Шевыревъ С. П. Критика. Петербургскiй Сборникъ, изданный Н. Некрасовымъ. Спб. 1846, въ тип. Э. Праца. // Москвитянинъ. 1846. № 2. С. 163-174.
<163>
КРИТИКА.
ПЕТЕРБУРГСКИЙ СБОРНИКЪ, ИЗДАННЫЙ Н. НЕКРАСОВЫМЪ.
СПБ. 1846, въ типографiи Эдуарда Праца. 1846 въ б. 8-ку.
560 стр.
Нельзя не удивлятся дѣятельности Петербургскихъ литераторовъ! Любо смотрѣть! Давно ли вышла Физiологiя Петербурга въ двухъ томахъ? И вотъ, въ слѣдъ за нею, колоссальный Потербургскiй Сборникъ, отъ котораго столу тяжело! 560 страницъ довольно мелкаго убористаго шрифта! Вотъ огромная повѣсть: Бѣдные люди, новаго дебютанта въ литературѣ Г. Ѳедора Достоевскаго! Одна ужь это повѣсть - цѣлая книга! Вотъ Повѣсть въ стихахъ Г. Ив. Тургенева, съ рисунками Г.А. Агина, гравированными на деревѣ Г.Е. Бернардскимъ! Вотъ Капризы и Раздумье Г. Искандера! Вотъ Парижскiя Увеселенiя Г. И. Панаева съ политипажами, рисованными и гравированными въ Парижѣ! Вотъ новая Поэма Г. А. Майкова! Вотъ имена Князя Одоевскаго, Графа Соллогуба, Г. Никитенко!... Какъ не броситься съ жадностью публикѣ на такое литературное прiобрѣтенiе! Запасъ чтенiя покрайней мѣрѣ на два мѣсяца, если не болѣе! Покрайней мѣрѣ три толстыхъ номера вмѣстились въ одномъ томѣ. Честь
164
и слава Петербургскимъ литераторамъ! Неутомимы! дѣятельны! Только перья скрыпятъ на всю Россiю! Станки типографскiе въ движенiи! Бумажныя фабрики въ ходу! Публика читаетъ, радуется! Любо да и только! Честь и слава Петербургскимъ литераторамъ!...
Воздавъ должную похвалу за трудолюбiе участникамъ Петербургскаго сборника, развернемъ же его и почитаемъ.
Новое имя въ литературѣ - Г. Ѳедоръ Достоевскiй! Молва журнальная трубила въ большiя трубы передъ его появленiемъ. Разсыльщики вѣстей о Петербургской литературѣ ходили по разнымъ Московскимъ гостиннымъ и трубили въ маленькiя, но звонкiя, голосистыя трубочки, что является звѣзда первой величины на небѣ нашей немногозвѣздной литературы. Намъ кажется, что вся эта суета была напрасна и только вредна новому таланту. Въ одномъ журналѣ Петербургскомъ весьма справедливо было сказано, что «новый талантъ, великiй или обыкновенный, можетъ теперь смѣло выходить на литературное поприще безъ журнальныхъ и всякихъ другихъ протекцiй: онъ сей часъ же будетъ признанъ за то, что онъ есть въ самомъ дѣлѣ». Такъ за чѣмъ же было трубить предварительно? Пускай бы онъ вышелъ спокойно: публика оцѣнила бы его сама по достоинству. Предпосланныя похвалы могутъ слишкомъ усилить ожиданiя, что не всегда выгодно для вновь возникающей славы. Кромѣ того, тотъ же журналъ признаетъ, что вся литература наша раздѣлена теперь на партiи: тѣмъ онъ объявляетъ себя главою одной изъ нихъ. Зачѣмъ же навязывать свою протекцiю и штемпель
165
своей партiи таланту новому, еще свѣжему, еще чуждому всѣхъ раздѣленiй? Художникъ истинный прежде всего долженъ беречь свободу своего мнѣнiя - и не привязывать своей дѣятельности, еще менѣе своей мысли, къ листамъ какого-бы то ни было журнала.
Мы не принадлежимъ ни къ какой партiи. Считаемъ, что существованiе партiй только вредно въ литературѣ. Всего болѣе дорожимъ свободою личнаго мнѣнiя, основанного на убѣжденiяхъ разума и совѣсти. Нисколько не сочувствуемъ ни направленiю, ни способу дѣйствiй той литературной партiи, которая взяла на себя напрасный трудъ представить новый талантъ публикѣ,- но скажемъ объ немъ безпристрастное слово,- и можетъ быть для него не безполезное.
На полѣ, почти пустомъ, нашей современной изящной Словесности, повѣсть: Бѣдные люди, есть явленiе, конечно, замѣчательное. Какая мысль этого произведенiя? Она объяснится, когда мы разскажемъ исторiю этой повѣсти.
Въ сѣверной столицѣ подъ величавымъ мiромъ Европейскаго блеска, роскоши, нѣги, таится мiръ невидимый для глаза, увлеченнаго великолѣпiемъ: сюда принадлежатъ и бѣдные чиновники-переписчики, чуть замѣтные винты въ государственной махинѣ, но также люди. Кромѣ того, что они доставляютъ на всю Россiю безконечное число бумагъ, необходимыхъ по управленiю, - они доставляютъ также и литературѣ почти единственный матерiялъ для водевилей, комедiй, повѣстей, сатирическихъ сценъ, эскизовъ и проч.
166
Вся она почти исключительно на нихъ выѣзжаетъ. Едва ли проходитъ вечеръ, чтобы въ Петербургскихъ и Московскихъ театрахъ не посмѣялась надъ ними публика.
Изъ множества всѣхъ тѣхъ сочиненiй, которыя разработывали почти единственный матерiялъ Петербургской Словесности, мiръ чиновническiй,- выступаютъ два произведенiя, принадлежащiя двумъ нашимъ первостепеннымъ повѣствователямъ.
Павловъ, въ порывѣ раздраженной сатиры свойственной его таланту, изобразилъ въ своемъ Демонѣ все нравственное униженiе, до котораго могла дойти эта жертва общественныхъ условiй. Сатира повѣствователя - обращалась, конечно не на сословiе, откуда онъ взялъ своего героя, но на тѣ самыя условiя жизни, изъ которыхъ возникла его возможность.
Можетъ быть, Демонъ вызвалъ Гоголеву Шинель. Гоголь, который самъ въ своихъ комическихъ произведенiяхъ часто выводилъ мiръ чиновниковъ, искупилъ прежнiя насмѣшки своею Шинелью. Подъ личиной своего неистощимаго юмора тая глубину любящаго чувства, онъ изобразилъ такъ своего Акакiя Акакiевича, что сначала онъ срываетъ вашу улыбку, а потомъ извлекаетъ слезы изъ нашихъ глазъ. Но Акакiй Акакiевичь возбуждаетъ ваше участiе не своею внутреннею личностью, а тѣмъ положенiемъ, въ которое общество его поставило. За шинель его и за трагическую смерть отвѣчаетъ мiръ, его окружающiй. Нужно ли говорить о томъ, что художественное созданiе Гоголя внѣ всякой тенденцiи и стоитъ выше всякихъ временныхъ отношенiй?
Г. Достоевскiй задалъ себѣ задачу въ своей первой повѣсти: изобразить въ бѣдномъ чиновникѣ
167
человѣка съ благороднѣшими сочувствiями ко всему бѣдному. Макаръ Дѣвушкинъ живетъ особнячкомъ, по маленьку, въ тихомолочку. У него сердце овечье. Онъ страстный охотникъ до уменьшительныхъ, въ чемъ уже видно его смиренiе. Занятiе его одно: онъ переписываетъ, хотя судя по слогу его писемъ, и по многимъ размышленiямъ очень вѣрнымъ, обнаруживающимъ умъ наблюдательный, можно бъ было предположить, что онъ вовсе не лишенъ способностей, какъ Акакiй Акакiевичь, и годился бы на другое дѣло. Самымъ чистымъ чувствомъ сострадательной любви онъ связанъ съ однимъ бѣднымъ существомъ, съ дѣвушкой довольно образованной, Варварой Доброселовой. Передадимъ словами самаго Макара Дѣвушкина мысль повѣсти Автора. Вотъ какъ онъ выражается въ одномъ изъ своихъ писемъ:
«Узнавъ васъ, я сталъ во-первыхъ и самого себя лучше знать, и васъ сталъ любить; а до васъ, ангельчикъ мой, я былъ одинокъ и какъ будто спалъ, а не жилъ на свѣтѣ. Они, злодѣи-то мои, говорили, что даже и фигура моя неприличная, и гнушались мною, ну и я сталъ гнушаться собою; говорили, что я тупъ, я и въ самомъ дѣлѣ думалъ, что я тупъ, а какъ вы мнѣ явились, то вы мою жизнь освѣтили темную, такъ что и сердце и душа моя освѣтились, и я обрѣлъ душевной покой, и узналъ, что и я не хуже другихъ; что только такъ, не блещу ничѣмъ» лоску нѣтъ, тону нѣтъ, но все-таки я человѣкъ, что сердцемъ и мыслями я человекъ.»
Въ этихъ немногихъ словахъ высказывается намѣренiе Автора. Онъ окружилъ своего героя мiромъ бѣдности. Все несчастное трогаетъ сердце Дѣвушкина, все невольно льнетъ къ нему. Тутъ
168
семейство Горшковыхъ, шарманщикъ, мальчикъ съ запиской просящей милостыни, и другiе эпизоды.
Съ этимъ врожденнымъ чувствомъ человѣколюбiя соединена въ Макарѣ Дѣвушкинѣ амбицiя. Онъ боится общественнаго мнѣнiя; онъ думаетъ много о том, что скажутъ люди. И чай пьетъ онъ ради чужихъ, для вида, для тона, потому что чаю не писть какъ-то стыдно. Для людей онъ и въ шинели ходитъ; сапоги даже нужны ему для поддержки чести и его имени. Вотъ почему онъ ужасно какъ разсердился на Гоголеву Шинель, которая задѣла за его живое, посягнула на его амбицiю. Онъ даже съ тѣхъ поръ перемѣнилъ мнѣнiе свое объ литературѣ, которую прежде любилъ, а тутъ ужь началъ называть вздоромъ. Прочтенiе Шинели какъ будто содѣйствовало къ его первому паденiю; оскорбленiе, сдѣланное недостойнымъ искателемъ Варварѣ Доброселовой, довершило его до конца. Онъ въ первый разъ напился пьянъ. Въ другой разъ случилось съ нимъ тоже несчастiе послѣ того, какъ чиновники, узнавъ о дружбѣ его съ Варварой черезъ одно черновое его письмо, перетолковали дѣло, и назвали его Ловеласомъ.
Вотъ главныя черты, которыми обозначенъ несложный характеръ Макара Дѣвушкина. Другое лицо Варвары незначительно: оно принесено въ жертву главному герою - и мало возбуждаетъ человѣческаго участiя, особенно подъ конецъ, когда, выходя за мужъ за одного помѣщика Быкова, Варвара объявляетъ о томъ своему другу довольно равнодушно и мучаетъ его до конца скучными порученiями для приготовленнiй къ свадьбѣ.
169
Повѣсть эта сочинена съ явными видами филантропическими. Въ первой половинѣ они довольно искусно прикрыты живымъ исполненiемъ, но во второй становятся очень замѣтны. Потому надобно разбирать ее съ двоякой точки зрѣнiя: художественной и филантропической.
Въ отношенiи художественномъ, мы можемъ замѣтить въ новомъ повѣствователѣ наблюдательность и чувство. Многое въ Макарѣ Алексѣевичѣ подмѣчено очень вѣрно. Всѣ эпизоды о бѣдныхъ людяхъ проникнуты чувствомъ; особенно разсказать о Студентѣ Покровскомъ и объ отцѣ его - едва ли не лучше всей повѣсти. Письмо Дѣвушкина о смерти сына у Горшковыхъ заставитъ больше чѣмъ задуматься.
Но замѣтно ли оргинальное художественное созданiе? Рѣшить такой вопросъ съ перваго раза, очень трудно. Оригинальность художника опредѣляется формою его созданiй. На формѣ лежитъ еще такая рѣзкая, неотразимая печать влiянiя Гоголева, что мы не видимъ возможности освобожденiя. Обвинять въ этомъ не льзя. Гоголева походка видна въ большей части произведенiй нашей повѣствовательной и особенно драматической литературы. Трудно начинающему отъ нея отдѣлаться. Въ слогѣ Макара Дѣвушкина такъ часто отзывается слогъ лицъ, выводимыхъ Гоголемъ. Юмористическiя выходки такъ и пахнутъ его юморомъ. Когда Макаръ Дѣвушкинъ, недовольный тѣмъ, что сочиненiя Ратазяева не понравились Варварѣ, совѣтуетъ ей прочесть ихъ тогда, когда она конфетку во рту держитъ,- это какъ будто написалъ Гоголь. Мѣсто о распеканцiи напоминаетъ Селифана. Мечтанiя Макара о томъ, что онъ литераторъ съ заплатками на сапогахъ и что объ немъ
170
говорятъ контессы, напоминаетъ тотъ же юморъ. Въ описанiяхъ Варвары Доброселовой есть многiе внѣшнiе прiемы неудачно выхваченные у Гоголя, особенно въ широкихъ эпитетахъ, которые у Гоголя краски, а здѣсь одно подражанiе. Словомъ, на всемъ колоритѣ повѣсти видно такое сильное влiянiе учителя, что мы не можемъ еще ни слова сказать объ ученикѣ. Что будетъ впередъ - не знаемъ.
Филантропическая сторона этой повѣсти замѣтнѣе чѣмъ художественная. Она всего болѣе выдается во второй половинѣ, въ письмѣ отъ 5-го Сентября. Если въ обществѣ нѣтъ никакого инаго высшаго двигателя, котрый возбудилъ бы любовь къ ближнему м состраданiе къ бѣднымъ, то, конечно, хорошо подогрѣвать эти чувства и повѣстями. Дѣйствiе ихъ, правда, не можетъ быть продолжительно и надежно, но все таки, если какая повѣсть хоть на время заставила людей сдѣлаться подобрѣе, и то хорошо. Добрыя дѣла не погибаютъ. Но мы, по этому случаю, хотимъ сказать нѣсколько словъ вообще о филантропической тенденцiи въ литературѣ и объ ея отношенiи къ сторонѣ художественной.
Эта тенденцiя забрела въ нашй словесность изъ чужи: мы становимся и филантропами даже изъ подражанiя, какъ будто не нашлось у насъ другаго болѣе чистаго источника для того, чтобы внести чувство любви къ ближнему въ изящное слово. Но вотъ чего мы не замѣтили. Литература западная - высочайшую Хрiстiянскую добродѣтель - любовь къ ближнему, умѣла превратить въ филантропическую тенденцiю. Всякая тенденцiя прикована къ условiямъ времени: она можетъ пройти, и даже должна пройти, должна
171
смѣниться другою, если всюду внесено развитiе. Тенденцiя есть тоже что мода, но только въ высшей сферѣ. Превратить любовь къ ближнему - добродѣтель вѣчную въ филантропическую тенденцiю вѣка, значитъ на самую добродѣтель наложить моду. Вотъ до какихъ странностей доводитъ начало движенiя и развитiя, вводимое въ то, что есть святѣйшаго, неизмѣннаго и вѣчнаго въ самомъ человѣкѣ, что нераздѣльно соединено съ его существомъ и должно принадлежать всѣмъ вѣкамъ и народамъ. Что за странный, что за самолюбивый и гордый вѣкъ, или лучше небольшая часть вѣка, которая объявляетъ себя по преимуществу филантропическою, которая изъ любви къ ближнему дѣлаетъ знамя, изъ людей человѣколюбивыхъ свою партiю, обижаетъ всѣ другiя эпохи и народы своею похвальбою, создаетъ литературу, создаетъ какое-то искусство филантропическое, какъ будто бы любви къ ближнему не было въ прежнемъ искусствѣ, даже языческомъ, не говоря уже о Хрiстiянскомъ! Согласитесь, что положенiе того общества не совсѣмъ нормально, которое дошло до такихъ результатовъ, что на добродѣтель вѣчную и всемiрную хочетъ наложить печать какой-то своей привилегiи. Мы понимаемъ тенденцiю индустрiальную, но тенденцiя филантропическая, и ея литература, намъ кажутся страннымъ исчадiемъ нашего капризнаго столѣтiя. Тенденцiя филантропическая смѣняется религiозною,- и религiя подвергается также условiямъ переходнаго движенiя.
Но что дѣлаетъ несчастное исскуство, будучи поставлено въ агенты человѣколюбивой тенденцiи? Оно лишено своей красоты и наполнено только выставкой филантропiи какого нибудь писателя,
172
который самъ не только питается, но и роскошничаетъ отъ своихъ бѣдныхъ. Хорошо еще, если онъ талантомъ разскащика завлечетъ читателей къ нищей братiи; но бѣда, если онъ, ходатайствуя за нихъ повѣстями и дѣствуя на филантропiю вашу - самое нѣжное чувство - возбуждаетъ вмѣсто того скуку и доводитъ васъ до такого ужаснаго крика къ бѣдному: «на, но отвяжись».
Истинно изящное, и безъ филантропическихъ тенденцiй, всегда возбуждало любовь къ ближнему. Это сознавали и язычники: у нихъ красота рождала любовь. Вспомнимъ слова Платона о высокой любви, возбуждаемой красотою. Хрiстiянство еще болѣе уяснило эти понятiя. Послѣ всякаго вполнѣ изящнаго впечатлѣнiя, ваша душа настроена гармонически и растворена къ добру. Къ чему же создавать какое-то особенное филантропическое искусство, когда всякое искусство, изящное само въ себѣ , непремѣнно содержитъ въ себѣ сочувствiе и любовь къ человѣчеству? Заботьтесь объ одномъ только, чтобъ произведенiе ваше было прекрасно: добро отъ него будетъ. Если же вы, отчаиваясь за его красоту, мѣтите имъ на одну филантропiю,- тогда вы, вредя изащному, вредите и доброму, а самую любовь къ ближнему подвергаете вкусу моды вмѣстѣ съ вашимъ произведенiемъ, которое, не имѣя непреходящихъ достоинствъ истинно прекраснаго, живетъ только временною потребностiю.
Возвращаясь къ Г. Достоевскому, мы не понимаемъ, какъ Авторъ Бѣдныхъ людей, повѣсти все таки замѣчательной, могъ написать Двойника, напечатаннаго во 2 мъ номерѣ Отечественныхъ Записокъ. Это грѣхъ противъ художественной
173
совѣсти, безъ которой не можетъ быть истиннаго дарованiя. Въ началѣ тутъ безпрерывно кланяешься знакомымъ изъ Гоголя: то Чичикову, то Носу, то Петрушкѣ, то индѣскому пѣтуху въ видѣ самовара, то Селифану; но чтенiе всей повѣсти, если вы захотите непремѣнно до конца дочитать ее, произведетъ на васъ дѣствiе самаго непрiятнаго и скучнаго кошмара послѣ жирнаго ужина. Но не льзя сказать, чтобъ и въ этой повѣсти не было мысли. Мотивъ, правда, тотъ же, что и въ Макарѣ Дѣвушкинѣ , но только половиною: это амбицiя Русскаго человѣка въ чиновникѣ, оскорбленная произвольнымъ поступкомъ. Можнобъ было разработать эту тему: она богата. Въ Русскомъ человѣкѣ чувство личности замѣняется тѣмъ чувствомъ, которое создало пословицу: на людяхъ смерть красна. Русской человѣкъ дорожитъ тѣмъ, что скажутъ о немъ люди - и по стольку цѣнить себя и личность свою, по скольку признаютъ ее другiе. Русскiй человѣкъ служитъ народу и мiру. Петръ Великiй понялъ это въ Русскомъ человѣкѣ - и къ этому свойству нашему привилъ амбицiю, привязалъ к Русскому человѣку шпагу, и на этомъ чувствѣ основалъ табель о рангахъ, которая, хотя перенесена изъ чужой земли, но привилась такъ крѣпко на народномъ началѣ.
Голядкина, чиновника очень порядочнаго, имѣвшаго виды супружескiе въ одномъ домѣ, вытолкали по шеямъ изъ этого дома. Онъ на томъ помѣшался и видитъ двойника своего вездѣ. Опять повторимъ: мысль обнаруживаетъ талантъ наблюдательный. Но бѣда таланту, если онъ свою художественную совѣсть привяжетъ къ срочнымъ листамъ журнала, и типографскiе станки будутъ изъ него вытягивать повѣсти. Тогда рождаться
174
могутъ одни кошмары, а не поэтическiя созданiя. Г. Достоевскiй пойметъ насъ, если дарованiе его истинно.
___________
Г. Ив. Тургеневъ предлагаетъ читателямъ повѣсть въ стихахъ: Помѣщикъ. При ней политипажи. Трудно рѣшить: политипажи ли для повѣсти, повѣсть ли для политипажей. Вѣрнѣе послѣднее.
Г.Тургеневъ отличается не столько талантомъ, сколько смѣлостью. Послѣ Гоголевской галлереи помѣщиковъ, онъ взялся за помѣщика въ томъ же родѣ!!... Помѣщикъ живетъ въ деревнѣ, жена его уѣхала на богомолье; онъ, пользуясь ея отсутствiемъ, велитъ заложить тарантасъ и ѣдетъ къ своей сосѣдкѣ, вдовушкѣ. Но на дорогѣ тарантасъ сломался; жена поймала мужа и возвратила въ деревню. Содержанiе пусто; надобенъ талантъ Пушкина, чтобы наполнить жизнью искусства такую пустоту содержанiя! Но у Г. Тургенева, если и нѣтъ таланта Пушкина, то есть въ замѣну Русская смѣлость.
Говоря объ этой повѣсти, еще не досугъ до эстетической критики. Тутъ дѣло критики самой первоначальной: надобно говорить о слогѣ, о смыслѣ, о Русскомъ языкѣ. Прочтемъ первые стихи:
За чайнымъ столикомъ, весной,
Подъ липками, часу въ десятомъ,
Сидѣлъ помѣщикъ столбовой,
Покрытый стеганнымъ халатомъ.
Онъ кушалъ молча, не спѣша;
Курилъ, поглядывалъ безпечно…
Эпитетъ столбовой идетъ не къ помѣщику, а къ дворянину, который можетъ быть и не
175
помѣщикомъ. Помѣщикъ покрытый халатомъ!.. Вотъ эта картина въ новомъ родѣ! Странно! Какъ же это, за чайнымъ столикомъ, сидитъ помѣщикъ, кушаетъ (чай - надо было прибавить для ясности) и куритъ, и покрытъ халатомъ?.. Перевернемъ страницу; посмотримъ, какъ изобразилъ его художникъ?.. Перевертываемъ - и видимъ, что Помѣщикъ въ халатѣ!.. Вотъ и правду сказали мы, что видно повѣсть для политипажей; но только придѣлывавшiй повѣсть къ политипажамъ, плохо переводилъ въ стихи карандашь рисовальщика.
Читаемъ далѣе: на помѣщикѣ торчитъ ермолка; песъ лягавый - угрюмый старецъ; сохнетъ воздухъ; ползетъ обозъ скрыпучiй; покрой затѣйливыхъ фуражекъ; отецъ необозримаго семейства… Все это какъ-то не ладится… Вездѣ видна неловкость человѣка, который взялся за стихи напрасно… Это не его дѣло… Языкъ Русскiй ему не дается въ стихахъ. Есть очень забавныя обмолвки у Г. Тургенева. Вотъ напримѣръ:
Какъ человѣкъ давно женатой,
Слегка прищолкнувъ языкомъ,
Съ улыбкой мирно-плутоватой,
Онъ погрозилъ ей кулакомъ.
По смыслу выходитъ, что человѣкъ давно женатый непремѣнно долженъ слегка прищелкивать языкомъ.
Вотъ очень забавное описанiе борова:
Потомъ съ задумчивымъ вниманьемъ
(Помѣщикъ) Смотрѣлъ - какъ боровъ о заборъ
Съ эгоистическимъ стараньемъ
Зажмурив глазки,спину тёръ…
Потомъ - коротенькiя ручки
Сложивъ умильно на брюшкѣ.
176
Любопытно взглянуть, что въ политипажахъ? Какъ это боровъ, зажмуривъ глазки, спину тёръ и умильно сложилъ коротенькiя ручки на брюшкѣ! Какъ это изобразилъ художникъ!.. Въ политипажахъ выходитъ помѣщикъ, а не боровъ! Жаль! Поэтъ превзошелъ живописца воображенiемъ.
Хотите ли знать, о чемъ помѣщикъ бесѣдуетъ съ своими мужиками? - Вотъ о чемъ:
Меж тѣмъ, съ какимъ-то мужикомъ
Онъ побесѣдовалъ привѣтно
О томъ, что просто съ каждымъ днёмъ
Мы развиваемся замѣтно. i
Какой умный помѣщикъ! Разсуждаетъ съ мужиками о саморазвитiи; но вотъ бѣда:
Потомъ онъ съ бабой поболталъ -
И послѣ побилъ мужиковъ, съ которыми разсуждалъ о нашемъ саморазвитiи. Странный же это помѣщикъ!
Есть прелюботные стихи въ этой поэмѣ: они годятся для примѣровъ какофонiи въ какую нибудь риторику.
«Меня погубятъ дѣти эти»
Онъ запищалъ:, - «во цвѣтѣ лѣтъ!»
Или:
Эй-Васька!... Васька! Васька! Васька!!!»
Намъ кажется, что гармоническiй эффектъ въ этомъ стихѣ можетъ быть выраженъ только увеличенiемъ шрифта, вотъ такимъ образомъ:
Эй - ВАСЬКА!... ВАСЬКА! ВАСЬКА! ВАСЬКА!
177
Вотъ еще третiй примѣръ:
Но нѣту мочи
Какъ дома скучно. Ѣду-да!
Хотите ли еще четвертаго примѣра? это стихъ звукоподражательный. Онъ написанъ, какъ будто при участiи того дѣйствiя, которымъ Сектретарь открываетъ Тяжбу Гоголя:
Румяныхъ губъ и… и такъ дѣлѣ.
Г. Тургеневу принадлежитъ честь изобрѣтенiя стиха гастрономическаго.
Странное понятiе у Г. Тургенева о Русской красотѣ. Вотъ какъ онъ ее описываетъ:
Вотъ чисто-Русская красотка -
Одѣта плохо, тяжела,
И неловка - но весела,
Добра, болтлива какъ трещотка,
И пляшетъ, пляшетъ отъ души.
Пушкинъ-то видно неправду сказалъ:
Какъ дѣва Русская свѣжа въ пыли снѣговъ!
Послѣ Пушкина, но заднимъ числомъ, Г. Тургеневъ рѣшился описать уѣздный балъ: прочтемъ эти стихи:
Вообразите вереницу
Широкихъ лицъ, большихъ носовъ,
Улыбокъ томныхъ, башмаковъ
Козлиныхъ (!), лентъ и платьевъ бѣлыхъ,
Турбановъ, перьевъ, плечь дебелыхъ,
Зеленыхъ, сѣрыхъ, карихъ глазъ,
Румяныхъ губъ и … и такъ далѣ -
Заставьте барынь кушать квасъ -
И знайте: вы на русскомъ балѣ.
То не бѣда, что мы тутъ не узнаемъ Русскаго бала, потому что въ наше время едва ли есть народныя различiя въ этихъ увеселенiяхъ, но та
178
бѣда, что мы тутъ узнаемъ Русскую смѣлость, не въ выгодномъ значенiи этого слова, и не узнаемъ Русскаго языка, который также немилостивъ къ Автору, какъ онъ къ Русскому балу. Не говорятъ по Русски: козлиныхъ башмаковъ, а козловыхъ башмаковъ. Козлиные башмаки значило бы башмаки, которые козла носятъ: козловые башмаки тѣ, которые сшиты изъ козла, т.е. козлиной кожи. Сожалѣемъ, что мы должны входить въ такiя школьныя подробности, но что дѣлать съ нашею современною литературою! Жалкое ея положенiе! Она, подъ перомъ Г. Тургенева, еще невышла изъ первыхъ классовъ гимназiи!
Впрочемъ, если Авторъ нуждается еще въ такихъ замѣчанiяхъ на счетъ Русскаго языка, то въ другомъ отношенiи, мы можемъ ему отдать полную справедливость. Понятiя его объ утонченной Европейской образованности современны и достойны того вѣка, въ которомъ онъ пишетъ. Какъ глубоко созналъ онъ, что
Варенье, черносливъ, орѣхи,
Изюмы, конфекты, крендельки,
носимые козачками на блюдцахъ, недостойны цивилизацiи и не могутъ являться на современномъ балѣ! Какою глубокою иронiей преслѣдуетъ онъ квасъ, который барыни будто бы кушаютъ на Русскихъ балахъ! Какъ сознаетъ идею Западно-Европейскаго кабинета, тонко, иронически описывая славяно-русской, въ которомъ висятъ запачканныя клѣтки, съ симбирскимъ соловьемъ и съ чижами, и стоитъ столъ огромный на толстыхъ ножкахъ, и по стѣнамъ
Изображенья сочныхъ дамъ,
даже и съ французскими подписями: la Charité, la Nuit, le Jour, la Vanité! Но мы увѣрены, что еслибы
179
угодно было Автору, разочарованному на счетъ нашей цивилизацiи въ отношенiи къ баламъ и кабинетамъ, проѣхаться по Россiи,- онъ бы утѣшился. Онъ бы нашелъ балы безъ кваса, кабинеты безъ клѣтокъ и изображенiй сочныхъ дамъ, онъ бы нашелъ плоды той цивилизацiи, которую онъ такъ высоко разумѣетъ. И тогда, конечно, онъ гуманнѣе бы описалъ наши уѣздные съѣзды, ощутилъ бы къ нимъ человѣческое сочувствiе и, поговорилъ съ Русскими, и напившись у нихъ на балѣ лимонаду не хуже Петербургскаго, не поставилъ бы томныхъ улыбокъ вмѣстѣ съ козлиными башмаками.
____________
Г. Панаевъ разсказываетъ о Парижскихъ увеселенiяхъ. Справедливо ему замѣчено было, что онъ передаетъ только увеселенiя парижской черни. Впрочемъ, и они любопытны. Но, конечно, еще любопытнѣе бъ было взглянуть на другую сторону Парижа. Это средоточiе западной Европы вмѣщаетъ въ себѣ столько разнородныхъ интересовъ: общественныхъ, религiозныхъ, ученыхъ, литературныхъ. Но мы, къ сожалѣнiю, перенимаемъ у Прижа только одну внѣшнюю, мишурную его сторону. Гавръ пересылаетъ къ намъ весь тотъ пустой блескъ, которымъ накрываясь за большую цѣну, мы кажемся образованными: съ насъ довольно. Странствуя по Парижу, мы походимъ на ротозѣевъ бульварныхъ, которые разѣваютъ ротъ передъ всякимъ магазиномъ. Принимать участiе въ Парижскихъ увеселенiяхъ - нужны только деньги да время; а у насъ и того, и другаго множество. Принимать же участiе въ глубокихъ интересахъ Парижской жизни - нужно что нибудь еще сверхъ того, чего видно у насъ недостаетъ.
Но у Г. Панаева есть и другiя наблюденiя. Онъ
180
начинаетъ съ воспитанiя. Прочтите: вотъ урокъ, который послалъ онъ Русскимъ нянямъ отъ бассейна Палерояльскаго фонтана.
«Около бассейна фонтана толпами бѣгали, играли и рѣзвились дѣти очень грацiозныя и ловкiя. Ихъ няньки были одѣты чисто и со вкусомъ - и обращались съ дѣтьми кротко и внимательно. Глядя на этихъ дѣтей и на этихъ нянекъ, я вспомнилъ, не знаю почему-то, другихъ дѣтей и другихъ нянекъ, не зараженныхъ тлетворнымъ дыханiемъ Запада, которыя, утирая грязными лапами носики своихъ питомцевъ, приговариваютъ обыкновенно съ сердцемъ: «Ахъ, ты сопливый этакой чертенокъ, прости Господи!» или что нибудь въ родѣ этого. И еще вспомнилъ я…. Но здѣсь, я думаю, вовсе не кстати передавать то, о чемъ припоминалъ я въ ту минуту….»
Вотъ что значитъ побывать въ Парижѣ! Вотъ что значитъ увидѣть свѣтъ! Но позвольте, Г. Панаевъ, вступиться за Русскихъ нянекъ. Не знаемъ, какая васъ няньчила: но мы дѣлаемъ это изъ благодарности къ своей нянѣ и къ тѣмъ Русскимъ нянямъ, которыя няньчили и няньчатъ нашихъ дѣтей. Повѣрьте, что Русская няня не имѣетъ нужды учиться у Парижской ни преданности, ни Хрiстiянскому самоотверженiю, ни кротости въ обращенiи съ ребенкомъ, ни даже опрятности. У насъ есть няни историческiя. Вспомнимъ хоть няню Пушкина. Ее прославилъ онъ портретами няни Татьяны и Ксенiи. Возьмемъ няню въ образцѣ самого дурнаго воспитанiя: Еремѣевну. Мы увѣрены, что и въ Парижѣ, и вездѣ, гдѣ живутъ люди, есть няни добрыя и преданныя. Но за чѣмъ же въ Парижѣ, съ перваго взгляда, заключить о няняхъ, что ужь всѣ превосходныя, а у насъ де ни одна никуда не годится? Парижане выводятъ же
181
въ водевиляхъ такихъ нянь, которыя отъ дѣтей бѣгаютъ за гусарами. Г. Панаевъ, конечно, видалъ на сценѣ водевиль: les bonnes d` enfants. А хороша еще та Парижская няня, котрая принесла къ матери ребенка съ первымъ зубкомъ, и не получивъ отъ нея подарка, вырвала зубокъ!... Что объ такой нянѣ скажетъ Г. Панаевъ?
Перейдемъ отъ нянь его къ народнымъ Парижскимъ баламъ. Вотъ здѣсь не льзя не полюбоваться цивилизацiей, особенно когда послѣ Помѣщика Г. Тургенева прочтешь Парижскiя увеселенiя Г. Панаева! Посмотрите да посравните. Тамъ казачки съ блюдцами, на балѣ у помѣщика, а тутъ во всякой ресторацiи, во всякой кофейной, гарсоны, не имѣщiе, прибавляетъ Г. Панаевъ, впрочемъ, ничего общаго съ нашими Фильками и Васьками, въ бѣлыхъ, какъ снѣгъ, галстухахъ, манишкахъ и фартукахъ, и въ черныхъ курткахъ!»… Вотъ образованiе! Вотъ оно гдѣ! Такъ и ждешь тутъ еще примѣчанiя въ родѣ Жевакина, что всѣ до одного говорятъ по Французски. Наши барыни на балахъ, по свидѣтельству Г. Тургенева, пьютъ еще квасъ… о позоръ! о срамъ! А въ Парижѣ гризетки - послушайте Г.Панева - гризетки, ничтожныя, никуда негодныя гризетки, пьютъ Шампанское и Бургонское, и даже отказываются отъ оршада, а предпочитаютъ absinth! О когда-то придетъ къ намъ это золотое время, эта цивилизацiя, которая всѣхъ русскихъ до послѣдняго человѣка напоить Шампанскимъ и Бургонскимъ - и упреки Г. Тургенева сдѣлаются совершеннымъ анахронизмомъ!
Мы не будемъ вдаваться въ подробности Парижскихъ увеселенiй Г. Панаева. Каждый народъ веселится по своему. Французы, привыкшiе жить
182
на свободѣ, забавляются не совсѣмъ скромно. Должно отдать честь Автору, что онъ, принимая участiе въ этихъ увеселенiяхъ Парижской черни, велъ себя чрезвычайно пристойно, и даже въ театрѣ, прижался въ уголъ ложи, когда самая отчаянная изъ отчаянныхъ гризетокъ вторгнулась въ нее и вскочила на стулъ, махая платкомъ и крича во все горло.- Но то не хорошо, что Авторъ выдалъ своего друга, Казанскаго помѣщика Николая Александровича, разсказалъ про всѣ его шашни, - а Николай Александровичь еще подчивалъ Г. Панаева Шпмпанскимъ!..
______________
Князь Одоевскiй передаетъ намъ, съ свойственнымъ ему искусствомъ разсказа, странный анекдотъ изъ Записокъ Гробовщика. Дядя и племянникъ отчаянно играютъ въ карты: они рѣшились на самоубiйство, если дядя, послѣднiй играющiй съ деньгами, проиграется. Но про запасъ заказали два гроба гробовщику. Если этотъ фактъ дѣйствительно случился,- онъ замѣчателенъ психологически - и жаль, что Авторъ не объяснилъ его. Игроки не застрѣлились, а явились шулерами на макарьевской ярмонкѣ.
Эти игроки родъ свой ведутъ отъ Гоголевыхъ, но куда какъ переродились!
_______________
Машенька, новая поэма Г. Майкова, къ сожалѣнiю, не оправдываетъ тѣхъ надеждъ, которыя подавалъ этотъ замѣчательный стихотворецъ. Содержанiе поэмы напоминаетъ Бѣдную Лизу и старинную драму: Юлiя или слѣдствiе гордости и обольщенiя. Но что стало съ пластическимъ стихомъ Г. Майкова! Можно ли было ожидать, что изъ подъ его пера выльются такiе стихи:
183
Давно Иванъ Петровичъ въ службѣ высохъ.
Но, можетъ быть, (не знаемъ мы того)
У множества головъ сихъ странныхъ, лысыхъ,
Какъ кажется умершихъ для всего,
Которыхъ мiръ такъ жалко обеличилъ,
Все есть одно, куда живымъ ключомъ,
Прорвалась жизнь и съ чувствомъ и съ умомъ…
Такъ узникъ былъ, который паукомъ
Всю жизнь ума и чувства ограничилъ.
Мотивъ поэмы отчасти тотъ же, что у Г. Достоевскаго. Въ чиновникѣ представленъ человѣкъ - отецъ. Свѣтъ, въ лицѣ артиллерiйскаго щеголя, похищаетъ у него единственную дочь, въ которую положилъ онъ всю свою душу. Событiе возможное, но не дѣствительность составляетъ достоинство искусства, а глубина души художника, который ее схватываетъ.
__________
Въ прозаической повѣсти Г. Тургенева: Три портрета, есть лицо, какого мы еще до сихъ поръ въ повѣстяхъ не встрѣчали. Это малодушный подлецъ, Василiй Ивановичь Лучиновъ, который крадетъ деньги изъ мѣшковъ у скупаго отца, потомъ обнажаетъ на него шпагу, далѣе обольщаетъ дѣвушку сироту въ домѣ матери, слагаетъ вину на другаго, хочетъ принудить его жениться на ней, не получивъ его согласiя и зная, что онъ не умѣетъ драться, вызываетъ его на дуэль и убиваетъ его. Подвиги этого лица пересказываетъ его внучатный племянникъ, Петръ Ѳедоровичь Лучиновъ, въ компанiи друзей своихъ, за жженкой, и пересказываетъ con amore.
__________
184
Вотъ еще другой изобразитель дѣствительности, Г. Некрасовъ! Онъ думаетъ быть Орловскимъ въ Поэзiи; онъ рисуетъ вамъ въ стихахъ извощика, пьяницу… Но пьяница его только что пьяница, а извощикъ только что извощикъ, говорящiй стихами. Всего замѣчательнѣе его подражанiе колыбельной пѣсни Лермонтова. Мы достойно можемъ поставить ее въ заключенiе всей этой галлереи новыхъ произведенiй нашей изящной Словесности.
Вотъ что современная мать поетъ сыну у его колыбели:
Спи пострѣлъ, пока безвредный!
Баюшки-баю.
Тускло смотритъ мѣсяцъ мѣдный
Въ колыбель твою.
Стану сказывать не сказки -
Правду пропою,
Ты-жъ дремли, закрывши глазки,
Баюшки-баю.
* * *
По губернiи раздался
Всѣмъ отрадный кликъ:
Твой отецъ подъ судь попался -
Явныхъ тьма уликъ!
Но отецъ твой плутъ извѣстный -
Знаетъ роль свою.
Спи, пострѣлъ, покуда честный!
Баюшки-баю
* * *
Подростешъ - и мiръ крещеный
Скоро самъ поймешъ,
Купишь фракъ темнозеленый
И перо возьмешь.
Скажешь: «я благонамѣренъ,
За добро стою!»
Спи - твой путь грядущiй вѣренъ!
Баюшки-баю.
185
Будешь ты подъячiй съ виду
И подлецъ душой,
Провожать тебя я выйду -
И махну рукой!
Въ день привыкнешь ты картинно
Спину гнуть свою.
Спи, пострѣлъ, пока невинной!
Баюшки-баю.
* * *
Тихъ и кротокъ какъ овечка
И крѣпонекъ лбомъ,
До хорошаго мѣстечка
Доползешь ужомъ -
И охулки не положишь
На руку свою,
Спи, покуда красть не можешь!
Баюшки-баю.
* * *
Купишь домъ многоэтажный,
Схватишь крупный чинъ
И вдруг станешь баринъ важный:
Русскiй дворянинъ.
Заживешь…. и мирно, ясно
Кончишь жизнь свою…
Спи, чиновникъ мой прекрасный!
Баюшки-баю.
__________
Побывавъ на время во всей этой современной такъ называемой изящной литературѣ, выйдешъ изъ нея, признаюсь, какъ отуманенный, и невольно скажешь: что я? что со мною? гдѣ я былъ? что читалъ? гдѣ это сочиняютъ? Въ Пекинъ, на островахъ Сандвичевыхъ? Не ужели это западная Европа? Не ужели это современное образованiе? Не ужели признающiе все это изящнымъ,
186
современно-Европейскимъ, имѣютъ право, гордо нападать на какого нибудь Чухломскаго помѣщика за то, что онъ пьетъ квасъ у себя на балѣ и живетъ въ кабинетѣ, гдѣ висятъ запачканныя клѣтки? Да ежели изъ вашихъ Европейскихъ кабинетовъ не выйдетъ ничего лучше этой литературы, какая же польза въ томъ, что вы пишете, развалясь въ креслахъ Гамбса, и платите ему ежегодный оброкъ за новую мебель?
Начитавшись этого, невольно впадешь въ капризы и раздумье Г. Искандера. Г. Искандеръ (по имени отуреченный, по слогу онѣмеченный Словенинъ) передаетъ намъ капризы одного страннаго человѣка, который впалъ въ рефлектерство; слогъ этихъ замѣтокъ такъ похожъ на слогъ самаго Г. Искандера, что видно большое между ними сочувствiе, сильное влiянiе одного на другаго. Надобно отдать справедливость Г. Искандеру, что онъ своею статьею все таки шевелитъ мысль. У него есть мысль, но мысль больная: болѣзнь ея обнаруживается вычурною ея формой, которая доходитъ до уродливости. Къ ней можно примѣнить то, что Г. Искандеръ самъ же говоритъ въ заключенiе своихъ капризовъ. «Старый юноша имѣетъ свои прiемы, которыми онъ съ двухъ словъ обличаетъ себя… Онъ любитъ среднiе вѣка, платоническую любовь; ему надобенъ эффектъ, фраза…» Иныя фразы капризовъ напоминаютъ сильно знамемитую фразу о томъ, какъ среднiй вѣкъ ногами сталъ себѣ на грудь. Говорятъ, что эта фраза отозвалась даже въ дѣйствительности: нѣкоторые пытались исполнить ее на дѣлѣ, но никакъ не могли. Предложено было даже Новинскимъ жонглерамъ, въ подражанiе среднему вѣку, ногами стать себѣ на грудь; но ни одинъ изъ нихъ, даже съ самыми изломанными ногами, не могъ
187
смастерить штуки средняго вѣка. Вотъ что значитъ славная фраза: изъ сферы разумнаго сознанiя она никакъ не можетъ перейти въ сферу непосредственности, въ сферу жизни. Она, говоря языкомъ Г. Искандера, «осѣдаетъ кристалломъ» въ области «рефлектерства;» она хоть и выдирается «изъ ежовой шкуры школьнаго изложенiя,» но переходитъ въ другую мертвую форму - въ окаменѣлость, въ уродство умственное. Это растенiе, воротившееся въ камень, вмѣсто того, чтобы идти въ высшiй процессъ органическiй; это монстръ мiра мысленнаго, плодъ такогоже не нормальнаго развитiя, какое бываетъ въ душѣ человѣка, какъ и въ природѣ физической, и разрѣшается уродами. Къ числу такихъ монстровъ мысли и слова принадлежитъ фраза Г. Искандера.
Вотъ еще нѣсколько примѣровъ:
«Самая смѣшная сторона филистерства именно въ этомъ сожитiи въ одномъ и томъ же человѣкѣ теоретической юности съ мѣщанскимъ совершеннолѣтiемъ.»
«Изъ юношескаго романтизма онъ троитъ практическiй взглядъ.»
«Романтизмъ вообще ищетъ несчастiй; онъ очищается ими, хотя мы не знаемъ, гдѣ онъ загрязнился.»
Болѣзнь мысли Г. Искандера, выражающаяся въ больной его фразѣ, происходитъ отъ того, что эта мысль зачалась въ сферѣ чистаго отвлеченiя, что она отреклась отъ жизни съ самаго начала своего рожденiя, что она въ гордости своей не захотѣла признать мысли въ самой жизни; это мысль падшая; это осколочекъ, угодившiй къ намъ отъ ея огромнаго развитiя въ Германiи.
188
Зачавшись в сферѣ отвлеченiя отъ жизни, она чувствуетъ антипатiю ко всему, что носитъ на себя ея признаки, что безъ жизни непонятно. Такъ, напримѣръ, для нея безсмысленъ народъ. Она не можетъ ему сочувствовать. Она это выражаетъ и тѣмъ, что не признаётъ языка его, а силится создать какой-то свой, уродливый, для народа безсмысленный. Она, чувствуя свое тяжкое отчужденiе отъ жизни и съ тѣмъ вмѣстѣ ненасытимую къ ней жажду, бросится на природу, но и въ науку ея внесеть свои отвлеченiя, и природа явится для нея призракомъ, и живой опытъ будетъ ей недоступенъ, потому что между имъ и ея отвлеченностью бездна неисполнимая. Такъ платитъ мысль за свою ссору съ жизнiю, за то что она ея не признала.
Все, что она ни предприметъ, все что она ни скажетъ, будетъ отзываться чистымъ отвлеченiемъ, ни къ чему не приведетъ кромѣ безплоднаго отрицанiя, и нерѣдко, по недостатку истиннаго чутья къ жизни, будетъ сказано не въ пору. Воспитанiе захочетъ она создать какое-то воздушное, внѣ всякихъ наслѣдственныхъ преданiй, которыя назоветъ хламомъ, внѣ сферы жизни, безъ которой нѣтъ почвы, внѣ народа, безъ котораго нѣтъ энергiи. Вездѣ оберегаетъ она свой призракъ, свое человѣческое сознаньице - и вырвавъ человѣка изъ мiра жизни въ свой мiръ отвлеченный, вмѣсто существа сильнаго и свободнаго, создастъ изъ него нѣмецкiй автоматъ въ родѣ того Шоппе, котораго Жанъ Поль изобразилъ въ Титанѣ.
Отъ нечего дѣлать она будетъ безплодно заботиться о томъ, какъ бы перестроить домашнюю жизнь людей, какъ будто бы эта жизнь можетъ вытечь изъ какого нибудь отвлеченнаго процесса,
189
какъ будто бы она можетъ быть разрѣшена, какъ философская тема. Не пойметъ она въ своемъ сухомъ раздумьѣ, что сила жизни нашей соткана изъ множества самолишенiй, что въ ней все лучшее слагается изъ тайныхъ самопожертвованiй, что въ ней безконечная жертва любви (тайна Божiя) есть именно то, чѣмъ держится мiръ, чѣмъ полна сама жизнь, и что такъ далеко, такъ недоступно ея отвлеченному бытiю, ея бездонному эгоизму. Безсознательно, хотя и гордится она своимъ сознанiемъ, съ голосу другихъ, увидитъ она въ самомъ процессѣ жизни насилiе и страданiе, палача и жертву, но не пойметъ, почему же и откуда онъ такъ разлагается. Въ порывѣ ли благородства, свойственнаго ея человѣческому достоинству, или хотя бы для позы современной, станетъ она противъ палача за жертву, но не пойметъ того, что путь къ освобожденiю заключается не въ ненависти къ палачу, а въ той безконечной силѣ Любви, которая таится въ жертвѣ; что насилiе должно быть обезоружено и побѣждено любовью страданiя; что не время ужь въ жертвѣ возбуждать ненависть и гасить еще послѣднюю любовь, которую она хранитъ на спасенiе; но что время сознавать любовь разумомъ и вызывать ея торжество и силу вездѣ. Вотъ великая задача современнаго искусства. Западъ до сихъ поръ протестовалъ за жертву, но самъ же въ литературѣ былъ первымъ палачемъ ея, потому что жертву всегда представлялъ по большей части глупою: любви разумной мы нигдѣ у него еще не видали. Исключенiемъ можетъ служить одна Консуэло Ж.Зандъ; но въ этомъ романѣ виденъ поворотъ замѣчательный, хотя и не всѣми примѣченный.
Въ наше мотливое время, отвлеченная мысль найдетъ смѣлость защищать мотовство противъ
190
скупости. Она с такими словами начнетъ оправдывать мота: «Обвиняютъ мота въ неуваженiи къ деньгамъ; но онѣ и недостойны уваженiя, такъ какъ вообще есть вещи, кромѣ художественныхъ произведенiй». Деньги недостойны уваженiя сами по себѣ, но достойны безконечнаго уваженiя, поскольку онѣ проходятъ черезъ руки лицъ, пока мнѣ не достанутся. Для мысли отвлеченной онѣ лежатъ безъ значенiя. Процессъ жизни, черезъ который прошли деньги, закрытъ для нея и тутъ, какъ онъ закрытъ для нея во многомъ другомъ. Кровь, потъ, слезы, лишенiя, на нихъ для нея не видны,- и она готова оправдывать мотовство наслажденьемъ.
Все представляя себѣ отвлеченно, не понимая жизни ни въ чемъ, она вообразитъ себѣ, что можно переставить и возрасты. Она, ища вездѣ любимой своей фразы, скажетъ: «Въ дѣствительности, убѣгающей отъ ариѲ метическихъ однообразныхъ опредѣленiй, можно встрѣтить старика лѣтъ двадцати и юношу лѣтъ въ пятьдесятъ. Знаменитая Бетина оставалась ребенкомъ на всю жизнь - тѣмъ самымъ восторженнымъ ребенкомъ (!), котораго кудри ласкалъ олимпической рукой Гёте, никогда не бывшiй юношей въ жизни…» Жизнь и сама Бетина доказываютъ совершенно другое. Юноша все таки будетъ юношей, какъ бы ни напрашивался въ старики, и юность возьметъ свое. Есть сила духа, побѣждающая возрасты, независимая отъ времени, но она внѣ сферы наблюденiй празднаго умствованiя. Отвлеченное развитiе, правда, можетъ иногда исказить порядокъ возрастовъ, но это одна мнимая перестановка. И Гёте праздновалъ свою юность въ Римѣ, въ Cafè близь Марцеллова театра, а Бетина, которую мы имѣли счастiе видѣть, хотя ѣи разъигрывала роль ребенка, но была
191
довольно манерною и скучною старухой! Такiе монстры, конечно, чаще встрѣчаются въ отвлеченной Германiи, гдѣ правильное развитiе жизни скорѣе искажается абстрактною мыслiю. Самъ Авторъ невольно созналъ это умственное уродство въ Бетинѣ, назвавши ее восторженнымъ ребенкомъ! Что такое восторженный ребенокъ? - Восторженность свойство юности, а не ребячества.
Но довольно. Мы все таки должны поблагодарить Г. Искандера за то, что онъ своими софизмами заставляетъ мыслить и вызываетъ на споръ. Это одно изъ исключенiй Петербургскаго Сборника.
С. Ш.
(Окончанiе въ слѣдующемъ нумерѣ).