Никитенко А. Петербургский сборник, изданный Н. Некрасовым. Спб. 1846 года. Статья вторая // Библиотека для чтения. 1846. Т. 75. № 4. Отд. V. С. 37-54.

Ключевые слова: А. Майков, «Машенька», «Петербургский сборник», искусство, Наполеон, А. Пушкин, поэма, Плутарх, повесть, «Две судьбы», Мефистофель, М. Девушкин, В. Крупа, характер, писатель, автор, Ловелас, И. Тургенев, У. Шекспир, «Гамлет», «Три портрета», «Помещик», Г. Державин, Искандер, «Отечественные записки», литература, И. Панаев, «Парижские увеселения», В. Соллогуб, В. Одоевский, произведение, идея, «Макбет», А. Кронеберг

ПЕТЕРБУРГСКIЙ СБОРНИКЪ, ИЗДАННЫЙ Н. НЕКРАСОВЫМЪ.
СПБ. 1846 ГОДА.

СТАТЬЯ ВТОРАЯ.

Мы обращаемся къ другому изъ замѣчательньнѣйшихъ произведенiй, помѣщенныхъ въ «Петербургскомъ сборникѣ» - къ поэмѣ господина Майкова: Машенька.

Три года назадъ тому господинъ Майковъ выступилъ на литературное поприще съ собранiемъ своихъ стихотворенiй. Публика привѣтствовала его тѣмъ, чѣмъ обыкновенно привѣтствуютъ дарованiе возникающее – изъявленiемъ надеждъ на его будущность. Тѣ, которые знали ближе молодаго поэта, встрѣтили его первые опыты еще съ бо̀льшими надеждами и довѣренностiю. Они видѣли его, такъ-сказать, среди самыхъ процессовъ, выработывающихъ залоги всяякой будущности – они видѣли его на школьной скамьѣ. Передъ ними былъ скромный юноша, который первые свои поэтическiе порывы и не думалъ считать признаками генiальности, а напротивъ, съ благороднымъ самоотверженiемъ рѣшился искушать ихъ упорнымъ и постояннымъ трудомъ науки, который не печаталъ стиховъ прежде, чѣмъ научился писать ихъ и не полагалъ, что поймавъ на юношескомъ скаку нѣсколько современныхъ идей о жизни, человѣкѣ, обществѣ и искусствѣ, можно уже уволить себя отъ усерднаго посѣщенiя академической аудиторiи, гдѣ эти великiе вопросы рѣшаются по возможности, методою строгою и правильною. Онъ справедливо думалъ, что человѣку образованному легче впослѣдствiи и сдѣлаться писателемъ и перестать быть имъ, смотря на то, гдѣ больше чести будетъ предстоять его имени. Изъ этого произошло, что первые шаги его на пути искусства

были тверды и благонадежны. Въ авторѣ, дѣйствительно увидѣли талантъ несомнѣнный, потому что увидѣли серьозныя приготовленiя къ свеому усовершенствованiю – а это очень важно. Маленькiе умы, какъ и маленькiе характеры, обыкновенно напыщаются убѣжденiемъ, что имъ все дается даромъ, по особенной къ нимъ милости природы или судьбы; что они имѣютъ истинное и неоспоримое право отличаться на свѣтѣ, хотя бы ничего не дѣлали какъ толькот думали о предметахъ и выгодахъ отличiя. Это, конечно, нелѣпость; но не всѣ даже зрѣлые и очень степеннные мужи способны избѣжать ее, а молодой начинающiй писатель счастливо уклонился отъ этого камня преткновенiя, о который самолюбiе наше такъ легко спотыкается. Исторiя – болѣзнь нашего вѣка. Мы всѣ глядимъ въ Наполеоны, по словамъ Пушкина, стремимсяъ въ безконечную даль и забываемъ, что у насъ, подъ носомъ, такъ-сказать, лежитъ множество обязанностей не тронутыхъ, простыхъ, кроткихъ, но священныхъ и прекрасныхъ, которыя безмолвно и тщетно ожидаютъ исполненiя. Но объ этомъ послѣ, какъ говаривалъ добрый старикъ Плутархъ всякой разъ, когда приходилось ему извиняться въ отступленiи отъ главнаго предмета рѣчи. Дѣло въ томъ, что въ стихотворенiяхъ господина Майкова, изданныхъ въ 1842 году, не было еще богатства содержанiя, положительности и разнообразiя идей, которыя впрочемъ даются только опытомъ жизни и изощренною наблюдательностью; но всѣ съ удовольствiемъ замѣтили, кромѣ живаго сочувствiя къ прекрасному и производительной силы фантазiи, вѣрные логическiе прiемы мысли, истинно художественную стройность рисунка и образоваъ, языкъ точный и правльный, отличающiйся пластическою выразительностiю, живымъ, яркимъ колоритомъ и звучнымъ, упругимъ, стройнымъ движенiемъ стихотворнаго ритма. Конечно, все это можно было считать не болѣе, какъ запасомъ приготовительныхъ средствъ и орудiй, годнымъ и необходимымъ для дѣла, но не самымъ дѣломъ. Весьма важно въ искусствѣ овладѣть заранѣе исполнительными снарядами, принадлежностями рисунка, красокъ и тому подобное. Но этимъ,

разумѣется, далеко еще не рѣшится его задача. На поприщѣ <нрзб> дѣйствуютъ для цѣли, для слѣдствiй, для нанесенiя удара, а не для оказанiя гимнастической ловкости силъ. Однако жъ такiя приготовительныя средства, какiя обнаруживалъ господинъ Майковъ въ первыхъ своихъ стихотворенiяхъ, даются только таланту – и какъ-бы онъ ни располагалъ ими, критика должна признать, что они тѣ самыя, которыя по <нрзб> творчество употребляетъ для достиженiя своихъ цѣлей.

Спустя почти два года, господинъ Майковъ издалъ повѣсть Двѣ судьбы. Здѣсь уже собрано гораздо болѣе поэтическихъ матерiаловъ, и притомъ матерiалы эти вынулъ изъ теплаго сердца, одушевленнаго живыми интересами общества. Постройка цѣлаго предпринята тоже по плану довольно обширному, хотя планъ этотъ и не выполненъ, авторъ больше задумалъ, чѣмъ началъ и больше началъ, чммъ произнесъ. Онъ недодѣлываетъ въ поэмѣ характеровъ, или представляетъ ихъ въ положенiяхъ болѣе случайныхъ нежели необходимыхъ, на̀-скоро, отрывочно; части пiесы въ какой-то тревогѣ расходятся, бѣгутъ прочь отъ основной идеи, вмѣсто-того чтобы стремиться къ ней и поддерживать ее – да и сама идея спрятана такъ далеко, что ее болѣе подозрѣваешь, чѣмъ видишь ясно. Но эти, впрочемъ важные и существенные недостатки, выкупаются многими превосходными картинами и отдѣльными сценами, гдѣ какъ бриллiянты сверкаютъ живые поэтическiе моменты, сiяетъ мысль, бьется теплое, свежее сердце, которому и до̀роги люди и жалко, потому что дороги.

Теперь господинъ Майковъ даритъ насъ новою повѣстiю или поэмою: Машенька. О достоинствѣ и выдержанности плана ея сказать ничего нельзя; очевидно, что зданiе пiесы недовершено, мы видимъ основанiе, а верха нѣтъ, онъ <нрзб>ненъ на̀-скоро набросанною прикрышею, какъ это дѣлается въ недостроенныхъ домахъ, чтобъ какъ-нибудь на-<нрзб> помѣститься въ нихъ. Судя потому, какiя пружины страстей подняты и приведены въ движенiе въ пiесѣ, мы вправѣ ожидать отъ ней бо̀льшихъ и иныхъ слѣдствiй. Теперь она представляетъ что-то неопредѣленное: цѣлымъ ее

нельзя назвать какъ, мы уже сказали, отрывкомъ такъ же нельзя, потому что въ ней многое объяснено и многое досказано. Несмотря на эти неудобства, въ произведенiи господина Майкова такъ много прекраснаго, что оно можетъ служить важнымъ доказательствомъ успѣховъ его въ искусствѣ. И въ нынѣшнемъ своемъ видѣ оно отличается отъ прежнихъ его произведенiй гораздо бо̀льшею соотносительностью и гармонiею частей, болѣе опредѣленнымъ и явственнымъ развитiемъ характеровъ, обстоятельнѣе обозначеннымъ направленiемъ мысли. Основанiемъ поэмы служитъ идея, извлеченная прямо изъ жизни, хотя нѣкоторые образы ея теперь уже не существуютъ, какъ справедливо говоритъ авторъ: «у насъ теперь иные люди, нравы». – Милое, прелестное созданiе, дѣвушка, сiяющая юностiю и надеждами, богатая сокровищами развитаго ума, поставленная въ высшей сферѣ идей и потребностей сердца, гибнетъ при первой встрѣчѣ въ обществѣ съ грубымъ, грязнымъ, гнуснымъ эгоизмомъ, прикрытымъ красивою оболочкою свѣтскости – и гибнетъ оттого, что между многими дарами, которыми обогатило ее воспитанiе, ей не дано одного и необходимѣйшаго – знанiя жизни и тѣхъ общественныхъ отношенiй, среди которыхъ ей суждено находиться. Въ кругу пансiонскихъ подругъ своихъ она жила только идеалами и общими высокими истинами, которыя даетъ наука, занимаясь всѣмъ – и небомъ и мiромъ, но не много заботясь о томъ клочкѣ грязной, каменистой или песчаной земли, гдѣ намъ суждено жить, трудиться, страдать и умирать. Какъ птичка вольная и беззаботная съ рѣзвыми крылышками, чтобъ порхать съ цвѣтка на цвѣтокъ и нѣжнымъ горлышкомъ, чтобы пѣть въ широкомъ поднебесьи, безъ упругихъ костей и когтей, годныхъ для сопротивленiя и отмщенiя, оан вылетѣла изъ своего рая въ свѣтъ, думая только объ одномъ – что она перемѣняетъ свой маленькiй и немножко прискучившiй рай но бо̀льшiй и новый. А между-тѣмъ этотъ страшный Мефистофель – свѣтъ, этотъ старый сплетникъ и грѣшникъ, ожидалъ ее только для того, чтобы осмѣять ея вѣрованiя, осквернить ея чистые идеалы и самую ее затоптать въ грязи, въ

посмѣянiе всего, что̀ дали ей наука и образованiе. Въ самомъ дѣлѣ, къ чему они послужили ей безъ другихъ опоръ? Кто понялъ и оцѣнилъ все, что̀ вызвали онѣ возвышеннаго и прекрасного изъ теплой ея души, которая могла бы и не сдѣлаться столько возвышенною и прекрасною, и не быть оттого несчастнѣе? Помогли ли онѣ ей защититься отъ козней этого дикаго животнаго не уваженiя къ нравственнымъ и разумнымъ законамъ жизни, съ которымъ выступилъ противъ нее общественный развратъ? Не помогли – она должна погибнуть, именно потому, что не получила знанiя объ ожидающемъ ея и возможномъ жребiи, не закалила воли своей въ этомъ знанiи, вредномъ для невинности сердца, но спасительномъ для невинности поступковъ.

Эта горькая истина жизни, олицетворенная въ образѣ Машеньки, дѣлается поразительнѣе и мрачнѣе отъ сочетанiя съ ней погубленныхъ чувствъ природы, которыхъ представтелемъ служитъ отецъ ея. Маленькiй чиновникъ (въ родѣ Макара Алексѣевича, хотя много и отличный отъ него), незнакомый ни съ какими утонченными роскошами ума и сердца, довольствующiйся, по-видимому, внѣшними признаками человѣческаго существованiя, нѣжною, безграничною любовью къ дочери, возводится на степень существа благороднаго, озареннаго лучомъ нравственной красоты, достойнаго глубокаго сочувствiя. Авторъ очень искусно умѣлъ на сѣромъ грунтѣ души, заплеснѣвѣлой въ житейскихъ пошлостяхъ и апатiи, разбросать яркiя черты чувства и поэзiи. Василiй Тихоновичъ любитъ дочь свою не одною любовiю крови и инстинкта, но тою чистою, безпредѣльною любовью сердца, которая простой и обыкновенный законъ природы превращаетъ уже въ великое дѣло разумнаго порядка вещей. Бѣдный! онъ и не подозрѣваетъ, что между ними и его Машенькою воспитанiе положили страшную бездну, что она окружена цѣлымъ штатомъ такихъ страстей, такихъ умственныхъ потребностей, сквозь которыя ему не легче будетъ доступить къ ея сердцу, какъ къ своему директору. Она не можетъ не отвѣчать ему на его любовь, во-первыхъ, потому что она дочь, а во-вторыхъ, потому что она

дѣвушка благовоспитанная и добрая. Но между имъ и ею нѣтъ главной опоры союза душевнаго – семейныхъ преданiй, потому что она расцвѣла и созрѣла не подъ родительскою кровлею, нѣтъ единства убѣжденiй. Перваго порыву страсти было достаточно, чтобы вырвать ее изъ родныхъ объятiй; узы крови, любовь къ отцу, оказались слабѣе увлеченiй ея привычной мечты. Василiй Тихоновичъ дорого заплатилъ за это радужное сiянiе, съ которымъ блеснуло передъ нимъ дитя его нищеты и общественнаго ничтожества.

Обстоятельства и положенiя, посредствомъ которыхъ авторъ развертываетъ основныя идея повѣсти и характеры, очень просты; но они хорошо соображены и сближены. Характеръ Василiя Тихоновича и предначертанъ и исполненъ прекрасно. Его добродушныя мечты о милой, ненаглядной его Машенькѣ, которая должна скоро возвратиться изъ пансiона, его нѣжная заботливость, чтобъ ей было хорошо и весело въ родительскомъ домѣ, восторгъ при свиданiи, даже сентиментальныя его бесѣды съ чижикомъ, на которомъ сосредоточена его нѣжность въ отсутствiи дочери – все это истинно, вѣрно, просто, - все трогаетъ глубоко душу, потому что истинно, вѣрно и просто. Но какими красками надлежало изобразить его скорбь, когда онъ проснулся отъ своего простодушнаго сна и увидѣлъ себя снова одинокимъ, презрѣннымъ, безъ той, въ комъ онъ, хилое, заброшенное созданiе, преображался въ человѣка съ любящимъ сердцемъ – слѣдовательно, въ человѣка? Подобные переходы вообще трудны для художника, хотя и представляютъ стороны видныя и рѣзкiя; но они именно оттого и трудны, что въ нихъ много виднаго и рѣзкаго. Тутъ такъ легко впасть въ излишества, въ преувеличенiя, въ аффектацiю. Но нашъ авторъ на этотъ разъ счастливо избѣжалъ всѣхъ подобныхъ крайностей, изобличающихъ обыкновенно въ писателѣ или неопытность въ своемъ дѣлѣ, или незнанiе жизни и человѣка. Онъ оставилъ своему герою ту физiономiю горести, тѣ признаки и обстоятельства, какiе возникаютъ сами-собою изъ его характера и состоянiя, а не изъ общихъ понятiй. Его болѣзнь, разговоръ съ прiятелемъ, желающимъ разсѣять его

прогулкою, встрѣча съ дочерью и проклятiе, все это ведено съ умомъ и тонкостiю, которые дѣлаютъ честь эстетическому такту автора и въ то же время показываетъ, какъ много успѣлъ онъ въ распорядительной части искусства, которая обыкновенно приходитъ позже изобрѣтающей и организующей, но безъ которой произведенiе всегда будетъ похоже на хорошо построенный и оснащенный корабль въ открытомъ морѣ безъ кормчаго и компаса.

Зато выполненiемъ характера Машеньки мы не столько довольны. Видно, характеръ женщины труднѣе рисовать, чѣмъ мужчины. Да, это правда. Это чудное созданiе, мягкое и упругое, розовое и пестрое, одѣтое тайною своего зиждительнаго назначенiя и сiяющее блескомъ расцвѣтшаго, вѣнчающаго и увѣнчаннаго бытiя – это дивное слiянiе могущества и слабости – оно въ одно время и глубоко, какъ жизнь и любовь, и тревожно, измѣнчиво какъ судьба жизни, какъ радость любви, которую оно же даритъ то по прихоти, какъ дитя, то какъ ангелъ по натурѣ своей. Въ ея серцдѣ, полномъ блаженства и слезъ, самоотверженности до уничтоженiя себя и эгоизма до уничтоженiя всего, кромѣ своего чувства, уживаются страсти самыя бурныя, самыя потрясающiя и нѣжнѣйшiя ощущенiя, которыя напомнили бы всегда человѣку о небѣ, если бы ничто во вселенной уже не говорило ему объ немъ. Но, можетъ быть, есть и другая причина, почему легче изображать у насъ мужчину, чѣмъ женщину. Послѣдняя (разумѣется, въ классѣ образованномъ) вообще сдѣлала у насъ болѣе успѣховъ въ развитiи своей женственной природы, чѣмъ мужчина своей; она какъ-то болѣе чѣмъ мужчина, хоть ненадолго, живетъ жизнью сердца, мысли, мысли ей свойственной, но всё же мысли, а мысль чрезвычайно и соглашаетъ и разнообразитъ людей. Мужчина напротивъ отличается поразительною плоскостiю и одинаковостiю своей физiономiи. Тутъ нѣтъ лицъ, которыя бы затрудняли живописца страстiю, яркими, живыми, разнообразными порывами своей физiономiи – этими признаками работающей, дѣйствующей, стремящейся къ чему-либо, однимъ словомъ, мужественной души. Можно нарисовать чей угодно портретъ

подписывайте подъ нимъ смѣло чье угодно имя, картина каждый разъ будетъ портретомъ. Трудность въ искусствѣ однако жъ не извиненiе. Господинъ Майковъ долженъ былъ всё-таки также хорошо изобразить и героиню, какъ и героя. Поэма представяетъ намъ ее въ двухъ противоположныхъ эпохахъ – въ одной, когда она вся состоитъ изъ радости, сiянiи, прелести, гдѣ она вся чиста, стройна и животрепешуща, какъ мраморъ, вышедшiй изъ-подъ рѣзца Каповы; въ другой эпохѣ она является существомъ падшимъ, надъ которымъ уже совершился ударъ, предназначенный въ свѣтѣ созданiямъ прекраснымъ, но не защищеннымъ собственнымъ ни презрѣнiемъ къ нему, ни эгоизмомъ. Въ первой половинѣ своего существованiя характеръ этотъ развитъ и обрисованъ превосходно. Авторъ уловилъ и собралъ въ живые образы самыя милыя, самыя грацiозныя черты дѣвственнаго сердца, которое выросло на выспреннихъ и ложныхъ понятiяхъ о свѣтѣ, на мечтахъ, грезахъ, идеалахъ и тому подобномъ. Иные, можетъ-быть, станутъ обвинять нашихъ писателей, что они выдумывали подобныя лица; такъ эти лица эθирны, такъ мало въ нихъ существенныхъ человѣческихъ элементовъ, такъ со своими мечтами и призраками они сами похожи на мечту и призракъ. Между-тѣмъ они суть дѣйствительныя, былыя лица съ чудеснымъ, мягкимъ, благоухающимъ тѣломъ и нелѣпыми понятiями о вещахъ, созданныя для гостиной, для поэмы и для особаго отдѣленiя въ домѣ сумасшедшихъ съ надписью: «Сшедшiя съ ума отъ любви къ тому, чего нѣтъ на свѣтѣ» – съ прибавочнымъ стихомъ изъ Пушкина: «Погибшiя, но милыя созданья». – Нѣкоторыя мѣста въ поэмѣ господина Майкова, выказывающiя подобный характеръ, особенно прекрасны. Такова, напримѣръ, сцена свиданiя Машеньки съ подругою ея въ домѣ отца. Съ какою истиною и естественностью обрисована эта простодушная, легкая изъ газу и пуху сотканная дружба, которую первый свѣтскiй вѣтеръ унесетъ со всѣми ея увѣренiями, пожатiемъ миленькихъ и маленькихъ ручекъ, поцѣлуями, - унесетъ далеко, въ самое море вѣчнаго забвенiя. Въ этой небольшой сценѣ, точно такъ же какъ и въ описанiи

первой встрѣчи Машеньки съ ея будущимъ губителемъ, авторъ показалъ, въ какой высокой степени онъ обладаетъ искусствомъ соображать подробности и располагать ими соотвѣтственно характерамъ и избранному моменту дѣйствiя. Притомъ мы увидѣли въ авторѣ новое достоинство, котораго прежде всего не замѣчали, по-крайней-мѣрѣ въ такой степени, это умѣнье придавать своимъ изображенiямъ драматическiй интересъ и движенiе. Извѣстно, что драматическая форма есть высшее и окончательное проявленiе поэзiи. Предметъ или образъ, олицетворяющiй идею, она надѣляетъ разомъ всеми способами и принадлежностями жизни, всѣми выгодами современныхъ, настоящихъ ея отправленiй; онъ весь передъ вами не въ отвлеченномъ представленiи мыслителя, не въ копiи разсказчика – онъ самъ собою, какъ вещь, какъ дѣло, страсть и воля, какъ судьба и природа въ замѣчательнѣйшихъ своихъ моментахъ. Эта прекрасна форма искусства можетъ быть употреблена, въ извѣстной степени, вездѣ, гдѣ изображаемый характеръ или дѣйствiе вступаютъ въ свои роковыя мгновенiя, гдѣ избытокъ вмѣщаемой ими жизни, можетъ быть переданъ вполнѣ только ими самими, а не постороннимъ наблюдателемъ – разсказчикомъ. Несмотря однако жъ на всѣ эти прекрасныя вещи, которыя такъ щедро даритъ намъ авторъ, взыскательный читатель остается неудовлетвореннымъ второю половиною созданнаго имъ характера. Что̀-то неловкое, слишкомъ упругое, принужденное, поспѣшное и сбивчивое замѣтно во всѣхъ движенiяхъ этого падшаго ангела, которому притомъ не надлежало всё-таки ни такъ скоро пасть, ни такъ легко примириться со своимъ паденiемъ. Она не должна забыть, что у ней есть уже узы, сплетенныя прежде тѣхъ, какiя она сама отважилась на себя наложить – что у ней есть узы крови, а она почти забываетъ о томъ. Это важная ошибка. Въ переходахъ страстей человѣческихъ есть своя логика, несмотря на всю видимую ихъ несообразность – и кто глубже всматривался въ сердце человѣческое, тотъ могъ убѣдиться, что человѣку нужно перебѣжать много ступеней и употребить большое усилiе, чтобы отречься отъ спасительнаго покровительства разсудка и

принятыхъ нравственныхъ началъ. Сколько бы героиня автора ни отдѣлялась отъ того и другихъ мечтательнымъ и нелѣпымъ образомъ своихъ мыслей; но инстинктъ человѣчественности и женственности не можетъ не быть для нее источникомъ великихъ внутреннихъ тревогъ и боренiй. Не вовсе же даромъ она существо съ развитымъ умомъ и чувствомъ. Пусть она не устоитъ противъ обольщенiя своихъ собственныхъ грезъ и идеаловъ; но пусть же это будетъ слѣдствiемъ важнаго внутреннаго переворота, въ которомъ серцде склоняется передъ обольщенiемъ не потому, чтобы оно не могло бороться съ нимъ, но потому что побужденiя къ борьбѣ не поддержаны въ немъ яснымъ понятiемъ о своихъ отношенiяхъ къ обществу и людямъ. Характеръ, иначе представленный, будетъ уже явленiемъ слишкомъ условнымъ и исключительнымъ, чего, какъ извѣстно, поэзiя избѣгаетъ всѣми мѣрами, или же онъ, что̀ еще хуже, будетъ игрою авторской фантазiи. Мы позволяемъ себѣ всѣ подобныя замѣчанiя, потому что считаемъ литературу самою высокою и самою вѣрною представительницею истины и желаемъ, чтобы наша, еще такъ недавно начавшая самобытное существованiе, воспитала себя въ духѣ строгаго анализа и истины. Это должно быть ея народнымъ характеромъ – и въ этомъ мы имѣемъ больше нужды, чѣмъ другiе; наша литература участвовала и участвуетъ въ развитiи народа гораздо больше, нежели всякая ина въ развитiи своего. Судьба и историческiй ходъ нашего образованiя обрекли ее на великую отвѣтственность. Отвѣтственность эта возрастаетъ по-мѣрѣ-того, какъ въ ней являются таланты, подобные таланту господина Майкова.

Развитiе всѣхъ прочихъ элементовъ пьесы совершилось вполнѣ счастливо и удачно. Характеръ негодяя, обезславившаго дѣвушку, таковъ, какимъ ему слѣдуетх быть для уловленiя созданiя столь довѣрчиваго, съ нравственною системою, столь красиво и столь непрочно организованною. Онъ пустъ сердцемъ, тѣсенъ умомъ, гадокъ своими правилами, съ прiятными и хорошо заученными манерами, съ умѣньемъ удерживать въ памяти и кстати употреблять фразы,

вычитанныя въ романахъ, – словомъ, настоящiй Ловласъ дѣвочекъ, которыхъ талiя перетянута снуровкой, какъ у стрекозы, что̀ какъ извѣстно, очень красиво и здорово, а умъ растопыренъ мечтами и идеалами, какъ у всѣхъ хорошенькихъ Машенекъ, полагающихъ жизнь въ поэзiи, а поэзiю въ златыхъ и неземныхъ снахъ. Одно только показалось намъ немножко страннымъ, то, что онъ говоритъ съ Машенькой, особенно при первыхъ встрѣчахъ слишкомъ хорошо, такъ хорошо, какъ-бы это говорилъ самъ господинъ Майковъ, владѣющiй, какъ извѣстно, отличнымъ даромъ слова въ своихъ стихахъ. Въ его рѣчахъ замѣтно даже какое-то истинное, теплое чувство, такъ мало согласное съ его пошлою натурою. Но, можетъ-быть, онъ сначала и чувствовалъ что̀-то похожее на любовь – а любовь кого не дѣлаетъ краснорѣчивымъ? Но это только наша догадка; въ повѣсти этотъ господинъ отъ начала до конца служитъ вѣрнымъ представителемъ когда-то бывалого удальства, состоявшаго въ томъ, чтобы дѣлать дѣла, достойныя или пощечины или висѣлицы.

О слогѣ, о живописи языка въ поэмѣ нечего и говорить: они прекрасны, какъ вездѣ у господина Майкова, и если въ нынѣшней пьесѣ его есть что̀-нибудь особеннаго въ этомъ отношенiи, такъ это развѣ бо̀льшая степень энергiи, живости, силы и благородства выраженiй. Въ доказательство мы могли бы привести выписки; но это значилобы перепечатать почти всю поэму.

Перейдемъ къ другимъ пьесамъ Сборника. Господинъ Тургеневъ помѣстилъ въ немъ двѣ свои повѣсти – одну въ стихахъ, другую въ прозѣ. Въ области умтсвенной безконечное разнообразiе явленiй; и всякое изъ нихъ, образовавшееся законнымъ, естественнымъ пордкомъ, можетъ имѣть свое относительное и даже важное достоинство. Иное прекрасно, какъ поэтическое созданiе; другое почтенно, какъ умное выраженiе какой-нибудь занимательной мысли, или яснаго взгляда на вещи. Одно только можетъ нѣсколько уменшить цѣну этихъ дѣянiй человѣческао ума, – это то, если прекрасное какое-нибудь начинанiе не достигаетъ свойственнаго

ему развитiя, если идея не получаетъ соотвѣтствующихъ ей средствъ быть въ дѣйствительности тѣмъ, чѣмъ есть она въ своей драгоцѣнной и многозначущей глубинѣ. Это по всей справедливости должны мы примѣнить къ произведенiямъ господина Тургенева. Все, что̀ до-сихъ-поръ онъ написалъ, отличается достоинствомъ мысли – и отсутствiемъ созданiя, которое бы было и ея оправданiемъ и органомъ дѣятельности такъ, куда она стремится – въ области искусства и жизни. Какъ писатель умный, онъ можетъ произвести одно умное, интересное; какъ художникъ, онъ производитъ бо̀льшею частiю нѣчто неопредѣленное, блѣдное, или тусклое, въ которомъ мысль ходитъ иногда ровными, иногда неровными шагами, задумывается, мечтаетъ, улыбается, или вздыхаетъ, даже отваживается на дѣло – и не дѣлаетъ дѣла, которое уже начала: это истинный Шекспировъ «Гамлетъ». Между-тѣмъ авторъ очень хорошо владѣетъ однимъ изъ средствъ искусства – онъ владѣетъ разсказомъ, то есть, умѣньемъ занимательно и легко излагать случаи и обстоятельства, не выставляя силъ и лицъ, служащихъ причиною ихъ и предметомъ; онъ не приводитъ этихъ лицъ и силъ въ свойственное имъ движенiе такъ, чтобы не все авторъ, но и они сами что̀-нибудь значили и лѣлѣли. Не слишкомъ ли почтенный авторъ полагается на влiянiе своего умнаго и милаго разсказа? Намъ кажется это ошибкою, которую впрочемъ, и не трудно исправить человѣку съ дарованiемъ. Было время и прошло въ нашей литературѣ, когда интересный разсказъ заставлялъ не заботиться о томъ, что̀ хотѣли разсказать. Было другое время и также прошло, когда знали, о чемъ разсказываютъ, но прятали это такъ далеко въ складки своего разсказа, разсучивали мысль на такiе длиныня и тоненькiя нити, что критика и читатель рѣшительно не знали, за что ухватиться, чтобы понять и похвалить сочиненiе. А между-тѣмъ оно было достойно и пониманiя и похвалы. Наконецъ настало время, которое не прошло еще, когда вдругъ всѣ<нрзб>или, что не только разсказъ и слогъ ничего не значатъ, но даже самая мысль, если она ничего не доказываетъ, ничего не объясняетъ и ничего не творитъ. Однимъ словомъ, отъ хорошихъ средствъ

и намѣренiй начали требовать хорошихъ и при томъ ясныхъ результатовъ, чтобы всякой умной человѣкъ на дѣлѣ самъ могъ видѣть именно то, что̀ хотятъ заставить его видѣть и убѣдиться въ томъ, въ чемъ желаютъ его убѣдить.

Все, что̀ мы сказали здѣсь вообще о произведенiяхъ господина Тургенева, относится и къ его: «Помѣщику» и «Тремъ портретамъ». Намъ почти нечего сказать объ этихъ новыхъ произведенiяхъ его легкаго и прiятнаго пера; въ нихъ одни и тѣ же достоинства и недостатки. Замѣтимъ, однако жъ, что въ первой пьесѣ слишкомъ очевидна бѣдность содержанiя. Разсказъ о томъ, что помѣщикъ куда-то ѣхалъ и не доѣхалъ, потому что съ нимъ на дорогѣ нечаянно встрѣтилась его жена, составляетъ такое событiе, изъ котораго ровно ничего не слѣдуетъ и на которомъ нельзя утвердить никакой идеи и никакого характера. Какъ очеркъ нравовъ, статья эта есть повторенiе такъ называемыхъ юмористическихъ, безконечныхъ нападенiй на нравы, и отчасти повторенiе однѣхъ и тѣхъ же каррикатуръ. Не пора ли, однако жъ, взглянуть съ другой точки зрѣнiя на вещи, и пойти далѣе и глубже отъ внѣшней стороны къ стихiямъ помѣщичьихъ провинцiальныхъ нравовъ, также какъ и чиновническихъ, о чемъ мы уже говорили въ этомъ журналѣ? Вѣроятно, тамъ скрываются такiя жилы, откуда можно добывать не одну грязь, но и золото. Никто болѣе насъ не увѣренъ въ благотворномъ влiянiи сатиры на общество; человѣку суждено по тернiямъ итти къ счастiю, по пути ошибокъ и всяческихъ недостатковъ къ усовершенствованiю – и горе тѣмъ, которые не стараются по возможности очищать эту дорогу отъ грязи и камней: для нихъ вѣчно останется труднымъ, или недоступнымъ сообщенiе съ благодатною страною «гдѣ, по выраженiю Державина, розы безъ шиповъ растутъ, гдѣ добродѣтель обитаетъ». Но если, наконецъ, вы безпрестанно станете внушать идущему, что у него нѣтъ ни ногъ, чтобы порядочно итти, ни рукъ, чѣмъ опереться въ зыбкомъ шествiи, ни даже твердаго основанiя, на что̀ опереться, то онъ можетъ подумать, что для него и не существуетъ обѣтованной земли, о которой вы же ему твердите. Значитъ, въ одно время это будетъ и несправедливо и

неблагоразумно. Несправедливо, потому что все же онъ идетъ, слѣдовательно не такой калѣка, какимъ вы его представляете; неблагоразумно, потому что вамъ, наконецъ, перестанутъ вѣрить и вмѣстѣ съ преувеличенiями и неправдами, отвергнутъ и спасительныя истины, съ ними смѣшанныя. Человѣкъ не можетъ существовать нравственно безъ уваженiя къ самому себѣ, и уваженiе это невозможно, безъ истинныхъ заслугъ и достоинствъ. Оно возрастаетъ, крѣпнетъ, и дѣлаетъ насъ способными ко всему великому и доблестному, по-мѣрѣ-того, какъ само просвѣтляется, какъ въ одно время становится цѣломудренно-скромнымъ и праведно-гордымъ отъ сознанiя того, что̀ истинно дурно, и что̀ истинно хорошо въ насъ. Самое великое зло для народныхъ нравовъ, когда имъ навязываютъ выдуманные пороки и выдуманныя добродѣтели. Народу не слѣдуетъ ни клеветать на себя, ни лицемѣрить, потому что онъ призванъ творить исторiю – а исторiя не лжетъ. Поэтому односторонность сатиры намъ всегда казалась недостаткомъ въ литературѣ, также какъ и нелѣпый, напыщенный ипперболическiй панегирикъ. Это все старая риторика, которую надобно бросить изъ уваженiя въ самомъ себѣ и истинѣ.

Но вотъ передъ нами статья господина Искандера: Капризы и Раздумье. Авторъ уже извѣстенъ образованной публикѣ своими глубокомысленными философскими статьями, постоянно помѣщаемыми въ «Отечественныхъ Запискахъ». Мы знаемъ, что при словѣ философiя многiе улыбнутся; но это ничего не значитъ. Лѣтъ за полтораста назадъ у насъ не улыбнулись бы, а захохотали и погрозили бы кулакомъ тому, кто, напримѣръ, произнесъ бы слово: литература; тутъ увидѣли бы непремѣнно чернокнижiе заморское, еретичество, или что̀-нибудь подобное – и вотъ, однако жъ, мы имѣемъ литературу. Настанетъ время, когда и философскiя идеи будутъ торжественно признаны однимъ изъ необходимыхъ элементовъ народнаго образованiя и нравственной народной силы. Уму столь свѣтлому, столь гибкому и дѣятельному, какъ русской, способному и возвышаться и анализировать, передъ которымъ открытъ такой широкiй путь всевозможныхъ успѣховъ,

нельзя же, изъ угожденiя нелѣпому и близорукому антирацiонализму, отказаться отъ правъ быть вполнѣ просвѣщеннымъ и развитымъ. Даже теперь, когда философкiя идеи, какъ мы сказали, возбуждаютъ улыбку во многихъ, онѣ дѣйствуютъ въ нашей образованности и дѣйствуютъ гораздо глубже и благотворнѣе, чѣмъ кажется ихъ недоброжелателямъ. Эти господа и не подозрѣваютъ, что учась чему-нибудь, они учились не иначе, какъ при пособiи философскихъ соображенiй, зная что̀-нибудь, они знаютъ не иначе, какъ при помощи довѣрiя къ разуму и что̀ даже, о ужасъ! они сами нерѣдко философствуютъ, хотя и дурно. Такова ужъ, видно, участь великихъ и всеобщихъ идей, что бъ въ одно и то же время была поругана ихъ репутацiя нелѣпыми толками и воздавались имъ наилучшiя почести – ихъ же принятiемъ въ науку, въ искусство и жизнь. Здѣсь не мѣсто входить въ разборъ философской школы господина Искандера, его методы, достоинства и недостатковъ его сочиненiй: мы надѣемся сдѣлать это въ другое время. Но не можемъ, хоть мимоходомъ, не поблагодарить его отъ имени науки и истины за его прекрасные, благородные и полезные труды. Съ его глубокимъ знанiемъ предмета, съ его дiалектическимъ искусствомъ, съ его взглядомъ на вещи, склоняющимся всегда къ живымъ и великимъ интересаъ человѣчества, взглядомъ одинаково чуждымъ и пошлыхъ примѣненiй и многостороннихъ, но пустыхъ отвлеченностей, онъ можетъ оказать существенныя и важныя услуги наукѣ, такъ мало еще у насъ обработанной. Статьею, которая подала намъ поводъ къ нынѣшнимъ замѣчанiямъ, онъ доказалъ, что ему достаточно знакома почва, на которой воздѣлывается всякая живая истина – сердце человѣческое, что онъ не только хорошо видитъ вещи посреди обширнаго горизонта, съ высоты общихъ понятiй, но видитъ ихъ ясно и въ тѣхъ темныхъ уголкахъ и извилистомъ лабиринтѣ общества, которые, по-видимому, доступны только микроскопическимъ наблюденiямъ.

Статья: Замѣтки и мысли о русской литературѣ такъ же чрезвычайно замѣчательна. Эти замѣтки и мысли бо̀льшею

частiю у насъ вѣрны, показываютъ столько знанiя и умѣнiя разбирать самые сложные и запутанные вопросы нашей литературы, что ихъ должны прочесть съ большимъ удовольствiемъ всѣ, которые въ сужденiяхъ о ней хотятъ истины, а не пустыхъ словопренiй. Во всѣхъ сочиненiяхъ о русской литературѣ, разумѣется, судятъ литераторы; публика тутъ въ сторонѣ; ея судъ, бо̀льшею частiю самый основательный и вѣрный, не обнародывается – печатаютъ свои мнѣнiя тѣ же самыя лица, которыя дѣйствуютъ – и судьи и вмѣстѣ подсудимые. Легко понять сколько здѣсь должно быть пристрастiя, предубѣжденiй, кликовъ и приговоровъ оскорбленныхъ самолюбiй. Какая игра мелкихъ страстей! Какая жалкая картина изобличенныхъ тайнъ и пружинъ, участвующихъ въ великихъ работахъ и движенiи образованности! Говорятъ, что все это необходимо входить въ процессы совершенiя всѣхъ важныхъ дѣлъ, что безъ этого они не были бы ни такъ упруги и жарки, ни такъ существенны или вещественны, какъ надобно. Можетъ быть. Но всё же, казалось бы, что дѣйствуя во имя истины, не должно безконечно лгать и лицемѣрить; дѣйствуя во имя красоты не должно осквернять другъ друга позорными клейменiями и не изящною яростiю; дѣйствуя во имя разума и образованности надлежало бы быть и нѣсколько терпимѣе, и нѣсколько образованнѣе. Конечно, въ общей экономiи мiра все выработывается къ лучшему; изъ грязи и навоза выростаютъ и цвѣты и хлѣбные колосья; но грязь и навозъ суть вещи безсмысленныя, а человѣку неприлично дѣлать то же изъ своихъ понятiй и страстей. Вотъ, напримѣръ, человѣкъ написалъ умную и дѣльную статью о разныхъ сторонахъ и явленiяхъ нашей литературы. Не думаете ли вы, что тѣ самые, которые очень хорошо это понимаютъ, засвидѣтельствуютъ о ея достоинствѣ? Какъ это можно! Если хотите имѣть настоящую ея оцѣнку, то не говорите о ней съ писателями, а спросите лучше у образованнаго читател, или подождите пока умретъ авторъ – это всего лучше. Тогда и писатели скажутъ что̀-нибудь одобрительное. Вѣроятно, у нихъ обычай такой, чтобъ быть справедливымъ только къ мертвымъ собратiямъ своимъ.

Парижскiя увеселенiя господина Панаева не подлежатъ серьозному критическому разбору. Это милая, прiятная шутка, отрывокъ изъ путевыхъ замѣчанiй, не имѣющiц опредѣленной формы, слѣдовательно и художественнаго изложенiя. Въ немъ есть однако жъ мысль – авторъ хотѣлъ представить въ легкомъ, бѣгломъ, полуочеркѣ одного изъ тѣхъ русскихъ путешественниковъ, которые ѣздятъ въ Парижъ не для наблюденiй науки и даже не для наслажденiя, а такъ, длятого, чтобы познакомиться съ хорошенькой гризеткой и возвратясь въ отечество, имѣть удовольствiе сказать своей тётушкѣ, что манжеты на рукавахъ его рубашки сшиты въ парижѣ, а своему прiятелю: «продулся, братъ, за границей». Господинъ Панаевъ передалъ свою встрѣчу съ этимъ господиномъ, не отступая отъ обыкновенныхъ своихъ достоинствъ и недостатковъ – достоинствъ – занимательнаго, прiятнаго, драматическаго разсказа и современности изображаемыхъ им физiономiи; недостатковъ – нѣкоторой жесткости рисунка, преувеличенiй или излишней яркости красокъ, заставляющихъ иногда сомнѣваться въ вѣрности его изображенiй. Надобно однако жъ согласиться, что у господина Панаева есть одно большое достоинство – это способность исправляться отъ своихъ недостатковъ и итти впередъ. Написанное имъ въ нынѣшнемъ году всегда лучше написаннаго въ прошедшемъ. Очевидно, что ему суждено производить истинно-интересныя и художественныя созданiя.

Князь Одоевскiй и графъ Сологубъ стоять на такой степени въ нашей литературѣ и такъ много уже сдѣлали для ней, что ихъ судить нельзя по небольшимъ пьескамъ, помѣщеннымъ въ Сборникѣ – одного по повѣсти: «Мартингалъ», а другаго по стихотворенiю «Мой autographe». Мы дождемся случая говорить о нихъ съ тою подробностiю и тѣмъ глубокимъ и отчетливымъ вниманiемъ, какого заслуживаютъ ихъ высокiе таланты. Впрочемъ, первый изъ нихъ является въ Сборникѣ съ произведенiемъ, болѣе вѣрнымъ общему литературному его характеру, тогда какъ второй здѣсь только немножко заигрываетъ съ музою стиховъ, которая, однако жъ, такъ къ нему благосклонна, что тотчасъ мило присѣдаютъ

передъ нимъ, улыбается и вынимаетъ изъ букета цвѣтовъ на своей груди одинъ крошечный, но препрiятный цвѣтокъ, и даритъ счастливцу на память, прося и впередъ не забывать ее. Но у поэта другое на умѣ. Онъ обрученъ съ иною музою, истинною музою поэзiи, которая бережетъ для него не цвѣты, а самые свѣжiе и зеленые лавры. «Мартингалъ» князя Одоевскаго вы прочтете съ тѣмъ живѣйшимъ наслажденiемъ, которое привыкъ доставлять вамъ авторъ всегда глубокимъ основанiемъ своихъ созданiй, богатствомъ обдуманнаго и зрѣло соображеннаго содержанiя, изложенiемъ то простодушно веселымъ и легкимъ, то важнымъ и торжественнымъ, наконецъ, языкомъ классически обработаннымъ.

Есть еще въ Сборникѣ одно капитальное произведенiе – переводъ Шекспирова Макбета, господина Кронеберга. Онъ однако жъ требуетъ особеннаго разбора и сличенiя его, какъ съ подлинникомъ, такъ и съ другими существующими у насъ переводами. То, что̀ при первомъ чтенiи, такъ сказать, бросается въ глаза – это легкость и изящество русскаго языка, достоинство важное, но, конечно, не главное въ переводѣ.

Изъ прочихъ стихотворенiй нѣкоторыя будутъ вѣроятно такъ же прочитаны или, лучше сказать, уже прочитаны съ удовольствiемъ. Вообще «Петербургскiй Сборникъ» есть одно изъ тѣхъ прiятныхъ литературныхъ явленiй, которыя выходятъ уже изъ разряда альманаховъ, а становятся книгами, хотя и мозаическими. Изданiе отличается истинно изящною простотою*.

А. Никитенко

* Въ первую статью этого разбора, напечатанную въ мартовской книжкѣ, вкрались многiя значительныя опечатки, изъ которыхъ хоть нѣкоторыя просимъ читателей исправить; напримѣръ, на страницѣ девятнадцатой, строка двѣнадцатая: подробныя должно читать: подробности; страница тридцать-первая, строка шестая: оправданною – оправдана, страница тридцать-третья, строка двадцать-вторая: дѣвушка – Дѣвушкина, строка тридцать-шестая слово: нѣсколько – совсѣмъ выпустить; страница тридцать-четвертая, строка тринадцатая: приведенъ – приторенъ; строка двадцать-осьмая: сравнительныя – уменьшительныя, страница тридцать-пятая, строка тридцать пятая: сообщенныхъ – соображенныхъ, страница тридцать-шестая, строка осьмая: то – тотъ.