ЗАКОНЫ О ПЕЧАТИ ВО ФРАНЦIИ

 

(историческiй очеркъ)

 

статья первая

_____

 

Придуманный Гутенбергомъ злокозненно–хитрый апаратъ, состоящiй изъ маленькихъ четыреугольныхъ столбиковъ, съ буквою наверху, перевернулъ свѣтѣ вверхъ дномъ. Вмѣстѣ съ его выдумкою явилась на свѣтѣ новая сила, новая власть, никогда не виданная на свѣтѣ, небывалая: явилась книга, печатная страница; мысль воплотилась, стала видима и доступна для всѣхъ; до тѣхъ поръ она была закована въ слова и неподвижно приростала къ драгоцѣннымъ листамъ рукописи, а тутъ, размножаясь до безконечности, она возвратила себѣ почти прежнюю духовную быстроту свою. Какъ всякая новорожденная власть, и печатная страница имѣла множество хвалителей, куртизановъ, поклонниковъ, льстецовъ, корыстно и безкорыстно преданныхъ служителей. Государи и вельможи принимали горячее участiе въ успѣхахъ книгопечатанiя и служили новой силѣ со всею преданностью новообращенныхъ адептовъ. Даже король Францискъ I, знаменитый своею распутною жизнью, вѣроломствомъ, презрѣнiемъ къ законности, неукротимымъ деспотизмомъ и звѣрскою жестокостью, и онъ приходилъ въ типографiю и не хотѣлъ тамъ сѣсть, смотрѣлъ на работу стоя, изъ уваженiя къ наукѣ, къ раждающейся книгѣ. И новая сила росла, мужала, крѣпла, стремилась впередъ, окружаемая безусловнымъ почетомъ, любопытствомъ и удивленiемъ.

Но мало–помалу начала она возбуждать опасенiя, потомучто стала развиваться совершенно непринужденно и своимъ развитiемъ стѣснять другiя силы. Естественно, что другiя силы, прежде и прочно установившiяся, допустить этого не могли, такъ какъ всякая сила по существу своему вступаетъ въ борьбу со всѣми что препятствуетъ ея развитiю, и уступаетъ только побѣжденная. Новая сила съ неслыханнымъ спокойствiемъ вызывала къ себѣ на судъ всевозможныя злоупотребленiя, какъ бы прочно они ни укоренились; она не щадила самыхъ старинныхъ, повидимому неколебимо–твердыхъ предразсудковъ; она безо всякой деликатности побивала невѣжество, срывала маски съ лицемѣрiя, исправляла всевозможныя заблужденiя и — какъ все человѣческое — порою заблуждалась и сама. Незамѣчая и стараясь не замѣтить, что противъ собственныхъ заблужденiй въ этой силѣ заключаются свои вѣрнѣйшiя лекарства, всѣ злоупотребленiя, предразсудки, суевѣрiя, заблужденiя вооружились противъ новой силы и противъ ея заблужденiй. Во Францiи знаменитая сорбонна (тогдашняя академiя наукъ) яростно преслѣдовала философскiя сочиненiя, и не одна сорбонна, а все, что чувствовало въ себѣ какую–нибудь силу, возстало противъ книгопечатанiя. Послѣ сраженiя при Павiи парламентъ постановилъ и университетъ подтвердилъ правило, которымъ строго запрещалось дѣлать какой бы то нибыло намекъ на тогдашнiя затруднительныя обстоятельства Францiи. Королева наваррская написала книгу подъ заглавiемъ: «Зерцало грѣшной души.» Въ 1533 году на эту книгу сдѣланъ былъ доносъ, и самъ король долженъ былъ вступиться, чтобы избавить принцесу отъ обвиненiя въ ереси. По требованiю парижскаго университета изданъ былъ законъ, которымъ назначается смертная казнь тому, у кого найдется запрещенная книга. Университетъ составилъ списокъ этихъ книгъ и передалъ его генералъ–прокурору къ исполненiю. Въ этомъ спискѣ особенно бросается въ глаза переводъ псалтыря Маро, сочиненiя Рабеле и изданiе библiи Этьеня. Наконецъ самъ Францискъ I, сначала показывавшiй такое уваженiе къ книгѣ, въ одинъ пасмурный день просто запретилъ печатанiе какой бы то нибыло книги, подъ страхомъ наказанiя позорнымъ столбомъ, и весьма хвалилъ усердiе университета.

Такимъ образомъ книгопечатанiе нетолько было поставлено въ затруднительное положенiе, но было положительно запрещено. Физическая сила одержала верхъ надъ мыслью. Но понятно само–собою, что такое ненормальное положенiе долго продолжаться не могло, и понятно также, которая изъ двухъ силъ наконецъ должна была восторжествовать. Борьба однакоже была не легкая и продолжительная. Все что напечатано было въ XVI вѣкѣ во Францiи, подвергалось тамъ жесточайшимъ преслѣдованiямъ, все было безжалостно истребляемо, и авторы наказывались совершенно произвольнымъ образомъ. Положено было даже не привозить никакой книги, напечатанной заграницей. Всякiй безъ исключенiя сундукъ, привезенный изъ чужой земли, на границѣ вскрывался, и неиначе какъ въ присутствiи двухъ докторовъ богословiя. Всякое новое ученiе, даже въ наукахъ точныхъ, преслѣдовалось съ ожесточенiемъ и строго запрещалось. Ученые открыли и указали нѣкоторыя заблужденiя въ ученiи Аристотеля. Казалось бы, что такого рода успѣхъ долженъ былъ радовать и быть поводомъ къ всевозможнымъ поощренiямъ; но въ 1624 году парижскiй парламентъ, «для обузданiя мысли, выбивающейся изъ всякаго порядка и изо всякой дисциплины», провозгласилъ особеннымъ постановленiемъ безошибочность ученiя Аристотеля, причемъ разумѣется упоминалось, что всякiй усомнившiйся въ непогрѣшимости греческаго философа—преступникъ, подлежащiй наказанiю позорнымъ столбомъ. Несмотря на такую строгость, трое ученыхъ не раздѣляли мнѣнiй Аристотеля касательно категорiй и даже рѣшились поддерживать свои взгляды въ особенныхъ дисертацiяхъ. Сорбонна и университетъ подняли крикъ, обвинили авторовъ ни болѣе ни менѣе какъ въ ереси, и просили парламентъ надлежащимъ образомъ наказать еретиковъ. Даже приняты были еще болѣе рѣшительныя цензурныя мѣры: положено было, подъ страхомъ смертной казни, ни преподавать, ни придерживаться никакого мнѣнiя, противнаго ученiю древнихъ. Это постановленiе замѣчательно въ томъ отношенiи, что здѣсь дѣлается насилiе противъ того, что происходитъ въ головѣ человѣка, стало–быть чтó по существу своему совершенно свободно и было свободно еще во времена глубочайшаго рабства.

Книгопечатанiе открыло широкiй путь для обмѣна мнѣнiй между людьми всѣхъ странъ и народовъ. Правительства между тѣмъ принимали мѣры, чтобы защититься отъ напора новыхъ ученiй. Они забыли, что истина всесильна и вѣчна, что ежели есть возможность придавить ее, не давать ей ходу, приостановить, запретить, то это только на время, а потомъ она все–таки возьметъ свое. Въ наше время уже самыя неподвижныя, ретроградныя правительства далеко опередили то, что въ XVI вѣкѣ считалось новымъ ученiемъ, изъ чего и слѣдуетъ, что истина взяла верхъ надъ препятствiями, одолѣла всѣ запрещенiя и безусловно покорила своихъ сильнѣйшихъ противниковъ. Почти всѣ книги, напечатанныя въ XVI вѣкѣ, относились къ свободѣ совѣсти, то–есть къ свободѣ всяческихъ мнѣнiй и убѣжденiй. Ясно, что это принципъ въ одно и тоже время религiозный и политическiй, и цензура книгъ была предоставлена богословскому факультету, какъ самому охранительному изо всѣхъ. Но книгопечатанiе скоро подвинуло впередъ потребности, расширило кругъ человѣческихъ знанiй, такъ что область цензуры увеличилась, а доктора богословiя все–таки не выпускали изъ рукъ обуздывающей власти и считали себя въ правѣ обсуживать сочиненiя, относящiяся къ точнымъ наукамъ, къ искуствамъ и ремесламъ, къ общественному праву. На ихъ бѣду, невѣжество ихъ сдѣлалось слишкомъ очевиднымъ; всѣ почувствовали необходимость положить предѣлъ ихъ претензiямъ; общественное мнѣнiе сдѣлало уже такiе успѣхи, что сами правительства обратили вниманiе на цензурныя правила. Поэтому положено было, что подвергаются цензурѣ богослововъ только сочиненiя, исключительно посвященныя разсмотрѣнiю религiозныхъ вопросовъ. Всякое сочиненiе такого рода прочитывалось двумя докторами, которые потомъ докладывали факультету содержанiе книги и свои намѣренiя касательно ея будущности. Приговоръ произносился цѣлымъ факультетомъ, и сверхъ того парижскiй парламентъ на каждый случай особенно утверждалъ постановленiя сорбонны. Такимъ образомъ въ началѣ XVII вѣка мысль писателя подвергалась тройному разсмотрѣнiю, и какъ это теперь ни кажется многосложнымъ и затруднительнымъ, все же это показываетъ нѣкоторую степень уваженiя къ дѣлу, къ мысли, которая составляетъ собственность автора, показываетъ, что лишенiе его этой собственности не считалось дѣломъ ничтожнымъ, пустымъ, нестоющимъ серьознаго вниманiя. Но вскорѣ книги стали выходить одна за другою такъ скоро, стало набираться ихъ въ разсмотрѣнiи такъ много, что факультету уже не было ни малѣйшей возможности произносить приговоры въ полномъ своемъ собранiи. Доктора, которымъ поручалось разсмотрѣнiе книгъ, перестали обращаться къ факультету и сами стали произносить приговоры касательно достоинствъ и недостатковъ прочитанныхъ сочиненiй, такъ что ихъ сужденiе сдѣлалось окончательнымъ. Отъ этого происходило, что доктора давали свои мнѣнiя на основанiи какихъ–нибудь особенныхъ, личныхъ соображенiй, неотносящихся къ дѣлу, а иной разъ судили вовсе безъ знанiя дѣла. Пошли жалобы. Факультетъ въ общемъ собранiи внушалъ имъ необходимость быть болѣе точными и осмотрительными, подъ угрозою на полгода потерять привилегiи, соединенныя съ докторствомъ, и на четыре года лишиться права разсматривать книги. Такiя факультетскiя постановленiя указывали на злоупотребленiя, нисколько ихъ неуничтожая.

Но въ 1662 году произошолъ великiй соблазнъ: по поводу одного вопроса, сами члены факультета раздѣлились. Дѣло шло о томъ, чтò выше — власть ли папы, или власть вселенскаго собора? Обѣ партiи обмѣнивались записками въ видѣ цѣлыхъ фолiантовъ. Докторъ Дюваль, предводитель одной изъ этихъ партiй, боясь задохнуться подъ массою записокъ своихъ противниковъ, просилъ и получилъ въ 1664 году грамоту на исключительное право цензуры, съ тѣмъ, что онъ возьметъ себѣ въ помощь еще троихъ товарищей и будетъ вмѣстѣ съ ними получать 2400 ливровъ жалованья. Сорбонна всполошилась; она стала посылать королю прошенiе за прошенiемъ, утверждая, что право цензуры принадлежитъ всѣмъ ея членамъ и не можетъ быть сдѣлано привилегiею нѣкоторыхъ. Король уступилъ: новыми грамотами постановлено было, что впредь будетъ шесть цензоровъ; четверо изъ нихъ будутъ выбираемы сорбонной, а двое въ Наваррѣ. Это не помирило однако спорщиковъ, и канцлеръ Сегье отнялъ наконецъ и факультета право цензуры и самъ сталъ назначать цензоровъ съ вознагражденiемъ по 600 ливровъ каждому.

Книги, относящiяся до наукъ и искуствъ, всегда разсматривались лицами, назначенными канцлеромъ, который и былъ верховнымъ цензоромъ. Каждый цензоръ отдавалъ отчетъ только одному канцлеру; поэтому въ концѣ или въ началѣ каждой книги, изданной до революцiи 1789 года, всегда была напечатана извѣстная формула апробацiи отъ канцлера. Такъ какъ цензора обязаны были запрещать все «противное нравственности, религiи и интересамъ государства», то дѣятельность ихъ была усѣяна подводными камнями. Напримѣръ въ XVII вѣкѣ запрещено было печатать переводъ корана, какъ книгу противную нравственности, религiи и интересамъ государства, а въ XVIII вѣкѣ она была разрѣшена, какъ не противная этимъ тремъ вещамъ. Чтоже это показываетъ — понятно само–собою. Самыя прочныя, крѣпко установившiяся цензурныя правила не могутъ устоять противъ духа времени и приходитъ наконецъ пора, когда они становятся неисполнимыми, потомучто дѣлаются смѣшны самимъ исполнителямъ.

Людовикъ XIV приказалъ архiепископу парижскому собрать университетскiе факультеты для разсмотрѣнiя системы Декарта, и мудрое собранiе единогласно подвергло порицанiю предложенiя философа. Сорбонна съ своей стороны тоже оказала немалое усердiе: она отвергла ученiе Декарта и тутъ же кстати подтвердила запрещенiе отступать въ чемъ бы то нибыло отъ ученiя Аристотеля. «Духъ Законовъ» Монтескьё былъ запрещенъ «за атеизмъ, деизмъ и бунтъ», а теперь эта книга спокойно дается дѣтямъ. Сорбонна и тутъ не отстала, и проработавъ два года, откопала восемнадцать положенiй, достойныхъ порицанiй. Ктому еще медленность цензуры приводила въ отчаянiе авторовъ и издателей, и потому очень многiя книги печатались въ Авиньонѣ, въ Женевѣ, въ Гагѣ, въ Амстердамѣ, въ Лондонѣ, или иногда печатались и во Францiи, но только съ подписью иностранныхъ городовъ. Такiя книги тоже разсматривались, и въ случаѣ нужды конфисковались. Такъ конфискована была невиннѣйшая книга подъ заглавiемъ: «Мѣщанская кухарка», за то что тамъ, въ противность религiи, описанъ былъ способъ «готовить карасей скоромныхъ».

Касательно газетъ дѣла шли нѣсколько иначе. Въ Парижѣ давно издавалась «Gazette de France»; она имѣла привилегiю печатать политическiя новости, и тощiе столбцы ея дополнялись извѣстiями о погодѣ, о высотѣ рѣки, о придворныхъ событiяхъ и т. д. Можно догадываться, что въ половинѣ прошлаго столѣтiя были попытки издавать и частныя газеты возлѣ казенной «Gazette de France», потомучто въ 1761 году вышелъ указъ: «Запрещаемъ всякому лицу, какого бы то нибыло званiя, составлять, продавать и сбывать какую бы то нибыло французскую газету и какiе–либо печатные листы съ реляцiями и новостями, какъ обыкновенными, такъ и необычайными, письма, копiи или извлеченiя изъ оныхъ, и иныя вообще какiя бы то нибыло бумаги, съ отчетами о происходящемъ какъ внутри, такъ и внѣ нашего королевства». Эта газета была основана въ замѣну строго запрещенныхъ листковъ, которые ходили по рукамъ еще въ XVII вѣкѣ. Но эти листки продолжали издаваться, несмотря на строжайшiя запрещенiя, на заключенiе въ бастилiи, на множество шпiоновъ и на домовые обыски; успѣхъ ихъ былъ невѣроятный, и хотя иногда въ нихъ нечего было читать, вслѣдствiе крайней пустоты содержанiя, но какъ все запрещенное, они привлекали множество любопытныхъ.

Оказалось, что чтенiе перiодическихъ листовъ сдѣлалось насущною потребностью общества, такъ что правительство рѣшилось наконецъ позволить новыя изданiя, но подъ надзоромъ и подъ отвѣтственностью особыхъ цензоровъ, которые опредѣлялись канцлеромъ. Но помимо канцлера, каждый министръ считалъ себя начальникомъ цензуры. Такъ напримѣръ маршалъ Сегюръ требовалъ примѣрнаго наказанiя цензора Сюара зато, что 22 декабря 1786 года онъ разрѣшилъ напечатать статью въ похвалу графа Гибера, губернатора инвалиднаго дома. Маршалъ требовалъ, «чтобы редактору запрещено было печатать въ своей газетѣ что–бы то нибыло о военныхъ, непредставивъ сначала статьи на его разсмотрѣнiе, и въ особенности ни подъ какимъ видомъ не печатать его имени, не упоминать о немъ ни въ хорошую, ни въ дурную сторону; если же запрещенiя этого редакторъ не послушается, то онъ будетъ испрашивать королевскаго повелѣнiя для его наказанiя.» Министры, принцы, всевозможныя важныя лица нападали на журналистовъ и на цензоровъ, которые конечно чтобъ удержаться на своихъ мѣстахъ, брали сторону сильнѣйшихъ, въ тоже время стараясь удовлетворить всѣ высокiя щекотливости и выполнять приказанiя, часто противорѣчивыя. Нечего и говорить, достигнута ли была цѣль всѣми этими строгостями, такъ какъ письмо маршала Сегюра, гдѣ онъ запрещалъ упоминать въ печати свое имя, пришлось всего только за три года до революцiи.

Театральныя пьесы подвергались еще болѣе строгой цензурѣ, и еслибы много было комедiй такихъ, какъ «Женидьба Фигаро», то всѣ цензоры сбились бы съ ногъ. У Бомарше явилось множество отъявленныхъ враговъ и преданнѣйшихъ друзей, такъ что разрѣшенiе его пьесъ получило важность государственнаго событiя. Напечатанiе вольтеровскаго «Магомета» было предметомъ обширной переписки между министрами, начальникомъ полицiи и цензурой. Вольтеръ смѣялся всей этой суматохѣ и для довершенiя замѣшательства писалъ изъ Брюсселя министру, будто пьеса была напечатана безъ его вѣдома, тогда какъ на самомъ дѣлѣ онъ самъ заказалъ ее напечатать. Министръ написалъ на письмѣ Вольтера: «Отвѣчать ему не ближе, какъ черезъ недѣлю. Если издатель не объявитъ, откуда онъ получилъ «Магомета», то засадить его на восемь или на десять дней въ тюрьму». — Но всѣ они забыли въ ту пору, что лучшiй, вѣрнѣйшiй и ничего нестоющiй казнѣ судья всѣхъ сочиненiй есть сама публика и что никогда мнѣнiе цензора не имѣло ни малѣйшаго влiянiя на судьбу пьесы. Еще не было примѣра, чтобы цензура могла помѣшать распространенiю истинно полезнаго и прекраснаго произведенiя. Запрещенiя и приговоры, произнесенные надъ лучшими произведенiями восемнадцатаго столѣтiя, только обезпечивали имъ успѣхъ и дѣлали его несомнѣннымъ.

Общественное мнѣнiе единогласно отвергало цензуру, и къ 1789 году она сдѣлалась только пустою формальностью, несмотря на то, что опиралась на королевскiе бланки и на государственныя тюрьмы. Генеральные штаты, вслѣдъ затѣмъ какъ собрались, стали требовать ея уничтоженiя. Съ начала революцiи она дѣйствительно не существовала, но формально уничтожена была только особымъ закономъ 14 сентября 1791 года. Но директорiя распоряжалась уже совершенно произвольно и устроила болѣе нежели цензуру: она просто мѣшала изданiю газетъ, которыя подвергали своей цензурѣ дѣйствiя правительства и указывали общественному мнѣнiю на поступки, которые казались противными основному закону.

Консульство формально возстановило цензуру; послѣ, во время имперiи, цензура была учреждена на болѣе широкихъ основанiяхъ, подъ именемъ свободы печати, при особенномъ министерствѣ, которое называлось главнымъ управленiемъ книгопечатанiя. Драматическiя произведенiя разсматривались тамъ же и сверхъ того въ министерствѣ полицiи. На вновь издаваемыхъ пьесахъ было напечатано: «Разсмотрѣно и одобрено къ напечатанiю и къ продажѣ съ согласiя его превосходительства сенатора министра полицiи 9 сего прерiаля XIII года. По приказанiю его превосходительства, подписалъ начальникъ отдѣленiя свободы печати П. Лагардъ». Пьесы, нозначаемыя для представленiя на сценѣ, представлялись въ рукописи министру полицiи на предварительное разсмотрѣнiе. Старинныя, даже классическiя сочиненiя не могли перепечатываться безъ разрѣшенiя, и рѣдко ножницы не дѣлали прорѣхъ въ самыхъ невинныхъ текстахъ. Такъ продолжалось во все время первой имперiи. Императоръ Наполеонъ I, надѣясь на свое могущество, расчитывалъ, что онъ можетъ обойтись безъ нравственной поддержки общественнаго мнѣнiя, которое выражается не въ одной какой–нибудь газетѣ или журналѣ, а въ цѣломъ итогѣ печати. Но онъ палъ.

Людовикъ XVIII, сдѣлавшись королемъ, объявилъ, что свобода печати принадлежитъ къ числу неотъемлемыхъ правъ каждаго француза. Но въ VIII главѣ хартiи, подписанной 9 iюня 1814 года, является уже значительная пеермѣна этого здраваго мнѣнiя. Тамъ нѣтъ слова цензура, но неопредѣленныя выраженiя открыли широкiй путь къ ея возстановленiю: «Французы имѣютъ право свободы издавать и печатать свои мнѣнiя, соображаясь съ законами, которые должны подавлять злоупотребленiя этой свободы». Потомъ королевское правительство нашло, что подавлять именно значитъ предупреждать, и законъ 21 октября 1814 года снова учредилъ цензуру предупредительную. Но съ острова Эльбы явился опять Наполеонъ. Тамъ, въ своемъ заключенiи, онъ успѣлъ обдумать, что лучшею для него поддержкою будетъ общественное мнѣнiе и 24 марта 1815 уничтожилъ цензуру. Однако онъ не откровенно обратился къ общественному мнѣнiю, а напротивъ обманулъ его, и — не удержался. Онъ все увѣрялъ, что воевать больше не хочетъ и не будетъ, а между тѣмъ опять кинулся въ войну и палъ окончательно. Когда вернулся бѣжавшiй король, онъ счелъ нужнымъ наконецъ учредить свободу печати, но только для книгъ, а не для газетъ и журналовъ. Въ 1824 году министерство Виллеля возстановило полную предупредительную цензуру для всего, что печаталось, но въ томъ же году вступившiй на престолъ Карлъ X снова ее уничтожилъ и возобновилъ только въ 1827 году, устроивъ комитетъ изъ десяти цензоровъ и особенный цензурный совѣтъ, составленный изъ перовъ, депутататовъ и судей. Но это учрежденiе существовало недолго. Общественное мнѣнiе выразилось по его поводу совершенно явственно; новые цензоры, между которыми было нѣсколько писателей, пользовавшихся любовью публики, были приняты такъ же дурно, какъ и безвѣстные ихъ предшественники. Наконецъ знаменитыми указами въ iюлѣ 1830 года возстановлена была во всей густотѣ прежняя императорская цензура. Она должна была сдѣлаться совершенно произвольною, безъ всякой защиты писателя и общественнаго мнѣнiя отъ произвола министровъ. Но въ томъ же мѣсяцѣ и указы и тронъ исчезли подъ народными барикадами iюльской революцiи.

Хартiею 1830 года цензура была окончательно уничтожена, въ ясныхъ и точныхъ выраженiяхъ: Цензура никогда не будетъ возстановлена. Несмотря на это, въ 1835 году она была опять формально возстановлена для театральныхъ пьесъ, гравюръ и медалей. Книги и газеты не имѣли другихъ цензоровъ, кромѣ типографщиковъ (какъ увидимъ далѣе), до самой февральской революцiи, когда печати возвращена полная свобода.

Это продолжалось однако недолго. Генералъ Кавеньякъ, своею диктаторскою властью, безъ церемонiи запрещалъ ту или другую газету во имя общественной безопасности, а потомъ закономъ возвращены штемпеля, залоги и все что съ ними связано. Затѣмъ опять возстановлена театральная цензура, а съ своей стороны присяжные, судившiе преступленiя противъ печати, были свирѣпо–неумолимы, и несмотря на усилiе наказанiй, всякiй судъ оканчивался обвиненiемъ: мѣщанство ревниво берегло свои карманы противъ газетныхъ статей.

Второго декабря 1851 года, безъ особенно обнародованнаго распоряженiя, постановленiя или указа, цензура была возстановлена на дѣлѣ: всѣ типографiи были заняты солдатами; газеты потеряли право выходить безъ особеннаго разрѣшенiя; типографщикамъ приказано не печатать ничего безъ особеннаго разрѣшенiя. Такъ продолжалось во все время переходнаго состоянiя, а потомъ и начались нынѣшнiе порядки, залоги, штемпеля, предостереженiя, остановка газеты и совершенное запрещенiе. Мы далѣе сдѣлаемъ краткiй обзоръ существующихъ порядковъ, но скажемъ заранѣе, что они оказываются не столь дѣйствительными, какъ того хотѣлъ бы императоръ Луи–Наполеонъ. Несмотря на тысячи глазъ и тысячи ушей полицiи и цензуры, все читается, все можно достать; разница только въ томъ, что народъ платитъ дороже, съ большею жадностью поглощаетъ запрещенный плодъ и лучше прежняго усвоиваетъ прочитанное. Только нѣкоторые разносчики, часто неимѣющiе никакого мнѣнiя, какъ настоящiе контрабандисты мысли, попадаются и платятъ нѣсколькими мѣсяцами или годами тюремнаго заключенiя или каторжной работы за любопытство однихъ и трусость другихъ.

____________

 

Нынѣ дѣйствующiе законы о печати во Францiи состоятъ изъ постановленiй, выданныхъ въ разное время, отъ 1819 до нынѣшняго года, такъ–что не существуетъ одного, стройнаго устава. Это не мѣшаетъ однако дѣламъ о печати идти самымъ правильнымъ и безспорнымъ образомъ. Законъ 17 мая 1819 года до сихъ поръ остается основнымъ и въ случаѣ нужды прилагается.

Статья 1. Кто рѣчами, криками или угрозами, произнесенными въ мѣстахъ или собранiяхъ публичныхъ, или письменно, печатно, рисунками, гравюрами, живописью или эмблемами, проданными или розданными, продающимися или выставленными въ публичныхъ мѣстахъ или собранiяхъ, или объявленiями и афишами, выставленными на видъ публики, вызоветъ одного человѣка или нѣсколько людей на совершенiе поступка, называемаго преступленiемъ или проступкомъ, тотъ признается соучастникомъ, и какъ соучастникъ наказывается.

2. Кто однимъ изъ названныхъ въ первой статьѣ средствъ будетъ вызывать одно или нѣсколько преступленiй, и вызовъ этотъ останется безо всякихъ послѣдствiй, тотъ будетъ наказанъ тюремнымъ заключенiемъ неменѣе трехъ мѣсяцевъ и неболѣе пяти лѣтъ, и штрафомъ неменѣе 50 и неболѣе 6,000 франковъ.

3. Кто однимъ изъ тѣхъ же средствъ будетъ вызывать одинъ или нѣсколько проступковъ, и вызовъ этотъ останется безъ послѣдствiй, тотъ будетъ наказанъ тюремнымъ заключенiемъ отъ трехъ дней до двухъ лѣтъ и штрафомъ отъ 30 до 4,000 франковъ, или только однимъ изъ этихъ двухъ наказанiй, смотря по обстоятельствамъ, кромѣ тѣхъ случаевъ, когда законъ опредѣляетъ меньшее наказанiе виновному въ самомъ проступкѣ, и тогда это наказанiе опредѣляется и вызывавшему на проступокъ.

6. Подстрекательство тѣми же средствами къ неповиновенiю законамъ наказывается по статьѣ 3.

8. Всякое оскорбленiе общественной и религiозной нравственности или добрыхъ нравовъ однимъ изъ средствъ, упомянутыхъ въ статьѣ 1, наказывается тюремнымъ заключенiемъ отъ 1 мѣсяца до 1 года и штрафомъ отъ 16 до 500 франковъ.

9. Кто однимъ изъ способовъ, упомянутыхъ въ 1 статьѣ, будетъ виновенъ въ оскорбленiи личности короля, тотъ будетъ наказанъ тюремнымъ заключенiемъ неменѣе 6 мѣсяцевъ и неболѣе 5 лѣтъ и штрафомъ отъ 500 до 10,000 франковъ.

10. Оскорбленiе однимъ изъ тѣхъ же средствъ членовъ королевской фамилiи наказывается тюремнымъ заключенiемъ отъ одного мѣсяца до трехъ лѣтъ и штрафомъ отъ 100 до 5,000 франковъ.

11. Оскорбленiе однимъ изъ тѣхъ же средствъ палатъ или одной изъ нихъ наказывается по статьѣ 10.

12. Оскорбленiе однимъ изъ тѣхъ же средствъ личности государя или личности главы правительства иностраннаго наказывается по статьѣ 10.

Невходя въ слишкомъ большiя подробности касательно грамотности и степени точности этихъ законовъ, допустимъ покамѣстъ, что они очень хороши и посмотримъ на удобство ихъ примѣненiя. Для этого слѣдуетъ обратиться къ примѣрамъ.

Подъ которую статью надо подвести Гоголя за его «Ревизора», если при выходѣ изъ театра кто–нибудь назвалъ дежурнаго квартальнаго Держимордой и не исполнилъ его законныхъ и справедливыхъ требованiй? По смыслу первой статьи, Гоголь — соучастникъ совершоннаго проступка. Ему приходится по третьей статьѣ отъ трехъ дней до двухъ лѣтъ тюремнаго заключенiя и отъ 30 до 4,000 франковъ штрафа. Но сколько же именно? Если судьею будетъ городничiй Сквозникъ–Дмухановскiй или его другъ судья Ляпкинъ–Тяпкинъ, то они будутъ имѣть возможность назначить Гоголя на два года въ тюрьму и взять съ него 4,000 фр. штрафу, несчитая того, что онъ до произнесенiя приговора года два просидитъ въ тюрьмѣ. При другомъ устройствѣ суда Гоголь будетъ оправданъ, даже еслибы Держиморда рѣшился его преслѣдовать. Такимъ образомъ выходитъ, что вся сила не въ законѣ, а въ его примѣненiи и исполненiи, такъ–что дѣла книгопечатанiя могутъ идти такъ или иначе, смотря по обстоятельствамъ. Если почему–либо Сквозникъ–Дмухановскiй считаетъ свое положенiе упроченнымъ и общественное мнѣнiе горожанъ на своей сторонѣ, то онъ скажетъ обиженному Держимордѣ, что Гоголя преслѣдовать нельзя и незачто; дѣло останется безъ послѣдствiй. Но ежели городъ недоволенъ Сквозникомъ–Дмухановскимъ, ежели онъ увѣренъ, что въ случаѣ спроса всѣ туземцы будутъ противъ него, и даже пожалуй готовы безъ всякаго спроса прогнать его, то Гоголю тюрьмы не миновать.

На дѣлѣ это точно такъ и было во Францiи, и таже исторiя повторялась нѣсколько разъ. Втеченiи первыхъ мѣсяцевъ послѣ утвержденiя какого–нибудь изъ правительствъ, которыхъ такъ много перемѣнилось въ нынѣшнемъ столѣтiи, печать была свободна; народъ радовался перемѣнѣ, и очень былъ доволенъ, если не новымъ правительствомъ, то самой перемѣной. Потомъ, когда первый жаръ утихалъ, наступала пора болѣе спокойнаго взгляда. Оказывалось, что новое правительство несовсѣмъ намѣрено согласоваться съ желанiями народа, а кое–что хочетъ дѣлать самовластно, по–своему, деспотически. Вопли противъ этого начинали появляться въ печати, а въ отвѣтъ на нихъ начинались преслѣдованiя мнѣнiй, невыражаемыхъ словесно, или выражаемыхъ голосомъ, письменно, печатно, въ афишахъ или въ театральныхъ пьесахъ, — это уже въ сущности совершенно одно и тоже. Всякiй разъ наступала реакцiя противъ печати, какъ мы упоминали въ вышеприведенномъ очеркѣ. Тогда или выдавались особенные законы касательно печати, или просто на основанiи старыхъ законовъ начинались преслѣдованiя, и судъ произносилъ обвинительные приговоры.

Тамъ, гдѣ судъ зависимъ отъ администрацiи, само собою разумѣется, приговоры произносятся администрацiею, только придается имъ форма судебная. Въ обществѣ могутъ быть элементы стройной организацiи, но конечно не въ администрацiи, а внѣ ея и даже совершенно внѣ предѣловъ ея влiянiя. Тамъ же, гдѣ судъ независимъ, гдѣ судьи безсмѣнны и не могутъ быть по одному произволу какой бы то ни было высшей инстанцiи терять мѣста, гдѣ даже имѣется судъ присяжныхъ, повидимому лучшее изъ извѣстныхъ людямъ судебныхъ учрежденiй, тамъ мысль и убѣжденiя значительно болѣе обезпечены, однако все же не настолько, сколько слѣдуетъ того желать всякому уважающему человѣческое достоинство. Примѣръ неслыханной свирѣпости присяжныхъ мы видимъ въ 1849 году во Францiи, во время диктаторства Кавеньяка. Во имя общественной безопасности, лавочники–присяжные, ревниво оберегавшiе не правительство, а свои карманы, подъ видомъ стариннаго общественнаго строя и соцiальныхъ отношенiй, утвердившихся втеченiе тысячелѣтiй, произносили приговоры, которые самому Гизо, когда еще онъ былъ министромъ Луи–Филиппа, показались бы деспотическими. То, что при Луи–Филиппѣ печаталось совершенно спокойно, при Кавеньякѣ вело къ тюрьмѣ и къ штрафу. Дѣло въ томъ, что судья и присяжные могутъ быть и неподкупны и независимы, но они могутъ или подлежать влiянiямъ, или быть настроены въ извѣстномъ направленiи, и тогда противъ нихъ уже нѣтъ апеляцiи нетолько передъ кассацiоннымъ судомъ, но даже и передъ судомъ общественнаго мнѣнiя. Тогда общественное мнѣнiе, совершенно довольное устройствомъ суда, поэтому самому бываетъ довольно и приговорами, или покрайней мѣрѣ старается въ этихъ приговорахъ не видѣть несправедливости, насилiя.

Это чрезвычайно широкое и умѣстительное понятiе — злоупотребленiе, всегда было камнемъ преткновенiя для правительствъ, возлагавшихъ надежду только на свои собственныя силы, а не на общественное мнѣнiе. Стоитъ вникнуть въ него немножко, чтобъ убѣдиться въ совершенной, полной несостоятельности его въ томъ, что касается мысли, слова, печати.

Злоупотребленiе есть дурное, чрезмѣрное, вредное или несправедливое употребленiе чего–нибудь. Злоупотребленiя, по природѣ человѣческой, чрезвычайно легко проникаютъ всюду, гдѣ только есть какое–нибудь употребленiе. Поискавши хорошенько, чуть не во всемъ можно найти злоупотребленiе; оно часто бросается въ глаза и безъ поисковъ. Начиная съ религiи, все подвержено злоупотребленiямъ. Левъ X посылалъ августинскихъ монаховъ продавать индульгенцiи, то–есть мѣста въ раю. Монахъ другого ордена, Лютеръ, нашолъ, что это злоупотребленiе и произвелъ реформацiю. Но Кальвинъ, точно также недовольный продѣлками Рима, точно также совершилъ ужасное злоупотребленiе, нехуже римскаго, когда заставилъ сжечь Михаила Серве. Въ администрацiи злоупотребленiя составляютъ вѣчное и постоянное свойство во всѣхъ образованныхъ и необразованныхъ странахъ свѣта. Иначе и быть не можетъ, потомучто когда хотятъ преобразовать какое–нибудь злоупотребленiе, преобразователь дѣлается преемникомъ своего предшественника, и злоупотребленiе только видоизмѣняется. И хорошо еще, если человѣкъ живетъ злоупотребленiями, но не злоупотребляетъ своего влiянiя.

Но нѣтъ возможности перечесть всѣхъ злоупотребленiй. Посмотрите на этого знаменитаго врача, который съ важностью лечитъ печень, когда болѣзнь въ сердцѣ, и выписываетъ лекарства только изъ одной аптеки или дѣлаетъ вамъ десять визитовъ вмѣсто одного. Посмотрите кстати и на этого пацiента, который во время болѣзни считаетъ своего врача полубогомъ, а по выздоровленiи едва узнаетъ его на улицѣ и едва кланяется ему, какъ неисправный должникъ. Взгляните на этого критика, который превозноситъ книгу или топчетъ ее въ грязь, даже непрочитавъ ее, или на офицiальнаго оратора, который всячески старается дѣлать видъ, что онъ свободенъ, но преданъ, или на депутата, который платитъ за сочиненiе своей рѣчи безвѣстному публицисту по столько–то съ листа. Злоупотребленiя кругомъ, вездѣ злоупотребленiя! А этотъ учитель, который преподаетъ то, чего незнаетъ? А этотъ дармоѣдъ, который изъ лѣности, чтобы ничего не изучать, примыкаетъ къ густымъ, но легкимъ рядамъ отрицателей вочто бы то нистало и злоупотребляетъ словами, чувствуя себя чѣмъ–то вродѣ пророка? А этотъ крикунъ по части философiи, сильно смахивающiй на тартюфа, только въ своемъ направленiи? Много бывало ханжей, въ тоже время великихъ негодяевъ, зато было и есть немало разглагольствующихъ съ претензiями на философствованiе съ тѣмъ же прянымъ внутреннимъ свойствомъ. А этотъ судья, который вездѣ видитъ виновныхъ и преувеличиваетъ суровость закона, тогда какъ въ обществѣ, въ частной жизни — какой онъ милый господинъ и какъ незлобно играетъ въ карты по маленькой! А этотъ повѣренный и адвокатъ, который такъ благородно, широко живетъ на счетъ своихъ довѣрителей? А этотъ другъ, который такъ дружески, такъ настойчиво добивается благосклонности жены своего друга?..

Но въ безчисленномъ множествѣ злоупотребленiй самыя невинныя, самыя безвредныя суть злоупотребленiя мысли, слова, рѣчи, печати, потомучто противоядiе лежитъ въ нихъ самихъ; они такъ–сказать нейтрализуются съ величайшимъ удобствомъ, если никому не завязанъ ротъ, ни у кого не отнято перо, тогда какъ всѣ остальныя злоупотребленiя не заключаютъ въ себѣ этой цѣлебной силы. Администраторъ, судья, врачъ, адвокатъ, ханжа, архитекторъ, красавица, злоупотребляющiе своимъ влiянiемъ, не встрѣчаютъ противодѣйствiя въ другихъ администраторахъ, судьяхъ, врачахъ и т. д. Даже напротивъ, выходитъ по пословицѣ: воронъ ворону глаза не выклюнетъ. Между тѣмъ правительства не очень ревностно заботятся объ искорененiи этихъ установившихся злоупотребленiй, тогда какъ злоупотребленiя слова составляютъ предметъ ихъ постоянной заботливости, хотя лекарство лежитъ въ нихъ самихъ. Противъ одного яраго говоруна найдется не одинъ, а нѣсколько антагонистовъ, если только онъ не встрѣтитъ сильнаго отпора въ самомъ обществѣ, такъ что правительство, при полной свободѣ печати, при отсутствiи всякой цензуры, весьма удобно можетъ слѣдить за общественнымъ мнѣнiемъ и почерпать себѣ изъ него необходимыя указанiя. А эти указанiя потому между прочимъ необходимы, что прочно и надежно бываетъ только то правительство, которое согласно съ общественнымъ мнѣнiемъ, тогда какъ несогласное съ мнѣнiемъ и съ потребностями большинства держится только насилiемъ, и потому непрочно, шатко, подвержено опасности исчезнуть тоже отъ насилiя.

Чрезвычайно важныя доказательства этого мы видимъ въ исторiи Францiи нынѣшняго столѣтiя и въ исторiи Англiи. Всякiй знаетъ, что тронъ королевы Викторiи несравненно прочнѣе трона Луи–Наполеона, а между тѣмъ въ Англiи цензуры не существуетъ, нѣтъ ни залоговъ при изданiи газетъ, ни пошлинныхъ штемпелей, ни предостереженiй, ни запрещенiй, ни отвѣтственности типографщиковъ, тогда какъ во Францiи все это есть. Понятно изъ этого само собою, что не цензура составляетъ прочность троновъ и правительствъ, а свободно, безцензурно выражаемое общественное мнѣнiе. Извѣстно, что въ пятидесятыхъ годахъ въ Англiи издавался извѣстный еженедѣльный журналъ подъ названiемъ «Атеистъ». Всякiй четвергъ выходилъ номеръ этого журнала съ доказательствами того, что Бога нѣтъ; это доказывалось разсужденiями въ философской формѣ, анекдотами, повѣстями, романами, фельетонами, стихотворенiями, все на тему: нѣтъ Бога. Правительство не обращало на это изданiе никакого вниманiя или лучше–сказать принимало его къ свѣдѣнiю наравнѣ съ остальными журналами. Религiозные журналы отвѣчали «Атеисту» въ своихъ столбцахъ, полемика на эту избитую тему продолжалось довольно долго, и наконецъ безбожный журналъ прекратился по недостатку подписчиковъ. Общественное мнѣнiе его не поддержало, стало–быть онъ былъ ненуженъ, безполезенъ. Но нетрудно расчитать, чтò могло бы выдти, еслибы его преслѣдовали и запрещали, чего однакоже въ Англiи быть не могло. Положимъ, что въ одну туманную ночь редакторъ и сотрудники исчезаютъ, и потомъ въ городѣ начинаетъ ходить слухъ, что всѣ эти господа сидятъ гдѣ–нибудь въ крѣпости, въ тюрьмѣ или въ монастырѣ. Тутъ возбуждается не простое, безплодное любопытство. Тутъ все общество, оскорбленное насилiемъ, принимаетъ къ сердцу положенiе заключенныхъ; все что ни есть благороднаго въ обществѣ, негодуетъ на деспотизмъ и мысленно становится на сторону угнетенныхъ: однимъ этимъ поступкомъ правительство возбуждаетъ опозицiю, создаетъ множество недовольныхъ и распространяетъ произведенiя, которыя безъ того не обращали бы на себя вниманiя. Общество, оскорбленное насилiемъ, бросается читать запрещенное и читаетъ уже съ особеннымъ оттѣнкомъ страстнаго сочувствiя, и предупрежденное въ пользу заключенныхъ, смотритъ на ихъ произведенiя пристрастно, усвоиваетъ многое, что прошло бы безъ слѣда, и оказывается, что правителство достигаетъ цѣли противоположной той, какой хотѣло достигнуть.

Послѣ iюльской революцiи положенiе Луи–Филиппа было чрезвычайно прочно; всевозможныя карикатуры на него и на его министровъ нисколько не колебали твердости основанiй его престола, и большинство французовъ увѣрено было, что ихъ «монархiя — лучшая изъ республикъ». Но трусливые совѣтники его испортили все дѣло, постепенно приведя февральскую революцiю. Понятно само собою, что карикатура поколебать престолъ неможетъ. Чтоже значило напримѣръ сдѣланное углемъ на заборѣ грубое изображенiе фигуры Луи–Филиппа съ какою–нибудь остроумною или вовсе не острою подписью? Ровно ничего; оно смывалось дождемъ, а дѣла государственныя шли своимъ чередомъ. Но министры думали иначе. Какъ–то выдана была литографированная карикатура, очень плоскаго содержанiя. Извѣстно, что Луи–Филипъ былъ очень полонъ, щеки его висѣли, лобъ былъ довольно высокъ и узокъ, носъ характеристическiй, бурбонскiй. Форма лица его сильно напоминала грушу, обращонную толстымъ концомъ внизъ. Нарисована была обыкновенная груша, и на ней нѣсколько пятенъ и тѣней, тамъ гдѣ на человѣческомъ лицѣ глаза и ротъ; а тамъ, гдѣ носъ, нарисованъ былъ большой паукъ, довольно сходно игравшiй на рисункѣ роль носа. Издали этотъ рисунокъ совершенно напоминалъ физiономiю Луи–Филиппа. Внизу рисунка, по поводу паука, была подпись: «Cet animal est appelé araignée». Французскiй языкъ такъ удобно поддается на каламбуры.

Королевскiе совѣтники всполошились такъ, какъ–будто отъ этой карикатуры зависѣлъ успѣхъ алжирской экспедицiи или исходъ переговоровъ объ отложенiи Магмета–Али отъ Турцiи, и принялись обдумывать различныя мѣры. Но какъ быть? Преслѣдовать издателя судомъ за оскорбленiе особы короля — было бы совершенно неприлично, уронило бы королевское достоинство. И не догадались они, что преслѣдованiе, — все равно, административное или судебное, или цензурное, или какое бы то нибыло другое — уронитъ достоинство короля. Недогадавшись, они издали законъ 9 сентября 1835 года, которымъ запрещалось (статья 20) издавать, выставлять или продавать рисунки, гравюры, литографiи, эстампы, эмблемы, медали, какого бы рода и свойства нибыло безъ предварительнаго разрѣшенiя министра внутреннихъ дѣлъ въ Парижѣ, или префекта въ департаментахъ. Разумѣется карикатура была глупая, и было бы лучше, еслибы ея небыло. Глава государства въ правленiи представительномъ ни въ какомъ случаѣ не отвѣчаетъ за ошибки своихъ министровъ и долженъ быть окружонъ всевозможнымъ уваженiемъ. Это вошло даже въ законъ 9 сентября 1835 года, статья 4: «Кто будетъ возводить до короля порицанiе или отвѣтственность за дѣйствiя его правительства, тотъ наказывается тюремнымъ заключенiемъ отъ одного мѣсяца до одного года и штрафомъ отъ 500 до 5000 франковъ». Дѣйствительно, когда есть отвѣтственные министры, всякое порицанiе главы государства становится безцѣльнымъ, безполезнымъ, потомучто тогда глава государства становится прекраснѣйшимъ, верховнымъ представителямъ всей страны. Всякая насмѣшка надъ нимъ становится насмѣшкою надъ отечествомъ. Но карикатуръ на Луи–Филипа было множество. Отчего же это происходило? Отчего въ началѣ его правленiя карикатуръ вовсе не было, отчего ихъ очень мало является въ Англiи на королеву Викторiю? Само собою разумѣется, оттого, что Луи–Филипъ вначалѣ своего царствованiя, а королева Викторiя и во все то время, какъ занимаетъ англiйскiй престолъ, никогда не шли наперекоръ общественному мнѣнiю, не поступали противъ интересовъ страны. А когда правительство согласно съ народомъ, когда оно идетъ впереди народа, но въ одномъ съ нимъ направленiи, а не врозь, по разнымъ дорогамъ, — самые точные и опредѣленные цензурные законы и самыя рѣзкiя мѣры, принимаемыя властью, никакъ не могутъ одолѣть другую, высшую, гораздо болѣе сильную власть, именно мысль, или ея воплощенiе — слово, или твердо установившееся общественное мнѣнiе. Но во всѣ времена, даже и ранѣе изобрѣтенiя книгопечатанiя, правительства имѣли претензiю управлять нетолько подданными, но и ихъ мыслями, ихъ убѣжденiями, ихъ общественнымъ мнѣнiемъ, при помощи разныхъ цензурныхъ мѣръ и при помощи разныхъ офицiальныхъ органовъ, вродѣ «Монитера», или гг. Бильо и Бароша. Но на дѣлѣ всегда оказывалось, что это совершенно напрасно, и чѣмъ долѣе продолжается воспитанiе общественнаго мнѣнiя, тѣмъ далѣе оно расходится съ правительствомъ, которое наконецъ остается одинокимъ и стоитъ какъ–будто лагеремъ въ непрiятельской странѣ. По этому поводу можно возразить, что правительство стоитъ всегда впереди народа, что оно должно двигать народъ, дѣйствуя на его общественное мнѣнiе и недавая простора старымъ укоренившимся понятiямъ, или не старымъ, но ложнымъ. На это въ отвѣтъ можно указать на петровскую реформу въ Россiи, когда укоренившiяся старыя понятiя были уничтожаемы пытками, кнутомъ, коломъ, конфискацiями. Дѣйствительно, небольшая часть Россiи воспиталась, подвинулась въ другую сторону отъ народа, пожалуй можно допустить, что впередъ, болѣе созрѣла, но именно созрѣвая замѣтила, что полтораста лѣтъ она шла по ложному направленiю и что то только направленiе неложно, которое не раздѣляетъ народъ на два лагеря, не враждебные между собою, но вовсе другъ друга не понимающiе, до такой степени, что правая сторона считаетъ лѣвую глупенькою, несмыслёною, какъ младенецъ, а лѣвая сторона считаетъ правую необразованною, грубою, ничего непонимающею.

При этомъ попутно можетъ возникнуть предположенiе, что общественное мнѣнiе можетъ быть истреблено, подавлено дѣятельными запретительными мѣрами, если это  признано будетъ удобнымъ въ административномъ отношенiи. Но въ нашемъ вѣкѣ даже на минуту подумать это — неблагопристойно, непотребно, и если Луи–Наполеонъ это дѣлаетъ, то всякiй сколько–нибудь опытный машинистъ скажетъ, что это даже  неблагоразумно. Стѣнки всякаго парового котла устроены такъ, что могутъ выдержать большое давленiе запертаго внутри пара; но всему есть мѣра, и если плотно запереть всѣ предохранительные клапаны, то котелъ нѣсколько времени продержится, а потомъ, неизвѣстно въ которую именно минуту, неожиданно лопается и откидываетъ трупъ неосторожнаго машиниста на груду труповъ всѣхъ его друзей и попутчиковъ.

Къ числу средствъ, запирающихъ клапаны общественнаго мнѣнiя и останавливающихъ развитiе страны, принадлежатъ залоги, требуемые съ издателей газетъ. Залогъ, по закону 9 iюня 1819 года, назначается на то, чтобы вычитать изъ него протори, убытки и штрафы, къ уплатѣ которыхъ хозяева или издатели газеты могутъ быть приговорены. Въ случаѣ недостаточности залога, поборъ взимается съ собственности хозяевъ или отвѣственныхъ издателей газеты, съ авторовъ и редакторовъ осужденныхъ статей. Закономъ 18 iюля 1828 года избавлены отъ взноса залоговъ 1) журналы, выходящiе одинъ разъ въ мѣсяцъ, или рѣже; 2) журналы или перiодическiе выпуски, исключительно посвященные или наукамъ математическимъ, физическимъ или естественнымъ, или работамъ и изслѣдованiямъ научнымъ, или искуствамъ механическимъ и художествамъ, то–есть наукамъ и искуствамъ, которыми занимаются три академiи: наукъ, надписей и художествъ; 3) журналы и перiодическiе выпуски, чуждые содержанiя политическаго и исключительно посвященные литературѣ или другимъ отраслямъ знанiя, непоименованнымъ выше, если только они не выходятъ болѣе двухъ разъ въ недѣлю; 4) всѣ перiодическiе выпуски, чуждые политическаго содержанiя, издающiеся на другомъ, не французскомъ языкѣ; 5) перiодическiе листы, исключительно посвященные объявленiямъ о дѣлахъ торговыхъ, судебныхъ, о приходѣ и отходѣ кораблей, о цѣнахъ товаровъ. Закономъ 9 сентября 1835 года, ст. 13, залогъ опредѣлено взносить въ казначейство, которое и платитъ на него проценты, постольку, сколько положено для залоговъ. Если журналъ выходитъ въ опредѣленные дни или неопредѣленно выпусками, но болѣе двухъ разъ въ недѣлю, то залогъ будетъ 100,000 франковъ. Залогъ будетъ въ 75,000 фр., если газета или перiодическiе выпуски выходятъ неболѣе двухъ разъ въ неделю. Онъ будетъ въ 50,000 фр., если журналъ выходитъ разъ въ недѣлю. Онъ будетъ въ 25,000 фр., если журналъ выходитъ болѣе одного раза въ мѣсяцъ. Въ департаментахъ, не прилегающихъ къ Парижу, залогъ въ четыре и въ шесть разъ меньше. По мѣрѣ уменьшенiя залога отъ вычетовъ за протори, убытки и штрафы, залогъ немедленно пополняется, безъ чего нельзя и продолжать изданiя газеты. Слѣдуетъ замѣтить, что закономъ 16 iюля 1850 г. наибольшiй залогъ уменьшонъ со 100,000 до 24,000 франковъ.

При внимательномъ разсмотрѣнiи этого закона и послѣдующихъ событiй оказывается, что онъ былъ чрезвычайно вреденъ какъ правительству, такъ и народу. Сначала слѣдуетъ обратить вниманiе на то, что залогъ въ провинцiяхъ былъ несравненно меньше, чѣмъ въ столицѣ. Но почему это? Чѣмъ объяснили бы это почтенные буржуа–депутаты, утвердившiе этотъ законъ въ 1835 году? Можетъ–быть они сказали бы, что они утвердили залоги только для газетъ политическихъ, а всѣ остальныя изданiя освобождены отъ залоговъ, и при этомъ съ похвалою отозвались бы объ успѣхахъ наукъ и искуствъ во Францiи, и о томъ, что французы первая нацiя въ мiрѣ, гдѣ столица — Парижъ. Далѣе они сказали бы, что для спокойствiя страны всего опаснѣе политическiя мнѣнiя, несогласныя съ правительственными цѣлями и намѣренiями, и что тѣ, которыя высказываются въ столицѣ, гораздо вреднѣе провинцiальныхъ, потомучто Парижъ всегда служилъ камертономъ, по которому пѣла вся Францiя. Вотъ и прекрасно; съ этимъ мнѣнiемъ нельзя не согласиться; оно совершенно справедливо; Парижъ столько же административный, сколько и умственный центръ Францiи. Но если такъ, если въ провинцiи залогъ полагается меньше, то вѣроятно и штрафъ за печатные проступки берется тамъ во столько же разъ меньшiй? Нѣтъ, по закону штрафы эти и тюремныя заключенiя издателей по всей странѣ одинаковы. Такъ зачѣмъ же уменьшонъ залогъ? — Какъ зачѣмъ? отвѣчаетъ буржуа–депутатъ: — мы, законодатели, очень хорошо знаемъ, что общественное мнѣнiе страны должно быть развиваемо, что странѣ необходимо политическое воспитанiе, безъ его гражданинъ не можетъ быть гражданиномъ. Непринимая участiя въ политической жизни отечества и неимѣя понятiя о политическомъ бытѣ другихъ странъ, гражданинъ остается только глухонѣмымъ вѣрноподданнымъ, чего не можетъ и не должно допускать просвѣщенное правительство. Если мы не хотимъ, чтобъ наши сограждане были безсловеснымъ и безсмысленнымъ стадомъ, то должны поощрять развитiе журналистики въ провинцiяхъ, гдѣ мало капиталовъ для взноса стотысячнаго залога. И это прекрасно; и съ этимъ нельзя не согласиться; надо если не поощрять, то покрайней–мѣрѣ не стѣснять политическое воспитанiе гражданъ; пусть они воспитываются. Но стало–быть стотысячный залогъ не поощряетъ, а стѣсняетъ это воспитанiе, и такъ какъ въ провинцiяхъ по большой части читаются столичныя газеты, то столичный залогъ стѣсняетъ, затрудняетъ политическое воспитанiе. Какже можно помирить это противорѣчiе? Надо поощрять и въ тоже время стѣснять. Это сильно напоминаетъ виноградъ, который въ сѣверной Францiи часто разводится на шпалерахъ. Тамъ свободное развитiе его во всѣ стороны стѣснено, и поощряется только развитiе по направленiю шпалеры: вѣтви бѣднаго растенiя привязываются къ кольямъ и поперечнымъ брускамъ, и получаются съ распятаго такимъ образомъ растенiя прекрасные, сочные плоды; но дѣло въ томъ, что общество не растенiе, а животный организмъ, для котораго искуственное развитiе однихъ частей насчетъ другихъ всегда гибельно, составляетъ прямо причину смерти.

На дѣлѣ оказалось, что залоги, утвержденные въ 1835 году въ такихъ широкихъ размѣрахъ, ровно ничему не пособили, съ точки зрѣнiя буржуа–депутатовъ. Во Францiи политическiя мнѣнiя раздѣляются по партiямъ: есть тамъ орлеанисты, легитимисты, республиканцы, бонапартисты, съ нѣсколькими видоизмѣненiями и оттѣнками. Газета служила тамъ всегда органомъ какой–нибудь партiи и обыкновенно издавалась на акцiяхъ или на паяхъ. Для основанiя новой газеты или для приобрѣтенiя старой соединяется обыкновенно нѣсколько капиталистовъ съ тѣмъ, чтобы получать отъ изданiя барыши. Но въ тоже время духъ партiй очень часто заставляетъ ихъ совершенно пренебрегать барышами: они взносятъ залогъ, выбираютъ себѣ редактора сообразно съ своими стремленiями, и говорятъ ему, что выгодъ имъ не надо, что всѣ выгоды свои отдаютъ они на своевременное пополненiе залога, по мѣрѣ того какъ онъ будетъ уменьшаться вычетами штрафовъ, но что главная ихъ цѣль — проводить въ публику свои воззрѣнiя, свои убѣжденiя, духъ своей партiи, и поэтому со стороны отвѣтственнаго издателя требуются всевозможныя усилiя, чтобы штрафовъ было какъ можно больше; чтоже касается до тюремныхъ заключенiй редактора, то онъ за каждый день будетъ получать столько–то. Съ 1835 года именно такъ и шли дѣла французской журналистики. Опозицiя не жалѣла денегъ на залоги и штрафы, а близорукое правительство Луи–Филипа воображало, что денежнымъ штрафомъ можно остановить распространенiе идей, тогда какъ оно не останавливается обыкновенно ни кострами, ни казнями, ни пытками. Императоръ Луи–Наполеонъ понялъ это очень хорошо; онъ видѣлъ, что для какой–нибудь политической партiи ровно ничего не значитъ какая–нибудь сотня–другая тысячъ франковъ; одному человѣку это трудно, а цѣлая партiя легко заплатитъ еще и не такую сумму, сложившись по гривеннику. Поэтому онъ не увеличилъ назначенный закономъ 16 iюля 1850 года залогъ въ 24,000 фр., даже внимательно наблюдаетъ, чтобы штрафовъ было не слишкомъ много, но установилъ предостереженiя, противъ которыхъ уже совершенно безсильно всякое самоотверженiе людей, держащихъ сторону той или другой партiи.

Нынѣшнiе ораторы опозицiй часто называютъ постановленiе о цензурныхъ предостереженiяхъ мечемъ Дамокла, который постоянно виситъ надъ французской журналистикой. Сравненiе весьма живописное, но далеко не вѣрное. Скорѣе можно сказать, что это веревка удавленника, распущенная настолько, чтобы пацiентъ задохнулся не сейчасъ же. Законъ о предостреженiяхъ есть цензура карательная. Здѣсь повидимому существуетъ полная свобода журналистики. Всякiй пишетъ и печатаетъ чтó ему угодно въ своей газетѣ, съ тѣмъ только, что ежели статья не понравится администрацiи, то газета получаетъ первое предостереженiе. Ежели на другой день явится новая статья, которая не понравится начальству, то является предостереженiе второе. Наконецъ, ежели на третiй день или хоть черезъ нѣсколько дней явится въ той же газетѣ еще статья, подобная двумъ первымъ не по содержанiю своему, а по впечатлѣнiю, какое произведетъ она на администрацiю, то петля затягивается наглухо, газета окончательно запрещается, закрывается, перестаетъ выходить. Противъ такого порядка совершенно безсиленъ голосъ какой бы то нибыло партiи. Какъ ни смѣлы иногда бываютъ говоруны въ своихъ расчетахъ, но не бываетъ между ними такихъ храбрецовъ, которые полагали бы, что они могутъ доставить своей партiи торжество тремя газетными статьями. Стало–быть тутъ никакая денежная жертва ничего не значитъ, ничего не сдѣлаетъ, — и партiи примолкли, по случаю совершенной невозможности толково говорить съ веревкою на шеѣ. Эту истину конечно подтвердилъ бы всякiй удавленникъ, еслибы только онъ могъ что–нибудь утверждать.

Такимъ образомъ опозицiя во Францiи не существуетъ явно, открыто. Но полицейскiе знаютъ тамъ очень хорошо, что въ тайникахъ человѣческой мысли, по существу своему неподчиненныхъ ни предупредительной, ни карательной цензурѣ, опозицiя есть, хранится всецѣло, накопляется, сгущается; но чтó будетъ затѣмъ, именно въ которую изъ слѣдующихъ минутъ котелъ лопнетъ, этого они положительно не знаютъ. А послѣ насъ — хоть потопъ, говорятъ они; а на нашъ вѣкъ хватитъ. Но въ томъ–то и вопросъ, хватитъ ли?

Само собою разумѣется, что ежели правительству Луи–Наполеона предстоятъ впереди трудныя времена, то конечно главною причиною ихъ будетъ принятая во Францiи система предостереженiй или система литературнаго молчанiя. Давно доказано и тысячу разъ было доказываемо, что никакой нѣтъ возможности разумно управлять обществомъ разумныхъ существъ безъ помощи великой двигательной и направляющей силы, называемой опозицiею. Когда человѣкъ управляетъ стадомъ коровъ или овецъ, то опозицiя ему ненужна; однакоже и здѣсь благоразумный пастухъ предоставляетъ иногда животнымъ разбрестись въ разныя стороны, туда, куда влечетъ ихъ инстинктъ, потребности, которыя не могутъ быть всѣ извѣстны одному человѣку. Тамъ травка посочнѣе, здѣсь она хоть и суше, но имѣетъ ту пряность, которая иногда тоже необходима организму, тутъ напиться можно, и т. д. — невозможно же одному человѣку за всѣмъ усмотрѣть, одному впору и вовремя угодить на каждый организмъ. При управленiи существами разумными — совсѣмъ другое. Всякое на свѣтѣ разумное правительство, независимо отъ своей формы, желая блага, пользы и процвѣтанiя себѣ, въ тоже время желаетъ всѣхъ физическихъ и духовныхъ благъ и управляемымъ. Иначе и быть не можетъ. Кромѣ того, что этого требуетъ христiанское человѣколюбiе, это еще и полезно, и выгодно, и прiятно, и почетно. Но какъ же узнать, чтó для управляемыхъ благо, или вѣрнѣе сказать, чтó они сами для себя считаютъ благомъ? Управитель весьма легко можетъ ошибаться, и со всею честностью, со всею добросовѣстностью и благонамѣренностью онъ можетъ навязывать управляемымъ такiя блага, отъ которыхъ они не будутъ знать какъ отдѣлаться и отмолиться. Вслѣдствiе этого мало–помалу довѣрiе вовсе должно исчезнуть, такъ что потомъ и истинное благо уже не будетъ принимаемо. Въ исторiи можно указать немало примѣровъ такого разъединенiя правительства съ народомъ. Если нѣтъ опозицiи, свободно выражаемой, то какъ же узнать истинныя потребности нацiи? Ихъ никакъ не можетъ угадать ни г. Бильо, ни г. Барошъ, никто изъ подобныхъ имъ господъ, которые вопервыхъ видятъ все въ розовомъ свѣтѣ, а вовторыхъ, все время свое употребляютъ на изученiе выгодныхъ сторонъ существующаго порядка, чтобы расхваливать ихъ потомъ, когда понадобится, во дворцѣ, въ сенатѣ или въ такъ–называемомъ законодательномъ собранiи. Луи–Наполеонъ, какъ человѣкъ весьма умный, угадываетъ многое; еще болѣе узнаетъ онъ изъ полицейскихъ донесенiй, но далеко не знаетъ всей правды, какъ встарину директоры училищъ не знали истинныхъ потребностей своихъ учениковъ, въ тѣ темныя времена, когда приказывали только молчать, не разсуждать и повиноваться. Вообразите умнаго человѣка надзирателемъ большого заведенiя, въ которомъ живетъ множество глухонѣмыхъ, получившихъ уже нѣкоторое развитiе, и при этомъ представьте себѣ, что у надзирателя какимъ–нибудь образомъ отнята возможность изучить языкъ, прiемы мышленiя и способъ выраженiя мыслей всѣхъ надзираемыхъ. Усердный, ревностный и честный надзиратель ночей не спитъ, заботится о благосостоянiи ввѣреннаго ему общества, и кушанье пробуетъ, и сапоги отдаетъ въ починку, и сертуки самъ примѣряетъ, и во все входитъ самъ, строго провѣряя дѣйствiя подчиненныхъ ему надзирателей. Выраженiе лица глухонѣмыхъ обыкновенно бываетъ довольно безстрастно, однообразно, такъ что по немъ ничего не узнаешь; ктомуже еще надзиратель будетъ видѣть на лицахъ выраженiе удовольствiя, съ какимъ глухонѣмые всякiй разъ станутъ его встрѣчать. Но между такимъ начальникомъ и такими подчиненными будетъ существовать полная разрозненность, совершенный разладъ; онъ для нихъ будетъ чужой, онъ не въ состоянiи будетъ сдѣлать ихъ довольными, потомучто между нимъ и ими существуетъ неодолимая преграда, состоящая въ отсутствiи опозицiи, въ невольной, но тѣмъ неменѣе сильно дѣйствующей системѣ предостереженiй. И тутъ уже никто не виноватъ, кромѣ самой системы. Надзиратель честнѣйшимъ образомъ желаетъ и добивается добра, блага, но ровно ничего не можетъ сдѣлать до тѣхъ поръ, пока между нимъ и управляемыми не установится откровенный обмѣнъ мыслей, то–есть пока онъ не изучитъ ихъ языка и не дозволитъ высказывать ему всѣхъ потребностей. Это высказыванье и называется опозицiей, потомучто глухонѣмымъ вѣроятно придется сначала доказывать ему, что многое онъ дѣлалъ и продолжаетъ дѣлать вопреки ихъ истиннымъ потребностямъ.

Разумѣется само собою, что добросовѣстный надзиратель, для предупрежденiя несчастнаго удаленiя своего отъ управляемыхъ, для избѣжанiя весьма возможныхъ, даже неизбѣжныхъ ошибокъ, постарается изучить ихъ языкъ и дозволитъ имъ свободно выражать свои потребности и желанiя.

Остается еще многое сказать о французскихъ законахъ, касающихся печати. Существуютъ законы объ оскорбленiи частныхъ лицъ, о безчестьи печатномъ, о порядкѣ преслѣдованiя преступленiй противъ законовъ о печати, объ отвѣтственныхъ редакторахъ, о штемпеляхъ, о пересылкѣ по почтѣ, о театральныхъ пьесахъ, о литературной собственности и т. д. Но обо всемъ этомъ мы поговоримъ еще черезъ мѣсяцъ. Покамѣстъ изъ нынѣшняго бѣглаго очерка какой же можно сдѣлать выводъ?

Во Францiи существуетъ предупредительная цензура и карательная цензура. Первая — для театральныхъ пьесъ, гравюръ, литографiй и рисунковъ, причемъ произведенiе не выпускается въ свѣтъ безъ предварительнаго дозволенiя администрацiи; вторая — для всѣхъ остальныхъ произведенiй мысли человѣческой. Предупредительная цензура со временъ Галилея запрещала всякую новую мысль, все равно — истинна была она, или ложна. Цензоры, присудившiе Галилея къ сожженiю на кострѣ, были люди совершенно честные, благонамѣренные, образованные. Они дѣйствовали по убѣжденiю; они увѣрены были, что новое ученiе Галилея о движенiи земли и о неподвижности солнца — ересь, вредная для религiи и для нравственности. Но они вовсе не обязаны были всѣ быть генiальными людьми, чтобы вѣрно оцѣнить новую мысль. Поэтому невозможно винить ихъ за приговоръ новому ученiю Галилея; но безъ всякаго сомнѣнiя принципъ, въ силу котораго Галилей былъ осужденъ, принципъ связыванья, заковыванья мысли — принципъ вредный. Несмотря на запрещенiе новыхъ мыслей, цензура не успѣла помѣшать ихъ распространенiю: со временъ Галилея мысль сдѣлала огромные успѣхи. Для религiи цензура не могла оказать никакой услуги, начиная отъ Рабеле до Вольтера; для морали тоже ничего, начиная отъ Аретина до маркиза де–Сада. Для власти — тоже ничего, потомучто передъ революцiей «директоры печати» не смѣли, стыдились запрещать печатать то, что уже у всѣхъ было на языкѣ. Стало–быть въ прошломъ столѣтiи предупредительная цензура не успѣла ничего предупредить. Съ тѣхъ поръ печать освободилась отъ оковъ во всей Америкѣ, въ Великобританiи, въ Испанiи, въ Португалiи, въ Бельгiи, въ Италiи. Время сдѣлаетъ и вездѣ свое дѣло.

Цензура карательная (неговоря о нынѣшнемъ, безпримѣрномъ въ исторiи и безправномъ состоянiи печати во Францiи) явилась въ представительномъ правленiи, или вмѣстѣ съ нимъ. Всѣ правительства нынѣшняго столѣтiя во Францiи по принципу признавали свободу печати, но спутывали эту свободу посредствомъ разныхъ побочныхъ постановленiй касательно типографiй, книжной торговли и т. д. Гдѣ же свобода печати безъ свободы печатанья и продажи книги? Такъ какъ типографщикъ отвѣчаетъ тамъ за цензурное достоинство книги наравнѣ съ авторомъ и издателемъ, то всякiй авторъ подвергается тамъ часто невѣжественной цензурѣ типографщика и тоже не очень просвѣщенному разсмотрѣнiю книгопродавца. Такимъ образомъ изданная книга поставлена подъ законы карательные, а печатанiе этой книги осталось подъ гнетомъ предварительной и преувеличенно–осторожной невѣжественной цензуры типографщиковъ. Такая путаница принадлежитъ къ переходнымъ временамъ, когда еще хорошенько неизвѣстно, чтó умерло вмѣстѣ съ прошедшимъ и чтó будетъ жить съ будущимъ.

 

 

___________