ЛИТЕРАТУРА И НРАВЫ АНГЛIИ

ВЪ XIII СТОЛѢТИИ

______

статья тэна

I

РЕЛИГIЯ И ПОЛИТИКА

Съ новыми учрежденiями, въ 1668 году, проявился и новый духъ Англiи. Революцiя нравственная явилась постепенно вслѣдъ за революцiей соцiльной: человѣкъ измѣняется въ одно время съ государствомъ, въ томъ же смыслѣ и отъ тѣхъ же причинъ; характеръ приспособляется къ положенiю, и въ нравахъ и литературѣ начинаетъ мало–помалу господствовать тотъ характеръ серьозный, нравственный, способный къ дисциплинѣ и независимости, который одинъ былъ способенъ поддержать и довести до совершенства англiйскую конституцiю.

I

Англiя не безъ труда достигла всего этого. Положенiе дѣлъ при Вильгельмѣ, Аннѣ и двухъ первыхъ Георгахъ – отвратительно. На него хочется смотрѣть съ точки зрѣнiя Свифта; если онъ могъ описать Yahou, значитъ онъ его видѣлъ; обнажонный или разряженный, запряженный въ карету или самъ важно сидящiй въ каретѣ, онъ не менѣе отвратителенъ. Это время представляетъ лишь развратъ въ высшiхъ слояхъ, грубое невѣжество въ нисшихъ: толпа интригановъ руководитъ грубую чернь. Люди, въ изступленiи страсти, неистовствуютъ, сожигаютъ портретъ адмирала Бинга, требуютъ его смерти, переходятъ отъ одной партiи къ другой, и кажется готовы въ своемъ изступленiи разрушить всѣ гражданскiя постановленiя. Когда вели на судъ доктора Сечвереля, толпа мясниковъ, трубочистовъ, разносчиковъ, развратныхъ женщинъ и всякой сволочи сопровождала его съ криками ярости и энтузiазма, воображая, что церковь въ опасности, и вечеромъ того же дня начала жечь храмы диссидентовъ. Когда лордъ Ботъ, вопреки народному мнѣнiю, поставленъ былъ на мѣсто Потта, въ него кидали каменьями и онъ не могъ выѣзжать иначе, какъ охраняемый кулачными бойцами. При каждой политической перемѣнѣ слышится ропотъ, происходятъ свалки. Но еще хуже, когда на очереди личный интересъ народа. Джинъ изобрѣтенъ въ 1684 г., а пятьдесятъ лѣтъ спустя Англiя истребляла его въ числѣ семи мильоновъ галлоновъ. На вывѣскахъ было означено, что за двѣ копѣйки можно напиться пьянымъ, за четыре – до полусмерти; сверхъ того продавецъ брался снести въ свой погребъ тѣхъ, которые не въ состоянiи болѣе пить и уложить ихъ тамъ на соломѣ, до отрезвленiя. По улицамъ Лондона на каждомъ шагу валялись пьяные и только состраданiе прохожихъ не допускало ихъ быть раздавленными экипажами. Хотѣли ослабить пьянство посредствомъ налога, но эта мѣра не помогла; вино продавалось по прежней цѣнѣ, доносчиковъ немедленно убивали и Вальполь, боясь возмущенiя, уничтожилъ свой законъ. Всѣ эти законодатели въ торжественныхъ парикахъ и горностаѣ, архiереи въ кружевахъ, раззолоченные лорды помѣщались на спинѣ чудовища, большею частiю покорнаго, но страшнаго въ своей ярости. Это опрадалось въ 1780 г. при возмущенiи лорда Гордона. Безъ плана и предводителя, по одному крику: «смерть папистамъ!» чернь бросилась на тюрьмы, освободила преступниковъ, наносила оскорбленiя перамъ, и впродолженiи трехъ дней владѣла городомъ, предаваясь всякаго рода неистовствамъ. Разбитыя бочки джину образовали ручьи на улицахъ. Женщины и дѣти пили стоя на колѣняхъ. Пьяная толпа бушевала, нѣкоторые вовсе теряли сознанiе и погибали въ горящихъ домахъ. Одинадцать лѣтъ спустя, въ Бирмингамѣ, таже чернь сожгла дома диссидентовъ, и на другое утро всѣхъ зажигателей нашли мертвецки–пьяныхъ на дорогѣ, въ канавахъ и ямахъ. Инстинктъ пробуждался дико въ этой сытой и слишкомъ сильной массѣ. Она, подобно разъяренному быку, бросалась на первый красный лоскутъ, который ей показывали.

Высшее общество было еще немного хуже черни. Если не было до сихъ поръ революцiи 1688 года, то и ни одна изъ нихъ не была произведена и поддерживаема болѣе грязными руками. Измѣна была вездѣ, и не простая, а двойная, тройная. При Вильгельмѣ и Аннѣ адмиралы, министры, члены совѣта, придворные лакеи, всѣ въ заговорѣ съ Стюартами, которыхъ сами уже разъ продали и готовы еще продать; торгъ смѣнялся торгомъ, измѣна шла въ восходящей прогрессiи. Самый великiй полководецъ того времени, герцогъ Мальборо – ничто иное какъ человѣкъ жившiй на содержанiи у женщин, скупой до грязности, обворовывавшiй солдатъ, эксплуатирующiй государственныя тайны, измѣнникъ Iакову, Вильгельму, Англiи, способный пожертвовать жизнью за пару сапогъ и ввести въ засаду къ французамъ экспедицiю англiйскихъ солдатъ. За нимъ слѣдуетъ Болингброкъ, циникъ и скептикъ, поочередно министръ королевы и претендента, одинаково безчестный въ отношенiи обоихъ, торгующiй совѣстью, браками и обещанiями, потратившiй свой генiй на интриги и дошедшiй наконецъ до всеобщаго презрѣнiя. Наконецъ Вальполь, выгнанный изъ палаты за лихоимство, двадцать лѣтъ бывшiй первымъ министромъ и хваставшiй тѣмъ, что знаетъ тарифъ каждой совѣсти. «Шотландскаго члена можно купить за 200 фунтовъ стерлинговъ, говоритъ Монтескьё въ своемъ путешествiи въ Англiю. — Англичане не стоятъ своей свободы, они продаютъ ее, и еслибы вздумали возвратить ее имъ, они бы во второй разъ ее продали.» Стоитъ прочесть въ журналѣ Додингтона, личности вродѣ безчестнаго Фигаро, какъ искусно совершалась эта торговля. «Во время одного выбора — говоритъ докторъ Кингъ – Вальполь, подойдя къ одному изъ членовъ противной партiи, отвелъ его въ сторону и сказалъ: «банковскiй билетъ въ двѣ тысячи фунтовъ стерлинговъ.» Членъ отвѣчалъ ему: «сэръ Робертъ, вы недавно еще оказали услугу нѣкоторымъ изъ моихъ близкихъ друзей и жена моя была милостиво принята при дворѣ, чѣмъ конечно обязанъ я вашему ходатайству. Я былъ бы очень неблагодаренъ (и при этомъ онъ положилъ билетъ въ карманъ), еслибы не исполнилъ вашего желанiя...» Вотъ съ какимъ тактомъ обдѣлывались дѣла! Испорченность такъ глубоко проникла въ нравы и политику, что лордъ Ботъ, донесшiй на Вальполя, былъ вынужденъ самъ слѣдовать его примѣру. Его сотоварищъ Фоксъ обратилъ кассу казначейства (pay–office) въ рынокъ, велъ разныя сдѣлки, въ одно утро выдалъ 25, 000 фунтовъ стерлинговъ. Голоса покупались за чистыя деньги и купившiй все–таки не могъ быть увѣренъ, что ему не измѣнятъ въ рѣшительную минуту и не переудутъ на сторону противника за большую сумму. Сановники тоже вели торги чинами, выгодными мѣстами съ большимъ окладомъ. Чтобъ получить вакансiю, занимающему ее давался пенсiонъ въ двѣ, три, пять и семь тясячъ фунтовъ стерлинговъ. Питтъ, самый честный изъ дипломатовъ, глава тѣхъ, которые называли себя патрiотами, часто бралъ назадъ данное слово, поперемѣнно обвинялъ и защищалъ Вальполя, стоялъ за войну и за миръ – все для того, чтобъ остаться министромъ. Его соперникъ Фоксъ — безстыдный негодяй. Герцогъ Ньюкестль, «имя котораго — коварство», былъ живая карикатура, самый неловкiй, самый невѣжественный, служившiй посмѣшищемъ для всѣхъ, презираемый аристократiею, все–таки оставался при министерствѣ тридцать лѣтъ, и десять лѣтъ былъ первымъ министромъ, въ силу своего родства, богатства, выборовъ, которыми онъ распоряжался, и мѣстъ, которыя онъ раздавалъ. Паденiе Стюартовъ сосредоточило правленiе въ рукахъ нѣсколькихъ сильныхъ фамилiй, которыя овладѣвали королемъ, возбуждали страсти толпы, интриговали и перебивали власть другъ у друга.

Въ частной жизни повторялись тѣже явленiя. Король обыкновенно ненавидѣлъ своего старшаго сына; сынъ этотъ дѣлалъ долги, просилъ у парламента увеличенiя пенсiона и соединялся съ врагами отца. Георгъ I держалъ свою жену въ тюрьмѣ тридцать три года и проводилъ каждый вечеръ съ двумя безобразными любовницами. Георгъ II, любившiй жену, имѣлъ любовницъ для тона, радовался смерти своего сына, похитилъ завещанiе отца. Его старшiй сынъ былъ игрокъ, и занявъ однажды у Додингтона 5, 000 фунтовъ стерлинговъ, сказалъ, увидѣвъ его въ окно: «Этого человѣка считаютъ самымъ умнымъ въ Англiи, а между тѣмъ мнѣ удалось надуть его на 5, 000 фунтовъ.» Единственный честный человѣкъ былъ Георгъ III, но и тотъ отличался странностями, былъ, какъ извѣстно, поврежденъ, потомучто всю молодость свою провелъ взаперти: «Всѣ молодые люди безнравсвенны — говорила его мать — а женщины сами ухаживаютъ за мужчинами, недожидаясь, чтобы на нихъ обратили вниманiе.» Въ самомъ дѣлѣ, порокъ не скрывался даже подъ изящною маской. «Здѣсь очень цѣнятъ деньги, а честь и добродѣтель не въ большомъ почетѣ», писалъ Монтескьё. Англичанину нужны деньги, женщины и хорошiй обѣдъ. Какъ только измѣнится эта обстановка, онъ или застрѣлится, или сдѣлается воромъ. Молодые люди предавались самымъ грубымъ чувственнымъ удовольствiямъ. Самые извѣстные изъ нихъ назывались могиканами и каждую ночь были ужасомъ Лондона. Они останавливали прохожихъ и заставляли ихъ плясать, покалывая имъ ноги острiемъ шпаги; иногда они сажали женщину въ бочку и сбрасывали ее съ высоты или ставили вверхъ ногами; другiе сплющивали носы прохожимъ и пальцами выковыривали имъ глаза. Свифтъ, комики и романисты описали эти грязныя вакханалiи, доходившiя до неслыханныхъ жестокостей. Эти бурные темпераменты требовали сильныхъ ощущенiй и находили ихъ въ разрушенiи всего, что уважаютъ люди и чему покровительствуютъ законы. Преслѣдуя священниковъ, они руководились тѣмъ же инстинктомъ, который заставляетъ ихъ издѣваться надъ полицiей.

Коллинъ, Тиндэль и Болингброкъ были для нихъ авторитетомъ; растлѣнiе нравовъ, привычка къ измѣнамъ, столкновенiе между сектами, свобода мнѣнiй, научныя открытiя и броженiе умовъ заглушило христiанство. «Религiи нѣтъ въ Англiи, говорилъ Монтескье. — Пять или шесть членовъ нижней палаты ходятъ иногда въ церковь... Если кто–нибудь вздумаетъ заговорить о религiи, его поднимутъ на–смѣхъ. Прежде всего нужно прослыть человѣкомъ хорошаго тона, а вотъ въ чемъ состоитъ этотъ тонъ, по словамъ лорда Честердольфа (о чести и справедливости онъ говоритъ только вскользь, для формы):

«Прежде всего нужно имѣть хорошiя манеры», говоритъ онъ своему сыну. Въ каждомъ письмѣ онъ повторяетъ это съ такою силою убежденiя и съ такими неопровержимыми доказательствами! «Ну, какъ твои манеры, любезный другъ, грацiя и всѣ маленькiя достоинства, необходимыя для любезнаго молодого человѣка? Прiобрелъ ли ты ихъ? Достаточно ли въ нихъ успѣваешь? Старайся выбросить изъ головы кембриджскую ветошь... Мнѣ сказывали, что m–me *** хороша какъ ангелъ, и несмотря на это, вѣрна своему мужу, хотя прошло уже болѣе года со дня ихъ свадьбы. Надо развить эту женщину... не приложишь ли ты своихъ старанiй?..» Потомъ далѣе: «Что говорила тебѣ г–жа ***? Для серьозной привязанности я предпочелъ бы ее, но для обыкновенной связи г–жа *** лучше. Впрочемъ одно не мѣшаетъ другому. Будь милъ, ловокъ, волочись больше; старайся нравиться женщинамъ: онѣ выводятъ юношей въ люди; съ мужчинами будь искателенъ: придворная ловкость выведетъ на дорогу.»

Онъ ставитъ ему въ примѣръ Болингброка и Мальборо, самыхъ развратныхъ людей этого времени. Незабудьте, что это говоритъ человѣкъ серьозный, бывшiй министръ, представитель хорошаго воспитанiя и изящнаго вкуса. Онъ хочетъ эмансипировать своего сына, придаь ему французскiй лоскъ, дополнить серьозныя дипломатическiя познанiя. Лоскъ этотъ, такъ свойственный парижанамъ, выходитъ здѣсь карикатуренъ. Эта пересаженная любезность — ложь, заимствованная живость — недостатокъ здравого смысла, а свѣтское воспитанiе служитъ къ размноженiю комедiантовъ и негодяевъ.

Такова была мысль Ге (Gay) въ оперѣ «Бродяги» и образованный класс неистово аплодировалъ своему вѣрному изображенiю.

Пьеса была играна шестьдесятъ три вечера сряду, при громѣ рукоплесканiй; дамы писали куплеты на вѣерахъ, а главная актриса вышла замужъ за герцога. Какая сатира! Воры такъ наводнили Лондонъ, что въ 1728 году чуть не ограбили самоё королеву; они ходили шайками, имѣли своихъ предводителей, казну, начальника и размножались невѣроятно, хотя каждую недѣлю ихъ возами возили на висѣлицы. Вотъ общество, которое изобразилъ Ге; по его мнѣнiю, оно было нехуже свѣтскаго и очень сходилось съ нимъ въ нравахъ, поведенiи и морали. «Трудно сказать, бродяги ли берутъ примѣръ съ джентльменовъ, или джентльмены съ бродягъ, когда дѣло идетъ о модныхъ порокахъ.» Въ чемъ напримѣръ П. отличается отъ перваго министра? Онъ тоже начальникъ шайки воровъ, у него также есть списокъ, куда наносится приходъ; онъ также съ двухъ сторонъ беретъ деньги, также велитъ арестовать и вѣшать своихъ друзей, когда они ему мѣшаютъ, подобно ему выражается парламентскимъ нарѣчiемъ и дѣлаетъ классическiя сравненiя; онъ также важенъ, приличенъ и приходитъ въ негодованiе, если заподозрятъ его честность.

Вы можетъ–быть замѣчаете, что онъ ссорится съ своимъ помощникомъ за свой личный интересъ и хватаетъ его за горло?.. но давно ли Робертъ Вальполь и лордъ Тоуншендъ взяли другъ друга заворотъ, по такому же поводу? Послушайте наставленiя, которыя П. даетъ своей дочери; это кодексъ обыкновенныхъ свѣтскихъ приличiй: «Имѣйте любовниковъ, сударыня; женщина должна умѣть пользоваться своими достоинствами, если она и не принадлежитъ къ высшему кругу и никогда не была при дворѣ... Какъ! вы выходите за М. потому только, что любите его! Любить!.. я думалъ, что вы слишкомъ хорошо воспитаны для этого. Дочь должна быть для меня тѣмъ, чѣмъ бываютъ придворныя дамы для министровъ: орудiемъ къ достиженiю цѣли.» Чтоже касается до М., то это достойный зять такого политика. Если онъ въ рѣчахъ не такъ блистателенъ, какъ на дѣлѣ, это объясняется его возрастомъ. Найдите мнѣ молодого офицера съ болѣе приличными манерами и совершающаго такiе похвальные подвиги. Онъ отважно идетъ на грабежъ: вотъ вамъ храбрость; онъ раздѣляетъ добычу съ друзьями — вотъ и великодушiе.

— Видите, господа, говоритъ онъ: — я не таковъ, какъ придворные друзья, которые только обѣщаютъ. Пусть они надуваютъ другъ друга, а мы слишкомъ честны, чтобъ слѣдовать ихъ примѣру. Онъ любезенъ, имѣлъ съ полдюжины женщинъ и дюжину дѣтей, бываетъ въ непристойномъ обществѣ, милъ съ женщинами, которыхъ тамъ встрѣчаетъ, ловокъ, умѣетъ поклониться и сказать каждому любезность: «M–lle S.! вы попрежнему экспансивны и отличаетесь милою небрежностью свѣтскихъ женщинъ! Всѣ вы, женщины, любите откровенность. Женни, не прикажите ли рюмку вина? — Я употребляю крѣпкiе напитки только когда у меня разстроенъ желудокъ. — Вотъ отговорка свѣтскiхъ женщинъ: у свѣтской барыни всегда разстроенъ желудокъ.» Не есть ли это разговоръ людей хорошаго тона? Вы вѣрно совершенно убѣдитесь, что М. принадлежитъ къ высшему кругу, когда узнаете, что онъ давно заслуживаетъ петли и все еще не повѣшенъ; это уже неопровержимое доказательство. Впрочемъ вотъ и еще другое: онъ говоритъ, что не придерживается отсталыхъ понятiй о совѣсти и нравственности, т.е. такъ же мало стѣсняется въ удовольствiяхъ, какъ любой дворянинъ Англiи. Грязная сторона его жизни ничуть не возмутила бы людей порядочнаго общества. Дамы усердно аплодировали сценамъ въ тюрьмахъ, игорныхъ и питейныхъ домахъ, разговоровъ мошенниковъ и извѣстнаго рода женщинъ. Онѣ пѣли пѣсни Полли, непугаясь никакихъ вольностей, и охотно знакомились съ разными судебными и медицинскими подробностями. Страшная, болѣзненная иронiя слышна во всей пьесѣ и даже спустя сто лѣтъ душа возмущается при мысли объ изображонныхъ въ ней людяхъ.

II

Но это была только наружная оболочка, и тонкiе наблюдатели, какъ напримѣръ Вольтеръ, сумели различить это. Между тиной на днѣ и пѣной на поверхности текла великая нацiональная рѣка, которая, очищаясь по мѣрѣ теченiя, выказывала уже настоящiй цвѣтъ своей воды и готовилась принять ясное и спокойное теченiе. Она текла по своему родному руслу; каждый народъ имѣетъ свое русло и движется по его склону. Этотъ–то склонъ и даетъ форму и размѣры каждой цивилизацiи и его–то слѣдуетъ распознать съ самаго начала.

Для этого намъ нужно послѣдовать за путешественниками двухъ странъ, которые въ эту минуту переѣзжаютъ Ламаншъ. Никогда еще Англiя не подражала сильнѣе Францiи, а Францiя Англiи. Чтобъ ясно видѣть направленiе обѣихъ нацiй, стоило только открыть глаза. Лордъ Честерфильдъ совѣтовалъ своему сыну учиться разговору въ Парижѣ: «онъ вертится тамъ на изящныхъ предметахъ, историческихъ событiяхъ, критикѣ и даже философiи, что несравненно лучше англiйскихъ разсужденiй о погодѣ и вистѣ.» На самомъ дѣлѣ, французы цивилизуются посредствомъ разговора, англичане напротивъ. Французъ по окончанiи механического труда тотчасъ прибѣгаетъ къ разговору и въ немъ находитъ отдохновенiе. Едва избавившись отъ религiозныхъ войнъ и феодальной системы, французы уже сказали свое слово. Открылся отель Рамбулье и салоны, началась бесѣда, продолжавшаяся два вѣка; нѣмцы, англичане, вся Европа ихъ слушала и старалась повременамъ подражать имъ. Какъ любезно велись бесѣды! съ какимъ тактомъ! Съ какой ловкостью и грацiей умѣли убѣдить, забавить, польстить больному самолюбiю, увлечь вниманiе, внушить опасную истину и всегда быть за тысячу верстъ отъ скуки! И какъ скоро все это развилось, прiобрѣлись прiятные жесты, легкость слова, изящество, пикантность и ясность изложенiя! Слогъ, нѣсколько еще тяжолый, при Бальзакѣ дѣлается игривымъ, легкимъ, и наконецъ получаетъ крылья съ Вольтеромъ. Строгiя науки, какъ политическая экономiя и теологiя, суровыя обитательницы академiи и сорбонны, — и тѣ говорятъ эпиграмма. «Esprit des lois» Монтескьё исполнено остроумiя противъ законовъ. Перiоды Руссо, произведшiя впослѣдствiи революцiю, обдумывались неболѣе восемнадцати часовъ. Философiя Вольтера блеститъ тысячью радужеыхъ цвѣтовъ. Всякая идея выражалась удачной остротою; всѣ думали шутя; самыя трудныя и щекотливыя истины дѣлались достоянiемъ салоновъ и перебрасывались нѣжными ручками дамъ, подобно волану, неоставляя пятенъ на ихъ кружевныхъ манжетахъ. Страсти умѣряются, любовь доходитъ до приторности, приличiя доведены до высшей степени, люди дѣлаются «чувствительны». Англичане начали смотрѣть на французовъ какъ на изнѣженныхъ женщинъ или учителей танцованiя.

Всмотритесь однакожъ поближе въ этихъ разряженныхъ франтовъ, воркующихъ стихи Флорiана. Духъ общественности, приведшiй ихъ къ этой изнѣженности, довелъ ихъ и до многаго другого; въ разговорахъ развивались идеи. Еще и теперь, при современной мрачности настроенiя, принципы философiи и политики развиваются за столомъ. Думать поспѣшно, взапуски, есть праздникъ для ума. Все развитiе француза основано на этомъ. Въ началѣ вѣка дамы, при случайныхъ встрѣчахъ, толкуютъ о Декартѣ, Николѣ, Боссюэтѣ, а теологiя и общественная нравственность, облеченныя въ пикантную форму, вкрадываются въ салоны. Никогда общество такъ жадно не доискивалось истины, какъ въ XVIII вѣкѣ. Эти раздушонные маркизы и наряженные фаты такъ же охотно слушали философiю, какъ и оперу; происхожденiе живыхъ существъ, приключенiя Iакова–Фаталиста, вопросъ о свободной волѣ, правила политической экономiи и отчеты «человѣка съ сорока экю» (I’ homme aux quarante écus), — все служило поводомъ къ парадоксу и новымъ открытiямъ. Всѣ тяжолыя плиты, которыя отесывались въ тишинѣ учеными тружениками, мигомъ полировались въ этомъ блестящемъ обществѣ. Тамъ думали, чтобы думать, нестѣсняясь практической невозможностью; теорiи развивались иногда только какъ теорiи. Тамъ играли общими истинами, выкапывали изъ среды ихъ одну, прежде незамѣченную, и развивали, нестѣсняясь правилами разсудка и реторики; на землѣ становилось тѣсно, надо было возвыситься до области чистой идеи. XVIII вѣкъ въ этомъ отношенiи слѣдуетъ за XVII–мъ. Описывали умѣнье жить, лесть, мизантропiю, скупость; изучали человѣка существующаго и человѣка абстрактнаго. Писатели религиозные и монархическiе и писатели свободные и религiозные составляли одну семью. Буало прокладывалъ дорогу Руссо, а Расинъ Робеспьеру.

Ораторское искусство ввело правильную рѣчь въ театральныя пьесы и классическiй тонъ въ проповѣди; ораторамъ же обязаны обнародованiемъ правъ и появленiю «Contrat social». О человѣкѣ, его наклонностяхъ и обязанностяхъ составилось понятiе тѣмъ болѣе правильное, что его много и съ разныхъ сторонъ перетолковывали и обслуживали. Отъ аристократiи оно перешло къ народу и сдѣлалось уже не забавой, а догматомъ; изъ нѣжныхъ ручекъ скептиковъ женскаго пола попало оно въ грубыя, но энергичныя руки, и изъ свѣтила будуаровъ преобразилось въ народный путеводный факелъ. Вотъ теченiе, которому слѣдовалъ французскiй умъ впродолженiи двухъ вѣковъ, наслаждаясь изящетсвомъ обращенiя, забавляясь блестящими идеями, восторгаясь теорiями, до тѣхъ поръ пока въ ту минуту, какъ онъ уже думалъ, что достигъ своихъ волшебныхъ замковъ, онъ вдругъ почувствовалъ, что у него нѣтъ земли подъ ногами и онъ обрушивается въ бездну революцiи.

Совсѣмъ другимъ путемъ шла англiйская цивилизацiя. Она образовалась не въ силу общественности, но въ силу нравственнаго направленiя: вотъ почему и люди вышли другiе. Французы были поражены англiйской жизнью.

«Во Францiи — говоритъ Монтескьё — я былъ друженъ со всѣми, въ Англiи же не съ кѣмъ. Здѣсь надо жить, какъ англичане, для самого себя, ни о комъ не заботиться и ни на кого не расчитывать. Это странные генiи, всегда одинокiе и печальные. Они сосредоточенны, живутъ и думаютъ сами съ собою. Большей части изъ нихъ умъ не даетъ покоя, потому что неимѣетъ исхода; они съ такимъ презрѣнiемъ и даже отвращенiемъ смотрятъ на многiя условiя жизни, что бываютъ несчастливы по своей собственной волѣ.» Вольтеръ тоже безпрестанно упоминаетъ о мрачной энергiи англiйскаго характера. Онъ говоритъ, что въ Лондонѣ бываетъ повѣтрiе, во время котораго люди вѣшаются; онъ съ содроганiемъ расказываетъ, что одна молодая дѣвущка зарѣзалась, а любовникъ ея остался невозмутимо спокоенъ наружно, только оставилъ у себя ножъ. Его удивляло это огромное количество мизантроповъ. «Въ чемъ они будутъ искать исхода? Есть впрочемъ одинъ, расширяющiйся съ каждымъ днемъ...» Англичанинъ, серьозный и вдумчивый отъ природы, неможетъ считать жизнь шуткой или удовольствiемъ; его взоръ обращенъ не на веселую внѣшность и улыбающуюся природу, но на внутреннiй, духовный мiръ; онъ разсматриваетъ самого себя, сосредоточивается въ своемъ внутреннемъ мiрѣ и незамѣчаетъ другихъ красотъ, кромѣ тѣхъ, которыя могутъ явиться въ немъ самомъ; для него правота — единственный и неограниченный принципъ человѣческой жизни, и съ ней сообразуются всѣ его дѣйствiя. У него хватитъ силъ на это предпрiятiе, потомучто гордость служитъ ему опорою. Выбравъ свою дорогу самъ, онъ постыдится ее оставить и будетъ избѣгать всякаго искушенiя; онъ постыдится ее оставить и будетъ избѣгать всякаго искушенiя; онъ чувствуетъ, что борется — достигаетъ цѣли, что это подвигъ трудный, возбуждающiй удивленiе, однимъ словомъ чувствуетъ себя человѣкомъ.

Съ другой стороны онъ освобождается отъ скуки, своего главнаго врага, и удовлетворяетъ свою жажду дѣятельности; выполненiе долга даетъ работу его способностямъ и цѣль его жизни, побуждаетъ его къ различнымъ общественнымъ учрежденiямъ, распространенiю истинъ, и даже робкiя души подвигаетъ на долгую борьбу. Холодный темперамент создалъ у нихъ правила морали, а стойкiй нравъ далъ ей силу. Умъ, направленный таким образомъ, всего способнѣе къ понятiю долга; воля подъ такимъ влiянiемъ не уклонится отъ его исполненiя. Вотъ главное основанiе, которое проявляется во всѣхъ отрасляхъ ихъ общественной жизни; оно часто бываетъ незамѣтно, но стоитъ такъ же крѣпко, какъ тѣ первоначальные слои, которые кладутъ свою печать на всю почву.

III

Самый протестантизмъ опредѣляетъ духъ народа. Слѣдуетъ заглянуть поглубже подъ его жосткую кору. Вольтеръ смѣялся надъ пустословiемъ проповѣдниковъ и ригоризмомъ вѣрующихъ. «Ни оперы, ни концертовъ по воскресеньямъ; даже карты такъ строго запрещены, что въ нихъ играютъ только знатные, или какъ здѣсь называютъ, порядочные люди». Его смѣшатъ англикане, «такъ усердно собирающiе десятины», и пресвитерьяне, «которые всегда сердятся и проповѣдуютъ въ носъ», квакеры, «которые идутъ въ церковь въ шляпахъ, ожидаеть вдохновенiя». Но развѣ только эта внѣшность заслуживаетъ вниманiя и развѣ, зная нѣкоторые обряды, можно сказать, что знаешь сущность религiи? Между всѣми этими сектами есть общая связь; въ какой бы формѣ ни проявлялся протестантизмъ, его цѣль есть выработка нравственнаго чувства: вотъ почему онъ такъ и популяренъ; его принципы и догматы сообразны съ нацiональными инстинктами. Чувство, изъ котораго все проистекаетъ у реформата, его тревога совѣсти; у него есть идеалъ высшей правоты и онъ сознаетъ, что далеко еще не достигъ до него. Онъ думаетъ о страшномъ судѣ и признаетъ себя осужденнымъ, падаетъ ницъ, молится о прощенiи и обновленiи своей души. Онъ убѣжденъ, что никакая власть, никакiя усилiя не могутъ спасти его и прибѣгаетъ ко Христу, какъ единственному примирителю, только отъ него ждетъ обновленiя и спасенiя.

Религiя, понятая такимъ образомъ, составляла для англичанъ того времени нравственное обновленiе. передъ такимъ душевнымъ настроенiемъ исчезаетъ всякая метафизика, теологiя, внѣшнiе обряды и дисциплина; христiанство служитъ здѣсь къ успокоенiю и очищенiю сердца. Посмотрите на этихъ людей, одѣтыхъ въ темное платье, которые гнусятъ въ воскресенье вкругъ ящика изъ чернаго дерева, въ то время какъ личность въ брыжахъ, «съ видомъ Катона» читаетъ псалмы. Неужели у нихъ въ сердцахъ одни «теологическiе бредни» или пустые фразы? Нѣтъ, въ нихъ высокое чувство благоговѣнiя. Этотъ пустой храмъ диссидентовъ, эта сокращенная служба, эта простота англиканской церкви способствуютъ сосредоточенности на томъ, чтò они читаютъ и слушаютъ. Молитва, выраженная обыкновеннымъ языкомъ, находитъ прямой путь въ ихъ сердце, и можете быть увѣрены, что она туда проникаетъ, потомучто это племя отъ природы способно къ глубокому чувству и грандiознымъ представленiямъ, которыя они находятъ въ библiи. Вольтеръ не могъ понять этого; все это не подходитъ подъ энергiей, жажда истины, тоска по ней, громы и молнiи, порывы святого энтузiазма – глубоко потрясаютъ эти библейскiя души. Тоже дѣйствiе производятъ и другiя ихъ книги. Prayer–book, передаваемая изъ рода въ родъ вмѣстѣ съ библiей, есть выраженiе чистой молитвы. Въ ней вѣетъ духъ зарождающейся поэзiи и возрождающейся религiи XVI вѣка и чувствуется, какъ у Мильтона, двойное вдохновенiе, овладѣвшее человѣкомъ и возвысившее его до неба.

Эти молитвы, произносимые у одра умирающаго или въ случаяхъ общаго и частнаго горя, эти страстно–краснорѣчивыя изрѣченiя уносятъ человѣка въ невѣдомый мiръ. Если нѣкоторыя свѣтскiе джентльмены зѣваютъ и насмѣхаются, то есть и такiе, на которыхъ впечалѣнiе бываетъ и потрясающее. Мысль о смерти и безконечномъ пространствѣ, въ которое погрузится душа, мысль объ этомъ невидимомъ судiе, вездѣсущемъ, поражаетъ сердца какъ молнiя; земной мiръ и его законы начинаютъ казаться имъ призраками, они во всемъ ищутъ одну только истину. Этотъ купецъ, всю недѣлю сидѣвшiй за конторкой и сводившiй итоги, этотъ squire, откармливатель скота, умѣющiй только кричать, пить и перепрыгивать рвы, верхомъ на лошади, эти yeomen и cottagers, которымъ доставляетъ удовольствiе драться на кулачкахъ или надѣвать на голову лошадиную узду, чтобъ удобнѣе дѣлать гримасы, — всѣ эти неразвитые люди, погрязшiе въ физической жизни, оживаютъ нравственно подъ влiянiемъ религiи. Они преданы ей всей душою; это видно изъ возмущенiй, которыя обнаруживаются внезапно, лишь только кто захочетъ коснуться церкви. Тоже подтверждается распродажею протестантскихъ книгъ, какъ «Pilgrim’s progress», «Whole duty of man», которыя можно найти на подоконникѣ yeomen’a squire’a. Людей этого класса можно расшевелить только нравственными размышленiями и религiозными чувствами. Духъ пуританъ, нѣсколько умѣренный, кроется еще подъ землею и проявляется всюду, гдѣ находитъ для себя пищу.

Это замѣтно при взглядѣ на секты. Во Францiи янсенисты и езуиты похожи на марiонетокъ прошедшаго вѣка, дерущихся для забавы настоящаго. Здѣсь квакеры, баптисты и проч. уважаются и признаются государствомъ, о нихъ упоминаютъ извѣстные писатели, ученые, ими занимаются люди благонамѣренные, представители нацiи. Они заводятъ споры, потомучто имъ кажется, что они неодинаково вѣрятъ. Невѣрующими можно назвать только тѣхъ людей, которые вовсе не говорятъ о религiи. Если люди дѣлаются сектантами, значитъ въ нихъ говоритъ сильное чувство. Эта религiя живетъ, потомучто развивается; живительная сила проникаетъ въ догматы, забытые уже полтораста лѣтъ. Вольтеръ былъ удивленъ, найдя арiанъ между глубокими мыслителями Англiи, какъ напримѣръ Клэркъ и Ньютонъ. Оживаетъ не одинъ только догматъ, но обновляется и само чувство; изъ–за арiанъ умозрителей проглядываютъ методисты практики, и вслѣдъ за Ньютономъ и Клэркомъ идутъ Уайтфильд и Уэслей. Никакая другая исторiя не разъясняетъ настолько англiйского характера. Въ глазахъ Юма, Вольтера, они образкютъ секту конвульсiонеровъ и монашествующихъ и прiобрѣтаютъ влiянiе посредствомъ ригоризма и экзальтацiи, которые во Францiи повели бы ихъ къ паденiю. Уэслей, ученый оксфордскаго университета, но вѣритъ въ чорта, которому приписываетъ явленiе всѣхъ болѣзней, злыхъ сновидѣнiй, землетрясенiя и проч. Въ его семействѣ слышали какiе–то сверхъестественные звуки; отца его два раза душилъ домовой, а самъ онъ видитъ перстъ божiй въ самыхъ обыденныхъ явленiяхъ жизни. Однажды, когда его застигло градомъ на дорогѣ въ Бирмингамъ, онъ принялъ это какъ наказанiе за то, что онъ не обращалъ на путь истины людей, обѣдавшихъ съ нимъ въ этотъ день. Когда нужно было на что–нибудь рѣшиться, онъ открывалъ библiю и старался найти въ словахъ текста разрѣшенiе своихъ сомнѣнiй. Въ Оксфордѣ онъ постится до изнуренiя; отправляясь на кораблѣ въ Америку, ѣсть одинъ хлѣбъ и спитъ на голомъ полу; онъ восемьдесятъ четыре года велъ жизнь апостола, проповѣдуя въ разныхъ мѣстахъ и раздавая все свое имущество; говорятъ, что онъ роздалъ 30,000 фунтовъ стерлинговъ, проѣхалъ сто тысячъ льё и произнесъ сорокъ тысячъ проповѣдей. Что могъ бы сдѣлать такой человѣкъ во Францiи въ XVIII столѣтiи? Здѣсь его слушаютъ, слѣдуютъ его ученiю; онъ оставилъ по смерти восемьдесятъ тысячъ послѣдователей, а потомъ число ихъ возрасло до мильона. Мученiя душевныя, толкнувшiя его на эту дорогу, увлекли вслѣдъ за нимъ многихъ другихъ. Исповѣдь этихъ проповѣдниковъ поразительна: Георгъ Стори страдаетъ сплиномъ и старается выказать въ черномъ цвѣтѣ всѣ людскiя дѣла и занятiя. Маркъ Бунтъ считаетъ себя отверженнымъ, потомучто еще въ дѣтскомъ возрастѣ произнесъ одно богохульское слово; онъ молится цѣлую жизнь, и неуспокоившись, поступаетъ въ военную службу, съ надеждою быть убитымъ.

Джонъ Гаймъ имѣлъ видѣнiя и вѣрилъ, что въ немъ обитаетъ злой духъ. Дугой, подмастерье у булочника, страдалъ и чахъ цѣлую жизнь, потомучто его хозяинъ пекъ хлѣбы по воскресеньямъ. Вотъ души, прелставляющiя обидьную почву для религiознаго энтузiазма и такихъ очень много въ Англiи; къ нимъ–то первымъ и привилась доктрина. Уэслей проповѣдывалъ, что «вѣра состоитъ не въ принятiи какого–нибудь догмата или цѣлаго ряда догматовъ, но въ ощущенiи присутствiя божiя, общенiи души съ мiромъ невидимымъ; это есть полнѣйшее и внезапное обновленiе сердца. Вѣрить не значитъ только признавать справедливость догмата, но прознавать всѣмъ сердцемъ, что Христосъ умеръ именно за нашъ личный грѣхъ, что онъ любилъ собственно насъ и положилъ жизнь именно за насъ. Вѣрующiй долженъ чувствовать прикосновенiе невидимой руки и возрожденiе въ себѣ, намѣсто ветхаго, новаго человѣка, прощеннаго, очищеннаго и столько же склоннаго къ добру, сколько прежнiй былъ склоненъ ко злу. Чудо совершается и можетъ совершиться во всякую минуту, во всякомъ мѣстѣ, внезапно. Самый закоренелый грѣшникъ можетъ, безъ всякой видимой причины, сейчасъ же обратиться на путь спасенiя.»

Мысли, долго бродившiя аъ головахъ этихъ меланхоликовъ, вдругъ разрѣшаются цѣлою бурей, темперамент получаетъ нервный толчокъ, котораго до сихъ поръ не испытывалъ, и являются конвульсiи. Уэслей и его послѣдователи ходили по всей Англiи, проповѣдуя нищимъ, крестьянамъ, мастеровымъ, на открытомъ воздухѣ, иногда въ присутствiи двадцати тясычъ людей, и «пламя загоралось поъ ихъ стопами повсей землѣ». Въ Кингсвудѣ Уайтфильдъ проповѣдывалъ грубымъ рудокопамъ, «хуже всякихъ язычниковъ», и видѣлъ бѣлыя полосы, образовавшiяся отъ слезъ на ихъ почернѣвшихъ щекахъ. Одни дрожали и повергались ницъ, другими овладѣвали радостные порывы. «Послѣ проповѣди – говоритъ Томасъ Оливеръ – сердце мое было разбито и я на могу выразить той жажды истины, которая мной овладѣла. Я чувствовалъ, что буквально могу улетѣть на небо. Экзальтацiя доходила до сумасшествiя, а сумасшествiе дѣлалось заразительнымъ.» «Въ Эвертонѣ – говоритъ одинъ постороннiй свидѣтель – нѣкоторые изъ обращенныхъ стонали, другiе дико ревѣли. Общiй симптомъ было ускоренное и стѣсненное дыханiе, какъ у людей, которыхъ начинаютъ душить. Крики напоминали крикъ человѣка, умирающаго насильственной смертью. Многiе плакали тихо или падали просто безъ чувствъ... Противъ меня стоялъ молодой крестьянинъ, здоровый и крѣпкiй; вдругъ онъ упалъ и я слышалъ какъ доски трещали отъ ударовъ его ногъ... Я видѣлъ тоже мальчика лѣтъ восьми, который ревѣлъ громче всѣхъ своихъ товарищей; лицо его было красно какъ сукно. Вообще всѣ, на котрыхъ схлдило вдохновенiе, дѣлались или красными, или синими. Одна изъ женщинъ, поражонная этимъ зрѣлищемъ, хотѣла выйти, но едва сдѣлала четыре шага, какъ упала въ такихъ же конвульсiяхъ.» За конвульсiями немедленно слѣдовало обращенiе; обращенные платили долги, бросали пьянство, молились и наставляли другихъ. Уэслей собиралъ ихъ въ общины, устроивалъ испытанiя и взаимное обученiе, подводилъ духовную жизнь подъ строгую дисциплину, строилъ храмы, избиралъ проповѣдниковъ, возбуждалъ энтузiазм. Еще теперь его послѣдователи издерживаютъ три мильона въ годъ, разсылая миссiи по всѣмъ частямъ свѣта, и на берегахъ Миссисипи и Огiо повторяютъ опыты обращенiя. Тотъ же инстинктъ даетъ себя знать тѣми же признаками, доктрина все еще жива, и люди, какъ и въ XVI столѣтiи, находятъ поэзiю въ раздраженiи нравственнаго чувства.

IV

Родъ теологическаго тумана покрываетъ и заслоняетъ это пылающее жерло. Иностранецъ, который посѣтилъ бы въ это время Англiю, увидѣлъ бы въ этой релгигiи только тьму разсужденiй, противорѣчiй и проповѣдей. Всѣ знаменитые ученые и проповѣдники, Барроу (Barrow) Тиллотсонъ, Соутъ (South) Стиллигфлитъ, Шерлокъ, Рикардъ, Бинтли, Бюрнеръ, Бакстетъ, Берклей проповѣдуютъ какъ автоматы, – говоритъ Аддисонъ, – однимъ тономъ, неизмѣняя положенiя рукъ. Какое странное впечатлѣнiе должны производить эти проповѣди на француза, на Вольтера напримѣръ, который все читаетъ! Вотъ напримѣръ Тиллотсонъ, пользующiйся самымъ большимът авторитетомъ, проповѣди котораго по смерти проданы были за 2,500 фунтовъ стерлинговъ. Трудъ, имѣющiй вѣсъ... матерьяльный, потомучто заключается въ трехъ томахъ in–forio, въ семьсотъ страницъ каждый. Чтобы рѣшиться прочесть его, нужно быть критикомъ по професiи или имѣть непремѣнное желанiе спасаться. Какая великая мудрость быть религiознымъ: вотъ текстъ его первой проповѣди, съ которой началась его слава. «Въ этой фразѣ, говоритъ онъ, заключаются два термина, одинаковые по смыслу и составляющiе причину и слѣдствiе; они многими авторами употребляются какъ слова однозначащiя.» Это вступленiе заставляетъ думать, что авторъ хочетъ учить граматикѣ. «Объяснивъ такимъ образомъ слова, я перехожу къ предложенiю, которое они составляютъ, т. е. что религiя есть лучшее изъ знанiй и самая высшая мудрость. Я постараюсь объяснить эту истину въ трехъ видахъ: вопервыхъ прямыми доказательствами, вовторыхъ представить въ контрастъ безумство невѣрiя и порока, втретьихъ защищая религiю противъ обыкновенныхъ упрековъ въ невѣжествѣ и нелѣпости. Начинаю съ прямого доказательства.» Тутъ развиваетъ онъ свои доказательства такъ очевидно, что ихъ хочется не читать, а щупать руками.

Сорокъ вторая проповѣдь: противъ злословiя. – «Вопервыхъ я разсмотрю сущность этого порока и въ чемъ онъ заключается, вовторыхъ опредѣлю, какъ далеко простирается запрещенiе предаваться ему, втретьихъ укажу вредъ этого порока, вчетвертыхъ приведу нѣкоторыя разсужденiя съ цѣлью остановить людей отъ этого порока, впятыхъ предложу правила, служащiя къ исцѣленiю отъ него и средства его избѣгнуть.» Какой срокъ! и таковъ онъ повсюду. Ничего живого, одинъ сухой скелетъ. Всѣ идеи пронумерованы, какъ у схоластиковъ; нѣтъ ни силы, ни увлеченiя, ни ума, ни воображенiя, ни одной оригинальной и блестящей идеи, никакой философiи; однѣ цитаты обыкновеннаго ученаго. Всякую высокую, задушевную истину, всякое страстное библейское слово онъ разбираетъ сперва положительно, потомъ отрицательно, ставитъ подъ ярлычекъ каждое слово, такъ что выйдутъ цѣлыхъ три проповѣди прежде чѣмъ онъ дойдетъ до подраздѣленiя и доказательства, и каждая изъ нихъ есть методическое перечисленiе всѣхъ аргументовъ. Диспуты французской сорбонны производились такимъ же образомъ. При дворѣ Людовика XVI его бы приняли за семинариста; Вольтеръ назвалъ бы его сельскимъ священникомъ. Онъ обладаетъ всѣмъ, чтó способно шокировать свѣтскихъ людей, и ни однимъ качествомъ, которое бы ихъ ихъ привлекало. Это потому, что онъ обращается не къ свѣтскимъ людямъ, а къ христiанамъ; его слушатели не ищутъ забавы или пикантности, они приходятъ затѣмъ, чтобъ разъяснили имъ писанiе и доказали истину. Сила ихъ сочувствiя выказывается въ сосредоточенномъ вниманiи. Въ текстѣ они видятъ слова самого Бога и требуютъ, чтобы доискивались смысла въ каждой буквѣ, чтобъ объясняли каждое изрѣченiе, фразу за фразой. Они допускаютъ цитаты изъ разныхъ учителей, изъ разныхъ переводовъ и толкованiй; они довольны, если ораторъ дѣлается граматикомъ, эллинистомъ, схоластикомъ. Ихъ не пугаетъ ученая пыль съ древнихъ фолiантовъ. Когда указанъ принципъ, они требуютъ подтверждающихъ его доказательствъ; имъ нужно убѣдиться, унести въ головѣ запасъ истинъ на цѣлую недѣлю. Они приходятъ на проповѣдь серьозно, какъ ходятъ въ конторы, чтобъ сдѣлать дѣло, порыться добросовѣстно въ теологiи и логикѣ, покаяться и исправиться. Они не требуютъ блестокъ; ихъ серьозный здравый смыслъ охотнѣе перевариваетъ холодныя разсужденiя. по части морали имъ нужны справки и методическiе отчеты, какъ и въ торговлѣ; они смотрятъ на совѣсть какъ на портвейнъ и на селедки.

Въ этомъ Тиллотсонъ отличается. Онъ конечно педантъ, какъ говорилъ Вольтеръ; у него всѣ нелѣпыя манеры, заимствованныя въ университетѣ; онъ никогда не былъ смягченъ обществомъ женщинъ, онъ непохожъ на французскихъ проповѣдниковъ, изящныхъ говоруновъ съ придворной манерой, которые за красоту слога и ловкую рождественскую проповѣдь прiобрѣтаютъ епископство и сочувствiе высшаго руга. Тиллотсонъ пишетъ какъ честный человѣкъ, не ищущiй ораторской славы, а желающiй убѣдить слушателей. У него бездна ясности, естественности и прямоты.

«Чистосердечiе, сказалъ онъ гдѣ–то, имѣетъ всѣ внѣшнiя качества, неговоря уже о другихъ, если хвастовство бываетъ иногда сносно, то искренность безспорно лучше. На самомъ дѣлѣ, зачѣмъ человѣкъ притворяется и старается казаться не тгмъ, что есть? Затѣмъ, что качество, которое онъ себѣ приписываетъ, хорошо. Подражать и притворяться – это надѣвать на себя маску какго–нибудь достоинства. Самый лучшiй способъ казаться чѣмъ–нибудь – это быть имъ на самомъ дѣлѣ, тѣмъ болѣе что притворяться иногда труднѣе, чѣмъ имѣть на самомъ дѣлѣ хорошее качество. Если человѣкъ его не имѣетъ, то можно побиться объ закладъ, что рано или поздно это откроется и тогда всѣ труды пропали. Долго играть роль трудно; ныньче или завтра природа возьметъ свое. Вотъ почему удобнѣе быть хорошимъ на самомъ дѣлѣ: тогда ужь нечего бояться подозрѣнiй и въ итогѣ выходитъ, что искренность — естественная мудрость.» Нельзя не вѣрить человѣку, который говоритъ такимъ образомъ. Онъ производитъ впечатлѣнiе не литературное, а нравственное; рѣчь его не ораторская, но дѣйствительная; онъ не забавляетъ, а ведетъ къ дѣлу.

Въ этой огромной мануфактурѣ морали, гдѣ каждый станокъ повертывается такъ же правильно, акъ и другой, при одноообразномъ шумѣ, можно однакоже замѣтить два, которые звучатъ сильнѣе и лучше другихъ: это Барроу и Соутъ. Нельзя сказать, чтобъ они небыли тяжелы; Барроу очень походилъ на училищнаго сторожа и одѣвадся такъ небрежно, что однажды, когда онъ проповѣдывалъ въ Лондонѣ при незнакомыхъ ему слушателяхъ, цѣлая конгрегацiя вышла вонъ изъ церкви. Онъ объяснялъ слово eucaristein на кафедрѣ, со всей полнотой лексикона, кометировалъ, переводилъ, раздѣлялъ и подраздѣлялъ какъ самый знакоснѣлый схоластикъ, такъ же мало заботясь о публикѣ, какъ и о самомъ себѣ. Однажды, когда его спросили, не усталъ ли онъ послѣ четырехъ–часовой проповѣди, онъ отвѣтилъ, что у него дѣйствительно начали уставать ноги. Его сердце и умъ отличались такимъ богатствомъ, что и самые недостатки обращались въ силу. Его метода отличалась геометрической ясностью, неистощимой плодовитосью, необыкновенной силой и логичностью. Онъ по четыре раза сряду писалъ одну и туже проповѣдь, неуставая объяснять и доказывать, упорно развивая уже ясную мысль съ такимъ изобилiемъ толкованiй, что вниманiе слушателя наконецъ утомлялось, а умъ все еще продолжалъ кружиться вслѣдъ за его огромной машиной, увлекаемый ея тяжестью.

Послушайте его рѣчи о любви къ Богу и ближнему. Въ цѣлой Англiи не встрѣчалось болѣе подробнаго и сильнаго анализа, такого неутомимаго разложенiя идеи во всѣхъ ея частяхъ, болѣе поразительной логики, соединяющей въ одной мясли всѣ нити сюжета.

Сила и недостатокъ вкуса – вотъ главныя черты этого краснорѣчiя. Оставимъ этого математика, древняго человѣка, который слишкомъ любитъ доказательства и поищемъ между свѣтскими людьми того, котораго называли самымъ остроумнымъ изъ проповѣдниковъ.

Робертъ Соутъ такъ же отличается отъ Барроу характеромъ и жизнiю, какъ складомъ ума и сочиненiями; онъ всегда во всеоружiи, страстный роялистъ, партизанъ божественнаго права пассивнаго повиновенiя, жолчный порицатель диссидентовъ, противникъ терпимости, никогда не останавливающiйся предъ крупнымъ словомъ, когда дѣло шло о противникахъ. Въ сравненiи съ нимъ Бриденъ, казавшiйся такимъ грубымъ французомъ, былъ просто вѣжливъ. Его проповѣди имѣли видъ современнаго разговора, а вы знаете какимъ слогомъ выражались въ то время въ Англiи; нѣтъ ни одного оборота, котораго бы онъ испугался. Онъ расказываетъ маленькiя вульгарныя происшествiя со всгми мельчайшими подробностями; онъ – выраженiе народа. Слогъ его анекдотическiй остроумный и рѣзкiй, жесты энергическiе, комичные, со всѣми вольностями и оригинальностями. Онъ хохочетъ и бранится на кафедрѣ и представляетъ людей въ лицахъ такъ вѣрно, что слушатели легко могутъ узнать ихъ на улицѣ; этимъ портретамъ ненужно и подписи. Прочтите этотъ отрывокъ о лицемѣрахъ: «представьте себѣ человѣка въ высшей степени самолюбиваго, сварливаго и злого, такого, который способенъ нашоптывать въ уши великимъ людямъ и выходить на дорогу, сталкивая съ нея людей лучше себя. Несмотря на все это, у него вѣчно постная мина, вѣчное «господи–помилуй» на губахъ и вѣчное сѣтованiе о современныхъ порокахъ. О, это св. Амвросiй или Августинъ, не по учености – это вѣдь вещь земная (увы! онъ вышелъ ея, или по крайней мѣрѣ она выше его), но по ревностному соблюденiю постовъ, повзорамъ, набожно устремленнымъ на небо и по святому негодованiю на грѣхи ближнихъ. Какъ счастливы тѣ набожные люди и дамы, которые имѣютъ духовниками такихъ людей, такихъ самоотверженныхъ, милостивыхъ, умныхъ! Трижды счастливы тѣ семейства, въ которыхъ они удостоиваютъ отушать въ пятницу, чтобы показать, какое христiанское воздержанiе, какая нравственная сила и какое умерщвленiе плоти заключается въ рѣшимости на скверный обѣдъ, въ ожиданiи хорошаго ужина!» Такой человѣкъ долженъ былъ восхвалять откровенность; онъ и хвалилъ ее, но съ какой ѣдкой иронiей! Кафедра пользовалась всѣми преимуществами сцены, и въ описанiияхъ тѣхъ энергическихъ натуръ, которыхъ въ свѣтѣ называютъ дурными людьми, проявлялась ѣдкая фамильярность. «Конечно есть люди, у которыхъ языкъ плохо поворачивается отъ природы, такъ что они не могутъ поддакивать этому хвастуну, который извивается змѣйкой, восхваляетъ самого себя и расказываетъ, въ похвалу себѣ, нелѣпѣйшiя исторiи впродолженiи четырехъ битыхъ часовъ, затаптывая въ тоже время въ грязь остальное человѣчество. Есть также нѣкоторые странные люди, съ дурнымъ характеромъ, которыхъ не проймешь ни страхомъ, ни надеждою, ни строгой миной, ни улыбкою и низачто не уломаешь принять въ свой домъ какую–нибудь нищую племянницу лорда или внука духовной особы. Наконецъ есть такiе скверные люди, которые осмѣливаются чувствовать, что къ нимъ несправедливы, когда поносятъ ихъ репутацiю или вредятъ ихъ интересамъ и которые, къ довершенiю всего, осмѣливаются объявлять, что они думаютъ и чувствуютъ и вовсе не признаютъ себя вьючными животными, которымъ можно взваливать всякiй хламъ на спину, или комнатными собачками, обязанными полизать руку барина, послѣ того какъ онъ соблаговолилъ ихъ ударить.» Здѣсь всѣ удары мѣтки; это нѣчто вродѣ бокса, въ которомъ каждый ловкiй ударъ всрѣчается громкимъ смѣхомъ. Посмотрите однакожъ, какое дѣйствiе производятъ всѣ эти тривiальности.

Съ проповѣди уносятъ въ душѣ энергическое чувсво; тамъ показывали вещи какъ онѣ есть, безъ покрывала, и публика чувствуетъ себя нѣсколько помятою, но тѣмъ неменѣе поддерживаемою сильною рукою. Это кафедра дѣйствующая, особенно въ сравненiи съ французскою. Въ этихъ проповѣдяхъ нѣтъ тонкости искуства, правильности и сдержанности проповѣдей французскихъ. Это не образцы слога, прiятности, разведенной учености, умѣреннаго воображенiя, скрытой логики, постояннаго вкуса и изящества, напоминающихъ рѣчи римскаго форума и аѳинской агоры. Онѣ далеко не классическiя, но зато чисто–практичныя. Чтобъ выработать эту грубую цивилизацiю, нужны были жосткiя руки и тяжолые рабочiе инструменты; изящное французское садоводство не помогло бы. Если Барроу многословенъ, Тиллотсонъ тяжолъ, Соутъ тривiаленъ. всѣхъ остальныхъ читать скучно, зато всѣ они обладали силою убѣжденiя; рѣчи ихъ необразцы краснорѣчiя, но матерьялы для прочнаго зданiя; ихъ слава не въ книгахъ, а въ дѣлахъ; они не описали, а создали нравы.

Въ то время теологiя наводняла Англiю. Англичане, пресвитерiане, независимые, квакеры, баптисты, противники св. троицы, опровергаютъ одни другихъ «съ такою же любезностью, какъ янсенисты предаютъ проклятiю езуитовъ», и ни на минуту не кладутъ оружiя. Чтó можно сохранить изъ этого арсенала? Во Францiи по крайней мѣрѣ самые пышные цвѣты ума и генiя выросли на шипахъ схоластики; если предметъ былъ серьозенъ, то форма привлекала. Паскаль и Боссюэтъ, Фенелонъ и Лабрюэль, Вольтеръ, Дидро и Монтескьё, друзья и недруги, всѣ положили въ нее свои самыя дорогiя сокровища. На канвѣ сухихъ доктринъ XVII столѣтiе вышило блистательную эпитрахиль, а XVIII вѣкъ раздергалъ ее всю по ниточкамъ, имѣющимъ каждая свой отдѣльный блескъ. Въ Англiи же все тяжело, плоско и печально; даже великiе люди, какъ Аддисонъ и Локкъ, дѣлаются скучными, когда принимаются за защиту христiанства. Отъ Чиллингуорта до Палея апологiи, опроверженiя, споры наводятъ скуку своимъ изобилiемъ; все это неболѣе какъ хорошее разсужденiе. Теологъ объявляетъ войну папистамъ въ XVII вѣкѣ, деистамъ въ XVIII; по правиламъ тактики, онъ укрѣпляется на принципѣ, окружаетъ себя аргументами, прикрывается текстами и спокойно пробирается подъ землею, въ прорытыхъ каналахъ; подойдя близко, вы замѣтите блѣднаго пiонера съ сморщенымъ лбомъ, съ одервенѣлыми руками, въ грязной одеждѣ; онъ доволенъ и воображаетъ себя защищеннымъ отъ всякаго нападенiя; его глаза, постоянно устремленные въ землю, не замѣтили рядомъ съ бастiономъ широкой дороги, по которой непрiятель можетъ напасть на него въ тылъ. какая–то неизлечимая посредственность удерживаетъ ихъ въ тѣхъ траншеяхъ, въ которыя никто не заглянетъ. Они не выразумѣли ни своихъ текстовъ, ни своихъ изрѣченiй. Они слабы въ критикѣ и философiи. Они обращаются съ точностью юристовъ и психологовъ къ поэтическимъ образамъ писанiя, къ смѣлости слога, къ мистическимъ ощущенiямъ, къ тонкимъ отвлеченностямъ александрiйской метафизики. Обратимся къ самому знаменитому ученому, къ Ларке, къ математику, философу, теологу: онъ занимается передѣлкой арiанства. Самъ великiй Ньютонъ коментируетъ апокалипсисъ и доказываетъ, что папа антихристъ. Несмотря на свой генiй, они дѣлаются отсталыми и ограниченными, лишь только коснутся религiи. Они не идутъ впередъ, а упрямо колотятся головой въ одну и туже стѣну. Съ нацiональнымъ англiйскимъ терпѣнiемъ нѣсколько поколѣнiй сходитъ въ ождну общую яму, между тѣмъ какъ непрiятель проходитъ на разстоянiи мили. Въ ямѣ совѣтуются, составляютъ каре, потомъ кругъ, покрываютъ его камнями, потомъ кирпичами и удивляются, что несмотря на это, непрiятель идетъ впередъ. Я читалъ множество этихъ трактатовъ и не почерпнулъ изъ нихъ ни одной идеи. Становится жаль столькихъ трудовъ; удивляешься, что изъ столькихъ поколѣнiй людей добродѣтельныхъ, ревностныхъ, умныхъ и честныхъ, такъ много читавшихъ и такъ владѣвшихъ споромъ, ни одинъ не добился чести быть поставленнымъ даже на нижнюю полку библiотеки. печально размышляешь объ этой второй школѣ схоластиковъ и доходишь до убѣжденiя, что если она не оказала услуги наукѣ, такъ только потому, что ея силы направлены были къ устройству общественной жизни.

Эти люди умозрители только по наружности. Это апологисты, а не мыслители. Ихъ занимаетъ не истина, а нравственность. Они бы увидѣли злостное направленiе въ глубокой безпристрастности критика и философа. Ихъ замучило бъ угрызенiе совѣсти, еслибъ они безъ задней мысли предались свободному размышленiю. На самомъ дѣлѣ, въ совершенно свободномъ разсужденiи есть родъ грѣха, потомучто допускаетъ сомнѣнiе, взвѣшиваетъ добро и зло на однихъ вѣсахъ и принимаетъ безразлично благочестивыя и скандалезныя доктрины, лишь бы онѣ были доказаны. Они пропускаютъ всѣ водянистыя разсужденiя, смотрятъ на нихъ какъ на занятiя для празднаго ума; изъ умствованiя они извлекаютъ только способы хорошо себя вести. Они не любятъ его и ограничиваютъ, лишь только оно захочетъ быть независимымъ; они требуютъ, чтобъ разумъ былъ христiанскимъ и протестантскимъ и не признáютъ его въ другой формѣ; они обращаютъ его въ слугу и подчиняютъ библейскому и утилитарному смыслу. Тщетно въ началѣ вѣка проявляются свободные мыслители; ихъ позабыли чрезъ сорокъ лѣтъ. Деизмъ и атеизмъбыли здѣсь случауными явленiями, которыя заражонный воздухъ большого свѣта и избытокъ врожденныхъ силъ производятъ въ обществѣ. Учители вольнодумства Толандъ, Тиндэль, Мандевиль, Болингброкъ встрѣтили противниковъ сильнѣе себя. Главы опытной философiи (Рай, Бойль, Барроу, Ньютонъ), весь авторитетъ науки и генiя ополчился противъ нихъ. Опроверженiя лились рѣкою. Каждый годъ, сообразно постановленiю Роберта Бойля, люди замѣчательные по своему таланту или знанiю, должны были произнести въ Лондонѣ восемь проповѣдей, «чтобъ укрѣпить христiанскую религiю противъ безбожниковъ–деистовъ, язычниковъ, магометанъ и жидовъ». Эти защитительныя рѣчи способны побѣдитиь либеральный духъ и укрѣпить правовѣрныхъ. Духовные писатели Кларке, Бинтлей (Bentley), Ло (Law), Уатъ, Уарбуртонъ, Ботлеръ равны по названiямъ съ свѣтскими учеными. Ктому же свѣтскiе люди имъ помогали. Аддисонъ написалъ «Защиту христiанства», Локке – «Единство христiанства и разума», Рай – «Премудрость божiю въ творенiи». Среди всѣхъ этихъ голосовъ рѣзче всѣхъ раздается одинъ: Свифтъ своей жестокой иронiей привѣтствуетъ изящныхъ негодяевъ, которымъ пришла мысль уничтожить христiанство. Будь они въ десять разъ многочисленнѣе — имъ бы не удалось это, потомучто у нихъ нѣтъ доктрины, которой они бы могли замѣнить его. Высокое умозрѣнiе, которое одно можно бы предложить на его мѣсто, оказалось несостоятельнымъ. Всѣ философскiя концепцiи не дали корня. Берклей говорилъ объ уничтоженiи матерiи и то не явно, а какъ теологъ–политикъ, который хочетъ пошатнуть основанiя безсмертiя и матерьялизма. Ньютонъ напалъ на неудавшуюся идею о пространствѣ и оказался неболѣе какъ математикомъ. Локкъ шолъ ощупью, дѣлалъ только предположенiя, которыя иногда бралъ назадъ, неимѣя въ виду ихъ далекихъ послѣдствiй и недоводя ничего до конца. Онъ самъ не пускался въ великiе вопросы и хотѣлъ предохранить отъ нихъ публику. Онъ написалъ книгу, чтобы узнать, какiе предметы доступны людямъ и какiе выше ихъ пониманiя. Онъ ищетъ границъ ума человѣческаго и найдя ихъ очень скоро, не огорчается. «Запремся въ своемъ маленькомъ мiрѣ и будемъ прилежно его разработывать. – Наше назначенiе въ мiрѣ – постараться узнать все, но только чтó касается хода нашей жизни». Юмъ, болѣе смѣлый, пошолъ далѣе, но по той же дорогѣ; онъ ничего не оставляетъ чистой наукѣ, совершенно уничтожаетъ умозрѣнiе; но его мнѣнiямъ мы не знаемъ ни субстанцiи, ни причинъ, ни законовъ; когда мы утверждаемъ, что одинъ фактъ связанъ съ другимъ, то это наобумъ, безъ достаточныхъ оказательствъ, въ силу навыка; «явленiя по своей природѣ изолированы и отдѣльны»; если мы приписываемъ имъ связь, она существуетъ только въ воображенiи; истина – одно только сомнѣнiе, но и въ немъ должно сомнѣваться; заключенiе то, что намъ нужно очистить свой умъ отъ всякой теорiи и обратить его на одну дѣйствительность. Осмотримъ наши крылья, но для того, чтобы ихъ срѣзать, и ограничимся употребленiемъ ногъ. Такой пирронизмъ возвращаетъ читателей къ прежнимъ вѣрованiямъ. Въ самомъ дѣлѣ, честный Райдъ приходитъ въ ужасъ; онъ видитъ, что общество распадается, божество исчезаетъ, семейство уничтожается; онъ возражаетъ какъ отецъ семейства, какъ гражданинъ, какъ человѣкъ религiиозный и ставитъ здравый смыслъ высшимъ судьею въ дѣлѣ истины. Едвали когда–нибудь умозрѣнiе падало до такой низкой степени. Райдъ даже непонимаетъ системъ, которыя опровергаетъ; онъ поднимаетъ руки къ небу, когда хочетъ привесть въ примѣръ Аристотеля и Лейбница. Людямъ этой страны мало дѣла до метафизики; чтобъ интересовать ихъ, ей надо сузиться до предѣловъ психологiи. Въ этомъ видѣ она будетъ наука положительная и полезная какъ ботаника; лучшимъ плодомъ, который тни съ нея получатъ, будетъ теорiя нравственныхъ чувствъ. Въ этой области преимущественно трудились Шэфсбюри, Гетчесонъ (Hutcheson), Прайсъ, Смитъ, Фергюзонъ и Юмъ; въ ней они почерпнули свои самыя оригинальныя и самыя прочныя идеи. Инстинктъ народа такъ силенъ, что подчиняетъ самыхъ независимыхъ и позволяетъ имъ дѣлать только открытiя, ведущiя къ его выгодѣ. За исключенiемъ двухъ–трехъ литераторовъ съ офранцуженнымъ складомъ ума, всѣ они занимаются разработкой морали. Эта мысль соединяетъ вокругъ христiанства всѣ силы, которыя во Францiи Вольтеръ обращаетъ противъ него. Они защищаютъ его какъ опору гражданскаго общества и частной нравственности. Прежде его поддерживалъ инстинктъ народа, теперь за его стоитъ мнѣнiе. Сила, придающая авторитетъ мнѣнiя инстинкту, есть то нравственное направленiе, которое изъ массы народа перешло въ высшiе умы. Это же направленiе ввело его въ литературу и изъ народнаго сдѣлало офицiальнымъ.

V

Когда смотришь издали на англiйскую конституцiю, то не замѣчаешь ея рѣзкой особенности, которая вблизи дѣлается очевидна. Она кажется цѣлой массой привилегiй, т. е. несправедливостей, освященныхъ временемъ; на самомъ же дѣлѣ она есть собранiе контрактовъ, т. е. признанныхъ правъ. У каждаго есть свое право, большое или малое, которое онъ защищаетъ изо всѣхъ силъ. Моя земля, мое достоянiе, мое право, гарантированное хартiей, какое бы оно нибыло, устарѣлое, косвенное, безполезное, частное, публичное, – никто не долженъ до него касаться; одинъ экю я буду защищать какъ мильонъ, потомучто касаясь его, касаются моей личности. Я брошу свои дѣла, потрачу время, деньги, буду устраивать лиги, платить штрафы, пойду въ тюрьму, умру, но не сдѣлаю подлости, не покорюсь несправедливости, неуступлю пяди изъ своего права.

Это чувсво ясно выразилось въ декларацiи 1688 года и развивается у Локка. «Въ началѣ каждаго общества, говоритъ онъ, должно ставить независимость человѣка. Каждый имѣетъ отъ природы право прiобрѣтать, судить, наказывать, вести войну, управлять своимъ семействомъ и своими людьми. Общество есть контрактъ между мелкими властелинами, которые, заключивъ между собою полюбовныя условiя, согласились составить общину, чтобы жить въ безопасности, мирѣ и согласiи другъ съ другомъ, спокойно пользоваться своимъ имуществомъ и удобнѣе защищаться отъ тѣхъ, которые не принадлежатъ къ ихъ союзу. Тѣ, которые соединились въ одинъ корпусъ, имѣютъ общiе законы, судопроизводство и высшую власть для наказанiя преступниковъ, составляютъ гражданское общество.» Они допускаютъ однихъ только посредниковъ. Это люди свободные, оставшiеся такими и послѣ заключенiя обоюдныхъ условiй. Ихъ общество не устанавливаетъ ихъ правъ, но гарантируетъ ихъ. Офицiальные акты подтверждаютъ абстрактную теорiю. Палаты начали процесъ съ Сечверелемъ, чтобъ доказать публично, что англiйская конституцiя основана на контрактѣ и что подданные этого королевства имѣютъ неотъемлемыя права, утвержденныя за ними закономъ, Лордъ Чатамъ, защищая избранiе Вилькса, утверждаетъ, что «права самаго малаго и самаго высокаго изъ подданныхъ имѣютъ одно основанiе – неприкосновенность общаго закона, и что если народъ потеряетъ свои права, то и права перовъ окажутся ничтожными.» Права основаны не на предположенiи или философiи, но на дѣйствительномъ фактѣ: я разумѣю великую хартiю, доказательство правъ, актъ habeas–corpus и всчг законы, вотируемые въ парламентѣ. Эти права существуютъ, написаны на пергаментѣ, сохраняются въ архивахъ съ печатями и подписями; право фермера и лорда написаны на одной страницѣ тѣми же чернилами, рукой одного и того же писаря; рука въ перчаткѣ встрѣчается здѣсь съ грубою крестьянскою рукою. Они и неравны–то по взаимному согласiю; мужикъ такой же властелинъ въ своей хижинѣ, съ девятью шилингами въ недѣлю, какъ и герцогъ въ своемъ замкѣ, съ 90 тысячами фунтовъ стерлинговъ годоваго дохода.

Вотъ люди, всегда готовые къ защитѣ. Прослѣдите это чувство права въ подробностяхъ политической жизни; сила грубаго темперамента и дикихъ, сосредоточенныхъ страстей служитъ ему оружiемъ. Присутствуя на выборахъ, вы прежде всего замѣтите, какъ эти люди набиваютъ желудокъ на счетъ кандидата; эль, джинъ, водка льются рѣкой; желудки избирателей наполняются, лица краснѣютъ; они начинаютъ дѣлаться свирѣпыми. «Враждебное чувство возрастаетъ съ каждымъ стаканомъ. Человѣкъ совершенно безвредный дѣлается опаснымъ.» Дебатъ обращается въ битву, инстинктъ сварливости ищетъ выхода. Кандидаты теряютъ голосъ отъ крика; ихъ качаютъ на стульяхъ, съ большою опасностью для ихъ шеи; толпа реветъ, аплодируетъ, раздаются великiя патрiотическiя слова, гнѣвъ и пьянство вздуваютъ жилы, кулаки сжимаются, палки идутъ въ дѣло и страсти бульдоговъ направляютъ интересы страны; разсердитъ ихъ опасно; они не пощадятъ ни лордовъ, ни палатъ, и если правительство захочетъ притѣснить человѣка противъ ихъ воли, они принудятъ его отмѣнить свой законъ.

Обуздать ихъ нельзя; здѣсь гордость присоединяется къ инстинкту для защиты своего права. Каждый чувствуетъ, что «домъ его есть его дворецъ» и что законъ охраняетъ входъ къ нему. Каждый знаетъ, что защищенъ отъ частныхъ нападковъ, что произволъ ему нестрашенъ, что онъ можетъ отвѣчать ударомъ за ударъ, раной за рану, что его будутъ судить судомъ независимым, по общему для всѣхъ закону. «Еслибъ у англичанина – говоритъ Монтескьё – было столько враговъ, сколько волосъ на головг, и тогда ему нечего бояться. Темъ законы имѣютъ силу для всѣхъ одинаковую и люди въ этой странѣ скорѣй союзники, чѣмъ сограждане. Недавно леди Молине послала вырвать нѣсколько деревьевъ съ земли, купленной королевою для Кензингтона и затѣяла процесъ, никакъ несоглашаясь на мировую; даже секретаря королевы заставила прождать три часа...» У нихъ «ни одинъ не боится другого». Поговорите съ ними и вы увидите, какъ эта независимомть возвышаетъ ихъ духъ. Матросъ, перевозящiй на баркѣ Вольтера, считаетъ свою участь завиднѣе его и съ сожалѣнiемъ смотритъ на него, принимая плату за трудъ. Гордость выражается на каждомъ шагу. Честерфильдъ говоритъ, что каждый англичанинъ считаетъ себя способнымъ сладить съ тремя французами. Они считаютъ себя, въ отношенiи къ цѣлому человѣчеству, буйволами въ стадѣ обыкновенныхъ быковъ. Они гордятся своимъ кулачнымъ боемъ, своей говядиной, своимъ элемъ, всѣмъ, чтó можетъ поддержать силу и страсть мужественной воли. «Ростбифъ и пиво болѣе укрѣпляютъ руки, чѣмъ вода и лягушки». Въ глазахъ толпы, ихъ сосѣди французы неболѣе какъ голодные парикмахеры, панисты и рабы, какiя–то второстепенныя созданiя, неимѣющiя власти ни надъ своимъ тѣломъ, ни надъ своею совѣстью, между тѣмъ какъ они, англичане, лучшiй цвѣтъ всѣхъ народовъ. «Вотъ они – говоритъ Гольдшмидтъ – съ гордой осанкой, съ презрѣнiемъ въ взщглядѣ, съ высокими стремленiями, печальные и задумчивые. Они не полированые, вышли прямо изъ рукъ природы съ своей грубой отвагой, вѣрные всѣмъ, чтó имъ кажется справедливымъ, неподдающiеся никакому стѣсненiю. У нихъ даже крестьянинъ слѣдитъ за своими правами и умѣетъ уважать свое человѣческое достоинство. «Такiе люди способны страстно за общественныя дѣла, потомучто это ихъ дѣла, между тѣмъ какъ во Францiи это дѣло короля и г–жи Помпадуръ. Здѣсь партiи такъ же пылки, какъ и секты: сторонники нижней и верхней церкви, капиталисты и лѣсоводы, придворные и сельскiе хозяева, всѣ имʀютъ свои догматы, свои теорiи, свои права и свои ненависти, какъ пресвитерiане, англакане и квакеры. Деревенскiй сквайръ крупно выражается насчетъ гановерскаго дома и пьетъ за здоровье отсутствующаго короля; 13 января виги провозглашаютъ тостъ за человѣка въ маскѣ палача Карла I). Ихъ сажаютъ въ тюрьмы, ссылаютъ, казнятъ и несмотря на это стѣны парламента трясутся отъ ихъ проклятiй.» Жизнь политическая, подобно жизни религiозной, бьетъ черезъ край и излишекъ ея свидѣтельствуетъ о силѣ пламени, которое его поддерживаетъ. Страстность партiй политическихъ и религiозныхъ есть признакъ жизни; постоянное спокойствiе есть выраженiе общаго равнодушiя, а ихъ драки на выборахъ выражаютъ горячее участiе. Здѣсь кровельщикъ читаетъ газету во время своей работы на крышѣ. Въ каждомъ шагѣ правительства публика принимаетъ участiе; дѣло идетъ о ея чести и о ея благѣ; горе министру, который не сумѣетъ распорядиться! Во Францiи Конфлонъ, бывшiй причиною погибели флота, наказанъ былъ одной эпиграмой; здѣсь адмиралъ Бингъ, побоявшiйся пустить свой флотъ въ дѣло, былъ разстрѣлянъ. Каждый принимаетъ участiе въ дѣлахъ по мѣрѣ силъ и положенiя; чернь разбиваетъ головы людямъ, которые не хотятъ пить за здоровье Сечевереля; джентльмены выѣезжаютъ цѣлыми кавалькадами ему навстрѣчу. Всегда какой–нибудь любимецъ или недругъ народа вызываетъ общiя демонстрацiи. Вотъ Питтъ, въ котораго бросаютъ золотыми коробочками, Гренвиль, котораго освистали при выходѣ изъ палатъ, лордъ Бушъ, любимецъ королевы, котораго толпа провожаетъ крикомъ и сожигаетъ его эмблемы – сапогъ и юнку. Вотъ герцогъ Бетфордъ, котораго дворецъ осажденъ толпою и едва могъ быть спасенъ цѣлымъ горнизономъ пѣхоты и кавалерiи. Вотъ Вилькисъ, котораго бумаги захвачены правительствомъ и который присужденъ къ уплатѣ денежной пени. Каждое утро журналы и памфлеты толкуютъ о дѣлахъ, судятъ о достоинствахъ, называютъ ихъ настоящимъ именемъ лордовъ, ораторовъ, министровъ. Говорить всякiй имѣетъ право. Общественное мнѣнiе растетъ, вздымается какъ волны и затопляетъ интриги и неурядицу. Оба Питта возвысились именно при помощи общественнаго мнѣнiя и независимость личности ведетъ къ независимости государства.

Въ такомъ государствѣ, гдѣ всѣ страсти свободны, проявляется во всей силѣ ненависть, зависть, жажда богатства и почестей, говоритъ Монтескье. Подумайте какую силу должно имѣть здѣсь краснорѣчiе. Въ первый разъ послѣ уничтоженiя древней трибуны оно нашло такую обильную почву и такую богатую жатву ораторовъ, равныхъ по разнообразiю таланта, энергiи убѣжденiй и великолѣпiю слога тѣмъ, которые населяли греческую агору или римскiй форумъ. Понастоящему краснорѣчiе должно было уже давно развиваться въ силу свободы пренiй, важности обсуживаемыхъ интересовъ и великости обѣщанныхъ наградъ; но теологическая нетерпимость, мѣстные интересы и тайна парламентскихъ засѣданiй отнимали у него половину силы, недавая ему полнаго простора. Наконецъ полная гласность доставила парламенту цѣлую нацiю слушателей. Слово расширяется и растетъ по мѣрѣ развитiя и наплыва публики. Классицизмъ, достигшiй совершенства, даетъ ему методу и развитiе. Современное образованiе вводитъ въ техническiя разсужденiя свободу разговорной рѣчи и полноту общихъ идей. Вмѣсто того чтобъ предлагать аргументы, они ведутъ разговоръ, изъ прокуроровъ дѣлаются ораторами.

Съ Аддисономъ и Свифтомъ генiальность и вкусъ вторгаются въ полемику. Вольтеръ не знаетъ «были ли подготовленныя рѣчи, которыя говорились въ Аѳинахъ и Римѣ, лучше импровизированныхъ рѣчей Виндгама, лорда Картерета и ихъ соперниковъ.» Наконецъ побѣждена и сухость спецiальныхъ вопросовъ, и наряду съ красивыми аббатами, пищущими во Францiи академическiя любезности, является мужественное краснорѣчiе Юнiуса, лорда Чатама, Фокса, Питта, Борка и Шеридана.

Какой–то особенный духъ проявляется въ этихъ рѣчахъ; эти люди говорятъ такъ, какъ–будто они сражаются, безъ пощады и сдержанности. Они какъ–будто сорвались съ цѣпи и несутся, останавливаясь для того только, чтобъ поразить сильнѣе и неумолимѣе. Питтъ, произнося свою рѣчь, уже владѣлъ своей несокрушимой смѣлостью. Тщетно старался Вальполь его «обуздывать» и уничтожить: его сарказмы возвращались къ нему, усиленные оскорленiями, и всемогущiй министръ преклонился предъ оскорбительной правдой, брошенной ему въ лицо молодымъ человѣкомъ. Возмѣрная гордость, которую могла превзойти только гордость его сына, дерзость, подчинявшая всѣхъ его сотоварищей, римскiй патрiотизмъ, требующiй для Англiи всемiрной тиранiи, самолюбiе, нещадившее людей и денегъ, поддерживавшее въ нацiи страсть къ прiобрѣтенiю и видящее исходъ только въ будущей блистательной славѣ и неограниченномъ могуществѣ, воображенiе, переносящее въ парламентъ силу сценической декламацiи, проблески внезапнаго вдохновенiя, смѣлость поэтическихъ образовъ, – вотъ источники его краснорѣчiя.

«Вчера еще Англiя могла противостоять цѣлому мiру, сегодня ни одинъ бѣднякъ не воздастъ ей почести!.. Милорды, вы не можете покорить Америки. Мы вынуждены будемъ наконецъ сдѣлать уступку; уступимъ же, пока есть еще время, пока насъ къ тому не принудили. Я говорю, что мы должны непрѣменно уничтожить эти притѣснительные законы; они должны быть измѣнены и вы ихъ измѣните, клянусь честью! Вы согласитесь на это, порукой въ томъ моя репутацiя; я согласенъ признать себя идiотомъ, если вы наконецъ не одумаетесь!.. Вы напрасно будете увеличивать расходы и тратить понапрасну силы, собирать и покупать помощь, вести торгъ и мѣну съ какимъ–нибудь бѣднымъ германскимъ князькомъ, который выставляетъ своихъ подданныхъ на иностранныя бойни: ваши усилiя всегда будутъ тщетны, особенно при помощи торговыхъ сдѣлокъ, потомучто онѣ раздражаютъ непримиримо души вашихъ враговъ. Какъ! посылать противъ нихъ наемныхъ грабителей! отдавать ихъ и ихъ имущества на жертву грубаго солдатства! Будь я американецъ, я не положилъ бы оружiя, покуда на моей землѣ остался бы хоть одинъ наемщикъ! Никогда! никогда! никогда!.. Но, милорды, какъ зовутъ того человѣка, который, чтобъ довершить стыдъ и злодѣянiя нашей армiи, предложилъ и допустилъ присоединить къ ней сѣкиру и ножъ дикарей? Призывать на союзъ съ образованнымъ народомъ необузданную свирѣпость лѣсного звѣря, отдавать на жертву этимъ людоѣдамъ наши собственныя учрежденiя, нашихъ прежнихъ друзей и родственниковъ, позволятъ имъ пить кровь дѣтей и женщинъ, разорятъ ихъ страну, опустошатъ жилища, истреблять ихъ родъ адскими псами! Милорды, эти ужасы вопiютъ о возмездiи и справедливости! Если имъ ее не окажутъ, останется пятно на нашей нацiональной чести. Это нарушенiе конституцiи: мнѣ кажется это противно закону.»

Слышится эхо Мильтона и Шекспира въ этомъ трагическомъ величiи, въ этой страстной торжественности, въ мрачномъ блескѣ и слишкомъ сильномъ слогѣ. Въ эту–то великолѣпную и кровавую мантiю драпируются англiйскiя страсти; подъ этимъ знаменемъ готовятся въ битву съ тѣмъ сильнѣйшимъ могуществомъ, что посреди ихъ есть святое чувство, чувство права, которое ихзъ соединяетъ и облагороживаетъ.

«Я радуюсь, что Америка устояла; три мильона людей, настолько лишонныхъ чувства свободы, чтобы безпрекословно позволить обратить себя въ рабство, могли бы обратить въ рабовъ и остальныхъ... Духъ, который возстанетъ теперь въ Америкѣ противъ вашихъ налоговъ, тотъ же самый, который возставалъ въ Англiи противъ добровольнаго приношенiя и корабельнаго налога; это духъ, поднявшiй на ноги Англiю и возстановившiй конституцiю посредствомъ биля о правахъ; это духъ, утвердившiй великiй, основной и существенный принципъ, что ни одинъ англiйскiй подданный не можетъ быть обложенъ податью безъ своего согласiя. Этотъ славный духъ виговъ объемлетъ теперь три мильона американцевъ, предпочитающихъ свободную бѣдность позолоченымъ цѣпямъ и неблагородному богатству, и готовыхъ умереть какъ свободные люди за защиту своихъ свободныхъ правъ... Какъ англичанинъ по происхожденiю и принципу я признаю за американцами святое и неотъемлемое право, обязывающее ихъ защищать ее до послѣдней возможности.»

Питтъ, сознавая свое право, сознаетъ и права другихъ; съ помощью этой идеи онъ держалъ въ рукахъ цѣлую Англiю. Онъ взывалъ къ англичанамъ противъ нихъ самихъ; они узнавали родной инстинктъ въ правилѣ, что воля людей священна и законна въ предѣлахъ ихъ владѣнiй и что каждый обязанъ возстать за ея нарушенiе.

Сильныя страсти и мужественное сознанiе права, вотъ основы этого краснорѣчiя. Вместо оратора, общественнаго дѣятеля, возьмите простого писателя, честнаго человѣка; прочтите письма Юнiуса, которыя посреди безпокойства и раздраженiя народнаго (1769 – 1772) падали какъ огненныя капли на лихорадочные члены политическаго тѣла. Онъ выбираетъ эпитеты не для красоты слога, а чтобъ сильнѣе выразить оскорбленiе. Ораторскiя тонкости дѣлаются въ его рукахъ орудiями пытки, и когда онъ оттачиваетъ свои перiоды, это для того, чтобъ они глубже проникли въ рану. Съ какими смѣлыми укоризнами, съ какой жолчной и жгучей иронiей, съ какой обдуманностью и неутомимостью онъ способенъ преслѣдовать, покажетъ самый текстъ. «Милордъ, пишетъ онъ герцогу Бетфорду: вы такъ не привыкли къ изъявленiю уваженiя или почтенiя со стороны публики, что еслибы въ послѣдующихъ строкахъ вырвалась у меня какая–нибудь любезность или одобренiе, вы приняли бы это за сарказмъ, направленный противъ вашей установившейся репутацiи или пожалуй за обиду...» – «Въ вашемъ характерѣ и поведенiи, пишетъ онъ герцогу Графтону, есть что–то отличающее васъ нетолько отъ другихъ министровъ, но даже и отъ всѣхъ людей: вы нетолько дѣлаете зло съ намѣренiемъ, но ниразу не сдѣлали добра ошибкой; нетолько одинаково употребляли во зло свою лѣнь и дѣятельность, но приняли за неизмѣнный принципъ, если можно такъ выразиться, за преобладающiй генiй вашей жизни, перейти по всѣмъ возможнымъ противорѣчiямъ, ниразу ненаткнувшись на тѣнь добродѣтели, и несмотря на всю измѣнчивость и вѣтреность, ниразу не запутались, ошибкой, въ умное и благородное дѣло.» Онъ продолжаетъ негодовать даже послѣ его уничиженiя и паденiя. Несмотря на сознанiе, что «въ своемъ теперешнемъ положенiи его врагъ способенъ обезоружить личную вражду, онъ удвоиваетъ свои нападки.» Что до меня касается, я не берусь понять того благоразумнаго декорума и тѣхъ кроткихъ правилъ сдержанности, которыя нѣкоторые люди стараются согласить съ веденiемъ самыхъ отважныхъ дѣлъ. Я не допустилъ бы себя имѣть уваженiе къ человѣку неуважающему цѣлой нацiи. Въ моихъ глазахъ его не защитили бы ни низкая покорность, съ которой онъ оставляетъ свою должность въ минуту опасности, ни прочный щитъ трусости, которымъ онъ себя прикрываетъ. Я буду преслѣдовать его до конца моей жизни и направлю послѣднiя усилiя, чтобы спасти отъ забвенiя его позоръ и увѣковѣчить его поруганное имя.» За исключенiемъ Свифта, нѣтъ ни одного человѣка, прiютившаго въ своемъ сердцѣ столько яда и ненависти. Послѣднее чувство очищается тѣмъ, что полагаетъ себя орудiемъ справедливости. Это убѣжденiе ихъ возвышаетъ; эти люди приходятъ въ ярость, но не унижаются; каковъ бы нибылъ врагъ, они смотрятъ ему прямо въ глаза.

Поищемъ менѣе суроваго генiя и болѣе мягкую форму. Есть человѣкъ, счастливый со дня рожденiя, узнавшiй все почти неучась, котораго отецъ воспиталъ въ довольствѣ и радости, котораго общественное мнѣнiе на двадцать первомъ году признало цвѣтомъ ораторовъ и главою большой партiи, либеральный, человѣколюбивый, общественный, вѣрный благороднымъ надеждамъ, которому даже враги прощали ошибки, а друзья его обожали, котораго работа не утомила, соперничество не озлобило, власть не испортила, который любилъ бесѣды, литературу, удовольствiя, и который оставилъ печать своего генiя въ естественности, ясности и легкости своихъ рѣчей. Отъ него можно конечно ожидать сдержанности. Это государственный человѣкъ, министръ, который говоритъ въ присутствiи всего парламента, о самыхъ знаменитыхъ фамилiяхъ королевства, имѣя слушателями ихъ родственниковъ, зная, что каждое его слово вонзится стрѣлой въ сердце и честь пятисотъ слушателей. Но что ему за дѣло? ему измѣнили и онъ хочетъ наказать измѣнниковъ; вотъ къ какому позорному столбу онъ ихъ выставляетъ.

«Нѣтъ словъ достаточно горькихъ, чтобъ выразить презрѣнiе, которое внушаетъ мнѣ ихъ поведенiе. Какое наглое признанiе въ политической безнравственности! Какъ–будто эта измѣна не такъ же важна, какъ другiя. Это нетолько униженiе званiя, которое должны бы носить только люди примѣрной честности; это поступокъ, уничтожающiй ихъ право на названiе джентльменовъ и низводящее ихъ на самую низшую степень, оскорбляющее древнiй благородный характеръ англiйскихъ перовъ и способный опозорить сословiе англiйскихъ законодателей въ глазахъ Европы и позднѣйшаго потомства. Я не знаю и не хочу знать, какой волшебной силой эти высокiе лорды могутъ превратить порокъ въ добродѣтель; но во всякомъ другомъ мiрѣ, кромѣ политическаго, между людьми, неносящими званiя придворныхъ лордовъ, такой примѣръ грубаго вѣроломства былъ бы наказанъ презрѣнiемъ и позоромъ.»

Потомъ, обращаясь къ палатамъ:

Если англiйскiя палаты настолько позабыли свой вѣсъ въ конституцiи, что отступились отъ своей прежней борьбы и побѣдъ въ великомъ дѣлѣ свободы и человѣчества, если онѣ такъ равнодушны къ главному интересу своего существованiя, я не теряю надежды, что благородный характеръ цѣлой нацiи еще далеко не упалъ до этого уровня; я вѣрю, что народъ англiйскiй такъ же возстанетъ противъ тайныхъ влiянiй, какъ и противъ открытаго злоупотребленiя; я вѣрю, что онъ потерпитъ этихъ подземныхъ заговоровъ противъ своей конституцiи, какъ не потерпѣлъ бы вмѣшательства и оскорбленiя отъ чужеземцевъ.»

Вотъ вспышки обыкновенно кроткаго и общительнаго характера; судите, чтоже могутъ сказать другiе. Какое–то страстное преувеличенiе господствуетъ въ дебатахъ по поводу процеса Гастингса и французской революцiи, въ жолчной реторикѣ и преувеличенной декламацiи Шеридана, въ безпощадномъ сарказмѣ великолѣпныхъ приговоровъ второго Питта. Они любятъ рѣзкiя краски; они ищутъ набора громкихъ словъ, симетрически продолженныхъ опозицiй, огромныхъ и звонкихъ перiодовъ. Они не боятся оскорбить вкусъ, а ищутъ эфекта. Сила есть ихъ господствующая черта, въ особенности принадлежащая самому умному человгку этого времени, Эдмону Борку. «Заговорите съ Боркомъ о какомъ вамъ угодно предметѣ, говоритъ Джонсонъ, – онъ во всякое время готовъ опровергать васъ.» Онъ поступилъ въ парламентъ не въ ранней молодости, какъ Фоксъ и оба Питта, но 35 лѣтъ, имѣя время изучить все основательно, свѣдущiй въ правѣ, исторiи, философiи, литературѣ, обладающiй такимъ многостороннимъ образованiемъ, что его сравнивали сълордомъ Бэкономъ. Но преимущественно онъ отличался отъ всѣхъ другихъ быстротою соображенiя, изощренною занятiями и философскими сочиненiями; онъ быстро схватывалъ общiе выводы и видѣлъ напередъ недоступноедругимъ направленiе происшествiй и самый тайный смыслъ вещей, съ презрѣнiемъ относясь «объ этомъ безсмысленномъ стадѣ мнимо–государственныхъ людей, которые отвергаютъ существованiе всего, чтó не бросается въ глаза грубо–матерьяльною оболочкой, и которые нетолько неспособны вести дѣла цѣлаго государства но даже недостойны вертѣть одного колеса въ этой машинѣ.» Къ довершенiю всего, онъ обладалъ живымъ воображенiемъ, и проводя читателя сквозь статистическiя свѣдѣнiя и сухiе документы, рисовалъ передъ его глазами страны и нацiи, со всѣми ихъ памятниками, костюмами, пейзажами и жизненной обстановкой. Ко всей силѣ ума, дѣлавшей изъ него систематика, присоединялась энергiя сердца, обращавшая его въ энтузiаста. Онъ вышелъ въ люди единственно при помощи своихъ трудовъ и достоинствъ, безъ малѣйшаго пятна на совѣсти, неизнемогши подъ ударами бѣдности и непожертвовавши независимостью своихъ убѣжденiй блестящей карьерѣ. Вся молодость его прошла въ составленiи компиляцiй для разныхъ книгопродавцевъ. Онъ внесъ на политическое поприще горячую ненависть къ преступленiю, незапятнаную совѣсть, любовь къ человѣчеству, чувствительность, свойственную лишь молодому человѣку. Онъ искалъ опоры для человѣчества въ правилахъ нравственности, требовалъ, чтобъ дѣла поручались людямъ высокаго благородства, и кажется принялъ за правило возвысить все благородное и великодушное. Онъ благородно ратовалъ противъ посягательства на независимость Англiи, за права народа во Францiи, противъ злоупотреблен‘й частныхъ владѣльцевъ въ Индiи. Онъ съ замѣчательнымъ безпристрастiемъ защищалъ индусовъ противъ алчности англичанъ, индусовъ «этихъ злополучныхъ тружениковъ, принимающихъ побои сперва отъ фермера, потомъ отъ его преемника, переходящихъ изъ рукъ одного деспота къ другому, старающемуся вытянуть всю возможную выгоду во время своего управленiя, переходящихъ такимъ образомъ сквозь постоянный строй розогъ, пока истощатся въ нихъ послѣднiя капли крови.» Повсюду онъ является защитникомъ принципа и карателемъ порока, употребляя на это всю силу своего знанiя, высокаго ума и великолѣпнаго слога, съ неутомимымъ жаромъ рыцаря и моралиста.

Нужно читать цѣликомъ его произведенiя: иначе васъ поразятъ преувеличенiе, странность и нѣкоторая безцеремонность; но вчитавшись въ него, увлечешься невольно. Иногда его рѣчь, произнесенная или написанная, можетъ составить цѣлый томъ: такое въ ней обилiе доказательствъ и благороднаго негодованiя. Это изложенiе цѣлой администрацiи, полная исторiя индiйскихъ колонiй, цѣлая теорiя революцiи и политическаго устройства, льющаяся бурнымъ потокомъ, чтобъ затопить какое–нибудь беззаконiе, которое хотятъ помиловать, или несправедливость, которой даютъ право гражданства. Конечно въ этомъ потокѣ есть много пѣны и нечистотъ; мильоны странныхъ насѣкомыхъ толпятся на его поверхности; онъ не останавливается для выбора: фантастическiе образы, преувеличенiе, напыщенность, неблагопристойность, шутки, проклятiя являются мирiадами. Онъ скажетъ, говоря о процентахъ по 48 на 100, которыми англичане разорили Индiю, что «этотъ домъ составляетъ вонючую мокроту, изъ которой вышла на свѣтъ цѣлая семья глистовъ и солитеровъ6 сосущихъ внутренность Индiи». Его не остановитъ ни описанiе самыхъ страшныхъ пытокъ, ни оглушительный громъ проклятiй, ни гигантская странность шутокъ. Онъ и его послѣдователи не имѣли вкуса. Тонкiе греческiе или французскiе выводы никогда не находили мѣста у германскихъ племенъ; тамъ все выходитъ грубо или плохо описано; ему вовсе не помогаетъ изученiе Цицерона и заключенiе своихъ порывовъ въ рамки латинской реторики. Онъ остается полудикаремъ, погрязшимъ въ преувеличенiе и силу, но порывы его такъ выдержаны, убѣжденiя такъ глубоки, чувство такъ горячо и обильно, что отвращенiе уже не имѣетъ мѣста, и въ его выступленiи изъ границъ видишь полдноту благороднаго сердца и глубокаго ума и чувствуешь невольное уваженiе къ этой странной экспансивности, грозной какъ потокъ, широкой какъ море, играющей безчисленнымъ множествомъ радужныхъ цвѣтовъ, при лучахъ высокаго воображенiя, сообщающаго свой свѣтъ этой мутной водѣ.

VI

Откройте Рейнольда, у котораго выведены всѣ эти личности и поставьте имъ въ паралель тонкiе французскiе портреты этого времени, этихъ веселыхъ министровъ, этихъ милыхъ и грацiозныхъ аббатовъ, этого маршала де–Саксъ, перенесшаго въ страсбургскую крѣпость тѣже прiемы, которые имѣлъ при версальскомъ дворѣ. Здѣсь же, подъ блѣднымъ небомъ и вѣчными туманами, являются задумчивыя и выразительныя физiономiи; рѣзкiя особенности характеровъ не испугали артиста; онъ не упустилъ ихъ вида ни грубую и плоскую напыщенность, ни рѣзкость, ни сварливость; у него личности не сглажены и не подведены подъ одну форменно–благообразную линiю. Ихъ красота заключается въ холодной рѣшимости, въ глубокой серьозности и грустномъ благородствѣ блѣднаго лица, въ сознательной важности, рѣшительности и сдержанности жеста. Вмѣсто женщинъ свободнаго поведенiя ихъ окружаютъ честныя женщины, серьозныя и дѣятельныя, добрыя матери, окружонныя своими дѣтьми; у нихъ развилась нравственность и съ нею чувство человѣческаго достоинства и семейственности, приличiе въ костюмѣ, безукоризненная выдержанность героинь миссъ Бюрней. Они во всемъ успѣваютъ: Бекуэль (Bekewell) преобразуетъ и улучшаетъ ихъ скотъ, Артуръ Юнгъ – земледѣлiе, Говардъ – тюрьмы, Аркврайтъ (Arkwright) и Уаттъ – промышленность, Адамъ Смитъ – политическую экономiю, Бентамъ – уголовные законы, Локкъ, Гетчесонъ, Фергюзонъ, Райдъ, Стюардъ (Steward) Прайсъ – физiологiю и нравственность. Они очистили частные нравы и принялись за общественные. Они укрѣпили свое правленiе, утвердились въ религiи. Джонсонъ имѣетъ право говорить что, «ни одна нацiя въ мiрѣ не обработала лучше своей почвы и своего духа». Нѣтъ страны болѣе богатой, свободной, благоденствующей, въ которой бы частныя и общественныя усилiя были такъ постоянно и искусно направлены къ улучшенiю частнаго и общественнаго устройства.

Одного только имъ недостаетъ: чистаго умозрѣнiя; именно этотъ пунктъ, за отсутствiемъ всѣхъ другихъ, составляетъ теперь славу Францiи (?). Англiйскiя карикатуры указываютъ на рѣзкую противоположность между обѣими нацiями; съ одной стороны французъ, дрожащiй отъ холода въ сквозной хижинѣ, худой, съ длинными зубами, передъ нимъ блюдо улитокъ и пучекъ зелени; онъ впрочемъ очень доволенъ, утѣшается республиканскимъ шарфомъ и человѣколюбивыми прокламацiями. Съ другой стороны англичанинъ, красный и толстый, въ комфортабельной комнатѣ, передъ кускомъ кроваваго ростбифа и бутылкой пѣнистаго эля, ворчащiй на общественныя бѣдствiя и министровъ, готовыхъ разорить страну. Они доходятъ такимъ образомъ до начала французской революцiи, оставаясь консерваторами и религiозными при видѣ вольнодумцевъ и республиканцевъ. Безсознательно оба народа шли впродолженiе двухъ вѣковъ къ этому сильному столкновенiю между собою, безсознательно оба дѣлали все, чтобы сдѣлать ударъ сильнѣе. Всѣ ихъ усилiя, всѣ ихъ идеи и великiе люди толкали ихъ къ этому неизбѣжному выходу. Полтораста лѣтъ вѣжливости и общихъ идей утвердили француза въ вѣрѣ въ человѣчество и чистый разумъ; полтораста лѣтъ нравственныхъ размышленiй и политической борьбы привязали англичанина къ существующей конституцiи и положительной религiи. У каждой нацiи свой догматъ и свои идеалы; обѣ не понимаютъ и ненавидятъ одна другую. То что у однихъ называется обновленiемъ, другiе называютъ разрушенiемъ; чтó одни уважаютъ какъ установленiе правъ, другiе проклинаютъ какъ уничтоженiе всякаго права. Чтó кажется онимъ уничтоженiемъ предразсудковъ, другiе называютъ растлѣнiемъ нравственности. Никогда противоположность между двумя народами не выражалась такъ сильно, и Боркъ, съ превосходствомъ мыслителя и ненавистью англичанина указываетъ на нее.

Онъ приходитъ въ негодованiе при мысли объ этомъ «трагикомическомъ фарсѣ», который во Францiи называютъ обновленiемъ рода человѣческаго. Онъ не допускаетъ, чтобъ зараза такой нелѣпости могла когда–нибудь проникнуть въ Англiю. Онъ смѣется надъ простаками, которые, проснувшись отъ жужжанiя дамократическихъ обществъ, вообразили себя наканунѣ революцiи. «Изъ того, что полдюжины кузнечиковъ наполнили лугъ своимъ докучнымъ крикомъ, между тѣмъ какъ мильоны стадъ жуютъ спокойно жвачку подъ тѣнью британскихъ дубовъ, вы заключили, что одни только кузнечики жувутъ въ полѣ, что ихъ должно быть много и что они что–нибудь большее, нежели эта худая, прыгающая и шумящая толпа докучныхъ насѣкомыхъ». Настоящая Англiя, «всѣ имѣющiе крышу надъ головою и хорошую одежду на плечахъ», съ отвращенiемъ и презрѣнiемъ смотритъ на принципы и дѣйствiя французской реврлюцiи. «Одна мысль установить новое правительство наполняетъ насъ ужасомъ. Мы всегда желали выводить изъ прошедшаго все что имѣемъ, какъ наслѣдiе нашихъ предковъ». Наши права не витаютъ въ воображенiи философовъ, но занесены въ хартiю. «Мы требуемъ себѣ льготъ не какъ общечеловѣческаго права, но какъ права англiйскаго». Мы ненавидимъ это абстрактное пустословiе, снимающее съ человѣка всякую отвѣтственность, для того чтобы сдѣлать его самонадѣяннымъ теоретикомъ. «Насъ не потрошили, какъ птицъ въ музеумѣ, чтобы набить потомъ отрепьемъ, соломой и исписанной бумагой о правахъ человѣка». Наша конституцiя – не фиктивное условiе, составленное Руссо, которое можно нарушать каждые три мѣсяца, но настоящiй контрактъ, посредствомъ котораго король, дворяне, народъ, церковь связаны между собою. Королевская власть, привилегiи лордовъ, земля крестьянина, – все одинаково священно. Какая бы ни была собственность или наслѣдственное право, мы его уважаемъ, и цѣль нашихъ законовъ – сохранить каждому его право и собственность. Мы смотримъ на короля съ уваженiемъ, на парламентъ съ любовью, на власти съ покорность, на священниковъ съ почтенiемъ, на лордовъ съ доброжелательствомъ. Мы рѣшились повиноваться существующей церкви, сохранить существующую монархiю и демократiю въ той степени, въ которой она есть теперь, безъ перемѣны. Мы всюду уважаемъ собственность: въ корпорацiяхъ, въ отдѣльныхъ личностяхъ, церковную и гражданскую. Мы думаемъ, что ни одинъ человѣкъ, ни цѣлое общество не имѣетъ права тонимать у другого того, чѣмъ онъ владгетъ по праву или по наслѣдству. Нѣтъ ни одного общественнаго человѣка, который бы не порицалъ безчестной и жестокой конфискацiи, сдѣланной у французской церкви французскимъ нацiональнымъ собранiемъ. Мы не потерпимъ, чтобъ наша церковь подчинена была казнѣ, чрезъ полученiе пенсiона. Наша церковь независима, какъ нашъ король и наше дворянство; мы равно смотримъ на то, что архiерей богаче герцога, что епископъ винчестерскiй имѣетъ 10,000 фунтовъ стерлинговъ годоваго дохода. Намъ противно французское воровство, вопервыхъ какъ нарушенiе права собственности, вовторыхъ какъ оскорбленiе религiи. Мы убѣждены, что общество должно имѣть свои вѣрованiя; мы производимъ справедливость изъ ея святого корня и чувствуемъ, что изсушивши источникъ, изсушимъ и самый ручей. Мы отбросили, какъ ядовитаго червя: невѣрiе, которое очернило начало этого столѣтiя и мы очистились, между тѣмъ какъ французы коснѣютъ. Ни одинъ юноша, родившiйся въ послѣднiя сорокъ лѣтъ, не читалъ у насъ Коллена, Толанда, Тинделя и всего этого стада, называвшаго себя свободными мыслителями. Атеизмъ противенъ нетолько нашему разуму, но и нашему инстинкту. Мы протестанты не по необходимости, а по призванiю. Церковь и государство, въ нашемъ умѣ, два нераздѣльныя понятiя. Мы основываемъ свое благоустройство на сознанiи права, а сознанiе права на вѣрѣ въ Бога.»

«Что поставите вы на мѣсто Бога и права? Народное могущество, т. е. произволъ, измѣняющiйся по числу голосовъ. Мы отрицаемъ, чтобъ конституцiя могла быть нарушена только пожеланiю большинства. Если конституцiя страны разъ установлена, никакая существующая власть не можетъ ее измѣнить, ненарушивъ священнаго условiя, если только на это не будетъ согласiя всгхъ партiй. Мы отвергаемъ, чтобъ большинство имѣло право создавать конституцiю; нужно вопервыхъ, чтобъ весь народъ передалъ это право большинству. Мы не допускаемъ, чтобъ грубая сила могла изображать законную власть и чтобъ чернь составляла нацiю. Настоящая, естественная аристократiя не имѣетъ въ государствѣ отдѣльнаго интереса и сама не можетъ быть отдѣлена отъ его интересовъ. Когда толпа дѣйствуетъ подъ руководствомъ этой естественной дисциплины, – я признаю ее народомъ; но если вы отдѣлите толпу отъ ея естественныхъ начальниковъ и вооружите ее противъ нихъ, – я не признаю народа въ этомъ распущенномъ стадг дезертировъ и негодяевъ. Мы всѣми силами ненавидимъ права тиранiи, приписываемыя этой толпѣ, и еще болѣе права бунта, направленнаго противъ самихъ себя. Мы думаемъ, что англiйская конституцiя, продолжаетъ Боркъ, есть залогъ, переданный настоящему поколѣнiю прошедшимъ, для того чтобы оно передавало его далѣе, и если современное поколѣнiе имѣетъ право распоряжаться ею какъ своею собственностью, оно должно также уважать въ ней собственность другихъ поколѣнiй. Намъ кажется, что если реформаторъ поднимаетъ руку на недостатки государства, онъ долженъ дѣлать это съ святымъ уваженiемъ и нѣжной заботливостью, какъ–будто притрогиваясь къ ранамъ отца... Если измѣнять составъ государства такъ часто, такъ совершенно и такъ легкомысленно, какъ это дѣлаютъ французы, вся послѣдовательность и связь общества уничтожатся. Поколѣнiя не будутъ связаны одно съ другимъ. Люди будутъ жить и умирать одинокими, какъ лѣтнiя мухи. Мы протестуемъ противъ грубой близорукости, которая видитъ въ человѣкѣ только настоящее, уничтожаетъ его достоинство и считаетъ его только за единицу большого стада. Мы презираемъ эту школьную философiю и эту таможенную арифметику, по которой французы раздѣляютъ государство и права на квадратныя мили и единицы. Насъ страшитъ этотъ грубый цинизмъ, который, срывая покровы съ жизни, дѣлаетъ изъ королевы женщину, а изъ женщины животное, который попираетъ духъ рыцарскiй и духъ религiозный – два вѣнца, человѣческой природы, и кидаетъ ихъ въ грязь вмѣстѣ съ наукой, подъ ноги невѣжественной толпы. Насъ пугаетъ это систематическое уравненiе, которое, разстраивая гражданское общество, ставитъ во главѣ правленiя адвокатовъ–ябедниковъ, ростовщиковъ, руководимыхъ безстыдными женщинами, содержателей гостиницъ, клерковъ, лавочниковъ, парикмахеровъ и танцовщиковъ и которое кончитъ тѣмъ, что если монархiя опять водворится во Францiи, то оно подчинитъ нацiю самому отъявленному произволу.

Вотъ что писалъ Боркъ въ 1790 году, въ началѣ французской революцiи. Годъ спустя чернь въ Бирмингамѣ разрушала дома англiйскихъ якобинцевъ, а уэднесбюрiйскiе рудокопы выходили толпами «на помощь королю и церкви». Крестовый походъ противъ крестоваго похода; напуганная Англiя была настолько подъ влiянiемъ фанатизма, насколько Францiя подъ влiянiемъ энтузiазма. Питтъ объявлялъ, что невозможно вести дѣла съ безбожной нацiей. Боркъ говорилъ, что война ведется не между двумя народами, но между собственностью и силою. Нетерпимость и ненависть были одинаковы съ той и другой стороны. Это не было столкновенiе двухъ правленiй, но двухъ цивилизацiй и двухъ доктринъ. Два огромныхъ локомотива, летѣвшiе съ ужасной быстротою, столкнулись не случайно, но въ силу судюбы. Цѣлый перiодъ литературы и философiи скопилъ пары, которые ихъ наполняли, и построилъ ихъ путь. Въ громѣ этого столкновенiя между шипѣнiемъ пара и краснымъ пламенемъ, извивающимся вокругъ нихъ и направляющимся къ небу, внимательный зритель можетъ еще различить накопленiе силы, которая выработала у обѣихъ машинъ такiя крѣпкiя стѣнки и устлала землю такими прочными обломками.

____________

---