<Бѣлинскiй В. Г.> Отвѣтъ «Москвитянину» // Современникъ. 1847. № 11. С. 29-75.

<29>

ОТВѢТЪ «МОСКВИТЯНИНУ».

Появленiе Современника въ преобразованномъ видѣ, подъ новою редакцiею, возбудило, какъ и слѣдовало ожидать, много толковъ и шуму въ разныхъ литературныхъ кругахъ и кружкахъ, великолѣпно величающихъ себя «партiями». Особенное вниманiе обращено было ими на многiя статьи по отдѣлу словесности, какъ напримѣръ: Кто Виноватъ?, Обыкновенная Исторiя, Записки Охотника. Но до сихъ поръ эти сужденiя о Современникѣ ограничивались короткими и отрывочными отзывами, иногда похвальными, чаще порицательными, мелкими нападками въ разсыпную. А вотъ теперь, во второй части Москвитянина, вышедшей въ сентябрѣ нынѣшняго года, является большая статья, подъ названiемъ: «О мнѣнiяхъ Современника историческихъ и литературныхъ».

Если бы тутъ дѣло шло о Современникѣ, мы не видѣли бы никакой необходимости отвѣчать на эту статью. Однимъ журналъ нашъ можетъ нравиться, другимъ не нравиться; это дѣло личнаго вкуса, въ которое намъ всего менѣе слѣдуетъ вмѣшиваться. Но статья Москвитянина о Современникѣ касается основныхъ началъ (принциповъ) не одного Современника, но всей русской литературы настоящаго времени. Такимъ образомъ споръ или полемика теряетъ тутъ свое личное значенiе и переходитъ въ борьбу за идеи. Въ такомъ случаѣ, молчанiе съ нашей стороны не безъ основанiя могло бъ быть принято всѣми за тайное и невольное согласiе съ нашими противниками. Вотъ почему мы считаемъ себя обязанными возразить на статью Москвитянина.

30

Въ ней разсмотрѣны три статьи, помѣщенныя въ первой книжкѣ Современника за нынѣшнiй годъ: «Взглядъ на юридическiй бытъ древней Россiи» г. Кавелина; «О современномъ направленiи русской литературы» г. Никитенко и «Взглядъ на русскую литературу 1846 года» г. Бѣлинскаго. Статью г. Кавелина критикъ Москвитянина силится уничтожить, выказывая ея, будто бы, противорѣчiя и опровергая ея основныя положенiя своими собственными; но самого г. Кавелина онъ оставляетъ безъ всякой оцѣнки или критики. Приступая же къ разбору статей гг. Никитенко и Бѣлинскаго, онъ счелъ за нужное представить, въ легкихъ, но рѣзкихъ очеркахъ, литературную характеристику ихъ авторовъ. И достается же имъ отъ него! Впрочемъ, строго судя г. Никитенко, критикъ Москвитянина еще помнитъ русскую пословицу: «гдѣ гнѣвъ, тутъ и милость»; но къ г. Бѣлинскому онъ безпощадно строгъ; онъ вышелъ противъ него съ рѣшительнымъ намѣренiемъ уничтожить его до тла, съ знаменемъ, на которомъ огненными буквами написано: pas de grace! Въ своемъ мѣстѣ мы остановимся на этомъ посполитомъ рушенiи чужой литературной извѣстности и обнаружимъ ея тайныя причины и побужденiя; а теперь начнемъ разборъ статьи нашего грознаго аристарха съ самого ея начала. Грозенъ онъ — нечего сказать; но страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ, а мы не изъ робкаго десятка.... Критика была бы конечно ужаснымъ оружiемъ для всякого, если бы, къ счастiю, она сама не подлежала — критикѣ же....

Такъ какъ г. Кавелинъ, статья котораго отдельно и съ особенной подробностью разобрана критикомъ Москвитянина, рѣшился самъ отвѣчать ему, то отвѣтъ Современника Москвитянину будетъ состоять изъ двухъ статей. Что же касается до г. Никитенко, онъ и на этотъ разъ остается вѣрнымъ своему «независимому положенiю въ нашей литературѣ», какъ выразился о немъ критикъ Москвитянина, и предоставляетъ намъ отвѣтить за него, въ той мѣрѣ, въ какой нужно это для защиты Современника.

Въ началѣ статьи Москвитянина, въ видѣ интродукцiи, говорится довольно темно, какими-то намеками, о какомъ-то «литературномъ спорѣ между Москвою и Петербургомъ и о необходимости этого спора»; о томъ, что «петербургскiе журналы встрѣтили московское направленiе съ насмѣшками и самодовольнымъ пренебреженiемъ, придумали для послѣдователей его (тъ. е. московскаго направленiя) названiе старовѣровъ и славянофиловъ, показавшееся имъ почему-то очень забавнымъ, подтрунивали надъ мурмолками», и что «принявши разъ этотъ тонъ, имъ было трудно перемѣнить его и сознаться въ легкомыслiи». Въ доказательство указывается на Отечественныя Записки, которыя въ особенности погрѣшили тѣмъ, что 

31

«такъ-называемымъ славянофиламъ приписывали то, чего они никогда не говорили и не думали». Въ свидѣтели всего этого призываются «московскiе ученые, не раздѣляющiе образа мыслей московскаго направленiя». Потомъ отдается должная справедливость Отечественнымъ Запискамъ въ томъ, что «къ концу прошлаго года и въ нынѣшнемъ, онѣ значительно перемѣнили тонъ и стали добросовѣстнѣе всматриваться въ тотъ образъ мыслей, котораго прежде не удостоивали серьёзнаго взгляда». Вслѣдъ за тѣмъ читаемъ слѣдующiе строки, которыя выписываемъ вполнѣ: «Въ это самое время отъ нихъ (Отечественныхъ Записокъ) отошли нѣкоторые изъ постоянныхъ ихъ сотрудниковъ и основали новый журналъ. Отъ нихъ, разумѣется, нельзя было ожидать направленiя по существу своему новаго; но можно и должно было ожидать лучшаго, достойнѣйшаго выраженiя того же направленiя; всего отраднѣе было то, что редакцiю принялъ на себя человѣкъ, умѣвшiй сохранить независимое положенiе въ нашей литературѣ, и не написавшiй ни одной строки подъ влiянiемъ страсти или раздраженнаго самолюбiя; наконецъ, въ новомъ журналѣ должны были участвовать лица, издавна живущiя въ Москвѣ, хорошо знакомыя съ образомъ мыслей другой литературной партiи и съ ея послѣдователями, проведшiя съ ними нѣсколько лѣтъ въ постоянныхъ сношенiяхъ и узнавшiя ихъ безъ посредства журнальныхъ статеекъ и сплетенъ, развозимыхъ заѣзжими посѣтителями».

Но — увы! — ожиданiя Москвитянина, или его критика, г. М.... З.... К...., не сбылись! «Скажемъ откровенно (говоритъ онъ): первый нумеръ Современника не оправдалъ нашего ожиданiя. Можетъ быть, мы и ошибаемся, но, по нашему мнѣнiю, новый журналъ подлежитъ тремъ важнымъ обвиненiямъ: вопервыхъ, въ отсутствiи единства направленiя и согласiя съ самимъ собою; вовторыхъ, въ односторонности и тѣснотѣ своего образа мыслей; въ третьихъ, въ искаженiи образа мыслей противниковъ».

Остановимся на этомъ. Увертюра разыграна мастерски и вполнѣ подготовила къ впечатлѣнiю самой оперы; остается только слушать, восхищаться и аплодировать. Явно, что изъ трехъ важныхъ обвиненiй, взводимыхъ критикомъ Москвитянина на Современникъ, въ его глазахъ истинно важно только то, которое онъ не безъ умысла поставилъ послѣднимъ, какъ менѣе другихъ важное. Съ первыхъ же строкъ статьи видно, что тутъ дѣло собственно не о Современникѣ;

Но умыселъ другой тутъ былъ:

Хозяинъ музыку любилъ. 

32

Что такое «московское направленiе», загадочною рѣчью о которомъ начинается статья? Разумѣется, такъ-называемое славянофильство. Очевидно, что авторъ статьи — славянофилъ. Но онъ не хочетъ этого названiя; онъ говоритъ, что его партiю окрестили имъ петербургскiе журналы. Изъ этого видно, что онъ самъ чувствуетъ все смѣшное, заключающееся въ этомъ словѣ, но онъ не чувствуетъ, что слово можетъ быть смѣшно не само собою, а заключеннымъ въ немъ понятiемъ, и что перемѣнить названiе вещи не значитъ измѣнить самую вещь. Петербургскiе журналы не сговаривались давать названiе славянофиловъ литераторамъ извѣстнаго образа мыслей; вѣроятно они или подслушали его у самихъ этихъ литераторовъ, или извлекли изъ сущности ихъ ученiя, альфа и омега котораго суть славяне, враждебно и торжественно противополагаемые гнiющему Западу. На свѣтѣ много охотниковъ называть своихъ противниковъ смѣшными или не смѣшными именами. Это же и не мудрено; но мудрено дать кому-либо такое названiе, которое бы принято было всѣми. Такiя удачныя названiя рѣдко выдумываются кѣмъ-нибудь, но принадлежатъ всѣмъ, и никому въ особенности. Таково и названiе славянофиловъ. Но пусть славянофилы не будутъ больше славянофилами; намъ это все равно: мы не видимъ важнаго вопроса не только въ названiи славянофиловъ, но даже и въ сущности ихъ ученiя. Итакъ, пусть они изъ славянофиловъ переименуются во что имъ угодно, но только не въ «московское направленiе»: этого не можетъ допустить здравый смыслъ. Во-первыхъ, выраженiе «московское направленiе» неловко и неудобно для обозначенiя литературной партiи: какъ называть людей «направленiемъ»? А во-вторыхъ — и это главное — почему славянофильство именно московское направленiе? Мы понимаемъ, что господамъ славянофиламъ, живущимъ въ Москвѣ, очень лестно прикрыться именемъ такого важнаго въ Россiи города, какъ Москва, и завербовать въ свои ряды всѣхъ москвичей поголовно; но лестно ли это будетъ для Москвы и москвичей — вотъ вопросъ! И что на это скажутъ, съ одной стороны, тѣ московскiе ученые, которые, по словамъ самого критика Москвитянина, не раздѣляютъ образа мыслей «московскаго направленiя», но хорошо съ нимъ знакомы; а съ другой стороны лица, которыя раздѣляютъ этотъ образъ мыслей, но живутъ и пишутъ въ Петербургѣ?... Намъ кажется, что славянофильству чуть ли не болѣе слѣдуетъ названiе петербургскаго направленiя, чѣмъ московскаго. По-крайней-мѣрѣ, сколько мы знаемъ славянофильство, оно совсѣмъ не такъ ново на Руси, какъ, можетъ быть, думаютъ сами послѣдователи этого ученiя. Кому неизвѣстно, что успѣхи Карамзина въ преобразованiи русскаго литературнаго языка вызвали, въ началѣ нынѣшняго столѣтiя, партiю, которая, вооружаясь 

33

противъ его нововведенiй, думала отстаивать отъ иноземнаго влiянiя родной языкъ и добрые праотческiе нравы! Какъ вы думаете, не сродни ли эта партiя нынѣшнимъ славянофиламъ? Вотъ нѣсколько стиховъ на выдержку изъ посланiя Василiя Пушкина къ Жуковскому, пьесы, по которой можно, до извѣстной степени, судить о живости и характерѣ борьбы двухъ партiй нашей литературы того времени:

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ чемъ увѣряютъ насъ Паскаль и Боссюэтъ,

Въ Синопсисѣ того, въ Степенной книгѣ нѣтъ.

Отечество люблю, языкъ я русскiй знаю;

Но Тредьяковскаго съ Расиномъ не равняю, —

И Пиндаръ нашихъ странъ тѣмъ слогомъ не писалъ,

Какимъ Баянъ въ свой вѣкъ героевъ воспѣвалъ.

Я правъ, и ты со мной, конечно, въ томъ согласенъ;

Но правду говорить безумцамъ — трудъ напрасенъ.

Я вижу весь соборъ безграмотныхъ Славянъ,

Которыми здѣсь вкусъ къ изящному попранъ,

Противъ меня теперь рыкающiй ужасно.

Къ дружинѣ вопiетъ нашъ Балдусъ велегласно:

«О братiе мои, зову на помощь васъ!

Ударимъ на него — и первый буду азъ.

Кто намъ граматикѣ совѣтуетъ учиться,

Во тьму кромѣшную, въ гiенну погрузится;

И аще смѣетъ кто Карамзина хвалить,

Нашъ долгъ, о людiе, злодѣя истребить».

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Итакъ, любезный другъ, я смѣло въ бой вступаю;

Въ словесности расколъ, какъ должно, осуждаю.

Аристъ душою добръ, но авторъ онъ дурной,

И намъ отъ книгъ его нѣтъ пользы никакой.

Въ страницѣ каждой онъ слогъ древнiй выхваляетъ

И русскимъ всѣмъ словамъ прямой источникъ знаетъ:

Что нужды? Толстый томъ, гдѣ зависть лишь видна,

Не есть лагарповъ курсъ, а пагуба одна.

Въ славянскомъ языкѣ и самъ я пользу вижу,

Но вкусъ я варварскiй гоню и ненавижу.

Въ душѣ своей ношу къ изящному любовь;

Творенье безъ идей мою волнуетъ кровь.

Словъ много затвердить не есть еще ученье:

Намъ нужны не слова, намъ нужно просвѣщенье. 

Видите ли: и здѣсь уже люди, объявившiе себя противъ европейскаго образованiя, названы Славянами: а далеко ли отъ Славянъ до славянофиловъ? Правда, съ обѣихъ сторонъ здѣсь споръ чисто

34

литературный…. А гдѣ было гнѣздо этой старой славянской партiи? — въ Петербургѣ. Посланiе, изъ котораго мы выписали нѣсколько стиховъ, написано было въ Москвѣ — центрѣ литературной реформы того времени. Въ послѣднее время славянофильство, какъ новое направленiе, рѣзко и рѣшительно провозгласило себя въ московскомъ журналѣ Москвитянинѣ; но и тутъ оно упреждено было въ Петербургѣ: изданiе Маяка началось годомъ ранѣе Москвитянина. Многiе славянофилы не любятъ вспоминать о Маякѣ, какъ будто чуждаются его, никогда не высказываютъ своего мнѣнiя ни за, ни противъ него; подумаешь, что они и не знаютъ ничего о существованiи подобнаго журнала. А это оттого, что Маякъ былъ самымъ крайнимъ и самымъ послѣдовательнымъ органомъ славянофильства. Вѣрный своему принципу, исходному пункту своего ученiя, онъ никогда не противорѣчилъ ему и логически дошелъ до крайнихъ, до послѣднихъ своихъ результатовъ. Онъ не признавалъ ни тѣни истины во всемъ, что хоть сколько-нибудь противорѣчило его основному убѣжденiю; и если знаменитѣйшихъ представителей русской литературы, отъ Ломоносова и Державина до Пушкина, онъ объявилъ зараженными западною ересью, вредными и опасными для нравственной чистоты русскаго общества, — онъ сдѣлалъ это не почему другому, какъ по строгой послѣдовательности, строгой вѣрности началу своего ученiя. Въ немъ все было едино и цѣло, все сообразно съ его направленiемъ и цѣлью: и языкъ, и манера выражаться, и литературное и художественное достоинство его стиховъ и прозы. Онъ больше славянофилъ, чѣмъ Москвитянинъ, и потому имѣлъ полное право смотрѣть на него, какъ на противорѣчиваго, непослѣдовательнаго органа того ученiя, которое во всей чистотѣ своей явилось только въ немъ, пресловутомъ Маякѣ. Но этимъ самымъ, разумѣется, онъ оказалъ очень дурную услугу славянофильству, потому-что выставилъ его на позорище свѣта въ его истинномъ, настоящемъ видѣ; а извѣстно, что есть предметы, которые стоитъ только выказать въ ихъ дѣйствительномъ значенiи и образѣ, чтобы уронить ихъ, хотя это дѣлается иногда и съ цѣлiю, напротивъ, поднять и возвысить ихъ въ глазахъ общества….

Какъ бы то ни было, но изъ всего сказаннаго нами неоспоримо слѣдуетъ, что называть славянофильство «московскимъ направленiемъ» отнюдь не слѣдуетъ, потому-что Петербургу славянофильство принадлежитъ не только не меньше, но чуть ли еще не больше, чѣмъ Москвѣ. Отстранивши отъ Москвы такъ не впопадъ навязываемое ей московскими славянофилами исключительное право на славянофильство, мы дѣйствуемъ въ ея пользу, а не противъ ея. Но точно также мы не согласились бы называть славянофильство и 

35

«петербургскимъ направленiемъ». Только тогда можно означить какое-нибудь направленiе именемъ города, когда оно дѣйствительно есть главное, исключительное направленiе этого города, а всѣ другiя, существующiя въ немъ направленiя, являются на второмъ и третьемъ планѣ, слабы, незначительны, ничтожны. Но по поводу славянофильства этого нельзя сказать ни о Петербургѣ, ни о Москвѣ. Въ томъ и другомъ городѣ жили и дѣйствовали знаменитѣйшiе представители нашей литературы, имѣвшiе рѣшительное и важное влiянiе и на литературу и на образованiе общества, — и они-то, между тѣмъ, нисколько не принадлежатъ къ славянофиламъ. Мы знаемъ, что гг. московскiе славянофилы могутъ указать намъ съ торжествомъ по-крайней-мѣрѣ на два знаменитыя въ литературѣ имени, какъ такiя, которыя, если бы и не принадлежали имъ вполнѣ, то болѣе или менѣе симпатизируютъ съ ними, особенно на имя Гоголя, послѣ изданiя его «Переписки съ Друзьями». Но это ровно ничего не доказывало бы въ ихъ пользу, потому-что великое значенiе Гоголя въ русской литературѣ основывается вовсе не на этой «Перепискѣ», а на его прежнихъ творенiяхъ, положительно и рѣзко анти-славянофильскихъ. И потому гг. московскiе славянофилы были бы вполнѣ вѣрны своей точкѣ зренiя, если бы восхищались только «Перепискою», а на всѣ другiя произведенiя Гоголя смотрѣли бы косо. Но они и ихъ приняли подъ свое высокое покровительство, вѣроятно, ради будущихъ, новыхъ его произведенiй, которыхъ характеръ заранѣе опредѣляется въ ихъ глазахъ «Перепискою». Маякъ никогда не обнаружилъ бы такой непослѣдовательности: еслибъ онъ здравствовалъ доселѣ, вѣроятно онъ расхвалилъ бы «Переписку» и простилъ бы за нее Гоголю его прежнiя произведенiя, но только простилъ бы, не отрицая настоятельной необходимости для нихъ очистительнаго ауто-да-фе.

Что касается до массы русскихъ литераторовъ, прежнихъ и теперешнихъ, старыхъ и молодыхъ, они избираютъ мѣстомъ своего жительства Петербургъ или Москву по разнымъ обстоятельствамъ ихъ жизни, не всегда зависящимъ отъ ихъ воли, и ужь конечно всего менѣе по уваженiю къ тому образу мыслей, который раздѣляютъ. И потому отвести для славянофиловъ городъ Москву, а для литераторовъ противоположнаго направленiя — городъ Петербургъ, можетъ войти въ голову только квартирмейстерамъ особаго, исключительнаго рода. Критикъ Москвитянина указываетъ на Петербургъ, какъ на мѣстопребыванiе противоположной «московскому направленiю» партiи, и самъ же говоритъ, что въ Москвѣ есть ученые, не раздѣляющiе этого направленiя, и отзывается о нихъ съ уваженiемъ. Странное дѣло: почему же направленiе славянофиловъ, живущихъ въ Москвѣ, «московское», а направленiе 

36

этихъ ученыхъ, тоже живущихъ въ Москвѣ, да еще издавна, по словамъ критика Москвитянина, не-московское?... Въ этомъ видно притязанiе на первенство значенiя, высокое уваженiе къ своему славянофильскому значенiю въ ущербъ всякому другому значенiю. Мы такъ думаемъ, что право на первенство, въ этомъ случаѣ, можетъ дать только преимущество таланта, а не отношенiе къ той или другой партiи…. Что же ввело въ заблужденiе критика Москвитянина и заставило его выдумать «московское направленiе»? ..................................................................................................................................... Читатели уже видятъ, какъ крѣпокъ и проченъ этотъ спорный пунктъ; но мы покажемъ это еще больше, обратившись къ другимъ такимъ же точкамъ опоры направленiя, претендующаго на названiе «московскаго»....

Такимъ же точно образомъ, какъ не признаемъ мы этого названiя, не признаемъ мы существованiя спора между Москвою и Петербургомъ. Правда, бывали прежде и бываютъ теперь споры между московскими и петербургскими литераторами, но также точно, какъ и споры московскихъ съ московскими же и петербургскихъ съ петербургскими же литераторами; но ни Москва съ Петербургомъ, ни Петербургъ съ Москвою никогда и не думали спорить. Да изъ чего же бы имъ и спорить? Было время, когда Москва спорила съ Тверью и Рязанью, но на то были свои историческiя причины, которыхъ теперь не существуетъ, и время это давно прошло. Петербургъ и Москва — оба принадлежатъ Россiи и равно дороги, важны и необходимы какъ ей, такъ и другъ другу. Петербургъ можетъ похвалиться передъ Москвою такими хорошими сторонами, какихъ въ ней нѣтъ, и отсутствiемъ такихъ недостатковъ, которые въ ней есть; Москва въ свою очередь, можетъ, на достаточномъ основанiи, сдѣлать то же самое въ отношенiи къ Петербургу. Но именно то, что, кромѣ общихъ имъ выгодныхъ сторонъ, каждый изъ нихъ имѣетъ еще свои собственныя, — это-то самое и дѣлаетъ ихъ необходимыми и полезными другъ другу и должно соединять ихъ, вмѣсто того, чтобъ раздѣлять. Подобное отношенiе должно быть источникомъ не споровъ, а взаимнаго другъ на друга полезнаго влiянiя. Петербургъ — резиденцiя правительства и, въ административномъ смыслѣ, центральный городъ Россiи, хотя и стоитъ на одной изъ ея оконечностей; Петербургъ — окно въ Европу, посредникъ между Европою и Россiею. Такой роли не могъ бы играть городъ съ иностраннымъ народонаселенiемъ, какъ напр., Ревель или Рига, хотя бы это былъ и столько же огромный, какъ Петербургъ, городъ. Москва — центральный городъ Россiи, по географическому положенiю. Вся сѣверовосточная, 

37

восточная и южная Россiя и съ самимъ Петербургомъ сносится черезъ Москву. Сверхъ того, Москва — городъ по-преимуществу промышленный, торговый и, по своему университету, старѣйшему изъ русскихъ университетовъ, городъ науки. При этомъ не должно упускать изъ виду, что Москва есть городъ древнiй, историческiй, городъ преданiя, представительница народнаго духа Петербургъ, напротивъ, городъ новый, построенный на завоеванной землѣ.... Онъ кипитъ народонаселенiемъ, наплывающимъ къ нему изо всѣхъ концовъ Россiи, большею частiю чисто-русскимъ, меньшею частiю обрусѣлымъ иностраннымъ. Это послѣднее никогда не можетъ дать ему иностраннаго характера, уже по одному тому, что оно состоитъ изъ людей разныхъ нацiй и вѣроисповѣданiй, и потому не представляетъ собою сплошной массы, которая бы могла балансировать съ массою русскаго народонаселенiя Петербурга. Находясь подъ влiянiемъ русскихъ законовъ и тѣмъ болѣе чувствуя нравственный перевѣсъ надъ собою массы русскаго народонаселенiя, эти иностранцы скоро дѣлаются почти русскими, дѣти же ихъ — совершенно русскiе; а между тѣмъ въ торговлѣ, въ ремеслахъ, въ формахъ жизни, они приносятъ съ собою новые, необходимые намъ элементы. Благодаря морю и пароходству, Петербургъ отдѣленъ отъ Европы только тремя сутками пути; а благодаря желѣзнымъ дорогамъ, безъ перерыва идущимъ теперь отъ Штетина до Гавра, онъ ближе всѣхъ другихъ русскихъ городовъ и къ Парижу и къ Лондону. Черезъ Петербургъ передаются Россiи всѣ новѣйшiя изобрѣтенiя, сдѣланныя въ Европѣ, по части наукъ, искусствъ, мануфактуръ, ремеслъ. Такимъ образомъ, безъ Петербурга, Москва представляла бы только крайность народнаго начала, не оживляемаго и неумѣряемаго элементами европейской жизни; а Петербургъ безъ Москвы имѣлъ бы на провинцiю болѣе административное, нежели живое нравственное и соцiяльное влiянiе; потому-что если Петербургъ есть посредникъ между Европою и Россiею, то Москва есть посредникъ между Петербургомъ и Россiею. Называя Петербургъ посредникомъ между Европою и Россiею, мы не думаемъ этимъ сказать, что только живя въ немъ можно слѣдить за успѣхами наукъ и искусствъ въ Европѣ. Напротивъ, это можно дѣлать, живя не только въ Москвѣ, но и въ Тамбовѣ, и въ Саратовѣ. Но подобное наблюденiе успѣховъ ума человѣческаго въ Европѣ, внѣ Петербурга, возможно только для отдѣльныхъ лиц, а не для массъ….

Естественно, что между Петербургомъ и Москвою должны быть существенныя различiя, которыя должны отразиться и въ литературѣ разностiю точекъ воззрѣнiя на одни и тѣ же предметы. Изъ этого могъ бы возникнуть даже споръ, о которомъ говоритъ критикъ Москвитянина. Но этого спора доселѣ не было, хотя и бывали 

38

споры между петербургскими и московскими литераторами. Можетъ быть, это происходитъ отъ сильнаго и быстраго влiянiя другъ на друга обоихъ городовъ. Напримѣръ, было время, когда московскiе литераторы (разумѣется нѣкоторые) упрекали петербургскихъ за то, что тѣ берутъ деньги за свои труды, а не пишутъ изъ одной любви къ литературѣ, и еще за то, что ихъ журналистика отличается не направленiемъ, не идеями, а только аккуратнымъ, своевременнымъ выходомъ книжекъ. Если хотите, въ этомъ фактѣ выразилось, болѣе или менѣе, различiе обоихъ городовъ; но на долго ли? Еще не успѣлъ прекратиться этотъ споръ на перьяхъ, какъ причины его уже и не существовало: въ Петербургѣ явились журналы и съ направленiемъ и съ идеями, да вдобавокъ и съ аккуратнымъ, своевременнымъ выходомъ книжекъ; а въ Москвѣ такъ же, какъ и въ Петербургѣ, стали брать деньги за литературные труды, и безденежныя литературныя предпрiятiя сдѣлались невозможны; но отъ этого въ Москвѣ не перевелись люди съ убѣжденiями и идеями. Въ сущности же весь этотъ споръ вышелъ больше изъ того, что однихъ литераторовъ приписали къ Петербургу, другихъ къ Москвѣ, и по нимъ судили о томъ и другомъ городѣ. Такъ, напримѣръ, московскiе журналисты, въ своей полемической войнѣ съ Петербургомъ, имѣли въ виду преимущественно гг. Греча, Булгарина и Воейкова и какъ будто забывали, что, кромѣ ихъ, въ Петербургѣ жили Крыловъ, Гнѣдичъ, Жуковскiй, Пушкинъ, потомъ Гоголь — писатели, которыхъ конечно нельзя было обвинять въ отсутствiи направленiя. Пушкинъ съ самого появленiя на литературное поприще продавалъ книгопродавцамъ свои сочиненiя за неслыханныя до него цѣны, а между тѣмъ онъ не былъ тогда журналистомъ; въ его поэзiи не выражалось ни петербургскаго, ни московскаго направленiя: живя въ Петербургѣ, онъ, какъ поэтъ, по своему таланту, по духу, содержанiю и формѣ своихъ произведенiй, принадлежалъ не Петербургу, не Москвѣ только, а цѣлой Россiи. Въ послѣднее время возникла полемика по поводу славянофильства, но это отнюдь не было споромъ между Петербургомъ и Москвою. Ссылаемся на тѣ самыя Отечественныя Записки, о которыхъ говоритъ, въ началѣ статьи своей, критикъ Москвитянина: онъ найдетъ тамъ возраженiя и отповѣди не одному Москвитянину или Московскому сборнику, но и Маяку. Сверхъ того статьи противъ Москвитянина и Московскаго сборника писаны тамъ не одними петербургскими литераторами, но и московскими; такъ напримѣръ въ нынѣшнемъ году напечатана тамъ была статья московскаго профессора г. Грановскаго, въ опроверженiе статьи г. Хомякова, помѣщенной въ Московскомъ сборникѣ на 1847 годъ; въ возникшемъ за тѣмъ спорѣ, возраженiя г. Хомякова 

39

печатались въ Московскомъ Городскомъ Листкѣ, а возраженiя г. Грановскаго въ Московскихъ Вѣдомостяхъ. Гдѣжь тутъ литературный споръ Петербурга съ Москвою! Тутъ столько же споръ Петербурга съ Петербургомъ и Москвы съ Москвою, сколько и Петербурга съ Москвою. Нѣтъ, какъ ни хлопочите, а никакъ не удастся вамъ обыкновенные литературные споры превратить въ какую-то борьбу двухъ городовъ и еще менѣе успѣете вы смѣшать съ Москвою какой нибудь литературный кружокъ. 

Бывали когда то въ нѣкоторыхъ петербургскихъ журналахъ насмѣшки надъ Москвою, а въ московскихъ что-то въ родѣ не совсѣмъ прiязненныхъ выходокъ противъ Петербурга. Но подобный споръ могъ быть только плодомъ юношескаго, незрѣлаго состоянiя нашей литературы и нашей общественной образованности. Теперь, слава Богу, по-крайней-мѣрѣ въ петербургскихъ журналахъ вовсе вышли изъ употребленiя наѣздническiе возгласы противъ Москвы, и въ патетическомъ и въ ироническомъ духѣ. Со стороны московскихъ литераторовъ (по-крайней-мѣрѣ, можно смѣло поручиться за тѣхъ, которые не раздѣляютъ такъ называемаго «московскаго направленiя») тоже не видно никакихъ предубѣжденiй противъ Петербурга. Всѣ умные литераторы давно уже предоставили подобные споры о превосходствѣ одной столицы передъ другою дѣтямъ, юношамъ и энтузiастамъ. И хорошо сдѣлали, потому что въ такихъ спорахъ играли главную роль не Москва и Петербургъ, а маленькое самолюбiе спорщиковъ: каждый хотѣлъ возвысить украшенный его присутствiемъ городъ насчетъ другого... Тамъ же, гдѣ къ самолюбiю примѣшивается фанатизмъ теорiй, никогда не видно было ни малѣйшаго знанiя ни того города, который превозносился, ни того, который приносился ему въ жертву........................

Смѣяться, право, не грѣшно 

Надъ тѣмъ, что кажется смѣшно.

Смѣхъ часто бываетъ великимъ посредникомъ въ дѣлѣ отличенiя истины отъ лжи. Иная мысль или иной поступокъ совершенно оправдываются логикою; вы не соглашаетесь съ ихъ истинностiю, но и не находите ничего возразить на доказательства ихъ неоспоримой истинности. Но тутъ дѣло рѣшаетъ смѣхъ! Такъ, напримѣръ, можно видѣть и понимать, что вотъ этотъ господинъ надѣлъ мурмолку по глубокому убѣжденiю, которымъ онъ не шутитъ, которому онъ благородно приноситъ въ жертву всю жизнь свою, что онъ правъ съ своей точки зрѣнiя и защищаетъ мурмолку съ жаромъ, краснорѣчиво, логически и умно; все это можно видѣть и понимать — и все таки 

40

смѣяться... Можно любить человѣка, даже уважать его — и вмѣстѣ съ этимъ смѣяться надъ нимъ.... Тебя зову въ свидѣетели, о знаменитый витязь ламанчскiй, вѣчно-памятный обожатель несравненной Дульцинеи тобозской! Ты былъ рыцарь безъ пятна и страха, краса и честь кавалеровъ, гроза и трепетъ злодѣевъ, надежда и отрада угнетенныхъ и страждущихъ; благородный и великодушный, ты часто являлся мудрецомъ въ рѣчахъ своихъ, дышавшихъ возвышенностiю мыслей и чувствъ, ясностiю взгляда, здравымъ смысломъ и краснорѣчiемъ; храбрый воинъ, ты былъ еще и справедливымъ, искуснымъ судьею! Вижу и признаю всѣ твои достоинства, удивляюсь имъ — и все-таки, читая дивную эпопею твоей жизни, отъ всего сердца смѣюсь надъ тобою....

Приступая къ разбору статьи г. Никитенко, критикъ Москвитянина говоритъ, что «здѣсь должно быть обозначено направленiе журнала, то, къ чему онъ клонитъ общественное мнѣнiе, мѣрило всѣхъ его литературныхъ сужденiй и оправданiе его сочувствiй». Тоже видитъ онъ и въ статьѣ г. Бѣлинскаго, вслѣдствiе чего основательно требуетъ, чтобы обѣ эти статьи выражали одно воззрѣнiе, были проникнуты однимъ направленiемъ; а между тѣмъ находитъ въ нихъ страшныя противорѣчiя. И поэтому мы скажемъ нѣсколько словъ о его взглядѣ на статью г. Никитенко только въ отношенiи съ этимъ противорѣчiямъ.

Было бы слишкомъ утомительно и скучно слѣдить за критикомъ Москвитянина шагъ за шагомъ. Онъ выписываетъ изъ разбираемыхъ имъ статей цѣлыя страницы; разбирая его такъ же подробно, мы должны были бы выписывать и эти выписки и его собственныя страницы; и потому постараемся какъ можно короче изложить сущность дѣла. Въ статьѣ своей г. Никитенко нападаетъ мѣстами на недостатки такъ называемой натуральной школы, состоящiе въ преувеличенiи и однообразiи предметовъ. Это его мнѣнiе, и онъ выражаетъ его безъ рѣзкости, безъ преувеличенiя, безъ всякой враждебности къ натуральной школѣ; напротивъ, въ самыхъ его нападкахъ видно, что онъ уважаетъ и любитъ ее, и на этомъ-то основанiи желаетъ указать ей ея настоящую дорогу. Словомъ, онъ признаетъ и талантъ и достоинство въ произведенiяхъ натуральной школы, но признаетъ ихъ не безусловно, хвалитъ основанiе, но порицаетъ крайности. Во всемъ этомъ критикъ Москвитянина увидѣлъ страшныя противорѣчiя съ статьею г. Бѣлинскаго, лишающiя Современникъ всякаго единства мысли и направленiя. «Одно изъ двухъ (говоритъ онъ): или журналъ не долженъ имѣть своего образа мыслей, и тогда онъ не журналъ — а неизвѣстно что такое; или онъ долженъ имѣть его, и тогда не мѣшаетъ участвующимъ въ немъ согласиться предварительно между 

41

собою». Здѣсь мы прежде всего считаемъ долгомъ поблагодарить грознаго критика за его уваженiе къ нашему журналу, невольно высказавшееся у него самою чрезмѣрностiю требованiй отъ Современника. Прибавимъ къ этому, что его идеалъ журнала очень вѣренъ; но, къ несчастiю его существованiе рѣшительно невозможно при настоящемъ состоянiи литературы и общественнаго образованшя. Въ Европѣ не только каждое извѣстное мнѣнiе можетъ сейчасъ же найти свой органъ въ журналѣ, но и каждый изъ оттѣнковъ этого мнѣнiя: для этого тамъ всегда найдется достаточное число людей, способныхъ работать по опредѣленному направленiю. Но и тамъ едва ли найдется хотя одинъ хорошiй журналъ или одно хорошее обозрѣнiе, въ которомъ все до послѣдней строки было бы проникнуто однимъ направленiемъ. Это въ особенности не всегда возможно въ отношенiи даже къ ученымъ статьямъ, и рѣшительно невозможно въ отношенiи къ произведенiямъ изящной словесности. Ни одинъ журналъ не откажется отъ превосходной статьи, потому только, что она, по духу своему, не совсѣмъ ладитъ съ направленiемъ журнала. Въ такомъ случаѣ, обыкновенно статья печатается съ оговоркою отъ редакцiи, а иногда въ томъ же журналѣ помѣщается и возраженiе на несогласныя съ направленiемъ журнала мѣста въ статьѣ. Что же касается до произведенiй изящной словесности, на нихъ тамъ вовсе не простираются условiя, налагаемыя направленiемъ журнала на статьи теоретическiя. Жоржъ-Сандъ, напримѣръ, по своимъ убѣжденiямъ и симпатiямъ, не имѣетъ ничего общаго съ людьми, участвующими въ Journal des Debats или Revue des deux Mondes; а между-тѣмъ вздумай она помѣстить тамъ свою повѣсть — возьмутъ, да еще съ какою радостью, не обращая никакого вниманiя на духъ и направленiе повѣсти. И это очень естественно: кто дѣйствительно понимаетъ законы искусства, тотъ знаетъ, что повѣстей писать по заказу нельзя, и что тутъ направленiе и духъ должны зависѣть только отъ личности автора. Хорошихъ же поэтовъ вездѣ немного; стало быть тутъ выборъ можетъ касаться только достоинства романа или повѣсти, но не направленiя ихъ.

Журналовъ у насъ немного, но все-таки больше, нежели сколько есть у насъ людей, способныхъ своими трудами поддерживать журналы. У насъ большое счастiе для журнала, если онъ ycnѣeтъ соединить труды нѣсколькихъ людей и съ талантомъ и съ образомъ мыслей, если не совершенно тождественнымъ, то по-крайней-мѣрѣ не расходящимся въ главныхъ и общихъ положенiяхъ. Поэтому требовать отъ журнала, чтобы всѣ его сотрудники были совершенно согласны даже въ оттѣнкахъ главнаго направленiя, значитъ требовать невозможнаго. Тутъ не помогутъ мудрые совѣты въ родѣ слѣдующаго: 

42

сперва соберитесь да согласитесь между собою. Искусственнымъ образомъ нельзя соглашать людей въ дѣлѣ убѣжденiя, и ни одинъ порядочный человѣкъ ничего не уступитъ изъ своего мнѣнiя ради причины лежащей внѣ его мнѣнiя. Лишь бы журналъ имѣлъ общiй характеръ, такъ-что съ его представленiемъ въ умѣ всякаго соединялось бы извѣстное направленiе: этого для него почти совершенно достаточно, чтобъ быть ему хорошимъ журналомъ. Не разность въ оттѣнкахъ мыслей важна, а, какъ говоритъ пословица, «изъ одного города да не однѣ вѣсти». Вотъ, напримѣръ, какъ г. М.... З.... К.... отзывается о первой теперь поэтической знаменитости не только во Францiи, но и во всей Европѣ: «Жоржъ Сандъ, котораго, конечно, не назовутъ писателемъ отсталымъ отъ вѣка, истощивъ въ прежнихъ своихъ произведенiяхъ всѣ виды страсти, всѣ образы личности, протестующей противъ общества, въ Консуэло, Жаннѣ, въ Compagnon du tour de France, изображаетъ красоту и спокойное могущество самопожертвованiя и самообладанiя; а въ Чортовой лужѣ она плѣняется мирною простотою семейнаго быта». Оставляя въ сторонѣ приложенiе, которое критикъ Москвитянина хочетъ сдѣлать изъ своего сужденiя о Жоржѣ Сандѣ, мы замѣтимъ только, что въ этомъ сужденiи видно высокое уваженiе къ таланту знаменитаго французскаго писателя, въ чемъ мы совершенно съ нимъ согласны. Но вотъ что о томъ же писателѣ сказалъ г. Хомяковъ, принадлежащiй къ тому же «московскому направленiю», къ которому принадлежитъ и г. М.... З.... К...., и печатающiй свои статьи въ тѣхъ же изданiяхъ, т. е. въ Москвитянинѣ и Московскомъ Сборникѣ: «Впрочемъ, по мѣрѣ того, какъ художество народное дѣлается менѣе возможнымъ, такъ оскудѣваетъ и художество вообще, и Францiя по необходимости была страною анти-художественною, т. е. не только неспособною производить, но неспособною понимать прекрасное, въ какой бы то ни было области искусства. Такъ, напримѣръ, въ наше время Францiя и офранцузившаяся (?) публика встрѣчала съ слѣпымъ благоговѣнiемъ произведенiя Жоржъ-Санда, которыя совершенно ничтожны въ смыслѣ художественномъ (какое бы онѣ ни имѣли значенiе въ отношенiи движенiя общественной мысли), и не нашла ни похвалъ, ни удивленiя, когда та же Жоржъ-Сандъ почерпнула изъ скуднаго, но уцѣлѣвшаго источника простаго человѣческаго быта прелестный и почти художественный разсказъ Чортовой Лужи, подъ которымъ Диккенсъ и едва ли не самъ Гоголь могли бы подписать свои имена». (Московскiй Сборникъ, 1847, стр. 350-351). Вотъ это такъ противорѣчiе! 

Обратимся къ противорѣчiямъ Современника. Послѣ многихъ выписокъ изъ статьи г. Никитенко, критикъ Москвитянина задаетъ 

43

намъ слѣдующiе вопросы: «Но если таковъ образъ мыслей редактора, почему помѣщена въ той же книжкѣ повѣсть подъ заглавiемъ: Родственники? Развѣ для того, чтобы читатели тутъ же могли повѣрить на дѣлѣ справедливость впечатлѣнiй г. Никитенко, какъ будто произведенныхъ именно этою повѣстью? Вообще, почему отдѣлъ словесности отданъ почти исключительно въ распоряженiе тому направленiю, которое такъ справедливо осуждается самимъ редакторомъ въ отдѣлѣ наукъ?» На всѣ эти вопросы мы отвѣтимъ критику Москвитянина однимъ вопросомъ: а на какомъ основанiи вы увѣрены такъ положительно, что г. Никитенко раздѣляетъ вашъ образъ мыслей касательно какъ повѣсти: Родственники, такъ и всѣхъ другихъ повѣстей въ отдѣлѣ словесности нашего журнала? Кромѣ того, что г. Никитенко и не думалъ, подобно вамъ, уничтожать натуральной школы, а только хотѣлъ, показавши ея достоинства (на что вы ему и возразили на стр. 177) показать и ея недостатки, состоящiе, по его мнѣнiю, въ преувеличенiи и однообразiи. Для примѣненiя, онъ могъ имѣть въ виду произведенiя, дѣйствительно отличающiяся грубою естественностiю или впадающiя въ каррикатуру, какихъ не мало появляется въ нашей литературѣ. Какъ бы то ни было, но какъ онъ не указалъ ни на одно произведенiе, то вы не имѣли никакого основанiя навязывать ему этихъ указанiй…. И неужели вы нешутя думаете, что стоитъ только назвать, безъ всякихъ доказательствъ ту, или другую повѣсть дурною, чтобы всѣхъ убѣдить, что она точно дурна? Но нѣтъ, этого вамъ мало: вы, кажется, убѣждены, что вамъ ничего не нужно и говорить, что съ вами безусловно должны быть согласны всѣ, даже не зная, какъ вы думаете о томъ или другомъ предметѣ: хотя г. Никитенко, до появленiя вашей статьи, и не могъ знать вашего мнѣнiя о повѣсти: Родственники, однако тѣмъ не менѣе, думаете вы, не могъ не раздѣлять его... Странная увѣренность!

Далѣе критикъ Москвитянина, въ видѣ уступки, дѣлаетъ такое замѣчанiе: «Можетъ быть, другого рода повѣстей достать нельзя; можетъ быть, даже такiя повѣсти нужны для успѣха журнала, чего мы, впрочемъ, не думаемъ». Странно видѣть человѣка, который, по собственному сознанiю, рѣшительно не знаетъ журнальнаго дѣла, а между тѣмъ взялся разсуждать о немъ! Онъ не знаетъ, какiя повѣсти можно доставать, и какiя повѣсти нравятся публикѣ и слѣдовательно могутъ поддержать журналы. То говоритъ: «можетъ быть», то: «чего мы, впрочемъ, не думаемъ». Какъ объяснить ему это? Онъ назвалъ только одну повѣсть: Родственники. О ней можно судить съ двухъ сторонъ: со стороны направленiя и со стороны выполненiя. Въ первомъ отношенiи, мы на «можетъ быть» нашего критика отвѣчаемъ утвердительно; во второмъ отношенiи, эта 

44

повѣсть не безъ достоинствъ, мѣстами замѣчательныхъ, но вообще не можетъ итти въ образецъ повѣстей той школы, на которую съ такимъ ожесточенiемъ нападаетъ нашъ критикъ. Въ этомъ случаѣ, намъ трудно отвѣчать ему, сколько потому, что онъ по одной первой книжкѣ журнала хочетъ произнести судъ о всѣхъ будущихъ книжкахъ этого журнала, хотя бы ему суждено было продолжаться десять лѣтъ при постоянномъ участiи однихъ и тѣхъ же лицъ, сколько и потому, что онъ, говоря о повѣстяхъ, назвалъ только повѣсть: Родственники и неопредѣленно указалъ на отдѣлъ словесности, не сказавши ни слова ни о повѣсти: Кто Виноватъ? Искандера, вышедшей какъ приложенiе къ первой книжкѣ, ни о Хорѣ и Калинычѣ, разсказѣ г. Тургенева, помѣщенномъ въ Смѣси. Вѣроятно онъ имѣлъ свои причины не высказывать своего мнѣнiя объ этихъ двухъ произведенiяхъ, и въ такомъ случаѣ, надо отдать ему справедливость, онъ поступилъ очень ловко. Если бы мы сказали, что онъ и ихъ считаетъ тѣмъ же, чѣмъ считаетъ всѣ произведенiя натуральной школы, онъ могъ бы отвѣтить, что о нихъ ничего не говорилъ, что онъ указалъ только на то, что было помѣщено въ отдѣлѣ словесности. Но если бы, сдѣлавши вопросъ: «можетъ быть, даже такiя повѣсти нужны для успѣха журнала», онъ указалъ на Кто Виноватъ? и Хорь и Калинычъ — тогда бы мы положительно и утвердительно отвѣчали ему: да! Но онъ хочетъ быть съ нами великодушнымъ; онъ отрицаетъ мысль, чтобы мы, въ выборѣ повѣстей, руководствовались разсчетомъ на успѣхъ журнала, а не внутреннимъ достоинствомъ повѣстей. Благодаримъ за доброе мнѣнiе, но никакъ не думаемъ, чтобы потребности нашего читающаго общества были въ такомъ разладѣ съ истиннымъ вкусомъ, что удовлетворять имъ непремѣнно значило бы — руководствоваться корыстнымъ расчетомъ, а не слѣдовать искренно своему вкусу и убѣжденiю. Въ Современникѣ не было и не будетъ помѣщено ни одной повѣсти, которая бы, по искреннему убѣжденiю редакцiи, не заключала въ себе какихъ-нибудь хорошихъ сторонъ, дѣлающихъ ее стоющею печати, и уже было напечатано нѣсколько весьма замѣчательныхъ произведенiй въ этомъ родѣ. Они были замѣчены и отличены публикою, и мы очень рады, что нашъ вкусъ, наше личное мнѣнiе совпали, въ отношенiи къ нимъ, со вкусомъ и мнѣнiемъ большинства публики. Эти произведенiя: Кто Виноватъ? Обыкновенная Исторiя, Разсказы Охотника и Изъ сочинения доктора Крупова о душевныхъ болѣзняхъ вообще и объ эпидемическомъ развитiи оныхъ въ особенности... 

Замѣчательна также мысль критика, сдѣланная въ видѣ уступки, что «редакторъ Современника не властенъ пересоздать изящной литературы по своимъ желанiямъ. Вотъ что правда, то правда! 

45

Только съ чего вы взяли, что онъ желаетъ ее пересоздать? Желать видѣть ее въ лучшемъ, совершеннѣйшемъ видѣ, и желать пересоздать — не одно и тоже.

 Теперь слѣдуютъ критическiя противорѣчiя статьи г. Никитенко съ статьею г. Бѣлинскаго. Въ послѣдней сказано, между прочимъ, что «если бы преобладающее отрицательное направленiе и было въ натуральной школѣ одностороннею крайностiю, и въ этомъ есть своя польза, свое добро: привычка вѣрно изображать отрицательныя явленiя жизни дастъ возможность тѣмъ же людямъ, или ихъ послѣдователямъ, когда придетъ время, вѣрно изображать и положительныя явленiя жизни, не становя ихъ на ходули, не преувеличивая, словомъ, не идеализируя ихъ риторически». Конечно, тутъ нѣтъ буквальнаго, внѣшняго согласiя съ статьею г. Никитенко; но нѣтъ и рѣзкаго противорѣчiя. Съ одной стороны, тутъ уступка, согласiе въ томъ, что отрицанiе составляетъ дѣйствительно преобладающее направленiе новой школы; съ другой показана польза и этого направленiя. Но критикъ Москвитянина восклицаетъ патетически: «мы не спрашиваемъ, справедливо ли это или нѣтъ, но согласно ли съ убѣжденiями редактора и съ наставленiями, предложенными имъ въ его статьѣ? Думаетъ ли онъ, что, смотря по времени, литература можетъ изображать и темныя и свѣтлыя стороны дѣйствительности, т. е. быть правдивою, можетъ также изображать однѣ отрицательныя стороны, то есть клеветать? Полагаетъ ли онъ, что привычка отыскивать одни пороки и поносить людей способствуетъ развитiю безпристрастiя и справедливости?»…. Критикъ Москвитянина, мы увѣрены въ этомъ, человѣкъ умный и начитанный, который знаетъ всѣ возможныя теорiи и системы искусства, особенно нѣмецкiя. Это, безспорно, очень хорошо; но одного этого еще очень мало для дѣйствительнаго пониманiя искусства: для этого прежде всего и больше всего нужно то врожденное эстетическое чувство, тотъ инстинктъ, тотъ тактъ изящнаго, которые обнаруживаются не въ теорiи, а въ ея критическомъ приложенiи къ произведенiямъ искусства. Мы еще обратимся къ этому вопросу и покажемъ, въ какомъ отношенiи находится къ нему критикъ Москвитянина; а теперь покажемъ, какъ мало истины въ его словахъ. Ему кажется рѣшительною нелѣпостiю, чтобы литература, смотря по времени, отличалась то тѣмъ, то другимъ исключительнымъ направленiемъ. А между тѣмъ, это всегда такъ было и будетъ: доказательства можно найти въ исторiи каждой литературы. Изображать однѣ отрицательныя стороны жизни — вовсе не значитъ клеветать, а значитъ только находиться въ односторонности; клеветать же значитъ взводить на дѣйствительность такiя обвиненiя, находить въ ней такiя пятна, какихъ въ ней вовсе нѣтъ. 

46

Находить въ людяхъ тѣ пороки, которые въ нихъ дѣйствительно есть, не значитъ поносить ихъ: поношенiе въ самихъ порокахъ, и кто пороченъ, тотъ поноситъ самъ себя... Привычка отыскивать дѣйствительно существующее очень близка къ привычкѣ отыскивать истину, а это, разумѣется, способствуетъ развитiю безпристрастiя и справедливости....

Но здѣсь мы остановимся и отъ частностей перейдемъ къ общему вопросу — къ вопросу о натуральной школѣ, которая съ такимъ живымъ участiемъ и вниманiемъ принята публикою и съ такимъ ожесточенiемъ преслѣдуется двумя литературными партiями — неестественною или реторическою, состоящею изъ отставныхъ бельлетристовъ, и тою, къ которой принадлежитъ нашъ критикъ. Намъ очень непрiятно, что мы должны повторять то, что уже не разъ было говорено нами: но чтожь намъ дѣлать, если противники натуральной школы, безпрестанно нападая на нее, твердятъ все одно и то же, не умѣя выдумать ничего новаго? 

Обѣ эти партiи большею частiю согласны въ ихъ нападкахъ на натуральную школу, хотя и по разнымъ побужденiямъ; ихъ доводы, доказательства, даже тонъ — почти одинаковы; но только въ одномъ онѣ существенно разнятся. Первая партiя, не любя натуральной школы, еще больше не любитъ Гоголя, какъ ея главу и основателя. Въ этомъ есть смыслъ и логика. Идя отъ начала ложнаго, эти люди, по-крайней-мѣрѣ, не противорѣчатъ себѣ до явной безсмыслицы: нападая на плодъ, не восхищаются корнемъ, осуждая результатъ, не хвалятъ причины. Ошибаясь въ отношенiи къ истинѣ, они совершенно правы въ отношенiи къ самимъ себѣ. Что касается до причинъ ихъ нерасположенiя къ произведенiямъ Гоголя, — онѣ давно извѣстны: Гоголь далъ такое направленiе литературѣ, которое изгнало изъ нея реторику и для успѣха въ которомъ необходимъ талантъ. Вслѣдствiе этого, старая манера выводить въ романахъ и повѣстяхъ риторическiя олицетворенiя отвлеченныхъ добродѣтелей и пороковъ, вмѣсто живыхъ типическихъ лицъ, пала. Всѣ попытки писателей этой школы на поддержанiе къ нимъ вниманiя публики обращаются для нихъ въ рѣшительныя паденiя. Даже тѣ ихъ произведенiя, которыя въ свое время имѣли успѣхъ, даже значительный, давно уже забыты. Новые изданiя ихъ остаются въ книжныхъ лавкахъ. Согласитесь, что это непрiятно, и есть изъ чего выйти изъ себя и увидѣть въ новой школѣ своего личнаго врага. Къ этому присоединяются и другiя обстоятельства. Эти люди вышли на литературное поприще во время господства совершенно иныхъ понятiй объ искусствѣ и литературѣ. Тогда искусство не имѣло ничего общаго съ жизнiю, дѣйствительностiю. Написать романъ или повѣсть, тогда значило — наплести разныхъ неправдоподобныхъ событiй, вмѣсто характеровъ заставить 

47

говорить и дѣйствовать аллегоричесiя фигуры разныхъ дурныхъ и хорошихъ качествъ, все это напичкать моральными сентенцiями, и изъ всего этого вывести какое-нибудь нравственное правило, въ родѣ того, напримѣръ, что добродѣтель награждается, а порокъ наказывается. При этомъ допускалась легкая и умѣренная сатира, т. е. беззубыя насмѣшки надъ общими человѣческими слабостями, не воплощенными въ лицо и характеръ, и потому существующими равно вездѣ, какъ и нигдѣ. О колоритѣ мѣстности и времени не было вопроса, и потому, нельзя было понять, какой землѣ и какому вѣку принадлежатъ дѣйствующiя лица романа или повѣсти; зато можно было имѣть удовольствiе по произволу переносить ихъ въ какую угодно землю, въ какой угодно вѣкъ. Но взамѣнъ этого, строго требовалось, чтобы подлѣ каждаго злодѣя рисовался добродѣтельный человѣкъ, подлѣ глупца — умница, подлѣ лжеца — правдолюбъ. Именъ эти герои не имѣли, но имъ давались клички по ихъ качествамъ: Добросердовъ, Честновъ, Прiятовъ, Ножовъ, Вороватинъ и т. п. Такъ писать было легко; для этого не нужно было таланта, наблюдательности, живого чувства дѣйствительности; а нужны были только нѣкоторая образованность и начитанность, а главное — охота и навыкъ писать. И подъ влiянiемъ этихъ-то понятiй выросли и развились писатели той школы, о которой мы говоримъ. Удивительно ли, что до сихъ поръ они все также понимаютъ искусство? Оно для нихъ — невинное и полезное занятiе, которое должно тѣшить читателя, представляя ему только прiятныя картины жизни, рисуя только образованныхъ людей, и ни подъ какимъ видомъ — неотесанныхъ мужиковъ въ зипунахъ и лаптяхъ. Правда, еще эти писатели были не стары, когда такъ называемый романтизмъ вторгся вдругъ и въ нашу литературу, когда романы Вальтера-Скотта смѣнили Маленъ-Аделя г-жи Коттэнъ и знакомство съ драмами Шекспира показало, что всякой человѣкъ, на какой бы низкой ступени общества и даже человѣческаго достоинства ни стоялъ онъ, имѣетъ полное право на вниманiе искусства потому только, что онъ человѣкъ. И многiе изъ писателей неестественной реторической школы горячо стали за романтизмъ; но это произвело въ нихъ только какую-то странную смѣсь старыхъ установившихся понятiй съ новыми не установившимся. Они не могли въ нихъ примириться, по существенной противоположности другъ другу. И потому, наши романисты и нувеллисты этой школы остались при старыхъ понятiяхъ, сдѣлавши нѣсколько нелогическихъ уступокъ въ пользу новыхъ. Это отразилось въ ихъ сочиненiяхъ тѣмъ, что они стали заботиться о мѣстномъ колоритѣ и позволяли себѣ рисовать и людей нисшихъ сословiй. Это называлось у нихъ народностiю. Но въ чемъ состояла эта народность? Въ томъ, что своимъ склокамъ съ 

48

чужеземныхъ образцовъ они давали русскiя имена, да еще иногда и историческiя, отчего ихъ лица нисколько не дѣлались русскими, потому-что прежде всего не были созданiями искусства, а были только блѣдными копiями. Вообще ихъ романы походили на нынѣшнiе русскiе водевили, передѣлываемые изъ французскихъ посредствомъ переложенiя чуждыхъ намъ французскихъ нравовъ на чуждые имъ русскiе нравы. Реторика всегда оставалась реторикою, даже и подрумяненная плохо понятымъ романтизмомъ. Для яснаго уразумѣнiя новыхъ образцовъ искусства и новыхъ о немъ понятiй, нужно было время, а для обращенiя русской литературы на дорогу самобытности нужны были новые образцы въ самой русской литературѣ. И такiе образцы даны были Пушкинымъ и потомъ Гоголемъ. Но слѣдовать за ними можно было только людямъ съ талантомъ. Вотъ отчего писатели реторической школы такъ косо смотрѣли на Пушкина и почему такъ невыносимо имъ одно имя Гоголя! Въ чемъ состоятъ ихъ нападки на него? Вѣчно въ одномъ и томъ же: онъ рисуетъ грязь, представляетъ неумытую натуру и оскорбляетъ русское общество, находя въ немъ характеры низкiе и не противопоставляя имъ высокихъю... Все это совершенно согласно съ старинными пiитиками и реториками….

За то же самое, тѣми же самыми выраженiями нападаютъ славянофилы на натуральную школу, но за то же самое превозносятъ они Гоголя. Что за странное противорѣчiе? Какая его причина? Если бы критикъ Москвитянина не находилъ никакой связи между Гоголемъ и натуральною школою, онъ былъ бы правъ съ своей точки зрѣнiя, какъ бы ни была она фальшива. Но вотъ что говоритъ онъ самъ объ этомъ: «Петербургскiе журналы подняли знамя и провозгласили явленiе новой литературной школы, по ихъ мнѣнiю, совершенно самостоятельной. Они выводятъ ее изъ всего прошедшаго развитiя нашей литературы и видятъ въ ней отвѣтъ на современныя потребности нашего общества. Происхожденiе натурализма, кажется, объясняется гораздо проще; нѣтъ нужды придумывать для него родословной, когда на немъ лежатъ явные признаки тѣхъ влiянiй, которымъ онъ обязанъ своимъ существованiемъ. Матерiалъ данъ Гоголемъ, или лучше взятъ у него: это пошлая сторона нашей дѣйствительности». Основная мысль этихъ словъ справедлива: натуральная школа дѣйствительно произошла отъ Гоголя, и безъ него ея не было бы; но фактъ этотъ толкуется критикомъ Москвитянина фальшиво. Если натуральная школа вышла изъ Гоголя, изъ этого отнюдь не слѣдуетъ, чтобы она не была результатомъ всего прошедшаго развитiя нашей литературы и отвѣтомъ на современныя потребности нашего общества, потому-что самъ Гоголь, ея основатель, былъ 

49

результатомъ всего прошедшаго развитiя нашей литературы и отвѣтомъ на современныя потребности нашего общества. Что онъ несравненно выше и важнѣе всей своей школы, противъ этого мы и не думали спорить; это другое дѣло. Во взглядѣ критика Москвитянина на Гоголя видно превратное пониманiе искусства и Гоголя. Ясно, что онъ держится тѣхъ же пiитикъ и реторикъ, которыми руководствуются писатели неестественной школы, и что, за неимѣнiемъ собственнаго прочнаго воззрѣнiя на предметъ, онъ слишкомъ увлекся мнѣнiемъ Пушкина о Гоголѣ, съ которымъ самъ Гоголь безусловно согласился. Вотъ его собственныя слова на этотъ счетъ: «Обо мнѣ много толковали, разбирая кое-какiя мои стороны, но главнаго существа моего не опредѣлили. Его слышалъ одинъ только Пушкинъ. Онъ мнѣ говорилъ всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять такъ ярко пошлость жизни, умѣть очертить въ такой силѣ пошлость пошлаго человѣка, чтобы вся та мелочь, которая ускользаетъ отъ глазъ, мелькнула бы крупно въ глаза всѣмъ. Вотъ мое главное свойство, одному мнѣ принадлежащее, и котораго точно нѣтъ у другихъ писателей» (Выбр. Мѣста изъ Переписки съ Друзьями, стр. 141-142). Въ этихъ словахъ много правды; но ихъ нельзя принимать за полное и окончательное сужденiе о Гоголѣ. Теньеръ былъ попреимуществу живописецъ пошлости жизни голландскаго простонародья (что — скажемъ мимоходомъ — не помѣшало Европѣ признать его великимъ талантомъ); эта пошлость есть истинный герой его живописныхъ поэмъ, тутъ она на первомъ планѣ и прежде всего бросается въ глаза зрителю. Однакожь было бы нелѣпо искать чего-нибудь общаго между талантомъ Теньера и Гоголя. Гогартъ — попреимуществу живописецъ пороковъ, разврата и пошлости, и больше ничего; но и съ нимъ у Гоголя также мало сходства, какъ и съ Теньеромъ. Гоголь создалъ типы — Ивана Ѳедоровича Шпоньки, Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, Хлестакова, Городничаго, Бобчинскаго и Добчинскаго, Земляники, Шпекина, Тяпкина-Ляпкина, Чичикова, Манилова, Коробочки, Плюшкина, Собакевича, Ноздрева и многiе другiе. Въ нихъ онъ является великимъ живописцемъ пошлости жизни, который видитъ насквозь свой предметъ во всей его глубинѣ и широтѣ и схватываетъ его во всей полнотѣ и цѣлости его дѣйствительности. Но зачѣмъ же забываютъ, что тотъ же Гоголь написалъ Тараса Бульбу, поэму, герой и второстепенныя дѣйствующiе лица которой — характеры высоко-трагическiе? И между тѣмъ видно, что поэма эта писана тою же рукою, которою писаны Ревизоръ и Мертвыя души. Въ ней является та особенность, которая принадлежитъ только таланту Гоголя. Въ драмахъ Шекспира встрѣчаются съ великими личностями и 

50

пошлыя, но комизмъ у него всегда на сторонѣ только послѣднихъ; его Фальстафъ смѣшонъ, а принцъ Генрихъ и потомъ король Генрихъ V — вовсе не смѣшонъ. У Гоголя Тарасъ Бульба также исполненъ комизма, какъ и трагическаго величiя; оба эти противоположные элемента слились въ немъ неразрывно и цѣлостно въ единую, замкнутую въ себѣ, личность; вы и удивляетесь ему, и ужасаетесь его, и смѣетесь надъ нимъ. Изъ всѣхъ извѣстныхъ произведенiй европейскихъ литературъ примѣръ подобнаго, ито не вполнѣ, слiянiя серьёзнаго и смѣшного, трагическаго и комическаго, ничтожности и пошлости жизни со всѣмъ, что есть въ ней великаго и прекраснаго, представляетъ только Донъ Кихотъ Сервантеса. Если въ Тарасѣ Бульбѣ Гоголь умѣлъ въ трагическомъ открыть комическое, то въ Старосветскихъ помещикахъ и Шинели онъ умѣлъ уже не въ комизмѣ, а въ положительной пошлости жизни найти трагическое. Вотъ гдѣ, намъ кажется, должно искать существенной особенности таланта Гоголя. Это — не одинъ даръ выставлять ярко пошлость жизни, а еще болѣе — даръ выставлять явленiя жизни во всей полнотѣ ихъ реальности и ихъ истинности. Въ «Перепискѣ» Гоголя есть одно мѣсто, которое бросаетъ яркiй свѣтъ на значенiе и особенность его таланта и которое было или ложно понято, или оставлено безъ вниманiя: «Эти ничтожные люди (въ Мертвыхъ душахъ) однакожъ ничуть не портреты съ ничтожныхъ людей; напротивъ, въ нихъ собраны черты тѣхъ, которые считаютъ себя лучшими другихъ, разумѣется, только въ разжалованномъ видѣ изъ генераловъ въ солдаты; тутъ кромѣ моихъ собственныхъ, есть даже черты моихъ прiятелей» (стр. 145-146). Дѣйствительно, каждый изъ насъ, какой бы онъ ни былъ хорошiй человѣкъ, если вникнетъ въ себя съ тѣмъ безпристрастiемъ, съ какимъ вникаетъ въ другихъ, — то непремѣнно найдетъ въ себѣ, въ большей или меньшей степени, многiе изъ элементовъ многихъ героевъ Гоголя. И кому не случалось встрѣчать людей, которые немножко скупеньки, какъ говорится, прижимисты, а во всѣхъ другихъ отношенiяхъ — прекраснѣйшiе люди, одаренные замѣчательнымъ умомъ, горячимъ сердцем? Они готовы на все доброе, они не оставятъ человѣка въ нуждѣ, помогутъ ему, но только подумавши, порасчитавши, съ нѣкоторымъ усилiемъ надъ собою? Такой человѣкъ, разумѣется, не Плюшкинъ, но съ возможностiю сдѣлаться имъ, если поддастся влiянiю этого элемента, и если, при этомъ, стеченiе враждебныхъ обстоятельствъ разовьетъ его и дастъ ему перевѣесъ надъ всѣми другими склонностями, инстинктами и влеченiями. Бываютъ люди съ умомъ, душою, образованiемъ, познанiями, блестящими дарованiями — и, при всемъ этомъ, съ тѣмъ качествомъ, которое теперь извѣстно на Руси подъ именемъ 

51

«хлестаковства». Скажемъ больше: многiе ли изъ насъ, положа руку на сердце, могутъ сказать, что имъ не случалось быть Хлестаковыми, кому цѣлые года своей жизни (особенно молодости), кому хоть одинъ день, одинъ вечеръ, одну минуту? Порядочный человѣкъ не тѣмъ отличается отъ пошлаго, чтобы онъ былъ вовсе чуждъ всякой пошлости, а тѣмъ, что видитъ и знаетъ, что въ немъ есть пошлаго, тогда-какъ пошлый человѣкъ и не подозрѣваетъ этого, въ отношенiи къ себѣ; напротивъ, ему-то и кажется больше всѣхъ, что онъ истинное совершенство. Здѣсь мы опять видимъ подтвержденiе выше высказанной нами мысли объ особенности таланта Гоголя, которая состоитъ не въ исключительномъ только дарѣ живописать ярко пошлость жизни, а проникать въ полноту и реальность явленiй жизни. Онъ, по натурѣ своей, не склоненъ къ идеализацiи, онъ не вѣритъ ей; она кажется ему отвлеченiемъ, а не дѣйствительностiю; въ дѣйствительности, для него добро и зло, достоинство и пошлость не раздѣльны, а только перемѣшаны не въ равныхъ доляхъ. Ему дался не пошлый человѣкъ, а человѣкъ вообще, какъ онъ есть, не украшенный и не идеализированный. Писатели риторической школы утверждаютъ, будто всѣ лица, созданныя Гоголемъ, отвратительны, какъ люди. Справедливо ли это? — Нѣтъ, и тысячу разъ нѣтъ! Возьмемъ на выдержку нѣсколько лицъ. Маниловъ пошлъ до крайности, сладокъ до приторности, пустъ и ограниченъ; но онъ не злой человѣкъ; его обманываютъ его люди, пользуясь его добродушiемъ; онъ скорѣе ихъ жертва, нежели они его жертвы. Достоинство отрицательное — не споримъ; но если бы авторъ придалъ къ прочимъ чертамъ Манилова еще жестокость обращенiя съ людьми, тогда всѣ бы закричали: что за гнусное лицо, ни одной человѣческой черты! Такъ уважимъ же въ Маниловѣ и это отрицательное достоинство. Собакевичъ — антиподъ Манилова; онъ грубъ, неотесанъ, обжора, плутъ и кулакъ; но избы его мужиковъ построены хоть неуклюжо, а прочно, изъ хорошаго лѣсу, и, кажется, его мужикамъ хорошо въ нихъ жить. Положимъ, причина этого не гуманность, а разсчетъ, но разсчетъ, предполагающiй здравый смыслъ, разсчетъ, котораго, къ несчастiю, не бываетъ иногда у людей съ европейскимъ образованiемъ, которые пускаютъ по мiру своихъ мужиковъ на основанiи рацiональнаго хозяйства. Достоинство опять отрицательное, но вѣдь если бы его не было въ Собакевичѣ, Собакевичъ былъ бы еще хуже: стало быть онъ лучше при этомъ отрицательномъ достоинствѣ. Коробочка пошла и глупа, скупа и прижимиста, ея дѣвчонка ходитъ въ грязи босикомъ, но зато не съ распухшими отъ пощечинъ щеками, не сидитъ голодна, не утираетъ слезъ кулакомъ, не считаетъ себя несчастною, но довольна