<Плещеев А. Н.> Библиография. // Русский Инвалид. 1846. № 35. 12 февраля. С. 1-2.

Ключевые слова: Достоевский, Бедные Люди, Варинька, Покровский, Девушкин, Петербургский сборник, Майков, Машенька.

БИБЛІОГРАФІЯ.

ПЕТЕРБУРГСКІЙ СБОРНИКЪ, изданный Н. Некрасовымъ. Нѣкоторыя статьи иллюстрированы. С. – Петербургъ. 1846. Въ типографіи Эдуарда Праца. Въ 8 д. л. 560 стр.

(Окончаніе).

По одному первому произведенію молодаго литератора еще нельзя опредѣлить его характеръ; но уже видно, что у г. Достоевскаго много наблюдательности и сердце, исполненное теплою любовью къ добру и благороднымъ негодованіемъ ко всему, что мы зовемъ малодушнымъ и порочнымъ. Присоедините къ этому еще особенную манеру разсказа — слогъ, весьма-оригинальный, ему одному только свойственный. Намъ кажется, что г-ну Достоевскому, для полноты успѣха, надобно составить свою публику, и, судя по первому его опыту, онъ пріобрѣтетъ ее, и весьма-многочисленную, какъ пріобрѣли ее Гоголь и Лермонтовъ. Едва успѣлъ онъ выйдти на литературную сцену и уже встрѣтилъ съ одной стороны восторженныхъ поклонниковъ, съ другой запальчивыхъ порицателей, а это самое лучшее доказательство его талантливости. Вспомните, въ наше время, на нашей памяти, Пушкинъ, Гоголь, Лермонтовъ не точно ли также начинали свое поприще?

Въ авторѣ «Бѣдныхъ Людей» мы замѣтили одинъ недостатокъ, — немаловажный, но весьма-свойственный молодому писателю, еще недостигшему искусства художнически обдѣлывать свои произведенія: это излишнее многословіе, неумѣнье кстати остановиться, и романъ его много выигралъ бы, еслибъ хоть немного былъ короче. При всемъ томъ многія страницы превосходны. Вотъ, напримѣръ… Но позвольте сказать нѣсколько объяснительныхъ словъ, для нечитавшихъ романа.

У Вариньки былъучитель, молодой человѣкъ, по фамиліи Покровскій. Отецъ Покровскаго, старикъ самый ничтожный и преданный пьянству, глубоко, подобострастно, рабски уважалъ своего образованнаго сына и любилъ его до безумія. Вдругъ молодой Покровскій захворалъ смертельною чахоткою, и вотъ какъ Варинька описываетъ послѣднія минуты и похороны своего учителя:

«Но всего болѣе истерзали и измучили меня его послѣднія мгновенія. Онъ чего-то все просилъ долго-долго коснѣющимъ языкомъ своимъ, а я ничего не могла разобрать изъ словъ его. Сердце мое надрывалось отъ боли! Цѣлый часъ онъ былъ безпокоенъ, объ чемъ-то все тосковалъ, силился сдѣлать какой-то знакъ охолодѣлыми руками своими, и потомъ опять начиналъ просить жалобно, хриплымъ, глухимъ голосомъ; но слова его были — одни безсвязные звуки, и я опять ничего понять не могла. Я подводила ему всѣхъ нашихъ, давала ему пить; но онъ все грустно качалъ головою. Наконецъ я поняла, чего онъ хотѣлъ. Онъ просилъ поднять занавѣсъ у окна и открыть ставни. Ему вѣрно хотѣлось взглянуть въ послѣдній разъ на день, на свѣтъ Божій, на солнце. Я отдернула занавѣсъ; но начинавшійся день былъ печальный и грустный, какъ угасающая бѣдная жизнь умирающаго. Солнца не было, облака застилали небо туманною пеленою; оно было такое дождливое, хмурое, грустное. Мелкій дождь дробилъ въ стекла и омывалъ ихъ струями холодной, грязной воды; было тускло и темно. Въ комнату чуть-чуть проходили лучи блѣднаго дня, и едва оспаривали дрожащій свѣтъ лампадки, затепленной передъ образомъ. Умирающій взглянулъ на меня грустно-грустно и покачалъ головою. Черезъ минуту онъ умеръ.

«Похоронами распорядилась сама Анна Ѳедоровна (хозяйка дома). Купили гробъ простой-простой, и наняли ломоваго извощика. Въ обезпеченіе издержекъ, Анна Ѳедоровна захватила всѣ книги и всѣ вещи покойнаго. Старикъ (отецъ Покровскаго) съ ней спорилъ, шумѣлъ, отнялъ у ней книгъ сколько могъ, набилъ ими всѣ свои карманы, наложилъ ихъ въ шляпу, куда могъ, носился съ ними всѣ три дня, и даже не разстался съ ними и тогда, когда нужно было итти въ церковь. Всѣ эти дни онъ былъ какъ безпамятный, какъ одурѣлый, и съ какою-то странною заботливостію все хлопоталъ около гроба: то оправлялъ вѣнчикъ на покойникѣ, то зажигалъ и снималъ свѣчи. Видно было, что мысли его ни на чемъ не могли остановиться порядкомъ. Ни матушка, ни Анна Ѳедоровна не были въ церкви на отпѣваніи. Матушка была больна, а Анна Ѳедоровна совсѣмъ было ужь собралась, да поссорилась съ старикомъ Покровскимъ и осталась. Была только одна я, да старикъ. Во время службы, на меня напалъ какой-то страхъ, словно предчувствіе будущаго. Я едва могла выстоять въ церкви. Наконецъ гробъ закрыли, заколотили, поставили на телегу и повезли. Я проводила его только до конца улицы. Извощикъ поѣхалъ рысью. Старикъ бѣжалъ за нимъ и громко плакалъ; плачъ его дрожалъ и прерывался отъ бѣга. Бѣдный потерялъ свою шляпу и не остановился поднять ее. Голова его мокла отъ дождя; поднимался вѣтеръ; изморозь сѣкла и колола лицо. Старикъ, кажется, нечувствовалъ непогоды и съ плачемъ перебѣгалъ съ одной стороны телеги на другую. Полы его ветхаго сюртука развѣвались по вѣтру какъ крылья. Изъ всѣхъ кармановъ торчали книги: въ рукахъ его была какая-то огромная книга, за которую онъ крѣпко держался. Прохожіе снимали шапки и крестились. Иные останавливались и дивились на бѣднаго старика. Книги поминутно падали у него изъ кармановъ въ грязь. Его останавливали, показывали ему на потерю; онъ поднималъ и опять пускался въ догонку за гробомъ. На углу улицы увязалась съ нимъ вмѣстѣ провожать гробъ какая-то нищая старуха. Телега поворотила наконецъ за уголъ и скрылась отъ глазъ моихъ; я пошла домой. Я бросилась въ страшной тоскѣ на грудь матушки. Я сжимала ее крѣпко-крѣпко въ рукахъ своихъ, цѣловала ее и навзрыдъ плакала, боязливо прижимаясь къ ней, какъ-бы стараясь удержать въ своихъ объятіяхъ послѣдняго друга моего и не отдавать его смерти. Но смерть уже стояла надъ бѣдной матушкой…»

Вотъ еще мѣсто, проникнутое глубокою, истинною и мучительною тоскою. Дѣвушкинъ измученъ своими и чужими бѣдствіями, пораждаемыми нищетою, и изъ груди его вырываются эти поразительныя слова:

«Охъ, Варинька, мучительно слышать Христа-ради, и мимо пройти и не дать ничего, сказать ему: «Богъ подастъ». Иное

Христа-ради еще ничего. (И Христа-ради-то бываютъ разныя, маточка). Иное долгое, протяжное, привычное, заученое, прямо нищенское; этому еще не такъ мучительно не подать: это долгій нищій, давнишній, по ремеслу нищій, этотъ привыкъ; думаешь, онъ переможетъ и знаетъ какъ перемочь. А иное Христа-ради, непривычное, грубое, страшное, вотъ какъ сегодня, когда я было отъ мальчика записку взялъ, тутъ же у забора какой-то стоялъ, не у всѣхъ и просилъ, говоритъ мнѣ: «Дай баринъ грошъ, ради Христа!» да такимъ отрывистымъ, грубымъ голосомъ, что я вздрогнулъ отъ какого-то страшнаго чувства; я не далъ гроша — не было. А еще люди богатые не любятъ, чтобы бѣдняки на худой жребій вслухъ жаловались: дескать, они безпокоятъ, они-де назойливы! Да и всегда бѣдность назойлива; спать что ли мѣшають ихъ стоны голодные!»

Обрадовавшись появленію новаго, юнаго таланта, мы такъ долго о немъ заговорились, что совсѣмъ позабыли о другихъ писателяхъ, произведеніями которыхъ украшенъ «Петербургскій Сборникъ». Послѣ «Бѣдныхъ Людей» вниманіе наше остановилось на прелестной поэмѣ Майкова «Машенька». Молодой поэтъ все болѣе и болѣе присматривается къ современной жизни, болѣе и болѣе предается юмористическому направленію. Въ новомъ своемъ произведеніи онъ выводитъ на сцену старика чиновника, Василья Тихоныча Крупу…

«И воротникъ высокій виц-мундира,

И на локтяхъ истертое сукно,

Уста безъ жизни, волосы клочками,

Глаза тупые съ блѣдными зрачками, —

Да, точно-бъ вы сказали: въ немъ давно

Все человѣчество умерщвлено.»

Но не все человѣческое умерло въ этомъ изношенномъ старикѣ. У него есть дочь, которая составляетъ для него всю жизнь, всю радость жизни. Не успѣла Машенька приѣхать къ отцу изъ пансіона, въ которомъ безвыходно воспитывалась нѣсколько лѣтъ, какъ за ней началъ ухаживать смазливый кавалеристъ. Машенька полюбила его всею силою прекрасной, пламенной души своей… Но здѣсь позвольте намъ говорить словами самого поэта:

«О, не бѣги любви, дитя мое!

Пусть розы цвѣтъ лицо твое утратитъ,

За то твой духъ, все бытіе твое

Такою полной жизнію охватитъ!

Вокругъ тебя пока міръ цѣлый спитъ;

Потомъ проснется вдругъ, заговоритъ;

Въ блаженствѣ ты душою съ нимъ сольешься;

Тогда найдешь ты друга въ немъ себѣ:

Онъ засмѣется, если ты смѣешься,

Заплачетъ, если плачется тебѣ.

И звѣзды вечера тебе укажутъ

Свой тайный смыслъ: поймешь внезапно ты,

Что шепчутъ ночью листья и цвѣты;

И слезы дивные глаза увлажутъ;

Услышишь — міръ шепнетъ тебѣ «люблю» —

И этотъ звукъ проникнетъ въ грудь твою,

И грудь твоя, уста и очи скажутъ:

«И я люблю»…

«У Машеньки въ глазахъ

Все измѣнилось: будто на крылахъ

Какой-то геній, духъ неуловимый,

По комнатѣ ея порхалъ незримо,

Надъ нею вился, жилъ въ ея цвѣтахъ.

Какъ часто вдругъ, себя не понимая,

Невольно остановится она;

Глядитъ и внемлетъ, втайнѣ замирая,

Какъ-будто-бы она тамъ не одна:

Въ ея окно ворвавшіяся вѣтки

Черемухи, сирени и березъ,

И вѣтерокъ, дышавшій нѣгой розъ,

И чижикъ, рѣзво прыгавшій по вѣткѣ,

Какъ-будто съ кѣмъ-то были за одно,

И видѣли невидимое ею…

И Маша думала: «душа его

«Является бесѣдовать съ моею»…

«Теперь, въ часы волшебныхъ вечеровъ,

Когда заря полнеба обнимала,

Понятною, торжественною стала

Ей музыка. Языкъ ея безъ словъ

Такъ ясенъ былъ, такъ полнъ душевной боли;

И въ этомъ царствѣ воплей, бурь и слезъ

Неосязаемый рѣдѣлъ хаосъ,

Міръ возникалъ велѣньемъ высшей воли,

Но книга — прежде вѣрный, милый другъ,

Теперь у ней ужь падала изъ рукъ:

Казалось ей тамъ все такъ глухо, нѣмо…

Что ей Омиръ и Шекспиръ, если въ ней

Творилася великая поэма,

Всѣхъ эпопей громаднѣй и живѣй?

Какъ ни возись съ октавой илъ сонетомъ —

Все будешь передъ ней плохимъ поэтомъ!

«Какія жъ пѣсни пѣла муза ей?

Какой она заслушивалась лиры?

Въ величіи героевъ древнихъ дней,

Строителей Бабеля и Пальмиры,

Иль рыцарей креста, любви и дамъ,

Иль музыкальнымъ странникомъ Прованса,

Ея герой предсталъ ея мечтамъ?

Въ его рѣчахъ — то нѣжный стихъ романса,

Исполненный любви, и слезъ, и нѣгъ,

У оконъ замка, съ арфой, ночью лунной;

То вопли Байрона, землѣ перуны,

Угрозы небу; мощный, гордый смѣхъ,

Великій, злой — хоть женски-малодушный.

И чувству новому во всемъ послушно

Вся отдалась она своей душой;

Участія хоть въ комъ-нибудь искала,

И, наклонясь надъ розой молодой,

Какъ другу, тайно ей она шептала

Событія романа своего,

Тоску любви и трепетъ ожиданья,

Восторгъ и робость тайнаго свиданья,

И долгаго лобзанья волшебство…»

Въ «Сборникѣ» помѣщено всего девятнадцать статей въ стихахъ и прозѣ; изъ нихъ, кромѣ «Машеньки» и «Бѣдныхъ Людей», укажемъ еще на остроумный, легкій, прелестный разсказъ въ стихахъ г. Тургенева «Помѣщик»; на весьма-вѣрный, художественный переводъ Шекспирова «Макбета» — г. Кронеберга; на прекрасно-написанную ученую статью г. Никитенко: «О характерѣ народности въ древнемъ и новѣйшемъ искусствѣ»; на стихотворенія г. Некрасова, и, наконецъ, на дѣльныя «Мысли и замѣтки о Русской Литературѣ» г. Белинскаго. Все это составляетъ 560 страницъ мелкой, убористой, но весьма-красивой и четкой печати, такъ-что вы, при напряженіи и досугѣ, едва въ недѣлю успѣете прочесть этотъ альманахъ. Изданіе его великолѣпно, и многія страницы въ немъ испещрены красивыми политипажами. Мы слышали, что въ книжныхъ лавкахъ и магазинахъ осталось въ продажѣ уже небольшое количество экземпляровъ «Петербургскаго Сборника», и, судя по его достоинству, охотно этому вѣримъ.