ЯВЛЕНIЯ СОВРЕМЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

 

пропущенныя нашей критикой(1)

 

ГРАФЪ ЛТОЛСТОЙ И ЕГО СОЧИНЕНIЯ

 

1) Военные расказы. 2) Дѣтство и отрочество. 3) Юность, первая половина 4) Записки маркера. 5) Мятель. 6) Два гусара. 7) Встрѣча въ отрядѣ. 8) Люцернъ. 9) Альбертъ. 10) Три смерти. 11) Семейное счастье.

 

СТАТЬЯ ВТОРАЯ

____

 

ЛИТЕРАТУРНАЯ ДѢЯТЕЛЬНОСТЬ ГРАФА ЛТОЛСТОГО

 

Въ первой статьѣ своей я, опредѣливши общее значенiе дѣятельности графа ЛТолстого, былъ долженъ поневолѣ пуститься въ разысканiе причинъ того страннаго факта, что эта въ высокой степени своеобразная и замѣчательная дѣятельность прошла незамѣченною передъ нашей критикой. Виною тому, какъ старался доказать я, было то, что критика наша перестала быть критикой литературною, те. другими словами говоря, что литература перестала быть для направленiй нашей критики полнѣйшимъ выраженiемъ и откровенiемъ жизни.

Я намекнулъ уже, что самая дѣятельность замѣчательнодаровитаго писателя разошлась съ требованiями различныхъ болѣе или менѣе теоретическихъ направленiй, что самое появленiе нѣкоторыхъ изъ его вещей, каковы напримѣръ «Альбертъ» и «Люцернъ» въ журналѣ теоретиковъ — одинъ изъ странновопiющихъ фактовъ для мыслящаго наблюдателя.

Но вѣдь ни «Альбертъ», ни «Люцернъ», ни «Три смерти», ни наконецъ «Семейное счастье» не составляютъ въ дѣятельности самого писателя какоголибо крутого поворота. Эти произведенiя — прямое и притомъ нетолько логическое, но органическое послѣдствiе того же самаго психическаго процеса, который раскрывается въ предшествовавшихъ его произведенiяхъ, — завершенiе того же анализа, который такъ поразилъ всѣхъ въ этихъ предшествовавшихъ произведенiяхъ...

Дѣятельность Толстого, какъ она до сихъ поръ обозначалась, можно раздѣлить собственно на три категорiи: 1) чистоаналитическiя произведенiя, каковы «Дѣтство и отрочество», «Юность», 2) художественные этюды, свидѣтельствующiе о необыкновенной силѣ и особенности таланта, но имѣющiе совсѣмъ характеръ этюдъ, характеръ чистовнѣшнiй, каковы «Мятель» и «Два гусара», и 3) на результаты анализа, болѣе или менѣе удачные и полные, въ которыхъ художникъ стремится уже къ созданiю самостоятельныхъ типовъ, къ воплощенiю въ образы того, чтó добыто имъ посредствомъ анализа. Это или попытки, хотя и удивительныя, но нѣсколько голыя, догматическiя, каковы «Записки маркера», «Встрѣча въ отрядѣ», «Альбертъ», «Люцернъ», «Три смерти», или совершенноорганическiя, живыя созданiя: «Военные расказы» и «Семейное счастье». Разумѣется такое раздѣленiе справедливо только по отношенiю къ общему характеру этихъ произведенiй. Элементъ органическiй, элементъ художественнаго творчества присутствуетъ, и притомъ присутствуетъ въ замѣчательной степени въ произведенiяхъ совершенно аналитическихъ; элементы анализа и притомъ самаго смѣлаго входятъ и въ этюды, ибо вся дѣятельность Толстого, вмѣстѣ взятая, есть живая, органическая дѣятельность. Раздѣленiе принято здѣсь только какъ руководная нить для разъясненiя нравственнохудожественнаго процеса.

Толстой, какъ уже сказано было въ первой статьѣ, кинулся прежде всего всѣмъ въ глаза своимъ безпощаднымъ анализомъ. Анализъ поразилъ всѣхъ какъ въ «Дѣтствѣ и отрочествѣ», такъ и въ самыхъ «Военныхъ расказахъ», — первомъ полномъ и цѣльномъ художественномъ выраженiи психическаго процеса.

Какого же свойства этотъ анализъ? съ чего онъ начинается, какъ выражается, куда ведетъ и чѣмъ онъ различенъ отъ анализа другихъ художниковъаналитиковъ? Вотъ вопросы, которые должна поставить себѣ для разрѣшенiя критика.

У художника, если онъ дѣйствительно художникъ, анализъ не можетъ быть голый: онъ облекается непремѣнно въ поэтическiе образы; онъ приковывается даже иногда къ одному образу, преслѣдующему художника во все продолженiе его дѣятельности и видоизмѣняющемуся сообразно съ ея различными фазисами. Иногда этотъ образъ, этотъ нравственный идеалъ самого художника, раздвояется, какъ напримѣръ у Пушкина — на Онѣгина и Ленскаго, у Лермонтова — на Арбенина и Звѣздича, на Печорина и Грушницкаго. Раздвоенiе образа есть конечно всегда признакъ движенiя впередъ самого художника, становящагося въ критическое отношенiе къ преслѣдующему его образу, и результатами своими оно, это раздѣленiе, гораздо богаче мрачнососредоточенной односторонности, которая могла вполнѣ узакониться можетъбыть только разъ, въ лицѣ Байрона, — да и у того типъ нѣсколько двоится, покрайнеймѣрѣ по отношенiю къ краскамъ — на Гарольда и ДонъЖуана.

Во всякомъ случаѣ у самыхъ объективныхъ, равно какъ у самыхъ субъективныхъ художниковъ можно доискаться одного главнаго, преслѣдующаго ихъ образа. Чѣмъ художникъ по натурѣ шире, тѣмъ шире и его идеалъ, его любимый образъ, тѣмъ онъ народнѣе; но что нравственная жизнь художника воплощается въ извѣстномъ, видоизмѣняющемся и часто двоящемся образѣ, — это не подлежитъ сомнѣнiю.

У Толстого точно также есть этотъ преслѣдующiй его образъ, къ которому приковался его анализъ, то лицо, отъ имени котораго расказываетъ онъ «Дѣтство, отрочество и юность» и которое въ «Семейномъ счастьѣ» мѣняетъ только полъ и является женщиной. Образъ этотъ раздвояется — но раздвояется только внѣшне — въ «Запискахъ маркера», въ «Люцернѣ», являясь княземъ Нехлюдовымъ и представляя только крайнiя, послѣднiя грани того анализа, который отличаетъ героя «Дѣтства, отрочества и юности» отъ другихъ современныхъ героевъ... Онъ и Нехлюдовъ — вовсе не то, чтò Онѣгинъ и Ленскiй, чтò съ другой стороны Пушкинълирикъ и ПушкинъБѣлкинъ; не то, чтó Арбенинъ и Звѣздичъ, изъ слiянiя которыхъ является Печоринъ, и не то, чтò Печоринъ и Грушницкiй, те. идеалъ и пародiя. Нехлюдовъ — крайняя грань цѣльнаго психическаго процеса, и мало того, — жизненное послѣдствiе той особенной обстановки такъназываемаго аристократическаго мiрка, въ которой онъ заключенъ какъ въ раковинѣ и изъ которой выбивается очевидно герой «Дѣтства, отрочества и юности»... Во всякомъ случаѣ психическiй процесъ не раздвояется, а только доходитъ до своихъ крайнихъ граней.

Предполагая, что всѣ читатели знакомы съ произведенiями Толстого, покрайнеймѣрѣ съ главными изъ нихъ (ибо читатели вовсе незнакомые съ ними по всей вѣроятности не станутъ читать моей статьи), я не буду приводить выписокъ и ограничусь, какъ всегда, только указанiями.

Основная черта, поразившая всѣхъ въ психическомъ процесѣ, раскрывавшемся въ произведенiяхъ Толстого, была — повторяю еще разъ — анализъ необыкновенно новый и смѣлый, анализъ такихъ душевныхъ движенiй, которыхъ никто еще не анализировалъ. Не «пошлость пошлаго человѣка» обличалъ Толстой подобно Гоголю; не смѣялся онъ болѣзненнымъ смѣхомъ Гамлета щигровскаго уѣзда надъ несостоятельностью такъназываемаго развитаго человѣка, какъ Тургеневъ; не противополагалъ онъ, какъ Писемскiй, здоровый, хотя и грубоватый, хотя и нѣсколько низменный взглядъ на жизнь мишурѣ сдѣланныхъ, заказныхъ или подогрѣтыхъ чувствованiй; не относился, какъ Гончаровъ, къ идеализму во имя узкой практичности, къ праздной мысли во имя узкаго и условнаго дѣла, — но вмѣстѣ съ тѣмъ чувствовалось всѣми, что у него есть чтото общее со всѣми исчисленными стремленiями, что онъ — разумѣется полусознательно, полубезсознательно, какъ всякiй художественный талантъ — разработываетъ одну и туже съ поименованными художниками задачу эпохи. Близкiй къ Тургеневу поэтическою нѣжностью чувства и глубокою симпатiею къ природѣ, но дiаметрально противоположный ему своей суровой трезвостью взгляда, безпощадною ко всѣмъ маломальски необыденнымъ ощущенiямъ, своей враждою ко всякой фальши, какъ бы она ни была блестяща, — онъ этими послѣдними качествами былъ бы всего ближе къ Писемскому, еслибы этотъ реализмъ былъ ему прирожденъ, а не порожденъ анализомъ. Своимъ внѣшнимъ, враждебнонедовѣрчивымъ отношенiемъ къ идеализму онъ былъ бы сходенъ съ Гончаровымъ, еслибы заказнымъ образомъ поставилъ себѣ идеальчикъ въ практичности. Съ другой стороны, своей безпощадностью къ пошлости, таящейся нетолько въ пошломъ, но во всякомъ человѣкѣ, онъ какъбудто развиваетъ задачи Гоголя, но онъ не плачетъ ни о какомъ разбитомъ кумирѣ, ни о какомъ условнопрекрасномъ человѣкѣ.

Общаго у него со всѣми этими задачами эпохи одно: отрицанiе.

Отрицанiе чего?..

Да всего наноснаго, напускного въ нашемъ фальшивомъ развитiи. Отрицанiемъ онъ, по происхожденiю и воспитанiю разъединенный съ почвою, старается, какъ всѣ, дорыться до почвы, до простыхъ основъ, до первоначальныхъ слоевъ. Особенность его въ томъ, что онъ роется глубже всѣхъ другихъ. Онъ не удовлетворяется, какъ Тургеневъ, тѣмъ, чтобы издали благоговѣйно увидѣть почву и поклониться ей въ восторгѣ Моисея, узрѣвшаго обѣтованную землю. Ему (для ясности позволю себѣ сказать примѣромъ) мало того чтобы почувствовать только черноземную силу въ Уварѣ Иванычѣ, — онъ хотѣлъ бы разгадать и въ самомъ себѣ поднять эту сиднемъ сидящую силу. Онъ не можетъ также, смахнувши слои фальшиваго идеализма, принять, какъ Гончаровъ, за слои настоящiе — столь же наносные, но гораздо болѣе грязные слои практичности и формализма; онъ не останавливается и на тѣхъ, повидимому прочныхъ, но въ сущности только загрубѣлыхъ слояхъ, на которыхъ твердою ногою стоитъ Писемскiй; онъ такъ же мало способенъ симпатизировать положимъ хоть ЗадоръМановскому или даже Павлу Бешметеву, какъ Ельчанинову и Бахтiарову, такъ же мало тетушкѣ ипохондрика Соломонидѣ, какъ и Дурнопечину... Съ идеалами же на воздухѣ, со всякимъ созиданiемъ сверху, а не снизу, съ тѣмъ чтó погубило нравственно и даже физически самаго Гоголя, онъ способенъ помириться всего менѣе... Онъ только роется въ глубь, добросовѣстно роется, руководимый своимъ необычайнымъ анализомъ, и еще недорывшись, кончаетъ пантеистическою скорбiю «Люцерна», — скорбiю за жизнь и ея идеалы, отчаянiемъ за все скольконибудь искуственное и сдѣланное въ душѣ человѣческой, отчаянiемъ очевиднымъ въ «Трехъ смертяхъ», изъ которыхъ самою нормальною является смерть дуба, суровою покорностью судьбѣ, нещадящей цвѣта человѣческихъ чувствъ въ «Семейномъ счастьѣ», и затѣмъ — апатiею, безъ сомнѣнiя временною и переходною.

Апатiя ждала непремѣнно на серединѣ такого глубокоискренняго психическаго процеса, но что она не конецъ его, — въ этомъ вѣроятно никто изъ вѣрующихъ въ силу таланта вообще и понявшихъ силу таланта Толстого даже и не сомнѣвается. Недавно еще такое явленiе, какъ «Мертвый домъ», доказало намъ, что силы не умираютъ, не забиваются судьбою, а встаютъ могучѣе послѣ добровольной или принужденной инерцiи.

_______

 

Начала того отрицательнаго процеса, котораго Толстой является вмѣстѣ съ другими представителемъ и вмѣстѣ съ тѣмъ временною жертвою, лежатъ не въ Гоголѣ, а въ Пушкинѣ. Гоголь вмѣстѣ съ другими, хотя и глубже всѣхъ другихъ доводилъ до извѣстныхъ граней задачи, указанныя Пушкинымъ.

Говоря о Толстомъ какъ объ одномъ изъ самыхъ значительныхъ представителей нашего отрицательнаго процеса, не минуешь нѣкотораго повторенiя того, чтó уже нѣсколько разъ высказывалъ я о началѣ, объ исходной точкѣ этого процеса.

До сихъ поръ еще только въ цѣльной натурѣ Пушкина, въ ея борьбѣ съ различными тревожившими ее и пережитыми ею идеалами, заключается для насъ слово разгадки нашихъ стремленiй.

Есть натуры, предназначенныя на то, чтобы намѣтить заразъ грани процесовъ, набросать полные и цѣльные, хотя только очерками обозначенные идеалы, и такаято именно натура была у Пушкина. Пушкинъ все наше перечувствовалъ — отъ любви къ загнанной старинѣ до сочувствiй къ реформѣ, отъ нашихъ страстныхъ увлеченiй блестящими, эгоистическиобаятельными идеалами до смиреннаго служенiя СавельяКапитанская дочка»), отъ нашего разгула до нашей жажды самоуглубленiя, жажды «матери пустыни», и только смерть помѣшала ему воплотить наши высшiя стремленiя, весь духъ кротости и любви въ просвѣтленномъ образѣ Тазита, смерть, которая почти всегда уноситъ преждевременно набрасывателей многообъемлющаго и многосодержащаго идеала, которая унесла напримѣръ Рафаэля и Моцарта. Ибо есть какойто тайный законъ, по которому недолговѣчно все разметывающееся въ ширину и коренится какъ дубъ односторонняя глубина.

Я говорилъ уже неразъ, что за исключенiемъ совершенно новыхъ въ литературѣ нашей явленiй, имѣющихъ только общеисторическую, преемственную связь съ Пушкинымъ, каковы со всѣми ихъ достоинствами и недостатками Кольцовъ, Островскiй, Некрасовъ и Достоевскiй, — въ нашей современной литературѣ нѣтъ ничего истиннозамѣчательнаго и правильнаго, чтò въ своемъ зародышѣ не находилось бы у Пушкина.

Тáкъ весь отрицательный процесъ нашъ, неисключая даже и самого Гоголя, по прямой линiи ведетъ свое начало отъ взгляда на жизнь Ивана Петровича Бѣлкина.

Многимъ господамъ, преимущественно привыкшимъ благоговѣть передъ именами и авторитетами, мысль эта, высказанная въ первый разъ, и высказанная притомъ ex abrupto, безъ надлежащей ясности, показалась чудовищнопарадоксальною. Но ко всякому чудовищу можно привыкнуть, тѣмъ болѣе что ни за славу Гоголя, ни за славу даже новыхъ литературныхъ корифеевъ нашихъ бояться нечего.

Типъ Ивана Петровича Бѣлкина былъ почти любимымъ типомъ поэта въ послѣднюю эпоху его дѣятельности. Какое же — спрошу я опять, но послѣ многихъ толковъ моихъ во «Времени» спрошу настоятельнѣе — какое душевное состоянiе выразилъ намъ поэтъ въ этомъ типѣ и каково его собственное душевное отношенiе къ этому типу, влѣзая въ кожу котораго, принимая жизненныя воззрѣнiя котораго, онъ расказываетъ намъ множество добродушныхъ исторiй, на первый разъ даже ненравящихся своимъ добродушiемъ и простотою, но въ сущности таящихъ въ себѣ задачи весьма глубокiя?

Пробовали ли читатели въ лѣта своей зрѣлости перечесть «повѣсти Бѣлкина», эти повѣсти, которыя въ лѣта пылкой молодости привели ихъ въ негодованiе за упадокъ таланта и силъ пѣвца Алеко и Плѣнника, повѣсти, изъ которыхъ нѣкоторыя казались имъ ужасно пустыми, какъ «Мятель», а нѣкоторыя даже водевильными, какъ «Барышнякрестьянка». Они только въ первой изъ нихъ, въ «Сильвiо», видѣли отраженiе пушкинскаго генiя, именно потому, что здѣсь остался слѣдъ борьбы съ мучительнымъ и тревожнымъ идеаломъ. Въ «Сильвiо» дѣйствительно одинъ изъ ключей къ уразумѣнiю нравственнаго процеса поэта. Но вѣдь въ другихъто простодушныхъ расказахъ — если вы перечтете ихъ теперь, когда почти тридцать лѣтъ прошло съ перваго появленiя ихъ на свѣтъ божiй — вы найдете en germe, въ зернѣ, и простыя изображенiя простой дѣйствительности, непонятно свѣжiя до сихъ поръ еще, хотя и сдѣланныя очерками (какъ «Гробовщикъ»), и симпатичность отношенiй къ загнаннымъ, «униженнымъ и оскорбленнымъ» сантиментальнаго натурализмаСтанцiонный смотритель»), и... мало ли что вы въ нихъ найдете! Можетъбыть вы даже съ «Барышнейкрестьянкой» и съ «Мятелью» помиритесь?.. Вѣдь читаете же вы напримѣръ съ удовольствiемъ — хоть въ «Очеркахъ прошлаго» гАЧужбинскаго изображенiе моншера Самограева, и признаете законность этого изображенiя...

Но вѣдь въ кожѣ Бѣлкина, въ духѣ Бѣлкина, въ тонѣ Бѣлкина расказаны еще намъ поэтомъ такiе расказы, какъ «Дубровскiй», какъ семейная хроника Гриневыхъ, эта нимало непотерявшая своей красоты и свѣжести родоначальница всѣхъ нашихъ «семейныхъ хроникъ».

Въ типѣ Бѣлкина, который такъ полюбился нашему поэту, выразились начала нашего отрицательнаго (въ отношенiи къ нашему напряжонному развитiю) процеса.

Чтоже такое этотъ пушкинскiй Бѣлкинъ, — тотъ самый Бѣлкинъ, который проглядываетъ потомъ подъ другими формами въ повѣстяхъ Тургенева, — которому въ произведенiяхъ Писемскаго страшно хотѣлось взять верхá надъ фальшивоблестящимъ и фальшивострастнымъ типомъ, — которому съ излишкомъ, черезъ мѣру даетъ права Толстой, — котораго нѣсколько иронически, но съ невольною симпатiею повторяетъ даже Лермонтовъ въ Максимѣ Максимычѣ?

Бѣлкинъ пушкинскiй есть простой здравый толкъ и простое здравое чувство, кроткое и смиренное, — толкъ вопiющiй противъ всякой блестящей фальши, чувство возстающее законно на злоупотребленiя нами нашей широкой способности понимать и чувствовать. Сталобыть въ сущности это начало только отрицательное, и право оно только какъ отрицательное, ибо предоставьте его самому себѣ — оно способно перейти въ застой, мертвящую лѣнь, хамство Фамусова и добродушное взяточничество Юсова.

Посмотрите на этотъ отрицательный типъ у самаго Пушкина вездѣ, гдѣ онъ у него самолично является, или гдѣ поэтъ повѣствуетъ въ его тонѣ, съ его взглядомъ на жизнь. Запуганный страшнымъ призракомъ Сильвiо, его мрачной сосредоточенностью въ одномъ дѣлѣ, въ одной мстительной мысли, онъ еще не сомнѣвается въ томъ, что Сильвiо можетъ существовать. Онъ знаетъ только, что онъ самъ вовсе не Сильвiо, и боится этого типа. «Нѣтъ ужь — говоритъ онъ — лучше пойду я къ людямъ попрощеи первый опускается въ простые, такъназываемые низменные слои жизни...

Читатели помнятъ вѣроятно мѣсто въ отрывкахъ главы, невошедшей въ поэму Онѣгина и нѣкогда предназначавшейся поэтомъ на то, чтобы привести существованiе Онѣгина въ многообразныя столкновенiя съ русской жизнью и почвою (какъ свидѣтельствуютъ уцѣлѣвшiя строфы), привести эту праздную, тяготящуюся собою жизнь на разныя очныя ставки съ дѣятельною, суровохлопотливою, дѣйствительною жизнью. Эти отрывки, хотя они и отрывки, въ высшей степени знаменательны для уразумѣнiя нашего отрицательнаго процеса.

Въ этихъ отрывочныхъ строфахъ Онѣгинъ является для насъ съ совершенно новой стороны, какъ личность, которой, несмотря на всю бурнопрожитую, тревожную жизнь, всетаки некуда дѣвать своихъ силъ, своего здоровья, своей жизненности.

 

Зачѣмъ, какъ тульскiй засѣдатель,

Я не лежу въ параличѣ?

Зачѣмъ не чувствую въ плечѣ

Хоть ревматизма? Ахъ, создатель!

Я молодъ, жизнь во мнѣ крѣпка...

Чего мнѣ ждать? Тоска, тоска!

 

И разумѣется, тоскою о томъ, что много еще силъ, много еще здоровья и крѣпости жизни долженъ былъ кончить Онѣгинъ, какъ отраженiе извѣстнаго момента нашего нравственнаго процеса; но не тоскою только, а поворотомъ къ почвѣ кончаетъ живая, многообъемлющая натура самого поэта:

 

Порой дождливою намедни

Я завернулъ на скотный дворъ...

Тьфу! прозаическiя бредни,

Фламандской школы пестрый соръ!

Таковъ ли былъ я расцвѣтая?

Скажи, фонтанъ Бахчисарая,

Такiя ль мысли мнѣ на умъ

Взводилъ твой безконечный шумъ?

 

Эта выходка поэта — не столько негодованiе на прозаизмъ и мелочность окружающей его жизненной обстановки, сколько невольное сознанiе того, что этотъ прозаизмъ имѣетъ неотъемлемыя права надъ душою, что онъ въ душѣ остался какъ отсадокъ послѣ всего кипучаго броженiя, послѣ всѣхъ напряженiй и тщетныхъ попытокъ окаменѣть въ байроновскихъ формахъ. И тщета этой борьбы съ собственною душою, и негодованiе на то, что послѣ борьбы остался такой отсадокъ, негодованiе, подъ которымъ кроется уже любовь къ почвѣ — одинаково знаменательны:

 

Какiябъ чувства ни таились

Тогда во мнѣ, — теперь ихъ нѣтъ:

Они прошли иль измѣнились...

Миръ вамъ, тревоги прошлыхъ лѣтъ!

Въ ту пору мнѣ казались нужны

Пустыни, водъ края жемчужны,

И моря шумъ и груды скалъ,

И гордой дѣвы идеалъ,

И безъименныя страданья…

Другiе дни, другiе сны!..

Смирились вы, моей весны

Высокопарныя мечтанья,

И въ поэтическiй бокалъ

Воды я много подмѣшалъ...

Иныя нужны мнѣ картины:

Люблю песчаный косогоръ,

Передъ избушкой двѣ рябины,

Калитку, сломаный заборъ,

На небѣ сѣренькiя тучи,

Передъ гумномъ соломы кучи,

Да прудъ подъ сѣнью ивъ густыхъ,

Раздолье утокъ молодыхъ...

Теперь милѣй мнѣ балалайка,

Да пьяный топотъ трепака

Передъ порогомъ кабака;

Мой идеалъ теперь — хозяйка,

Мои желанiя — покой,

Да щей горшокъ, да самъ большой.

 

Поразительна эта простодушнѣйшая смѣсь ощущенiй самыхъ разнородныхъ, — негодованiя и желанiя набросить на картину колоритъ самый сѣрый, съ невольной любовью къ картинѣ, съ чувствомъ ея особенной, самобытной красоты... Это чувство — наше родное, такъсказать наше типовое чувство... Оно толькочто очнулось отъ тревожнолихорадочнаго сна, толькочто вырвалось изъ кипящаго страшнымъ броженiемъ омута. Оно оглядывается на божiй свѣтъ, встряхиваетъ кудрями, чувствуетъ, что все вокругъ его тоже, такое же, какъ было до сна; чувствуетъ вмѣстѣ съ тѣмъ, что и само оно тоже, такое же, какимъ было до борьбы съ призраками и юношески недовольно тѣмъ, что оно свѣжо и молодо послѣ всѣхъ схватокъ съ подводными чудовищами...

Но кружась въ водоворотѣ этого омута, наше сознанiе видѣло такiе сны, и образы словъ такъ ясно въ немъ отпечатлѣлись, что въ призрачной борьбѣ съ ними, мѣряясь съ ними, оно ощутило въ себѣ силы необъятныя... Какъ же это оно такъ молодо, здорово, испытавши столько, и какъ же испытавши столько, оно опять видитъ передъ собою прежнюю обстановку? Вѣдь въ борьбѣ, хотя и призрачной, оно узнало само себя, узнало, что нетолько эту бѣдную и обыденную обстановку можетъ воспринять и усвоить, но и всякую другую, какъ бы эта другая ни была сложна, широка и великолѣпна. Пусть на первый разъ оно разъяснило себя въ чужой обстановкѣ, те. пусть на первый разъ мѣра силы познана въ примѣркѣ къ чужому, для нея призрачному — да силато ужь сама себя знаетъ, и знаетъ кромѣ того, что ей мала, бѣдна и узка обыденная обстановка дѣйствительности.

А между тѣмъ и въ самомъ круженiи, въ самой борьбѣ съ призрачнымъ, чуждымъ мiромъ, силы чувствовали минутные припадки непонятнаго влеченiя къ этой самой, повидимому столь узкой и скудной обстановкѣ, къ своей собственной почвѣ.

Негодованiе силъ, извѣдавшихъ уже «доброе и злое», выразившись у Пушкина въ вышеприведенныхъ строфахъ, еще сильнѣй сказалось въ стихотворенiи, которое самъ онъ назвалъ «Капризомъ»:

 

Румяный критикъ мой, насмѣшникъ толстопузый и проч,

 

но не осталось только негодованiемъ, а перешло въ серьозную думу мужа о своихъ отношенiяхъ къ мiру призрачному и къ мiру дѣйствительному...

Въ тѣ дни, когда муза, по словамъ его, услаждала ему

 

путь нѣмой

Волшебствомъ тайнаго расказа,

 

когда... Но пусть лучше говоритъ онъ самъ:

 

Какъ часто по скаламъ Кавказа

Она Ленорой при лунѣ

Со мной скакала на конѣ...

Какъ часто по брегамъ Тавриды

Она меня во мглѣ ночной

Водила слушать шумъ морской,

Немолчный шопотъ Нереиды,

Глубокiй, вѣчный хоръ валовъ,

Хвалебный гимнъ отцу мiровъ, —

 

въ эти дни молодого и кипучаго вдохновенiя великая натура мѣряла свои силы со всѣмъ великимъ, чтò уже она встрѣчала даннымъ и готовымъ, подвергаясь равномѣрно влiянiю и свѣтлыхъ и темныхъ его сторонъ...

Оказалось, что на «вся добрая и злая» у нея есть удивительная воспрiимчивость и отзывчивость; что притомъ эта воспрiимчивость и эта отзывчивость не могутъ остановиться на среднемъ пути, а ведутъ всякое сочувствiе до крайнихъ его предѣловъ, и что наконецъ натура всетаки не можетъ перестать любить своего типового, не можетъ не стремиться къ нему, не можетъ забыть своей почвы. Это стремленiе скажется то радостью «замѣтить разность» между Онѣгинымъ и собою, то мечтою о поэмѣ «пѣсенъ въ двадцать пять», въ которой, какъ говоритъ поэтъ:

 

Не муки тайныя злодѣйства

Тогда я въ ней изображу,

А просто вамъ перескажу

Преданье русскаго семейства;

 

въ которой мечтаетъ онъ пересказать

 

простыя рѣчи

Отца иль дяди старика,

Дѣтей условленныя встрѣчи

У старыхъ липъ, у ручейка...

 

Мало ли чѣмъ наконецъ скажется это стремленiе къ почвѣ!.. Записыванiемъ сказокъ старой няни или анекдотовъ о старинѣ, гордостью родовыхъ преданiй — въ противоположность бюрократическому чванству, совѣтомъ учиться русскому языку у московскихъ просвиренъ...

И вотъ, когда поэтъ въ эпоху зрѣлости самосознанiя привелъ для самого себя въ очевидность всѣ эти повидимому совершенно противоположныя стремленiя собственной своей натуры, то прежде всего и паче всего правдивый и искреннiй, онъ умалилъ, принизилъ самого себя, когдато «Плѣнника», у котораго

 

на челѣ его высокомъ

Не измѣнилось ничего,

 

когдато «Алеко», который говоритъ про себя:

 

Я не таковъ... нѣтъ! я неспоря

Отъ правъ своихъ не откажусь и проч.

 

до смиреннаго образа Ивана Петровича Бѣлкина...

Въ этомъ типѣ узаконилось — но только на время, только отрицательно, какъ критическiй отсадокъ — стремленiе къ почвѣ, поворотъ къ ея требованiямъ. Въ этотъ образъ пошла далеко не вся великая личность поэта, ибо Пушкинъ вовсе не думалъ отрекаться отъ прежнихъ своихъ сочувствiй или считать ихъ противозаконными, какъ это иногда готовы дѣлать мы въ порывахъ усердiя къ почвѣ. Да и трудно конечно представить себѣ дѣйствительно Иваномъ Петровичемъ Бѣлкинымъ натуру, которая и прежде мѣрялась, да и потомъ не переставала мѣряться своими силами съ самыми могучими типами, ибо въ тоже самое время генiй поэта проникалъ въ мрачнососредоточенную душу Сальери и въ вѣчножаждущую жизни натуру ДонъЖуана, сталобыть вовсе не замыкался исключительно въ существованiе Бѣлкина.

Бѣлкинъ для Пушкина вовсе не герой его, а больше ничего какъ критическая сторона души. Мы  были бы народъ весьма нещедро надѣленный природою, еслибы героями нашими были пушкинскiй Бѣлкинъ, лермонтовскiй Максимъ Максимычъ и даже честный кавказскiй капитанъ въ «Рубкѣ лѣса» Толстого. Значенiе всѣхъ этихъ лицъ въ томъ, что они — критическiе контрасты блестящаго и такъсказать хищнаго типа, котораго величiе оказалось на нашу душевную мѣрку несостоятельнымъ, а блескъ фальшивымъ. Значенiе ихъ кромѣ того въ протестѣ, — протестѣ всего смиреннаго, загнаннаго, но между тѣмъ основаннаго на почвѣ въ нашей природѣ — противъ гордыхъ и страстныхъ до необузданности началъ, противъ широкаго размаха силъ, оторвавшихся отъ связи съ почвою.

Придать этой сторонѣ души нашей значенiе исключительное, героическое, значитъ впасть въ другую крайность, ведущую къ застою и закиси. Максимъ Максимычъ и капитанъ Толстого конечно люди очень честные и безъ всякой похвальбы храбрые; они нисколько не рисуются, нисколько не натягиваютъ своей простой природы на сильныя страсти и глубокiя страданiя, — но вѣдь согласитесь, что съ ними немыслима никакая исторiя. Изъ нихъ не выйдутъ конечно Стеньки Разины, да зато не выйдутъ и Минины. Увы! на однихъ добрыхъ и смирныхъ людяхъ, умѣй они даже и умирать такъ, какъ умираетъ солдатъ Веленчукъ у Толстого, будь они благодушны до пантеистической любви ко всей твари, какъ старикъ Агафонъ у Островскаго, — далеко не уѣдешь. Для жизни страстное начало нужно, закваска нужна.

Глубоко понималъ это генiальнымъ чутьемъ своимъ Пушкинъ, и потому до сихъ поръ даже, послѣ Максима Максимыча, къ которому самъ Лермонтовъ относится впрочемъ съ иронiею, послѣ однодворца Савелья Писемскаго, послѣ капитана Храброва Толстого — его Бѣлкинъ всетаки единственно правильное узаконенiе критической стороны нашей души...

Съ тою жизнью попроще, въ которую спускается онъ, ошеломленный страшнымъ призракомъ Сильвiо, онъ вѣдь тоже разобщенъ койкакимъ образованiемъ — ну хоть письмовникомъ Курганова, а главное, онъ уже смотритъ на нее съ высоты койкакого образованiя.

Комизмъ положенiя человѣка, который считаетъ себя обязаннымъ по своему койкакому образованiю смотрѣть какъ на чтото ему чужое — на то, съ чѣмъ у него несравненно болѣе общаго, чѣмъ съ приобрѣтенными койкакъ верхушками образованности — является необыкновенно ярко въ Бѣлкинѣ, какъ авторѣ «Лѣтописи села Горохина». Эта лѣтопись — тончайшая и вмѣстѣ добродушнѣйшепоэтическая насмѣшка надъ цѣлою, вѣковой полосою нашего развитiя, надъ всею нашею поверхностною образованностью бывалыхъ временъ, сообщавшей намъ взглядъ совершенно неприложимый къ явленiямъ окружавшей и доселѣ насъ окружающей дѣйствительности... Въ этомъ наивномъ лѣтописцѣ села Горохина лукаво притаились всѣ наши бывалые взгляды на нашъ бытъ и нашу старину, выражавшiеся то стихами вродѣ:

 

Россiйскiе князья, бояре, воеводы,

Пришедшiе чрезъ Донъ отыскивать свободы...

 

то карамзинскими фразами, какъ напримѣръ: «Ярославъ прiѣхалъ господствовать надъ трупами» или: «отселѣ исторiя наша прiемлетъ достоинство истинно государственной» и проч. и проч.

Но вѣдь мало того, что въ этомъ легкомъ очеркѣ, въ этихъ немногихъ генiальныхъ страницахъ бездна лукавой и безпощадной иронiи: въ нихъ есть нѣчто высшее иронiи. Откуда въ немъ, въ этомъ Бѣлкинѣ, который считаетъ своею обязанностью писать съ важностью классическихъ историковъ о странѣ, именуемой Горохинымъ, и живописуетъ вычурнымъ слогомъ нравы ея обитателей, — откуда въ немъ такое удивительное знанiе этихъ нравовъ и такое любовное и вмѣстѣ совершенноправильное къ нимъ отношенiе?

 

_______

 

Типъ простого и смирнаго человѣка, впервые художественно выдвинутый на сцену Пушкинымъ въ лицѣ его Бѣлкина, съ тѣхъ поръ подъ различными формами является въ нашей литературѣ: то въ лицѣ простого, тоже смирнаго, но храбраго и честнаго, хотя нѣсколько ограниченнаго по натурѣ человѣка, каковъ Максимъ Максимычъ Лермонтова; то въ лицѣ загнаннаго судьбою человѣка, который постоянно спасуетъ передъ хищнымъ и блестящимъ типомъ — у Тургенева; то въ лицѣ простого же, но страстнаго человѣка, надѣленнаго сильной, но неразвитой природою, который тоже пасуетъ въ жизни передъ внѣшнеблестящимъ, но внутреннопустымъ типомъ — у Писемскаго; то въ лицѣ человѣка наконецъ, котораго глубокiй анализъ довелъ до сознанiя исключительной законности типа простого человѣка предъ блестящимъ, но постоянно поднимающимся на моральныя ходули типомъ, до невѣрiя даже въ возможность реальнаго бытiя такого ходульнаго типа — какъ у Толстого. Пушкина Бѣлкинъ еще вѣритъ въ существованiе мрачнаго, сосредоточеннаго Сильвiо; Лермонтовъ еще только иронически сочувствуетъ своему Максиму Максимычу и къ сожалѣнiю еще вѣритъ въ своего Печорина; Тургеневъ, сочувствуя глубоко и болѣзненно своему загнанному человѣку, нетолько вѣритъ въ блестящiе и страстные типы, но и самъ ими увлекается; Писемскiй явно негодуетъ на торжество фальшивоблестящаго надъ простымъ и безъискуственнымъ. Толстой анализируетъ, и анализомъ доходитъ до положительнаго невѣрiя во всякое скольконибудь приподнятое чувство. Между тѣмъ его невѣрiе — не прозаизмъ, нѣсколько грубоватый, Писемскаго, и съ другой стороны не та искуственная практичность, которая заставляетъ Гончарова предпочесть Штольца романтику Обломову. Невѣрiе Толстого — результатъ глубокаго анализа, часто доходящаго до крайностей, часто разбивающаго свои собственныя основы, но никогда почти неувлекающагося извѣстными сочувствiями и антипатiями.

Прежде чѣмъ разъяснить значенiе анализа Толстого, я долженъ предупредить вопросъ о томъ, почему, исчисляя различныя отношенiя нашихъ писателей къ двумъ типамъ, я не сказалъ ни слова о яркозамѣчательномъ отношенiи къ нимъ Островскаго и ѲДостоевскаго? То и другое отношенiе, какъ это будетъ объяснено въ свое время и въ своемъ мѣстѣ, совершенно оригинально. Въ идеалахъ чуждой намъ жизни искали Пушкинъ и Тургеневъ блестящихъ типовъ; въ глубинѣ народной жизни ищутъ какъ Островскiй, такъ и Достоевскiй, — и широкихъ типовъ, какъ напримѣръ типъ Петра Ильича и многiя изъ лицъ «Мертваго дома», такъ равно и смирныхъ. Смирные ихъ типы нельзя назвать въ противоположность типамъ широкимъ простыми, потомучто и широкiе ихъ типы взяты изъ народной жизни.

Сдѣлавши эту необходимую оговорку, возвращаюсь къ Толстому и значенiю его анализа.

Анализъ Толстого дошолъ до глубочайшаго невѣрiя во всѣ «приподнятыя», «необыденныя» чувства души человѣческой. Въ этомъ его высокое значенiе, въ этомъ же и его односторонность. Анализъ разбилъ готовые, сложившiеся, отчасти чужiе намъ идеалы, силы, страсти, энергiи. Въ русской жизни онъ, какъ и всѣ видятъ — только отрицательный типъ простого и смирнаго человѣка — и привязался къ нему всей душою. Вездѣ слѣдитъ онъ идеалъ простоты душевныхъ движенiй: въ горести няни (въ «Дѣтствѣ и отрочествѣ») о смерти матери героя, — горести, противополагаемой имъ нѣсколько эфектной, хотя и глубокой скорби старой графини; въ смерти солдата Веленчука, въ честной и простой храбрости капитана Храброва, явно превосходящей въ его глазахъ несомнѣнную же, но крайне эфектную храбрость одного изъ кавказскихъ героевъ à la Марлинскiй; въ покорной смерти простого человѣка, противопоставленной смерти страдающей, но капризно страдающей барыни... Но вопервыхъ, несмотря на всю свою глубокую искренность, можетъбыть именно вслѣдствiе задачи, поставленной въ искренности анализа, Толстой иногда и пересаливаетъ въ своей строгости къ «приподнятымъ» чувствамъ. Не многiе напримѣръ будутъ съ нимъ согласны насчетъ большей глубины горя няни передъ горемъ старухиграфини. Вовторыхъ, этотъ анализъ, дошедшiй до любви къ смирному типу преимущественно по невѣрiю въ блестящiй и хищный типъ, въ концѣ концовъ, неопираясь на почву, дающую оба типа, ведетъ къ какомуто пантеистическому отчаянiю, очевидному въ «Люцернѣ», «Альбертѣ» и выразившемуся еще прежде въ «Запискахъ маркера». Втретьихъ наконецъ этотъ анализъ обращается въ какойто безсодержательный, въ анализъ анализа, своею безсодержательностью приводящiй къ скептицизму и къ подрыву всякихъ душевныхъ чувствъ. Ключъ къ концамъ этого анализа — это смерть дуба въ «Трехъ смертяхъ», смерть, поставленная сознанiемъ выше смерти нетолько развитой барыни, но и выше смерти простого человѣка. Вѣдь отсюда одинъ шагъ къ нигилизму.

Правъ этотъ анализъ собственно только въ казни, безпощадно совершаемой имъ надъ всѣмъ фальшивымъ, чисто сдѣланнымъ въ ощущенiяхъ современнаго человѣка, которыя Лермонтовъ суевѣрно обоготворилъ въ своемъ Печоринѣ. А правъ онъ вотъ почему.

Въ стремленiи къ идеалу или на пути духовнаго совершенствованiя, всякаго стремящагося ожидаютъ два подводныхъ камня: отчаянiе отъ сознанiя своего собственнаго несовершенства, изъ котораго есть еще выходъ, и неправильное, непрямое отношенiе къ своему несовершенству, которое почти совершенно безвыходно. Что человѣку непрiятно и тяжело сознавать свои слабыя стороны, это конечно не подлежитъ ни малѣйшему сомнѣнiю; задача здѣсь заключается преимущественно въ томъ, чтобы къ этимъ слабымъ сторонамъ своимъ отнестись съ полною, безпощадною справедливостью. Самое обыкновенное искушенiе въ этомъ случаѣ — уменьшить въ собственныхъ глазахъ свои недостатки. Но есть искушенiе несравненно болѣе тонкое и опасное, именно — преувеличить свои слабости до той степени, на которой онѣ получаютъ извѣстную значимость и пожалуй даже, по извращеннымъ понятiямъ современнаго человѣка, величавость и обаятельность зла. Мысль эта станетъ совершенно понятна, если я напомню обаятельную атмосферу, которая разлита вокругъ образовъ — не говорю уже Манфреда, Лары, Гяура, — но Печорина и Ловласа: психологическiй фактъ, весьма нерѣдкiй съ тѣхъ поръ какъ

 

Британской музы небылицы

Тревожатъ сонъ отроковицы...

 

Возьмите какую угодно страсть и доведите ее въ вашемъ представленiи до извѣстной степени энергiи, поставьте ее въ борьбу съ окружающею ее обстановкою — ваше трагическое воззрѣнiе закроетъ отъ васъ всѣ мелкiя пружины ея дѣятельности. Эгоизму современнаго человѣка несравненно легче помириться въ себѣ съ крупнымъ преступленiемъ, чѣмъ съ мелкой и пошлой подлостью; гораздо прiятнѣе вообразить себя Ловласомъ, чѣмъ гоголевскимъ Собачкинымъ, скупымъ рыцаремъ, чѣмъ Плюшкинымъ, Печоринымъ, чѣмъ Меричемъ; даже, ужь если на то пошло, Грушницкимъ, чѣмъ Милашинымъ Островскаго, потомучто Грушницкiй хоть умираетъ эфектно! Сколько лягушекъ надуваются по этому случаю въ воловъ въ насъ самихъ и вокругъ насъ! сколько людей желаютъ показаться себѣ и другимъ преступными, когда они сдѣлали только пошлость! сколько гаденькихъ чувственныхъ поползновенiй стремятся принять въ насъ размѣры колосальныхъ страстей! Хлестаковъ, даже Хлестаковъ, и тотъ зоветъ городничиху «удалиться подъ сѣнь струй»! Меричъ, въ «Бѣдной невѣстѣ» самодовольно проситъ Марью Андреевну простить его, что онъ «возмутилъ мiръ ея невинной души»! Тамаринъ радъ радехонекъ, что его зовутъ демономъ!

Такимъ образомъ, даже и по наступленiи той минуты, съ которой въ натурѣ нравственной должно начаться правильное, те. комическое отношенiе къ собственной мелочности и слабости, гордость вмѣсто прямого поворота предлагаетъ намъ изворотъ. Изворотъ же заключается въ томъ, чтобы поставить на ходули безсильную страстность души, признать ея требованiя всетаки правыми; переживши минуты презрѣнiя къ самому себѣ и къ своей личности, сохранить однако вражду и презрѣнiе къ дѣйствительности.

Вотъ въ казни этогото психическаго изворота и правъ вполнѣ анализъ Толстого, правѣе чѣмъ анализъ Тургенева, иногда и даже нерѣдко кадящiй нашимъ фальшивымъ сторонамъ, и съ другой стороны — правѣе чѣмъ анализъ Гончарова, ибо казнитъ во имя глубокой любви къ правдѣ и искренности ощущенiй, а не во имя узкой, бюрократической практичности; правѣе и анализа Писемскаго, ибо онъ знаетъ глубоко, знаетъ какъ Лермонтовъ современнаго человѣка, Писемскiй же рисуетъ его болѣе по наслышкѣ и по наглядкѣ и потому часто не достигаетъ своей цѣли, утрируя его иногда до карикатурности.

Неправъ же анализъ Толстого нетолько по вышеизложеннымъ причинамъ и нетолько потому, что не опирается на народную почву, но еще и потому, что не придаетъ значенiя блестящему дѣйствительно и страстному дѣйствительно и хищному дѣйствительно типу, который и въ природѣ и въ исторiи имѣетъ свое оправданiе, те. оправданiе своей возможности и реальности.

Нетолько мы были бы народъ весьма нещедро одаренный природою, еслибы мы видѣли свои идеалы въ однихъ смирныхъ типахъ — будь это Максимъ Максимычъ или капитанъ Храбровъ, даже и смирные типы Островскаго, — но пережитые нами съ Пушкинымъ и Лермонтовымъ типы — чужiе намъ только отчасти, только можетъбыть по своимъ формамъ и по своему такъсказать лоску. Пережиты они нами потому собственно, что къ воспринятiю ихъ наша природа столь же способна, какъ и всякая европейская. Неговоря уже о томъ, что у насъ въ исторiи были хищные типы и неговоря о томъ, что Стеньку Разина изъ мiра эпическихъ сказанiй народа не выживешь, — нѣтъ, самые въ чуждой намъ жизни сложившiеся типы не чужды намъ и у нашихъ поэтовъ облекались въ своеобразныя формы. Вѣдь тургеневскiй Василiй Лачиновъ — XVIII вѣкъ, но русскiй XVIII вѣкъ, а ужь его напримѣръ страстный и беззаботнопрожигающiй жизнь Веретьевъ — и подавно.

Стремленiе Пушкина къ блестящимъ, хотя повидимому чуждымъ намъ идеаламъ имѣетъ глубокiя причины въ свойствахъ самой русской натуры. Потомуто, влѣзая въ кожу Бѣлкина, онъ всетаки не переставалъ быть ни Алеко, ни ДонъЖуаномъ, хотя Толстой едвали повѣритъ напримѣръ жаждѣ мщенiя, выражающейся въ извѣстной тирадѣ Алеко:

 

Я не таковъ... нѣтъ! я неспоря

Отъ правъ моихъ не откажусь и проч.

 

И Толстой будетъ правъ, какъ правъ и Писемскiй, карикатурнозло, но вѣрно изображая Батманова и Хазарова, «драпирующагося плащемъ Ромео», но правъ только по отношенiю къ пародiи на типъ страстнаго и сильнаго духомъ человѣка, а не по отношенiю къ самому типу. Тѣмъ менѣе правы они будутъ, если русской натурѣ припишутъ только одинъ идеалъ «смирнаго» человѣка.

Въ русской натурѣ вообще заключается едвали не одинаковое, едвали не равномѣрное богатство силъ, какъ положительныхъ, такъ и отрицательныхъ.

Нещадно смѣясь надъ всѣмъ, чтò несообразно съ нашей душевной мѣрой, хотя бы безобразiе несообразности, чудовищное или комическое, явилось даже въ томъ, чтó мы любимъ и уважаемъ — мы ведемъ всякое отрицанiе лжи до его крайнихъ предѣловъ, ни передъ чѣмъ неостанавливаясь и ничѣмъ несмущаясь. Этимъ мы отличаемся отъ другихъ народовъ, въ особенности отъ нѣмцевъ, совершенно неспособныхъ къ комизму и весьма непослѣдовательныхъ въ своемъ хотя и смѣломъ отрицанiи, въ принципахъ. Сомнѣнiя нѣтъ, что посмѣявшись надъ филистерствомъ какоголибо знаменитаго ученаго, вы впадаете въ глазахъ нѣмца въ crimen læsæ majestatis; и извѣстно вамъ также, что великiй учитель, подорвавшiй своимъ змѣеобразнымъ положенiемъ всякiя формы, остановился въ умиленiи передъ формами прусскаго государства — и это вовсе не изъ политическаго благоразумiя, а просто потому, что былъ нѣмецъ.

Съ другой стороны мы столь же мало способны къ строгой, однообразной чинности, кладущей на все уровень внѣшняго порядка и составной цѣльности; съ утопiями формализма, каковы бы онѣ ни были — утопiя ли бюрократовъ, или утопiя фурьеристовъ, казарма или фаланстера — мы не миримся.

Любя праздники и нерѣдко цѣлую жизнь прожигая въ праздношатательствѣ и круженiи, мы не можемъ мѣшать дѣлъ съ бездѣльемъ и дѣлая дѣло, сладострастно наслаждаться мыслью о приготовленiи себѣ посредствомъ его извѣстной порцiи законнаго бездѣлья. Этимъ мы опятьтаки въ значительной степени разнимся отъ нѣмцевъ. Мы можемъ ничего не дѣлать, но не можемъ на дѣло смотрѣть какъ на prolegomenа къ вздору. Одинъ изъ типическихъ героевъ нашихъ, Чацкiй говоритъ правду:

 

Когда дѣла — я отъ веселiй прячусь,

Когда дурачиться — дурачусь...

А смѣшивать два эти ремесла

Есть тьма охотниковъ, — я не изъ ихъ числа.

 

Съ другой стороны мы не можемъ помириться съ вѣчной суетней и толкотней общественнобудничной жизни, не можемъ посреди ея заглушить въ себѣ тревожнаго голоса своихъ высшихъ духовныхъ интересовъ, но зато, скоро уставая бороться во имя ихъ съ будничною дѣйствительностью, впадаемъ нерѣдко въ хандру.

Таковы нѣкоторыя, довольно неоспоримыя кажется черты нашей — скажемъ безъ ложнаго смиренiя — богатой стихiйной природы, черты свидѣтельствующiя о ея тревожныхъ, порывающихъ въ широкую даль началахъ. О нашихъ качествахъ смиренiя, непамятозлобiя и проч. я не говорю. Они давно признаны всѣми, хотя безъ всякой мѣры, до пересолу славянофилами, невидящими комической стороны нашего смиренiя въ смиренiи Фамусова и таковой же стороны нашего непамятозлобiя въ дешовыхъ примиренiяхъ «передъ порогомъ кабака». На этихъ однихъ, хотя и дѣйствительно прекрасныхъ качествахъ мы бы далеко не уѣхали. И такъ они немало намъ повредили своимъ одностороннимъ преобладанiемъ. Досѣле еще мы можемъ любоваться ихъ одностороннимъ преобладанiемъ въ мiрѣ драмъ Островскаго — въ покорности домочадцевъ передъ Китомъ Китычемъ, въ ёрническомъ раболѣпiи передъ Самсономъ Силычемъ Лазаря Подхалюзина, въ дешовомъ непамятозлобiи, основанномъ на сознанiи общественной безнравственности, Антипа Антипыча и того, кого онъ «помазалъ» насчетъ товара.

Да будетъ далека отъ читателя мысль, чтобы я смѣялся надъ этими сами по себѣ святыми началами, чтобы напримѣръ весь мiръ, изображаемый Островскимъ, этотъ мiръ коренной и отчасти застывшiй безъ развитiя въ своихъ коренныхъ началахъ, но зато сохранившiй упорно свои самостоятельныя начала, — чтобы этотъ мiръ, за поклоненiе которому я подвергаюсь постояннымъ укорамъ достопочтенныхъ «Отечественныхъ Записокъ», я считалъ «темнымъ царствомъ» весь, всецѣло — съ его величавыми патрiархами, каковы Русаковъ, несмотря на его нѣкоторое резонерство, и отецъ Петра Ильича, несмотря на его раскольническую жосткость; съ его широкими и вмѣстѣ благодушными личностями вродѣ Бородкина и Кабанова, который душою выше своего положенiя; съ его женщинами — отъ Любови Гордѣевны до страстнаго типа Катерины и идеальнорелигiознаго типа Марфы Борисовны, благодушной и свѣтлой до того, что она готова лгать при всей чистотѣ своей, чтобы только не обидѣть «хорошаго человѣка»; съ его наконецъ мужами энергiи и борьбы — отъ падшей, но великой натуры Любима Торцова, незнающей куда дѣвать свою силу, натуры Петра Ильича до мужаборца, доходящаго до религiозныхъ экстазовъ, но практически и вмѣстѣ героически кабалящаго народъ ради земскаго дѣла. Нѣтъ, это слишкомъ многообразный, какъ жизнь вообще, и свѣтлый и темный вмѣстѣ мiръ. Но вѣдь въ немъ не одни же наши смирныя свойства развиваются, и въ немъ же очевидны печальныя послѣдствiя односторонняго развитiя этихъ свойствъ.

 

Въ немъ есть и другiя порывающiя, тревожныя свойства, — чтó, какъ уже замѣчено, составляетъ богатство нашей природы.

 

Пока эта природа съ ея богатыми стихiйными началами и съ безпощаднымъ здравымъ смысломъ живетъ еще сама въ себѣ, те. живетъ безсознательно, безъ столкновенiя съ другими живыми организмами, какъто было до петровской реформы, — она еще спокойно вѣритъ въ свою стихiйную жизнь, еще не разлагаетъ своихъ стихiйныхъ началъ. Сложившiйся типъ еще крѣпокъ. Еще онъ всецѣло поддерживается «Домостроемъ попа Сильвестра». Вы нисколько не возмутитесь тѣмъ, что напримѣръ посланникъ Алексѣя Михайловича во Францiи, Потемкинъ, оскорбленный откупщикомъ «маршалка деГраммона», хотѣвшаго взять пошлину съ окладовъ св. иконъ, ругаетъ его: «врагомъ креста христова и псомъ несытымъ» и знать не хочетъ, что откупщикъ простонапросто дѣйствуетъ на основанiи своихъ правъ. Вы не возмущаетесь и тѣмъ, что въ другую, еще только внѣшнепороднившуюся съ развитiемъ эпоху, Денису Фонвизину въ варшавскомъ театрѣ звуки польскаго языка кажутся подлыми, и скорѣе восхищаетесь злой оригинальностью его замѣчанiя вродѣ того, что «разсудка французъ не имѣетъ, да и имѣть его почелъ бы за величайшее несчастiе». Всѣ эти черты стараго, крѣпкаго, еще мало возмущеннаго въ коренныхъ своихъ основахъ типа вамъ нетолько понятны, но даже и любезны...

И вдругъ этотъ вѣками сложенный типъ, эта богатая, но еще нетронутая стихiйная природа поставлена — и поставлена уже не случайно, не на время, а навсегда — въ столкновенiе съ иною, дотолѣ чуждою ей жизнью, съ иными, столь же крѣпко, но роскошно и полно сложившимися идеалами. Пусть на первый разъ она какъ Фонвизинъ отнеслась къ этимъ чуждымъ ей типамъ, только критически... Неминуемо долженъ совершиться другой процесъ.

Тронутыя съ мѣста стихiйныя начала встаютъ какъ морскiя волны, поднятыя бурею; начинается страшная ломка, выворачивается вся внутренняя, бездонная пропасть.

Оказывается — какъ только разложился старый, исключительный типъ, — что у насъ есть сочувствiе ко всѣмъ идеаламъ, те. существуютъ стихiи для созданiя многообразныхъ идеаловъ. Сущность наша — типовая мѣра, душевная единица разложилась, и на первый разъ дѣйствуютъ только многообразныя силы страшныя, дикiя, необузданныя. Каждая изъ этихъ силъ хочетъ сдѣлаться центромъ души, и пожалуй могла бы, еслибъ не было другой, третьей, многихъ, равно просящихъ работы, равно зиждительныхъ и пожалуй равно разрушительныхъ, и еслибы кромѣ того въ ней самой, въ этой силѣ, какъ и во всѣхъ другихъ, не заключалась равномѣрная отрицательная сторона, неумолимо указывающая на всѣ неправильныя, чудовищныя или смѣшныя уклоненiя, противныя типовой душевной мѣрѣ, — мѣрѣ, которая всетаки лежитъ на днѣ бурнаго процеса.

Способность силъ доходить до крайнихъ предѣловъ, соединенная съ типовою, болѣзненнокритическою отрыжкою, порождаетъ состоянiе страшной борьбы. Въ этой борьбѣ неминуемо закруживаются натуры могущественныя, но не гармоническiя. Такая борьба — перiодъ нашего русскаго романтизма...

Наши великiе умы, бывшiе доселѣ, рѣшительно представляются съ этой точки могучими заклинателями страшныхъ силъ, пробующими во всѣхъ направленiяхъ служебную дѣятельность стихiй, но забывающими порою, что нельзя совершенно выпустить на свободу эти грозныя порожденiя бездны. Стоитъ только стихiи вырваться изъ центра на периферiю, чтобы по общему закону организмовъ она стала обособляться, сосредоточиваться около собственнаго центра и наконецъ получила цѣльное, реальное бытiе.

И тогда горе заклинателю, который выпустилъ ее изъ центра, и это горе неминуемо ждетъ всякаго заклинателя, поскольку онъ человѣкъ... Пушкина скосила отдѣлившаяся отъ него стихiя Алеко; Лермонтова — тотъ страшный образъ, который сiялъ предъ нимъ «какъ царь нѣмой и гордый» и отъ мрачной красоты котораго самому ему «было страшно и душа тоскою сжималася»; Кольцова — та раздражительная и начинавшая во всемъ сомнѣваться стихiя, которую тщетно заклиналъ он своими «думами». А сколько могучихъ, но не гармоническихъ личностей закруживали стихiйныя начала: Милонова, Кострова — въ прошломъ вѣкѣ, Полежаева, Мочалова — на нашей памяти.

Да не скажутъ, чтобы я здѣсь игралъ словами. Стихiйное вовсе не то, что личность. Личность пушкинская не Алеко и вмѣстѣ съ тѣмъ не Иванъ Петровичъ Бѣлкинъ, отъ лица котораго онъ любилъ расказывать свои повѣсти: личность пушкинская — самъ Пушкинъ, заклинатель и властелинъ многообразныхъ стихiй, какъ личность лермонтовская не Арбенинъ и Печоринъ, а самъ онъ,

 

Еще невѣдомый избранникъ

 

и можетъбыть, по словамъ Гоголя, «будущiй великiй живописецъ русскаго быта». Прасолъ Кольцовъ, умѣвшiй ловко вести свои торговыя дѣла, спасъ бы намъ надолго жизнь великаго лирика Кольцова, еслибъ не пожрала его, вырвавшись за предѣлы, та раздражающаяся дѣйствительностью, недовольная, слишкомъ впечатлительная сила, которую не всегда заклиналъ онъ своей возвышенной и трогательной молитвою.

 

О, гори лампада

Ярче предъ распятьемъ!

Тяжелы мнѣ думы,

Сладостна молитва!..

 

Въ Пушкинѣ попреимуществу, какъ въ первомъ цѣльномъ очеркѣ русской натуры, — очеркѣ, въ которомъ обозначились и объемъ и границы ея сочувствiй, — отразилась эта борьба, высказался этотъ моментъ нашей духовной жизни, хотя великiй мужъ былъ и не рабомъ, а властелиномъ и заклинателемъ этого страшнаго момента.

Поучительна въ высокой степени исторiя душевной борьбы Пушкина съ различными идеалами, — борьбы, изъ которой онъ выходитъ всегда самимъ собою, особеннымъ типомъ, совершенно новымъ. Ибо чтó напримѣръ общаго между Онѣгинымъ и ЧайльдъГарольдомъ Байрона? что общаго между пушкинскимъ и байроновскимъ или мольеровскимъ французскимъ или наконецъ испанскимъ ДонъЖуаномъ?.. Это типы совершенно различные, ибо Пушкинъ, по словамъ Бѣлинскаго, былъ представителемъ мiра русскаго, человѣчества русскаго. Мрачный сплинъ и язвительный скептицизмъ ЧайльдъГарольда замѣнился въ лицѣ Онѣгина хандрою отъ праздности, тоскою человѣка, который внутри себя гораздо проще, лучше и добрѣе своихъ идеаловъ, который надѣленъ критическою способностью здороваго русскаго смысла, те. прирожденною, а не приобрѣтенною критической способностью, который — критикъ, потомучто даровитъ, а не потомучто озлобленъ, хотя самъ и хочетъ искать причинъ своего критическаго настройства въ озлобленiи, и которому таже критическая способность можетъ, того и гляди, указать средство выйти изъ ложнаго и напряжоннаго положенiя на ровную дорогу.

Съ другой стороны ДонъЖуанъ южныхъ легендъ — это сладострастное кипѣнiе крови, соединенное съ демонскискептическимъ началомъ, на которое намекаетъ великое созданiе Мольера и которымъ до опьяненiя восторгается нѣмецъ Гофманъ. Эти свойства обращаются въ созданiи Пушкина въ какуюто безпечную, юную, безграничную жажду наслажденiя, въ сознательное даровитое чувство красоты, въ способность «по узенькой пяткѣ» дорисовать весь образъ женщины, способность находить «странную прiятность» въ потухшемъ взорѣ и помертвѣлыхъ глазкахъ черноокой Инесы: типъ создается однимъ словомъ изъ южной, даже африканской страстности, но смягченной русскимъ тонкокритическимъ чувствомъ, — изъ чисто русской удали, безпечности, какойто дерзкой шутки прожигаемою жизнью, какойто безусталой гоньбы за впечатлѣнiями, такъ что чуть впечатлѣнiе принято душою — душа уже далеко, и только «на снѣговой порошѣ» остался слѣдъ «не зайки, не горностайки», а Чурилы Плешковича, этого ДонъЖуана мифическихъ временъ, порожденiя нашей народной фантазiи.

Эта поучительная для насъ борьба — и въ генiальноюношескомъ лепетѣ Кавказскаго плѣнника, и въ Алеко, и въ Гиреѣ (недаромъ же печальной памяти «Маякъ» объявлялъ героевъ Пушкина уголовными преступниками!), и въ Онѣгинѣ, и въ ироническомъ, лихорадочномъ и вмѣстѣ сухомъ тонѣ «Пиковой дамы», и въ отношенiяхъ Ивана Петровича Бѣлкина къ мрачному Сильвiо въ повѣсти «Выстрѣлъ». На каждой изъ этихъ ступеней борьба стòитъ подробнѣйшаго изученiя... Но чтó вездѣ особенно поразительно, такъ это постоянная непослѣдовательность живой и самобытной души, ея упорная непокорность усвояемому ей типу, при постоянной послѣдовательности умственной, послѣдовательности пониманiя и усвоенiя типа. Ясно видно, что въ типѣ есть для этой души чтото неотразимовлекущее и есть вмѣстѣ съ тѣмъ чтото такое, чему она постоянно измѣняетъ, чтó сталобыть рѣшительно не по ней.

Кружась въ водоворотѣ этого омута, наше сознанiе видѣло такiе сны, и образы этихъ сновъ такъ ясно въ немъ отпечатлѣлись, что въ призрачной борьбѣ съ ними, или лучшесказать мѣряясь съ ними, оно ощутило въ себѣ силы необъятныя, силы на созданiе самобытныхъ идеаловъ. Какимъ же образомъ, извѣдавши «добрая и злая», можетъ оно остаться при однихъ чистоотрицательныхъ типахъ?

_______

 

Вопросъ объ отношенiи нашихъ писателей къ двумъ типамъ — вопросъ очень важный. Толстой представляетъ крайнюю грань односторонняго отношенiя, грань замѣчательную нетолько по своей односторонности, но и потому еще, что любовь къ отрицательному смирному типу родилась у нашего автора не непосредственно, какъ у писателей народной эпохи литература, а вслѣдствiе глубокаго анализа.

Душевный процесъ, который раскрывается намъ въ «Дѣтствѣ и Отрочествѣ» и первой половинѣ «Юности» — процесъ необыкновенно оригинальный. Герой этихъ замѣчательныхъ психологическихъ этюдовъ родился и воспитался въ средѣ общества, столь искуственно сложившейся, столь исключительной, что она въ сущности не имѣетъ реальнаго бытiя, въ сферѣ такъназываемой аристократической, въ сферѣ высшаго свѣта. Неудивительно, что эта сфера образовала Печорина — самый крупный свой фактъ — и нѣсколько болѣе мелкихъ явленiй, каковы герои разныхъ великосвѣтскихъ повѣстей. Удивительно, а вмѣстѣ съ тѣмъ и знаменательно то, что изъ нея, этой узкой сферы, выходитъ, те. отрѣшается отъ нея посредствомъ анализа герой расказовъ Толстого. Вѣдь не вышелъ же изъ нея, несмотря на весь свой умъ, Печоринъ; не вышли же изъ нея герои графа Соллогуба и гжи Евгенiи Туръ!.. А съ другой стороны становится понятнымъ, когда читаешь этюды Толстого, какимъ образомъ, несмотря на ту же исключительную сферу, натура Пушкина сохранила въ себѣ живую струю народной, широкой и общей жизни, способность и понимать эту живую жизнь, и глубоко ей сочувствовать и временами даже съ нею отожествляться.

Но натура Пушкина была натура по преимуществу синтетическая, одаренная непосредственностью пониманiя и цѣлостностью захвата. Ни въ какую крайность, ни въ какую односторонность не впадалъ онъ. Равно удивителенъ онъ и въ тонѣ Бѣлкина, и въ тонѣ своихъ поэмъ, и въ сухомъ свѣтскомъ тонѣ «Пиковой дамы».

Натура же героя «Дѣтства, Отрочества и Юности» попреимуществу аналитическая. Анализъ развивается въ немъ рано и подкапывается глубоко подъ основы всего того условнаго, чѣмъ онъ окружонъ, того условнаго, чтó въ немъ самомъ. Доходя до явленiй ему неподдающихся, онъ передъ ними останавливается. Въ этомъ послѣднемъ отношенiи въ высокой степени замѣчательны главы о нянѣ, о любви Маши къ Василью и въ особенности глава о юродивомъ, въ которой сталкивается онъ съ явленiемъ, которое и въ самой народной простой жизни составляетъ нѣчто рѣдкое, исключительное, эксцентрическое. Всѣ эти явленiя анализъ противопоставляетъ всему условному, его окружающему, въ которомъ цѣлѣетъ нетронутымъ одинъ только святой образъ, — образъ матери, нѣжно, любовно и грацiозно нарисованный образъ. Ко всему другому анализъ безпощаденъ. И понятно: передъ нимъ уже стоятъ несокрушимою стѣною, о которую онъ разбился, иныя, противоположныя, совершенно безъискуственныя явленiя иной, не условной, а непосредственной жизни.

Онъ поражонъ простотою, неразложимостью этихъ явленiй. И вотъ простоты, неразложимости добивается онъ отъ самого себя, роется терпѣливо и безпощаднострого въ каждомъ собственномъ чувствѣ, даже въ самомъ томъ, которое по виду кажется совершенно святымъ (глава «Исповѣдь»), уличаетъ каждое свое чувство во всемъ, что въ чувствѣ сдѣлано, даже напередъ, — ведетъ каждую мысль, каждую дѣтскую или отроческую мечту до ея крайнихъ граней. Вспомните напримѣръ мечты героя «Отрочества», когда его заперли въ темную комнату за непослушанiе гувернеру.

Анализъ въ своей безпощадности заставляетъ душу признаваться самой себѣ въ томъ, въ чемъ не всякая душа себѣ признается, въ томъ, въ чемъ стыдно себѣ самому признаться. Мудрено ли, что при огромномъ талантѣ, анализъ изощрился до того, что въ «Мятели» способенъ влѣзть въ существо воробья, который «притворился, что клюнулъ»; въ «Военныхъ расказахъ» развертываетъ цѣлую ткань пустыхъ представленiй, промелькнувшихъ передъ человѣкомъ въ минуту смерти, до поражающей, несомнѣнной правды.

Таже безпощадность анализа руководитъ героя и въ «Юности». Поддаваясь своей условной сферѣ, принимая даже ея предразсудки, онъ постоянно казнитъ самого себя и изъ этой казни выходитъ побѣдителемъ. Многiе находили растянутою первую половину «Юности». Это неправда. Волоковы, Нехлюдовы, князь должны были быть изображены съ такою мелочною подробностью, чтобы поразительнѣй вышло столкновенiе героя съ слоями иной жизни, съ даровитыми, хотя безумно кутящими личностями, полными силъ и высокихъ, неусловныхъ стремленiй.

Столкновенiемъ съ этимъ живымъ мiромъ кончается повидимому процесъ. Но только повидимому. Слѣдить его можно и даже должно въ «Военныхъ расказахъ» — въ расказѣ: «Встрѣча въ отрядѣ», въ «Двухъ гусарахъ». Анализъ продолжаетъ свое дѣло. Останавливаясь передъ всѣмъ, что ему не поддается, и переходя тутъ — то въ пафосъ передъ всѣмъ громаднограндiознымъ, какъ севастопольская эпопея, то въ изумленiе передъ всѣмъ простымъ и смиренновеликимъ, какъ смерть Веленчука или капитанъ Храбровъ, онъ безпощаденъ ко всему искуственному и сдѣланному, является ли оно въ буржуазномъ штабсъкапитанѣ Михайловѣ, въ кавказскомъ ли героѣ à la Марлинскiй, въ совершенно ли ломаной личности юнкера въ расказѣ: «Встрѣча въ отрядѣ». Одинъ только типъ остается нетронутымъ, неподвергнутымъ сомнѣнiю — типъ простого и смирнаго человѣка.

Между тѣмъ въ «Двухъ гусарахъ» авторъ видимо увлекается старымъ гусаромъ съ его энергическимъ буйствомъ и размашистой удалью, въ противоположность гусару новыхъ временъ съ его мелочностью и пошлостью; между тѣмъ въ «Альбертѣ» онъ явнымъ образомъ поэтизируетъ силу и страстность, хотя пропадающiя въ неизлечимомъ безпутствѣ.

Толстой — поэтъ, поэтъ точно также какъ Тургеневъ. Отрицанiе всѣхъ «приподнятыхъ» чувствъ души не ведетъ его ни къ мѣщанскому прозаизму Писемскаго, ни къ бюрократической практичности Гончарова. Всего же менѣе ведетъ его анализъ къ утилитаризму. На утилитаризмъ отвѣчаетъ онъ своимъ «Люцерномъ», въ которомъ плачетъ о погибающемъ мiрѣ искуства, страстей, исторiи, — «Люцерномъ», который нежданно поразилъ всѣхъ въ эпоху своего появленiя, хотя поражаться тутъ было нечѣмъ. Чего же хотѣли отъ Толстого?..

Прежде всего и паче всего — онъ поэтъ. «Приподнятыя» чувства души человѣческой онъ казнилъ только тамъ, гдѣ они напряжонно, насильственно приподняты, тамъ однимъ словомъ, гдѣ лягушка раздувается въ вола, — иногда впадая только въ крайности, как въ предпочтенiи грубокаго горя старухиняни горю старухиграфини, какъ въ изображенiи кавказскаго героя, который дѣйствительно герой, и герой нисколько не меньше смирнаго капитана Храброва, только герой своей эпохи, эпохи Марлинскаго.

Въ сущности поэтъ нашъ только скорбитъ о томъ, что не находитъ настоящихъ «приподнятыхъ» чувствъ въ той сферѣ, которую онъ знаетъ, но не можетъ отречься отъ ихъ исканiя... Въ сферѣ же иной, въ простой народной сферѣ, ему доступны и понятны вполнѣ только смирные типы... Да иначе и быть нельзя. Только непосредственно сжившись съ народною жизнью, нося ее въ душѣ, какъ Островскiй, Кольцовъ и отчасти Некрасовъ, или спустившись въ подземную глубину «Мертваго дома», какъ ѲДостоевскiй, можно узаконить равно два типа — и типъ страстный, и типъ смирный. Пушкинъ понималъ это синтезомъ — и синтезомъ создалъ «Русалку» и Пугачева въ «Капитанской дочкѣ», и старика Дубровскаго. Тургеневъ глубокимъ сочувствiемъ къ народу доходилъ иногда до того, что страстный типъ иногда являлся ему въ совершенно своеобразныхъ формахъ даже посреди такъназываемаго цивилизованнаго общества (Веретьевъ, Коротаевъ, Чартапхановъ), большею же частью облекалъ его въ условныя формы или въ формы историческiя (Василiй Лачиновъ). Толстого эти формы не удовлетворяли и онъ постоянно подкапывался подъ нихъ какъ подъ всякiя формы.

Доходя въ иныя минуты до отчаянiя анализа и оставивши слѣдъ этого отчаянiя въ образѣ князя НехлюдоваЗаписки маркера» и  «Люцернъ»), утомленный работою анализа, Толстой, по натурѣ художникъ, рѣшился хоть разъ успокоиться въ разрѣшенiи психической задачи менѣе широкой — и далъ намъ «Семейное счастiе». О достоинствахъ этого тихаго, глубокаго, простого и высокопоэтическаго произведенiя, съ его отсутствiемъ всякой эфектности, съ его прямымъ и неломанымъ поставленiемъ вопроса о переходѣ чувства страсти въ иное чувство, пришлось бы писать еще цѣлую статью, еслибы статьи чистоэстетическiя были возможны, те. читаемы въ настоящую, напряжонную минуту.

Задача моя была — повозможности опредѣлить смыслъ явленiя столь замѣчательнаго какъ Толстой.

АГРИГОРЬЕВЪ



(1) Время. 1862.  1.

Кн. IX. — Отд. II.