры. Но это нисколько не мѣшаетъ ему быть первымъ министромъ, пользоваться общимъ уваженiемъ, спокойно спать каждую ночь и съ апетитомъ каждый день кушать. Однакоже еслибы ему вздумалось дерзкаго карикатуриста–оскорбителя потребовать къ суду, онъ безъ сомнѣнiя выигралъ бы дѣло и судъ приговорилъ бы оскорбителя къ уплатѣ штрафа копѣекъ въ тридцать. Зато на другой же день явилось бы карикатуръ вдесятеро больше и во сто разъ злѣе.

Таково наше мнѣнiе касательно законовъ о печати, и разумѣется мы всѣми силами желаемъ, чтобы оно было раздѣляемо обществомъ, то–есть правительствомъ. Но въ какомъ бы смыслѣ ни были произведены преобразованiя, не подлежитъ сомнѣнiю, что они будутъ сдѣланы по направленiю къ прогресу, къ свободѣ, стало–быть къ просвѣщенiю, безъ котораго государство не можетъ удержать за собою значенiя первоклассной державы.

__________



(1) Особый, печатный судъ можетъ пожалуй быть учрежденъ, но только какъ мѣра временная, до преобразованiя всего нашего судопроизводства.