ГОЛОСЪ ЗА ПЕТЕРБУРГСКАГО ДОНЪ–КИХОТА

ПО ПОВОДУ СТАТЕЙ Г. ТЕАТРИНА

____

Нѣкто сантктпетербургскiй донъ–Кихотъ (котораго мы и въ глаза не видали) напалъ на какой–то фантастическiй комитетъ. (См. «Гудокъ» № 40).

Нѣкто г. Театринъ вступился за честь своихъ фантастическихъ сотоварищей, и готовый за нихъ въ огонь и въ воду, вооружился перомъ, сталъ въ оборонительное положенiе, (Смотр. «Спб. Вѣдомости» № 236.) и воскликнулъ:

— Не донкихотствуйте г. донъ–Кихотъ! а нето... я васъ!..

Такъ какъ г. Театринъ, мы увѣрены, самъ лицо вовсе не фантастическое, (г. Краевскiй ничего фантастическаго, т. е. не существеннаго и не допустилъ бы въ свою газету), лицо нетолько не фантастическое, но лишонное даже всякой фантазiи, — то очень можетъ быть, что и комитетъ, подвергающiй разбору драматическiя сочиненiя — также не фантастическiй.

Очевидно, что донъ–Кихотъ на все смотритъ съ своей точки зрѣнiя, во всемъ видитъ нѣчто волшебное и чародѣйственное, — и это совершенно въ его характерѣ. Мало того, сей странствующiй рыцарь вполнѣ убѣжденъ, что всѣ неправды, всѣ злоупотребленiя совершаютъ не люди, а духи; что даже взятки берутъ не люди, — а все какiе–то волшебники или волшебницы. О высокое, благородное безумiе! Изъ какой глубокой вѣры въ честность человѣчества ты проистекаешь!

Г. Театринъ, внимая рѣчамъ донъ–Кихота, сначала прикидывается будто бы вовсе и не знаетъ, о какомъ комитетѣ рѣчь идетъ. Наконецъ не выдерживаетъ характера и проговаривается.

И то сказать: будь комитетъ дѣйствительно фантастическiй, какое бы дѣло вступаться за него реальному г. Театрину!

Чтобъ поразить донъ–Кихота, убить его наповалъ передъ публикой, онъ статью его приписываетъ оскорбленному самолюбiю... Дескать подалъ онъ въ какой–то фантастическiй комитетъ какую–то драму «Русскiе въ 1862 году или народная подоплека», ну и члены этого комитета, читавшiе эту пьесу, ее не одобрили, такъ какъ они что–нибудь да смыслятъ въ драматическомъ искуствѣ. Ну вотъ донъ–Кихотъ и разсердился и напалъ на комитетъ.

А донъ–Кихотъ вѣроятно драмы этой и не писалъ, а просто выдумалъ ее, чтобъ имѣть случай проскользнуть въ фантастическiй комитетъ; это съ его стороны была военная хитрость, которая иногда допускалась рыцарями.

Стало–быть донъ–Кихотъ сталъ донкихотствовать противъ комитета не ради оскорбленнаго самолюбiя, а просто потому, что вознегодовалъ, и такъ какъ онъ петербургскiй, а не ламанчскiй донъ–Кихотъ, то и замаскировалъ свое негодованiе.

Видя все это, г. Театринъ совѣтуетъ донъ–Кихоту не донкихотничать, и увѣряетъ насъ, читателей, что роль донъ–Кихота самая жалкая и постыдная.

Ну нѣтъ, г. Театринъ, не совсѣмъ такъ!

Быть–можетъ у насъ оттого такъ много всякихъ неправдъ и злоупотребленiй, такъ много невѣждъ, взяточниковъ и казнокрадовъ, что мало, увы! очень мало святая Русь производитъ на свѣтъ донъ–Кихотовъ. Вѣдь донъ–Кихотъ (Сервантеса, прибавимъ), — это идеалъ честности, неподкупности и неустрашимости.

Ламанчскiй донъ–Кихотъ отперъ клѣтку со львомъ, и вызывалъ сего царя звѣрей на бой. Петербургскiй донъ–Кихотъ льва не вызоветъ, а много–много что отворитъ двери въ засѣданiе какого–нибудь комитета и поглядитъ, чтó тамъ дѣлаютъ чародѣи или господа Театрины.

Левъ, когда–то вызванный ламанчскимъ донъ–Кихотомъ, только зѣвнулъ и повернулся къ нему хвостомъ, не чувствуя за собой никакой вины; и вы, г. Театринъ, сдѣлали бы гораздо лучше, еслибъ на вызовъ петербургскаго донъ–Кихота также бы зѣвнули, но вы этого не могли сдѣлать: правда, хоть и замаскированная, кольнула васъ, вы испугались и вскрикнули:

«Не донкихотствуйте г. донъ–Кихотъ!»

Перейдемъ теперь отъ фантазiй къ дѣйствительности.

Вы г. Театринъ говорите, что пьесы г. Островскаго въ настоящее время не даются часто потому, что г. Островскiй не пишетъ ничего новаго.

Помилуйте, г. Театринъ, неужели вы ничего не читаете? Да въ продолженiи года г. Островскiй напечаталъ двѣ пьесы: драму «Козьма Миничъ Сухорукiй» («Современникъ») и комедiю «Женитьба Бальзаминова» («Время»). Неужели этого мало? Послѣдняя комедiя г. Островскаго такъ хороша, что едвали не одна изъ лучшихъ его произведенiй, и на сценѣ имѣла бы успѣхъ громадный; ее и читать–то нельзя не умирая со смѣху. Отчегоже ни этой драмы, ни этой комедiи нѣтъ на сценѣ?

Авторъ не даетъ... авторъ самъ объ этомъ не хлопочетъ.

Но вопросъ, отчего не даетъ и не хлопочетъ авторъ? Ужь не смотритъ ли онъ на весь комитетъ глазами донъ–Кихота, и не будучи самъ донъ–Кихотомъ, не считаетъ нужнымъ съ вами безплодно ратовать. Вѣдь имѣть съ вами дѣло не легко — говорятъ авторы.

Но положимъ это вздоръ, положимъ г. Островскiй не даетъ своихъ пьесъ и о томъ не хлопочетъ... а вы–то начто? Вѣдь вы обязаныя думать и о славѣ и о направленiи театра... Хлопочите, просите г. Островскаго; пишите къ нему: онъ талантливый писатель, оказавшiй уже много услугъ нашему театру. Его и портретъ красуется на одномъ изъ театральныхъ плафоновъ. А вы? вы кто? Какiя ваши заслуги? И вы хотите, чтобъ талантъ вамъ кланялся, васъ упрашивалъ, не оставьте–де меня вашимъ покровительствомъ! Нѣтъ–съ! вы ему поклонитесь, вы ищите его вниманья, если только вамъ дорога русская сцена, если только вы для театра, а не театръ для васъ.

Вы, г. Театринъ, между прочимъ просите донъ–Кихота хоть передѣлать вкусъ публики.

Да развѣ это его дѣло! Вкусъ публики неразвитъ, восхищается всякимъ вздоромъ, а вы употребляете всѣ ваши усилiя для того, чтобъ еще болѣе исказить этотъ вкусъ, поблажая его неразвитости.

Понимаете ли вы, что одна пьеса, написанная съ идеей, съ жаждой сказать правду, съ талантомъ, стоитъ цѣлой сотни, цѣлой тысячи такихъ эфемерныхъ фарсовъ и водевилей, какiе стряпаетъ вамъ г. П. Федоровъ съ компанiей.

Мы не хуже васъ знаемъ, что репертуаръ не можетъ состоять изъ пьесъ первокласныхъ, но мы также знаемъ, что пьесу à la П. Федоровъ за деньги можетъ написать любой фельетонистъ, и что стоитъ только поощрить переводчиковъ, какъ весь заграничный репертуаръ, все лучшее, появившееся на нѣмецкой, французской и англiйской сценахъ за послѣднiе десять лѣтъ, появится и на нашей сценѣ, и что всякая переводная пьеса, написанная съ талантомъ, во сто разъ лучше бездарнаго, доморощенаго произведенья, т. е. такого, изъ котораго зритель ничего не вынесетъ, ни одной мысли, ни одного нравственнаго побужденiя.

Неужели же бездарныя комедiи, водевили и фарсы все болѣе и болѣе будутъ плодиться у насъ на сценѣ, потому только, что есть авторы привлекательные и благодарные. Ужели публика все болѣе и болѣе будетъ портить вкусъ свой и убивать время въ театрѣ на праздное и безплодное удовольствiе, потому только, что это гораздо выгоднѣе для авторовъ вродѣ г. Федорова и другихъ.

Слыхали мы, будто фантастическiй комитетъ повременамъ сваливаетъ кой–что на цензуру, будтобы цензура смотритъ строже и оказывается неумолимою ко всему, на чемъ лежитъ печать таланта, и задерживаетъ лучшiя пьесы, по одному, по два и даже по четыре года. Едва ли это правда; но если это и правда, то все–таки комитетъ долженъ быть первымъ заступникомъ и ходатаемъ нашихъ лучшихъ драматическихъ писателей передъ судомъ цензуры. Въ этомъ случаѣ комитету и подонкихотничать не мѣшало бы. За такое донкихотсво мы нетолько бы не назвали его жалкимъ, напротивъ преклонились бы передъ его благородной храбростью.

А отъ фантастическаго комитета многое зависитъ. Можно напримѣръ любую пьесу убить наповалъ недобросовѣстнымъ чтеньемъ, можно самую патетическую сцену прочесть такъ вяло, или такимъ тономъ, что она покажется и смѣшной и глупой. Недаромъ говорятъ, что le ton fait la musique.

Можно также иначе поступить для того, чтобъ пiеса не понравилась, а именно: нынче прочесть начало, а потомъ черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, когда начало забудется, дочесть конецъ.

Какихъ фокусовъ нельзя придумать въ такихъ стѣнахъ, куда не проникаетъ гласность и куда не хотятъ даже писатели заглядывать, тѣ писатели, которыхъ когда–то приглашала сама дирекцiя. Пусть дирекцiя спроситъ этихъ писателей, отчего они покинули этотъ комитетъ и какъ имъ не грѣхъ и не стыдно показать къ театру такое равнодушiе, вмѣсто того, чтобъ принять въ немъ самое горячее участiе.

Жаль, если г. Театринъ говоритъ правду, т. е. если такiе водевили и бездарныя комедiи даютъ лучшiй сборъ, нежели комедiи Гоголя, Островскаго, Тургенева, Потѣхина и другихъ менѣе даровитыхъ писателей. Вѣдь Гоголь и Островскiй передъ г. П. Федоровымъ то же, что Лаблашъ и Марiо передъ уличнымъ цаганомъ. Отчегоже умная дирекцiя не приучаетъ слухъ публики къ уличному пѣнiю, а выписываетъ для оперы лучшихъ европейскихъ пѣвцовъ и пѣвицъ, дорого имъ платитъ и убѣждена, что эти деньги не пропадшiя, что эти деньги развиваютъ эстетическiй вкусъ публики, и быть–можетъ побуждаютъ ее къ изученiю музыки.

Почему же въ отношенiи оперы дирекцiя расчитываетъ не на дешовыя посредственности, а на знаменитости, и почему комитетъ болѣе расчитываетъ на посредственности, чѣмъ на знаменитости? Слава–богу, что пѣвцы выбираются не фантастическимъ комитетомъ, — вотъ была бы у насъ опера!

Но довольно.

Пусть члены фантастическаго комитета засѣдаютъ яко боги на Парнасѣ, и вѣнчаютъ своихъ вѣрныхъ и благодарныхъ поклонниковъ, но пусть они помнятъ, что и гласность, настоящая, святая, неумолимая гласность не за горами.

Ч. КОМИТЕТСКIЙ