М...З...К...  Критика. О мнѣнiяхъ Современника историческихъ и литературныхъ // Москвитянинъ.1847. № 2. С. 133-222.

<133>

К Р И Т И К А.

О МНѢНIЯХЪ СОВРЕМЕННИКА ИСТОРИЧЕСКИХЪ И

ЛИТЕРАТУРНЫХЪ.

Мы искренно обрадовались, когда до насъ дошелъ слухъ о передачѣ и обновленiи Современника. Зная образъ мыслей редактора и главныхъ сотрудниковъ, мы могли предвидѣть направленiе изданiя. Мы знали, что оно будетъ не согласно во многомъ съ нашимъ образомъ мыслей и возбудить неминуемыя противорѣчiя. Но литературный споръ между Москвою и Петербургомъ въ настоящее время конечно необходимъ; дѣло въ томъ, какъ и съ кѣмъ вести его. Петербургскiе журналы встрѣтили Московское направленiе съ насмѣшками и самодовольнымъ пренебреженiемъ. Они придумали для послѣдователей его названiе старовѣровъ и славянофиловъ, показавшееся имъ почему то очень забавнымъ, подтрунивали надъ мурмолками, и доселѣ еще не истощили этой богатой темы. Принявши разъ этотъ тонъ, имъ было трудно перемѣнить его и сознаться въ легкомыслiи; они не могли или не хотѣли добросовѣстно вникнуть въ образъ мыслей Московской партiи, отличить случайное отъ существеннаго, извлечь коренные вопросы и отстранить личности. Припомните критики и библiографическiа статьи Отечественныхъ Записокъ за два или за три года тому назадъ. Мы приводимъ въ примѣръ именно этотъ журналъ, потому что онъ серьезнѣе другихъ и въ послѣднее время имѣлъ наиболѣе успѣха. Много разсыпано было колкостей и насмѣшекъ, но много ли дѣльныхъ возраженiй? Самолюбiя были раздражены, но двинулся ли споръ хоть на одинъ шагъ? Можетъ быть въ Петербургѣ это покажется страннымъ, но конечно Московскiе ученые, не раздѣляющiе нашего образа мыслей, согласятся въ томъ, что такъ называемымъ славянофиламъ приписывали то, чего они никогда не говорили и не думали, что большая часть обвиненiй, на примѣръ, въ желанiи воскресить отжившее, вовсе къ нимъ не шли, и что вообще, во всемъ этомъ дѣлѣ, со стороны Петербурга замѣшалось какое то недоразумѣнiе, умышленное или неумышленное - это все равно.

Впрочемъ, къ чести Отечественныхъ Записокъ должно замѣтить, что къ концу прошлаго года и въ нынѣшнемъ, онѣ значительно перемѣнили тонъ и стали добросовѣстнѣе всматриваться въ тотъ образъ мыслей, котораго прежде не удостоивали серiознаго взгляда.

Въ это самое время отъ нихъ отошли нѣкоторые изъ постоянныхъ ихъ сотрудниковъ и основали новый журнал. Отъ нихъ разумѣется нельзя было ожидать направленiя по существу своего новаго; но можно и должно было ожидать лучшаго, достойнѣйшаго выраженiя тогоже направленiя; всего отраднѣе было то, что редакцiю принялъ на себя человѣкъ, умѣвшiй сохранить независимое положенiе въ нашей Литературѣ, и не написавшiй ни одной строки подъ влiянiем страсти или раздраженнаго самолюбiя; наконецъ въ новомъ журналѣ должны были участвовать лица, издавна живущiя въ Москвѣ, хорошо знакомыя съ образомъ мыслей другой Литературной партiи и съ ея послѣдователями, проведшiя съ ними нѣсколько лѣтъ въ постоянныхъ сношенiяхъ, и узнавшiя ихъ безъ посредства журнальныхъ статеекъ и сплетень, развозимыхъ заѣзжими посѣтителями.

Итакъ, думали мы, мнѣнiе нашихъ литературныхъ противниковъ явится въ достойнѣйшей формѣ – и наконецъ будетъ понято и оцѣнено нашем мнѣнiе. Скажемъ откровенно: первый нумеръ  Современника не оправдалъ нашего ожиданiя. Можетъ быть, мы ошибаемся; но по нашем умнѣнiю, новый журналъ подлежитъ тремъ важнымъ обвиненiямъ: во первыхъ, въ отсутствiи единства направленiя и согласiя съ самимъ собою; во вторыхъ, въ односторонности и тѣснотѣ своего образа мыслей; въ третьихъ, въ искаженiи образа мыслей противниковъ. Мы постараемся доказать это разборомъ трехъ  капитальныхъ статей, которыя, по собственному признанiю Современника, должны ознакомить читателей съ его духомъ и направленiемъ. Это: взглядъ на юридическiй бытъ дреней Россiи, Г. Кавелина; о современномъ направленiи Русской Литературы, Г. Никитенка, и взглядъ на Русскую Литературу, 1846 года, Г. Бѣлинскаго.

Статья Г. Кавелина отличается своею логическою стройностью. Отъ начала до конца она проникнута одною мыслью, высказанною, если и не доказанною, въ началѣ въ отвлеченной формѣ, потомъ послѣдовательно проведенною сквозь цѣлый рядъ историческихъ явленiй, которыя ею связуются въ одну неразрывную цѣпь. Поэтому, весьма легко извлечь изъ статьи ея сущность и изложить ее словами самаго автора. «Чтобы понять тайный смыслъ нашей Исторiи, говоритъ авторъ, чтобъ оживить нашу историческую Литературу, необходимы взглядъ, теорiя.  Гдѣ ключь къ правильному взгляду на Русскую Исторiю? Отвѣтъ простой. Не въ невозможность отвлеченномъ мышленiи, не въ почти безплодномъ сравненiи съ исторiею другихъ народовъ, а въ насъ самихъ, въ нашемъ внутреннемъ бытѣ.»

Остановимся на этомъ. Ключь къ правильному взгляду на Исторiю не въ отвлеченномъ мышленiи. Въ извѣстномъ смыслѣ, всякое мышленiе отвлеченно; ибо существенное условiе его есть отвлеченiе или возведенiе предмета въ слово. Разумѣется не въ этомъ пространномъ смыслѣ принимаетъ его авторъ; онъ хочетъ сказать, что заблуждаются тѣ, которые выводятъ откуда нибудь или берутъ на удачу отвлеченное понятiе о томъ, что должно быть въ Исторiи народа, и чего должно въ ней искать, и потомъ уже принимаются за самую Исторiю; такъ по крайней мѣрѣ понимаемъ мы слова его. Далѣе: не въ безплодномъ сравненiи съ Исторiею другихъ народовъ. Конечно нѣтъ, ибо оно опредѣляетъ только отрицательно Исторiю изучаемаго народа, т.е. показываетъ, чего нѣтъ, но не открываетъ законовъ того, что есть. Наконецъ: ключь къ правильному взгляду на Исторiю въ насъ самихъ, въ нашемъ внутреннемъ бытѣ. Несомнѣнно! Но это еще не опредѣляетъ процесса изученiя. Кажется, за отстраненiемъ двухъ способовъ подведенiя Исторiи подъ готовую мысль и сравненiя съ другими Исторiями, остается только одинъ: это простое, непосредственное взглядыванiе въ Исторiю и отвлеченiе существеннаго отъ случайнаго, главнаго отъ второстепеннаго, стремленiя и цѣлей отъ массы событiй. Такимъ образомъ художникъ, обнимая лице однимъ взглядомъ, опредѣляетъ господствующiй тонъ его; такъ, наконецъ, проживши съ человѣкомъ нѣсколько времени и припоминая его поступки, слова, движенiя, мы угадываемъ его характеръ. Изъ совокупности многихъ наблюденiй образуется въ нашемъ представленiи типъ лица или народа. Такого рода изученiе предполагаетъ два условiя: отсутствiе всякаго предубѣжденiя и всесторонность наблюденiй. Не знаемъ, такъ ли понималъ авторъ трудъ изученiя, который онъ бралъ на себя; по крайней мѣрѣ мы не видимъ другаго, за отстраненiемъ двухъ способовъ опредѣленныхъ выше. Г. Кавелинъ отправляется отъ настоящаго.

Всматриваясь въ общественный бытъ крестьянъ, сохранившихъ очень многое отъ древней Руси, онъ находитъ, «что они всѣ отношенiя между собою и къ другимъ» даже вовсе неродственыя понимаютъ подъ «формами родства или вытекающаго изъ него старшинства и меньшинства». Помѣщика или начальника они называютъ «отцемъ, себя его дѣтьми; младшiе называютъ старшихъ: дядями, дѣдами, тетками, бабками; старшiе младшихъ: робятами, молодками; равные: братьями, сестрами. «Эта терминологiя сложилась сама собою; ея источникъ - «прежнiй взглядъ русскаго человѣка на свои отношенiя къ другимъ». «Итакъ въ древнѣйшiя времена русскiе Славяне» имѣли исключительно родственный, на однихъ «кровныхъ началахъ и отношенiяхъ основанный бытъ; «въ эти времена о другихъ отношенияхъ они не имѣли» никакого понятiя, и потому, когда они появились, подвели «ихъ подъ тѣже родственныя кровныя отношенiя….» Русско-славянское племя образовалось въ древнѣйшiя времена «исключительно однимъ путемъ нарожденiя… Смѣшенiя» съ другими племенами и заимствованiя чужаго «нацiонального характера у насъ не было». Что Славяно-Русское племя, въ доисторическую эпоху, образовалось нарожденiемъ, это истина несомнѣнная, не только относительно Славяно-Русскаго племени, но и всякаго другаго; цѣльное племя не падаетъ съ неба, слѣдовательно размножается постепенно, слѣдовательно нарождается; разнородныя племена, позднѣе слившiяся въ одинъ народъ. Точно также передъ тѣмъ нарождались, иначе не было бы чему сливаться вмѣстѣ. Признавши это, мы еще немного выиграли и авторъ могъ бы прямо съ этого начать; никто бы не сталъ съ нимъ спорить. Гораздо важнѣе положенiе, что въ древнѣйшiя времена русскiе славяне имѣли исключительно родственный бытъ. Это основная, историческая данная всей статьи. Справедлива ли она, мы увидимъ послѣ; сперва разсмотримъ, достаточно ли она доказана. Во Францiи простой народъ называетъ безъ различiя старуху la vieille или la mère, старика le père. Изъ романа Ж.Занда, изображающаго современный бытъ мастеровыхъ, узнаемъ, что въ ихъ замкнутыхъ товариществахъ, женщина, завѣдывающая общимъ хозяйствомъ, называется la mère; сама же она работниковъ называетъ своими сыновьями. Въ Германскихъ городахъ въ среднихъ вѣкахъ существовали гильдiи, родъ торговыхъ и ремесленныхъ дружинъ или обществъ, совершенно искусственныхъ, которыя назывались Brüderschaften; мужчины, принадлежавшiе къ этимъ союзамъ братьями, женщины сестрами. На этомъ основанiи, позволить ли намъ авторъ распространить на Французовъ и Нѣмцевъ его заключенiе о Русскихъ? Дѣло въ томъ, что такого рода терминологiя, болѣе или менѣе встрѣчающаяся у всѣхъ племенъ, ничего не доказываетъ, или лучше, она доказываетъ совсѣмъ не то, что полагаетъ авторъ. Она выражаетъ ту мысль, что кромѣ выполненiя вынуждаемыхъ закономъ обязанностей, человѣкъ хотѣлъ бы найти въ другомъ сочувствiе, совѣтъ, любовь; а для выраженiя этихъ требованiй всего ближе заимствовать терминологiю изъ семейнаго быта. Если авторъ хочетъ сказать, что Славянскому племени преимущественно передъ другими сродно переносить это требованiе изъ семейнаго быта въ общественное устройство, мы съ нимъ согласимся; но едвали онъ это думаетъ; если же онъ допуститъ его какъ признакъ младенческой неразвитости и неумѣнiя оцѣнить благодѣянiй порядка, основаннаго на законъ и принужденiи, то да позволитъ онъ намъ не согласиться съ нимъ.

Изъ недоказаннаго положенiя, авторъ выводитъ слѣдующее: «если нашъ бытъ исключительно семейственный, «родственный, измѣнялся, безъ рѣшительнаго «посторонняго влiянiя, слѣд. свободно, самъ собою, то и смысла «этихъ измѣненiй должно искать въ началахъ того же «семейственнаго быта, а не въ чемъ либо другомъ; «другими словами: наша древняя внутренняя исторiя была «постепеннымъ развитiемъ исключительно кровнаго, «родственнаго быта».

Съ перваго взгляда выводъ кажется строгимъ; но не говоря уже о томъ, что основное начало недоказано, чѣмъ же хуже слѣдующiй, прямо противоположный: въ первыхъ строкахъ нашей лѣтописи мы читаемъ признанiе несостоятельности родоваго начала и потребности третейской власти, сознательно и свободно призванной; съ этого времени семейное и родственное начало безпрерывно видоизмѣнялось безъ рѣшительнаго, посторонняго влiянiя; слѣдовательно въ древнемъ нашемъ быту были искони другiя начала, которыя развивались вмѣстѣ съ нимъ, и слѣдовательно этотъ бытъ не былъ исключительно семейственнымъ, родственнымъ.

Продолжаемъ выписки: «но по какому закону онъ развивался?» на это отвѣчаетъ намъ новая Исторiя съ «появленiя Христiанства. Христiанство открыло въ «человѣкѣ и глубоко развило въ немъ внутреннiй, невидимый, «духовный мiръ. Духовныя силы человѣка, его «стремленiя, надежды, требованiя, упованiя, которыя прежде «были глубоко затаены и не могли высказываться, «Христiянствомъ были сильно возбуждены и стали порываться «къ полному, безусловному осуществленiю. Когда «внутреннiй, духовный мiръ получилъ такое господство надъ«внѣшнимъ, матерiальнымъ мiромъ, тогда и человѣческая «личность должна была получить великое, святое «значенiе, котораго прежде не имѣла. Такъ возникла впервые «въ Христiянствѣ мыслъ о безконечномъ, безусловномъ «достоинствѣ человѣка и человѣческой личности. Человѣкъ «живой сосудъ духовнаго мiра и его святыни; если «не въ дѣйствительности, то въ возможности, онъ «представитель Бога на землѣ, возлюбленный сынъ Божiй на «землѣ… Изъ опредѣляемаго человѣкъ сталъ «опредѣляющимъ, изъ раба природы и обстоятельстъ - «господиномъ ихъ. Христiянское начало безусловнага достоинства «человѣка и личности, вмѣстѣ съ Христiянсвомъ, рано «или поздно, должно было перейти въ мiръ гражданскiй. «Отъ того признанiе этого достоинства, возможное «нравственное и умственное развитiе человѣка сдѣлались «лозунгами всей новой Исторiи, главными точками или «центрами, около которыхъ вертится…»                                                                                       

Нѣтъ, этого недостаточно! Ваше опредѣленiе не только не исчерпываетъ сущности Христiянства, даже не исчерпываетъ его участiя, какъ историческаго агента, въ прошедшихъ судьбахъ человѣчества. Изъ словъ вашихъ выходитъ, что главное, если не единственное историческое назначенiе его заключалось въ томъ, чтобы личность, нѣкогда подавленную природою, отрѣшить отъ нея и затѣмъ пустить на волю, съ правомъ самопроизвольно, изъ себя самой, опредѣлять себя. Но это только отрицательная сторона Христiянства, та сторона, которою оно обращено къ язычеству и юдаизму; слѣдовательно не все Христiянство. Вы забыли его положительную сторону; забыли, что прежнее рабство оно замѣняетъ не отвлеченною возможностью инаго состоянiя, но дѣйствительными обязанностями, новымъ игомъ и благимъ бременемъ, который налагается на чѣловека самымъ актомъ его освобожденiя.

Изъ опредѣляемаго человѣкъ сталъ опредѣляющимъ, сказали вы; слѣдовало бы дополнить: и вмѣстѣ съ тѣмъ опредѣленнымъ. Христiянство внесло въ Исторiю идею о безконечномъ, безусловномъ достоинствѣ человѣка, говорите вы, человѣка, отрекающагося отъ своей личности, прибавляемъ мы и подчиняющаго себя безусловно цѣлому. Это самоотреченiе каждаго въ пользу всѣхъ, есть начало свободнаго, но вмѣстѣ съ тѣмъ безусловно обязательнато союза людей между собою. Этотъ союз, эта община, освященная вѣчнымъ присутствiемъ св. Духа, есть Церковь.

Все это очевидно и не ново; сторона Христiянства, авторомъ упущенная изъ виду, такъ ярко обозначена въ исторiи человѣчества, что ради ея, Христiянство находило пощаду даже въ глазахъ тѣхъ мыслителей, которые наиболѣе клеветали на него, навязывая ему всякаго рода искаженiя и злоупотребленiя. Новѣйшiя соцiальныя школы хотятъ отрѣшить ее отъ догматики; онѣ хотятъ невозможнаго; но отчегоже то, что поразило ихъ, ускользнуло отъ автора? Чѣмъ объяснить односторонность его взгляда?

На это даютъ отвѣтъ слѣдующiя слова его: «Германскiя племена, передовыя дружины новаго мiра, «выступили первыя. Ихъ частыя, вѣковыя, «непрiазненныя  столкновенiя съ Римомъ, ихъ безпрестанныя «войны и далекiе переходы, какое то внутреннее «безпокойство и метанiе – признаки силы, ищущей пищи и «выраженiя – рано развили въ нихъ глубокое «чувство личности…. Оно лежитъ въ основанiиихъ «семейнаго и дружиннаго быта…. Перешедши на почву «где совершилось развитiе древняго мiра, они «почувствовали всю силу Христiянства и высшей цивилизацiи…. «Германецъ ревностно принималъ новое ученiе, которое «высокимъ освященiемъ личности, такъ много говорило «его чувству - и въ тоже время вбиралъ въ себя «Римскiе элементы, наслѣдiе древняго Рима. Все это мало «по малу начало смягчать нравы Германцевъ. Но и «смѣшавшись съ туземцами почвы, ими завоеванной, принявши «Христiянство, усвоивши себѣ много изъ Римской жизни «и быта, они сохранили глубокую печать своей нацiональности». Государства, ими основанныя, явленiе совершенно «новое въ исторiи. Они проникнуты личнымъ началомъ, «которое принесли съ собою Германцы. Всюду оно видно; «вездѣ оно на первом планѣ, главное, опредѣляющее. «Правда, въ новооснованныхъ государствахъ, оно не имѣет «того возвышеннаго безусловнаго значенiя, которое «придало ему христiянство. Оно еще подавлено «историческими элементами, безсознательно проникнуто эгоизмомъ, «и потому выражается въ условныхъ, рѣзко «обозначенныхъ, чисто суровыхъ и жесткихъформахъ. Оно «создаетъ множество частныхъ союзовъ въ одномъ и «томъ же Государствѣ. Преслѣдуя самыя различныя цѣли, но «еще не сознавая ихъ внутреннаго, конечнаго, органическаго единства, эти союзы живутъ другъ возлѣ друга «разобщенные или въ открытой борьбѣ. Надъ этимъ еще «неустановившимся, разрозненнымъ и враждующимъ «мiромъ царить церковь, храня въ себѣ высшiй идеалъ «развитiя. Но мало по малу, подъ разнообразными «формами, повидимому не имѣющими между собою ничего общаго или даже противоположными, воспитывается человѣк». Изъ области религiи мысль о безусловномъ его «достоиствѣ постепенно переходить въ мiръ гражданскiй» и начинаетъ въ немъ осуществляться. Тогда чисто «историческiя опредѣленiя, въ которыхъ сначала сознавала» себя личность, какъ излишнiя и не нужныя, падаютъ «и разрушаются, въ различныхъ государствахъ различно». Безчисленные частные союзы замѣняются въ нихъ однимъ «общимъ союзомъ, котораго цѣль - всестороннее развитiе» человѣка, воспитанiе и поддержанiе въ немъ «нравственного достоинства. Эта цѣль еще недавно обозначилась.» Достиженiе ея въ будущемъ. Но мы видимъ уже «начало. Совершенiе неминуемо…. Русско-Славанскiя «племена представляютъ совершенно иное явленiе…. Начало «личности у нихъ не существовало…. Семейный и домашнiй бытъ не могъ воспитать его…. Для народовъ «призванныхъ ко всемiрно-историческому дѣйствованiю въ новомъ мiрѣ», такое существованiе безъ начала личности «невозможно…. Этимъ опредѣляется законъ развитiя «нашего внутренняго быта. Оно должно было состоять въ «постепенномъ образованiи, появленiи начала личности, «слѣд. въ постепенномъ отрицанiи исключительно «кровнаго быта, въ которомъ личность немогла существовать»…. Такъ, задача Исторiи Русско-Славянскаго «племени и Германскихъ племенъ была различна. «Послѣднимъ предстояло развить историческую личность, «которую они принесли съ собою въ личность человѣческую; «намъ предстояло создать личность…. Послѣ мы увидимъ, «что и мы и они должны были выйти, и въ самомъ «дѣлѣ вышли на одну дорогу».

Разсмотримъ сперва бѣглый очеркъ западной исторiи, набросанный авторомъ и долженствующiй служить переходомъ къ изложенiю быта древней Россiи. Когда мы прочли его въ первый разъ, мы все ожидали дополненiй, оговорокъ, до такой степени онъ показался намъ одностороннимъ; но ничего подобнаго не нашлось въ статьѣ; напротивъ таже мысль опредѣлялась все рѣзче и рѣзче. Скажите однако, неужели въ самомъ дѣлѣ Германцы исчерпали все содержанiе Христiанства? Неужели они были единственными дѣятелями въ исторiи Запада? Неужели всѣ явленiя ея представляютъ только моменты развитiя одного начала – личности? Вѣдь это противно самымъ простымъ, элементарнымъ понятiямъ, почерпаемымъ изъ всей исторической литературы Французской и Нѣмецкой? И этотъ взглядъ, уничтожающiй не менѣе половины западнаго мiра, брошенъ вскользь, какъ будто даже не подлежащiй спору. Для кого же все это писано?

Сколько намъ извѣстно, Гизо первый понялъ развитiе всего западного мiра, какъ стройное цѣлое. Онъ видѣлъ въ немъ встрѣчу, борьбу и какое-то отрицательное примиренiе въ равновѣсiи трех началъ: личности, выражаемой Германскимъ племенемъ, отвлеченнаго авторитета, перешедшаго по наслѣдству отъ древнаго Рима и Христiанства. Послѣднее начало, само по себѣ цѣльное, въ западной Европѣ распалось на два историческiя явленiя, подъ тѣми же категорiями авторитета и личности. Римскiй мiръ понялъ Христiанство подъ формою католицизма, Германскiй мiръ – подъ формою протестантизма. Можетъ быть, Гизо потому только не провелъ дуализма черезъ западное Христiанство, что восточная половина Европы была ему малоизвѣстна. Германское начало, идея личности, создала цѣлый рядъ однородныхъ явленiй. Въ сферѣ Государства: различные виды искусственной ассоцiацiи, коей теорiя изложена въ. Contrat social Руссо; въ сферѣ религiи: - протестантизмъ; в сферѣ искусства, – романтизмъ. Въ техъ же сферахъ развились изъ Римскаго начала совершенно противоположныя явленiя; идея отвлеченной, верховной власти, формулированная Макьявелемъ; католицизмъ и классицизмъ. Мы не навязываемъ этого взгляда Г. Кавелину, но какъ же увѣрять насъ, что Римское начало не участвовало наравнѣ съ Германскимъ въ образованiи западной Европы, и что въ одномъ послѣднемъ заключается зародышь будущаго? Предчувствiе этой будущности дѣйствительно пронеслось по всей Европѣ отъ края до края; но въ немъ заключается сильное возраженiе против теорiи автора. Такъ какъ вопросы только что заданы, а не разрѣшены, то оставляя въ сторонѣ положительныя теорiи или лучше несбыточныя мечтанiя, обратимъ вниманiе на отрицательную сторону, на вопросы, сомнѣнiя и требованiя еще не созрѣвшiя. Вслушиваясь въ нихъ, нельзя не признать ихъ внутренняго согласiя. На разныхъ тонахъ повторяется одна тема: скорбное признанiе несостоятельности человѣческой личности, и безсилiя такъ называемаго индивидуализма. Что значатъ эти упреки современному обществу въ эгоизмѣ и личной корысти? Они обратились теперь въ общiя мѣста; но въ искренногсти основнаго чувства нельзя сомнѣваться, Почему, вскорѣ послѣ Iюльской революцiи, охладѣли къ политическимъ вопросамъ, и прежняя строптивость и недовѣрчивость къ верховной власти перешла въ потребность какого-то крѣпкаго, самостоятельнаго начала, собирающаго личности; отъ чего эта потребность такъ сильно высказалась въ соцiальныхъ школахъ, вышедшихъ изъ революцiи и ей обязанныхъ своимъ существованiемъ? Почему терминологiя революцiи: свобода, личность, равенство, вытѣснены словами: общенiе, братство  и другими заимствованными изъ семейнаго или общиннаго быта? Въ области изящной Литературы совершаются также любопытныя явленiя; укажемъ на одинъ примѣръ: Жоржъ Зандъ, котораго конечно не назовутъ писателемъ отьсталымъ отъ вѣка, истощивъ въ прежнихъ своихъ произведенiях всѣ виды страсти, всѣ образы личности, протестующей противъ общества, въ Консуэло, Жаннъ, въ Compagnon du tour de France изображаетъ красоту и спокойное могущество самопожертвованiя и самообладанiя; а въ Чертовой лужѣ, она плѣняется мирною простотою семейнаго быта. Авторъ статьи о юридическомъ бытѣ древней Россiи долженъ видеть въ этомъ отступленiе отъ нормальнаго развитиiя. Ему должно быть странно, почему на краснорѣчивый голосъ Мицкевича взоры многихъ, въ томъ числѣ и Жоржъ Занда, обратились къ Славянскому мiру, который понять ими какъ мiръ общины, и обратились не съ однимъ любопытствомъ, а съ какимъ-то участиемъ и ожиданiемъ.

Наконецъ, въ первой строкѣ одной изъ послѣднихъ книгъ, полученныхъ изъ Францiи, мы читаемъ: Три начала господствуютъ въ мiрѣ и въ исторiи: авторитетъ, индивидуализмъ и братство; замѣтьте братство, слово, взятое изъ семейнаго быта, а не равенство. Какая же разница между отрицательнымъ началомъ равенства и положительнымъ братства, если не прирожденное чувство любви, котораго нѣтъ въ первомъ и которое составяетъ сущность втораго.

Мы только намекнули  на нѣкоторые признаки направленiя, заключающаго въ себѣ если не зародышъ, то переходъ къ будущему; постарайтесь по нимъ вдуматься въ этотъ ожидаемый, новый порядокъ, но рѣшите по совѣсти: которое племя къ нему ближе и способнѣе осуществить его, способнѣе не по степени относительной развитости, но по существу своему, опредѣленному самимъ авторомъ: Германцы, въ которыхъ частыя, вѣковыя непрiязненныя столкновенiя съ Римомъ, безпрерывныя войны развили глубокое чувство личности, которые жили разрознено, которыхъ жестокость къ рабамъ и побѣжденнымъ была неумолима, у которыхъ семейныя отношенiя определѣны были юридически; или Славяне, спокойные, миролюбивые, жившiе на своихъ мѣстахъ, не знавшiе гибельнаго различiя между моимъ и твоимъ, жившiе какъ члены одной семьи, сознавашiе свои отношенiя подъ формою родства, смотрѣвшiе на рабовъ и чужеземцевъ не съ юридической, а съ семейной, кровной точки зрѣнiя? Не слѣдуетъ ли изъ всего этого, что Германское племя, или точнѣе, Романо-Германскiй мiръ дошелъ до отвлеченной форомулы, до требованiя такого начала, которое составляетъ природу племени Славянского - что послѣднее даетъ живой, въ самомъ бытiи его заключающiйся отвѣтъ на послѣднiй вопросъ западнаго мiра.

Если такъ, то какая была нужда Славянскому племени искусственно прививать къ себѣ односторонность Германскаго начала? Впрочемъ, авторъ не считаетъ его одностороннимъ; судя по его словамъ, онъ видитъ въ немъ и разумное оправданiе прошедшаго западной Европы и зародышъ ея будущности - и не онъ одинъ. Что касается до насъ, то признаемся, мы никакъ не можемъ понять того логическаго процесса, посредствомъ котораго изъ Германского начала предоставленнаго самому себѣ, изъ одной идеи личности, можетъ возникать иное общество, кромѣ искусственной, условной ассоцiацiи? Какимъ образомъ начало разобщающiеся обратится въ противоположное начало приниженiя и единенiя? Какимъ образомъ, говоря словами автора, понятiе о личности перейдетъ въ понятiе о человѣкѣ? Само собою разумѣется, что послѣднее принимается въ смыслѣ абсолютной нормы, обязательнаго закона, - а не отвлеченнаго родоваго понятiя, заключающаго въ своей широкой и равнодушной средѣ всѣ возможныя проявленiя личности.

Въ концѣ статьи Г. Кавелинъ говоритъ: «развивши начало личности до нельзя, во всѣхъ его историческихъ, тѣсныхъ, исключительныхъ опредѣленiяхъ, она (Европа) стремилась дать въ гражданскомъ обществѣ просторъ человѣку и пересоздавала это общество». Все это слишкомъ неопредѣлительно. Вопервыхъ: это значитъ до нельзя? Исчерпать всѣ явленiя личности, согласитесь сами, также трудно, какъ перебрать по пальцамъ всѣ числа. Если вы скажете, что можно дойти до утомленiя, до сознанiя практической пользы и даже необходимости ограничить разгулъ личности, то мы замѣтимъ вамъ, что такого рода сознанiе, какъ результатъ самыхъ разнородныхъ и все таки личныхъ потребностей, не выведеть изъ круга развитiя личности. На примѣръ: бѣднякъ почувствуетъ необходимость взять у богатаго кусокъ хлѣба, чтобы не умереть съ голода; положимъ даже, что богатый почувствуетъ съ своей стороны необходимость уступить что нибудь бѣдному, чтобы не довести послѣдняго до отчаянiя и не потерять всего; положимъ, что они сойдутся и съ общаго согласiя постановятъ какой бы то нибыло порядокъ. Этотъ порядокъ, для того и для другаго, будетъ отнюдь не абсолютнымъ человѣческимъ закономъ, а только удобнѣйшимъ и вѣрнѣйшимъ средствомъ къ достиженiю личнаго благосостоянiя. Представится другое средство, они за него ухватятся, и будутъ правы; ибо уступая внѣшней необходимости, личность ограничивала себя въ пользу себя самой. До идеи человѣка мы все таки не дошли и не дойдемъ. Итакъ на личности, ставящей себя безусловнымъ мѣриломъ всего (это слова автора) можетъ основаться только искусственная ассоцiацiя, уже осужденная Исторiею; но абсолютной нормы, закона безусловно общественнаго для всѣхъ и каждаго, изъ личности путемъ логики вывести нельзя; слѣдовательно не выведетъ его и Исторiя.

Наконецъ, откуда бы оно ни пришло, въ какой бы формѣ и подъ какимъ бы названiемъ ни явилось, вы должны сознаться, что передъ нимъ личность утратитъ свое абсолютное значенiе; другая власть, отъ нея независящая, не ею созданная, воцарится надъ личностью и ограничитъ ее. Мърило личности будетъ уже не въ ней самой, а внѣ ея; оно получитъ объективное, самостоятельное значенiе; въ совпаденiи съ нимъ личность найдетъ свое оправданiе, въ отступленiи отъ него свое осужденiе.

Вы скажете, что это мѣрило не должно быть навязано, что личность, признавая въ немъ свой собственный идеалъ и подчиняясь ему, совершитъ актъ свободы, а не рабства; такъ, - и слѣдовательно личности предстоитъ одно назначенiе: познать свою родовую норму, свой законъ. Но для того, чтобы познать его, она должна признавать его существующимъ. Ей должно быть всегда присуще хотя темное сознанiе и закона и своего несовершенства, своей неправоты передъ нимъ; а это сознанiе несовмѣстно съ чувствомъ неограниченнаго  полновластiя личности и ея значенiя какъ мѣрила для всего. Авторъ не нашелъ его въ природѣ Германцевъ.

Итакъ должно различать личность съ характеромъ исключительности, ставящую себя мѣриломъ всего, изъ себя самой создающую свои опредѣленiя, и личность какъ органъ сознанiя; эти два вида авторъ безпрестанно смѣшиваетъ; въ одномъ только мѣстѣ онъ различаетъ ихъ. Его необходимо выписать: «личность, сознающая, сама по себѣ», свое бесконечное безусловное достоинство - есть «необходимое условiе всякаго духовнаго развитiя народа». Этимъ мы совсѣмъ не хотимъ сказать, что она «непремѣнно должна ставить себя въ противоположность съ другими» личностями, враждовать съ ними. Мы, «напротив, думаемъ, что послѣдняя цѣль развитiя - ихъ глубокое», внутреннее примиренiе. Но во всякомъ случаѣ, «каковы бы ни были ея отношенiя, она непремѣнно должна существовать и сознавать себя». Авторъ различилъ историческое проявленiе личности враждующей отъ ея абсолтнаго значенiя какъ сознающей себя; но тою же фразою, онъ связалъ оба вида неразрывно, признавъ первый необходимымъ условiемъ, какъбы приготовленiемъ ко второму. Примиренiе личностей - есть послѣдняя цѣль; путь къ ней - вражда; личность непремѣнно должна сознавать себя - сознанiе прiобрѣтается отрицанiемъ, не логическимъ разумѣется, а полнымъ практическимъ отреченiемъ отъ всѣхъ опредѣляющихъ ее отношенiй.

Чтобы не упрекнули насъ въ искаженiи мысли Автора, мы выведемъ ее другимъ путемъ изъ его же статьи. Личность, видѣли мы, должна сознавать себя; безъ сознанiя нѣтъ личности, безъ личности нѣтъ сознанiя. Начало личности у Славянъ не существовало; эта фраза повторяется на каждой страницѣ; слѣдовательно не существовало и сознанiя. Почему? - Спокойные и миролюбивые, они, т.е. Славяне, жили постоянно на своихъ мѣстахъ; семейственный бытъ и отношенiя не могли воспитать въ русскомъ Славянинѣ чувства особности, сосредоточенности, которое заставляетъ человѣка проводить рѣзкую черту между собою и другими и всегда и во всемъ отличать себя отъ другихъ. Такое чувство рождаютъ въ неразвитомъ человѣкѣ безпрестанная война, частыя столкновенiя съ чужеземцами, одиночество между ними, опасности странствованiя, и пр.; семейный бытъ дѣйствуетъ противоположно. Здѣсь человѣкъ какъ-то расплывается; его силы, ничѣмъ не сосредоточееныя, лишены упругости, энергiи и распускаются въ морѣ близкихъ, мирныхъ отношенiй. Здѣсь человѣкъ убаюкивается, предается покою и нравственно дремлетъ. Онъ довѣрчивъ, слабъ и безпеченъ какъ дитя. Итакъ не было личности, то есть не было сознанiя, потому что не было столкновенiй личностей между собою.

Эта картина ребяческой безсознательности семейнаго быта противополагается блистательной картинѣ быта Германцевъ, ихъ непрiязненныхъ столкновенiй, войнъ, переходовъ, внутренняго безпокойства и метанiя - признаковъ силы ищущей пищи. Все это развило въ нихъ глубокое чувство личности, слѣдовательно сознанiя; имъ оставалось только возвести историческую личность, которую они принесли съ собою, въ личность человѣческую; а СлавяноРусскимъ, обдѣленнымъ личностью, приходилось создать ее, т.е. цѣною осми-вѣковыхъ усилiй и страданiй купить то, что вынесли Германцы изъ своихъ лѣсовъ. Иными словами: Германцу оставалось выработывать себя въ человѣка; Русскiй долженъ былъ сперва сдѣлать изъ себя Германца, чтобы потомъ научиться отъ него быть человѣкомъ.

И вот наконецъ мы дошли до исходной точки разбираемой нами статьи. Ключь къ образу мыслей автора у насъ въ рукахъ; мы понимаемъ откуда произошла неполнота опредѣленiя историческаго влiянiя Хроистiанства, невѣроятная односторонность взгляда на развитiе западной Европы, пристрастное сужденiе о древнемъ бытѣ Германцевъ и Славянъ, восхваленiе Iоанна Грознаго и клевета на его современниковъ. Все это вытекаетъ какъ нельзя естественнѣе изъ одной мысли о способѣ прiобрѣтенiя сознанiя, а эта мысль, есть конечно одинъ изъ обильнѣйшихъ источниковъ современныхъ заблужденiй. Авторъ, къ сожалѣнiю, не счелъ за нужное доказывать ее; онъ даже не высказалъ ея строго и положительно, хотя и не скрылъ, какъ дѣло извѣстное и всѣми признанное. Что не доказано, того разумѣется и опровергать нельзя, и потому намъ остается въ этомъ случаѣ предложить автору вопросъ: что бы такое могло дать намъ право заключать,что тамъ, гдѣ господствуетъ бытъ семейный, нѣтъ личности въ смыслѣ сознанiя, или что тотъ, кто живетъ подъ опредѣленiемъ семейнаго родства, не сонаетъ въ себѣ возможности отрѣшиться отъ него, или что человѣкъ, который никогда не билъ другаго, и не бьетъ его, не сознаетъ своей силы, или наконецъ что человѣкъ, еще не лишившiй себя жизни, не знаетъ, что онъ живетъ? Всѣ эти вопросы въ сущности тождественны, и если они имѣютъ видъ шутки неумѣстной въ нашей рецензiи, то въ томъ виноваты не мы; неужели признать болѣе умѣстнымъ въ современной наукѣ мнѣнiе о безсознательности, родственнаго устройства какъ необходимой принадлежности и вытекающее отсюда послѣдствiе, что въ началѣ XVIII вѣка мы только что начинали жить умственно и нравственно? 

Но послѣдня мысль еще впереди; и мы надѣемся до нея дойти; теперь же - окончивъ разборъ теорической части, постараемся повторить ее, уже не въ томъ порядкѣ, въ какомъ она изложена, но въ томъ, въ какомъ совершался, какъ намъ кажется, процессъ мысли въ умѣ писавшаго.

Принявъ Германское нацiональное начало личности за абсолютное начало, Германскiй процессъ развитiя черезъ отрицанiе за общечеловѣческiй процессъ, онъ очень естественно указалъ въ историческомъ влiянiи Христiянства только на протестантизмъ, въ западной исторiи только на развитiе идеи личности. Должно сказать, что односторонность его воззрѣнiя доведена до послѣдней крайности. Съ этими готовыми понятiями, онъ приступилъ къ Русской Исторiи и разумѣется опредѣлилъ ее отрицательно: его поразило отсутствiе личности какъ безусловнаго мѣрила, т.е. Германской личности, и отсюда онъ вывелъ отсутствiе личности вообще, то есть сознанiя, которому мѣшало господство родственнаго начала. Значитъ, все, что у насъ было своего, предназначено было въ сломку. Задача нашего историческаго развитiя заключалась въ томъ, чтобы очистить мѣсто для личности, приготовить лице какъ форму, ибо содержанiя мы все таки не могли выработать изъ себя; но къ этому времени съ готовымъ содержанiемъ, то есть съ мыслью о человѣкѣ, подоспѣла Европа, и мы его приняли извнѣ. Итакъ, авторъ впалъ въ обѣ ошибки, отъ которыхъ предостерегалъ въ началѣ своей статььи въ отвѣтѣ, названномъ имъ простымъ; онъ искалъ ключа къ правильному взгляду на Русскую Исторiю въ теорiи отвлеченной отъ Германскаго развитiя и опредѣлилъ древнiй бытъ Россiи путемъ сравненiя съ Исторiею тѣхъ же Германцевъ. Впрочемъ, основное его стремленiе - создать теорiю, спасено; неудачи его никто не припишетъ теорическому направленiю вообще.

Исходная точка и цѣль опредѣлены - остается сладить съ фактами. Предваривъ читателя, что въ предлагаемомъ имъ очеркѣ, онъ ограничится обзоромъ одного юридическаго быта, авторъ начинаетъ съ изображенiя образа жизни Славяно-Руссовъ до пришествiя Варяговъ. Ихъ кроткiя и мирныя племена состояли изъ большихъ и малыхъ селенiй; каждое ихъ нихъ представляло разросшуюся семью, подъ управленiемъ старшаго. «Этотъ бытъ «создала природа-кровь; она его поддержала и имъ «управляла. Отъ-того совершенная юридическая «неопредѣленность - его отличительная черта. Напрасно станемъ «мы искать въ немъ власти и подчиненности, правъ и «сословiй, собстенности и администрацiи».

Никто и не ищетъ; всякiй знаетъ, что все это проявляется позднѣе, но знаетъ также, что зародышъ именно въ этомъ быту.

Далѣе: «всѣ какъ члены одной семьи поддерживали» и защищали другъ друга; обида нанесенная одному «касалась всѣхъ… На рабовъ и чужеземцевъ они смотрѣли «не съ юридической, а съ семейной, кровной точки «зрѣнiя». Если могла быть нанесена, почувствована и отомщена обида, значитъ существовало понятiе о правѣ и о возмездiи за его нарушенiе; но всего труднѣе понять, какимъ образомъ въ быту созданномъ природою, кровью, могло быть такъ хорошо заѣзжимъ иностранцамъ? У дикарей, не признающихъ никакихъ другихъ отношенiй кромѣ природнаго родства - заѣзжаго чужеземца чуждаются, или убиваютъ. Тамъ же, где его принимаютъ какъ роднаго, очевидно фактъ естественнаго родства обобщился въ народномъ сознанiи до понятiя  о нравственномъ, человѣческомъ родствѣ, и слѣдовательно авторъ приводитъ фактъ, который прямо противорѣчитъ его общему опредѣленiю. Кажется, авторъ сознавалъ это и думалъ отдѣлаться фразою: «и на нихъ, то есть на чужеземцевъ», простирался покровъ и благословенiе семейной жизни: «если и на нихъ, не родныхъ по крови съ туземцами, то значитъ бытъ послѣднихъ создала не одна природа и кровь.

Этотъ бытъ самъ заключалъ въ себѣ зачатки его будущаго разрушенiя. Семьи, размножаясь, расходились, теряли сознанiе своего родства; для поддержанiя его стали избирать старшинъ. Характеръ ихъ власти, отношенiя семействъ, ему подчиненныхъ, получаютъ легкiй юридической оттѣнокъ. Съ большимъ ослабленiемъ единства въ поселенiяхъ, состоявшихъ изъ многихъ семействъ, образуются общiя совѣщанiя - вѣча - первообразы теперешнихъ крестьянскихъ сходокъ, и столько же неправильныя и неопредѣленныя. Семьи смыкаются въ общины, въ города. Избираемые старшины исчезаютъ; ихъ мѣсто заступаютъ вѣчевыя собранiя; общины распадаются снова на семьи съ ихъ старѣйшими. Открывается рядъ безконечныхъ междоусобiй. Какъ разваливался общинный бытъ, такъ въ незапамятныя времена разваливался бытъ племенный. Этому процессу разложенiя положило конецъ призванiе Варяговъ.

Авторъ объясняетъ его слѣдующимъ образомъ: «кровный бытъ не можетъ развить общественнаго духа «гражданскихъ добродѣтелей. Взаимныя зависти мѣшали «племенамъ рѣшиться на выборъ начальника, «старѣйшины, князя изъ своей среды, и они, чувствуя «необходимость власти, невозможность самимъ «управляться, лучше хотѣли подчиниться третьему, постороннему, «равно чуждому всѣхъ». Странный выводъ! Нѣсколько сосѣднихъ племенъ живутъ независимо другъ отъ друга; въ каждомъ изъ нихъ господствуютъ родовыя вражды; имъ захотелось жить въ союзѣ и согласiи; у всякаго племени много старѣйшинъ, имѣющихъ разныя права быть старѣйшинами надъ союзомъ племенъ; они отказываются отъ своихъ притязанiй, чтобы не возбудить соперничества и вражды въ другихъ, и предлагаютъ добровольно власть надъ собою чужеземцамъ; все это отъ того, что въ нихъ не было духа общественности, котораго кровный бытъ не развиваетъ. Отсутствiе общественнаго духа породило у насъ первое общество!....

О влiянiи Варяговъ Г. Кавелинъ разсуждаетъ слѣдующимъ образомъ: «имъ принадлежитъ первая идея Государства на нашей почвѣ». Если подъ идеею государства разумѣтъ соединенiе племенъ и родовъ подъ одною властью, сознательно и свободно признанною, то она не принесена Варягами, которые ея не имѣли, и отличались, по словамъ самаго автора, равнодушiемъ къ подданнымъ; а напротивъ ея пробужденiе было поводомъ къ ихъ призванiю. Присутствiе Варяговъ, такъ сказать, запечатлѣло ее, дало ей внѣшнiй образъ.

О техъ же Варягахъ: «они принесли съ собою дружину», учрежденiе не Русско-Славянское, основанное на «началѣ личности и до того чуждое нашимъ предкамъ, «что въ ихъ языкѣ нѣтъ для него даже названiя; ибо «мы по привычкѣ называемъ его дружиною: но это «слово не вполнѣ соотвѣтствуетъ значенiю Германскаго «учрежденiя, придавая ему какой-то частный, домашнiй, «полусемейный оттѣнокъ, какой дружины получили у насъ «только въ послѣдствiи». Здѣсь приходится повторить то, что уже сказано было въ началѣ, и указать автору на среневѣковыя гильдiи, торговыя, ремесленныя, благотворительныя, которыя всѣ основаны на дружинномъ началѣ, состяли изъ однихъ Нѣмцевъ и назывались всѣ безъ исключенiя братствами. Неужели и Германцы не умѣли придумать названiя для своего учрежденiя? Авторъ, кажется, полагаетъ, что у насъ дружина существовала только въ одной формѣ дружины княжеской, которая дѣйствительно была Варяжскаго происхожденiя, и въ позднѣйшую эпоху приняла въ себя родовое начало. Мы напомнимъ ему существованiе артелей рыболововъ, каменьщиковъ, охотниковъ, о которыхъ упоминаетъ Новогородская и Псковскiя лѣтописи подъ общимъ названiемъ дружинъ, походы вольницы Новогородской, наконецъ казачество, встрѣчающееся у всѣхъ племенъ Славянскихъ, сѣверныхъ и южныхъ, тамъ куда никогда не заходили Варяги. Люди вольные оставляютъ свои семьи и дома, собираются для общаго дѣла, избираютъ себѣ предводителя и отправляются на промыселъ. Чѣмъ же это не похоже на дружину; гдѣ тутъ видно родовое начало, какая родословная свяжетъ Варяговъ съ казаками и ускоками? Не потому ли авторъ отрицаетъ существованiе дружины, что трудно было объяснить происхожденiе бурлака или козака изъ того семейнаго быта, въ которомъ (по словамъ его) человѣкъ лишается упругости, энергiи, распускается въ морѣ мирныхъ отношенiй, убаюкивается, предается покою, нравстенно дремлетъ, становится слабъ, довѣрчивъ и беспеченъ какъ дитя. Конечно подъ этотъ типъ хилаго домосѣда трудно подвести Ермака и Тараса Бульбу; что жъ дѣлать! Изъ Исторiи ихъ не вычеркнешь.

«Варяги слились съ туземцами. При Ярославѣ «прерванная нить нашего нацiональнаго развитiя поднимается «опять. Отнынѣ оно обхватываетъ собою Государственный бытъ». Политическое единство Россiи основано «Ярославомъ на родовомъ началѣ. Iерархiя кровнаго старшинства «сообщилась отъ князей землѣ и породила «территорiальную iерархiю». Авторъ слѣдитъ постепенно развитiе родоваго начала, какъ основы политическаго единства Россiи, ослабленiе его по мѣрѣ размноженiя членовъ рода, попытку поддержать его княжескими сеймами, борьбу его съ началомъ семейнымъ или отчиннымъ и наконецъ паденiе перваго. Родъ исчезъ въ сферѣ политической; на мѣсто его явились семьи и въ каждой изъ нихъ повторилась борьба тѣхъ же двухъ началъ родоваго и отчиннаго, въ которой побѣда должна была остаться за вторымъ. Между отдѣльными семьями, родовыя отношенiя пресѣклись и уступили мѣсто развитiю чисто-юридическихъ отношенiй: первый шагъ къ эманципацiи личности. Эта часть статьи Г. Кавелина, подготовленная изслѣдованiями Гг. Погодина, Попова и Соловьева, не безъ достоинства, и едвали не лучшая въ его трудѣ. Но развитiе родоваго начала въ княжескомъ родѣ не исчерпываетъ всей русской жизни въ перiодъ удѣловъ. Кромѣ взаимныхъ родовыхъ отношенiй, князья относились же какъ нибудь и къ народу. Объ этомъ вотъ что говоритъ Г. Кавелинъ: «въ продолженiи неумолкающихъ битвъ и «частыхъ переходовъ князей, на время оживаетъ сначала «дремлющее и постепенно распадающееся, потомъ «сокрытое отъ насъ Варяжскимъ слоемъ общинное начало. Мы «видѣли, что само въ себѣ оно не имѣло зачатковъ «жизни и развитiя. Оно клонилось все болѣе и болѣе «къ упадку, потому что не было основано на личномъ «началѣ, первомъ необходимомъ условiи всякой «гражданственности, а покоилось на началѣ кровномъ, которое, «отрицая себя, отрицало и древнiй общинный бытъ. Но «перенесенныя въ мiрѣ безконечныхъ войнъ, всегда «окруженныя опасностями, общины невольно должны были «выступить на поприще политической дѣятельности. Эта «дѣятельность вообще слаба, болѣе отрицательна, но тѣмъ «не менѣе замѣтна. Часто мѣняя владѣнiя, переходя изъ «мѣста въ мѣсто, князья не могли имѣть однихъ «интересовъ съ общинами. Первые, съ малыми исключенiями, «равнодушно смотрѣли на послѣднiя. Отсюда угнетенiя и «насилiя со стороны князей и дружинъ. Имъ были «нужны деньги и войско; прочее ихъ мало заботило. За «битвой и побѣдой слѣдовалъ грабежъ, опустошенiе областей «побѣжденнаго князя. Все это долно было наконецъ «нарушить совершенное бездѣйствiе общинъ. Онѣ «почувствовали необходимость внутренняго единства, «сомкнутости, и приняли оборонительное положенiе. «Неспособные жить безъ князя, онѣ, разумѣется, желали себѣ «князей, отличившихся гражданскими и воинскими «доблестями, которые, управляя ими безъ насилiя, могли, въ «случаѣ нужды, защищать ихъ отъ безпрестанныхъ, «разорительныхъ набѣговъ. Истощенiе и ослабленiе князей «дало общинамъ возможность осуществлять свое желанiе. «Онѣ обладали средствами для войны, онѣ были цѣлью «вѣчныхъ распрей между князьями. Отъ того онѣ мало «помалу стали выбирать себѣ князей, призывать и «изгонять ихъ, заключать съ ними ряды и условiя. Вѣча «получили тогда большую власть, и звонъ вѣчевыхъ «колоколовъ часто раздавался въ Россiи. Возвратились опять «времена избранiя старѣйшихъ въ лицѣ князей. И точно, «въ предпочтенiи извѣстныхъ княжескихъ династiй «другимъ, въ отношенiяхъ общинъ къ князьямъ, видны «глубокiе слѣды исключительно патрiархальнаго, «до-Варяжскаго быта первыхъ. Особенно развились общины «на сѣверѣ. Между ними первое мѣсто занимаетъ Новгородъ». 

Вотъ все, что нашелъ нужнымъ Г. Кавелинъ сказатъ объ общинахъ Кiевской Руси, и эта характеристика вмѣстѣ съ изложенiемъ перехода родоваго начала въ отчинное, исчерпываетъ, по его мнѣнiю, весь юридическiй  бытъ древней, до-монгольской Россiи. Если видоизмѣненiя въ отношенiяхъ княжескихъ родовъ изложены подробно и удовлетворительно, то конечно никто, прочетшiй хоть одну лѣтопись, не скажетъ этого о другой половинѣ. Слѣдя за развитiями Русскаго Государства, онъ упустилъ изъ виду Русскую землю; забывая, что земля создаетъ государство, а не Государство землю. Мы видѣли говоритъ онъ, что само въ себѣ общинное начало не имѣло зачатковъ жизни и развитiя. Не смотря на всѣ натяжки автора, мы видѣли противное въ признанiи князей, увидали бы тоже въ принятiи Христiянской вѣры, которое было дѣломъ всей земли, еслибы только авторъ разсудилъ за благо сказать о немъ хотя бы слово; мы видѣли тоже въ сознанiи неспособности жить безъ князя и въ повторяющихся призванiяхъ; наконецъ, мы видимъ, что въ позднѣйшую эпоху, когда упразднилось государство, это общинное начало, по словамъ автора не имѣвшее зачатковъ жизни и развитiя, спасло единство и цѣльность Россiи, и снова, какъ въ 862г., такъ и въ 1612г., создало изъ себя Государство. Нѣтъ; общинное начало составляетъ основу, грунтъ всей Русской Исторiи, прошедшей, настоящей и будущей; сѣмена и корни всего великаго возносящагося на поверхности, глубоко зарыты въ его плодотворной глубинѣ, и никакое дѣло, никакая теорiя, отвергающая эту основу, не достигнетъ своей цѣли, не будетъ жить.

Авторъ опять повторяетъ, что общинное начало клонилось болѣе и болѣе къ упадку, потому что не было основано на личномъ началѣ: не общинное начало, а родовое устройство, которое было низшею его степенью, клонилось къ упадку, а такъ какъ въ немъ были зачатки жизни и сознанiя, то оно спасло себя и облеклось въ другую форму. Родовое устройство прошло, а общинное начало уцѣлѣло въ городахъ и селахъ, выражалось внѣшнимъ образомъ въ вѣчахъ, позднѣе въ земскихъ думахъ. Древне-Славянское, общинное начало, освященное и оправданное началомъ духовнаго общенiя, внесеннымъ въ него Церковью, безпрестанно разширялось и крѣпло; но автору непремѣнно нужно было связать его неразрывно съ родовымъ началомъ, чтобы принести оба въ жертву личности. Достается же отъ него Русской Исторiи! Мы потараемся указать ему на другую точку зрѣнiя.

Семейство и родъ представляютъ видъ общежитiя, основанный на единствѣ кровномъ; городъ съ его областью - другой видъ, основанный на единствѣ областномъ, и позднѣе епархiальномъ; наконецъ, единая, обнимающая всю Россiю Государственная община, послѣднiй видъ, выраженiе земскаго и церковнаго единства. Всѣ эти формы различны между собою, но онѣ суть только формы, моменты постепеннаго расширенiя одного общиннаго начала, одной потребности жить вмѣстѣ въ согласiи и любви, потребности, сознанной каждымъ членомъ общины, какъ верховный законъ обязательный для всѣхъ, и носящiй свое оправданiе въ самомъ себѣ, а не въ личномъ произволенiи каждаго. Таковъ общинный бытъ въ существѣ его; онъ основанъ не на личностии и не можетъ быть на ней основанъ; но онъ предполагаетъ высшiй актъ личной свободы и сознанiя - самоотреченiе.

Въ каждомъ моментѣ его развитiя онъ выражается въ двухъ явленiяхъ, идущихъ параллельно и необходимыхъ одно для другаго. Вѣче родовое (н.п. Княжескiе сеймы) и родоначальникъ. Вѣче городовое и князь.

Вѣче земское или дума и Царь.

Первое служить выраженiемъ общаго связующаго начала; второе - личности.

Положимъ, взаимные отношенiя Князей предопредѣлялись родовымъ началомъ; но что такое князь въ отношенiи къ мiру, если не представитель личности, равно близкiй каждому, если не признанный заступникъ и ходатай каждаго лица передъ мiромъ. Почему община не можетъ обойтись безъ него; какому требованiю, глубокому, существенному духа народнаго онъ отвѣчаетъ, если не требованiю сочувствiя къ страждущей личности, состраданiя, благоволенiя и свободной милости?

Призвавъ его и поставивъ надъ собою, община выразила въ живомъ образѣ свое живое единство. Каждый отрекся отъ своего личнаго полновластiя  и вмѣстѣ спасъ свою личность въ лицѣ представителя личнаго начала. Вчитайтесь въ простыя, безъискусственныя слова лѣтописцевъ; въ нихъ вы найдете тайну народныхъ сочувствiй. Въ представленiи вашемъ возникнетъ идеальный образъ князя, котораго искала древняя Русь. Въ Ипатьевской лѣтописи онъ даже выраженъ въ общей хвалебной формулѣ, повторяющейся много разъ съ нѣкоторыми измѣненiями, и которою лѣтописецъ обыкновенно оканчиваетъ жизнеописанiе князей. Какая черта повторяется въ ней всего чаще: это благоволенiе ко всѣмъ, особенно къ беззащитнымъ и одинокимъ, къ нищимъ, сиротамъ и инокамъ. Вспомните типъ святаго Владимiра, высокiй тонъ личности, который такъ и отражается во всѣхъ характеристикахъ князей. Онъ не хотѣлъ проливать крови преступниковъ; онъ прославился въ народѣ пирами, угощенiями, милостью. 

Нѣтъ, не одной защиты, какъ думаетъ Г. Кавелинъ, община требовала отъ князя; князь былъ для нея не только военачальникъ; и въ предпочтенiи одного князя другому, видны слѣды не патрiархальнаго, до-Варяжскаго быта старѣйшинъ, а болѣе возвышеннаго, христiанскаго понятiя о призванiи личной власти, о нравственныхъ обязанностяхъ свободнаго лица.

Авторъ этого не видитъ, потому-что онъ вовсе упустилъ изъ виду влiянiе Христiянства и Византiи; трудно повѣрить - онъ не говоритъ о немъ ни единаго слова, и только подъ конецъ статьи упоминаетъ какъ бы мимоходомъ, что оно пересоздало семейный бытъ, истребило многоженство и наложничество. Между тѣмъ, изъ его же опредѣленiя Христiянства, вытекаетъ, что оно должно было содѣствовать эманципацiи личности и разрѣшенiю исключительно кровнаго быта. Ученiе, проповѣдующее отреченiе отъ отца и матери имени Божьяго ради, и ради того же имени освящающее родственный союзъ крови, слѣдовательно вносящее въ него сознанiе, ученiе, распространяющее братскiя отношенiя на все человѣчество, и слѣдовательно возводящее ихъ отъ естественнаго, природнаго факта до идеи, наконецъ ученiе, низводящее начало верховной власти отъ Бога, - едва ли могло остаться безъ всякаго влiянiя на развитiе личности и юридическихъ отношенiй; и если уже такъ много было говорено въ разбираемой статьѣ о влiянiи Варяговъ, не мешало бы сказать нѣсколько словъ о влiянiи Христiянства, Византiи и Греческаго Духовенства. Неужели авторъ не видитъ, до какой степени осуществленiю въ государственной формѣ земскаго единства содѣйствовало предшествовавшее ему единство религiозное и устройство сосредоточенной Iерархiи?

Еслибы Г. Кавелинъ обратилъ внииманiе на этотъ предметъ, ему представился бы случай разрѣшить слѣдующее недоумѣнiе, естественно возникающее въ умѣ читателя. По словамъ его Христiянство внесло въ Исторiю мысль о безконечномъ, безусловномъ достоинствѣ человѣка и человѣческой личности. По его же словамъ, отличительный, племенной характеръ Германцевъ заключался въ глубокомъ чувствѣ личности; напротивъ того, у Славяно-Руссовъ, начала  личности вовсе не существовало. Изъ этого, разумѣется, мы выводимъ, что Германцы были превосходно приготовлены къ принятiю Христiянства и гораздо способнѣе понять его и осуществить въ своемъ быту, чѣмъ Славяне, въ этомъ отношенiи противоположные имъ. Такъ ли вышло на дѣлѣ? по свидѣтельству исторiи, которое изъ двухъ племенъ, Германское или Славяно-Русское, приняло Христiанство добровольнѣе, ближе къ сердцу? которое прониклось имъ глубже и принесло ему въ жерству болѣе народныхъ преразсудковъ и безнравственныхъ обычаевъ? которое распространяло его лучшими, наиболѣе съ характеромъ Христiянства согласными средствами? Наконецъ, если сравнить весь бытъ Кiевской Руси въ XI и XII вѣкахъ и современный бытъ любаго изъ Германскихъ племенъ, въ которомъ изъ нихъ влiянiе новаго ученiя окажется наиболѣе ощутительнымъ? Мы думаемъ, что какъ бы авторъ ни разрѣшилъ этихъ вопросовъ, онъ похоронитъ свое построенiе подъ собственными его развалинами.

Кстати о Кiевской Руси. Кажется, значенiе ея доселѣ никѣмъ еще не было понято. Карамзинъ навелъ на нее, какъ и на весь перiодъ удѣловъ, ложный колоритъ. Въ этомъ, разумѣется, его винить нельзя. Послѣдующiе ученые занялись спецiальными изслѣдованiями, и ни одинъ изъ нихъ не обнялъ тогдашней жизни во всей ея полнотѣ. Теперь, благодаря изданiю Ипатьевской лѣтописи и многихъ памятниковъ церковной литературы, воскресаетъ передъ нами эта древняя, свѣтлая Русь. Она озарена какимъ-то весельемъ, праздничнымъ сiянiемъ. Разноплеменное населенiе окрестностей Кiева, торговый путь Греческiй и другiя, проходившiя мимо Кiева или примыкавшiя къ нему, безпрерывныя сношенiя съ Византiею и съ Западною Европою, церковныя торжества, Соборы, Княжескiе съѣзды, соединенныя ополченiя, привлекавшiя въ Кiевъ множество народа изъ всѣхъ концевъ Россiи, довольство, роскошь; множество церквей, засвидѣтельствованное иностранцами, рано пробудившаяся потребность книжнаго ученiя, при этомъ какая то непринужденность и свобода въ отношенiяхъ людей различныхъ званiй и сословiй, наконецъ внутреннее единство жизни, всеобщее стремленiе освятить всѣ отношенiя религiознымъ началомъ, такъ ярко отразившееся въ воззрѣнiи нашего древнѣйшаго лѣтописца: все это вмѣстѣ указываетъ на такiя условiя и зародыши просвѣщенiя, которые не всѣ перешли въ наслѣдство къ руси Владимiрской и Галицкой. Въ Кiевскомъ перiодѣ не было вовсе ни тѣсной исключительности, ни суроваго невѣжества позднѣйшихъ временъ. Это не значитъ, чтобы исторiя пошла назадъ; явились иныя потребности, иныя цѣли, которыхъ необходимо было достигнуть во что бы то ни стало; теченiе жизни стѣснилось и зато пошло быстрѣе по одному направленiю; но Кiевская Русь остается какимъ-то блистательнымъ прологомъ къ нашей исторiи.

Чтобы не возвращаться къ ней, мы сдѣлаемъ Г. Кавелину еще одно замѣчанiе. Никто вѣроятно не будетъ отрицать того, что каждый народъ въ своей нацiональной поэзiи изображаетъ идеалъ самаго себя, сознаетъ въ образахъ различныя стремленiя своего духа. Чего нѣтъ въ народѣ, того не можетъ быть въ его поэзiи, и что есть въ поэзiи, то непремѣнно есть и въ народѣ. Какимъ же образомъ воображенiе народа, изнѣженнаго семейною жизнью, лишеннаго энергiи, предпрiимчивости и вовсе не сознающаго идеи личности, могло создать цѣлый сонмъ богатырей? Сколько намъ извѣстно, старъ матёръ казакъ Илья Муромецъ, Добрыня Никитичь, Алеша Поповичь, и прочiе бездомные удалцы, искатели приключенiй, имѣли и достаточный запасъ силъ и соразмѣрную увѣренность въ себѣ самихъ. Любая Германская дружина не постыдилась бы ихъ принять. Какимъ же образомъ связать ихъ съ родовымъ устройствомъ, съ ограниченнымъ домашнимъ бытомъ, въ которомъ убаюкивалась личность, изъ котораго никогда не вырывалась она на просторъ. Или вы скажите, что и они занесены въ народную фантазiю изъ за моря?

Итакъ богатырь, какъ созданiе народной фантазiи, князь, какъ явленiе дѣйствительное въ мiрѣ гражданскомъ, наконецъ монахъ, какъ явленiе той же личности въ сферѣ духовной - вотъ три возраженiя, которыя мы предлагаемъ автору, и надъ которыми совѣтуемъ ему подумать.

Не понявъ вообще общиннаго начала, авторъ, разумѣется, не могъ понять устройства Новагорода. «Въ немъ, «говоритъ онъ, верховная власть находилась въ одно и «тоже время въ рукахъ князя и вѣча. По существу «своему противоположные, оба живутъ рядомъ, другъ возлѣ «друга, и ничѣмъ неопредѣлены ихъ взаимныя отношенiя. «Постояннаго государственнаго устройства нѣтъ; новый «князъ - новыя условiя. Они сходны, но потому что они «условiя, они изобличаютъ отсутствiе яснаго сознанiя о «государственномъ бытѣ».

Какъ замѣтилъ совершенно справедливо въ своей диссертацiи профессоръ Соловьевъ, въ Новгородѣ было двоевластiе: идеалъ Новогородскаго быта къ которому онъ стьремился - можно опредѣлить какъ согласiе князя съ вѣчемъ. Иногда оно осуществлялось, не надолго, и эти рѣдкiя минуты представляютъ апогей быта Новогородскаго. Таково на примѣръ княженiе Мстислава, его прибытiе въ Новгородъ, его подвиги и прощанiе съ Новгородцами. Въ грамотахъ Новогородскихъ значенiе князя опредѣляется отрицательно: не дѣлай того, не заводи другаго. Положительныя требованiя заключались въ живомъ сознанiи всей земли; ихъ нельзя было уписать въ пяти строкахъ. Итакъ элементы будущаго Государственнаго устройства, мiръ и личность, существовали въ Новѣгородѣ, и вся Новогородская исторiя выражала стремленiе къ ихъ соглашенiю. А почему Новгородъ не возвелъ ихъ въ правильную Государственную форму, тому причина простая. Новгородская земля была часть Русской земли, а не вся Россiя; Государство же должно было явиться только какъ юридическое выраженiе единства всей земли.

О вѣчахъ авторъ говоритъ; «дѣла рѣшались ѣне по «большинству голосовъ, не единогласно, а какъ-то «совершенно неопредѣленно, собща». «Способъ рѣшенiя по большинству запечатлѣваетъ распаденiе общества на большинство и меньшинство и разложенiе общиннаго начала: вѣче, выраженiе его, нужно именно для того, чтобы примирить противоположности; цѣль его - вынести и спасти единство. Отъ этого оно обыкновенно оканчивается въ лѣтописяхъ формулою: снидошася вси въ любовь. Способъ рѣшенiя единогласный, отличаемый авторомъ отъ формы вѣчевыхъ приговоровъ, въ которыхъ не было счета голосовъ и балотировки, относится къ ней какъ совокупность единицъ къ цѣлому числу, какъ единство количественное къ единству нравственному, какъ внѣшнее къ единству нравстенному, какъ внѣшнее къ внутреннему. Съ предубѣжденiемъ автора въ пользу формальной правильности противъ внутренняго согласiя и живаго единства, нельзя понять ни общины, ни Русской Исторiи, ни вообще какого бы то ни было истоическаго проявленiя идеи народа.

Кромѣ этого, въ немногихъ строкахъ, посвященныхъ Новугороду, встрѣчаются противорѣчiя, которыхъ мы не въ состоянiи объяснить, хотя можетъ быть они заключаются только въ словахъ, а не въ мысли. На странице 25: «Новгородъ - община въ древне-русскомъ смыслѣ слова, какими были болѣе или менѣе всѣ другiя общины; только особенныя историческiя условiя дали формамъ ея рѣзче обозначиться, продлили ея политическое существованiе». На страницѣ 27: «въ лицѣ Новагорода пресѣкся неразвившiйся, особенный способъ существованiя древней Руси, неизвѣстный прочимъ ея частямъ».

На тойже страницѣ: «Новгородъ вполнѣ исчерпалъ, вполнѣ развилъ весь исключительно нацiональный общинный бытъ древней Руси. Въ новогородскомъ устройствѣ этотъ бытъ достигъ своей апогеи, дальше которой не могъ идти». На 26-й страницѣ: «его существованiе  не прекратилось само собою, но насильственно пресѣклось, жертва сколько идеи, столько же и физическаго возрастанiя и сложенiя Московскаго Государства. Мы не можемъ о Новѣгородѣ сказать, какъ о древней Руси передъ Петромъ Великимъ, что онъ отжилъ свой вѣкъ, и больше ему ничего не оставалось сдѣлать какъ исчезнутъ. Незадолго передъ уничтоженiемъ его самостоятельности, въ немъ обнаружилось какое-то неясное стремленiе идти впередъ по томуже пути, по которому великiй преобразователь, черезъ два съ половиной вѣка, повелъ всю Россiю - удивительное сближенiе, много говорящее и въ пользу переворота, совершеннаго Петромъ, и въ пользу Новагорода.»

Признавая паденiе Новагорода совершенно необходимымъ и естественнымъ, мы не можемъ согласиться съ послѣднимъ мнѣнiемъ и не угадываемъ, на чемъ оно основано. Въ чемъ же обнаружилось это неясное стремленiе? Если въ сближенiи съ иностранцами, то оно существовало издавна, задолго до уничтоженiя самостоятельности Новагорода, къ тому же оно не было исключительною принадлежностью Новагорода. Кругъ сношенiй торговыхъ и политическихъ древней Кiевской Руси былъ гораздо шире чѣмъ обыкновенно полагаютъ. Если авторъ разумѣетъ промелькнувшую мысль пристать къ Литвѣ, то это доказываетъ только, что самостоятельность Новагорода, по собственному его сознанiю, отжила свой вѣкъ и пресѣклась естественно.

Новгородъ палъ по тойже самой причинѣ, по которой мало по малу всѣ удѣлы сложились въ одно цѣлое - по необходимости идеѣ о Русской землѣ облечься въ Государственную форму. Удержаться, вопреки стремленiю всей Россiи, Новгородъ не могъ, потому что самъ онъ былъ часть Русской земли, хотя и выдѣлившаяся отъ нея временно. Всѣ условiя его политической независимости пресѣклись одно за другимъ. Еще Владимiрскiе князья отняли у него торговый путь черезъ Торжекъ и задерживали его хлѣбные подвозы; Москва пересилила его на сѣверо-востокѣ его владѣнiй. Пользоваться удѣльными  враждами, противополагать слабѣйшихъ князей сильнѣйшимъ, не было возможности; ибо князей не стало, былъ одинъ Великiй Князь  и Государь и еще призракъ Государя Русскаго въ Литвѣ. Надобно было пристать къ одному изъ нихъ и во всякомъ случаѣ отказаться отъ политическаго существованiя. Близость центральной силы Московской постепенно разлагала общину Новогородскую на составные ея элементы. Большiя и малые, мужи и люди, ѣздили жаловаться одни на другихъ Царю Московскому и просить отъ него суда. Эта продолжительная тяжба, издавна волновавшая общину Новогородскую, но находившая въ ней самой разрѣшенiе, пока Государь Великiй Новгородъ значилъ все и не признавалъ надъ собою ничьей власти и ничьего суда; эта тяжба естественно перенесена была въ Москву, ибо все ощутило въ ней присутствiе высшей инстанцiи для всей Россiи. Цѣлость, общинное начало въ предѣлахъ земли Новогородской было утрачено; оно могло спастись не иначе какъ разрѣшившись въ другомъ, болѣе широкомъ кругѣ того же начала - въ общинѣ Русской.

Далѣе авторъ показываетъ отрицательное влiянiе Татаръ не развитiе юридическаго быта въ Россiи. Упразднивъ прежнее начало Княжеской власти, оно замѣнило его другимъ. Князь сдѣлался самовластнымъ, какъ представитель и намѣстникъ Хана. Подъ защитою Монголовъ, вотчинное начало развивалось въ Москвѣ и постепенно переходило въ территорiальное; иными словами: понятiе о правѣ всѣхъ сыновей на отцовское наслѣдство вытѣснилось понятiемъ о нераздѣльности этого наслѣдства какъ Государства. Появленiе Государства было вмѣстѣ и освобожденiемъ отъ исключительно кровнаго быта, началомъ самостоятельнаго дѣйствованiя личности. Не менѣе того эти новыя понятiя были еще подавлены старыми формами, Московское Государство только приготовило почву для новой жизни. Эту переходную эпоху ограничиваютъ отъ предъидущаго и послѣдующаго два величайшихъ дѣятеля въ Русской исторiи: Iоаннъ IV и Петръ Великiй. Сужденiе о первомъ такъ замѣчательно, что его необходимо выписать цѣликомъ: «оба (т.е. Iоаннъ IV и Петръ Iй) равно живо сознавали идею Государства и были благороднѣйшими, достойнѣйшими ея представителями; но Iоаннъ сознавалъ ее какъ поэтъ, Петръ Великiй какъ человѣкъ по преимуществу практическiй. У перваго преобладаетъ воображенiе, у второго - воля. Время и условiя, при которыхъ они дѣствовали, положили еще большее различiе между этими двумя великими Государями. Одаренный натурой энергической, страстной, поэтической, менѣе реальной, нежели преемникъ его мыслей, Iоаннъ изнемогъ наконецъ подъ бременемъ тупой, полупатрiархальной, тогда уже безсмысленной среды, въ которой суждено было ему жить и дѣйствовать. Борясь  съ ней на смерть и не видя результатовъ, ненаходя отзыва, онъ потерялъ вѣру въ возможность осуществить свои великiе замыслы. Тогда, жизнь стала для него несносной ношей, непрерывнымъ мученiемъ: онъ сдѣлался ханжой, тираномъ и трусомъ. Iоаннъ IV такъ глубоко палъ именно потому, что былъ великъ. Его отецъ Василiй, его сынъ Ѳедоръ не падали. Этимъ мы не хотимъ оправдывать Iоанна, смыть пятна его жизни; мы хотимъ только объяснить это до сихъ поръ столь загадочное лице въ нашей исторiи. Его многiе судили, очень немногiе пытались понять, да и тѣ увидѣли въ немъ только жалкое орудiе придворныхъ партiй, чѣмъ Iоаннъ не былъ. Всѣ знаютъ и всѣ помнятъ его казни и жестокости; его великiя дѣла остаются въ тѣни; о нихъ никто не говоритъ. Добродушно продолжаемъ мы повторять отзывы современниковъ Iоанновых, не подозрѣвая даже, что они-то всего больше объясняютъ, почему Iоаннъ сдѣлался такимъ, каковъ былъ подъ конецъ: равнодушiе, безучастiе, отсутствiе всякихъ духовныхъ интересовъ, вотъ что встрѣчалъ онъ на каждомъ шагу. Борьба съ ними ужаснѣе борьбы съ открытымъ сопротивленiемъ. Послѣднее вызываетъ силы и дѣятельность, воспитываетъ ихъ; первыя ихъ притупляютъ, оставляя безотрадную скорбь въ душѣ, развивая безумный произволъ и ненависть…» Въ другомъ мѣстѣ: «Опричина была первой попыткой создать «служебное дворянство и замѣнить имъ родовое вельможество», на мѣсто рода, кровнаго начала, поставить въ «Государственном управленiи начало личнаго достоинства, «мысль, которая подъ другими формами была осуществлена «потомъ Петромъ Великимъ. Если эта попытка была «безуспѣшна и надѣлала много зла, не принеся никакой «пользы, не станемъ винить Iоанна. Онъ жилъ въ «несчастное время, когда никакая реформа не могла улучшить «нашего быта, и т.п.

Мы очень понимаемъ, что этотъ взглядъ вытекаетъ естественно изъ понятiй автора о значенiи личности, что дойдя до величественной фигуры Iоанна Грознаго, ему оставалось одно изъ двухъ: измѣнить своей теорiи или принести въ жертву произволу вѣнчанной личности всѣхъ ея современниковъ. Охотно допускаемъ это какъ circonstance attеnuante въ пользу автора; но если бы противъ его теорiи нельзя было возразить ничего инаго, кромѣ того, что  она поставила его въ необходимость написать выписанныя строки - то этого одного было бы достаточно для ея окончательнаго опроверженiя.  Въ словахъ автора, безъ его вѣдома, промелькнула мысль, оскорбительная для человѣческаго достоинства; та мысль, что бываютъ времена, когда генiальный человѣкъ не можетъ не сдѣлаться извергомъ, когда испорченность современниковъ, большею частью безсознательная, разрѣшаетъ того, кто сознаетъ ее, отъ обязательности нравственнаго закона, по крайней мѣрѣ до того умаляетъ вину его, что потомкамъ остается соболѣзновать о немъ, а тяжкую ношу отвѣтственности за его преступленiя свалить на головы его мученниковъ. Авторъ находитъ, что мы доселѣ были несправедливы къ Iоанну. Можетъ быть; но что сказать тогда о собственномъ его сужденiи о современникахъ Грознаго? Вспомнимъ, что въ ихъ числѣ были Сильвестръ, Адашевъ, Князь Дмитрiй  Оболенскiй-Овчининъ, Князь Михайло Рѣпнинъ, Князь Воротынскiй, Бояринъ Шереметьевъ, Князь Курбскiй, Мтрополитъ Филиппъ, что ходатайство за невинныхъ, за честь Россiи, не умолкало и что на каждомъ шагу Iоаннъ встрѣчалъ безстрашныхъ и вмѣстѣ беззлобныхъ обличителей изъ всѣхъ сословiй тогдашняго общества. Вы властны не питать къ нимъ сочувствiя, властны даже считать ихъ подвиги безплодными, пропадшими для Россiя; но подводить ихъ подъ обвиненiе въ равнодушiи, въ безучастiи, въ отсутьствiи всякихъ духовныхъ интересовъ, извините: это историческая клевета. Повторяемъ опять: ея требовала система; и система выдержана, но лучше было бы, еслибъ въ этомъ случаѣ здрпвое чувство измѣнило системѣ.

Возвратимся къ статьѣ Г. Кавелинъ обозрѣваетъ довольно подробно государственныя учрежденiя Iоанна Грознаго; онъ видитъ въ нихъ двоякое стремленiе: разорвать сѣть родовыхъ отношенiй, сохранившихся въ служебномъ и частномъ быту - введенiемъ новыхъ неродословныхъ людей, и стремленiе поднять и оживить общины; но по словамъ автора онѣ были мертвы; общественнаго духа въ нихъ не было: «это доказали онѣ въ 1612 году. Неправдали?

Авторъ не безъ причины говоритъ объ этомъ времени очень слегка. При новой династiи возобновилась борьба Царей съ отживашими остатками до-государственной Россiи. Важнѣйшiя ея явленiя - уничтоженiе мѣстничества и родоваго вельможества, ограниченiе и стѣсненiе областныхъ правителей, которые хотя и удержали характеръ кормленщиковъ, но уже не въ прежнемъ значенiи: они стали теперь вмѣстѣ и органами Государства. Наконецъ и въ гражданскомъ быту прежнiй порядокъ изглаживался. Юридическiя отношенiя стали брать верхъ надъ кровными въ порядкѣ наслѣдованiя, въ имущественныхъ и личныхъ отношенiяхъ. Паденiе общественной нравственности свидѣтельствуетъ также о требованiяхъ личности, порывавшейся на просторъ изъ кровныхъ отношенiй. Древняя Русская жизнь исчерпала себя вполнѣ. Начало личности узаконилось въ нашей жизни; оно было приготовлено Русскою Исторiею, но только какъ форма, лишенная содержанiя. Она должна была принять его извнѣ; лице должно было начать мыслить и дѣйствовать подъ чужимъ влiянiемъ.

Нѣсколько далѣе, авторъ говоритъ: «въ началѣ XVIII вѣка, мы только что начинали жить умственно и нравственно». Противъ этого считаемъ излишнимъ возражать. Доведенная до такой крайности, односторонность становится невинною.

Изъ выписанныхъ нами словъ, читатель видитъ какъ понимаетъ авторъ необходимость реформы Петра. За тѣмъ онъ оправдываетъ ее противъ различныхъ обвиненiй. Въ этой части его статьи есть много дѣльнаго, особенно та мысль, что почти всѣ эти обвиненiя вызваны состоянiемъ, въ которое мы пришли, когда эпоха рефоормъ окончивалась, и потому относятся къ нему, а не къ ней. Въ заключенiе, авторъ повторяетъ свое основное положенiе. Мы выпишемъ его вполнѣ и соберемъ свои возраженiя: «Итакъ, внутренняя Исторiя Россiи - не безобразная груда безсмысленныхъ, ничемъ не связанныхъ фактовъ. Она, напротивъ, стройное, органическое, разумное развитiе нашей жизни, всегда единой, какъ всякая жизнь, всегда самостоятельной, даже во время и послѣ реформы. Исчерпавши всѣ свои исключительно нацiональные элементы, мы вышли въ жизнь общечеловѣческую, оставаясь тѣмъ же, чѣмъ были прежде - Русскими Славянами. У насъ не было начала личности: древняя русская жизнь его создала; съ XVIII вѣка оно стало дѣствовать и развиваться. Отъ-того то мы такъ тѣсно и сблизились съ Европою, ибо совершенно другимъ путемъ она къ этому времени вышла къ одной цѣли съ нами. Развивши начало личности до нельзя, во всѣхъ его историческихъ, мѣстныхъ, исключительныхъ опредѣленiяхъ, она стремилась дать въ гражданскомъ обществѣ просторъ человѣку и пересоздавала общество.»

«Въ ней наступалъ тоже новый порядокъ вещей, противоположный прежнему, историческому, въ тѣсномъ смыслѣ нацiональному. А у насъ вмѣстѣ съ началомъ личности, человѣкъ прямо выступилъ на сцену историческаго дѣйствованiя, потому что личность въ древней Россiи не существовала, и слѣдовательно не имѣла никакихъ историческихъ опредѣленiй. Того и другаго не должно забывать, говоря о заимствованiи и реформахъ Россiи въ XVIII вѣкѣ: мы заимствовали у Европы не ея исключительно нацiональные элементы; тогда они уже исчезли или исчезали. И у ней и у насъ рѣчь шла тогда о человѣкѣ; сознательно или безсознательно - это все равно.» Такъ думаетъ авторъ; мы же думаемъ:

Что развитiе Германскаго начала личности, предоставленной себѣ самой, не имѣетъ ни конца, ни выхода; что путемъ исчерпыванiя историческихъ явленiй личности, до идеи о человѣкѣ, то есть о началѣ абсолютнаго соединенiя и подчиненiя личностей подъ верховный законъ, логически дойти нельзя; потому что процессъ аналитическiй никогда не переходитъ самъ собою въ синтетическiй. 

Что это начало (идея человѣка, или точнѣе идея народа) явилось не какъ естественный плодъ развитiя личности, но какъ прямое ему противодѣйствiе и проникло въ сознанiе передовыхъ мыслителей западной Европы изъ сферы религiи. 

Что западный мiръ выражаетъ теперь требованiе органическаго примиренiя начала личности съ началомъ объективной и для всехъ обязательной нормы - требованiе общины.

Что это требованiе совпадаетъ съ нашею субстанцiею; что въ оправданiе формулы мы приносимъ бытъ, и въ этомъ точка соприкосновенiя нашей Исторiи съ западною.

Что общинный бытъ Славянъ основанъ не на отсутствiи личности, а на свободномъ и сознательномъ ея отреченiи отъ своего полновластiя.

Что въ нацiональный бытъ Славянъ, Христiянство внесло сознанiе и свободу; что Славянская община, такъ сказать, растворившись, приняла въ себя начало общенiя духовнаго и стала какъ бы свѣтскою, историческою стороною Церкви.

Что задача нашей внутренней исторiи опредѣляется какъ просвѣтлѣнiе  народнаго общиннаго начала общиннымъ-церковнымъ.

Что внѣшняя исторiя наша имѣла цѣлью отстоять и спасти политическую независимость того же начала не только для Россiи, но для всего Славянскаго племени, созданiемъ крѣпкой государственной формы, которая не исчерпываетъ общиннаго начала, но и не противорѣчитъ ему.

Половина этихъ тезисовъ имѣетъ видъ гипотезъ; не было ни возможности, ни намѣренiя доказать ихъ въ статьѣ, посвященной разбору чужаго мнѣнiя. Главная цѣль наша была - опровергнуть его.

Чтожъ касается до нашего взгляда на предметъ то можно принимать и не принимать его; возраженiя остаются во всей силѣ, и кажется они достаточны для доказательства односторонности воззрѣнiя Г. Кавелина. Подобной односторонности, признаемся, мы не думали встрѣтить въ 1847 году, послѣ столькихъ изданныхъ памятниковъ, бросающихъ свѣтъ на наше прошедшее, послѣ столькихъ изслѣдованiй, споровъ и толковъ; не ожидали ея въ особенности отъ лица доказавшаго другими своими трудами и даже этою статьею внимательное изученiе нѣкоторыхъ сторонъ нашей Исторiи.

Современникъ принялъ статью Г. Кавелина; редакторъ въ томъ же нумерѣ, въ которомъ она помѣщена, указываетъ на нее какъ «на поясненiе способа историческаго разработыванiя нашей народности, обѣщающаго самыя счастливыя послѣдствiя» - слѣдовательно упрекъ въ односторонности воззрѣнiя падаетъ на весь журналъ.

______________ 

II.

Г. Никитенко въ современной Литературѣ лицо довольно замѣчательное. Онъ стоитъ особнякомъ отъ всѣхъ и значитъ въ ней самъ по себѣ. Ни одна литературная партiя не можетъ назвать его вполнѣ своимъ. Систематичскаго воззрѣнiя на предметы онъ не имѣетъ; можетъ быть и не добивался; за то, онъ не закабалилъ себя ни одному изъ недолговѣчныхъ мнѣнiй, случайно образующихся въ нашихъ литературныхъ кругахъ и также случайно исчезающихъ. Его дѣятельность такова, что онъ никогда не будетъ имѣть влiянiя на другихъ; за то, онъ сохранилъ въ себѣ добродушное безпристрастiе и уберегся отъ исключительности. Онъ пишетъ рѣдко и немного. Теоритическiя соображенiя его почти всегда слабы и безцвѣтны; но его личныя впечатлѣнiя почти всегда останавливаютъ на себѣ вниманiе. Иногда онъ предлагаетъ за новость, за открытiе, старую, давно извѣстную или даже покинутую мысль; за то иногда говоря о предметѣ близкомъ, всѣмъ извѣстномъ, онъ неожиданно открываетъ въ немъ новыя стороны или такъ оригинально и мѣтко обозначаетъ уже извѣстное, что слова его врѣзываются въ памяти.

Вообще въ немъ видѣнъ сразу человѣкъ обязанный всѣмъ, что онъ имѣетъ, самому себѣ, въ хорошемъ и въ дурномъ смыслѣ. - Онъ никогда не прилагаетъ къ предмету готоваго мѣрила, но всегда извлекаетъ сужденiя свои изъ своихъ личныхъ и долго выдержанныхъ впечатлѣнiй; а такъ какъ онъ уменъ и даровитъ, то впечатлѣнiя его всегда, по крайней мѣрѣ, интересны. Къ этому должно прибавить какой то счастливый даръ во всемъ соблюдать мѣру; онъ чуждъ пристрастныхъ увлеченiй и преувеличенiй; онъ не пишетъ ни пасквилей, ни панегириковъ и не сочувствуетъ ни тѣмъ ни другимъ. Таковы, по нашему мнѣнiю, его достоинства и недостатки. Первыя значительно перевѣшиваютъ вторые.

Статья Г. Никитенки, помѣщенная въ первомъ N Современника, есть литературный манифестъ. Въ ней изложены мнѣнiя редактора объ отношенiи искусствъ къ обществу вообще, о современномъ призванiи нашей Литературы, о томъ, какъ она его выполняетъ, о заслугахъ  ея и недостаткахъ. Итакъ здѣсь должно быть обозначено направленiе журнала, то, къ чему онъ клонитъ общественное мнѣнiе, мѣрило всѣхъ его литературныхъ сужденiй и оправданiе его сочувствiй. До стр. 59 статья Г. Никитенки состоитъ изъ общихъ разсужденiй о томъ, что искусство хотя и должно быть современнымъ, сочувствовать всѣмъ общественнымъ вопросамъ, не менѣе того обязано блюсти свои неотъемлемыя права, свою свободу и не отдавать себя въ услуженiе мелкимъ интересамъ, не порабощать себя прихотямъ моды. Все это вѣрно и выражено благородно и умѣренно. Но говоря pro и contra, допуская одно мнѣнiе и ограничивая его другимъ, авторъ нигдѣ не восходитъ до общихъ началъ, и потому вся эта часть скорѣе похожа на легкую бесѣду умныхъ людей, чѣмъ на ученое изложенiе. Болѣе всего выдается глубокое сознанiе достоинства художества и забота о предохраненiи его отъ деспотическихъ притязанй общества. Съ этой стороны авторъ чуетъ главную опасность и ее то желалъ бы онъ отвратить. Вотъ его требованiя: «Литература должна во первыхъ создать себѣ общее «опредѣленное направленiе, а не быть случайнымъ, «отрывочнымъ выраженiемъ такихъ то личныхъ мыслей и «чувствованiй, а вовторыхъ, направленiе это должно быть «двоякое - однимъ она обниметъ жизнь общества, какъ «она есть въ своихъ нравахъ и событiяхъ, другимъ она «пройдетъ до основныхъ его основанiй, гдѣ покоятся «чистѣйшiя человѣческiя вѣрованiя. Начавшись съ жизнью « и ставъ чрезъ то сама живою, она довершаетъ свое «развитiе художественнымъ образованiемъ и будетъ полнымъ «выраженiемъ и того, что есть, и того, что должно быть».

Подводя подъ это требованiе современную нашу Литературу, авторъ находитъ въ ней слѣдующiя свойства.

«Она не блистаетъ сильными талантами, хотя было бы «великою неблагодарностью предъ нацiональнымъ генiемъ», если бы мы изъ этого извлекли поводъ къ «обвиненiю его въ непроизводительности. Мы еще не «прожили половины текущаго столѣтiя, а у насъ были «Карамзинъ, Жуковскiй, Батюшковъ, Крыловъ, Пушкинъ, «Грибоедовъ, Лермонтовъ, Гоголь и проч.

Странно, что Г. Никитенко говоритъ о Гоголѣ въ прошедшемъ, какъ будто бы мы его утратили и какъ будто бы большая часть нашей изящной Литературы, (особенно произведенiя наполняющiя Петербургскiе журналы), не жила - не только подъ его влiянiемъ - но подражанiемъ ему.

«Въ замѣнъ сильныхъ талантовъ, говоритъ авторъ, «недостающихъ нашей современной Литературѣ, въ ней такъ «сказать, отстоялись и улеглись жизненныя начала «дальнѣйшаго развитiя и дѣятельности… Въ ней есть «сознанiе своей самостоятельности и своего назначенiя. Она «уже сила организованная правильно, дѣятельная, «живыми отпрысками переплетающаяяся съ разными «общественными нуждами и интересами, не метеоръ случайно «залетѣвшiй изъ чужой намъ сферы на удивленiе толпы, «не вспышка уединенной генiальной мысли, нечаянно «проскользнувшая въ умахъ и потрясшая ихъ на минуту «новымъ и невѣдомымъ ощущенiемъ. Въ области «Литературы нашей теперь нѣтъ мѣстъ особенно «замечательныхъ, но есть вся Литература». Помнится, туже мысль мы прочли когда то въ Отечественныхъ Запискахъ. Тамъ она была у мѣста; но трудно понять, какъ Г. Никитенко, искренно любя искусство, ради самаго искусства, понимая глубоко его требованiя, всегда доступныя очень не многимъ, такъ легко удовлетворяется количествомъ и легкимъ сбытомъ произведенiй въ замѣнѣ  качества и внутренняго достоинства? Незабудьте, что дѣло идетъ собственно о Литературѣ изящной, а не ученой. Что касается до Литературы ученой и преимущественно исторической, то ея несомнѣнный успѣхъ можно до нѣкоторой степени измѣрять количествомъ выхождящихъ кнгигъ. Нѣтъ такой книги ученой, которая бы не научила многихъ многому; даже если основа ея ложна, если она преисполнена промаховъ, она можетъ принести отрицательную пользу.  Ее опровергнуть, а опровергать ученое мнѣнiе можно не иначе какъ переставляя основныя данныя, указывая на другiя точки зрѣнiя,  - однимъ словомъ, ставя что нибудь на мѣсто того, что разрушается; но какой прокъ отъ плохой повѣсти или отъ плохой элегiи? Не понравится она - значитъ не зачѣмъ было и печатать ее; понравится - тѣмъ хуже - вы содѣйствовали порчѣ вкуса; а критикъ или вовсе не упомянетъ о ней или скажетъ только, что она плоха, но ни въ какомъ случаѣ не напишетъ хорошей повѣсти или хорошей элегiи, чтобы доказать свои мнѣнiя. Взгляните на предметъ еще съ другой точки. Литература, какъ дѣятельность ума, требующая матерiяльныхъ условiй, имѣетъ свою промышленную сторону, и вслѣдствiе этого она подвергается влiянiю постороннихъ, отъ существа ея независимыхъ причинъ, видоизмѣняющихъ ея естественный ходъ и весьма часто ко вреду. Мы знаемъ, что можно искусственными средствами возбудить искусственныя потребности, завести какую бы то ни было отрасль промышленности въ такомъ мѣстѣ, гдѣ не нуждаются въ ней, или гдѣ ей быть не должно и процвѣтать собственною своею силою нельзя. Точно также и въ Литературѣ. У насъ принято, что въ каждой книжкѣ журнала должна быть повѣсть и стихи, и они являются къ сроку - но что за повѣсти и что за стихи? Еслибъ не было этого искусственнаго требованiя, изъ всѣхъ изящныхъ произведенiй напечатанныхъ въ послѣднiя 5 лѣтъ, многiя ли удостоились бы увидать свѣтъ? Итакъ примемъ другое мѣрило. Обратимся къ внутреннему содержанiю нашей изящной Литературы. Лермонтова уже нѣтъ; Гоголя вы устраняете. Послѣ нихъ, много ли она прiобрѣла? Прiобрѣла ли она что нибудь, хоть одну мысль, хоть одинъ образъ или типъ, который бы не былъ слѣпкомъ съ ихъ же созданiй? Мы не можемъ назвать прiобрѣтенiемъ, что Иванъ Ивановичь, обязанный бытiемъ своимъ Гоголю, являлся подъ именами Степана Ивановича или Василiя Степановича, Селиванъ подъ именами Кондрата или Мишки, Осипъ подъ именемъ Васьки и т.д. Или, что стихотворенiе Лермонтова: 

«Люблю отчизну я, но странною любовью,»

подкрашенное и распущенное на водѣ, подавалось двадцать разъ; или наконецъ, что Вѣчный Жидъ выходилъ кажется тремя изданьями и выходитъ вновь. А за исключенiемъ всего этого балласта много ли останется? Великiй художникъ напишетъ картину; плохiе ученики переймутъ манеру и недостатки; съ учениковъ станутъ списывать другiе;  за ними маляра; потомъ таже картина литографируется, потомъ она явится на лаковыхъ коробочкахъ и наконецъ на чемъ то среднемъ между табакеркою и тавлинкою? Неужели это все доказываетъ, что за недостаткомъ великихъ живописцевъ есть живопись?

Авторъ, кажется, слишкомъ снисходителенъ къ изящной Литературѣ, но онъ совершенно правъ въ сужденiи о нашей современной образованности вообще. Она отличается отсутствiемъ мощныхъ, широко раскрывающихся личностей, за то, она растилается въ ширину и глубину, течетъ спокойнѣе, тише, какъ дома, и работаетъ безъ шуму, но работаетъ около самыхъ основан iй. Этого успѣха не видитъ или не признаетъ изящная Литература. «Наши нравописатели-юмористы», говоритъ авторъ, выставляя передъ читателями одну «нелѣпую сторону помѣщика, чиновника, забываютъ «вовсе другую, где нравственный и общественный ихъ «харакьеръ долженъ быть понять и изученъ съ одной» точки зрѣнiя, спокойно, безъ ярости и озлобленiя. «Имъ безпрестанно мерещатся Ноздревы, Собакевичи, Чичиковы. «За этими безобразными лицами, отчасти «дѣйствительными, отчасти вымышленными, хотя и не съ «дурнымъ намѣренiемъ, они не видятъ важныхъ «нравственныхъ преобразованiй, совершаемыхъ въ нашемъ «поколѣнiи чувствомъ нацiонального достоинства, «испытаннымъ и возчувствованнымъ зломъ полуобразованности, «необходимостiю обозрѣть свой бытъ окомъ зоркимъ, «незакоснѣлымъ въ предразсудкахъ и невѣжествѣ, и «наконецъ, могучимъ влеченiемъ вѣка, полагающимъ печать «отверженiя на всякую вольную слѣпоту ума, на «апатическое бездѣйствiе духа. Ежели есть у насъ и «Ноздревы, и Собакевичи, и Чичиковы, то рядомъ съ ними есть «помѣщики, чиновники, выражающiе нравами своими «прекрасныя наслѣдственныя качества своего народа съ «принятыми и усвоенными ими понятiями мiра образованнаго; «есть помещики и чиновники, столько уже просвѣщенные, «чтобы понимать и выгоду и славу просвѣщенiя, «потупляющiе со стыдомъ свои взоры вредъ картиною того «прошедшаго, где темное невѣжество спокойно ѣло и «спало, но гдѣ оно только ѣло и спало. Вы ихъ «встрѣтите вездѣ, и въ глуши провинцiальной, среди заботъ «служебныхъ и житейскихъ - иные изъ нихъ «дѣйствуютъ, другiе безмолвно въ глубинѣ сердца воспитываютъ «прекрасныя побужденiя, достойныя быть дѣлами. «Конечно, люди эти разсѣяны поодиначкѣ, не соединены еще «въ одну общественную силу, но они умножаются, и, «слѣдовательно, болѣе и болѣе наполняютъ собою «раздѣляющiе ихъ промежутки.»

Въ этомъ отрывкѣ есть много спорнаго, но онъ не возбуждаетъ къ спору, потому что основное побужденiе вѣрно и благородно. Видно, что авторъ, хотя и молча, но не равнодушно слушаетъ безпрестанную клевету на такъ называемую дѣствительность. Чувство его не мирится съ современною литературою или лучше съ тою отраслью ея, которая называетъ себя натуральною школою; между тѣмъ по принятой системѣ ему хотелось бы оправдать ее. Осуждая ее, онъ говоритъ прекрасно и отъ души; выхваляя ее, впадаетъ въ общiя мѣста.

Далѣе: «Литература содѣйствуетъ и содѣйствовала «своимъ общественнымъ направленiемъ общему движенiю. «Въ самомъ началѣ своемъ она безъ сознанiя, «по какому-то природному влеченiю, не рѣдко попадала на это «направленiе, какъ бы предчувствуя, что ей достанется «надолго важная часть въ дѣлѣ Петра Великаго - въ «перерожденiи народа и въ вызовѣ его духа на «всевозможные подвиги». Замѣчательна характеристика Державина: «Державинъ рѣзко отдѣляется отъ другихъ не только «силою своею огромнаго таланта, но и способомъ «дѣйствiя на общество: онъ недовольствуется уже темною «фактическою его стороною, онъ идетъ далѣе, глубже, во «внутреннее святилище его силъ, и громозвучнымъ и «вмѣстѣ ободряющимъ голосомъ вызываетъ ихъ «бодрствовать, подвизаться среди широкаго горизонта, «раздвинутаго около нихъ и для нихъ Петромъ. Его сатира есть «тупая сторона, противуположная лезвiю его оружiя. Онъ «не столько развитъ, сколько воодушевляетъ; ему извѣстны «не одни немощи его народа, но и неизмѣримое его могущество.» 

Принять въ себя стихiю общественности, Литература должна была развить ее сколь возможно болѣе и усовершенствоваться въ этомъ направленiи. Этотъ прямой логическiй выводъ достался преимущественно нашему времени. Осуществленiе его авторъ видитъ въ томъ, что литература менѣе дозволяетъ вдохновенiю, нежели изученiю вещей. Духъ наблюдательности открылъ будтобы разныя сокровенныя тайны нашихъ нравовъ, провелъ ее въ самыя темныя извилины страстей, предразсудковъ, противорѣчiй, нравственныхъ нуждъ и т.д. Это аналитическое направленiе литературы вмѣстѣ съ историческимъ началомъ освобождаетъ литературу отъ всякихъ выспренностей и фантастическихъ грезъ. Вслѣдѣ за тѣмъ говоритъ авторъ: «посреди нея блуждаютъ еще утопiи, «теорiи и системы, отъ которыхъ вѣетъ холодомъ «отвлеченныхъ понятiй, не смотря на ихъ патрiотическiй «жаръ. Въ этихъ умозрительныхъ ученiяхъ вы найдете «еще такiя сужденiя о Россiи, Европѣ и человѣчествѣ, «такiе доносы на исторiю въ ея промахахъ и «злоупотребленiяхъ, такiе отважные проэкты о направленiи «ошибокъ народовъ и судебъ, что смотря на все это, вы «тотчасъ вспомните про подвиги нашихъ старинныхъ «сказочныхъ героевъ, которые, какъ извѣстно, «не церемонились съ естественнымъ ходомъ вещей, и прямо, однимъ «махомъ меча, рубили тысячи враговъ и однимъ «глоткомъ выпивали по ведру зелена вина. Есть еще въ «литературѣ нашей мыслители, заботящiеся не о томъ, «чтобы изъяснять, какъ вещи были, но о томъ, зачѣмъ они «были не такъ, какъ слѣдуетъ по ихъ мыслямъ. Въ «особенности замѣчательна въ этихъ умственныхъ «экзецицiяхъ широта размаха, доказывающая, что дѣло «происходитъ не посреди людей и вещей, а на воздухѣ, гдѣ «такъ легко разширяться на всѣ стороны.» 

И это совершенно справедливо, а чтобы не идти далеко за доказательствами, приведемъ ихъ два или три изъ той же книжки Современника. Въ статьѣ Г. Кавелина: начало личности у Русско-Славянскихъ племенъ не существовало…. У насъ человѣкъ вовсе не жилъ и только что начиналъ жить съ XVIII вѣка…

Въ статьѣ Г. Бѣлинскаго: фантастическое въ наше время можетъ имѣть мѣсто только въ домахъ умалишенныхъ, а не въ литературѣ, и находиться въ завѣдыванiи врачей, а не поэтовъ… Кажется, этого довольно для оправданiя Г. Никитенко?

Далѣе, авторъ говоритъ, что современная Литература освободила искусство отъ стѣснительныхъ оковъ условнаго приличiя и замѣнила ихъ требованiемъ естественности. «Неприличнымъ въ произведенiи изящнаго считается не «то, когда художникъ  представляетъ намъ «дѣйствительность, даже ежедневную, а то, когда онъ представляетъ «дѣйствительность, лишенную разумнаго значенiя, или «когда, непостигая этого значенiя, онъ изображаетъ ее «только съ грубой матерiяльной стороны, чуждой высшимъ «нравственнымъ интересамъ нашего духа, слѣдовательно, «и интересамъ искусства. Почему, напримѣръ, всѣ «произведенiя нашей драматической литературы, изображающiя нашъ простонародный бытъ, не стоятъ одной небольшой «пiесы Аблесимова : Мельникъ? Потому, что авторы ихъ «созидаютъ такъ называемые народные характеры изъ «грязи, лохмотьевъ, квасу, щей и кулаковъ русскаго «человѣка, между тѣмъ Аблесимовъ умѣлъ схватить въ «немъ черту его натуры - смѣтливость, беззаботную «веселость и какое то простодушное лукавство, ему «одному свойственное. Одни не пошли далѣе матерiяльной «стороны своего предмета, другой проникнулъ въ его «глубину и вынесъ оттуда хоть частицу его смысла.» 

«Но и естественность художественная, продолжаетъ Г. Никитенко, имѣетъ свои ограниченiя…. Они состоятъ «въ томъ, чтобы знать, гдѣ и насколько могутъ быть «допущены темные и даже безобразные дѣятели жизни. «Художникъ долженъ руководствоваться вездѣ высшими «причинами и побужденiями, а не удовольствiемъ «потѣшить толпу эффектами, или излить свой гнѣвъ, «оправдать свое ученiе и т.п. Но прелесть естественности «еще такъ нова для нашей литературы, что «неудивительно, если она предается ей съ нѣкоторымъ «упоенiемъ и односторонностью». Предпославъ извиненiе, авторъ произноситъ свой приговоръ. Это мѣсто такъ замѣчательно, что мы считаемъ нужнымъ привести его почти вполнѣ: «Литература, сохраняющая  въ себѣ «достоинство искусства, не будетъ принимать за «естественное однихъ выдимыхъ, рѣзкихъ, внѣшнихъ сторонъ и «видоизмѣненiй жизни. То правда, что вѣрное «изображенiе этихъ сторонъ есть часть ея, но она не вся здѣсь. «Разсыпчатыя нравоописанiя, портретистики, вездѣ стоятъ «на одной точкѣ зрѣнiя - на точкѣ зрѣнiя «безпорядковъ и противорѣчiй; иначе и быть не можетъ. Жизнь «является во всей силѣ законности, гармонiи и добра «только въ разумѣ и цѣлости своей; тамъ ея объясненiе «и оправданiе. Но это значенiе жизни не находится на «поверхности вещей. Читая изображенiе нравовъ «общественныхъ, вы чувствуете, что изображенiямъ этимъ «чего-то недостаетъ: характеры, сосредоточивающiе ихъ «въ себѣ, кажутся преувеличенными, краски ихъ «слишкомъ яркими, хотя, съ другой стороны, вы видите «предметы, совершенно вамъ знакомые, слѣдовательно не «вымышленные, Чтожъ это значитъ? То, что авторы «подобныхъ произведенiй, при всемъ своемъ талантѣ и «литературной добросовѣстности, естественны только въ «половину. Наблюдая предметы и видя ихъ точно такъ, «какъ они представляются въ суматохѣ жизненныхъ «отправленiй, въ толкотнѣ, разладицѣ, въ дракѣ, въ грязи «и крови, они забываютъ взглянуть въ нихъ на то, что «много ослабляетъ силу этихъ существенныхъ, но не «исключительныхъ явленiй даетъ вещамъ другую «физiономiю. Черты, ими наложенныя, по неволѣ становятся «крупными, потому что онѣ однѣ на планѣ, даже безъ «причинъ и обстоятельствъ, которыя должны бы ихъ «пояснить, пополнить и сдѣлать вѣрными до неоспоримости.»

«Нашъ бытъ общественный и нравы не «исчерпываютъ нашей народности: въ ней содержится много такого, «что не могло или не успѣло еще выйти наружу и «показать себя, и что, однакожъ, составляетъ ея силу и «красу. Нельзя ли пройти до нея? Нельзя ли оттуда, изъ «расположенiй и стремленiй народнаго сердца и ума - «извлечь тѣ прекрасныя и великiя человѣчественныя «стихiи, которыя не достигли только сознанiя народа, и «которыя, разъ проникши въ него, должны его путемъ «преобразовать, улучшить самую его дѣйствительность. «Но мы бросаемся на частности, не связывая ихъ съ «характеромъ и духомъ цѣлаго. Есть какое то «легкомыслiе въ нашей наблюдательности, препятствующее намъ «вонзать жало ума въ глубину предмета, чтобъ высосать «оттуда самую эссенцiю его. Мы спѣшимъ предварить «заключенiями своими тѣ доводы, которые дали бы намъ «самыя вещи, если бы мы приняли на себя трудъ «всмотрѣться въ нихъ внимательнѣе. Вмѣсто того, чтобы «представлять ихъ себѣ серьезно, какъ они того «заслуживаютъ, мы или осмѣиваемъ ихъ, или бранимъ. Намъ «ужасно нравится быть юмористами, и думая, что это «легко, что стоитъ только шутить надъ всѣмъ, мы «впадаемъ иногда въ страшныя пошлости. У насъ мало «размышленiя и мало любви, особенно мало любви. Оттого «и произведенiя наши поверхностны, сухи и холодны. Все «это между прочимъ ведетъ къ утомительнѣйшему «единообразiю. Вы всегда видите одно и тоже - чиновника-«плута, помѣщика-глупца. Все провинцiальное сдѣлалось «обреченною жертвою нашей юмористики, какъ будто «провинцiя не отечество наше, какъ будто тамъ нечего «уже любить и уважать, а какъ будто тамъ одно только «есть заслуживающее изученiя - порокъ и нелѣпости».

«Такое направленiе много вредитъ художественному «достоинству нашей литературы….Увлекаясь вѣрностiю «описанiй, которой, впрочемъ, не всегда счастливо «достигаютъ, думая болѣе всего о естественности, наши «писатели, сами того не замѣчая, часто на дѣлѣ выполняютъ «знаменитое правило подражанiя природѣ, съ презрѣнiемъ «отвергаемое ихъ теорiей. Дѣло въ томъ, что природа не «глубоко ими понята и вообще мало взята вѣ мысль. Они «видятъ ее только въ часы черневыхъ ея работъ, а не «тогда, когда она занята предначертанiями плана и «приведенiемъ ихъ къ концу. Видѣть этого и нельзя «физическимъ наблюденiемъ, а надобно мыслiю стать въ «самую мысль природы. Тогда тѣже самыя вещи, которыя «послужили содержанiемъ произведенiя, были бы и основанiемъ изящнаго характера его. Мы не встрѣтили бы «того, что теперь такъ часто встрѣчается, - не встрѣтили «бы произведенiй, изобличающихъ талантъ, но «несосредоточенныхъ въ единствѣ общей мысли, безъ всякой «соразмѣрности въ частяхъ, плодовитыхъ до безконечности «въ ненужныхъ подробностяхъ, утомляющихъ «повторенiемъ одного и тогоже, словомъ, произведенiй, гдѣ умъ «былъ собирателемъ матерiяловъ, а случай зодчимъ. «Писателямъ нашимъ въ ихъ нападательномъ положенiи, «видящимъ одни общественные пороки, готовымъ только «разить и сокрушать, недостаетъ спокойствiя, «необходимаго для высокаго и мирнаго созерцанiя красоты…«Конечно, ничего нѣтъ легче, какъ въ списанномъ съ «вещей безобразiи сослаться на самую жизнь и оправдать «себя тѣмъ, что такъ бываетъ на самомъ дѣлѣ. Неправда! «на самомъ дѣлѣ бываетъ не такъ. Каррикатура - шутка, «выдумана человѣкомъ точно такъ же, какъ онъ «выдумываетъ арабески и проч. Дѣствительность ея не знаетъ, «потому-что въ ней нѣтъ ничего односторонняго и «безусловнаго. Всякая крайность или гибнетъ, потому что она «крайность, или умѣряется отношенiями своими къ «другимъ силамъ и ихъ влiянiемъ. - Но почему же и не «пошутить? - возразятъ намъ. - О, это дѣло другое! «Шутите, если вамъ угодно, но не считайте же себя за «то представителями чего-то высшаго, чего-то разумнаго.»

«Есть еще предлогъ, который употребляютъ для «оправданiя въ противохудожественныхъ покушенiяхъ. «Обыкновенно ссылаются на намѣренiе, думая, что оно «уполномочиваетъ, нѣкоторымъ образомъ, писателя не слѣдовать «слишкомъ строго требованiямъ искусства, что «общественные интересы, которымъ онъ служитъ добросовѣстно, «извиняютъ все, и что произвести спласительное «впечатлѣнiе какимъ бы то ни было образомъ стоитъ «эстетической законности его. Но не значитъ ли это дѣлать изъ «искусства орудiе постороннихъ цѣлей, т.е. уничтожать его»? Мы не понимаемъ, впрочемъ, какимъ образомъ въ «одно и тоже время можно портить изящное и его же «призывать на помощь для достиженiя какихъ бы то ни «было высшихъ цѣлей. Не изобличаетъ ли это скорѣе «тайную неспособность дѣствовать имъ однимъ и въ его духѣ», чѣмъ свободно и честно принятое намѣренiе? «Искусство въ самомъ себѣ носитъ источникъ всѣхъ» благотворныхъ влiянiй на общество и сердце человѣческое; «чѣмъ чище и вѣрнѣе оно самому себѣ, тѣмъ глубже и» могущественнѣе производимое имъ дѣствiе. Въ томъ то «и дѣло, что въ образованiи человѣческаго рода» необходимо его личное, такъ сказать, самостоятельное участiе «и что способовъ этого участiя, вмѣстѣ съ слѣдствiями» ихъ, ничѣмъ другимъ нельзя замѣнить, какъ нельзя «замѣнить зрѣнiя слухомъ и слуха зрѣнiемъ».

Все это искренно почувствовано и выражено умѣренно. 

Но если таковъ образъ мыслей редактора, почему помѣщена въ тойже книжкѣ повѣсть подъ заглавiемъ: Родственники? Развѣ для того, чтобы читатели тутъ же могли повѣрить на дѣлѣ справедливость впечатлѣнiй Г. Никитенка, какъ будто бы произведенныхъ именно этою повѣстью? Вообще, почему отдѣлъ Словесности отданъ почти исключительно въ распоряженiе тому направленiю, которое такъ справедливо осуждается самимъ редакторомъ въ отдѣлѣ наукъ? Можетъ быть, другаго рода повѣстей достать нельзя; можетъ быть, даже такiя повѣсти нужны для успѣха журнала, чего мы впрочемъ не думаемъ. Согласитесь, что это не оправданiе, и вы, такъ высоко понимающiе нравстенное значенiе искусства, не захотите прибѣгать къ нему. Вы же сказали въ своей статьѣ, что вкусъ къ изящному въ народѣ образованномъ долженъ быть охраняемъ, какъ зѣница ока, отъ всякой порчи и заблужденiй, что, утративъ его чистоту, люди прiучаются смотрѣть на искусство какъ на забаву, или какъ на нѣчто второстепенное и придаточное, и лишаются одного изъ могущественныхъ нравственныхъ дѣятелей? Чѣмъ же оправдать такую уступчивость ложному направленiю, нарушающую внутреннее единство журнала?

Но положимъ, редакторъ, невластный пересоздать изящной Литературы по своимъ желанiямъ, допускаетъ ее поневолѣ со всѣми ея недостатками въ надеждѣ на исправленiе; во всякомъ случаѣ онъ обязанъ давать направленiе критикѣ, которая есть голосъ журнала, и не позволяетъ ей наперекоръ ему оправдывать то, что уже признано имъ за ложное и вредное. Между тѣмъ, перевернувъ нѣсколько листовъ, мы читаемъ въ отдѣлѣ критики: «Натуральную школу обвиняютъ въ стремленiи все» изображать съ дурной стороны. Какъ водится, у однихъ «это обвиненiе - умышленная клевета; у другихъ» - искренняя жалоба. Во всякомъ случаѣ, возможность «подобнаго обвиненiя показываетъ только то, что» натуральная школа, не смотря на ея огромные успѣхи, «существуѣтъ еще недавно, что къ ней не успѣли еще» привыкнуть, и что у насъ еще много людей карамзинскаго «образованiя, которыхъ реторика имѣетъ свойство утѣшать», а истина - огорчать… Но если бы «преобладающее отрицательное направленiе и было одностороннею» крайностiю, и въ этомъ есть своя польза, свое добро: «привычка вѣрно изображать отрицательныя явленiя жизни» дастъ возможность тѣмъ же людямъ или ихъ «послѣдователямъ, когда придетъ время, вѣрно изображать и» положительныя явленiя жизни, не становя ихъ на ходули», не преувеличивая, словомъ, не идеализируя ихъ «реторически». Мы не спрашиваемъ, справедливо ли это или нѣтъ, но согласноли съ убѣжденiями редактора и съ наставленiями, предложенными имъ въ его статьѣ? Думаетъ ли онъ, что смотря по времени, Литература можетъ изображать и темныя и свѣтлыя стороны дѣствительности, то есть быть правдивою, можетъ также изображать однѣ отрицательныя стороны, то есть клеветать? Полагаетъ ли онъ, что привычка отъискивать одни пороки и поносить людей способствуетъ развитiю безпристрастiя и справедливости? И намѣренъ ли Г. Никитенко сознаться за себя и за читателей, которые раздѣляютъ его образъ мыслей, что какъ онъ самъ, такъ и они всѣ утѣшаютъ себя риторикою и огорчаются истиною, и что теперь, вопреки всему сказанному имъ въ его статьѣ, таланты воспроизводятъ жизнь и дѣятельность въ ихъ истинѣ, какъ утверждаетъ Г. Белинскiй на страницѣ десятой? 

Одно изъ двухъ: или журналъ не долженъ имѣть своего образа мыслей, и тогда онъ не журналъ - а неизвѣстно что такое; или онъ долженъ имѣть его, - и тогда не мѣшаетъ участвующимъ въ немъ согласиться предварительно между собою. Подобныхъ противорѣчiй бездна въ сужденiяхъ объ отдѣльныхъ произведенiяхъ. Редакторъ нападалъ сильно на каррикатурныя изображенiя помѣщиковъ и деревенскаго быта; критикъ въ числѣ замѣчательныхъ стихотворныхъ произведенiй прошлаго года упоминаетъ о разсказѣ подъ заглавiемъ: Помѣщикъ (въ Отечест. Запис.). Редакторъ строго осуждалъ направленiе тѣхъ писателей, которые созидаютъ такъ называемые народные характеры изъ грязи, лохмотьевъ, квасу,щей и кулаковъ русскаго человѣка, а критикъ восхваляетъ повѣсть подъ заглавiемъ: Деревня (въ Отеч. Запис.), которая создана именно по этому рецепту. Понять достоинство его сужденiя, могутъ только тѣ, которые прочли самую повѣсть, Разсказать ея содержанiе нѣтъ ни какой возможности, потому что она состоитъ изъ однихъ подробностей. Въ ней собрано и ярко выставлено все, что можно было найти въ нравахъ крестьянъ грубаго, оскорбительнаго и жестокаго. Но поражаютъ не частности, а глубокая безчувственность и совершенное отсутствiе нравственнаго смысла въ цѣломъ быту. Ни состраданiя, ни раскаянiя, ни стыда, ни страха, ни даже животной привязанности между единокровными, авторъ ничего не нашел въ Русской деревнѣ. Можетъ быть, вы подумаете, что она представляется ему въ томъ состоянiи первобытной дикости, которое, по мнѣнiю нѣкоторыхъ, предшествуетъ пробужденiю нравственнаго сознанiя и слѣдовательно допускаетъ развитiе; но вы ошибаетесь; въ сквернословiи крестьянъ, авторъ подслушивалъ какую то иронiю надъ попраннымъ чувствомъ, признакъ не дикости, а растлѣнiя; имена отца, матери, слова молитвы, произносятся безпрестанно, но безъотзывно; ими играютъ безъ содроганiя; они какъ будто выдуманы для другихъ людей, а не для жалкаго племени, утратившаго всякое подобiе съ человѣкомъ. Такова картина, подъ которою выставлено широкое, многозначительное заглавiе - деревня. Казалось бы, автора сослужившаго натуральной школѣ такую службу, какой доселѣ еше никто на себя не бралъ, - можно бы похвалить безусловно. Но и онъ, не смотря на доказанную способность его гладѣть на истину не огорчаясь, и понимать дѣствительность въ ея истинѣ, не избѣгнулъ влiянiя риторики. Онъ ввелъ въ свой разсказъ лице во все неправдоподобное, просто невозможное. Героиня его, крестьянская дѣвушка - трудно повѣрить - чувствуетъ наносимыя ей оскорбленiя. Запуганная и загнанная, она сосредоточиваетъ въ своей душѣ свое горе и упивается имъ въ уединенiи; разъ только, передъ ея смертью, оно вырывается изъ груди ея раздирающимъ воплемъ и мольбою о сынѣ у ногъ единственной женщины, взглянувшей на нее съ участiемъ. Не знаемъ, оттого ли авторъ  нарушилъ до такой степени  естественность, чтобы дать своему разсказу форму повести, или это непростительная поблажка людямъ карамзинскаго перiода, или можетъ быть онъ уступилъ искушенiю спасти хоть въ чемъ нибудь человѣческое достоинство въ своей Деревнѣ, но дѣло въ томъ, что критикъ не пощадилъ его.

Вотъ его сужденiе: «О Г. Григоровичѣ мы теперь» же скажемъ, что у него нѣтъ ни малѣйшаго таланта къ «повѣсти, но есть замѣчательный талантъ для тѣхъ очерковъ» общественнаго быта, которые теперь получили «въ литературѣ названiе физiологическихъ. Но онъ хотѣлъ «сделать изъ своей Деревни повѣсть, и отсюда вышли» всѣ недостатки  его произведенiя, которыхъ онъ легко «бы мог миновать, если бы ограничился безсвязными «внѣшнимъ  образомъ, но дышущими одною мыслiю «картинами деревенскаго быта крестьянъ. Неудачна также и «его попытка заглянуть во внутреннiй мiръ героини его «повѣсти, и вообще изъ его Акулины вышло лицо «довольное безцвѣтное и неопредѣленное, именно потому, что онъ «старался сдѣлать изъ нея особенно интересное лицо. Къ «недостаткамъ повѣсти принадлежатъ также и натянутыя, «изысканныя и вычурныя мѣстами описанiя природы. Но «что касается собственно до очерковъ крестьянскаго быта, «это блестящая сторона произведенiя Г. Григоровича. Онъ «обнаружилъ тутъ много наблюдательности и знанiя дѣла, «и умѣлъ высказать то и другое въ образахъ простыхъ, «истинныхъ, вѣрныхъ, съ замѣчательнымъ талантомъ. Его «Деревня - одно изъ лучшихъ беллетристическихъ  «произведенiй прошлаго года.»

Такъ судить критикъ - онъ правъ съ своей точки зрѣнiя; но нравъ ли онъ съ точки зрѣнiя редактора? Редакторъ, отвѣчающiй передъ публикою за журналъ, можетъ ли, положа руку на сердце, признать отзывъ о повѣсти Г. Григоровича, не говорю справедливымъ, но безвреднымъ для современной литературы?.... Почему же не принять и противоположнаго взгляда на вещи - возразятъ намъ.

О, это дѣло другое! Принимайте, если вамъ угодно, но не считайте себя за то представителемъ опредѣленнаго образа мыслей, не говорите о направленiи, о духѣ своего журнала, не выдавайте противорѣчiй и разногласныхъ мнѣнiй, напечатанныхъ однимъ шрифтомъ и подъ одною оберткою, за журналъ.

____________ 

III.

Приступаемъ къ третьей статьѣ, о которой мы хотѣли говорить. Г. Бѣлинскiй въ своей литературной дѣятельности составляетъ соверешенную противоположность Г.Никитенкѣ. Онъ почти никогда не является самимъ собою и рѣдко пишетъ по свободному внушению. Вовсе не чуждый эстетическаго чувства (чему доказательствомъ  служатъ особенно прежнiя статьи его), онъ какъ будто пренебрегаетъ имъ, и обладая собственнымъ капиталомъ, постоянно живетъ въ долгъ. Съ тѣхъ поръ какъ онъ явился на поприщѣ Критики, онъ былъ всегда подъ влiянiемъ чужой мысли. Несчастная воспрiимчивость, способность понимать легко и поверхностно, отрекаться скоро и рѣшительно отъ вчерашнаго образа мыслей, увлекаться новизною и доводить ее до крайностей, держала его въ какой-то постоянной тревогѣ, которая наконецъ обратилась въ нормальное состоянiе и помѣшала развитiю его способностей. Конечно, заимствованiе само по себѣ не  только безвредно, даже необходимо; бѣда въ томъ, что заимствованная мысль, какъ бы искренно и страстно онъ не предавался ей, все таки остается для него чужою. Онъ не успѣваетъ претворить ее въ свое достоянiе, усвоить себѣ глубоко, и къ несчастiю усвоиваетъ на столько, что не имѣетъ надобности мыслить самостоятельно.

Этимъ объясняется необыкновенная легкость, съ которою онъ мѣняетъ свои точки зрѣнiя и мѣняетъ безплодно для самого себя, потому что причина перемѣнъ не въ немъ, а внѣ его. Этимъ же объясняется его исключительность и отсутствiе терпимости къ противоположнымъ мнѣнiямъ; ибо кто принимаетъ мысль на вѣру, легко и безъ борьбы, тотъ думаетъ также легко навязать ее другимъ, и рѣдко признаетъ въ нихъ разумность сопротивленiя, котораго не находилъ въ себѣ. Наконецъ, въ этой же способности увлекаться чужимъ, заключается объясненiе его необыкновенной плодовитости. Собственный запасъ убѣжденiй выработывается медленно; но когда этотъ запасъ берется уже подготовленный другими, въ немъ никогда не можетъ быть недостатка. Разумѣется, при такого рода дѣятельности, талантъ писателя не можетъ возрастать.

Въ статьѣ Г. Бѣлинскаго, помѣщенной въ 1 N Современника, говорится о многомъ; въ ней повторяются варiацiи на старую тему объ отношенiи Русской литературы къ обществу, о непрерывномъ законѣ ея развитiя при внѣшней безсвязности ея явленiй; тутъ же, мимоходомъ, рѣшаются нѣкоторые изъ труднѣйшихъ философическихъ вопросовъ, напримѣръ объ отношенiи случайности къ необходимости, о значенiи личности и нацiональности и т.д., но по всему видно, что любимая тема  Г. Бѣлинскаго въ настоящую минуту есть восхваленiе новой литературной школы, для которой Петербургскiе журналы придумали названiе натуральной. Въ той же статьѣ помѣщена характеристика направленiя Славянофиловъ или Старовѣровъ, писанная съ претензiею на безпристрастiе, которая дѣлаетъ честь ея автору.

Начнемъ съ натурализма. Петербургскiе журналы подняли знамя и провозгласили явленiе новой литературной школы, по ихъ мнѣнiю совершенно самостоятельной. Они выводятъ ее изъ всего прошедшаго развитiя нашей литературы и видятъ въ ней отвѣтъ на современныя потребности нашего общества. Происхожденiе натурализма, кажется, объясняется гораздо проще; нѣтъ нужды придумывать для него родословной, когда на немъ лежатъ ясные признаки тѣхъ влiянiй, которымъ онъ обязанъ своимъ существованiемъ. Матерьялъ данъ Гоголемъ, или лучше взять у него: это пошлая сторона нашей дѣйствительности. Гоголь первый дерзнулъ ввести изображенiе пошлаго въ область художества. На то нуженъ былъ его генiй. Въ этотъ глухой, безцвѣтный мiръ, безъ грома и безъ потрясенiй, неподвижный и ровный какъ бездонное болото, медленно и безвозвратно втягивающее въ себя все живое и свѣжее, въ этотъ мiръ высоко поэтическiй самымъ отсутствiемъ всего идеальнаго,  онъ первый опустился какъ рудокопъ, почуявшiй подъ землею еще нетронутую силу. Съ его стороны это было не одно счастливое внушенiе художественнаго инстинкта, но сознательный подвигъ цѣлой жизни, выраженiе личной потребности внутренняго очищенiя. Подъ изображенiемъ  дѣствительности поразительно истиннымъ скрывалась душевная, скорбная исповѣдь. Отъ этого произошла односторонность содержанiя его послѣднихъ произведенiй, которыхъ однако нельзя назвать односторонними, именно потому, что вмѣстѣ съ содержанiемъ художникъ передаетъ свою мысль, свое побужденiе. Оно такъ необходимо для полноты впечатлѣнiя, такъ нераздѣльно съ художественнымъ достоинствомъ его произведенiй, что литературный подвигъ Гоголя только въ этомъ смыслѣ и могъ совершиться. Ни страсть къ наблюденiямъ, ни благородное негодованiе на пороки и вообще никакое побужденiе, какъ бы съ виду оно ни было безкорыстно, но допускающее въ душѣ художника чувство личнаго превосходства, не дало бы на него ни права, ни силъ. Нужно было породниться душею съ тою жизнью и съ тѣми людьми, отъ которыхъ отворачиваются съ презрѣнiемъ, нужно было почувствовать въ себѣ самомъ ихъ слабости, пороки и пошлость, чтобы въ нихъ же почувствовать присутствiе человѣческаго; и только это одно могло дать право на обличенiе. Кто съ этимъ несогласенъ, или кто иначе понимаетъ внутреннiй смыслъ произведенiй Гоголя, съ тѣмъ мы не можемъ спорить - это одинъ изъ тѣхъ вопросовъ, которые рѣшаются безъ аппеляцiи  въ глубинѣ сознанiя. Натуральная школа переняла у Гоголя только его односторонность, то есть взяла у него одно содержанiе. Оно даже не прибавила къ нему ни лепты. Гоголь изобразилъ пошлое въ жизни чиновниковъ и помѣщиковъ. Натуральная школа осталась при тѣхъ же чиновникахъ и помѣщикахъ. Заимствованiе содержанiя, способа изображенiя, стиля, до такой степени очевидно, что его не нужно и доказывать. Нѣтъ такого прiема, такой фразы, свойственной Гоголю, подъ которую бы нельзя было подвести тысячи поддѣлокъ. Вотъ хоть одинъ примѣръ. Гоголь подмѣтилъ обыкновенiе лицъ, живущихъ въ тѣсномъ кругу, въ мелочныхъ и однообразныхъ заботахъ опредѣлять людей знакомыхъ и незнакомыхъ по случайнымъ признакамъ, н.п., по бородавкѣ на носу, по цвѣту жилета и т.п. Кто не встречалъ того же самаго прiема въ десяткахъ повѣстей, украшавшихъ въ послѣднихъ годахъ Петербургскiе журналы? Мы не хотимъ этимъ сказать, что натуральная школа переняла личную манеру Гоголя, но что подражанiе распространено даже на манеру. И такъ вотъ откуда взять матерьялъ.

Направленiе заимствовано у новѣйшей Французской литературы - это каррикатура и клевета на дѣйствительность, понятая какъ исправительное средство.

Въ то самое время, когда по Францiи соцiальные вопросы выдвинулись на первый планъ, оставивъ за собою интересы политическiе, изящная литература, недавно предъявлявшая громкiя притязанiя подъ знаменемъ романтизма, потеряла всякую самостоятельность. Участiе къ искусству охладѣло; теперь новое произведенiе обращаетъ на себя вниманiе и оцѣнивается не по художественному его достоинству, а потому, на сколько оно подвигаетъ тотъ или другой общественный вопросъ, и чего можно ожидать отъ предлагаемаго разрѣшенiя; пользы или вреда. Сожалѣть объ этомъ незачѣмъ, уже потому, что во Францiи, не смотря на претензiи романтизма, искусство, на самомъ дѣлѣ, никогда не было, и врядъ ли когда либо будетъ самостоятельно.

Изящная литература поступила на службу соцiальныхъ школъ. На долю ея досталось быть вѣчно на сторожѣ современныхъ движенiй, ловить въ нихъ доказательства въ пользу одного ученiя, опроверженiя противъ другаго, и облекать доводы и возраженiя въ заманчивые и ужасающiе образы. Такимъ образомъ, она, какъ ловкiй прикащикъ, поддѣлываясь подъ вкусъ публики и соблазняя ее яркими вывѣсками, заманиваетъ къ себѣ въ лавку толпу покупателей, отбиваетъ ихъ отъ сосѣдняго продавца и помогаетъ своему господину сбывать товаръ, иными словами: вербовать послѣдователей. Принявъ это направленiе, изящная литература, разумѣется, должна была сдѣлаться одностороннею. Вмѣсто того, чтобы изображать предметы въ ихъ истинѣ, какъ они есть, она стала изображать ихъ такъ, какъ выгоднѣе для ея цѣли. Это не грѣхъ. Адвокатъ обвинитель принимаетъ на себя обязанность своего званiя - поддерживать обвиненiе во чтобы ни стало; адвокатъ обвиненнаго, наоборотъ умышленно клонитъ обстоятельство дѣла къ оправданiю своего клiента. Грѣхъ заключается только въ томъ, что повѣствователь хитритъ, выдавая себя за повѣствователя, а не за адвоката, и что художественная форма въ этомъ случаѣ нѣчто въ родѣ подкупа. Возникнувъ среди споровъ и подъ ихъ влiянiемъ, изящная литература должна была отказаться отъ спокойнаго созерцанiя жизни (которое, замѣтимъ мимоходомъ, вовсе не тождественно съ равнодушiемъ) и принять въ себя какъ основное двигательное начало: одушевленiе страсти; какъ цѣль: возбужденiе страсти. Въ этомъ главная ея вина; ибо страсть оскверняетъ все то, во что ее вмѣшиваютъ; зло, уничтоженное по внушенiю страсти, переживаетъ себя и укрывается съ правомъ воскреснуть въ этомъ самомъ побужденiи, которое его сокрушило; дѣло само по себѣ доброе, но задуманное и совершенное подъ ея влiянiемъ, уже тѣмъ самымъ принимаетъ въ себя начало порчи, которое неминуемо отзовется въ его послѣдствiяхъ. Наконецъ, новѣйшая литература, поневолѣ отступилась отъ слишкомъ докучливой добросовѣстности. Почему на примѣръ не разсказать подробно однихъ преступленiй такого то человѣка, умолчавъ или упомянувъ слегка о его добрыхъ дѣлахъ? - вѣдь этот человѣкъ очевидно вреденъ и гибель его принесетъ пользу. Почему не преувеличить пагубныхъ послѣдствiй такого то учрежденiя - вѣдь оно не должно оставаться? Почему не оклевѣтать мерзавца, не идеализировать честнаго человѣка, почему не очернить настоящаго и не выставить въ соблазнительномъ свѣтѣ предполагаемой будущности - вѣдь все это съ доброю цѣлью, а цѣль… Впрочемъ, новѣйшая литература ненавидеть Iезуитовъ, и не имѣетъ съ ними ничего общаго.

Мы никакъ не хотимъ сказать, чтобы всѣ исчисленные недостатки встрѣчались въ каждомъ изъ писателей, принадлежащихъ къ новѣйшей школѣ Французскихъ повѣствователей - ни даже, чтобы въ комъ либо изъ нихъ они преобладали надъ лучшими свойствами. Мы думаемъ, что литература не могла избѣгнуть ихъ вслѣдствiе односторонности, въ которую вовлекъ ее законъ историческаго развитiя Францiи - черезъ отрицанiе крайностей. Отстранивъ теперь все, что свойственно одной Францiи, и что не можетъ повториться въ иной землѣ, мы удержимъ общiй характеръ направленiя, который отразился и въ нашей литературѣ по той самой причинѣ, по которой отражался въ ней когда то Французскiй классицизмъ, а послѣ него, Французскiй романтизмъ. Повторяемъ опять: это клевета на дѣствительность, въ смыслѣ преувеличенiя темныхъ ея сторонъ, допущенная для поощренiя къ совершенствованiю. Стремленiе, въ основѣ своей благородное, похвальное, но сознанное ложно и потому безплодное. Не смотря на очевидную зависимость натурализма отъ Французской литературы, онъ разумѣется во многомъ не похожъ на нее.

Вопервыхъ, какъ сказали мы выше, содержанiе онъ имѣетъ свое, нацiональное, разработанное Гоголемъ. У насъ являются чиновники, помѣщики и мужики, а не капиталисты, iезуиты и адвокаты; темныя стороны дѣствительности, изображаемыя въ нашихъ повѣстяхъ, какъ господствующiя свойства лицъ нацiональныхъ, тоже принадлежатъ намъ. Во Францiи выставляется бѣдность, доводящая до разврата и отчаянiя, благопристойная жестокость привилегированныхъ богачей, предательства и подкупы въ сферѣ политики, внутренняя неправда формальной законности; у насъ: безпечность, застой, лѣнь, предразсудки, пошлость, невѣжество, пренебреженiе къ законности, и т.д. У насъ содержанiе ограниченнѣе и однообразнѣе, и не мудрено: Французскiе писатели берутъ его прямо изъ жизни, а наши у одного Гоголя; они умѣютъ видѣть только то, что показалъ, описалъ и назвалъ по имени Гоголь. Бытъ чиновничiй, кажется, уже почти исчерпанъ. Теперь въ модѣ быть провинцiальный, деревенскiй и городской. Лица, въ немъ дѣйствующiя, съ точки зрѣнiя нашихъ нравописателей, подводятся подъ два разряда: бьющихъ и ругающихъ, битыхъ и ругаемыхъ. Побои и брань составляютъ какъ бы общую основу, на которой блѣдными красками набрасывается слегка пошлый узоръ любовной интриги.

Лица, принадлежащiя къ первому разряду и дѣйствующiя наступательно на второй классъ, также дерутся между собою, хотя рѣдко; но ругаются безпрерывно, особенно мужья съ женами, впрочемъ утонченнѣе, не такъ грубо, какъ въ сопротивленiи ихъ съ лицами втораго разряда. Въ первомъ случаѣ, брань принимаетъ характеръ поученiя и  наставленiя. При этомъ соблюдается, чтобы лице выводимое на сцену, въ ту самую минуту когда оно начинаетъ браниться, или заноситъ руку, непремѣнно заговаривало о безнравственности нынѣшняго общества, о святой старинѣ и о семейныхъ обязанностяхъ. Это производитъ особенно прiятный эффектъ. Къ требованiямъ  натуральной школы, строго соблюдаемыхъ, принадлежитъ также отчетливое описанiе мѣстности и одежды. Форма мебели, пятна на стѣнахъ, прорѣхи на обояхъ, должны быть подробно перечислены какъ въ образцовой инвентарной описи. Наконецъ, всякiй разъ, когда дѣствующiя лица садятся пить чай или обѣдать или ужинать или ложатся спать, должно ставить о томъ читателя въ извѣстность, а также о числѣ выкуриваемыхъ трубокъ. Такимъ образомъ достигается двойная цѣль; во первыхъ, одна половина дѣствительности изображается въ ея истинѣ, во вторыхъ, причиняется огорченiе и досада плаксивому романтику. Справедливость требуетъ замѣтить, что тѣми же средствами достигается еще побочная цѣль, а именно: наводится нестерпимая скука на читателя; но это не большая бѣда. 

Второй разрядъ дѣствующихъ лицъ, то есть объекты побоевъ и брани, обыкновенно занимаютъ второстепенное мѣсто, болѣе какъ цѣлая толпа, чѣмъ по одиначкѣ. Объ нихъ говорится слегка, потому что Гоголь до сихъ поръ еще мало разсказалъ про нихъ. Не менѣе того и они имѣютъ свою опредѣленную роль, которая состоитъ въ званiи и въ почесыванiи за затылкомъ или за спиною. Въ разговоръ же, они обыкновенно развиваютъ тему, пущенную въ ходъ Селифановъ: почему мужика не посѣчь, мужика посѣчь нужно….

Таковы главные элементы произведенiй натуральной школы. Заглавiя обыкновенно берутъ самыя простыя, но какъ можно общѣе, - на примѣръ: помѣщикъ, помѣщица, село, родственники, и въ этомъ родѣ. Разумѣется отъ этихъ формъ есть много отступленiй; но здѣсь дѣло идетъ объ общихъ чертахъ повторяющихся чаще другихъ; извѣстно, что въ натуральной школѣ особенно хвалятъ не того или другаго писателя, не то или другое произведенiе, а именно то, что есть цѣлая школа, что пишутъ много и все въ одномъ родѣ. Отрицательное удобство этого рода заключается, во первыхъ, въ томъ, что онъ не допускаетъ глубоко постигнутыхъ и рѣзко отмѣченныхъ личностей; личностей въ томъ смыслѣ мы вовсе не находимъ; это все типы, т.е. имена собственныя съ отчествами: Аграфена Петровна, Мавра Терентьевна, Антонъ Никифоровичъ и всѣ съ заплывшими глазами и отвислыми щеками. Второе достоинство то, что такъ какъ нѣтъ развитiя личныхъ характеровъ, а интрига большею частью завязывается слабымъ узломъ, то всякiй разсказъ можно на любомъ мѣстѣ прервать и также тянуть до безконечности. Само собою разумѣется, что надъ всѣмъ этимъ должна парить незримая личность писателя, снисходящаго до изображенiя пошлаго, съ высокою цѣлью пробудить сознанiе и спасительный ужасъ нравственнаго застоя. Онъ повидимому равнодушно, даже какъ будто бы охотно опускается въ этотъ жалкiй кругъ; но неужели вы лишены проницательности, и не чувствуете какъ глубоко уязвляетъ его душу соприкосновенiе съ грубымъ и пошлымъ, и какая потребна энергiя, чтобы столько душевныхъ мукъ затаить подъ мнимою безпечностью!

Другое различiе между Французскими и нашими повѣствователями заключается въ томъ, что первые менѣе односторонни, чѣмъ вторые, по крайней мѣрѣ боятся впасть въ односторонность. Эта боязнь совершенно чужда натуральной школѣ. Перебирая послѣднiе романы, изданные во Францiи съ притязанiемъ на соцiальное значенiе, мы ненаходимъ ни одного, въ которомъ бы выставлены были одни пороки и темныя стороны общества. Напротивъ, вездѣ, въ противоположность извергамъ, негодаамъ, плутамъ и ханжамъ, изображаются лица принадлежащiя къ однимъ сословiямъ и занимающiя въ обществѣ одинаковое положенiе съ первыми, но честные, благородные, щедрые и набожные. Говорятъ, что типы честныхъ людей удаются хуже чѣмъ типы негодяевъ; это отчасти справедливо; но еще справедливѣе то, что ни тѣ ни другiе не имѣютъ художественнаго достоинства, пишутся не съ художественною цѣлью, а потому должно судить о нихъ не по выполненiю, а по намѣренiю. Намѣренiе очевидно: это желанiе отличить злоупотребленiя отъ принципа, боязнь излишнимъ обобщенiемъ обвиненiй наклепать на невинныхъ и чрезъ это потерять довѣрiе  или даже возбудить негодованiе. Конечно, большею частью, односторонность беретъ свое, и доброе намѣренiе невыполняется; но все же оно видно, и это важно. Кругъ обвиненныхъ широкъ, но оставляется мѣсто и для оправданныхъ; тѣ и другiе заключаются въодной народной средѣ; въ ней недугъ, въ ней же и врачеванiе, а не внѣ ея. На это нельзя не обратить вниманiя, потому что въ этомъ выражается чувство уваженiя къ своему народу, сознанiе его нравственнаго достоинства, ограничивающее антипатiи писателей. Свободное ли это ограниченiе или вынужденное общественнымъ мнѣнiемъ (второе было бы еще важнѣе), намъ все равно; дѣло въ томъ, что оно заставляетъ предполагать, что и въ новѣшей Францiи есть много людей Карамзинскаго перiода, которыми не пренебрегаютъ. Наши повѣствователи, какъ сказали мы, не изображаютъ ни убiйцъ, ни воровъ, ни предателей; они изображаютъ людей гнусныхъ и пошлыхъ, но за то, въ той средѣ, которую они избрали въ жертву своего юмора и благороднаго негодованiя, другаго рода людей они не допускаютъ; а эта среда обнимаетъ не болѣе не менѣе какъ провинцiальный бытъ - помѣщиковъ и крестьянъ. Такимъ образомъ все одно да одно, брань, побои, обжорство и сплетни. Это наконецъ навело бы отчаянiе вовсе не спасительное  для нашего общества, если бы не наводило скуки, предохраняющей отъ всякаго инаго  впечатлѣнiя. Односторонность Французскихъ писателей, имѣющая предѣлы, объясняется характеромъ общества, въ которомъ они живутъ, ожесточенiемъ партiй, одушевленiемъ страсти. У насъ нѣтъ партiй, нѣтъ ожесточенiя; въ писателяхъ нашихъ вовсе нѣтъ ни злобы, ни страсти. Почему же они впали въ односторонность неограниченную? Именно потому, что у насъ односторонность невинна  и безопасна, что самое направленiе есть плодъ подражанiя, а не дѣствительныхъ потребностей общества, и потому забавляетъ его или наводитъ на него скуку, не задѣвая за живое. Общество это чувствуетъ; кажется, что чувствуютъ и повѣствователи. Почему въ самомъ дѣлѣ не пострѣлятъ холостыми зарядами? еслибъ въ ружьѣ была пуля, тогда бы конечно не стали палить изъ него наудачу…. Впрочемъ, натурализмъ можетъ имѣть одну вредную сторону. Объяснимся.

Замѣчательно, что Французскiе писатели, начиная съ первокласныхъ и до поставщиковъ повѣстей, обличаютъ общество, часто клевещутъ на него, но почти всегда щадятъ простой народъ и заступаются за него - удачноили нѣтъ - это другой вопросъ, уже устраненный нами. Они полагаютъ, что творческое начало въ народѣ, что жизнь общественная обновляется приливомъ  силъ въ немъ заключенныхъ, что преобразованiя въ учрежденiяхъ тогда только возможны, когда требованiе ихъ болѣе или менѣе ясно сознанное идетъ отъ народа, когда понятiя его шире и выше юридическихъ формъ. По этому очень понятно, что люди прогресса указываютъ на высокiя качества народа, можетъ быть, преувеличиваютъ ихъ. Ко всему этому присоединяется естественное чувство справедливости; народъ всегда и вездѣ менѣе виновенъ чѣмъ другiя сословiя, и всегда долѣе и тяжеле другихъ искупаетъ каждую вину, свою и чужую.

Но должно сознаться, что въ этомъ отношенiи натуральная школа худо понимаетъ свой образецъ. На ней лежитъ тяжелый упрекъ. Она не обнаружила никакого сочувствiя къ народу, она также легкомысленно клевещетъ на него, какъ и на общество. Подъ обществомъ мы разумѣемъ въ этомъ случаѣ тотъ классъ людей, которые выписываютъ и читаютъ журналы. Пусть имъ посылаютъ ежемѣсячно каррикатуры, писанныя на нихъ же; въ этомъ нѣтъ бѣды; они сами будутъ судить о сходствѣ. Но народъ безгласенъ; народъ не знаетъ, что про него пишутъ; народъ не самъ себя судитъ; судятъ о немъ другiе, и потому намъ кажется, что можно бы и не чернить его заочно. Мы твердо увѣрены, что наши нравоописатели никому не захотятъ уступить въ любви къ нему и въ искреннемъ желанiи услужить ему; тоже самое и они должны предполагать въ читателяхъ. Чтожъ выиграетъ нашъ народъ, если отъ частаго повторенiя одного и того же, читатели наконецъ увѣрятся, что вся жизнь его ограничивается лежанiемъ на печи, почесыванiемъ за спиною и восхваленiемъ благодѣтельнаго учрежденiя рогозъ? Если онъ дѣствительно таковъ, какимъ его изображаютъ, то образованный классъ жестоко ошибается на его счетъ, ставя его въ своемъ мнѣнiи не слишкомъ низко, а напротивъ черезъчуръ высоко. Неужели это правда? Безчеловѣчное обращенiе съ народомъ часто оправдываютъ его мнимою безчувственностью, на предположенiя объ улучшенiи его быта возражаютъ его неспособностью оцѣнить ихъ и воспользоваться ими: хорошо ли поддерживать это убѣжденiе, будь оно искреннее и притворное? Хорошо ли, клеймя позоромъ возмутительные обычаи, въ тоже время усердно снабжать предлогами къ ихъ извиненiю? За это можетъ быть и скажутъ спасибо, да не тѣ, отъ которыхъ прiятно получить его. Мы готовы признать такое употребленiе понятiй, распространяемыхъ натуральною школою, злонамѣреннымъ; мы знаемъ, что это не прямое, а косвенное, непревидѣнное послѣдствiе ихъ, не менѣе того оно неизбѣжно; а прямыхъ, благодѣтельныхъ послѣдствiй, искупающихъ возможныя злоупотребленiя, къ сожалѣнiю, отъ чего нельзя ожидать.

Стоитъ оглянуться кругомъ, чтобы понять слабую сторону нашихъ отношенiй къ народу. Мы не питаемъ къ нему наслѣдственнаго, историческаго презрѣнiя, съ которымъ смотрѣла на него средневѣковая аристократiя; мы не заражены разсчетливымъ эгоизмомъ и пристрастiемъ къ формальной законности, какъ среднее сословiе западное; въ отвѣтъ на стонъ голодныхъ, мы не сошлемся на мертвую букву. Мы разлучены съ народомъ, но не потому, чтобы мы преднамѣренно отдѣлили свои интересы отъ его блага, но потому что была минута въ нашей Исторiи, когда благо всей земли потребовало разлученiя, какъ всенародной жертвы. Оно было временнымъ, неизбѣжнымъ послѣдствiемъ Петровской реформы; оно есть зло въ настоящемъ, но въ основѣ своей не было никогда преступленiемъ. Теперь оно поддерживается незнанiемъ, а не умышленнымъ отраженiемъ. Мы не понимаемъ народа, и потому то мало ему довѣряемъ. Незнанiе - вотъ источникъ нашихъ заблужденiй. Мы должны узнать народъ, а чтобъ узнать, и прежде чѣмъ узнать, мы должны любить его. Сближенiе съ народомъ можетъ быть еще болѣе необходимо для образованнаго класса, чѣмъ для самаго народа. Во всѣхъ странахъ мiра кругъ образованности, прiобрѣтаемой ученiемъ въ городскомъ быту, съ каждымъ днемъ стѣсняется и мѣлѣетъ; вездѣ знанiе логическое, которому подножiемъ служитъ отрицанiе непосредственности и сознанiя жизненнаго, отказываетъ человѣку въ удовлетворенiи духовныхъ потребностей, самыхъ высокихъ и вмѣстѣ самыхъ простыхъ; онъ не находитъ въ немъ ни живыхъ побужденiй къ дѣятельности, ни нормы для своей внутренней жизни; потерявъ всякую власть надъ самимъ собою, онъ начинаетъ вспоминать и жалѣть  о другомъ источникѣ знанiя и жизни, когда-то ему доступномъ, но къ которому тропа для него потеряна; онъ ищетъ, проситъ чего то, чего не дадутъ ему ни книги, ни комфортъ жизни, и что въ простотѣ своей предугадываютъ дѣти и постигаетъ народъ. Народъ сохранилъ въ себѣ какое-то здравое сознанiе равновѣсiя между субъективными требованiями и правами дѣствительности, сознанiе заглушенное въ насъ одностороннимъ развитiемъ  личности; назидательные уроки жизни доходятъ прямо и безпрепятсвенно до его неотуманеннаго разума; ему доступенъ смыслъ страданiя и даръ самопожертвованiя. Все это не преподается и не покупается, а сообщается непосредственно отъ имущаго неимущему. Усвоивая себѣ жизнь народную, и внося въ нее свое знанiе  и свой опытъ, образованный классъ не останется въ накладъ; онъ получитъ многое въ замѣнъ. Впрочемъ, съ какой бы точки ни смотрѣли на отношенiя двухъ разлученныхъ другъ отъ друга половинъ нашего общественнаго состава, нѣтъ сомнѣнiя,  необходимо, что первый шагъ должно сдѣлать высшее сословiе, и что его должна внушить любовь. Вмѣсто того, вы твердите читателямъ, что лучшая часть общества есть та, для которой иностранный костюмъ нашъ сдѣлался народнымъ, какъ будто эта часть общества слишкомъ низко себя цѣнитъ и нуждается въ ободренiи. Вы увѣряете, что для нея одной, для ея образованiя, совершилось наше прошедшее; въ ея тѣсныхъ предѣлахъ вы заключаете всѣ результаты нашего историческаго развитiя и всѣ зародыши будущаго, какъ будто и безъ васъ не довольно тверда преграда самодовольныхъ предубѣжденiй, отдѣляющихъ ее отъ народа? Будьте же судьями надъ самими собою. Представьте себѣ читателя, принявшаго за правду ваши разсказы о мужикахъ; захочетъ ли онъ ѣхать въ вашу деревню; и если поѣдетъ, то какими глазами онъ будетъ смотрѣть на ея жителей, въ которыхъ предубѣжденный взоръ иностранца видитъ благородный образъ человѣка, а вы показываете нравственнаго урода? Во имя какой-то мнимой истины, вы затемняете свѣтлыя стороны деревенской жизни и отрицаете въ простомъ народѣ всѣ добрыя свойства, которыя могли бы привлечь къ нему уваженiе и сочувствiе. Какимъ же образомъ вашъ читатель породнится съ нимъ? Ужѣ не думаете ли вы, что ужасъ и состраданiе, съ которыми здоровый смотритъ на больнаго, можетъ замѣнить сочувствiе?... Повторяемъ опять, никто не въ правѣ заподозрѣвать намѣренiя; мы вѣримъ, что оно чисто и благородно, но средство не годится, и путь слишкомъ хитеръ. Никогда повѣствователи Французскiе не доходили до такой крайности; не мѣнее того и противъ нихъ поднялся краснорѣчивый голосъ писателя, въ искренности котораго вы не будете сомнѣваться. Мы приводимъ здѣсь слова Ж. Занда изъ предисловiя къ Чертовой лужѣ, слова сами по себѣ замѣчательныя и которыя не трудно приложить къ нашей литературѣ: « Certains artistes de notre temps, jetant un regard sérieux  sur ce qui les entoure, s`attachment à peindre la douleur, l`abjection de la misère, le fumier de Lazare. Ceci peutêtre du domaine de l`art et de la philosophie; mais en peignant la misère  si laide, si avilie, parfois si vicieuse et si criminelle, leur but est-il atteint, et l`effet en est-il salutaire, comme ils le voudraient? Nous n`osons pas nous prononcer la-dessus. On  peut nous dire qu`en montrant ce gouffre le mauvais riche, comme, au temps de la danse Macabre, on lui montrait sa fosse béante et la mort prête à l`enlacer dans ses bras immondes. Aujourd`hui on lui montre le bandit crochetant sa porte et l`assassin guittant son sommeil. Nous confessous que nous ne comprenons pas trop, comment on le réconciliera avec l`humanité qu`il méprise, comment ou le rendra sensible aux douleurs du pauvre qu`il redoute, en lui montrant ce pauvre sous la forme du forcat evadé et du rodeur de nuit. L`affreuse mort, grincant des dents et jouant du violon dans les images d`Holbein et de ses devanciers, n`a pas trouvé moyen sous cet aspect, de convertir les pervers et de consoler les victimes. Est-ce que notre littérature ne procéderait pas un peu en ceci comme les artistes du moyen  àge et de la renaissance?....Dans cette littérature de mystéres et d`iniquité, que le talent et l`imagination ont mise à la mode, nous aimons mieux les figures douces et suaves, que les scélérats à effet dramatique. Celles-là peuvent entre-prendre et amener des conversions, les autres font peur, et la peur ne guérit pas l`égoisme, elle l`augmente...

И такъ, натуральная школа обязана происхожденiемъ своимъ Гоголю, съ которымъ она имѣетъ общаго только содержанiе, у него заимствованное, и влiянiю новѣйшей Французской Литературы. Она основана на двойномъ подражанiи, слѣдовательно лишена всякой самостоятельности, и также далека отъ дѣйствительности какъ и покойный романтизмъ. Ея влiянiе безвредно, потому что ничтожно. Неподдержанная ни однимъ сильнымъ талантомъ, она должна исчезнуть также скоро и случайно какъ она возникла, какъ составлялись и исчезали на нашей памяти многiе литературные кружки. И тогда, тотъ самый критикъ, который пророчитъ ей долгую жизнь, отзовется о ней съ тѣмъ самымъ пренебреженiемъ, съ какимъ когда то онъ говорилъ о классицизмѣ, съ какимъ теперь издѣвается надъ романтизмомъ. Онъ будетъ правъ отчасти, если и невѣренъ самому себѣ; ибо классицизмъ, романтизмъ и натурализмъ не на нашей почвѣ выросли и не ее оплодотворятъ; живая струя нашего развитiя протекаетъ въ сторонѣ отъ нихъ; они только отражаются на ея поверхности.

Замѣчательно, что чѣмъ далѣе, тѣмъ это отраженiе слабѣе; генiй Ломоносова и Державина ропталъ подъ гнетомъ классицизма; романтизмъ имѣлъ сильное влiянiе на Жуковскаго и на первый перiодъ Пушкина; а натурализму не поддался ни одинъ, даже второклассный талантъ.

Представивъ свое мнѣнiе о натурализмѣ, мы не станемъ опровергать мнѣнiя Г. Бѣлинскаго; пусть разсудятъ читатели. Приступаемъ къ той части его статьи, которая для насъ особенно интересна: къ сужденiю о такъ называемой партiи Славянофильской. Происхожденiе ея  критикъ объясняетъ слѣдующимъ образомъ: «извѣстно, что «въ глазахъ Карамзина Iоаннъ III былъ выше Петра «Великаго, а до-петровская Русь лучше Россiй новой. «Вотъ источникъ Славянофильства.» Коротко и ясно; но вѣрно ли? Сравненiе Iоанна III съ Петромъ встрѣчается у Карамзина въ томъ VI гл. VII. Вотъ начало этого мѣста: «Новѣйшiе историки замѣчаютъ въ Iоаннѣ «разительное сходство  съ Петромъ Первымъ; оба безъ «сомнѣнiя велики; но Iоаниъ и пр. Далѣе: «не здѣсь, но въ «Исторiи Петра должно излѣдовать, кто изъ сихъ двухъ «вѣнценосцевъ поступилъ благороднѣе или согласнѣе съ «истинною пользою отечества». И такъ сравненiе и сужденiе отложено; нечего искать его; здѣсь же показаны только нѣкоторыя различiя въ цѣляхъ и образѣ дѣйствiя; на примѣръ: «не видимъ, чтобы Iоаннъ пекся о «просвѣщенiи умовъ науками… онъ хотѣлъ единственно «великолѣпiя, силы» и конечно никто въ этихъ словахъ не увидитъ предпочтенiя въ пользу Iоанна, а простое указанiе различiя, объясняемаго различными потребностями двухъ царствованiй, раздѣленныхъ двумя вѣками. Въ томъ же мѣстѣ Карамзинъ говоритъ, что Iоаннъ ввелъ Россiю въ Государственную систему Европы и заимствовалъ искусства у «образованныхъ народовъ, но не мыслилъ о «введенiи новыхъ обычаевъ, о перемѣнѣ нравственнаго «характера подданныхъ; принималъ только тѣхъ иностранцевъ, отъ которыхъ ожидалъ пользы въ дѣлѣ художествъ, ремеслъ, торговли и политики, и оказывалъ имъ только милость, какъ пристойно великому Монарху, къ чести, не къ униженiю своего народа. Петръ думалъ возвысить себя чужеземнымъ названiемъ Императора; Iоаннъ гордился древнимъ именемъ Великаго Князя…» Здѣсь дѣствительно проглядываетъ предпочтенiе, но не должно забывать, что Карамзинъ писалъ въ такую эпоху, когда слишкомъ худо знали и мало цѣнили старину, когда подъ влiянiемъ сужденiя иностранцевъ, у насъ возводили государственное величiе Россiи не выше Петра. Карамзинъ во многихъ случаяхъ писалъ въ виду современнаго предубѣжденiя. Наконецъ, если бы даже изъ одного этого мѣста мы захотѣли вывести образъ мыслей Карамзина о предметѣ, о которомъ онъ не сказалъ рѣшительнаго слова, то все, что мы имѣли бы право приписать ему, заключалось бы въ слѣдующемъ: Iоаннъ III уберегся отъ нѣкоторыхъ крайностей, въ которыя вовлеченъ былъ Петръ I пристрастемъ къ иностранцамъ.

Слѣдуетъ ли изъ этого, что Iоаннъ III былъ выше Петра, и въ правѣ ли былъ критикъ говорить объ этомъ какъ о дѣлѣ извѣстномъ? Во всякомъ случаѣ, мысль Карамзина заключала бы въ себѣ не болѣе какъ сужденiе о сравнительномъ достоинствѣ двухъ личностей, и только. Самое сужденiе можетъ быть справедливо и ошибочно, но ни какъ не можетъ быть распространено на двѣ различные эпохи, еще менѣе служить источникомъ какой либо системы. Второе мнѣнiе, приписанное Карамзину, еще страннѣе. Во первыхъ, что значитъ слово лучше ? Думалъ ли напримѣръ Карамзинъ, что Русское Государство до Петра было стройнѣе и могущественнѣе, или что учрежденiя Iоанна IV и Бориса Годунова были лучше учрежденiй Екатерины? Или что войско  разбитое при  Калкѣ было лучше войска, одержавшего Полтавскую побѣду? Вѣдь это также вещи хорошiя. Но можетъ быть  онъ думалъ, что до Петра высшiя сословiя связаны были съ низшими тѣснѣе чѣмъ послѣ реформы? Что общество было цѣльнѣе и тверже въ своихъ убѣжденiяхъ? Вѣдь  и цѣльность общества и твердость убѣжденiй вещи не дурныя? Чтожъ наконецъ по вашему мнѣнiю думалъ Карамзинъ? Слово: лучше имѣло бы смыслъ только въ томъ случаѣ, если бы Карамзинъ сказалъ гдѣ нибудь, что реформою Петра Россiя ничего не выиграла или потеряла существенное, получивъ въ замѣнъ излишнее; что вообще реформа была шагомъ назадъ. Но зачѣмъ гадать объ историческихъ убѣжденiяхъ Карамзина, когда ихъ можно извлечь изъ собственныхъ его словъ. Всякому, кто прочелъ отрывокъ о древней и новой Россiи извѣстно, что Карамзинъ видѣлъ въ Русской Исторiи прогрессивный ходъ; что въ сближенiи древней до-петровской Россiи съ Европою и въ заимствованiи отъ нея воинскихъ уставовъ, системы дипломатической, образа воспитанiя или ученiя, самаго свѣтскаго обхожденiя онъ видѣлъ торжество явной пользы, явнаго превосходства надъ старымъ навыкомъ (это подлинныя слова его, стр. XLV). Далѣе, перечисливъ всѣ личныя достоинства, всѣ подвиги Петра, все чѣмъ обязана ему Россiя, Карамзинъ сказалъ: «но мы Россiяне, имѣя передъ глазами свою исторiю, подтвердимъ ли мнѣнiе несвѣдущихъ иноземцевъ, и скажемъ ли, что Петръ есть творецъ нашего величiя Государственнаго? Забудемъ ли Князей Московскихъ: Iоанн  I, Iоанна III, которые, можно сказать, изъ ничего воздвигли державу сильную и что не менѣе важно - учредители твердое въ ней правленiе единовластное? Петръ нашелъ средства дѣлать великое. Князья Московскiе приготовили оное.» - Вотъ что думалъ Карамзинъ, и вотъ поясненiе сравненiя Iоанна III съ Петромъ I. Наконецъ Карамзинъ написалъ слѣдующiе строки: «сравнивая всѣ извѣстныя намъ времена Россiи, едва ли не всякiй изъ насъ скажетъ, что время Екатерины было одно изъ счастливѣйшихъ для Россiи, едва ли не всякiй изъ насъ пожелалъ бы жить въ немъ.» Изъ какихъ же источниковъ известно критику, что въ глазахъ Карамзина Русь до-Петровская была лучше новой?

И такъ, Карамзину приписано мнѣнiе, котораго онъ не имѣлъ, и слѣдовательно не могъ передать Славянофиламъ.

Начавъ съ двойнаго промаха, критикъ говоритъ» что «существованiе и важность этой литературной котерiи» (т.е. Славянофильства) чисто-отрицательная, что она «вызвана и живетъ не для себя, а для оправданiя и «утвержденiя именно той идеи, на борьбу съ которою «обрекла себя…. положительная сторона доктрины «заключается въ какихъ то туманныхъ, мистическихъ «предчувствiяхъ побѣды Востока надъ Западомъ, которыхъ «несостоятельность слишкомъ ясно обнаруживается фактами «дѣствительности всѣми вмѣстѣ и каждымъ порознь. Но «отрицательная сторона ихъ ученiя гораздо болѣе «заслуживаетъ вниманiя, не въ томъ что она говорить «противъ гнiющаго будто бы Запада (Запада Славянофилы «рѣшительно не понимаютъ, потому что мѣряютъ его на «восточный аршинъ), но въ томъ что они говорятъ «противъ Русскаго Европеизма, а объ этомъ они говорятъ «много дѣльнаго и т.д.»

Которая изъ двухъ сторонъ существуетъ для другой - рѣшитъ время; во всякомъ случаѣ хорошо былобы и то, еслибы встрѣченное ими противорѣчiе внушило не-Славянофиламъ (какъ называетъ ихъ авторъ) счастливую мысль подвергнуть свои убѣжденiя строгой повѣркѣ, и буде возможно, оправдать ихъ. Критикъ не нашелъ интереса говорить о положительной сторонѣ доктрины Славянофиловъ; наше дѣло идти за нимъ по пятамъ куда онъ ведетъ, потому и мы отстранимъ этотъ предметъ, замѣтивъ ему мимоходомъ, что еслибы замѣнить слова Востокъ и Западъ другими, въ настоящемъ случаѣ тождественными, то дѣло можетъ быть прояснилось бы для него. Покойный Волуевъ очень ясно опредѣлилъ въ предисловiи къ своему Историческому сборнику, что значитъ Востокъ. Это значитъ не Китай, не Исламизмъ, не Татары, а мiръ Славяно-православный, намъ единоплеменный и единовѣрный, вызванный къ сознанiю своего единства и своей силы явленiемъ Русскаго Государства. Въ отличiе отъ него, Западъ значитъ мiръ Романо-Германскiй или Католико-Протестантскiй. Есть ли между ними существенное, коренное различiе, и слѣдовательно условiе борьбы, въ какой бы впрочемъ то ни было сферѣ - въ этомъ не трудно убѣдиться. Стоитъ нѣсколько времени сряду слѣдить за иностранными газетами и политическими брошюрами. Изъ нихъ мы узнали бы, что Европа давно почувствовала въ историческомъ явленiи Россiи и въ пробужденiи Славянскаго племени присутствiе какой-то новой силы, для которой она не находитъ у себя мѣрила. Она бы и рада убѣдиться вмѣстѣ съ критикомъ въ несостоятельности предчувствiя о побѣдѣ восточнаго начала надъ западнымъ - да почему то ей не вѣрится! Что касается до обвиненiя въ непониманiи Запада, то мы могли бы сказать въ отвѣтъ, что не-Славянофилы не понимаютъ Россiи, потому что мѣряютъ ее на западный аршинъ; но мы желали бы оправдаться, еслибъ только мы знали, что именно значитъ теперь Западъ и Европа; было время когда подъ словомъ Европа разумѣли аудиторiю Берлинскаго Университета, потомъ два или три журнала, издающiеся въ Парижѣ; но что именно оно значитъ теперь - намъ неизвѣстно. Допустивъ основательность нападенiя Славянофиловъ противъ Русскаго Европеизма, критикъ говоритъ: «нельзя остановиться на признанiи «справедливости какого бы то ни было факта, а должно «изслѣдовать его причины, въ надеждѣ въ самомъ злѣ «найти и средства къ выходу изъ него. Этого «Славянофилы не дѣлали и не дѣлаютъ; но за то они заставили, «если не сдѣлать, то дѣлать это своихъ противниковъ». Не сдѣлали - конечно, потому что это такое дѣло, надъ которымъ вѣроятно будетъ трудиться не одно поколѣнiе; не дѣлали - это несправедливо. Критикъ согласится по крайней мѣрѣ, что имъ стоило не малаго труда заставить признать необходимость самой задачи; не далѣе какъ на слѣдующей страницѣ, онъ возражаетъ на приписанную имъ нелѣпость слѣдующими словами: «нѣтъ это означаетъ «совсѣмъ другое, а именно то, что Россiя вполнѣ «исчерпала, изжила эпоху преобразованiя, что реформа «совершила въ ней свое дѣло, сдѣлала для нея все, что могла «и должна была сдѣлать, и что настало для Россiи время «развиваться самобытно, изъ самой себя.»

Наконец мы слышимъ изъ устъ противной стороны повторенiе мысли высказанной и пущенной въ ходъ Славянофилами; почему она обращена противъ нихъ - это трудно понять; но во всякомъ случаѣ они опредѣлили задачу, стремленiе, къ которому прiобщается теперь самъ критикъ. До сихъ поръ оно ограничивается сферою ученыхъ разысканiй; на этомъ поприщѣ, то есть на поприщѣ изслѣдованiя нашей народности въ Исторiи и Литературѣ, Славянофилы сдѣлали хоть что нибудь; что сдѣлали не-Славянофилы - неизвѣстно. Послѣднiй выписанный нами отрывокъ служитъ отвѣтомъ вотъ на какiя слова: «Неужели Славянофилы правы и реформа «Петра Великаго только лишила насъ народности и сдѣлала «междоумками? И неужели они правы, говоря, что намъ «надо воротиться къ общественному устройству и «нравамъ временъ не то баснословнаго Гостомысла, не то «Царя Алексѣя Михайловича (на счетъ этого сами «господа Славянофилы еще не условились между собою)?»

Въ другомъ мѣстѣ: «по ихъ мнѣнiю (литературныхъ «старообрядцевъ) реформа Петра убила въ Россiи «народность, а слѣдовательно и всякiй духъ жизни, такъ что «Россiи для своего спасенiя не остается ничего другаго, «какъ снова обратиться къ благодатнымъ, «полу-патрiархальнымъ нравамъ временъ Кошихина….»

Признаемся, мы прочли эти строки не безъ досады. Если всѣ наши споры должны содѣйствовать развитiю сознательныхъ убѣжденiй, то первымъ условiемъ ихъ должна быть обоюдная добросовѣстность. Мы не смѣемъ думать, чтобы намъ удалось когда нибудь склонить нашихъ противниковъ на нашу сторону, но если они дѣлаютъ намъ честь излагать и опровергать нашъ образъ мыслей; то мы въ правѣ, требовать отъ нихъ, чтобы они выслушивали насъ. Вы возражаете намъ - очень хорошо; но зачѣмъ же послѣ того затыкать себѣ уши, развѣ для того, чтобы неслышать отвѣта и быть въ правѣ во второй и въ третiй разъ повторить одно и тоже возраженiе? Мы думали, что Современникъ оставивъ эту обветшалую систему.

Когда и кто изъ Славянофиловъ, и въ какомъ изданiи, высказалъ ту мысль, которую критикъ разсудилъ за благо имъ приписать? Не всѣ ли они единогласно говорятъ, что время Алексѣя Михайловича было временемъ порчи? Не сказалъ ли еще недавно Погодинъ въ заключенiи одной статьи: избави насъ Богъ отъ застоя временъ Кошихинскихъ? И когда шла рѣчь объ утратѣ нашей народности, не говорили ли они всегда, что утрата не безусловная, иначе мы бы погибли, а утрата временная, сознательная и свободная, утрата не въ смыслѣ потери, а въ томъ смыслѣ, въ какомъ человѣкъ, увлеченный въ односторонную дѣятельность, временно оставляетъ безъ употребленiя многiя свои способности, удерживая за собою право и возможность обратиться снова къ ихъ развитiю? И кому приходило въ голову признать случайными явленiе Петра Великаго, его реформу и послѣдующiя событiя до 1812 года; кто не признавалъ ихъ исторически необходимыми? Нужно ли повторить еще разъ объясненiя почти что поступившiя въ разрядѣ общихъ мѣстъ? Кажется не зачѣмъ. Система спора, принятая критикомъ въ отношенiи къ Славянофиламъ такъ удобна, что дѣйствительно трудно отъ нея отказаться. Обыкновенно онъ  навязываетъ имъ то, чего они никогда не говорили, а потомъ опровергаетъ ихъ тѣмъ, что они первые сказали. 

Вотъ отвѣтъ критика на мнимый совѣтъ ихъ обратиться къ временамъ Кошихинскимъ: «Не объ измѣненiи «того, что совершилось безъ нашего вѣдома и что «смѣется надъ нашею волею, должны мы думать, а объ «измѣненiи самихъ себя на основанiи уже указаннаго намъ «пути высшею насъ волею. Дѣло въ томъ, что пора намъ «перестать казаться, и начать быть, пора оставить, какъ «дурную привычку, довольствоваться словами и «европейскiя формы и внѣшности принимать за Европеизмъ. «Скажемъ болѣе: пора намъ перестать восхищаться «Европейскимъ потому только, что оно не азiатское, но любить, «уважать его, стремится къ нему, потому только, что «оно человѣческое, и на этомъ основанiи, все Европейское, «въ чемъ нѣтъ человѣческаго, отвергать съ такою же «энергiею, какъ и все азiатское, въ чемъ нѣтъ человѣческаго». 

А вотъ что было напечатано въ 1845 году въ Историческомъ Сборникѣ: «Пора бы, казалось, намъ «убѣдиться и въ томъ, что многое изъ того, что Западъ «повидимому, уже выработалъ за насъ, и намъ передалъ «готовымъ и оконченнымъ, намъ еще придется начинать «съизнова, но пользуясь, разумѣется, всѣмъ богатымъ «запасомъ его науки, его уроковъ и опытовъ. Уже время «подумать и о томъ, чтобы намъ самимъ и изъ себя «выработывать внутреннiя начала своей нравственной и «умственной жизни, принявъ на себя и всю отвѣтственность «въ ней, умѣя дать въ ней отчетъ себѣ и другимъ - и «связать ее съ своимъ народнымъ прошедшимъ и будущимъ; - «а не довольствоваться, - въ пустотѣ своей внутренней «жизни,- одними убѣжденьями, взятыми на прокатъ, «вмѣстѣ съ послѣдней модой изъ Парижа, или системой «изъ Германiи, - посылками безъ вывода или выводами «безъ данныхъ, изъ силлогизма, прожитаго или «переживаемаго другимъ мiромъ»…

«Какъ мы съ Петромъ Великимъ приняли въ себя «достоянiе Западнаго мiра, такъ и этотъ Западный или «Гермаскiй мiръ принялъ въ себя когда то наслѣдiе «древняго человѣчества. Но условiя нашего положенья при «такомъ займѣ были гораздо благопрiятнѣе для насъ и «нашего будущаго. _ Мы получили Западное просвѣщенье «не какъ переданное намъ наслѣдство отъ другаго «почившаго мiра, но какъ плодъ и опытъ другой, болѣе «извѣдавшей и блестящей жизни, которая намъ предложила «свои уроки. - Воспользоваться этими уроками и «опытами, познакомиться съ этимъ вновь для насъ открывшимся, «болѣе просвѣщеннымъ, мiромъ, было для Россiи, безспорно, необходимостiю; - но воспользоваться тѣмъ или «другимъ опытомъ, усвоить себѣ то или другое явленiе изъ «его жизни, предоставлено было нашему выбору».

Конечно не все въ разбираемой нами статьѣ есть повторенiе стараго. Вотъ напримѣръ мысль совершенно оригинальная: «да, въ насъ есть нацiональная жизнь, мы «призваны сказать мiру свое слово, свою мысль; но какое это «слово, какя мысль - объ этомъ пока еще рано намъ «хлопотать». Кажется нацiональная жизнь, сознанная народомъ, есть его слово. Не хлопотать о мысли и словѣ значитъ не сознавать своей жизни, не стараться сознать ее. Хорошъ совѣтъ! Г. Кавелинъ доказывалъ, что до XVIII вѣка въ Россiи не было сознанiя; Г. Бѣлинскiй пошелъ далѣе и сказалъ, въ началѣ своей статьи, «что Ломоносовъ «не мог найти содержанiя для своей поэзiи въ «общественной жизни своего отечества, потому что тутъ не «было не только сознанiя но и стремленiя къ нему, стало «быть не было никакихъ умственныхъ и нравственныхъ «интересовъ». Наконецъ и этого показалось мало; выходитъ, что и теперь даже рано хлопотать о сознанiи. Читая подобные отзывы, не знаешь чему болѣе удивляться, широтѣ ли размаха, о которой говоритъ Г. Никитенко въ своей статьѣ, или необыкновенной быстротѣ, съ которою разрослась мысль, пущенная въ ходъ счастливою рукою Г. Кавелина и подхваченная Г. Бѣлинскимъ. При этомъ встрѣчается только одно затрудненiе: какъ согласить совѣтъ, повоздержаться въ дѣлѣ сознанiя, съ тѣмъ, который данъ двумя страницами выше «что настало для Россiи время развиваться самобытно, изъ самой себя». Едвали можно будетъ при этомъ обойтись безъ сознанiя?

Въ послѣднемъ отрывкѣ, нами выписанномъ, есть еще одна мысль, на которой слѣдуетъ остановиться.

Критикъ (все таки въ опроверженiе или въ дополненiе къ образу мыслей Славянофиловъ) объявляетъ, что надобно любить и заимствовать только человѣческое и отвергать все  нацiональное, въ чемъ нѣтъ человѣческаго. Подобнымъ правиломъ оканчивается и статья Г. Кавелина нами разобранная; наконецъ тоже самое повторялось и вѣроятно будетъ повторяться много разъ. Читая эти добродушные совѣты, можно подумать, что ко всему, что можетъ быть заимствовано нами, прибить ярлычекъ съ надписью человѣческое   или нацiональное, и что есть люди колеблющiеся въ выборъ?

Да ктожъ взялъ на себя трудъ сортировки? Гдѣ обращики для опредѣленiя нацiональнаго и человѣческаго? Неужели все то, что выдаваемо было и выдается за общечеловѣческое, должно быть принято на вѣру? Католикъ вполнѣ увѣренъ, что ученiе Римской церкви, практическiя правила ею предписанныя, безусловно истинны для всѣхъ временъ и народовъ. По его понятiямъ, католическое и человѣческое слова тождественныя, и съ этимъ убѣжденiемъ онъ заводитъ пропаганду. Французъ прошлаго вѣка былъ почти увѣренъ, что Французскiй языкъ есть языкъ человѣческiй, а не нацiональный, что нравы Французскiе рѣшительно человѣческiе. Ни тому, ни другому мы не вѣримъ. Если нѣтъ внѣшняго признака, по которому бы можно было съ разу отличить человѣческое отъ нацiональнаго, то значитъ надобно прибѣгнуть къ внутреннему признаку, то есть опредѣлить истину и достоинство каждой идеи, каждаго учрежденiя. И такъ, вмѣсто словъ: общечеловѣческое и нацiональное, будемъ употреблять слѣдующiя, въ этомъ случаѣ тождественныя: безусловно-истинное и условно-истинное или условно-ложное, (это все равно), и тогда наставленiе Г. Бѣлинскаго получитъ слѣдующiй смыслъ: пора намъ перестать восхищаться полуложнымъ, пора и уважать и любить только безусловно-истинное. Да ктожъ когда либо думалъ иначе? Какая школа сознательно предпочитала ложное истинному? Правда, многiя, лучше сказать всѣ онѣ, стремясь къ абсолютно-истинному, въ тоже время принимали и навязывали другимъ много нацiональнаго и ложнаго. Тоже будетъ съ вами и съ нами, потому что ни вы ни мы не безошибочны. Это несчастiе, конечно, но не порокъ. Вашъ совѣтъ хорошъ, но не новъ; прежде чѣмъ вы его предложили, имъ руководствовалось все человечѣство; повторяя его, вы ничего не уясняете и не даете средствъ его исполнить. Вмѣсто того, чтобы играть словами, народное и человѣческое, лучше укажите норму или признакъ человѣческаго, составьте сводъ человѣческихъ началъ; тогда мы примемъ его или отвергнемъ; по крайнѣй мѣрѣ будетъ что принять, а до сихъ поръ вы предлагали намъ условное выраженiе, подъ которымъ можно разумѣть что угодно. Наконецъ, и общечеловѣческихъ началъ нельзя пересчитать по пальцамъ; какъ выраженiе человѣческой сущности, они должны составлять одно цѣлое, проникнутое однимъ духомъ: формулировавъ основныя начала, вы должны будете опредѣлить и приложенiя ихъ въ различныхъ сферахъ жизни. Все это также не легко, а главное - это задача не нашего времени, а постоянная задача всѣхъ временъ.

Итакъ, сказавши: мы хотимъ общечеловѣческаго, а не нацiональнаго, вы не рѣшили спора. Съ вопросомъ: что есть общечеловѣческое и какъ отличить его отъ нацiональнаго, споръ только что начнется. Приложите это къ предмету нашихъ толковъ, и тогда вы увидите, что мы дорожимъ старою Русью не потому что мы видимъ въ ней выраженiе тѣхъ началъ, которыя мы считаемъ человѣческими или истинными, а вы , можетъ быть, считаете нацiональными и временными.

Точно такъ Г. Кавелинъ полагаетъ, что мы заимствовали у Европы не ея исключительно нацiональные элементы, которые во время реформы, будто бы, исчезли или исчезали, а общечеловѣческiе; а мы, вѣроятно, по ближайшемъ опредѣленiи этихъ элементовъ, признали бы въ нихъ многое за народное и ложное.

Критикъ не взялъ на себя труда возвести спора до основныхъ вопросовъ, и продолжаетъ по своему излагать образъ мыслей Славянофиловъ. «Одни, говоритъ онъ, «смѣшали съ народностью старинные обычаи, «сохранившiеся теперь только въ простонародiи, и не любятъ «чтобы при нихъ говорили съ неуваженiемъ о курной и «грязной избѣ, о рѣдькѣ и квасѣ, даже о сивухѣ.» Славянофилы уважаютъ домъ, въ которомъ живетъ русскiй  крестьянинъ каковъ бы онъ ни былъ, и пищу, добытую его трудомъ, какова бы она ни была; они удивляются, что есть на свѣтѣ люди, которые могутъ находить удовольствiе говоритъ объ этомъ съ неуваженiемъ; наконецъ они не хуже другихъ чувствуютъ неудобство курной избы, лишенiя и соблазны, которымъ подвергается крестьянинъ; но они думаютъ, что брюзгливая чопорность, съ которою натуральная школа говоритъ о курной избѣ, не есть необходимый приступъ къ ея перестройкѣ, что вообще иронiя и насмѣшка заключаютъ въ себѣ мало побужденiй къ улучшенiямъ.

«Другiе, продолжаетъ критикъ, сознавая потребность «высшаго нацiональнаго начала и не находя его въ «дѣйствительности, хлопочутъ выдумать свое и не ясно, «намеками, указываютъ намъ на смиренiе, какъ на «выраженiе Русской нацiональности. Имъ можно замѣтить, что «смиренiе есть, въ извѣстныхъ случаяхъ, весьма «похвальная добродѣтель для человѣка всякой страны, но что «она едвали можетъ составить то, что называется «народностью». Замѣтимъ и мы, что никогда никому не приходило въ голову видѣтъ въ свойствѣ народа ( въ этомъ смыслѣ, если мы не ошибаемся, авторъ употребляетъ слово смиренiе) высшее его начало. Свойство, какъ природное опредѣленiе, не можетъ быть началомъ, точно такъ какъ нельзя сказать о человѣкѣ, что его высшее начало есть его сангвиническiй темпераментъ. Смиренiе само по себѣ, какъ свойство, можетъ быть достоинствомъ, можетъ быть и порокомъ, признакомъ силы и слабости, смотря потому, отъ чего оно происходитъ и передъ чѣмъ народъ или человѣкъ смиряется; какъ начало, смиренiе есть нравственная обязанность, предполагающая извѣстныя убѣжденiя, извѣстное понятiе объ отношенiи человѣка къ Богу и къ другимъ людямъ, и въ такомъ случаѣ оно разсматривается и оцѣнивается въ совокупности съ цѣлымъ строемъ вѣрованiй и духовныхъ стремленiй. Но мы не понимаемъ, что свойство общечеловѣческое не можетъ составить того, что называютъ народностью. Казалось бы наоборотъ. Чтожъ такое народность, если не общечеловѣческое начало, развитiе котораго достается въ удѣлъ одному племени преимущественно передъ другими, вслѣдствiе особеннаго сочувствiя между этимъ началомъ и природными свойствами народа. Такъ личность есть начало общечеловѣческое, которое развито преимущественно племенемъ Германскимъ, и потому сдѣлалось его нацiональнымъ опредѣленiемъ.

Тоже самое странное возраженiе дѣлаетъ авторъ по поводу любви. «Толкуютъ еще о любви, говоритъ «онъ, какъ о нацiональномъ началѣ, исключительно «присущимъ однимъ Славянскимъ племенамъ, въ ущербъ «Гальскимъ, Тевтонскимъ и инымъ западнымъ…. Мы «напротивъ думаемъ, что любовь есть свойство «человѣческой натуры вообще, и также не можетъ быть «исключительною принадлежностью одного народа или племени, «какъ и дыханiе, зрѣнiе, голодъ, жажда, умъ, слово…….. «Ошибка здѣсь въ томъ, продолжаетъ критикъ, что относительное принято за безусловное.» Нѣтъ, ошибка въ томъ, что вы, вѣроятно безъ умысла, въ торопяхъ, вставили одно лишнее слово: исключительно. Оно конечно придаетъ мысли особенную силу и для эффекта недурно, но за то оно искажаетъ мнѣнiе, на которое вы возражаете. Любовь есть свойство общечеловѣческое, доступное каждому лицу но которое въ одномъ племени можетъ быть гораздо болѣе развито чѣмъ въ другомъ; напримѣръ то племя, котораго жестокость къ рабамъ и побѣжденнымъ была неумолима, въ этомъ случаѣ, оказывало въ себѣ менѣе любви, чѣмъ то, которое смотрѣло на нихъ съ семейной точки зрѣнiя. Точно такъ зрѣнiе есть свойство общечеловѣческое, а есть люди зоркiе, есть близорукiе, есть слѣпые. Наконецъ, что гораздо важнѣе, одно племя можетъ вѣрить твердо въ творческую силу любви и стремиться основать на ней общественный союзъ; другое племя можетъ вовсе не довѣрять ей, а допуская ее только какъ роскошъ, основывать свое благосостоянiе на законѣ и принужденiи. Отличается ли Русскiй народъ преобладанiемъ любви и довѣрiемъ къ ней, это другой вопросъ. Критикъ не доказалъ противнаго, потому что стремленiе народа не доказывается въ десяти строкахъ, примѣрами, выхваченными изъ его Исторiи. Изъ того, что законъ былъ нарушаемъ, не слѣдуетъ, чтобы не признавали его обязательнымъ. Мы не станемъ приводить доказательствъ въ пользу другаго мнѣнiя, но мы беремъ на себя доказать тѣмъ способомъ, который употребилъ критикъ, что любой народъ имѣетъ или не имѣетъ любое народное свойство.

Замѣчательно, между прочимъ, противорѣчiе, въ которое впадаетъ авторъ, толкуя о любви. Онъ призналъ ее за общечеловѣческое свойство всякаго племени, какъ дыханiе, жажда и пр., слѣдовательно безъ котораго племя быть не можетъ; затѣмъ, чрезъ 15 строкъ, мы читаемъ «нацiональнымъ началомъ она (т.е. любовь) никогда «не была, но была человѣческимъ началомъ, «поддерживавшимся въ племени его историческимъ, или лучше сказать, его «неисторическимъ положенiемъ. - Положенiе измѣнилось, «измѣнились и патрiархальные нравы, а съ ними исчезла и «любовь, какъ бытовая сторона жизни». Да въ какомъ же видѣ и гдѣ она уцѣлѣла, если ея нѣтъ въ быту? Развѣ въ учрежденiяхъ или въ книгахъ? Не очевидно ли, что отсутствiе ея какъ бытовой стороны все равно, что совершенное отсутствiе;  и слѣдовательно Русской народъ утратилъ вмѣстѣ съ патрiархальными правами общечеловѣческое свойство столь же необходимое и неотъемлемое, какъ жажда, дыханiе и т.д.

Вотъ все, что Г. Бѣлинскiй сказалъ о Славянофилахъ.

Въ этой части его статьи есть мысли нелѣпыя; это тѣ, которыя произвольно приписаны Славянофиламъ. Повторимъ ихъ:

Реформа Петра убила въ Россiи народность и всякiй духъ жизни. 

Россiя для своего спасенiя должна обратиться къ нравамъ эпохи Кошихина или Гостомысла. 

Свойство смиренiя есть Русское нацiональное начало.

Любовь есть нацiональное начало, исключительно присущее Славянскимъ племенамъ.

Встрѣчаются также мысли совершенно справедливыя; это тѣ которыми Г. Бѣлинскiй возражаетъ Славянофиламъ, также произвольно, потому что нѣкоторыя изъ этихъ мыслей они первые пустили въ ходъ, а другихъ никогда не думали отвергать. Вот онѣ:

Россiя изжила эпоху преобразованiя, перескочить за нее нельзя.

Реформа Петра не могла быть случайна.

Пора намъ перестать казаться и начать быть; пора уважать и любить только человѣческое и отвергать все, въ чемъ нѣтъ человѣческаго, будь оно Европейское или Азiатское.

Крѣпкое политическое и государственное устройство есть ручательство за внутреннюю силу народа.

Смиренiе и любовь суть свойства человѣческой натуры вообще. 

Впрочемъ, Г. Критикъ въ одномъ мѣстѣ заранѣе проситъ извиненiя у Гг. Славянофиловъ на случай, еслибы, по неумышленной ошибкѣ съ его стороны, оказалось, что въ его статьѣ приписано имъ что-нибудь такое, чего они не думали, или не говорили. Если бы К. Критикъ предвидѣлъ также противоположный случай, то есть что можетъ быть, въ числѣ возраженiй встрѣтятся мысли самихъ Гг. Славянофиловъ, тогда оговорка его была бы совершенно полна и обнимала бы всю его статью, во сколько она касается до его противниковъ.

Мы съ своей стороны ни минуты не сомнѣвались въ неумышленности его ошибокъ: мы увѣрены, что онѣ произошли отъ того, что онъ, подобно другимъ, судилъ съ чужаго голоса, держался на поверхности вопросовъ и не дошелъ до основной причины разномыслiя. Заключимъ нашъ отвѣтъ такою же просьбою о снисхожденiи къ нашимъ ошибкамъ и благодарностью Г. Критику за желанiе быть безпристрастнымъ, обнаруженное въ его статьѣ, и которое, надѣемся, когда нибудь исполнится.

М….З….К…. 

Зачем попали въ это исчисленiе робята?

Кн. II.                                                                                                                   10                                         

Въ Отсзейскихъ городахъ, Ригѣ, Ревелѣ, Дерптѣ и пр., первобытное устройство гильдiй сохранилось доселѣ.

 Хотя слово братство пущено въ ходъ еще въ эпоху революцiи, но нельзя отрицать, что теперь его понимаютъ иначе и глубже.

 Вспомнимъ еще, что въ статьѣ о Жижкѣ, Ж. Зандъ кажется первая изъ западныхъ писателей поняла глубокiй смыслъ возстанiя Гусситовъ, какъ отчаянной борьбы за сохраненiе цѣлости церковной общины, въ которую католицизмъ вводилъ насильственно раздвоенiе, привилегированное сословiе и т.д.

 Опредѣленiе индивидуализма такъ похоже на то, которое даетъ авторъ статьи, что его любопытно выписать: le principe d` individualism est celui qui prenant l` home en dehors de la société, le rend seul juge de ce qui l`entoure et de lui-méme, lui donne un sentiment exalté de ses droit, sans lui indiquer ses devoirs, l`abandonne à ses propre force, et pour tout gouvernement, proclame le laisser-faire.

 Замѣтимъ, что въ книгѣ Штейна (о соцiализмѣ), у котораго, какъ кажется, авторъ заимствовалъ теоретическую часть своей статьи, нить выводовъ обрывается именно на этомъ моментѣ.

 Дружина существовала у насъ въ двухъ видахъ: какъ ближайшее окруженiе почетнаго лица, Князя или Боярина, и какъ совокупность людей собравшихся для общаго дѣла и избравшихъ себѣ предводителя на время, и для извѣстной цѣли. Въ первомъ случаѣ, когда дружина служитъ лицу, дѣятельность ея многообразна; дружинникъ и воинъ и совѣтникъ и правитель; во второмъ случаѣ, связующимъ началомъ служитъ единство стремленiя или общее предпрiятiе, и какъ скоро оно кончается, дружина исчезаетъ. Очевидно, что только въ первомъ случаѣ, то есть при отношенiяхъ личныхъ, могло имѣть мѣсто родовое начало.

 Кстати замѣтить, что это освященiе общиннаго начала ощутительно во всемъ, хотя упущено изъ виду Г. Кавелинымъ. На примѣръ древне города, по его мнѣнiю, были совокупленя обжившихся вмѣстѣ семействъ. Въ христiанскую эпоху они получили другой характеръ и особенныя названiя отъ Каѳедральныхъ церквей, которыя сдѣлались средоточiями ихъ. Кевъ - домъ Св. Софiи; Новгородъ тоже; Псковъ - домъ Св. Троицы; Изборскъ - домъ Св. Николая, Москва - домъ Св. Богородицы.

 Это не совсѣмъ справедливо. Сознанiя отрицать нельзя. Вспомнимъ, что Петръ Первый заказывалъ обличительныя и сатирическiя книги Ѳеофану Прокоповичу.

 Стоитъ упомянуть о трудахъ Венелина, Шевырева, Погодина и пр.