Никитенко А. Петербургский сборник, изданный Н. Некрасовым. Спб. 1846 года. Статья первая // Библиотека для чтения. 1846. Т. 75. № 3. Отд. V. С. 13-36.

Ключевые слова: альманах, роман, поэма, драма, литература, литературный, сборник, журнал, редактор, Н. Некрасов, «Петербургский сборник», Ф. Достоевский, «Бедные люди», А. Майков, «Машенька», критика, искусство, творчество, талант, М. Девушкин, чиновник, автор, идея, характер, произведение, В. Доброселова, Горшков, Н. Гоголь, читатель, П. Покровский, «Петербургская сторона»

ПЕТЕРБУРГСКIЙ СБОРНИКЪ, ИЗДАННЫЙ Н. НЕКРАСОВЫМЪ.
СПБ. 1846 ГОДА.

СТАТЬЯ ПЕРВАЯ.

Сборники, кажется, угрожаютъ такимъ наводненiемъ нашей литературѣ, какое нѣкогда причиняли въ ней альманахи. Уже нѣсколько явилось ихъ въ свѣтъ, другiе готовы явиться. Есть, однако жъ, важное и существенное различiе между нынѣшними сборниками и прежними альманахами: въ послѣднихъ статьи, бо̀льшею частiю, состояли изъ отрывковъ предполагаемыхъ, или совсѣмъ не предполагаемыхъ романовъ, поэмъ, драмъ и проч.; въ первыхъ мы читаемъ сочиненiя, хотя не огромныя, но цѣлыя, или по-крайней-мѣрѣ, стремящiяся прикрыть свою отрывочность нѣкоторою опредѣленностiю идеи и полнотою ея развитiя. Явленiе замѣчательное! Лѣтъ за двадцать пять назадъ всѣ спѣшили писать, тѣ, которые могли быть писателями, и тѣ которые хотѣли казаться ими. Если послѣднихъ, передъ началомъ службы или въ свободныя отъ ея минуты, удавалось

испытывать нѣчто похожее на по̀зывъ къ мысли, или на чувство, - они тотчасъ, имѣя въ виду альманахъ, предпринимаемый служебнымъ или школьнымъ ихъ товарищемъ, принимались за перо, и не стряхнувъ съ него даже канцелярскихъ чернилъ, на клочкѣ форменной бумаги спѣшили уписать свою маленькую мысль или чувство, какое тогда было въ употребленiи, иногда прозой, иногда стихами. Издатель, или авторъ, придумывали названiе поэмы, романа, которымъ надлежало въ этихъ крошечныхъ творенiяхъ, въ этихъ атомахъ и инфузорiяхъ ума признать свою плоть и кровь, хотя они сами не могли имѣть ни той, ни другой и были чистыми призраками альманачнаго воображенiя. Статьи такимъ образомъ усыновленныя неродившемуся сочиненiю, шли въ печать и авторы ихъ имѣли несказанное удовольствiе видѣть имена свои перешедшими изъ адресъ-календаря въ каталогъ русскихъ писателей. Теперь этого не случается, или если случается, то очень рѣдко. Слава авторская не прельщаетъ болѣе дѣловыыхъ людей, оттого ли, что ее нельзя уже добывать отрывками, или оттого, что въ деловомъ быту есть вещи гораздо привлекательнее всякой на свѣтѣ славы. Нѣтъ также сомнѣнiя, что мы больше развились, укрѣпились духомъ, стали способнѣе къ поднятiю значительныхъ умственныхъ тяжестей, чѣмъ прежде. Въ нашихъ литературныхъ занятiяхъ образуются уже опредѣленныя цѣли, вѣрованiя, вызывающiя постоянныя и послѣдовательны усилiя ума; для насъ уже ничего не значитъ умная статья, если она рождена случайнымъ воспламененiемъ чувства, мгновенным просвѣтленiемъ мысли, а не призванiемъ, не настоящею литературною дѣятельностью, съ которою предполагаются нетолько талантъ, но и рѣшимость употребить его именно на этомъ, а не на другомъ поприщѣ, не только мнѣнiе, но убѣжденiе и нѣкоторыя правила. Однимъ словомъ, мы требуемъ отъ пишущаго для печати, чтобы онъ принялъ званiе писателя, сталъ подъ знамена извѣстныхъ литературныхъ идей, дѣйствовалъ перомъ, какъ орудiемъ своего общественнаго призванiя и даже готовъ былъ на нѣкоторыя пожертвованiя, неразлучныя со всякою

спецiальною дѣятельностью. Нужды нѣтъ, что эти требованiя не вполнѣ удовлетворяются, что понятiя литературныя мы часто смѣшиваемъ съ лицами, и вмѣсто того, чтобъ радоваться появленiю всякаго новаго убѣжденiя, мы готовы предать его проклятiю, если онъ противорѣчитъ нашему убѣжденiю: - все же нельзя не видѣть, что въ этомъ броженiи страстей, въ этомъ смѣшенiи интересовъ своекорыстныхъ съ интересами мысли, истины и красоты, зарождается литературная сила, которая наконецъ побѣдоносно восторжествуетъ надъ всѣми мелкими увлеченiями, потому именно, что она истинная сила, потому что она сил человѣческао разума и его непреложныхъ требованiй. На землѣ все выростаетъ изъ грязи; и лавръ и роза корнями своими въ ней черпаетъ стихiи, по которымъ одинъ становится способнымъ вѣнчать чело героя или мудреца, а другая, блистать на бѣлоснежной груди прекраснѣйшаго созданiя во вселенной.

И такъ пусть издаются сборники – это всё лучше чѣмъ ничего, или чѣмъ прежнiе альманахи. Мы однако жъ, слышимъ жалобы, что подобныя изданiя и журналы, составляющiе впрочемъ у насъ почти одно и то же, поглощаютъ книги, мѣшаютъ ихъ происхожденiю, какъ-будто бы книги могли не выходитьъ въ свѣтъ, если бъ было кому ихъ писать и читать. Да и что̀ за нужда, какимъ путемъ дойдетъ до меня хорошее сочиненiе – путемъ ли сборника, журнала, или отдѣльною книгою? Лишь бы я могъ его прочитать. Можетъ-быть автору будетъ удобнѣе отдать свое сочиненiе редактору журнала, или издателю сборника, чѣмъ самому хлопотать съ книгопродавцами и типографiями, что̀, какъ извѣстно, у насъ составляетъ одно изъ нестерпимыхъ злополучiй авторства. Пусть же онъ дѣлаетъ какъ хочетъ, какъ можетъ или какъ признаетъ для себя выгоднѣе: хуже гораздо, если умная пьеса, по недостатку средствъ или затруднительности изданiя, останется въ рукописи никому неизвѣстною.

Публика должна быть благодарна господину Некрасову за его Петербургскiй Сборникъ: онъ изданъ добросовѣстно и заключаетъ въ себѣ нѣколько пьесъ замѣчательнаго

литературнаго достоинства. Вниманiе читателя особенно останавливается на произведенiи автора, который въ первый разъ отдаетъ свѣту плоды своего прекраснаго дарованiя. Мы говоримъ о романѣ господина Достоевскаго: Бѣдные Люди. Намъ слѣдуетъ преимущественно заняться имъ. Это не значитъ, однако жъ, что другiя пьеы, какъ напримѣръ, Машенька, поэма господина Майкова, менѣе заслуживаютъ внимательнаго анализа критики; но мы обязаны прежде всего привѣтствовать новое дарованiе, которое всегда болѣе имѣетъ права, а можетъ быть и нужды, знать слѣдствiя своихъ литературныхъ предначертанiй. Поэтому самому, да позволено намъ будетъ эту статью исключительно посвятить сочиненiю господина Достоевскаго и въ то же время обратиться къ нѣкоторымъ общимъ идеямъ, необходимымъ, какъ намъ кажется, длятого чтобы сужденiе о самомъ фактѣ, опираясь на нихъ, было болѣе достовѣрно и прочно. Тамъ, гдѣ общественный вкусъ въ литературѣ еще не вполнѣ развился и образовался, тамъ на мнѣнiя критики смотрятъ съ бо̀льшею довѣрчивостью; чѣмъ гдѣ либо; зато критика обязана быть внимательнѣе къ нуждамъ общества, осторожнѣе въ своихъ приговорахъ и въ-особенности быть болѣе законною: потому что уваженiе къ законности въ мiрѣ искусства столько же доказываетъ здравый вкусъ, соклько въ гражданскомъ обществѣ оно служитъ выраженiемъ естественнаго и благоустроеннаго состоянiя вещей.

Произведенiе искусства должно быть судимо точно такъ же, какъ всякое нравственное дѣянiе – по намѣренiю и исполненiю. Часто одно бываетъ лучше другаго, иногда оба вмѣстѣ заслуживаютъ порицанiе или хвалу. Разумѣется, истинное достоинство опредѣляется тѣмъ, что̀ хотѣли сдѣлать и тѣмъ, что̀ сдѣлали, то есть, сдѣлали ли все, что̀ хотѣли. Каждое литературное произведенiе обращаетъ на себя вниманiе читателя своимъ направленiемъ, своею основною идеей и способами, какiе употребилъ авторъ для ихъ осуществленiя. Первыя могутъ быть отвергнуты искусствомъ, какъ несогласныя съ его историческимъ назначенiемъ, вторыя, какъ противныя

законам изящнаго творчества. Направленiе идей весьма важно; посредствомъ его созданiе искусства вступаетъ въ мiръ исторiи, прививается къ извѣстнымъ нравственнымъ интересамъ и потребностямъ человѣчества, народа, или общества. Идеи, которыя бы, такъ-сказать, проскользнули мимо этихъ силъ, зиждущихъ и наполняющихъ исторiю, или устремились бы къ такимъ задачамъ и вопросамъ, какихъ онѣ не уважаютъ, не знаютъ, или перестали уважать и знать, - подобныя идеи остались бы ни при чемъ; они исчезли бы въ прахѣ событiй, по которымъ исторiя идетъ, не замѣчая даже, что попираетъ какiе-то полуорганическiе остатки. Область ея есть область людей, и если искусство хочетъ имѣть въ ней мѣсто, оно должно достигнуть его путемъ ихъ нуждъ и сердца. Но этого не довольно. Право жить принадлежитъ одной силѣ, могущей овладѣть условiями жизни. Признанныя и призываемыя другими, идеи въ самихъ себѣ должны найти способы выполнить свое назначенiе. Искусство указываетъ на эти способы; они чрезвычайно разнообразны, но въ то же время сложны, утонченны и обоюдны. Талантъ, конечно, однимъ мѣткимъ взглядомъ, столь ему свойственнымъ, всегда угадаетъ главные и существенные изънихъ; но сколько есть принятыхъ условiи, отъ которыхъ зависятъ исполненiе и дѣйствительность лучщихъ, драгоцѣннѣйшихъ стремленiй мысли, - условiй исключительно и прямо уже падающихъ на отвѣтственность строгихъ соображенiй ума и выводовъ опыта. Удивительно ли, что жаркiе порывы творчества соединенные со всѣми великими и священными вѣрованiями человѣчества, еще не обезпечиваютъ полнаго и истиннаго успѣху дѣлъ художественныхъ; этимъ высокимъ начинанiямъ, этому прекрасному залогу нужна еще другая сила – сила не блѣднѣть передъ натискомъ и случайностью безчисленныхъ требованiй, которыя возникаютъ ежеминутно на пути къ довершенiю нащихъ предначертанiй, сила покорять все своей мысли единой и нераздѣльной, способная столько же устроивать и распоряжать, сколько изобрѣтать, сила избирать, отбрасывать, итти, останавливаться не когда хочешь, а когда должно, – однимъ

словомъ, могущество способовъ, такъ же какъ и могущество идей и намѣренiй. Если смотрѣть на искусство только со стороны впечатлѣнiй, какiя оно можетъ возбудить въ людяхъ, то всѣ подобныя соображенiя будутъ лишними; впечатлѣнiя, возбуждаемыя нелѣпымъ завыванiемъ и судорожными криками Цыганъ, сильнѣе тѣхъ, какiя вкушаемъ мы слушая италiянскую оперу, то слѣдствiя впечатлѣнiй для насъ важнѣе ихъ самихъ. Только то истинно прекрасно, что̀ дѣлаетъ душу готовою для всего благороднаго и возвышеннаго въ жизни и что среди самихъ невольныхъ, бурныхъ или сладостныхъ потрясенiй сердца, даже въ средствахъ своихъ, моежтъ быть судимо и оправдано закономъ разума, предъ которымъ благоговѣетъ все – и жизнь и воля, и мысль и ея созданiе.

Обращаясь къ роману: «Бѣдные люди», мы съ удовольствiемъ останавливаемся на его направленiи, на основной его идеѣ. Несомнѣннымъ признакомъ дарованiя автора служитъ уже то, что онъ не увлекается мелочнымъ желанiемъ передавать свои личныя впечатлѣнiя, свои отвлеченныя или вещественныя думы о жизни; онъ хочетъ понять жизнь изъ ея собственныхъ уроковъ; онъ допрашиваетъ ея о ея завѣтныхъ тайнахъ, которыя, наконецъ, по его волѣ должны отразиться въ словѣ – этомъ истинномъ, великомъ посредникѣ между ними и людьми. Начать свое литературное поприще такимъ образомъ, значитъ стать прямо передъ лицомъ искусства съ несомнѣнными правами на принятiе его даровъ и полномочiя дѣйствовать во имя его. Мы утомлены этими безпрерывными злоупотребленiями фантазiи вымышляющей, но не творческой, этими сплетанiями грезъ и призраковъ съ притязанiемъ на подлинность, которыя подъ личиною правоописанiй, юмористическихъ разсказовъ, очерковъ, передаютъ намъ косыя и близорукiя воззрѣнiя на вещи; утомлены этими драмами, романами и прочее, въ которыхъ насилуютъ исторiю, искажаютъ современные нравы, лицемѣрятъ и лгутъ преуведичивая въ своихъ мнѣнiяхъ и понятiяхъ все – и добродѣтель и порокъ. Наблюденiя надъ вещами и людьми

необстоятельныя и поверхностныя, предубѣжденiя, полуистины, полумысли и мечты должны же, наконецъ, уступить въ литературѣ нашей мѣсто анализу строгому, отчетливому и правдивому. Онъ одинъ только въ-состоянiи доставить матерiалы для образовъ изящно-художественныхъ. На его твердомъ и непреложномъ основанiи воздвигнуты будутъ и характеры историческiе, человѣческiе, а не фальшивые съ несуществующими или поддѣльными страстями, способными волновать и пугать только дѣтей и невѣждъ; отсюда будутъ извлечены и положенiя не эффектныя, но естественныя, сообразныя обществу, мѣсту, времени и лицу; отсюд возникнутъ подробныя, живыя и вѣрныя, краски, цвѣта вещей, которыя о̀бразамъ сообщаютъ физiономiю и движенiе, дѣлаютъ ихъ столь осязательными и очевидными. При такихъ счасстливыхъ данныхъ, таланту въ окончательномъ подвигѣ будетъ оставаться только распредѣлить ихъ, сдвингать и сосредоточивать, сообщать имъ красоту художественныхъ положенiй и направить къ одной опредѣленной цѣли. Всѣ такiя литературныя блага обыкновенно бываютъ слѣдствiемъ, повидимому, причинъ самыхъ простыхъ и не громкихъ – любви къ истинѣ и умѣнья наблюдать вещи. Трудно рѣшить, до какой степени мы одушевлены первою, но то несомнѣнно, что литература наша не сильна искусствомъ изучать и наблюдать предметы самые близкiе къ ней и очевидные, хотя и хвалится, что въ послѣднее время она сдѣлалась чрезвычайно нравоописательною и общество-отразительною. Умѣнье наблюдать общество и нравы совсѣмъ не такъ легко, какъ думаютъ многiе изъ нашихъ наблюдателей; доказательствомъ служатъ результаты ихъ наблюденiй, всѣ эти каррикатуры пороковъ и ипперболы добродѣтелей, очевидно показывающiе, что они выдуманы на зло дѣйствительнымъ порокамъ и добродѣтелямъ, что они не составляютъ ни духа, ни нравовъ общества и вѣка, а суть только рѣзкiя особенности, исключенiя, незаслуживавшiя чести быть предметомъ искусства. Исключенiя просто наша страсть; если такой-то авторъ замѣтилъ, что на улицѣ подрались два пьяныхъ

мужика, онъ пишетъ нравоописательную повѣсть, въ которой всѣ мужики будутъ представлены пьяницами; если такой-то губернскiй или уѣздный чиновникъ взялъ взятку съ него или съ его знакмаго, непремѣнно явится романъ, въ которомъ всѣ чиновники ничего болѣе не дѣлаютъ, какъ плутуютъ и берутъ взятки. Наши мужики пьютъ и чиновники берутъ взяки – это неоспоримо; но у этихъ печальныхъ явленiй есть свои психологическiя и историческiя причины; съ ними переплелись, ихъ подраздѣлили и оттѣнили разные навыки, побужденiя и наклонности другаго порядку, другихъ нача̀лъ и происхожденiя. Надобно вникнуть во все это, если вы хотите изображать нравы и общество, а не свои собственныя понятiя, не предметы возбуждающiе вашу личную любовь или негодованiе, не каррикатуры, которыя суть нѐ иное что, какъ исключительныя свойства, взятыя безъ всякаго отношенiя къ другимъ, развитыя на ихъ счетъ, поглотившiя ихъ и сдѣлавшiяся уродливыми отъ этого неестественного пресыщенiя. По одной чертѣ, хотя бы она была и довольно рѣзкая, нельзя судить о цѣлой физiономiи; можетъ быть эта черта смягчается или усиливается другою; можетъ-быть отъ соотношенiя ея съ нѣсколькими лицо получитъ совершенно другое выраженiе, нежели то, какое получили въ вашемъ поспѣшномъ и одностороннемъ взглядѣ. Наблюденiе должно проникать глубже, когда на немъ мысли слѣдуетъ опереться въ своихъ выводахъ, или творческихъ предначертанiяхъ; оно должно проникать туда, гдѣ предметъ выработывается взаимнымъ соотношенiемъ и участiемъ многихъ силъ, движущихся въ его сферѣ. Иначе мы всегда будемъ видѣть передъ собою какiе-то обломки вещей, разрозненныя и раскиданныя буквы, а не лѣтопись жизни, явленiя недовершенныя, которыя принуждены будемъ округлять и довершать сами, какъ-нибудь, по произволу и прихоти. Этого не довольно. Даже одной черты особенной въ вещи мы не въ состоянiи представить себѣ точно и вѣрно безъ полнаго обозрѣнiя всѣхъ. Всякое положенiе въ жизни человѣческой есть нѣчто сложное, составленное изъ

разностей и противоположностей, болѣе или менѣе ощутительныхъ; нуженъ умъ вѣрный и зоркiй, чтобы увидѣть, какъ всѣ они, сходясь вмѣстѣ, образуютъ въ положенiи опредѣленный характеръ и опредѣленное существо.

Направленiе романа господина Достоевскаго именно отличается духомъ этого умнаго, не односторонняго анализа, - анализа, который въ людяхъ на всѣхъ ступеняхъ общества и во всѣхъ измѣненiяхъ жизни видитъ предметъ достойный изученiя, и который изучаетъ его не въ отдѣльныхъ бросающихся въ глаза случаяхъ и качествахъ, а въ стихiяхъ его и отношенiяхъ многостороннихъ. Что̀ выходитъ изъ этого способа наблюдать? Выходитъ истина. Нравы, страсти, чувствованiя, положенiя у автора потеряли свой безусловный характеръ, по которому кажется, какъ-будто люди дѣлаютъ все это себѣ нарочно сами и какъ-будто въ нихъ ничего нѣтъ, кромѣ непреклонной рѣшимости на добро или зло, кромѣ исключительной одной такой-то пружины, отъ которой вся нравственная система поворачивается на одинъ бокъ безъ малѣйшей внутренней возможности стать прямо, расправиться, согнуться, склониться на ту, или на другую сторону. Названiе романа показываетъ, какое поле на этотъ разъ для жатвы матерiаловъ избралъ авторъ въ безпредѣльномъ пространствѣ жизни. Поле это широко и простирается безконечными извилинами почти по всему обществу человѣческому; уныло и безотрадно оно. Непроницаемый, ѣдкiй туманъ охватываетъ его со всѣхъ сторонъ, какъ-бы запирая отъ благодатной теплтоы и сiянiя солнца, которое иногда разсыпаетъ лучи свои рядомъ возлѣ его рубежей, едва примѣтныхъ, но почти непроходимыхъ для обитателей другой полосы. Почва его сухая, песчаная, тощая, мѣстами изрытая пропастями, мѣстами грязная и болотистая. На ней не встрѣтите вы богатыхъ растенiй, ни широковѣтвистаго дуба, ни благоухающей роскошной розы и лилiи; силы растительныя хотя тѣ же, какъ и въ другихъ мѣстахъ, но пробиваются сквозь упругую кору съ какою-то робостью, увядаютъ и оканчиваютъ ростъ свой преждевременно.

Изрѣдка, однако жъ, попадаются странные экземпляры со всѣми признаками прекрасной плодоносной породы; иногда подъ червемъугнѣздившимся на полунаглоданномъ стеблѣ, вы увидите зародышъ дивнаго цвѣтка, иногда даже этотъ цвѣтокъ развертывается и пышно цвѣтетъ какъ-будто самъ для себя, въ совершенной глуши, у самаго края какой-нибудь пропасти или болота. Все это поле человѣческой жизни называется нищетою. Художники, люди по природѣ своей добрые и сострадательные, не гнушаются этимъ зрѣлищемъ запустѣнiя и мраку и иногда заглядываютъ сюда, чтобы передать о немъ вѣсть обществу. Но не всякiй въ состоянiи внимательно наблюдать человѣческiя бѣдствiя, не громкiя и не эффектныя, которымъ нѣтъ мѣста ни на театръ, ни въ исторiи, бѣдствiя снѣдающiя сердце въ глухой тишинѣ, какъ во̀ронъ клюетъ свою смрадную добычу гдѣ-нибудь въ оврагѣ, вдали отъ города и селенiя, бѣдствiя, съ которыми борьба не приноситъ ни славы, ни чести, потому что это борьба разумнаго созданiя съ разорваннымъ сапогомъ, или съ изношенною шинелью; бѣдствiя, переносимыя съ тѣмъ страшнымъ хладнкровiемъ, которое мiръ считаетъ и неспособнымъ произвести что̀-нибудь, кромѣ грязныхъ рубищъ и темнаго чердака, или съ тѣми жалобами, на которыя отвѣчаетъ другое хладнокровiе, думающее, что мiръ не можетъ произвести ничего, кромѣ золота и пресыщенiя и что, слѣдовательно, можно инее жаловаться на судьбу свою. Не всякiй, говоримъ мы, въ-состоянiи любящихъ сердцемъ обнять эту печальную сторону жизни и отважиться употребить свой талантъ на тщательное и добросовѣстное изображенiе. Потому что какихъ рукоплесканiй ожидать ему за этотъ подвигъ? Къ чести человѣческаго сердца, конечно, должно сказать, что оно не чуждо сочувствiя къ подобнымъ изображенiямъ; но предметъ ихъ такъ однообразенъ, положенiя лицъ такъ обыкновенны, страданiя ихъ такъ жестоки, но такъ замараны и пошлы, безъ живописныхъ позъ, безъ утонченныхъ поползновенiй и сплетней сердца, безъ права на участiе свѣта, съ однимъ эгоизмомъ нестерпимой боли, безъ эгоизма честолюбiя и другихъ

широкихъ и губительныхъ страстей, сценъ блестящихъ, поразительныхъ, бурныхъ, роковыхъ, такъ мало, что сочувствiю нѐ-начемъ долго поддерживаться, хотя бы оно и хотѣло того, а художникъ долженъ возбудить полное и безусловное сочувствiе къ своему произведенiю. Справедливо однако жъ, что въ этой области человѣчества совершается много нравственныхъ и психологическихъ явленiй, трогательныхъ и занимательныхъ даже для самаго усерднаго любителя блестящихъ эффектовъ, по чудесному соотношенiю чувствованiй нѣжныхъ и благородныхъ съ посягательствомъ судьбы, дотого враждебнымъ этому прекрасному проявленiю человѣчественности, что не постигаешь, какъ эти контрасты могутъ уложиться въ одномъ и томъ же положенiи, въ одномъ и томъ же сердцѣ. Одно изъ самыхъ печальныхъ слѣдствiй гнета нищеты есть невозможность дѣйствовать и писатель, изображающiй ее, конечно, лишается самыхъ значительныхъ средствъ оживлять воображенiе читаталей; откуда возьметъ онъ эти энергическiя напряженiя воли, эту широтоу предпрiятiя, эту мощь и отвагу исполненiя, которыми ознаменовывается избытокъ нравственныхъ силъ, вызванныхъ къ развитiю и расширенiю, и которыми все живетъ и движется среди людей? Есть обстоятельства въ быту человѣческомъ, когда сердцу и умуничего не остается, какъ погрузиться въ самихъ себя и выражать себя одними положенiями отрицательными. Чаще всего здѣсь встрѣчается глубокое, безмолвное страданiе, или судорожныя трепетанiя неудовлетворенной мысли и чувствъ; но и тутъ есть своя высокая, святая поэзiя: она вездѣ есть, гдѣ человѣкъ страдаетъ и всякiй родъ, всякiй видъ страданiя есть неисчерпаемый ея источникъ. Въ романѣ господина Достоевскао нѣтъ ни сильныхъ эффектовъ, ни мощныхъ энергическихъ характеровъ, потому что ихъ и не бываетъ въ области, въ которой родилось его созданiе. Но стихiи, изъ которыхъ созданы его характеры и положенiя имъ придуманныя, бо̀льшею частiю столь человѣчественны, несмотря на свою отверженную спецiальность, вѣрность съ какою они угаданы въ кучѣ самыхъ обыкновенныхъ явленiи жизни, столь несомнѣнна,

столь чужда всякихъ преувеличенiй, что читатель съ перваго взгляду на все это, подаетъ довѣрчиво руку автору, говоря: «ведите меня къ вашимъ бѣднымъ – я вижу, что они люди, я хочу раздѣлить ихъ мелкiя, не громкiя, но тяжкiя скорби, потому что я самъ человѣкъ!» Главныя дѣйствующiя лица въ романѣ одинъ изъ тѣхъ мелкихъ чиновниковъ, на которыхъ такъ много истощаютъ остроумiя наши юмористы и нравоописатели и молодая дѣвушка, сдѣлавшаяся жертвою обольщенiя, по неопытности и бѣдности, но умѣвшая уйти отъ пороку, гнавшагося за ней по пятамъ, по чувству собственнаго достоинства, внушенному ей нѣкоторымъ образованiемъ. Встрѣчая въ нашихъ романахъ или повѣстяхъ бѣднаго чиновника, вы заранѣе уже знаете, кто онъ такой: существо дотого уродливое, что, кажется, какъ-будто оно образовалось внѣ общихъ историческихъ и нравственныхъ законовъ общества; какъ-будто природа не дала ему ни отца, ни матери, ни дѣтей, къ которымъ бы онъ могъ питать сыновнiя и отеческiя чувства; вырвала изъ его сердца и выбросила вонъ всякой зародышъ здраваго разсудка, чести, честности, сознанiя своего долга; какъ-будто для него не существуетъ ни какихъ обстоятельствъ, ни какихъ отношенiй, управляющихъ его поступками, кромѣ непреодолимаго, свободнаго, инстинктивнаго влеченiя красть и, иногда, пить. Мы сказали уже выше, что подобныя изображенiя доказываютъ страшную невѣрность наблюденiй; пороки такой закоснѣлости, съ такимъ отсутствiемъ всего священнаго, съ такой централизацiей силъ въ одной идеѣ, были бы трагическою чудовищностью злодѣянiя; они не могутъ и образоваться среди обыкновенныхъ отношенiй общественныхъ, которыя наклонностямъ даютъ направленiе, не позволяютъ имъ никогда развиться съ одностороннотью всепожирающей силы, умѣряютъ однѣ другими и дѣлаютъ изъ человѣка въ половину, въ десятую, въ сотую часть не то, чѣмъ онъ хотѣлъ бы, или то, чѣмъ онъ не хотѣлъ бы быть. Чиновникъ въ романѣ господина Достоевскаго напротивъ, есть одно изъ тѣхъ невымышленныхъ и нерѣдкихъ существъ, въ груди которыхъ

чувство истиннаго, справедливаго и добраго не погасаетъ даже въ самомъ глубокомъ мракѣ злой доли. Правд, оно свѣтиттся едва замѣтною искрою въ тревогахъ и низкихъ нуждахъ жизни и выражается въ формахъ, слишкомъ стереотипныхъ, едва доступныхъ глазу обыкновеннаго наблюдателя; но тѣмъ не менѣе оно прекрасно, потому что просто, истинно, и потому что доказываетъ непреложность добра въ человѣческомъ сердцѣ. Мелочность выказывающихъ его случаевъ, не уменьшаетъ ег оцѣны; способы и размѣры дѣлъ назначаетъ судьба, намъ принадлежатъ ихъ основанiя – побужденiя и рѣшимость. Человѣкъ вездѣ человѣкъ; на обширномъ поприщѣ онъ возбуждаетъ удивленiе и восторгъ величiемъ своихъ замысловъ, мужественнымъ сопротивленiемъ навѣтамъ рока и страстей; на поприщѣ тѣсномъ онъ трогаетъ безропотною покорностью закону необходимости, или выполненiемъ скромныхъ своихъ обязанностей вопреки искушенiямъ страстей, маленькихъ, но тѣмъ неменѣе опасныхъ. И тамъ и здѣсь одно начало, одна сила – душа съ ея побужденiемъ и рѣшиомостью. Дѣвочкинъ, чиновникъ очень мелкаго разряду; внѣшнее его положенiе таково, что изъ него вовсе нельзя извлечь никакого ободренiя, никакой опоры чувству чести, а это, какъ извѣстно, весьма нужно для удостовѣренiя, что хорошiя расположенiя нашего сердца не пустыя грезы. Обстоятельства рѣшительно склоняютъ его къ нравственному уничиженiю; боишься, что онъ прибѣгнетъ наконецъ къ одному изъ тѣхъ средствъ, какiя въ минуты физическихъ опасностей намъ свойственны со всѣми животными, отличающимися ловкими и хитрыми продѣлками, въ пользу самоохраненiя. Нѣтъ! онъ и не думаетъ о томъ, какъ бы ему сплутовать; раза два только онъ прибѣгнулъ къ другому, извѣстному у насъ универсальному средству противъ всѣхъ нравственныхъ золъ, - къ рюмочкѣ; но и то неожиданно, мимоходомъ какъ-то, увлеченный дурнымъ примѣромъ. Онъ не постигаетъ возможности лучшаго положенiя; въ немъ есть какое-то простодушное убѣжденiе, что все идетъ какъ должно – и однако жъ въ самой глубинѣ безмолвнаго смиренiя,

у него является не гордое, но справедливое сознанiе своей общественной небезполезности. «И ни кому не въ тягость, говоритъ онъ: у меня кусокъ хлѣба есть свой; правда, простой кусокъ хлѣба, подъ-часъ даже черствый, но онъ – трудами добытый, законно и безукоризненно употребляемый. Ну! что̀ жъ дѣлать, я вѣдь и самъ знаю, что переписываю; да всё-таки я этимъ горжусь; я работаю, я потъ проливаю. Если бы всѣ сочинять стали, кто жъ бы сталъ переписывать? Ну такъ я и сознаю теперь, что я нуженъ, что я необходимъ. Ну, пожалуй, пуская я крыса, коли сходство нашли; да крыса-то эта нужна, да крыса эта пользу приноситъ, да за крысу-то эту держатся.»

Но этот маленькiй чиновникъ, этотъ бѣднякъ, которому общство и не можетъ удѣлить болѣе благъ, какъ сколько слѣдуетъ существу переписывающему, онъ внѣ своей общественной сферы, посреди отношенiй человѣческихъ, является уже съ полнымъ правомъ на наше уваженiе и сочувствiе. Между разными грустными истинами, почерпаемыми въ опытахъ жизни, есть одна особенно грустная, что не много сердецъ на свѣтѣ, которыхъ не могли бы очерствить богатство и нищета. Чрезмѣрное горе одинаково дѣлаетъ людей эгоистами, какъ и чрезмѣрное счастiн, и вотъ, однако жъ нашъ жалкiй чиновникъ сохранилъ во всей силѣ прекрасную способность сочувствовать скорбамъ другихъ и способность любить. Онъ раздѣляетъ послѣднюю копѣйку съ такимъ же бѣднякомъ, какъ самъ, и привязывается къ другому слабому и беззащитному созданiю съ такимъ самоотверженiемъ и горячностью, какiя свойственны самому благородному, самому неповрежденному, истинно человѣчественному сердцу. Это созданiе женщина – другое изъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ романа. Въ этомъ лицѣ уже нѣтъ того трогательнаго простодушiя, того дѣтскаго несознанiя силы своихъ скорбей, той безотчетной потребности сострадать и любить, какiя даны авторомъ первому. Дѣвушка, выведенная авторомъ на сцену, рано должно была вступить въ борьбу съ пороками, которые рождаетъ нищета; она не выдержала перваго ихъ

натиска, пала, но съ тѣмъ, чтобы возстать и купить горькимъ опытомъ недовѣрчивость къ жизни и влеченiямъ сердца. Въ характерѣ чиновника выражена та истинная христiанская любовь простой души, которая несетъ крестъ свой, какъ долгъ; для него жить и страдать, значитъ одно и то же; онъ и не подозрѣваетъ, что въ глубинѣ его души таятся такъ же силы, которыя могли бы его повести по пути борьбы, могли бы, можетъ-быть, увѣнчать его вѣнцомъ побѣды, но вмѣстѣ съ сознанiемъ этихъ силъ, могли бы показать ему и тщету его любви, потому что не любятъ уже того, чего принуждены опасаться и что безплодно стоило намъ самой теплой и свѣжей крови сердца. Тутъ можно только прощать и не мстить. Характеръ дѣвушки въ романѣ выражаетъ именно этотъ нравственный результатъ, гдѣ достоинство самопознанiя и разума, устоявшихъ среди самаго отвратительнаго позору нищеты, прiобрѣтено охлажденiемъ серцда и потерею драгоцѣннѣйщихъ его благъ. Она существо далеко превосходящее своего друга умственныхъ развитiемъ; она и смотритъ на него, какъ на дитя, нуждающееся въ ея руководствѣ и совѣтахъ; она тронута его нѣжною любовью, приносящею ей жертвы драгоцѣннѣе всѣхъ жертвъ богача, потому что послѣднiй, что̀ бы онъ ни дѣлалъ, всегда отказывается только отъ бо̀льшей или меньшей части своихъ прихотей, а этому нечего отдавать кромѣ своей жизни, кромѣ поту ея и крови. Она вполнѣ цѣнитъ это прекрасное самопожертвованiе, но она знаетъ также, что оно не можетъ ее спасти отъ превратностей судьбы, которыя такъ глубоко и такъ горестно ею извѣданы; покровительство ея друга слабѣе того, какое она сама себѣ можетъ доставить твердостью своего разсудка, закаленнаго въ огнѣ страданiй, и проясненнаго тяжкими опытами. Она чувствуетъ это; ей хочется уже не чистыхъ радостей сердца, которыя такъ гнусно перемѣшались въ ея жизни съ пошлыми притязанiями разврата; она хочетъ одного – не дойти до ужасной необходимости пасть вторично. Ей должно обезопасить себя отъ нападенiя двухъ страшныхъ враговъ, столь тѣсно соединенныхъ между собою на погибель человѣка – отъ нищеты

и позору. Поэтому она смѣло и легко разрываетъ узы, связывавшiя ее съ бѣднымъ ея другомъ, какъ-скоро представился случай стать въ безопасное положенiе. Она выходитъ замужъ за своего обольстителя, съ желанiемъ найти не сочувствiе въ его сердцѣ, а убѣжище въ его домѣ и общественную честь въ его имени.

Въ этихъ двухъ характерахъ выражаются господствующiя идеи романа; но онѣ, кромѣ-того, проходятъ еще рядъ событiй и выказываются въ разныхъ лицахъ, важныхъ болѣе для нихъ, чѣмъ необходимыхъ для плана сочиненiя. Эти эпизодическiя части однако жъ, какъ увидимъ, играютъ весьма важную роль въ эстетическомъ значенiи романа.

Нельзя не согласиться, что характеры, которыми авторъ выражаетъ главное направленiе своихъ идей, придуманы имъ превосходно и очерчены съ большимъ искусствомъ. Ихъ физiономiя опредѣлительна и жива; размѣры ихъ естественны и стройны. Вы не только можете составить себѣ ясное о нихъ понятiе, но и не найдете ничего насильственно изобрѣтеннаго, чтобъ ярче освѣтить ихъ предъ вами. Авторъ, какъ мы замѣтили уже выше, умѣетъ наблюдать вѣрно и основательно, и что̀ чрезвычайно важно для истины художественнаго произведенiя, онъ умѣетъ порывы созидающаго и живописующаго воображенiя подчинять наблюденiямъ. Оттого характеры имъ представляемые такъ просты, что ихъ, кажется, всякой увидитъ самъ на-дѣлѣ, сто̀итъ только войти въ тотъ кругъ общества, откуда они взяты. Это-то скромная, цѣломудренная, неблестящая простота и обыкновенность изображенiй, часто бываютъ предметомъ ложныхъ осужденiй; думаютъ, что содержанiе ихъ не стоило труда, а способы не доказываютъ особеннаго дарованiя. И то и другое несправедливо. Содержанiе картины зависитъ отъ идеи; предметы, лица сами по себѣ ничего не значатъ; идея сообщаетъ имъ и душу, и жизнь, и значенiе. Кому не извѣстно, что называемое въ свѣтѣ великимъ, становится величайшею пошлостью, несмотря на весь свой наружный блескъ, если оно не проникнуто мыслью, разумнымъ значенiемъ, и ничтожная мелочь,

попираемая ногами, возносится высоко, какъ-скоро разумъ поставитъ ее въ сферѣ своихъ видовъ и стремленiй? Что̀ касается до способовъ, или манеры изображать, то, безъ-сомнѣнiя, самая лучшая изъ нихъ там, которая наименѣе похожа на манеру, а болѣе всего похожа на природу, какъ-бы она сама изобразила художественныя вещи въ духѣ оживляющей ихъ идеи. Не думайте, что художникъ списываетъ только, когда онъ представляетъ вещь подъ чертами, свойственными ей въ природѣ; эти черты имѣютъ у него другое назначенiе: онѣ являются по зову идеи, которую разумъ художественный полагаетъ въ основанiе творенiя. Тутъ списывать нельзя; тутъ надобно избирать, соображать и сосредоточивать. Вамъ кажется, что это уже избрано, соображено и сосредоточено прежде художника, другою могущественною силою, но это-то и есть истинный, великiй успѣхъ и очевидное доказательство дарованiя, которое свое творенiе ставитъ такъ прочно и высоко, что природа и судьба могли бы сказать «оно мое!»

Но опредѣлительность и естественность характеровъ въ литературномъ произведенiи съ планомъ положенiи хорошо начертаннымъ, неудовлетворяютъ еще всѣмъ требованiямъ искусства. Это не пластическiя неподвижныя изваянiя, представляющiя всѣми видоизмѣненiями своихъ формъ одинъ и тотъ же моментъ жизни; это образы дѣйствующiе, обреченные закону развитiя, движущiеся и движущiеся при все ихъ свободѣ и случайности обстоятельствъ, всегда по указанному направленiю къ одной цѣли. Говорятъ ли они, предпринимаютъ ли дѣло и исполняютъ его по влеченiю страстей или своихъ положенiй, все должно быть въ нихъ въ строгой гармонiи съ ними самими и съ основной идеей цѣлаго созданiя. Это, можетъ-бытьъ, труднѣйшая задача литературнаго подвига. И въ чемъ же состоитъ живопись, доконченность картины, какъ не въ чертахъ, которыми высказываются и характеризуются важнѣйшiе и послѣдовательные моменты дѣйствiя, видоизмѣненiя и движенiя чувства, въ чертахъ иногда рѣзкихъ и глубокихъ, иногда легкихъ и скользящихъ на поверхности рисунка? Ничего нѣтъ легче, какъ общiя мѣста; нарисовать правильно голову, фигуру съумѣетъ и

ученикъ; но отработать ихъ подробности, оттѣнить приличными контурами и красками, каждый сгибъ ихъ физiономiи, ихъ опредѣленнаго положенiя – вотъ дѣло мастера! Здѣсь-то именно и заключается главный процессъ исполненiя; надобно въ одно время неутомимо изобрѣтать и безпрестанно повѣрять себя – и какъ часто случается здѣсь жертвовать счастливыми вдохновенными ударами кисти спокойному, почти холодному рѣшенiю ума, которое останавливаетъ ее въ самую увлекательную минуту, чтобъ замѣнить его, можетъ-быть, ничего незначищимъ пятномъ!

Пока вы всматриваетесь въ физiономiи характеровъ, созданныхъ господиномъ Достоевскимъ, въ ихъ внутренне значенiе, вы удовлетворены – и вамъ отрадно съ ними, какъ отрадно послѣ всякаго умно и удачно испоненнаго человѣческаго дѣла. Но когда онъ начинаетъ распоряжаться собственными созданiями, направлять ихъ, заставлять ихъ исполнять свои внушенiя – онъ уже не владѣетъ ими; они своевольно и эгоистически присвоиваютъ себѣ право говорить и дѣлать для себя больше, чѣмъ для романа. Главный недостатокъ автора состоиъ въ злоупотребленiи той самой силы, которая составляетъ въ немъ такое неотъемлемое достоинство – въ злоупотребленiи анализа. Онъ дотого углубленъ въ подробности наблюдаемаго имъ мiра, что наконецъ теряется въ нихъ, запутывается и впадаетъ то въ пошлыя мелочи, то въ скучныя повторенiя. Мы понимаемъ, какъ одна умная и милая дама могла сказать, сидя за «Петербургскимъ сборникомъ», раскрытымъ на половинѣ романа: «Бѣдные люди»: Я плачу, а дочитать не могу». Этотъ приговоръ простодушнаго чувства вѣрнѣе всякой критической оцѣнки. Въ самомъ дѣлѣ, въ романѣ есть сцены, которыя въ-состоянiи тронуть сердце ваше до глубины слезъ; между-тѣмъ, прочитавъ весь романъ, вы испытываете впечатлѣнiе похожее на то, какое ощущаемъ послѣ прiятной, но утомительной прогулки. «Дайте намъ подробностей столько, сколько нужно для полноты изображенiя, ни больше, ни меньше», вотъ первый и важнѣйшiй законъ исполненiя; «поставьте все на своемъ мѣстѣ» –

второй, столь же важный. Главные лица въ романѣ господина Достоевскаго переписываются: понятны выгоды этой формы; но она же скорѣе всякой другой можетъ сдѣлаться камнемъ преткновенiя для писателя. Кажется, что тутъ-то и можно говорить все, что каждая даже излишняя, ненужная мелочь можетъ быть оправданою этою свободоб излiянiя чувства, которая составляетъ сущность и прелесть письма. Это справедливо, когда люди дѣйствительно пишутъ письма о себѣ и о своихъ обстоятельствахъ; но если авторъ сочиняетъ ихъ отъ имени своихъ героевъ, представителей какой-нибудь идеи, то здѣсь уже очень нужно умѣренность и аккуратность. Варвара Алексѣевна еще меньше поддается искушенiю болтовни, хотя она и женщина, чѣмъ Макаръ Алексѣевичъ; онъ уже величайшiй болтунъ изъ всѣхъ возможныхъ титулярныхъ совѣтниковъ на свѣтѣ. При всемъ своемъ нечестолюбiи и скромности, онъ кажется считаетъ всякое слово приходящее ему въ голову, за величайшую важность. Въ томъ-то и заслуги автора, могутъ возразить намъ, что онъ оба лица заставляетъ выражаться образомъ каждому свойственнымъ. Варвара Алексѣевна, образованнѣе Макара Алексѣевича, потому что она знаетъ, что̀ сказать и о чемъ умолчать. Но плохой разсчетъ автора изобличать господствующiя качества своихъ героевъ, наскучая читателямъ. Дѣло въ томъ, что Макаръ Алексѣевичъ говоритъ много такого, что онъ сказалъ уже и, кажется, не одинъ разъ, что многими изъ своихъ писемъ онъ не рѣшаетъ никакого опредѣленнаго вопроса ни сердца, ни положенiя своего и не подвигаетъ дѣла, то есть, романа, впередъ; что онъ растягиваетъ эти письма съ очевиднымъ эгоистическимъ желанiемъ доставить себѣ удовольствiе наговориться досыта съ Варварой Алексѣевной, что наконецъ самый интересъ излагаемыхъ имъ предметовъ, исчезаетъ въ наборѣ словъ и фразъ. Да и кчему вообще давать такую цѣну всѣмъ мелочнымъ обстоятельствамъ? Они могутъ только охладить вниманiе читателя къ необходимому и существенному. Иногда одна черта, вѣрно избранная и удачно обозначенная, важнѣе десяти. Что авторъ владѣетъ этимъ даромъ выбора, хотя рѣдко употреблять его, доказывается

нѣкоторыми эпизодическими прекрасными сценами въ этомъ же романѣ. Сцена смерти ребенка въ семействѣ Горшкова едва-ли не лучшая изъ нихъ. Впечатлѣнiе, ею производимое, столь сосредоточено, такъ нераздѣльно и полно, какъ-только можетъ быть въ изображенiи, гдѣ нѣтъ ни одной подробности не нужной, или вредящей характеру цѣлаго. Оттого самое простое обстоятельство получаетъ какое-то важное значенiе. Вотъ напримѣръ, посреди безпорядка и смятенiя, произведеннаго нищетою и смертiю, дѣвочка, сестра умершаго ребенка, «стоитъ прислонившись къ гробику; бѣдняжка, скучная, задумчивая! кукла какая-то изъ тряпки лежитъ возлѣ нее на полу – она не играетъ; держитъ въ губахъ пальчики; стоитъ-себѣ, не пошевелится. Ей дала хозяйка конфетку: взляа, а не ѣла».

Мы уже указали на главныя стихiи, изъ которыхъ образовался характеръ Варвары Алексѣевны. Значенiе этого характера истинно и прекрасно, а между-тѣмъ онъ вовсе не возбуждаетъ того сочувствiя, какое способенъ возбудить. И тутъ исполненiе не соотвѣтствуетъ намѣренiю. Авторъ, повидимому забылъ, что въ какое бы положенiе ни былъ приведенъ изображаемый предметъ, онъ долженъ непремѣнно отразить въ себѣ духъ своей природы. Дѣвушка въ романѣ вся пожертвована основной его мысли такъ, что въ ней не осталось почти ничего женскаго. Она сложена хорошо и правильно; но чувствуешь, что сложена изъ камня. Она поставлена какъ-то слишкомъ прямо, безъ наклоннаго положенiя, свидѣтельствующаго о гибкости членовъ; она не дышетъ, въ тѣлѣ ея нѣтъ теплоты живаго созданiя; въ сердцѣ нѣтъ неровныхъ бiенiй, свидѣтельствующихъ о томъ, что это сердце женщины: оно движется какъ маятникъ, всегда по одному и тому же размаху. Какъ можно было не дать ей ни одной черты грацiозной, ни одной позы съ этой милой волнистой линiей, по которой въ женщинѣ бѣжитъ электрическая искра къ вашему сердцу! Она могла бы быть всѣмъ чѣмъ угодно автору, разочарованною героинею, покорившею свои чувства долгу, страждущею, или возвысившеюся надъ страданiями, только не существомъ холоднымъ, не существомъ полнымъ

разсчета, безъ мечты, безъ сердечныхъ маленькихъ неблагоразумiй, не существомъ близкимъ къ эгоизму – потому что это противно женской натурѣ. Женщина прекраснѣе именно оттого, когда она немножко ошибается въ цыфрахъ и умозаключенiяхъ. Въ рѣшительную минуту, - въ минуту вѣчной разлуки со своимъ простодушнымъ другомъ, Варвара Алексѣевна думаетъ о фалбалахъ, но такъ неловко и не кстати, что еще больше возбуждаетъ къ себѣ антипатiю въ читателѣ. Это уже совсѣмъ не милое, дѣтское или, что̀ все равно, женское легкомыслiе; это уже почти, по выраженiю Гоголя, женщина, кулакъ, которая наконецъ сдѣлается такъ умна, что заберетъ въ свои руки весь уѣздный городъ, куда она ѣдетъ.

Мы указали на главнѣйшiе недостатки въ романѣ «Бѣдные люди». Недостатки эти столь важны, что почти всѣ благiя намѣренiя, заключающiяся въ основныхъ идеяхъ автора, отъ нихъ проходятъ мимо своей цѣли – мимо сердца читателей, дотронувшись до него только нѣкоторыми эпизодическими сценами романа, которыя дѣйствительно прекрасны, даже сами по себѣ, безъ отношенiя къ цѣлому произведенiю. Таковы между прочимъ, кромѣ приведенной нами сцены смерти ребенка, встрѣча дѣвушки съ шарманщикомъ, заемъ денегъ, сцена его съ начальникомъ, когда тотъ оказываетъ ему помощь, смерть Покровскаго. Кстати о Покровскомъ. Лицо это обрисовано очень неопредѣленно. Что это такое? Жертва ли пошлаго школьнаго труженичества, которая невинно погибаетъ единственно отъ того, что въ хиломъ сидѣньи за книгами забыла о моцiонѣ, или это смѣлый, мощный, ищущiй возвѣстить себя умъ, который и долженъ законно погибнуть отъ того, что ищетъ возвѣстить себя? Отецъ его, или нѣчто въ роли отца, составляетъ одно изъ замѣчательнѣйшихъ лицъ въ сферѣ «бѣдныхъ людей». Идея, служащая основанiемъ этого характера истинна и вѣрна; рисунокъ его смѣлъ и обдуманъ. Но онъ страждетъ нѣкоторыми недостатками выполненiя. Сцена похоронъ напримѣръ, бѣгство этого бѣдняка за гробомъ сына выходитъ уже нѣсколько изъ условiй той естественности изображенiй, которую авторъ усвоилъ

себѣ въ такой высокой степени. Она нѣсколько изъисканна и преувеличена, такъ же какъ и ребяческая боязнь отца передъ сыномъ, хотя эта послѣдняя основана на глубокомъ психологическомъ началѣ.

Но вотъ странность! Языкъ автора лишенъ особенной художественной обработки; онъ, повидимому, есть настоящiй языкъ Варвары Алексѣевны, мало знакомой съ литературою и Макара Алексѣевича, вовсе съ ней незнакомаго; казалось бы чего лучше? это настоящая, неподражаемая, неподдѣльная простота, простота доходящая до патрiархальности ежедневныхъ сплетническихъ бесѣдъ Песковъ, или Петербургской Стороны. Между-тѣмъ это языкъ очень изъисканный; для Макара Алексѣевича онъ пригоденъ по своей жеманной сладости, растянутъ по особенному его желанiю переворачивать одну и ту же фразочку на нѣсколько разныхъ оборотовъ, что̀ показывает въ немъ не только переписчика бумагъ, но истиннаго сочинителя. Такой лукавецъ, а говоритъ, что у него слогу нѣтъ. Иногда даже онъ употребляетъ слова, очевидно доказывающiе слогъ, какъ напримѣръ: «я просто не существую», «слушаешь какъ начнутъ они состязаться» и тому подобныя. Для Варвары Алексѣевны языкъ разсказа слишкомъ благообразенъ, холоденъ, лишенъ женственной гибкости и игривости. Думаешь, что она писала нѣкоторыя изъ своихъ писемъ еще въ пансiонѣ, на заданныя темы для экзамены. Авторъ страшнымъ образомъ употребляетъ во зло уменьшительныя слова; вмѣсто-того, чтобы употребляя ихъ изрѣдка, гдѣ надобно, сообщать выраженiю особенный колоритъ нѣжности и грацiозности, къ чему такъ способны наши сравнительныя слова, онъ дотого испещряетъ ими фразу, что они наконецъ становятся затѣйливою игрушкою и не составляютъ уже никакой краски. Но что вообще авторъ способенъ писать прекраснымъ языкомъ, это неоспоримо. Прочтите, напримѣръ, хоть вотъ это мѣсто: оно прелестно по живости и истинѣ красокъ, по легкости оборотовъ. «Я плмню, у насъ, въ концѣ сада была густая роща, зеленая, тѣнистая, раскидистая, обросшая тучною опушкой. Эта роща была любимымъ гуляньемъ моимъ, а заходить въ ней далеко я боялась. Тамъ

щебетали такiя веселенькiя пташки, деревья такъ привѣтно шумѣли, такъ нужно качали раскидистыми верхушками, кустики, обѣгавшiе опушку, были такiе хорошенькiе, такiе веселенькiе, что, бывало, невольно позабудешь запрещенiе, перебѣжишь лужайку какъ вѣтеръ, задыхаясь отъ быстраго бѣга, боязливо огладываясь кругомъ, и вмигъ очутишься въ рощѣ, среди обширнаго, необъятнаго глазомъ моря зелени, среди пышныхъ, густыхъ, тучныхъ, широко-разросшихся кустовъ. Между кустами чернѣютъ кое-гдѣ дикiе порубленные пни, тянутся высокiя, неподвижныя сосны, раскидывается березка съ трепещущими, говорливыми листочками, стоитъ вѣковой вязъ съ сочными, тучными, далеко-раскидывающимися вѣтвями, - трава такъ гармонически шелестятъ подъ ногой, такъ весело звѣнятъ хоры вольныхъ, радостныхъ птичекъ, что и самой, невѣдомо отъ чего, станетъ такъ хорошо, такъ радостно, но не рѣзво радостно, а какъ-то тихо, молчаливо… Осторожно пробираешься въ чащу, и какъ-будто кто зоветъ туда, какъ-будто кто туда манитъ, туда, гдѣ деревья чаще, гуще, синѣе, чернѣе, гдѣ кустарникъ мельчаетъ, и мрачнѣе становится лѣсъ, чернѣе и гуще пестрятъ гладкiе пни деревъ, гдѣ начинаются овраги, крутые, темные, заросшiе лѣсомъ, глубокiе, такъ что верхушки деревъ наравнѣ съ краями приходятся; и чѣмъ дальше идешь, тѣмъ тише, темнѣе, беззвучнѣе становится. Сдѣлается и жутко и страшно, кругомъ тишина мертвая; сердце дрожитъ отъ какого-то темнаго чувства, а идешь, все идешь дальше, осторожно, боязливо, тихо; и только и слышишь какъ хруститъ подъ ногами валежникъ, или шелестятъ засохшiе листья, или тихiй отрывистый стукъ скачковъ бѣлки съ вѣтки на вѣтку….»

Какой же общiй выводъ мы должны сдѣлать изъ всего сказаннаго нами о романѣ: «Бѣдные люди»? Достоинства его несомнѣнны; но они пока заключаются болѣе въ прекрасныхъ замыслахъ, чѣмъ въ событiяхъ, болѣе въ удачныхъ, хорошо сообщенныхъ и обдуманныхъ проектахъ, чѣмъ въ исполненiи. Все сочиненiе есть, скорѣе, рядъ задачъ глубоко понятыхъ, сопровождаемыхъ вѣрными намѣками, съ

обнаруженiемъ даже средствъ рѣшить ихъ, - но безъ настоящаго удовлетворительныхъ рѣшенiй. Сдѣланное авторовъ и больше и меньше того, что̀ онъ хотѣлъ сдѣлать – больше потому, что въ романѣ бездна излишествъ; меньше именно потому, что не сдѣлано должнаго. Отъ этого, несмотря на истинный талантъ автора, произошли разомъ три не совсѣмъ приiятныя слѣдствiя: сочиненiе растянуто какъ романъ, немножко какъ умная книга и немножко скучновато какъ то и другое вмѣстѣ. А чтожъ должно произойти изъ всего этого? То, что авторъ, соединяя въ лицѣ своемъ человѣка съ дарованiемъ и человѣка просвѣщеннаго, пойметъ трудности искусства и мужественно преодолѣетъ ихъ уваженiемъ къ его требованiямъ и глубокимъ изученiемъ его тайны. Въ наше время нельзя сдѣлаться писателемъ иначе какъ пройдя длинный и трудный путь усовершенствованiй, какъ овладѣвъ вмѣсто собою, идеями, образами и средствами, какiя предоставляютъ вѣчные законы красоты и избранный родъ литературы. Такъ и должно быть. Если вѣкъ и образованность признаетъ литуратуру одною изъ могущественнѣйшихъ нравственныхъ властей, то надобно чтобы она властвовала надъ умами законно.

А. Никитенко