Современныя замѣтки // Современникъ. 1847. № 2. Февраль. С. 170 -200.
170
СОВРЕМЕННЫЯ ЗАМѢТКИ.
I.
<…>
179
<…>
II.
Въ обзорѣ русской литературы за прошлый 1846 годъ, помѣщенномъ въ первой книжкѣ Современника, мы указали только на нѣкоторыя статьи, поимѣoенныя въ журналахъ, но о самихъ журналахъ не сказали ни слова. О старыхъ новаго сказать было нечего, а повторять старое было бы и скучно и безполезно. Ихъ характеръ, напрвленiе, духъ – давно всѣмъ извѣстны. И еслибы который-нибудь изъ нихъ противъ воли потерпѣлъ какое-нибудь существенное измѣненiе въ своемъ внутреннемъ значенiи, всѣми мѣрами усиливаясь, въ то же время, сохранить, хотя внѣшнимъ образомъ, свой прежнiй характеръ, - вѣроятно, это было бы и безъ нашихъ указанiй тотчасъ всѣми замѣчено, и намъ больше, нежели кому-нибудь другому, было бы неумѣстно вмѣшиваться въ какiя бы то ни было разбирательства по этому предмету… О новыхъ или преобразованныхъ журналахъ, долженствовавшихъ появиться въ новомъ 1847 году, мы, естественно, не могли говорить потому, что еще не видели ихъ. Правда, о нѣкоторыхъ или, по крайней мѣрѣ, о нѣкоторомъ можно было и заранѣе сказать безошибочно, что изъ него выйдетъ, не прибѣгая къ духу прорицанiя, а только припомнивъ его неоднократныя метаморфозы: но вѣдь это же самое могъ бы сказать о немъ и всякiй, стало быть, нечего было и говорить…
Тѣмъ приятнѣе для насъ, что много хорошаго можемъ мы сказать о преобразованныхъ Санктпетербургскихъ Вѣдомостяхъ. Мы многаго ожидали отъ этой газеты по ея новой программѣ, въ которой были показаны и новыя матерiальныя средства редакцiи и поименовано
180
много новыхъ сотрудниковъ; но Санктпетербургскiя Вѣдомости съ первыхъ же нумеровъ своихъ за нынѣшнiй годъ превзошли всѣ ожиданiя наши. Прежнiй редакторъ ихъ, г. Очкинъ воспользовался какъ слѣдуетъ новымъ своимъ положенiемъ редактора къ прежнему своему изданiю, расширившимъ предѣлы его дѣятельности и давшимъ ему возможность обнаружить въ истинномъ свѣтѣ свои способности для редижированiя большою политическою и литературною газетою. Хотя въ ея заглавiи и стоятъ только два эпитета: политическая и литературная и не стоитъ, какъ въ другихъ газетахъ, ученая; но это недостатокъ только заглавiя газеты, а не самой газеты, потому-что въ ней публика прочла уже не одну замѣчательную ученую статью. Мы далеки отъ того, чтобы видѣть въ преобразованныхъ Санктпетербургскихъ Вѣдосмостяхъ какое-то чудо совершенства. При сужденiи о какой бы то ни было русской газетѣ, всегда должно брать въ соображенiе, до какой степени простирается у насъ вообще возможность хорошаго изданiя въ этомъ родѣ, и до какой степени зависитъ отъ редактора его совершенство. Съ этой точки зрѣнiя, немногаго остается желать для улучшенiя Санктпетербургскихъ Вѣдомостей, - и, судя по ихъ дебюту, мы убѣждены, что съ этой стороны въ скоромъ времени онѣ не оставятъ ничего больше желать своимъ читателямъ, потому-что уже и теперь Санктпетербургскiя Вѣдомости такъ далеко оставили за собою всѣ другiя изданiя одного съ ними рода, что сдѣлали невозможнымъ всякое сравненiе между собою и ими. Нельзя надивиться довольно богатству и полнотѣ внутреннихъ извѣстiй въ каждомъ нумерѣ Санктпетербургскихъ Вѣдомостей. Заграничныя извѣстiя, какъ политическiя, такъ и частныя, въ нихъ тоже гораздо полнѣе и разнообразнѣе, нежели въ другихъ русскихъ газетахъ, исключая Московскихъ Вѣдосмостей. Но помѣщенiе такихъ статей, какъ Штейнъ и Поццо ди Борго и Уголовное судопоизводство во Францiи и Англiи, уже совершенно выводятъ Санктпетербургскiя Вѣдомости из-подъ общаго уровня доселѣ бывшихъ и сущихъ газетъ россiйскихъ. Взятiе Азова, любопытная статья г. Устрялова, вѣроятно не останется единственною ученою статьею въ годовомъ изданiи газеты.
Фельетонъ составляетъ существенную принадлежность всякой газеты. Къ сожаленiю, фельетонъ у насъ пока еще невозможенъ. Что такое фельетонъ? Это болтунъ, повидимому добродушный и искреннiй, но въ самомъ дѣлѣ злой и злорѣчивый, который все знаетъ, все видитъ, обо многомъ не говоритъ, но высказываетъ рѣшительно все, колетъ эпиграммою и намекомъ, увлекаетъ и живымъ словомъ ума и погремушкою шутки… Гдѣ жь ужиться съ фельетономъ русской публикѣ, которая такъ церемонна, серьезна, чопорна, съ такимъ избыткомъ одарена великодушною готовностiю благоприлично скучать, такъ уважаетъ, даже вчужѣ, благонамѣренную наружность? Отъ того нашъ русскiй фельетонъ, какъ и нашъ русскiй водевиль, такъ приторенъ въ своихъ любезностяхъ, такъ скученъ и вялъ въ своемъ остроумiи, а
181
главное – такъ мало изобрѣтателенъ на предметы разговора! Бѣдняжка вѣчно начинаетъ или съ того, что въ Петербургѣ всегда дурная погода, или съ того, какъ трудно ему, фельетонисту, писать по заказу, когда вовсе не о чемъ писать, а въ головѣ пусто… Вотъ тутъ-то, въ припадкѣ фельетоннаго отчачаянiя, желая быть остроумнымъ, во что бы то ни стало, восклицаетъ онъ иногда: «Зачемъ у насъ такъ много полу-плохихъ журналовъ, а не одинъ хорошiй журнал?» На что зѣвающiй читатель можетъ отвѣтить ему: «Cкажите-ка лучше, зачѣмъ всѣ ваши фельетоны такъ положительно-плохи; что бы вамъ написано хоть одинъ порядочный?»…
Но Санктпетербургскiя Вѣдомости умѣли перещеголять другiя русскiя газеты даже и со стороны фельетона. Если фельетонныя статьи въ нихъ и не одинаковаго достоинства, зато между ними нѣтъ такихъ, которыя могли бы компрометировать газету, а съ нею и всю русскую литературу. Очень выгодно для Санктпетербургскихъ Вѣдомостей то обстоятельство, что у нихъ, по множеству сотрудниковъ, и фельетоны пишутся разными лицами, которыя говорятъ въ нихъ о русской литературѣ, о русскомъ и французскомъ театрѣ, объ италiянской оперѣ въ Петербургѣ и тому подобныхъ немногихъ предметахъ русскаго и петербургскаго мiра; но никогда не говорятъ о себѣ, о своей любви къ правдѣ, и что всѣ ихъ за нее гонятъ, о гибели чистоты русскаго языка литераторами чужого прихода, и тому подобныхъ пошлостяхъ, которыя уже давно очень интересны, особенно подписанные именемъ г. Губера и буквами: Э. И. Въ нихъ высказывается много дѣльнаго, и притомъ такъ умно, ловко, живо. Правда, между всѣмъ этимъ попадаются мнѣнiя, съ которыми вы, можетъ быть, никакъ не согласитесь, но которыхъ тѣмъ не менѣе вы не можете не уважать, которыя – что всего важнѣе – вы можете оспорить, не боясь вдаться въ такъ называемую полемику… Такимъ образомъ, фельетонъ г. Губера: Русская литература въ 1846 году, помѣщенный въ 4 № Санктпетербурбургскихъ Вѣдомостей, возбудилъ въ насъ желанiе сдѣлать на него нѣсколько замѣток.
Говорить о современной русской литературѣ, значитъ говорить о такъ называемой натуральной школѣ и о такъ-называемыхъ славянофилахъ, ибо это самыя характеристическiя явленiя современной русской литературы, внѣ которыхъ нѣтъ на Руси никакой литературы. Г. Губеръ о нихъ и говоритъ. Приговоръ его славянофиламъ нѣсколько строгъ и одностороненъ. Съ одной стороны, онъ очень справедливо сравниваетъ славянофильскую партiю въ Россiи съ романтическою партiею въ Германiи, стоявшею за среднiя вѣка и тевтонизмъ и ненавидѣвшею Францiю и все французское; кромѣ ратованiя за мертвое начало, между обѣими этими партiями, русскою и нѣмецкою, есть еще то общее, что онѣ не имѣютъ важнаго значенiя внѣ литературнаго, книжнаго мiра, Но съ другой стороны, г. Губеръ не
182
cовсѣмъ правъ, видя въ нашихъ славянофилахъ не больше, какъ «защитниковъ бороды и кафтана». Правда, между славянофилами есть и такiе; но въ какой же партiи нѣтъ людей, которые своею ограниченностiю дѣлаютъ смѣшною свою партiю? Однакожъ, по нѣкоторымъ не слѣдуетъ заключать обо всѣхъ. Еще менѣе правъ г. Губеръ, говоря, что «эта славянская партiя составляетъ неотъемлемое достоянiе Москвы» и что «въ Петербургѣ совсѣмъ другое дѣло» что-де «тутъ молодое поколѣнiе силится опрокинуть старый порядокъ русской литературы» и пр. Нѣтъ, это не такъ. Правда, въ Москвѣ много славянофиловъ, но меньше ли ихъ и въ Петербургѣ? Этотъ вопросъ неизбѣжно влечетъ за собою другой: покойный Маякъ менѣе ли Москвитянина былъ выразителемъ ультра-славянофильскихъ понятiй, или болѣе? А вѣдь Маякъ издавался не въ Москвѣ, а въ Петербургѣ, и наполнялся преимущественно трудами живущихъ въ Петеррбургѣ литераторовъ. Съ другой стороны, въ Москвѣ не мало живетъ ученыхъ и литераторовъ, нисколько не принадлежащихъ къ славянофильской партiи. Укажемъ, для примѣра, на гг. Искандера, Грановскаго, Кавелина, Соловьева, Рѣдькина, Корша, Рулье… Скажемъ болѣе: молодое поколѣнiе, на которое такъ горько жалуется г. Губеръ за то, что «оно силится опрокинуть старый порядокъ русской литературы», это молодое поколенiе совсѣмъ не туземное въ отношенiи къ Петербургу: оно переѣхало въ Петербургъ изъ Москвы…
Но главный предметъ статьи г. Губера составляетъ такъ называемая натуральная школа русской литературы и критики, которую онъ, однакоже, называетъ литературою и критикою молодого поколѣнiя – что не совсѣмъ вѣрно, ибо если молодыя поколѣнiя всѣ на сторонѣ этой школы, то въ числѣ дѣятелей этой школы есть уже люди, изъ которыхъ одни подвигаются къ своимъ сороковымъ годамъ, а другiе уже и перешли за нихъ… Вообще, наши литераторы какъ-то долго считаются молодыми людьми, а потомъ какъ-то вдругъ поверстываются въ разрядахъ старыхъ… Говоря о натуральной школѣ, г. Губеръ ясно показываетъ, что самъ онъ, по своимъ убѣжденiямъ, не принадлежитъ ни къ ней, ни къ противоположной ей, и ни къ къ какой другой литературной котерiи, и что, слѣдовательно, онъ человѣкъ безъ предубѣжденiй и предразсудковъ, человѣкъ безпристрастный. Дѣйствительно, мало сочувствуя натуральной школѣ, онъ тѣмъ не менѣе смотритъ на нее безъ всякой враждебности, обвиняя ее за ея недостатки, отдаетъ полную справедливость ея заслугамъ, - а – главное – весьма благородно защищаетъ ее отъ несправеливыхъ нареканiй и навѣтовъ ожесточенныхъ враговъ ея. Все это хорошо; но совсѣмъ этимъ г. Губеръ не выполнилъ своей роли посредника и примирителя. Есть два способа оставаться безпристрастнымъ среди тревожныхъ волненiй партiи. Первый состоитъ въ томъ, чтобы безпристрастно видѣть всѣ стороны, дурныя и хорошiя, чуждыхъ партiй, а самому все-таки оставаться вѣрнымъ своему убѣжденiю, и, слѣдовательно, оставаться вѣрнымъ
183
своей партiи, если это убѣжденiе раздѣляется другими (а что же въ немъ дѣльнаго, если оно никѣмъ не раздѣляется?) Второй (и самый надежный, самый вѣрный, самый легкiй) способъ быть и кое въ чемъ не соглашаясь съ тѣмъ и другимъ, самому не имѣть никакого опредѣленнаго мнѣнiя, никакого постояннаго убѣжденiя. Такого рода «безпристрастные» люди, не способные принадлежать ни къ какой партiи, иначе называются равнодушными, или индифферентами. Не принадлежать къ партiи можетъ только генiй, и то потому, что онъ самъ-знамя, подъ сѣнь котораго не замедлитъ стать огромная партiя. Претензiя не принадлежать къ партiи всегда совпадаетъ съ претензiею одному видѣть ясно безусловную истину, на которую всѣ другiе смотрятъ сквозь тусклыя очки парцiяльныхъ пристрастiй; но чистая, безусловная истина есть только логическiй абстрактъ: всякая живая истина всегда носитъ на сѣбе отпечатокъ временнаго, условнаго.
Мы слишкомъ далеки отъ того, чтобы видѣть въ г. Губерѣ безпристрастнаго зрителя борьбы, который тѣмъ больше видить, чѣмъ меньше принимаетъ участiя въ борьбѣ; но въ то же время мы должны сказать, что тщетно отыскивали въ его статьяхъ того, что называется началомъ, принципомъ, взглядомъ, образомъ мыслей, наконецъ, убежденiемъ. У него есть мнѣнiя, но до того личныя, что онѣ больше на своемъ мѣстѣ въ частномъ разговорѣ, нежели въ печати. Никакъ нельзя понять, чего онъ держится. Только что заговоритъ онъ о чемъ-нибудь положительно, и обрадованный читатель думаетъ добраться до какого-нибудь вывода, какъ авторъ тотчасъ же отступается отъ своего мнѣнiя и идетъ дальше, а потому нѣтъ ничего удивительнаго, что хотя шелъ онъ не мало и не близко, а не дошелъ ни до чего… Начнемъ сначала.
«Прежде поэзiя космополитомъ обходила города и села, распѣвая сладкiя пѣсни и чуждаясь соприкосновенiя съ ежедневною жизнiю; она расхаживала, не причастная тому, что творилось кругомъ, сторгая муза, неприступная жрица, съ важнымъ праздничнымъ лицомъ; она облекалась въ воскресныя (?) одежды и служила чистую, неподкупную службу своей единственной богинѣ – красотѣ».
Несмотря на то, что эти строки прочли мы 4 января, 1847 года въ первый разъ въ нашей жизни, намъ показалось, что мы давно знаемъ ихъ наизусть: таково, впрочемъ, свойство всѣхъ общихъ реторическихъ мѣстъ… Право, пора бы перестать воспоминать и нигдѣ не бывало. Пора перестать думать, что можно возвысить искусство, представляя его то какимъ-то бродягою, безъ дома и отечества, то цыганкою, то прелестницею не изъ денегъ, а по страсти къ ремеслу… Да гдѣ и когда было такое искусство? Искусство древнихъ Грековъ ближе всякаго искусства въ мiрѣ подходитъ къ идеалу чистаго, независимаго отъ дѣйствительной жизни искусства; но при всемъ
184
этомъ, укажите мнѣ на какое-нибудь другое искусство, которое бы съ такою полнотою, глубокостiю и многосторонностiю выразило въ себѣ всѣ элементы ралигiозной, политической, государственной, гражданской и частной жизни Эллиновъ… Поэтому-то, не имѣя понятiя объ исторической и внутренней жизни этого народа, нельзя понимать и его поэзiи. Уже нечего и говорить о какомъ-нибудь Аристофанѣ, на каждый стихъ котораго необходимо по сотнѣ комментарiй, чтобы понимать его; не далеко уйдете вы и въ пониманiи другихъ поэтовъ Грецiи, если ученымъ образомъ не озанкомитесь съ ихъ жизнiю, которая была источникомъ ихъ поэзiи. А этого бы совсѣмъ не нужно въ отношенiи къ чистой, безусловной поэзiи, которая паритъ горѣ, считая для себя за униженiе знать, что дѣлается долу… Изъ писателей новаго мiра, рыцари небывалаго чистаго искусства обыкновенно съ торжествомъ указываеютъ на Гёте; но тут-то они, сверхъ всякаго съ ихъ стороны чаянiя, находятъ орудiе противъ себя, а не за себя… Правда, Гёте, по особенному свойству, возможному и понятному только въ нѣмецкой натурѣ, оставался равнодушнымъ къ политическимъ вопросамъ въ самое обильное великими политическими событiями время; согласны съ г. Губеромъ, что «как человѣкъ и какъ Нѣмецъ, Гёте былъ не правъ»; но не можемъ согласиться, чтобы какъ поэтъ, какъ художникъ, Гёте въ этомъ случаѣ, хоть сколько-нибудь подходилъ подъ идеалъ безукоризненнаго жреца абстрактнаго искусства. Въ Гёте должно отличать человѣка отъ художника: Гёте былъ великiй художникъ, но человѣкъ онъ былъ самый обыкновенный… Не искусство, а его личный характеръ заставляли его вѣчно тереться между сильными земли, жить и дышать милостынею ихъ улыбокъ, равно какъ и оказывать самое холодное невниманiе ко всему, что не касалось до него лично, что могло возмутить его юпитерское, говоря поэтически, и эгоистическое, говоря прозаически, спокойствiе. И потому, равнодушiе Гёте къ живымъ вопросамъ современной ему исторiи не имѣть ничего общаго съ искусствомъ: искусство и не думало обязывать его, въ свою пользу, безнравственнымъ равнодушiемъ такого рода. Но тѣмъ не менѣе, Гёте, какъ художникъ, какъ поэтъ, былъ вполнѣ сыномъ своей страны, своего вѣка, вполнѣ выразилъ собою если не всѣ, то многiя изъ существеннѣйшихъ сторонъ современной ему дѣйствительности. Это доказывается его отваращенiемъ ко всему отвлеченному, туманному, мистическому, ко всякой, какъ называетъ ее г. Губеръ, «нездѣшней» поэзiи. Это же доказывается его стремленiемъ ко всему простому, ясному, опредѣленному; здѣшнему, земному, дѣйствительному, положительному; его страстнымъ сочувствiемъ природѣ, которое не только отразилось пантеистическимъ мiросозерцанiемъ въ его поэзiи, но еще и выразилось съ его стороны великими услугами въ области естествознанiя, какъ науки. Какъ при этомъ не вспомнить о его живой симпатiи къ древнему мiру, среди всеобщаго стремленiя къ варварскимъ среднимъ вѣкамъ, откуда поэзiя выносила только
185
невѣжественныя идеи да уродливые образы? И вотъ причина, почему теперь, въ наше время, скептическiй, холодный Гёте, въ самой Германiи, въ такомъ же содержанiи прiобрѣтаетъ себѣ новыхъ читателей и почитателей, въ какомъ пламенный и рыцарственно-благородный Шиллеръ теряетъ ихъ со дня на день… Да, въ лицѣ Гёте искусство служило жизни, или, лучше сказать, выражало жизнь; онъ не могъ бы сдѣлать его вспомогательнымъ орудiемъ для какой-нибудь эфемерной партiи, но весь генiй свой отдалъ онъ на помощь великой партiи великаго вѣка…
Объяснивши посвоему, что съ Гёте должно было кончится такъ-называемое космополитическое искусство (котораго нигдѣ и никогда не существовало), г. Губеръ показываетъ необходимость послѣдовавшаго за тѣмъ переворота во всѣхъ европейскихъ литературахъ, а вслѣдъ за ними и въ русской. Тутъ мимоходомъ у него сказано много очень хорошаго о гармонiи, тишинѣ и примиренiи, какъ условiяхъ процвѣтанiя искусства. Г. Губеръ смотритъ на этотъ предметъ глазами отживающихъ теперь свой вѣкъ нѣмецкихъ эстетикъ. Для него жизнь есть покой и сонъ, а не движенiе, не борьба; онъ не догадывается, что примиренiе въ искусствѣ совершается черезъ обобщенiе явленiя, черезъ возведенiе его въ идею, но что въ дѣйствительности примиренiе царствуетъ только въ сонныхъ городахъ бюргерской Германiии…
Но вотъ мы, наконецъ, у главнаго пункта нашего возраженiя. Сближенiе русской литературы съ дѣйствительностью выразилось, по словамъ г. Губера, въ появленiи «литературы чиновниковъ». Послушаемъ самого г. Губера:
«Всѣ эти новыя произведенiя, сближающiя литературу съ дѣйствительною жизнiю и прославляемыя критикою, ограничиваются до сихъ поръ изображенiемъ мелкихъ чиновниковъ; отъ этого происходитъ утомительное однообразiе въ содержанiи нашихъ повѣстей и романовъ. Нѣтъ сомненiя, что чиновникъ, во всѣхъ его видоизмѣненiяхъ, составляетъ любопытное явленiе въ нашей дѣйствительной жизни; правда, что многiя другiя стороны ея не подлежататъ анализу литератора; но повторять всегда одно и то же, находить въ этомъ однообразномъ содержанiи единственное спасенiе литератры, осудить, ее на такое скудное направленiе, значитъ не понимать современныхъ требованiй искусства. Истинный художникъ, поэтъ или прозаикъ, призванный временемъ и дарованiемъ на великую службу мысли, не покорить своихъ убѣжденiй, своего вдохновенiя такому тѣcному условiю. Онъ останется вѣренъ характеру и направленiю времени, онъ будетъ сочувствовать всѣмъ его движенiямъ и нуждамъ; на немъ отразятся его борьба, его надежды, язвы и страданiя; но вдохновенiе его не станетъ боязливо искать условнаго содержанiя; сегодня оно выражается въ явленiи дѣйствительнаго мiра, а завтра въ старинномъ преданiи, сегодня герой его называется Кузьмой или Прохоромъ, а завтра Нерономъ, или Калигулой; сегодня онъ является чиновникомъ четырнадцатого класса, а завтра Титаномъ греческой миѳологiи. Въ мысли художника отразится его сочувствiе къ современному направленiю, а не въ оболочкѣ этой мысли.
186
«Недостатокъ этой молодой литературы состоитъ не въ томъ, что она пишетъ о чиновникахъ, а въ томъ, что она ничего другаго не пишетъ; не въ томъ, что она выставляетъ грязныя стороны жизни, а въ томъ, что она еще не возвысилась ни до единой изъ чистыхъ ея сторонъ. Въ доказательство же, что и то и другое возможно, стоитъ только указать на произведенiя Лермонтова или графа Соллогуба.
Не понимаемъ, как подобныя строки могли выйти изъ-подъ пера человѣка съ такимъ умомъ и образованiемъ какъ г. Губеръ! Парадоксъ на парадоксѣ, и каждый опровергнутъ самимъ же авторомъ! Сказать, что «многiя другiя стороны нашей дѣйствительности не подлежатъ анализу литератора» - и въ то же время преважно, т. е. нисколько не шутя, обвинять литературу, какъ въ важномъ преступленiи, въ томъ, что она, кромѣ чиновниковъ, ничѣмъ не занимается: не значитъ ли это шутить надъ здравымъ смысломъ читателей?... И притомъ, не совсѣмъ правда, будто новая литература занимаеся только чиновникомъ: хоть и рѣже, но иногда касается она и помѣщика, и купца, и мѣщанина, и крестьянина…
А вотъ теперь Министерство Государственныхъ Имуществъ объявило конкурсъ на сочиненiе книгъ какъ касающихся до быта простого народа, такъ и для чтенiя этому простому народу. По этому поводу намъ пришла въ голову слѣдующая мысль: еслибы наша литература до сихъ поръ возилась все съ Неронами, Калигулами да Титанами, а не съ Кузьмами и Прохорами четырнадцатаго класса, - можно ли было бы призвать ее на такое великое дѣло, какъ сочиненiе книгъ для народа?
Но г. Губеръ не имѣетъ ничего общаго съ людьми, которые начисто запрещаютъ литературѣ заниматься чиновниками; онъ только обвиняетъ ее за то, что она ими занимается одними, тогда какъ можно бы ей было позаняться и другимъ чѣмъ-нибудь, какъ это доказываютъ сочиненiя Лермонтова и графа Соллогуба… Какъ, г. Губеръ, такъ новая литература, въ лицѣ Лермонтова и графа Соллогуба, умѣла же находить предметы для своихъ занятiй и внѣ чиновническаго мiра?... Такъ за что же вы обвиняете ее, бѣдную «новую литературу»?...Но зачѣмъ и теперь всѣ не слѣдуютъ примѣру Лермонтова и графа Соллогуба? – Не мудрено отвѣчать на подобный вопросъ, если только вы намѣрены были сдѣлать его. Слѣдовать за Лермонтовымъ никому не слѣдуетъ. Что же касается до графа Соллогуба, то ему, вѣроятно, потому никто не слѣдуетъ, почему онъ никому не слѣдуетъ, кромѣ того однакожъ, кто создалъ эту новую литературу, и кому всѣ болѣе или менѣе слѣдуетъ…. Что же до Нероновъ, Калигулъ и Титановъ – кто же мѣшаетъ кому изображать ихъ въ стихахъ и въ прозѣ? И развѣ не дѣлали этого – Марлинскiй въ повѣстяхъ, г. Тимоѳеевъ – въ мистерiяхъ? Развѣ г. Бернетъ не написалъ Графа Меца? А сколько прошло передъ глазами нашими и скрылось навсегда романовъ въ родѣ Призрака, Непостижимой и т. п.? Сколько г. Кукольникъ написалъ, съ одной стороны, итальянскихъ повѣстей и
187
драмъ, а съ другой – русскихъ повѣстей и драмъ? А драмы полевого и г. Ободовскаго? Куда все это скралось? Изъ всего этого, еще только русскiя повѣсти г. Кукольника менѣе пострадали отъ забвенiя, и то по причинѣ болѣе юмористическаго, нежели трагическаго ихъ характра. Какое слѣдствiе можно вывести изъ всего этого? А вотъ какое: хороши Нероны, Калигулы и Титаны Байрона, Гёте, даже Пушкина и Лермонтова; но куда плохи и невыносимы эти образы у талантовъ третьяго разряда, дарованiй средней руки. Послѣднiе очень умно дѣлаютъ, что кромѣ чиновниковъ ни о чемъ писать не хотятъ. Даже посредственная повѣсть съ чиновниками можетъ имѣть свою цѣну, хотя на время, но посредственная поэма съ Нерономъ, Калигулою или Титанами – вещь нестерпимо скучная и пошлая. Изъ этого, однакожъ не слѣдуетъ, чтобы для изображенiя дѣйствительной жизни со всѣми даже пошлыми и грязными сторонами ея требовалось меньше таланта или генiя, нежели на изображенiе какихъ-нибудь идеальныхъ мiровъ: изъ этого слѣдуетъ только, что маленькимъ талантамъ лучше держаться того, что у нихъ передъ глазами и что имъ по плечу, нежели того, что такъ далеко отъ нихъ и такъ выше ихъ силъ. Такъ вотъ отъ-чего, къ общей радости, писатели наши оставили въ покоѣ Нероновъ, Калигулъ и Титановъ, предпочтя имъ Кузьму да Прохора… Это означаетъ совершеннолѣтiе: только ребенокъ хватается за труды не по силамъ…
Положимъ что современная русская литература идетъ не большою столбовою дорогою, а проселочною: но если это единственная дорога существующая для нея, неужели же вы обвините ее, что она предпочла лучше идти проселочнымъ путемъ, нежели вовсе не идти ни по какой дорогѣ, - вы, которые такъ хорошо знаете, что подлежитъ и что не подлежитъ анализу литератора?... Мы даже думаемъ, что литература наша дѣлаетъ больше, нежели сколько можно отъ нея требовать. Теперешнiй путь ея не блестящъ, но проченъ и полезенъ. Знакомя общество съ самимъ собою, т. е. развивая въ немъ самосознанiе, она удовлетворяетъ его главнѣйшей и важнѣйшей въ настоящую минуту потребности. Этого она не могла бы достигать съ Неронами, Калигулами и Титанами, которыхъ наше общество рѣшительно не хочетъ знать. Никто не станетъ спорить противъ того, что Египетскiя ночи, Галубъ, Каменный гость – великiя художественныя созданiя. Но потому-то и существуютъ они у насъ только для слишкомъ немногаго числа истинныхъ знатоковъ искусства; большинство же рѣшительно предпочитатъ имъ произведенiя, равныя имъ по художественному достоинству, но изображающiя нашу дѣйствительность, какъ она есть, какъ напр., Мертвыя Души.
Новая критика съ гордостiю можетъ сказать, что и она способствовала этому направленiю новой литературы; но чтобы она произвела его: думать такъ, значило бы возвышать ее не по заслугамъ. А
188
между тѣмъ, ея противники (обыкновенно писатели, не имѣвшiе особеннаго успѣха) въ этомъ и упрекаютъ ее. Настоящее время особенно неблагопрiятно исключительному владычеству какой-нибудь литературной партiи, потому-что публика наша уже совсѣмъ не та, какою была она лѣтъ пятнадцать назадъ; она соглашается съ тѣмъ, что находитъ справедливымъ, но на слово не вѣритъ никому. Отъ этого теперь ни одинъ журналъ не можетъ пристрастными нападками повредить успѣху никакого дарованiя, никакой книги, равно какъ и доставить успѣхъ посредственности и бездарности. Говорятъ, будто журналы убили теперь книгу, такъ что «отдѣльныя книги гостятъ въ магазинахъ или нищенствуютъ въ библiотекахъ для чтенiя; литераторъ, который рѣшается на особенное изданiе своего произведенiя, не любитъ говорить о томъ, сколько экземпляровъ онъ напечаталъ и сколько ихъ разошлось». Это рѣшительная неправда, которую ничего нѣтъ легче какъ доказать фактами. Нейдутъ теперь только стихотворенiя, и то потому, что публика не хочетъ знать стихотворенiй, которыя не то, чтобы хороши, не то, чтобы плохи, а такъ себѣ – не дурны… Теперь у насъ довольно стихотворцевъ не безъ таланта, да та бѣда, что трудно отличать стихотворенiя другого, - такъ похожи онѣ другъ на друга…
Но критика, говоритъ г. Губеръ, виновата тѣмъ, что, усиливаясь сблизить литературу съ жизнiю, выражается сама дикимъ, непонятнымъ языкомъ. Это старая нападка на употребленiе извѣстныхъ терминовъ и словъ. Но что жъ дѣлать, если со временъ Петра Великаго языкъ нашъ пестрѣетъ иностранными словами? Видно это нужно? Вѣдь критика не фельетонъ, и ей приходится часто говорить объ идеяхъ, для выраженiя которыхъ у насъ нѣтъ словъ въ обыкновенномъ разговорномъ языкѣ. Но теперь подобный упрекъ критикѣ едва ли не анахронизмъ, и едва ли въ этомъ отношенiи можно безъ несправедливости упрекнуть ее въ томъ, въ чемъ справедливо упрекали ее лѣтъ восемь назадъ тому. Зато, если вѣрить врагамъ критики, она часто убиваетъ таланты то неумѣренною бранью, то неумѣлыми похвалами. Но прежде всего, господа, съ умысла или безъ умысла дѣлаетъ она это? Если съ умысла, нельзя не пожалѣть, что такая низкая и презрѣная критика пользуется такою силою и такимъ влиянiемъ. Но это, къ счастiю, невозможно: такая критика всегда безсильна и никого убивать не въ состоянiи. Если же она дѣлаетъ это безъ умысла: зачто же хотите вы лишить ее права ошибаться? Право, вы ужъ черезчуръ уважаете ее и хотите въ ней видѣть что-то непогрѣшительное, что-то такое, что выше человѣческой природы. Какъ на самую умилительную и самую надавнюю жертву критики, г. Губеръ указываетъ на автора Бѣдныхъ Людей.
«Новая критика (говоритъ онъ) жадно ухватилась за эту книгу, разсыпалась въ восторженныхъ похвалахъ, пожаловала молодаго литератора въ генiи первой степени и вознесла его на такую высоту, на которой поневолѣ голова
189
закружится, что и случилось на самомъ дѣлѣ: промахи, простительные въ первомъ произведенiи, сдѣлались грубыми ошибками во второмъ; недостатки выросли: что было сперва однообразно, потомъ сдѣлалось скучно до утомленiя, и только немногiе, прилежные читатели, да и тѣ по обязанности, прочитали до конца господина Голядкина и Прохарчина. Это горькая, но чистая правда, которая должна была опечалить человѣка съ такимъ рѣшительнымъ дарованiемъ, какъ г. Достоевскiй. И кто знаетъ, на сколько виновата въ этихъ неудачныхъ неосторожная критика юнаго поколѣнiя? Кто знаетъ, какое влiянiе имѣла она на развитiе молодаго, сильнаго, но еще шаткаго, незрѣлаго дарованiя?»
Вотъ ужъ подлинно съ больной-то головы да на здоровую! Вѣроятно, г. фельетонисту не совсѣмъ прiятно будетъ узнать, что самые факты обращаютъ его грозное обвиненiе ни во что: юная критика, на которую онъ мѣтитъ и которая, по его словамъ, превознесла автора Бѣдныхъ Людей на головокружительную высоту, явилась въ печати ровно черезъ мѣсяцъ послѣ того, какъ Двойникъ (Приключенiя господина Голядкина) былъ уже напечатанъ. Слѣдовательно, автору Бѣдныхъ Людей не было никакой возможности испортить своей второй повѣсти вслѣдствiе головокруженiя отъ похвалъ первой… Мы и теперь считаемъ г. Достоевскаго человѣкомъ съ рѣшительнымъ талантомъ, и на основанiи этого-то мнѣнiя и думаемъ, что ни похвала, ни брань не можетъ имѣть на него никакого влiянiя; въ противномъ же случаѣ, мы считали бы этотъ талантъ и нерѣшительнымъ и ничтожнымъ… И стоитъ ли, въ самомъ дѣлѣ, обращать какое-нибудь вниманiе на талантъ, который можетъ быть убить похвалою или порицанiемъ критики? Когда появился Пушкинъ, его неумѣренно захваливали и неумѣренно забранивали; а онъ все-таки шелъ своею дорогою и всегда оставался вѣренъ своему поэтическому инстинкту, даже иногда вопреки убежденiямъ своего собственнаго ума. Безъ этого инстинкта нѣтъ художника, и лишенный его талантъ такъ ничтоженъ, что чѣмъ скорѣе изъ него ничего не выйдетъ, тѣмъ лучше для литературы и публики. Дѣтски-неосновательное мнѣнiе, будто критика можетъ убивать таланты, захваливая или забранивая ихъ, сохранилось у насъ до сихъ поръ отъ той аркадской эпохи нашей литературы, когда она тонула вся въ слезахъ и вздохахъ чувствительныхъ писателей… Теперь подобное мнѣнiе смѣшно и дико…
Въ прошломъ 1846 году изъ адресъ-календаря русской литературы выбыло несколько почетныхъ именъ. Февраля 22 умеръ въ Москвѣ извѣстный драматическiй писатель князъ Александръ александровичъ Шаховской, на 73 году отъ рожденiя. Марта 22 умеръ въ Петербургѣ Николай Алексѣевичъ Полевой, на 50 году отъ рожденiя. Декабря 26 скончался въ Москвѣ извѣстный на Руси поэтъ Николай Михайловичъ Языковъ, на 40 году отъ рожденiя. Хотя всѣ эти писатели умерли въ такое время или въ такихъ обстоятельствахъ своей жизни, что литературѣ отъ нихъ уже нечего было болѣе ожидать, но все-таки это скорбныя утраты для общества. Полевой умеръ, едва доживши до
190
старости, а Языковъ – едва переживши пору молодости. Неожиданное извѣстiе о смерти замѣчательнаго человѣка какъ-то особенно тяжело ложится на душу… И не мудрено: кромѣ сочувствiя и уваженiя, какими подобные люди всегда пользуются въ обществѣ, ихъ возрастомъ измѣряются возрасты цѣлыхъ поколѣнiй…
Языковъ пользовался на Руси извѣстностiю и даже славою, какiя даются слишкомъ немногимъ талантамъ. Чтобы понять это явленiе, надобно было бы представить живую картину той эпохи русской литературы, на смѣну которой явился Пушкинъ съ своими сподвижниками. Но какъ ни мѣсто, ни время не позволяютъ намъ вдаваться въ такiя подробности, то мы скажемъ коротко, что то была эпоха рабскаго подражанiя немногимъ признаннымъ образцамъ. Никто не смѣлъ быть оригинальнымъ; каждый имѣлъ право насиловать языкъ въ грамматическомъ отношенiи, дѣлать, подъ видомъ пiитическихъ вольностей, самыя чудовищныя усѣченiя, писать самыми дубовыми стишищами; но никто не смѣлъ употребить выраженiя или слова, не употребленнаго уже однимъ изъ признанныхъ образцовъ. Поэзiя тогда поучала, и если позволяла себѣ иногда воспѣвать что-нибудь живое, то не иначе, какъ шуточнымъ тономъ. Пушкинъ своимъ появленiемъ нарушилъ этотъ глубокiй сонъ нашей литературы, и литературные старовѣры встрѣтили его, какъ еретика и раскольника въ искусствѣ. Естественно, что въ томъ, что называлось тогда литературною дерзостью, послѣдователи Пушкина пошли дальше своего учителя. Изъ нихъ всѣхъ замѣтнѣе былъ Языковъ какъ своимъ бойкимъ, искристымъ, звонкимъ и блестящимъ стихомъ, такъ и направленiемъ своей поэзiи, которая въ сущности была ни чѣмъ инымъ, какъ поэзiею немецкаго буршества. Она воспѣвала и высокiй трудъ науки, и будущее гражданское призванiе студента, и преданiя отечественной старины, и дѣву-вдохновительницу свѣтлыхъ мыслей, и дѣву-соблазнительницу, и шипучее искрометное вино, и молодыя, безумныя оргiи сладострастiя и пьянства. Все это было тогда такъ ново и такъ неотразимо-увлекательно для молодежи, и она была безъ ума отъ удалыхъ стиховъ Языкова…. Многiя изъ людей того поколѣнiя ставили его наравнѣ съ Пушкинымъ, другiе даже выше его… никому въ голову не входило, что, при неотъемлемыхъ достоинствахъ поэзiи Языкова, въ ней былъ и весьма важный недостатокъ – отсутствiе искренности, другими словами: она не была тѣмъ, чѣмъ сама себя искренно считала… изъ буршества ничего не можетъ выйти кромѣ филистерства, потому именно, что разгулъ нѣмецкаго бурша есть не выраженiе бьющей черезъ край волнующейся жизни, а слѣдствiе принципа. Нѣмецъ говоритъ себѣ: въ молодости надо быть молодымъ, т. е. учиться, пить и драться, - и онъ рѣшается быть молодымъ до тридцати лѣтъ; провожая послѣднiй день своего 30 года, онъ въ послѣднiй разъ напивается мертвецки, и поутру встаетъ уже степеннымъ филистеромъ. Вотъ отчего Нѣмецъ не успѣваетъ быть ни человѣкомъ, ни гражданиномъ: вся жизнь его правильно раздѣлена на буршество и филистерство.
191
Поэзiя Языкова не была выраженiемъ его жизни. Отъ-того вино только шипитъ и пѣнится въ его стихахъ, но не охмѣляетъ, а дѣва-соблазнительница –
То играло сновидѣнье,
Безтѣлесная мечта!
Поэзiя Языкова всегда жила принципомъ, всегда ладила съ головою, а на сердце только ссылалась. Чувствуя однообразiе мотивовъ своего вдохновенiя, Языковъ началъ обѣщать бросить «праздныя забавы», перестать бражничать и приняться за важныя дѣла. Но это обѣщанiе скоро обратилось въ общее мѣсто его поэзiи. Между тѣмъ, Пушкина не стало, страсть къ стихамъ начала въ публикѣ смѣняться страстью къ прозѣ, во всемъ чувствовался рѣзкiй переломъ, литература явно брала новое направленiе. Стихи Языкова являлись все рѣжѣ и рѣжѣ. Наконецъ, съ 1841 года, въ Москвѣ начался издаваться журналъ Москвитянинъ, въ которомъ Языковъ вновь началъ являться съ своими стихотворенiями. Въ нихъ уже не было прежняго стиха, но еще были прежнiя замашки. Къ этому присоединилось славянофильское направленiе, котораго Языковъ захотѣлъ быть поэтическимъ органомъ. Такъ всегда поэзiя этого человѣка была выраженiемъ выбраннаго сознательно принципа. Но ничего нѣтъ хуже, когда поэтъ дѣлается отголоскомъ какой-нибудь партiи: его удѣлъ доводить до смѣшного ученiе, которое ему навязано. Такъ и было съ Языковымъ. Послѣднее время его поэтической дѣятельности было грустною эпохою совершеннаго паденiя его таланта.
Но въ началѣ своего поэтическаго поприща Языковъ оказалъ большiя услуги русскому языку, русскому стиху и, отчасти, русской поэзiи. Имя его, конечно, переживетъ его труды и займетъ почетное мѣсто въ исторiи русской литературы. Таково наше мнѣнiе о Языковѣ.
Укажемъ теперь на слѣдующiй замѣчательный фактъ: Въ ноябрьской книжкѣ одного журнала за 1846 годъ былъ помѣщенъ отзывъ объ извѣстной статьѣ г. Маслова Жаръ и Жатва Хлѣба, въ которомъ отдана справедливость по крайней мѣрѣ чувству, побудившему г. Маслова со всѣхъ возможныхъ точекъ зрѣнiя, преимущестенно филантропической… Авторъ этой статьи имѣлъ смѣлость подписать подъ нею свое имя, которое теперь должно прiобрѣсти себѣ огромную извѣстность… Удерживаемся отъ всякихъ сужденiй объ этой статьѣ: она сама за себя говоритъ громко и, подобно извѣстнымъ поступкамъ, сама въ себѣ носитъ судъ свой… Замѣтимъ только, что въ статьѣ г. Маслову вмѣняется въ преступленiе то, что онъ говоритъ о печальномъ положенiи только рабочихъ женщинъ во время жаровъ жатвы, а не говоритъ ни слова о тѣхъ, которыя во время зимнихъ морозовъ полощутъ въ прорубяхъ рѣкъ
192
бѣлье и т. п. Вотъ это – логика! Докторъ указалъ на новую болѣзнь, описалъ ея признаки и даже предложилъ, въ видѣ опыта, лекарства противъ нея. Вы думаете, что этотъ докторъ прiобрелъ право на общую признательность! Ничуть не бывало: не хвалить, а бранить его должно за то, что, указавши на одну новую болѣзнь, не указалъ онъ на тысячи другихъ… Кому такая логика покажется немного странною, тѣхъ отсылаемъ къ журналу, въ которомъ помѣщена статья, - и кстати, пусть они сами рѣшатъ: кто прiобрѣлъ себѣ больше чести и славы, авторъ ли, написавшiй эту знаменитую статью, или журналъ, рѣшившiйся напечатать ее?
III.
Въ «письмѣ изъ Парижа», помѣщенномъ въ этой книжкѣ, подробно и живо представлена картина парижской жизни въ настоящую минуту. Въ дополненiе помѣщаемъ еще нѣсколько заграничныхъ извѣстiй.
По смерти г. Ройэ-Коллара – главы французскихъ доктринеровъ, бiографiю котораго мы вскорѣ надѣемся помѣстить въ нашемъ журналѣ, - кресло его во французской академiи занялъ краснорѣчивый г. Шарль де Ремюза одинъ изъ членовъ министерства 1840 года. Среди многочисленнаго и блистательнаго собранiя г. Шарль де Ремюза произнесъ рѣчь, въ которой, по заведенному обычаю, прославлялъ своего предшественника. Рѣчи эти, усыпанныя риторическими цвѣтами и комплиментами въ честь покойниковъ, бываютъ обыкновенно очень забавны; однако, въ рѣчи г. де Ремюза встрѣчаются мысли не дурныя, и хоть не новыя, но дѣльныя. Вотъ, что сказалъ онъ, между прочимъ, въ окончанiи рѣчи своей:
«Человѣкъ, при всей своей силѣ, не всегда можетъ бороться съ препятствiями, которыя встрѣчаются ему на пути жизни – и его разумъ необходимъ ему въ борьбѣ съ волею другихъ людей и съ собственными его страстями… Какъ-бы ни была окрилена душа наша, мы все-таки ногами прикасаемся къ землѣ. Одно убѣжденiе, едва истина можетъ поддерживать и руководствовать насъ въ этой борьбѣ… Въ городѣ, въ которомъ въ высшей степени процвѣтали нѣкогда политика и искусства, въ этомъ городѣ человѣкъ съ дивнымъ генiемъ и умомъ ѣдко-насмешливымъ, вдохновенный ученикъ мудрѣйшаго изъ гражданъ въ остроумнѣqшемъ народѣ, - Платонъ сказалъ: «Покуда политическое могущество и философiя не подадутъ руки другъ другу, до тѣхъ поръ ничѣмъ нельзя отвратить бѣдствiя, подъ гнетомъ которыхъ сокрушаются государства, - бѣдствiя, отъ которыхъ страждаетъ человѣчество.
«И неужели истина эта имѣетъ значенiе только у стѣнъ Акрополиса? Неужели только въ отчизнѣ Филiя и Софокла, въ городѣ, спасенномъ Ѳечистокломъ, въ городѣ, въ которомъ владычествовалъ Периклъ, можно было думать, что ловкость, искусство, талантъ недостаточны для управленiя мiромъ, и что для этого надобно немножко философiи, то есть, разумной любви къ истинному и благому?..