<Бѣлинскiй В. Г.> Московскiй литературный и ученый сборникъ на 1847 годъ. Москва. 1847 // Современникъ. 1847. № 6. С. 114-137.

114

МОСКОВСКIЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ И УЧЕНЫЙ СБОРНИКЪ НА 1847 ГОДЪ. Москва. 1847.

Человѣкъ на человѣка не приходитъ... Одинъ задумалъ что-нибудь, — не удается, не везетъ: онъ махнулъ рукой и принялся за другое. И ему ничего: въ сердце у него ничто не оборвалось; образъ дѣятельности, путь жизни измѣнился, но онъ все тотъ же: какъ будто ничего не терялъ, ни отчего не отказывался. Ему хорошо: кровь у него течетъ въ жилахъ ровно, сердце не перевѣшиваетъ разсудка. Чего нельзя, того нельзя, говоритъ онъ и успокоивается... А другой человѣкъ весь и навсегда отдается овладѣвшей имъ цѣли. Будь даже ясно, какъ день, что она для него недоступна, онъ и тутъ отъ нея не откажется; за неимѣнiемъ существеннаго, онъ будетъ жить фантазiями: построитъ надежды свои на томъ, что невѣжды вдругъ

115

поумнѣютъ, мерзавцы сдѣлаются честными людьми... Во всякомъ случаѣ, онъ будетъ итти къ своей цѣли упорно и неуклонно до послѣдняго своего часа, потому-что для него перестать стремиться къ ней — значитъ перестать жить. И если въ немъ таится любовь и къ истинѣ и вѣрное чувство истины, — онъ, безспорно, сдѣлаетъ много хорошаго…. Но если человѣкъ съ такими силами, по ограниченности или по чему-нибудь другому, стремится къ цѣли мелочной или ложной, тогда представляется зрѣлище забавное и вмѣстѣ трагическое: потъ и кровь обильно льются на почву неспособную къ растительности, великiе подвиги трудолюбiя и самоотверженiя приносятся въ жертву тому, для чего не стоитъ ударить пальцемъ о палецъ, — гора родитъ мышь. Смѣшно и жалко!.. Еще болѣе забавно и трогательно, когда вдругъ нѣсколькими людьми овладѣетъ ложное убѣжденiе, и когда упрямство, самолюбiе, ограниченность, расчетъ, добросовѣстное ослѣпленiе — заставляютъ ихъ, вопреки очевидности и здраваго смысла, упорно стоять на своемъ. Тутъ все — и завидная сила воли, и неуклонная настойчивость, и энергическое преслѣдованiе задушевной цѣли, качества, безспорно, рѣдкiе и очень почтенныя, — все принимаетъ юмористическiй колоритъ... Для такъ называемыхъ «постороннихъ зрителей» подобныя явленiя истинный праздникъ: не принимая участiя въ борьбѣ, они видятъ только смѣшную сторону дѣла и, какъ говорится, жирѣютъ на чужой счетъ, потѣшаясь на славу!

И въ самомъ дѣлѣ, странно было бы ожидать чего-нибудь серьёзнаго отъ судорожной и хлопотливой дѣятельности людей, одержимыхъ ложнымъ убѣжденiемъ, потому-что, дѣло извѣстное, достигаетъ цѣли и торжествуетъ только истинное; но нельзя не жалѣть, что столько труда, настойчивости, иногда даже знанiя и таланта, погибаютъ бесплодно, а главное — нельзя не смѣяться. Смѣшного тутъ не оберешься... Не смѣшны ли въ высшей степени добродушныя жалобы подобныхъ людей на то, что не понимаютъ ихъ, не сочувствуютъ безсмыслицѣ, замѣнившей имъ истину, — ихъ торжественные сборы поразить и уничтожить противниковъ, въ сотый разъ разрѣшающiеся ихъ собственнымъ, безславнымъ паденiемъ, — наконецъ, ихъ яростный, но безсильный гнѣвъ? Надобно сказать правду, ихъ гнѣвъ, какъ всегда у людей, ослѣпленныхъ страстью, часто переходитъ границы приличiя, но стоитъ войти въ ихъ положенiе, чтобъ простить имъ все…. Бѣдные! Вѣдь они убѣждены, что правы, что человѣчеству стоитъ только прислушаться къ ихъ говору, чтобъ узнать великiя и спасительныя истины, а между тѣмъ, ихъ не слушаютъ. Въ отчаянiи, они начинаютъ кричать, но въ ту самую минуту, когда произносятся самыя сильныя доказательства, которыя, по ихъ мнѣнiю, должны окончательно покорить непокорныхъ, раздается громкiй и 

116

дружный хохотъ; они начинаютъ сердиться и браниться, но имъ отвѣчаютъ съ равнодушiемъ и спокойствiемъ, полнымъ торжествующаго презрѣнiя.... Тутъ они выходятъ изъ себя, а извѣстно: когда человѣкъ выйдетъ изъ себя, онъ забываетъ уваженiе къ самому себѣ, а слѣдовательно, и къ другимъ, перестаетъ уважать чужое мнѣнiе, теряетъ тактъ и чувство приличiя, часто даже теряетъ то чувство, безъ котораго нельзя остаться справедливымъ къ своимъ противникамъ. Конечно, все это нехорошо, непохвально, но когда войдешь въ ихъ горемычное положенiе, жаль станетъ бросить въ нихъ камень даже за дурной колоритъ, который умышленно стараются они навести на дѣйствiя своихъ противниковъ, — даже за литературную клевету: прощаешь имъ все и оставляешь за собой только право смѣяться...

А посмѣяться, повторяю, есть чему. Еслибъ я имѣлъ драматическiй талантъ и почувствовалъ желанiе написать комедiю, я непремѣнно избралъ бы моими дѣйствующими лицами — людей, одержимыхъ какимъ-нибудь страннымъ, уродливымъ, несовременнымъ и ложнымъ убѣжденiемъ, — людей, которые стремятся къ такой цѣли, до которой невозможно дойти, «хоть три года скачи», какъ говоритъ Гоголь.

Но дѣло теперь не въ томъ, чтобъ написать комедiю: дѣло теперь въ томъ, чтобъ представить читателямъ отчетъ о «Московскомъ литературномъ и ученомъ сборникѣ».

Прежде всего обращаютъ на себя вниманiе читателя Выписки из писемъ Карамзина къ его брату и 4 письма его же къ А. И. Тургеневу. Мы знакомы съ нашими знаменитыми писателями только по ихъ сочиненiямъ, а о жизни ихъ имѣемъ свѣдѣнiя, большею частью заключающiяся только въ послужномъ спискѣ. Поэтому, обнародованiе хотя клочковъ и отрывковъ изъ писемъ писателя у насъ явленiе столько же отрадное, сколько и рѣдкое, — и мы не знаемъ, какъ и благодарить неизвѣстнаго издателя Московскаго Сборника за напечатанiе писемъ Карамзина. Въ нихъ много интереснаго. Но чтенiе ихъ производитъ грустное и тяжелое впечатлѣнiе на душу: они подтверждаютъ справедливость горькой истины, что есть что-то роковое въ судьбѣ русскихъ писателей, отличенныхъ особенною даровитостью. Повидимому, Карамзинъ принадлежитъ къ самымъ отраднымъ исключенiямъ изъ этого общаго явленiя: онъ насладился при жизни уваженiемъ и любовью современниковъ, полною и громкою славою въ отечествѣ, извѣстностью въ чужихъ краяхъ, и, взысканный милостью двухъ монарховъ, оставилъ свое семейство въ обезпеченномъ и почетномъ положенiи. Но чтенiе его писемъ показываетъ, что жизнь его была безпрестанною борьбою съ болѣзнями и нуждами и только при концѣ ея онъ освободился отъ послѣднихъ. Сдѣлавши для русской литературы уже такъ много, что могъ бы 

117

успокоиться на заслуженныхъ лаврахъ, Карамзинъ, какъ человѣкъ необыкновенный, нисколько не думаетъ удовлетвориться этимъ и предпринимаетъ трудъ важный и великiй: рѣшается написать исторiю своего отечества. И безъ того наклонный отъ природы къ шуму и суетѣ свѣтской жизни, онъ совершенно уединяется въ тиши семейственной и кабинетной жизни и весь предается своему благородному труду, находя въ немъ отраду и счастье своей жизни. Но разные недуги, особенно болѣзненное состояние зрѣнiя, безпрестанно отрываютъ его отъ работы. Читая письма Карамзина, какъ будто забываешь, что 12 томовъ его исторiи написаны и изданы, и безпрестанно пугаешься мысли, что важный трудъ этотъ вотъ того и гляди прервется то на томъ, то на другомъ изъ первыхъ томовъ.... И дѣйствительно, для Карамзина это было не только трудомъ, но и труженичествомъ, потому-что сильная страсть къ дѣлу безпрестанно была въ тяжкой борьбѣ съ недугами тѣла, и если онъ успѣлъ написать 12 томовъ своей исторiи, то благодаря силѣ одушевлявшей его страсти, которая заставляла его не щадить своего здоровья и покоя. В 1812 году онъ потерпѣлъ разстройство въ своемъ внѣшнемъ благосостоянiи и лишился своей библiотеки, которая сгорѣла съ многими важными историческими матерiялами. Несмотря на все это, онъ доводитъ свой трудъ почти до конца двѣнадцатаго тома. Здѣсь не мѣсто оцѣнять его исторiю. Она была трудомъ преждевременнымъ, для котораго не доставало предуготовительной разработки матерiяловъ, очищенныхъ историческою критикою. Карамзинъ обязанъ былъ въ одно и тоже время дѣлать два дѣла: быть историческимъ изслѣдователемъ и быть историкомъ-художникомъ. По этой причинѣ, вмѣстѣ съ недостаточностью настоящаго воззрѣнiя на исторiю вообще и на русскую въ особенности, трудъ его явился во многихъ отношенiяхъ несовершеннымъ и далеко не удовлетворительнымъ даже для того времени, въ которое онъ появился въ свѣтъ. Но если исторiю Карамзина можно не только строго судить, но и строго осуждать, предпочитая истину авторитету, то ни въ какомъ случаѣ нельзя не признать ея трудомъ важнымъ, заслуживающимъ и уваженiя и благодарности, потому-что эта книга есть плодъ не одного трудолюбiя, но вмѣстѣ съ тѣмъ ума и таланта. Исторiя Карамзина впервые познакомила русское общество съ исторiею Россiи, и съ нея начались и ею условливались всѣ дальнѣйшiе послѣдовавшiе за нею успѣхи въ ученомъ и литературномъ знакомствѣ и пониманiи русской исторiи. Трудъ Карамзина, въ этомъ отношенiи, важенъ и положительно и отрицательно, т. е. и достоинствами и недостатками. Таково свойство трудовъ людей съ необыкновеннымъ талантомъ.

И Карамзину не суждено было окончить своего великаго труда. 

118

Онъ это предчувствовалъ и предвидѣлъ и потому поспѣшилъ сдѣлать краткое обозрѣнiе дальнѣйшей исторiи Россiи. Онъ умеръ съ небольшимъ въ 50 лѣтъ. Это, конечно, уже не молодость, но еще и не старость, особливо для человѣка, сохранившаго въ свѣжести свои умственныя способности, не утратившаго энергiи дѣятельности даже при утратѣ физическихъ силъ. Есть же люди, которыхъ существованiе совершенно безполезно нетолько для общества, но и для нихъ самихъ, и которые все-таки достигаютъ глубокой старости. А такой человѣкъ, какъ Карамзинъ, и по совершенiи его труда, имѣлъ бы, кажется, право жить долго и счастливо и умереть въ то время, когда смерть есть тихое и сладкое успокоенiе въ лонѣ природы отъ волненiй долгой и полной жизни!.. Но прекрасно начинать и почти никогда не оканчивать — такова ужь, видно, судьба русскихъ писателей! Даровитый сатирикъ Кантемиръ умеръ 36 лѣтъ. Ломоносовъ, отецъ русской словесности, предался, вслѣдствiе тяжелой борьбы съ враждебными ему обстоятельствами, слабости, которая низвела его въ могилу, когда еще онъ былъ во всемъ развитiи своихъ силъ и могъ бы еще такъ много сдѣлать! Даже въ судьбѣ Державина какъ поэта, достигшаго глубокой старости, есть что-то странное и несчастное: лирическiй поэтъ, онъ началъ писать сорока лѣтъ отъ роду, и мы, зная холодныя и вялыя произведенiя его старости, не знаемъ кипучихъ и восторженныхъ произведенiй его юности.... При этомъ, нельзя не вспомнить, что, за исключенiемъ Карамзина, почти ни одинъ изъ писателей нашихъ далеко не сдѣлалъ того, чего можно было ожидать отъ его таланта (разумѣя здѣсь количество, а не качество произведенiй). Много ли, въ самомъ дѣлѣ, сдѣлалъ, напримѣръ, Крыловъ, если количество написаннаго имъ сравнить съ великостью его таланта? Даже Пушкинъ сдѣлалъ гораздо меньше, чѣмъ могъ бы сдѣлать. Упоминать ли о судьбѣ Батюшкова, Грибоѣдова, Пушкина и Лермонтова?... Du sublime an ridicule il n'y a, qu'un pas: отъ фатализма, тяготѣющаго надъ жизнiю достойнѣйшихъ представителей нашей литературной дѣятельности, перейдемъ къ фельетонному утѣшенiю въ этомъ горѣ. Одинъ фельетонъ объявилъ, что поэты являются только въ бѣдственныя эпохи жизни народовъ, но какъ мы совершенно счастливы, то и не нуждаемся въ поэтахъ, а какъ мы не нуждаемся въ поэтахъ, то, зная это, поэты и мрутъ прежде времени.... Вотъ что называется бросить на предметъ глубокiй философическiй взглядъ! Впрочемъ, это ужь дѣло доказанное, что русскiй фельетонъ больше философъ, нежели всѣ философы древняго и новаго мiра; по части глубокомыслiя, соединеннаго еще и съ остроумiемъ, русскiй фельетонъ можетъ равняться только съ русскимъ водевилемъ.... Мы было думали, что поэты 

119

являются въ эпохи сильнаго внутренняго развитiя народной жизни, стало быть, дѣйствительно въ самыя счастливыя ея эпохи, и что мы, русскiе, именно находимся въ одной изъ такихъ эпохъ, почему у насъ въ такое короткое время и явилось столько замѣчательныхъ поэтовъ. Мы было думали еще, что поэты не могутъ быть внѣшними, случайными явленiями въ отношенiи къ народной жизни, но бываютъ необходимыми проявленiями ея внутренняго развитiя. Думали было мы еще и то, что въ несчастныя времена народной жизни поэты и не являются никогда, потому-что въ такiя эпохи не до нихъ. Но фельетонъ доказалъ намъ, что мы ошибались во всемъ этомъ, и что Россiи вовсе не нужно поэтовъ: потому-то вотъ именно они мало дѣлаютъ при жизни и умираютъ задолго до законнаго срока!

Статья г. Соловьева О мѣстничествѣ могла бы быть украшенiемъ любого изданiя, особенно чуждаго всякаго ложнаго направленiя. Съ нѣкотораго времени, русская исторiя впервые озарилась свѣтомъ философскаго пониманiя ея событiй. Мы говоримъ объ открытiи племенного и родового начала, противоположнаго личному, какъ основного элемента въ жизни русскаго народа. Не знаемъ, кто первый указалъ на него, но развито оно подробно въ статьѣ г. Кавелина: Юридическiй бытъ древней Россiи, помѣщенной въ 1 № «Современника» нынѣшняго года. Если философскiе взгляды, не основывающiеся на изученiи и значенiи фактовъ или насилующiе факты для своего оправданiя, — если такiе философскiе взгляды ведутъ только къ фантазiямъ и болтовнѣ, исполненной претензiй, гордости и нетерпимости, и гораздо ниже, безполезнѣе простого знакомства съ фактами, то нельзя не согласиться, что и одно изученiе фактовъ, безъ философскаго взгляда на нихъ, ведетъ только къ ихъ знанiю, но не къ ихъ уразумѣнiю. Такъ, напр., доселѣ были извѣстны фактически удѣльная система, владычество татаръ, такъ долго продолжавшееся, несмотря на кочевую организацiю орды, мѣстничество, жестокости Iоанна Грознаго; но смыслъ, значенiе этихъ явленiй сдѣлались ясными только теперь, когда племенное и родовое начало признано базисомъ русской жизни. Поэтому теперь Iоаннъ Грозный является намъ уже не мелодраматическимъ тираномъ, который, Богъ знаетъ почему, былъ добродѣтельнѣйшимъ человѣкомъ въ мiрѣ, а потомъ въ одно прекрасное утро, какъ говорится въ романахъ, ни с того, ни съ сего вдругъ взялъ да и сдѣлался жестокимъ. Нѣтъ, теперь мы видимъ въ колоссальномъ образѣ Грознаго олицетворенный государственный принципъ, объявившiй беспощадную, жестокую войну на смерть враждебному ему родовому принципу. Послѣднiй былъ уже нѣсколько поколебленъ въ сознанiи общества (что доказывается новымъ правомъ престолонаслѣдiя, вслѣдствiе котораго сынъ умершаго 

120

царя сталъ выше своего родного дяди, брата отца своего), но въ привычкахъ и обычаяхъ народа онъ оставался во всей своей силѣ. Поэтому Грозный встрѣчалъ безпрестанно сильную, непреоборимую оппозицiю со стороны не одной только боярщины, которую онъ преслѣдовалъ, но и со стороны народа, о которомъ онъ столько заботился и которому такъ покровительствовалъ. И потому понятно, что онъ изнемогъ въ борьбѣ, преждевременно начатой, палъ нравственно и сдѣлался строгимъ. Но онъ все-таки сдѣлалъ свое дѣло: его довершило время, и для реформы Петра Великаго уже много было подготовлено временемъ. Вотъ отчего Петръ Великiй изъ своихъ предшественниковъ столько уважалъ не Iоанна III, а Iоанна IV.

Тѣмъ же родовымъ началомъ легко объясняется и мѣстничество. Въ народѣ, жизнь котораго основана на родовомъ началѣ, первенство принадлежитъ не личному достоинству и заслугѣ, не таланту, не генiю, не труду, не усердiю, а старѣйшему роду, а въ родѣ старѣйшему лицу. Это было своего рода рыцарскимъ понятiемъ о чести, point d'honneur старой Руси. И государственное начало, долго, медленно боролось съ нимъ. Грозный палъ въ этой борьбѣ, а Ѳедоръ Алексѣевичъ уже въ состоянiи былъ сжечь разрядныя книги. Петръ Великiй окончательно сокрушилъ родовое начало, заставивъ его уступить мѣсто личному.

Покойный Волуевъ, умершiй такъ рано для науки и для себя, первый бросилъ свѣтъ мысли на фактъ мѣстничества, объяснивъ его родовымъ принципомъ русской жизни. Наклонность къ идеямъ, отъ которыхъ онъ, вѣроятно, скоро бы освободился, еслибъ остался живъ, помѣшала ему вполнѣ быть послѣдовательнымъ въ своихъ выводахъ, вполнѣ вернымъ своей мысли. Г. Соловьевъ своею статьею пополняетъ и довершаетъ рѣшенiе вопроса, поднятаго и почти рѣшеннаго Волуевымъ. Статья въ высшей степени интересна и безспорно принадлежитъ къ замѣчательнѣйшимъ явленiямъ русской исторической критики.

Теперь перейдемъ къ статьямъ Московскаго Сборника, отличающимся тѣмъ особеннымъ направленiемъ, которымъ отличался «Москвитянинъ» и всѣ труды подвизавшихся въ немъ литераторовъ. Начнемъ съ Торжества свѣтлой мысли, драмы въ 6 актахъ, переведенной съ санскритскаго г. Коссовичемъ. Въ этой драмѣ дѣйствуютъ: Любовь, Наслажденiе, Разсужденiе, директоръ театра, царь, Отрокъ, Лицемѣрiе, Я-для-Себя, Гнѣвъ, Корыстолюбiе, привратникъ, Жадность, Обольстительность, Ученiе Лжи, Покой Души, Сочувствiе, Основательный Анализъ, Довольствiе-своимъ, Вѣра, Воля, Чувство и другiя тому подобныя лица, а между ними и Шельма. Ясно, что эта драма — философическая аллегорiя; еще 

121

яснѣе, что она во сто разъ скучнѣе самой скуки. Переводчикъ, въ ученомъ предисловiи объявляетъ, вопервыхъ, что избранный имъ авторъ хуже всѣхъ другихъ индѣйскихъ авторовъ, а потомъ изъявляетъ опасенiе (весьма основательное), что читатели этой драмы встрѣтятъ въ ней многiя мѣста, которыя покажутся противными законамъ ихъ вкуса. Жаль, что онъ не предвидѣлъ того, что читатели не найдутъ тутъ ни одного мѣста, сообразнаго съ человѣческимъ вкусомъ въ дѣлѣ изящнаго. Зачѣмъ же выбралъ онъ для перевода такое чудище? — Затѣмъ (отвѣчаетъ онъ), чтобы сорвать маску съ матерiялистовъ западной Европы, особенно нео-гегелистовъ. Г.  Коссовичъ шутить не любитъ и къ дѣлу идетъ прямо, т. е. такъ и хватаетъ противника за воротъ. Что ему до того, что его противники ходятъ безъ масокъ: онъ насильно натягиваетъ имъ на лица маски, чтобъ имѣть удовольствiе сорвать ихъ толстою, скучною и нелѣпою драмою въ индѣйскомъ вкусѣ. Знай, молъ, нашихъ! Предполагая, видно, что въ Россiи изученiе санскритскаго языка распространено не меньше, хоть, напр., латинскаго, г. Коссовичъ испестрилъ свой переводъ санскритскими словами, напечатанными санскритскимъ шрифтомъ. Безполезно, но зато учено! То-то возрадуется тѣнь Тредьяковскаго! Онъ не умеръ въ своихъ послѣдователяхъ!...

Въ продолженiи писемъ изъ Вѣны (начало ихъ было напечатано въ М. С. 1846 г.) г. Ригельманъ толкуетъ о томъ, что славянъ на земномъ шарѣ около 80 миллiоновъ, что они живутъ уже въ продолженiе ста-пятидесяти вѣковъ. Послѣднее, вѣроятно, описка пришедшаго въ энтузiазмъ автора, если не типографская опечатка. Далѣе, г. Ригельманъ утверждаетъ, что наше свѣтское общество томится какою-то тоскою, вслѣдствiе внутренней пустоты, происшедшей отъ разрыва общественной жизни съ народною. Какъ вѣрное средство для излеченiя отъ нравственнаго недуга — скуки, онъ предлагаетъ короткое знакомство съ жизнiю славянскихъ племенъ. Потомъ пророчествуетъ о великой судьбѣ славянскаго мiра и задаетъ себѣ вопросъ: въ чемъ эта судьба и въ чемъ особенность славянства вообще? И вотъ какъ отвѣчаетъ онъ на этотъ вопросъ:

«Вы спросите меня: что же новаго и совершеннѣйшаго можетъ ввести Славянскiй мiръ въ общее образованiе? — Вопросъ, естественно представляющiйся каждому; но, согласитесь, слишкомъ преждевременный. Отвѣчать на него — значило бы почти взять на себя опредѣленiе грядущихъ историческихъ судебъ человѣчества. Указать начала, дѣйствующiе въ жизни одного и другаго народа, можно только тогда, когда этотъ народъ достигъ возраста зрѣлости, когда онъ уже совершилъ большую половину своего поприща, и обозначилъ свою дѣятельность опредѣлительными выводами. Разложенiе должно быть 

122

плодомъ глубокаго изученiя всѣхъ сторонъ жизни народа, и отношенiй его къ дѣятельности народовъ предшествовавшихъ и современныхъ. Но когда зародышъ начинаетъ только двигаться, когда почка еще только образовалась, всѣ гаданiя насчетъ грядущаго будутъ болѣе или менѣе удачною игрою воображенiя. Довольно того, что въ Славянскомъ начинающемся образованiи мы замѣчаемъ много Христiанской любви, много самопожертвованiя, отсутствiе эгоизма, этого камня преткновенiя западнаго мiра.

Только-то? спроситъ читатель, обрадовавшiйся, что наконецъ услышитъ рѣшенiе вопроса, который такъ теменъ и таинствененъ былъ даже у тѣхъ, которые подняли его. Да, только! Почти ничего! Все дѣло въ предчувствiяхъ и предположенiяхъ, выдаваемыхъ за истины, очевидность которыхъ непреложно доказывается (будто бы) и теорiею и фактами. Если вы хотите посвятиться въ высокiя и глубокiя таинства г. Ригельмана и комп., вы должны прежде всего безусловно согласиться, что Западъ находится наканунѣ своей смерти, что онъ уже заживо разлагается и отъ него слышенъ запахъ тлѣнiя. Да, вы должны непремѣнно заставить себя думать такъ, хотя бы и совершенно вопреки очевидности вашего здороваго смысла. После этого salto mortale вашего здраваго смысла вамъ уже не трудно будетъ сдѣлаться поборникомъ идей г. Ригельмана и др.

Что касается до насъ, мы до сихъ поръ не можемъ понять, что такое словенофильство и на что оно нужно. Мы знаемъ Россiю и любимъ ее больше всякой другой страны, — это наше право, основанное на законахъ человѣческой природы. Любовь человѣка можетъ много вмѣстить въ себѣ, но не все въ ровной степени, и потому сильнѣе сосредоточивается на предметахъ, болѣе близкихъ человѣку. Поэтому, кто хвалится любовiю къ человѣчеству и говоритъ, что ему все равно, что свое отечество, что всякая другая страна, о томъ нельзя сказать, чтобы онъ былъ вовсе чуждъ любви, но можно сказать, что въ немъ мало любви, ибо чѣмъ любовь всеобъемлющѣе, тѣмъ она безразличнѣе, а чѣмъ безразличнѣе, тѣмъ слабѣе. Человѣку сродно жалѣть о несчастiй вовсе ему чуждаго и незнакомаго человѣка, потому только, что онъ человѣкъ; но неестественно человѣку скорбѣть о несчастiи чуждаго и незнакомаго ему человѣка болѣе или столько же, сколько о несчастiи близкаго ему человѣка, такъ же, какъ неестественно любить всѣхъ людей ровно и одинаково. Изъ этого свойства человѣческой природы сильнѣе сосредоточиваться любовiю на предметахъ ближайшихъ ему вытекаетъ и любовь къ отечеству, какъ болѣе сильная, нежели ко всякой другой странѣ, ко всякому другому народу. И съ этой точки зрѣнiя, космополитизмъ есть чувство ложное и даже подозрительное, какъ чувство, 

123

потому-что его источникъ скорѣе голова, нежели сердце. Но тѣмъ не менѣе близкое человѣку есть только сродное ему, но невсегда родственное: подъ первымъ мы разумѣемъ то, чему онъ симпатизируетъ, подъ вторымъ то, съ чемъ онъ связанъ естественными узами крови. Можно быть другомъ человѣку, не состоящему съ нами ни въ какомъ родствѣ, и быть совершенно, равнодушнымъ къ ближайшему родственнику. Вотъ почему, болѣе всего любя Россiю и прежде всего ей желая всего лучшаго, мы желаем всякаго добра и всѣмъ славянскимъ, какъ всякимъ другимъ человѣческимъ племенамъ; но исключительнымъ предметомъ нашей любви все-таки останется одна Россiя, а затѣмъ насъ также занимаютъ и интересуютъ тѣ государства и народы Европы, отъ которыхъ пролился на Русь свѣтъ просвѣщенiя и образованiя. Мы понимаемъ даже самую тѣсную и исключительную любовь русскаго къ Россiи, но не понимаемъ словенофильства и видимъ въ немъ что-то книжное, литературное, поддѣльное, искусственное. Всѣ европейскiя государства — родня между собою: Англiя родня Германiи по саксонскому племени, покорившему римскiй Альбiонъ, родня Францiи и даже Швецiи, Данiи и Норвегiи, по норманскому племени, завоевавшему саксонскую Англiю; Францiя родня Германiи по Франкамъ, завоевавшимъ римскую Галлiю; тевтонскiя племена положили завоеванiемъ начало всѣмъ новымъ европейскимъ государствамъ въ Италiи и Испанiи. И однакожъ въ Европѣ нѣтъ ни цельтофильства, ни тевтонофильства, и ея государства сближаются и братаются между собою просвѣщенiемъ, цивилизацiею, образованiемъ, а не во имя племенного родства. Россiя такъ опередила всѣ славянскiя племена въ просвѣщенiи и образованiи при политическомъ и государственномъ могуществѣ, такъ богата задатками жизни и прекрасною будущностiю, что ей рѣшительно нечему учиться, нечего занимать у славянскихъ племенъ. Изученiе славянскихъ племенъ можетъ имѣть для насъ интересъ чисто ученый и литературный, важный преимущественно въ филологическомъ отношенiи...

Въ статьѣ г. Хомякова «О возможности русской художественной школы» много замѣчательнаго въ своемъ родѣ. Особенно замѣчателенъ тонъ ея — каѳедральный, пророческiй и проникнутый глубокимъ убѣжденiемъ автора въ великости провозглашаемыхъ истинъ. Высокомѣрiя и самохвальства въ немъ нѣтъ и слѣдовъ.... «Въ письмѣ, напечатанномъ мною въ Московскомъ Сборникѣ» — такъ начинаетъ г. Хомяковъ свою статью: — «я сказалъ, что преобладанiе и одностороннее развитiе разсудка составляетъ характеристику нашего мнимаго просвѣщенiя. Никто не опровергалъ этой истины: она такъ очевидна, что оспоривать ее невозможно». Г. Хомякову и въ голову не приходитъ, что никто не опровергалъ его истины, 

124

потому-что опровергать ее не стоитъ: онъ думаетъ, что никто не опровергалъ этой истины; потому-что онъ сказалъ ее. Какъ должны быть довольны собою изобрѣтатели разныхъ нелѣпостей, остающихся обыкновенно безъ опроверженiя, если думаютъ также!.. Г. Хомяковъ шутить не любитъ; его статья не ограничивается частнымъ вопросомъ, предложеннымъ въ ея заглавiи: она обнимаетъ собою множество глубокихъ и важныхъ для Россiи вопросовъ; на первыхъ же двухъ страницахъ онъ представляетъ оцѣнку «нашего общественнаго мышленiя» и даже успѣваетъ тутъ же прибавить объясненiе, которое находитъ въ сущности излишнимъ, потому-что спѣшитъ въ немъ извиниться: «я почелъ необходимымъ прибавить это объясненiе для читателей, которые могли полагать (иные дѣйствительно полагали), что я позволилъ себѣ нѣкоторую произвольность въ оцѣнкѣ нашего общественнаго мышленiя» и пр... Слово Я играетъ въ статьѣ г. Хомякова главную роль: имъ онъ скрашиваетъ тѣ мѣста въ своей статьѣ, которыя могли бы показаться общими, и подкрѣпляетъ, словно неоспоримымъ фактомъ, тѣ, въ вѣрности которыхъ иной могъ бы усомниться безъ такого непогрѣшительнаго авторитета. Примѣръ перваго: «наука, какъ «Я уже сказалъ, тѣсно связана съ жизнiю». Примѣръ второго: Я уже показалъ всю ложность, произвольность и недостаточность большей части такъ называемыхъ наукъ. Надѣюсь, что многiя ошибки поправитъ Россiя» (стр. 325). Послѣ этого читатель, почитавшiй большую часть наукъ въ основанiи своемъ истинными, тотчасъ убѣждается, что большая часть наукъ ложны, и въ утѣшенiе ему остается только то, что многiя ошибки поправитъ Россiя... Фразы: Я уже сказалъ; Я уже показалъ; Я не люблю; прошу читателей моихъ не пенять на меня, за то, что Я, и пр.; Я никого не обвиняю; Я знаю; Я говорилъ о ничтожествѣ всего, и пр.; Я съ намѣренiемъ взялъ, и пр., — такiе фразы попадаются разъ по десяти на страницѣ. Онѣ замѣняютъ факты, ссылки на книги, дѣлаютъ излишнимъ всякiй авторитетъ. «Я не люблю цитатовъ и авторитетовъ» говоритъ г. Хомяковъ, и мы видимъ, что ему и не для чего любить ихъ....

На чемъ, однакожъ, основано такое безпредѣльное уваженiе и довѣрiе къ собственному авторитету, такъ рѣшительно 

125

обнаруживаемое? Раскрываемъ 5 книжку «Москвитянина» на 1846 годъ и читаемъ слѣдующее:

«Г. Хомяковъ есть лицо примѣчательное въ Россiи, не только въ Москвѣ. Это наша знаменитость. Не даромъ Языковъ сказалъ объ немъ:

И межъ старѣйшинами града

Онъ блещетъ мудростью рѣчей.

Говоруновъ бываетъ много. Не говоря уже о Францiи, гдѣ ни одинъ человѣкъ за словомъ въ карманъ не лазитъ, и въ Россiи схъ нѣкотораго времени эта способность развивается. Но вы только ихъ слушаете много-много если безъ скуки. Совсѣмъ не то Хомяковъ. Это ораторъ, это ученый, это поэтъ. Обо всякомъ предметѣ, который попадаетъ ему на языкъ, онъ скажетъ вамъ вещи совершенно новыя, оригинальныя, которыя никому въ голову неприходили; онъ подастъ вамъ мысли, кои вы можете развивать, и кои принесут вам наверное плод; укажет стороны предметов, на кои никогда не обращали вы вниманiя. Это умъ глубокiй, живый, веселый, легкiй, разнообразный. Не говорю о свѣдѣнiяхъ, не говорю о памяти. Всѣ знающiе Хомякова засвидѣтельствуютъ, что ему стольже легко прочесть вамъ сотню стиховъ изъ любой трагедiи Шекспира, какъ и привесть какой нибудь параграфъ, сто двадцать третiй, изъ постановленiй помѣстнаго Собора въ Труллѣ, а о Вселенскихъ и говорить нечего, и Г-нъ N. давно уже не смѣетъ выговорить предъ нимъ имени ни одного Папы. Хомяковъ перепуталъ ихъ такъ, что Пасхалiй стоитъ за Урбаномъ, а Григорiй седмой мерещится послѣ двѣнадцатаго. Съ другой стороны не угодно ли вамъ послушать его, какъ начнетъ онъ разсказывать вамъ объ охотѣ за зайцами, или объяснять новые образы винокуренiя, постройки крестьянскихъ дворовъ. Это опытнѣйшiй винокуръ, это домовитѣйшiй хозяинъ, это отчаянный охотникъ. Не стану говорить о Гомеопатiи.»

Вотъ источникъ надутой величавости, которою отличается послѣдняя статья г. Хомякова! Вся разница между взглядомъ г. Хомякова на самого себя и взглядомъ на него публики заключается въ томъ, что публика не читала этихъ словъ «Москвитянина», а г. Хомяковъ читалъ ихъ. Но вы, можетъ быть, скажете, что такiе подробности могли бы быть умѣстны и интересны развѣ о Пушкинѣ и Лермонтовѣ, да и то послѣ ихъ смерти, а отнюдь не о г. Хомяковѣ. Оно такъ, но «Москвитянинъ» думаетъ иначе или, можетъ быть, его заставила войти въ такiя подробности крайность: назвавъ г. Хомякова лицомъ примѣчательнымъ въ Россiи, не только въ Москвѣ, нашей знаменитостью, онъ почувствовалъ необходимость доказать, свои слова, и какъ доказательствъ другихъ не оказалось, то онъ и 

126

ограничился извѣщенiемъ, что у г. Хомякова отличная память, что онъ хорошiй винокуръ, въ совершенствѣ знаетъ охоту за зайцами, превосходный гомеопатъ, и т. д. До чего не доводитъ крайность!..

Что касается до насъ, то мы знаемъ г. Хомякова не какъ человѣка, а какъ литератора, и судимъ о немъ по его сочиненiямъ, — а извѣстно не намъ однимъ, какъ далеки его сочиненiя отъ такихъ, которыя даютъ человѣку право на титло примѣчательнаго лица въ своемъ отечествѣ. Въ стихахъ г. Хомякова не видно нетолько таланта, но даже истиннаго пониманiя искусства: они всегда фразисты и вычурны и по мысли и по выраженiю, не говоря уже о томъ, что лишены теплоты, мѣткости, образности, словомъ, поэзiи, — чего, собственно и не можетъ быть въ стихахъ безъ таланта. Впрочемъ, лучшiй приговоръ стихамъ г. Хомякова заключается въ равнодушiи къ нимъ публики: вотъ теперь поэтовъ нѣтъ, — просторъ на этомъ поприщѣ дарованiю, даже небольшому: некому заслонить, затмить, — а между тѣмъ кто же читаетъ г. Хомякова, кто даже знаетъ его какъ поэта? Что касается до прозы г. Хомякова, то въ прозѣ онъ съ давняго времени поетъ все одну и ту же пѣсню: хотите быть полезнымъ — сдѣлайтесь словенофиломъ, хотите быть умнымъ, сдѣлайтесь словенофиломъ; хотите быть примѣчательнымъ человѣкомъ (нетолько тамъ, гдѣ живете, но и во всей Россiи), сдѣлайтесь словенофиломъ, и пр. и пр. А затѣмъ что же еще въ ней? Усилiе выказать многосторонность своихъ свѣдѣнiй, мѣшающее автору остановиться на одной мысли на столько, чтобъ сдѣлать ее ясною, рѣшительный тонъ, исполненный такого глубокаго уваженiя къ самому себѣ, что оно мѣстами переходитъ даже въ неуваженiе къ другимъ, похвалы самому себѣ — чаще прямыя, чѣмъ косвенныя, и наконецъ такъ называемая произвольность, — невинная слабость, до того всѣмъ извѣстная въ г. Хомяковѣ, что иные читатели, по собственному его сознанiю, ожидаютъ ея отъ статей г. Хомякова заранѣе.... Такими же качествами отличается и послѣдняя статья г. Хомякова.

Мы говорили объ ея тонѣ; теперь скажемъ объ ея содержанiи. 

Г. Хомяковъ въ статьѣ своей самыми чорными красками изображаетъ искуственность, разсудочное развитiе, поддѣльность, апатiю, скуку, мертвенность русскаго общества и приписываетъ это состоянiе разрыву общества съ народомъ, происшедшему вслѣдствiе реформы Петра. Кто не согласится, что такое мнѣнiе отзывается самымъ неумѣреннымъ преувеличенiемъ: г. Хомяковъ ложно понимаетъ причину явленiя дурныхъ сторонъ, которыя представляетъ въ такой гиперболической преувеличенности. Онъ приписываетъ разрыву общества съ народомъ то, что должно приписать переходному характеру эпохи, въ которую мы живемъ, молодости и незрѣлости нашего 

127

образованiя. Разрывъ общества съ народомъ у насъ больше внѣшнiй, кажущiйся, нежели внутреннiй, существенный. Когда образованiе проникаетъ въ народъ, разрыва не будетъ. Но г. Хомякову хочется, во что бы ни стало, общество нагнуть къ народу, а не народъ поднять до общества, чего желать было бы гораздо естественнѣе... Въ наше время такъ называемый баринъ уже не станетъ вѣрить домовымъ, лѣшимъ, русалкамъ, заговорамъ, не станетъ лечиться жаркою банею съ настояннымъ на красномъ перцѣ пѣнникомъ, ни у знахарей и знахарокъ, съ нашоптываньями и вспрыскиваньями; съ другой стороны, уже и въ такъ называемомъ мужикѣ нашего времени замѣтно менѣе недовѣрчивости и отвращенiя къ медицинѣ. Приводимъ этотъ примѣръ не какъ доказательство, а какъ намекъ на цѣлый рядъ возможныхъ доказательствъ того, что предполагаемый разрывъ общества съ народомъ уничтожится современемъ успѣхами цивилизацiи, которая народъ возвыситъ до общества. А разрывъ этотъ, повторяемъ, больше кажущiйся, чѣмъ существенный, — онъ болѣе въ покроѣ платья, чѣмъ въ понятiяхъ и даже привычкахъ. Русскiй — вездѣ русскiй: и дома и за-границею, какъ ни ловко умѣетъ онъ приноравливаться къ нравамъ и обычаямъ чуждыхъ странъ. Суворовъ говорилъ на многихъ языкахъ, и лучше всякаго зналъ, чѣмъ французъ отличается отъ нѣмца, но это не мѣшало ему быть типомъ русскаго человѣка. Приведемъ примѣръ еще разительнѣе: ни на одинъ изъ классовъ народа реформа Петра не имѣла такого рѣшительнаго влiянiя, какъ на солдатъ — и между тѣмъ наши солдаты даже и храбры по своему, порусски, и общая со всѣми другими европейскими солдатами военная дисциплина не сдѣлала ихъ нисколько похожими на солдатъ какой-либо другой нацiи. Русскiй солдатъ также имѣетъ свой особенный характеръ, свою особенную физiономiю, какъ и солдатъ французскiй, англiйскiй, нѣмецкiй. Русскiй солдатъ — вполнѣ русскiй человѣкъ и по своимъ достоинствамъ и по своимъ недостаткамъ. У него понятiя, образъ мыслей, рѣчь, поговорки, шутки, пѣсни, — все чисто русское, нацiональное, несмотря на то, что онъ одѣвается, маршируетъ и дерется на войнѣ совершенно поевропейски...

Но если вѣрить г. Хомякову и всѣмъ, раздѣляющимъ его убѣжденiя — у насъ народности, или своенародности (такъ иногда говоритъ г. Хомяковъ, какъ будто можетъ еще быть чуженародность?), нѣтъ и слѣда: мы утратили ее, и теперь должны стараться возвратить, — для чего г. Хомяковъ предписываетъ намъ въ статьѣ своей прекрасныя, по его мнѣнiю, средства. Но мы считаемъ ихъ безполезными и лишними, какъ и всѣ вообще жаркiе толки и хлопоты о возвращенiи народности, которой мы не теряли. Съ одной стороны, народъ такъ же не можетъ быть безъ народности, какъ человѣкъ безъ физiономiи, 

128

а съ другой — народности нельзя возвратить, найти, привить, прiобресть какимъ бы то ни было образомъ... Но самые хлопоты о народности показываютъ, что въ понятiяхъ г. Хомякова народность что-то искуственное, мертвое, именно что-то такое, что можно потерять и найти, сдѣлать, занять, купить: и вотъ источникъ той легкости, съ которою у него являются каждый день новые проэкты о возвращенiи народности, болѣе или менѣе забавные!

Вотъ еще замѣчательныя черты въ статьѣ г. Хомякова. Вѣрный своей привычкѣ отдавать себѣ справедливость, онъ утверждаетъ, что у него любовь къ отечеству прирожденная, а у его противниковъ головная.... Такое печатное вознагражденiе самого себя за добродѣтель любви къ отечеству, безспорно, умилительно! Непонятно одно, какимъ образомъ удостовѣрился г. Хомяковъ, что у его противниковъ любовь къ отечеству не такая же, какъ у него? Что касается до насъ, то мы уважаемъ его любовь къ отечеству, но не удивляемся ей, подобно ему, ибо не видимъ ничего необыкновеннаго въ томъ, что русскiй любитъ Россiю. Иное дѣло, еслибъ англичанинъ, рожденный и воспитанный въ Англiи, такъ полюбилъ Россiю; ну, тогда и мы подивились бы, а теперь мы оставляемъ удивляться одному г. Хомякову, и онъ, конечно, поблагодаритъ насъ: удивляться самому себѣ особенно удобно наединѣ съ самимъ собою! Насъ гораздо болѣе удивляетъ, 1) что г. Хомяковъ отрицаетъ великiй художественный талантъ въ Жоржъ-Сандъ, и 2) утверждаетъ, что стоитъ только сдѣлаться словенофиломъ, чтобъ сдѣлаться русскимъ нацiональнымъ художникомъ. Вотъ два факта, бросающiе свѣтъ на понятiя г. Хомякова объ искусствѣ!... Наконецъ, г. Хомяковъ въ статьѣ своей даетъ почувствовать, что общество чему-то учится у народа, но чему именно — не говоритъ, опасаясь, не безъ основанiя, что услышитъ въ отвѣтъ хохотъ общества....

Теперь слѣдуетъ познакомить читателя съ «Тремя критическими статьями» г. Имрекъ. Здѣсь разбираются слѣдующiя книги: 1) «Вчера и сегодня», литературный сборникъ, составленный графомъ Соллогубомъ, книжка первая (вышла въ началѣ 1845 года). 2) «Опытъ Исторiи Русской литературы», соч. А. Никитенко, книжка первая (вышла въ началѣ 1846 года). 3) «Петербургскiй Сборникъ», изданный г. Некрасовымъ (вышелъ въ началѣ 1846 года). Почему теперь только разбираются книги, иныя слишкомъ годъ, а иныя уже и слишкомъ два года тому назадъ вышедшiе въ свѣтъ? потому, конечно, что автору негдѣ было напечатать разбора ихъ ранѣе? Нѣтъ; гораздо послѣ всѣхъ этихъ книгъ вышелъ первый томъ «Московского сборника», и, конечно, критическiя статьи г. Имрекъ могли бы также удобно помѣститься въ первомъ томѣ, какъ помѣстились и во второмъ. 

129

Причина другая; не явились онѣ ранѣе потому, что «Москва никогда не гонялась за современностью внѣшнею и случайною», — такъ говоритъ редакторъ «Сборника» въ примѣчанiи. Теперь, видите ли, когда эти книги давнымъ давно прочтены публикою, а иныя и забыты, для нихъ настала современность не внѣшняя и не случайная, и Москва, т. е. г. Имрекъ, спѣшитъ отдать о нихъ отчетъ. Но и тутъ еще не все: причина не въ одномъ похвальномъ качествѣ Москвы, которое выставляетъ въ такомъ блестящемъ свѣтѣ редакторъ «Сборника» для своего оправданiя, но и въ одномъ дурномъ качествѣ Петербурга, который, по словамъ г. Имрекъ, неутомимъ потому, что «петербургскiе литераторы сочли за нужное избавиться отъ тяжести мысли и труда, сбросили ее, и быстро, налегкѣ, помчались по поприщу литературы». Вотъ потому-то, какъ вы теперь ясно видите, и опоздали критическiе статьи г. Имрекъ! Г.  Имрекъ не хотѣлъ сбросить съ себя тяжести мысли и труда, «а все то (говоритъ онъ), что условлено мыслiю и внутреннимъ трудомъ, совершается не такъ легко и скоро; мысль умѣряетъ эту быстроту, и внутренняя дѣятельность часто замедляетъ внѣшнюю, какъ отсутствiе внутренней дѣятельности бываетъ наоборотъ причиной многой дѣятельности внѣшней. Гораздо легче строчить всякiй вздоръ (это опять комплиментъ такъ называемымъ петербургскимъ литераторамъ), марать бумагу, править корректуры и т. д., нежели прочесть внимательно что нибудь и о чемъ нибудь не шутя подумать». Драгоцѣнныя строки!... Изъ нихъ видимъ: 1) что статьи г. Имрекъ обусловлены мыслью и внутреннимъ трудом; 2) что въ г-нѣ Имрекъ до того простирается избытокъ внутренней дѣятельности, что замедляетъ внѣшнюю; 3) что г. Имрекъ не пишетъ вздору, не мараетъ бумагу, а читаетъ внимательно и думаетъ не шутя.... Есть добродушiе обезоруживающее! Начать оправдываться въ какой-то винѣ, впрочемъ, мнимой (потому-что никто не обязывалъ г-на Имрекъ писать статьи свои скорѣе: онъ могъ писать ихъ, пожалуй, десять лѣтъ, и даже не писать вовсе), и кончить такими похвалами самому себѣ, — что вы скажете на это, читатели? не позавидуете ли вы автору, потому что думать такъ о себѣ — истинное счастье, неизмѣнное, несокрушимое…. Любовь измѣняетъ, слава поростаетъ тернiями, богатство истрачивается, и послѣ всего остается въ человѣкѣ утомленiе, апатiя, недовѣрiе къ самому себѣ, внутреннее недовольство.... гадко! Но чѣмъ уничтожите вы счастье, почерпаемое человѣкомъ въ глубокомъ сознанiи своихъ достоинствъ? Такой человѣкъ вѣчно ясенъ и гордъ; невозмутимо его довольство.... Вы посмѣетесь надъ нимъ, — «зависть!» говоритъ онъ и сильнѣе убѣждается въ своемъ величiи: ничтожеству не завидуютъ! Скажутъ ему, или онъ самъ догадается, что ничего не дѣлаетъ, — «отъ избытка 

130

внутреннихъ силъ», думаетъ онъ и проникается новымъ уваженiемъ къ самому себѣ: избытокъ внутреннихъ силъ — удѣлъ не многихъ! А между тѣмъ въ головѣ своей рушитъ онъ и созидаетъ мiры.... Скажетъ онъ глупость, а думаетъ, что бросилъ сѣмя, которое должно дать великiе плоды въ будущемъ. И съ каждымъ годомъ счастье его увеличивается, потому-что увеличивается довольство самимъ собою, а вѣдь, говорятъ, внутренное-то довольство и есть счастье!

Но скажемъ нѣсколько словъ о статьяхъ г. Имрекъ, которыя послѣ того, что самъ онъ сказалъ о нихъ, становятся особенно интересными для публики.

Критика на первую книжку «Опыта исторiи русской литературы» состоитъ изъ выписокъ, вырванныхъ изъ разныхъ мѣстъ книги, съ прибавленiемъ къ каждой замѣчанiй г. Имрекъ, которыя кажутся ему и справедливыми, и остроумными, и приличными. Какими они намъ кажутся, мы, по извѣстнымъ причинамъ, говорить не станемъ.

Остановимся только на минуту на выходкѣ г. Имрекъ о «бородѣ», гдѣ онъ, съ умыслу или безъ умыслу, не понявъ словъ г. Никитенко, вырванныхъ изъ книги, обвиняетъ автора въ аристократическомъ презрѣнiи къ крестьянскому сословiю, которое у насъ носитъ бороду. Считаемъ не лишнимъ растолковать г-ну Имрекъ настоящiй смыслъ превратно понятыхъ имъ словъ. Борода бываетъ двухъ родовъ: одна, которую носитъ нашъ крестьянинъ, по обычаю, усвоенному въ его званiи, и съ которою охотно разстается, переходя въ другое званiе; это борода невинная и достойна уваженiя, покрайней мѣрѣ, столько же, сколько и бритый подбородокъ.... Но была на Руси (и донынѣ сохранилась, какъ исключенiе) другая борода, — борода, за одинъ волосокъ которой владѣлецъ ея готовъ былъ положить голову на плаху. Эту бороду преслѣдовалъ Петръ Великiй, потому-что съ ней соединялись невѣжество, упорство, дикiе предразсудки, фанатическое пристрастiе къ полудикому, старому порядку вещей и изступленная ненависть и ожесточенiе противъ всего новаго, вводимаго усилiями привить на русской почвѣ образованность. Объ этой-то послѣдней бородѣ, говоря о стрѣльцахъ, упомянулъ г. Никитенко въ томъ мѣстѣ своей книги, которое показалось г-ну Имрекъ столь аристократическимъ. Еще г. Имрекъ дѣлаетъ подобное же ложное толкованiе слѣдующимъ словамъ г. Никитенко: «владѣя пищалью не какъ благороднымъ орудiемъ, а какъ дреколiемъ» и пр. Дреколiе по преимуществу орудiе невѣжества, возстававшаго противъ ниспроверженiя своихъ дикихъ обычаевъ и предразсудковъ, — и въ этомъ-то смыслѣ употреблено здѣсь это слово. Кажется, просто?

Теперь посмотримъ на статью о «Петербургскомъ Сборникѣ». Она обличаетъ другой важный недостатокъ въ г-нѣ Имрекъ — 

131

недостатокъ памяти, которою такъ богатъ г. Хомяковъ, по увѣренiю «Москвитянина». Но «Москвитянинъ» говорилъ, не доказывая; мы же имѣемъ доказательства, которые сейчасъ представимъ, почему и почитаемъ наше замѣчанiе о достойномъ сожалѣнiя недостаткѣ г-на Имрекъ совершенно умѣстнымъ. Вы помните, г. Имрекъ сказалъ, что «петербургскiе литераторы сочли за нужное избавиться отъ тяжести труда и мысли». По этимъ словамъ, вы ужь не ожидаете, въ трудахъ петербургскихъ литераторовъ ни присутствiя мысли, ни признака труда. Ошибаетесь. Черезъ десять строкъ г. Имрекъ называетъ «Бѣдныхъ людей», повѣсть петербургскаго литератора (г. Достоевскаго), напечатанную въ Петербургѣ, да еще и въ Петербургскомъ Сборникѣ, — «художественнымъ произведенiемъ», а объ авторѣ говоритъ, что въ «талантѣ его нельзя сомнѣваться».... Какъ такъ? Да совсѣмъ изъ ума вонъ! Г. Имрекъ забылъ, что сказалъ десятью строками выше... Но погодите, и тѣмъ дѣло не кончилось; память на той же страницѣ сыграла съ г. Имрекъ новую шутку. Ровно черезъ 19 строкъ онъ говоритъ: «Но повѣсть его (г. Достоевскаго) рѣшительно не можетъ назваться художественнымъ произведенiемъ». Просто несчастье! Признаюсь, теперь я понимаю, почему «Москвитянинъ» не задумался назвать г. Хомякова «примѣчательнымъ человѣкомъ и знаменитостью». Память — великое дѣло, а если присоединить къ ней свѣдѣнiя о винокуренiи и практическое знанiе псовой охоты, такъ вотъ вамъ и великiй человѣкъ! Ровно столько, сколько нужно, ни больше, ни меньше!.. Разбирая превосходную повѣсть г. Достоевскаго: «Бѣдные люди», г. Имрекъ находитъ натянутымъ, что Дѣвушкинъ обидѣлся, прочитавъ «Шинель». Это замѣчанiе не доказываетъ даже, чтобъ г. Имрекъ думалъ не шутя; несомнѣннымъ остается только то, что онъ писалъ три небольшiя статейки свои, наполненныя наполовину выписками, слишкомъ полтора года. Но мы уже знаемъ причину такой медленности: избытокъ внутренней дѣятельности мѣшалъ ему.

Отъ «Бѣдныхъ людей» г. Имрекъ переходитъ къ «Двойнику», второй повѣсти г. Достоевскаго. Искусственность и манерность слога, которымъ она написана, разительно доказывается тѣмъ, что даже г. Имрекъ смастерилъ на слогъ ея довольно удачную пародiю. Вотъ она. Г.  Имрекъ продолжаетъ свою критику слогомъ повѣсти:

«Прiемы эти схватить не трудно; прiемы-то эти вовсе не трудно схватить; оно вовсе не трудно и не затруднительно схватить прiемы-то эти. Но дѣло не такъ дѣлается, господа; дѣло-то это, Господа, не такъ производиться; оно не такъ совершается, судари вы мои, дѣло-то это. А оно надобно тутъ знаете и тово; оно, видите-ли здѣсь другое требуется, требуется здѣсь тово, этово, как его — другова. А 

132

этово-то, другово-то, и не имѣется; именно этово-то и не имѣется; таланта-то, господа, поэтическаго-то, господа, таланта, этакъ художественнаго-то и не имѣется. Да вотъ оно, оно самое дѣло-то, то есть, настоящее вотъ оно какъ; оно именно такъ».

А затѣмъ сердце читателя опять должно наполниться горькимъ соболѣзнованiемъ, если только онъ сколько-нибудь чувствителенъ къ недостаткамъ ближняго. Послушайте, какая опять случилась бѣда, а все проклятая память! Г. Имрекъ съ похвалою отзывается о статьѣ г. Искандера: «Капризы и раздумье», и вслѣдъ за тѣмъ говоритъ: «Можно бы сюда отнести и стихотворенiе г. Некрасова  въ «Дорогѣ»; оно было бы очень хорошо, еслибъ не было мелочныхъ поддѣлокъ подъ русскую рѣчь, какъ-то: тотъ, эта и эти». Оставляя въ сторонѣ условную похвалу, дѣлающую, конечно, честь великодушiю г-на Имрекъ, обратимъ вниманiе читателя на то, что въ стихотворенiи, о которомъ говоритъ г. Имрекъ, ни разу не употреблено ни тотъ, ни эта, ни эти. Конечно, это произошло совершенно случайно, потому что избѣгать съ намѣренiемъ общеупотребительныхъ словъ никто не станетъ, — и стихотворенiю г. Некрасова и безъ этихъ словъ ничто не мѣшаетъ быть преисполненнымъ «мелочныхъ поддѣлокъ подъ русскую рѣчь», если г-ну Имрекъ такъ угодно, — но зачѣмъ же такая странная и неблаговидная неправда? Впрочемъ, пусть г. Имрекъ успокоится: мы не придадимъ ей обвинительнаго характера, и не будемъ по поводу ея уличать его въ изобрѣтенiи небылицъ. Мы просто видимъ въ ней слабость, а всякая невольная слабость, — относится ли она къ разсудку, къ памяти, или къ чему другому, — извинительна.

Избытокъ внутренней дѣятельности, замедляющiй, какъ сознался самъ г. Имрекъ, дѣятельность внѣшнюю, и ослабляющiй, какъ уже доказано, до невѣроятной степени память, — имѣетъ еще третье очень печальное свойство: сообщать плодамъ «внѣшней дѣятельности» странную горячность, переходящую въ неблагопристойную запальчивость.... Упомянувъ безъ брани еще о переводѣ «Макбета», г. Имрекъ все остальное называетъ баластомъ и говоритъ: «приступимъ къ разбору и этого хлама». Прежде всѣхъ достается г. Тургеневу:

«О Г. Тургеневъ! Нельзя сказать, чтобъ онъ не совершенствовался: онъ былъ плохъ въ первомъ произведенiи своемъ, подавалъ и въ немъ надежды и оправдалъ ихъ: онъ пишетъ постоянно плоше и плоше. Но что сказать о его «Помѣщикѣ»? Здѣсь онъ превзошелъ не малыя ожиданiя. Это произведенiе такъ ужъ плохо, такой вздоръ; такъ жалко желанiе острить; такъ смѣшно какое-то чувство будто бы 

133

превосходства при описанiи выставляемыхъ имъ въ карикатурѣ лицъ, что лучшая критика: прочесть самое произведенiе.»

Далѣе г. Имрекъ называетъ г. Тургенева «столичной штучкой», и наконецъ заключаетъ такъ: «вообще въ петербургскихъ литераторахъ видно чувство аристократическаго презрѣнiя ко всему, что не Петербургъ, чувство превосходства, похожее на аристократическое чувство…. какъ бы сказать.... людей служебныхъ (?) передъ простыми крестьянами....» Нельзя несознаться: избытокъ внутренней дѣятельности затмилъ здѣсь въ г-нѣ Имрекъ не одну намять... Мало быть безъ памяти, чтобъ выразиться такъ, нужно еще лишиться всякаго чувства приличiя.... И послѣ того, подобные господа требуютъ, чтобъ уважали ихъ мнѣнiя, смотрѣли на ихъ убѣжденiя и на ихъ дѣятельность какъ на что-то почетное по своей искренности и благородной горячности; чтобъ спорили съ ними серьёзно, кротко и терпѣливо... И если случалось имъ выслушать отъ кого-нибудь горькую и рѣзкую правду, они жаловались на горечь и рѣзкость ея — подозрѣвали злой умыселъ, клевету, и долго потомъ гремѣлъ ихъ гнѣвъ противъ жесткой истины, словно противъ клеветы, —  и громки и рѣшительны были ихъ приговоры....

Ихъ пристрастiе, ихъ ослѣпленiе — изумительны.... Г. Тургеневъ написалъ разсказъ (Хорь и Калинычъ), въ которомъ на первомъ планѣ дѣйствуютъ мужики, а на второмъ помѣщикъ. Критикъ называетъ разсказъ превосходнымъ и восклицаетъ: «вотъ что значитъ прикоснуться къ землѣ и къ народу: въ мигъ дается сила!».... Тотъ же г. Тургеневъ еще прежде написалъ разсказъ въ стихахъ (Помѣщикъ), въ которомъ ровно на столько-же прикоснулся къ землѣ и къ народу, съ тою только разницею, что здѣсь помѣщикъ дѣйствуетъ на первомъ планѣ, а мужики на второмъ, — и мы видѣли, какому ожесточенному порицанiю подвергъ критикъ поэму г. Тургенева. Если принять въ соображенiе, что оба разсказа довольно близки по мысли своей и направленiю и выполнены съ одинаковою степенью таланта, то трудно было бы объяснить противорѣчiе г. Имрекъ. Но дѣло въ сущности просто: въ разсказѣ «Хорь и Калинычъ» г. Имрекъ увидѣлъ что-то близкое себѣ, согласное съ его собственнымъ убѣжденiемъ (хотя мы незнаемъ какимъ образомъ, потому-что, повторяемъ, разсказъ «Хорь и Калинычъ» ничѣмъ не отличается въ направленiи своемъ отъ «Помѣщика»), — и тутъ вдругъ нашелся у г. Тургенева талантъ, да еще сильный и прекрасный.

Г. Имрекъ и подобные ему не могутъ и не хотятъ отдѣлить таланта автора отъ направленiя его произведенiй. Ненравится имъ направленiе автора: авторъ бездаренъ, книга никуда негодная, — и на оборотъ.

134

Ослѣпленiе странное, но неподверженное сомнѣнiю: факты подтверждаютъ его. Въ немъ-то именно скрывается настоящая причина того, что «Москвитянинъ» такъ часто объявлялъ хорошiя книги бездарными, а бездарныя — превосходными. Въ немъ, можетъ быть, скрывается и самая причина неуспѣха «Москвитянина», а также и «Московскаго Сборника»: если за неблагопрiятнымъ направленiемъ трудно увидѣть достоинства произведенiя, то за благопрiятнымъ еще труднѣе увидѣть его недостатки. Вотъ причина частаго появленiя въ «Москвитянинѣ» плохихъ прозаическихъ статей и стихотворенiй. Вотъ причина избытка подобныхъ статей и въ «Московскомъ Сборникѣ»... Осуждая стихи г. Тургенева (и притомъ лучшiе) и г. Майкова, «Московскiй Сборникъ» печатаетъ такiе стихи:

Что мой свѣтикъ луна,

Что-жъ ты все такъ одна,

Одинешинька?

Подъ парчою, въ вѣнцѣ,

Но съ раздумьемъ въ лицѣ

И блѣднешенька!

Ты невѣстой глядишь,

Но подъ блескомъ таишь

Скорбь завѣтную: 

Словно строгiй отецъ

Снарядилъ подъ вѣнецъ

Безотвѣтную.

Грустенъ путь предъ тобой 

Путь въ степи голубой

Безъ сердечнаго; 

Сколько ходишь ты лѣтъ,

А попутчика нѣтъ

И нѣтъ встрѣчнаго!

Мнѣ тебя сердцемъ жаль,

Что зашла въ эту даль, 

Свѣтикъ-душечька.

Для сердецъ и для глазъ

Несравненный алмазъ, 

Жаръ-игрушечька! 

Для чего по пути

Къ намъ тебѣ не сойти

Звѣздной лѣстницей (?!!)

135

Погулять по росѣ,

Показаться въ красѣ

Райской вѣстницей?

Мы-бы горе твое,

Бѣдовое житье

Поразсѣяли;

Мы-бъ тебя всей душой

Съ сладострастной тоской (?!!...)

Прилелѣяли! 

Въ нашу зыбь-зеркала

Посмотрись какъ мила,

Ненаглядная!

Въ темный лѣсъ заверни 

Улыбнется въ тѣни

Мгла прохладная (!)

Слушай: въ чащѣ вѣтвей.

Молодой соловей

Въ тишь полношную,

Кроткiй свѣтъ твой любя,

Все поетъ про тебя

Пѣснь роскошную.

Какая неудачная-изысканная и приторная — поддѣлка подъ народность!... Найдется ли здѣсь хоть стихъ, въ которомъ отозвалась бы живая народная русская рѣчь?... Какъ болѣзненно-непрiятно звучатъ въ ухѣ эти слова, подслушанныя у народа, такъ мастерски, такъ свободно владѣющаго ими, —  а здѣсь такъ неудачно поставленныя, угловато и дико выглядывающiе изъ несвободно-льющагося, галантерейно-обточеннаго, примазаннаго и прилизаннаго стиха!... Свѣтикъ, свѣтикъ-душечка, жаръ-игрушечка, одинешенька, блѣднешенька!... И что за мысль!... какъ много въ ней родственнаго съ размашистой и величавой народной нашей фантазiей!... «Свѣтикъ луна! отчего ты не сойдешь къ намъ звѣздной лѣстницей — погулять по росѣ; мы бы тебя прилелѣяли съ сладострастной тоской....» О, господинъ Новый Поэтъ! вы, который съ такимъ удивительнымъ успѣхомъ подвизаетесь во всѣхъ родахъ поэзiи, — неужели вы не найдете въ своемъ умѣ ничего, что бы могло быть достойно этого необыкновеннаго подлинника?... Передъ вами богатый матерiалъю... Здѣсь олицетворяется луна — въ женскомъ родѣ; можете пожалуй въ своемъ стихотворенiй олицетворить ее въ мужскомъ; стихъ: съ сладострастной тоской — благоволите удержать: онъ такъ хорошъ, что вамъ вѣрно

136

лучше ничего не выдумать, — а все остальное предоставляется вашему воображенiю....

Господинъ Новый Поэтъ выступилъ нѣсколько шаговъ впередъ, сталъ въ приличную позицiю, подумалъ минуту и началъ такъ:

Что, мой мѣсяцъ-дружокъ,

Ходишь такъ одинокъ 

И скорешенько?...

Ты хоть полонъ огня,

А глядишь на меня

Холоднешенько....

Словно баринъ крутой

Пригрозился бѣдой

Горемышному

И ушелъ молодецъ.

Безпаспортный бѣглецъ,

Къ солнцу пышному....

Ну, не бойся, сойди!

На звѣздахъ прикати —

Безъ заботушки!

Кроткiй свѣтъ твой любя,

Мы схоронимъ тебя 

Отъ невзгодушки!.. 

Мы бы съ горя да съ бѣдъ

Посмѣялись на свѣтъ

И поплакали....

Мы бы часикъ-другой

Съ сладострастной тоской

Покалякали....

— Довольно, довольно, господинъ Новый Поэтъ! Вижу, что вы ни въ чемъ не ударите лицомъ въ грязь!...

Время раскланяться съ статьями г. Имрекъ, которые обогатили нашу опытность полезнымъ наблюденiемъ: не всякаго рода избытокъ внутренней дѣятельности можетъ выгодно и прiятно отразиться на дѣятельности внѣшней: полнота иногда хуже пустоты.

Здѣсь же можно бы раскланяться и съ «Московскимъ Сборникомъ» вообще. Но можетъ быть кто-нибудь спроситъ: отчего же не говорится объ отрывкѣ изъ романа г-жи Павловой, о стихахъ покойнаго Языкова и гг. Полонскаго и Аксакова, и о прочемъ?...

137

Объ отрывкѣ изъ романа К. К. Павловой именно потому не говорится, что по отрывку нельзя судить о цѣломъ, несмотря даже на примѣчанiе редактора, въ которомъ довольно подробно разсказывается часть содержанiя будущаго романа, что по нашему мнѣнiю напрасно: не давая никакого понятiя о самомъ романѣ, потому-что дѣло не въ содержанiи, а въ развитiи содержанiя, такая преждевременная откровенность можетъ вредить интересу романа, когда онъ весь напечатается….

Въ послѣднее время г. Языковъ неписалъ ничего, кромѣ посланiй къ Погодину, къ Кирѣевой, къ Гоголю, и т. д. Въ «Московскомъ Сборникѣ» напечатаны тоже его посланiя…. Отчего такая страсть къ посланiямъ, не смотря на то, что мода на нихъ давно прошла, и что при одномъ словѣ «посланiе» — такъ и вѣетъ на читателя стариной?... Г. Новый Поэтъ сказывалъ намъ, что подъ старость, когда талантъ его утратитъ свою свѣжесть и силу, — онъ тоже не будетъ ничего писать, кромѣ посланiй. «Посланiя» говорилъ онъ намъ, «послѣднее прибѣжище людей, у которыхъ не осталось ничего, кромѣ охоты писать: этотъ родъ даетъ готовое содержанiе для стиховъ, и притомъ содержанiе разнообразное: потому-что въ каждомъ человѣкѣ есть что-нибудь свое, особенное, отличное отъ другихъ, — на что и слѣдуетъ преимущественно налечь въ посланiи.... Такимъ образомъ чѣмъ обширнѣе кругъ вашего знакомства, тѣмъ разнообразнѣе будетъ ваша поэзiя. Стоитъ только умѣть заводить разнообразныя знакомства и хорошо сортировать матерiялъ, — таланта не нужно!».... Впрочемъ, о посланiяхъ Языкова и посланiяхъ вообще г. Новый Поэтъ обѣщалъ намъ особенную статейку, съ выписками, цитатами, варiянтами и обращиками посланiй во всѣхъ родахъ…. Тогда познакомитесь ближе и съ предсмертными посланiями Языкова….

 На какомъ основанiи иные полагали, что г. Хомяковъ позволилъ себѣ нѣкоторую произвольность въ статьѣ своей, прежде чѣмъ она была извѣстна, — мы постигнуть не можемъ, но во всякомъ случаѣ это замѣчательно: г. Хомяковъ еще не напечаталъ своей статьи, даже не объявлялъ ея содержанiя, а ужь читатели полагаютъ, что онъ позволитъ себѣ въ ней произвольность, — и г. Хомяковъ самъ добродушно въ этомъ сознается!...