Губеръ. Э.Русская литература въ 1846 году //// Санктпетербургскiя Вѣдомости. 1847. № 4. 5 января.

ФЕЛЬЕТОНЪ.

РУССКАЯ ЛИТЕРАТТУРА ВЪ 1846 ГОДУ.

Что такое наша Русская литература? Откуда она и куда идетъ? Гдѣ ея книги и гдѣ ея писатели? Чего она требуетъ , чего хочетъ, да и хочетъ ли она чего нибудь? Существуетъ ли она на самомъ дѣлѣ, эта литература безъ книгъ и безъ читателей, литература на авось, литература толстыхъ журналовъ и мелкихъ чиновниковъ? Мы мало пишемъ и мало читаемъ; новый литераторъ ділается явленiемъ, на которое смотрятъ, какъ на диковинку; хорошая книга становится происшествiемъ, которое вступаетъ въ очередь нашей безпечной болтовни и нашихъ глубокомысленныхъ разговоровъ, вмѣстѣ съ новой планетой или съ новымъ порокомъ. Все что производщится въ этой литературѣ, переходитъ въ журналы. Отдѣльныя книги гостятъ въ магазинахъ или нищенствуютъ въ библіотекахъ для чтенія; литераторъ, который рѣшается  на особенное изданіе своего произведенія, не любитъ говорить о томъ, сколько экземпляровъ онъ напечаталъ и сколько ихъ разошлось. Это число ограничивается немногими сотнями. Откуда же такое противорѣчіе между читателемъ и литераторомъ, между книгой и покупателемъ? Какъ согласить голодную годину книжнаго дѣла съ возростающимъ количествомъ грамотныхъ людей въ Россіи? Одни говорятъ, — что литература упала, что поэзія роется въ грязи и купается въ лужахъ, что читать у насъ нечего. За то другіе увѣряютъ, что только теперь литература поняла свое назначеніе и пробила себѣ дорогу къ дѣйсвительности жизни, къ этой единственной сферѣ, въ которой она должна существовать и дѣйствовать, на благо читателей и на прославленіе своихъ воплощенныхъ идей. Прежде поэзія космополитомъ обходила города и села, распѣвая сладкія пѣсни и чуждаясь соприкосновенія съ ежедневноюжизнію; она расхаживала, непричастная тому, что творилось кругомъ, строгая муза, неприступная жрица, съ важнымъ, праздничнымъ лицомъ; она облекалась въ воскресныя одежды и служила чистую, неподкупную службу своей единственной богинѣ — красотѣ. Къ этимъ космополитамъ поэзіи принадлежалъ и Гёте. Среди всеобшаго возстанія Германіи, въ шумномъ потокѣ новыхъ  идей, онъ оставался строгъ и равнодушенъ; душа его была холодна и неподвижна, какъ строгая, мраморная фраза его языка; съ безстрастнымъ равнодушіемъ къ политическимъ переворотамъ, онъ служилъ искусству, а не отечеству; онъ былъ великъ, какъ поэтъ, но какъ человѣкъ и какъ Нѣмецъ, онъ былъ не правъ. А между тѣмъ Гёте дѣйствовалъ по глубокому, внутреннему убѣжденію. Въ этомъ равнодушіи къ внѣшней жизни, въ этомъ отчужденіи художника отъ  грубой дѣйствительности развивались условія искусства, — и Гёте оставался вѣренъ искусству, времени и самому себѣ. А это время требовало отъ поэта независимости в ъ переворотахъ внѣшней жизни. Поэзія не могла принадлежать къ той или другой партіи: она служила другому кумиру. Въ ея святилищѣ вѣчный миръ и гармонія, и царство ея не здѣшнее. Она жила между идеалами и съ яснымъ сознаніемъ своего содержанія, опредѣлила и форму и законы искусства.

Но это время прошло. Шумно  и грозно совершились судьбы человѣчества. Въ быстромъ переворотѣ исторііи, проснулись новыя силы и новыя потребности. Гдѣ прежде жили и думали, тамъ начали жить и дѣйствовать. Старое поколеніе надумалось за насъ, а молодому захотѣлось примѣнить его теоріи къ жизни; поэтъ спустился на землю и сталъ подъ знамена партіи; изъ бездомнаго, всемірнаго космополита онъ сдѣлался гражданиномъ своей земли; отъ обшихъ судебъ человѣчества перешелъ къ судьбѣ своего народа. Искусство сблизилось съ жизнію; наука оставила школьную скамейку, и примѣнила свои выводы къ новымъ и свѣжимъ результатамъ исторіи; поэтъ становился на стражу времени, предугадывая и возвѣщая ея движенія; живая дѣйствительность замѣнила воздушные идеалы, борьба и сомнѣнія — миръ и гармонію. Литература, въ ясномъ сознательномъ союзѣ съ дѣйствительною жизнію, пошла по новой дорогѣ; молодыя силы ея кипѣли, боролись и разрушали старыя правила; бѣдная эстетика съ негодованіемъ укрылась подъ разбитыми обломками опрокинутаго храма.

По что же выиграла литература въ этомъ шумномъ движеніи, и что потеряла она въ этой новой борьбѣ? Цѣль и задача всякаго искусства заключается въ воспроизведеніи прекраснаго: тутъ всѣ условія и все содержаніе искусства. Но прекрасное существуетъ не только въ отвлеченіяхъ идеальнаго міра: оно принадлежитъ столько же и землѣ и дѣйствительности, какъ скоро художникъ усвоитъ себѣ эту дѣйствительность въ свободномъ, сознательномъ союзѣ ея съ идеей. Но тогда и литература необходимо выигрываетъ въ содержаніи; туманныя отвлеченія исчезаютъ, наука и поэзія сближаются съ жизнію, которая высказывается все сильнѣе и самостоятельнѣе. За то искусство въ высшемъ значеніи слова, въ эти времена борьбы и перехода, невозможно до техъ поръ, пока не совершится примиреніе идеи и дѣйствительности. Гдѣ искусство, тамъ и гармонія. Чѣловекъ, который еще борется съ вопросами жизни, можетъ ли быть образователемъ своего народа? можетъ ли онъ усвоить себѣ, какъ ясное содержаніе своего искусства, неразгаданныя явленія времени? Не отразить ли произвеніе его смутное движеніе этой тревожной борьбы и не останется ли оно горькою жалобой на неодолимыя преграды? Передъ его глазами совершается процессъ примиренія; онъ жаждетъ его послѣдняго слова, видитъ сближеніе между духомъ и жизнію; новые вопросы выработываются въ горнилѣ исторіи; передъ нимъ  разоблачается задача времени; но дождется ли онъ ея разрѣшенія? отразится ли дѣйствительность при немъ въ вѣчномъ свѣтѣ безконечной идеи, безъ чего нѣтъ гармоніи и нѣтъ искусства?

Этотъ переходъ литературы, какъ искусства, къ новому періоду своего развитія, эта борьба ея съ  новымъ содержаніемъ и съ новою формою, отразились и въ Русской литературѣ. Она тоже пріобщилась къ этому шумному движенію, сблизилась съ жизнію, заговорила о современныхъ вопросахъ и приступила къ сторогому анализу принятыхъ условій искусства, которыя на старыхъ дрожжахъ преданія переходили отъ поколѣнія къ поколѣнію; она поколебала ветхое зданіе безжизненной теоріи и оно разсыпалось въ прахъ отъ дерзскаго удара. Слѣпое благоговѣніе передъ устарѣлыми законами, которымъ давно уже вѣрили только на-слово, замѣнилось такимъ же слѣпымъ поруганіемъ всего стараго искусства. Но иначе и быть не  могло. Во времена движенія и перехода прежде всего начинаютъ съ разрушенія и только на развалинахъ стараго дома выводится новое зданіе. При такихъ переворотахъ литература необходимо раздѣляется на партіи, поднимаются споры, разгораются страсти и бѣдное искусство сирутствуетъ въ напрасномъ ожиданіи озлобленныхъ жрецовъ. Все это повторилось и у насъ. Но кто съ безпристастіемъ слѣдитъ за развитіемъ литературы, не увлекаясь духомъ партіи, тотъ безъ сомнѣнія согласится, что въ послѣдніе годы Русская литература раздвинула свои предѣлы, измѣнила направленіе, сблизилась съ жизнію и обогатилась въ содержаніи, которое ограничивается естественными условіями нашей жизни и нашей дѣйствительности. Тамъ гдѣ во Франціи родился соціальный романъ, а въ Германіи политическая пѣсня, у насъ появилась литература чиновниковъ.

Я упомянулъ уже, какъ при такихъ переворотахъ въ жизни или въ искусствѣ, необходимо образовываются различныя партіи, которыя пристаютъ съ распущенными знаменами къ тому или къ другому направленію. Тоже самое отразилось и въ Русской литературѣ. Одни поднялись на защиту страны; они стоятъ за мертвое начало; но имъ не передвинуть жизнь назадъ, для нихъ не измѣнятся законы вѣчнаго движенія и вѣчнаго развитія. Они ищутъ между гробами прошедшаго пищи для утоленія настоящихъ потребностей. Эта партія напоминаетъ романическую школу въ Германіи, которая тоже отвращалась съ негодованіемъ отъ  грубой, непоэтической дѣйствительности и искала спасенія между  средними вѣками, съ ихъ волшебными сказками и рыцарскими турнирами. У насъ нѣтъ этой поэтической старины; но за то она замѣняется Словянами, которые постоятъ за себя не хуже любимаго рыцаря. Эта Славянская партія составляетъ неотъемлемое достояніе Москвы. Но всѣ усилія этихъ защитниковъ бороды и кафтана не будутъ и не могутъ имѣть вліянія на развитіе литературы, которая никогда не отстаетъ отъ судебъ своего народа, перерождаясь вмѣстѣ съ ними и выражая всѣ нужды, страданія и надежды того времени, которому она принадлежитъ.

Въ Петербургѣ совсѣмъ другое дѣло. Тутъ молодое поколѣніе силится опрокинуть старый порядокъ Русской литературы, въ дѣтской рѣзвости смѣется надъ устарѣлыми авторитетами, безъ всякой жалости раскрываетъ смѣшныя стороны разныхъ оитературныхъ привычекъ, а само раздаетъ на удачу дипломы на званіе геніевъ всѣхъ родовъ и размѣровъ. Эта новая партія потѣшается на славу; она все ломаетъ, что на глаза попадается; уничтожаетъ, не задумываясь  и смотритъ съ презрѣніемъ на старый хламъ забытыхъ произведеній. Многіе изъ этихъ молодыхъ литераторовъ слышали, что звонятъ, только не знаютъ гдѣ; они кидаются въ одно мѣсто, а попадаютъ въ другое; ищутъ жизни и дѣйствительности, и находятъ чиновниковъ четырнадцатаго класса. Вмѣстѣ съ ними и рядомъ съ этими литературными попытками поднялась и критика, въ полномъ боевомъ облаченіи, меткая живая, воинственная; она вышла изъ старой, избитой колеи на новую широкую дорогу, но не успѣла оглядѣться, не усвоилась съ непривычными идеями; она идетъ на авось, воюетъ противъ устарѣлыхъ предразсудковъ, знаетъ, чего не хочетъ, но не знает, куда идти. Въ этомъ шумномъ движеніи, въ этомъ столпотвореніи идей и понятій, правды и безсмыслицы, она не выработала себѣ ни содержанія ни языка. Тяжелыя, неуклюжія фразы, подбитыя техническими выраденіями, пестрятъ и уродуютъ нашъ гордый, цѣломудренный языкъ, который съ отвращеніемъ волочитъ непривычную ношу. И эта страсть, набивать свои разсужденія мудреными терминами, иногда неумѣстными или непонятными, тѣмъ удивительнѣе, что явно и рѣзко противорѣчитъ избранному направленію новой литературной партіи. Она силится перейти отъ отвлеченія къ дѣйствительности, замѣняетъ теоріи школы практикой жизни, и рядится въ изношенныя лохмотья школьной науки, отъ которыхъ теперь отдѣлываются даже въ Германіи, въ этомъ отечествѣ туманныхъ умозрѣній и тяжелыхъ техническихъ фразъ. Они хотятъ примѣнить къ жизни выводы науки, а не поняли ея содержанія, не уразумѣли ея идеи и путаются въ темныхъ и сбивчивыхъ умозрѣніяхъ. Кто усвоилъ себѣ внутреннее содержаніе науки, тотъ не нуждается въ ея мундирныхъ выраженіяхъ; а кто не освободился отъ школьной терминологіи, тотъ и не имѣлъ науки.

Съ другой стороны шумная дѣятельность этой критики, со всѣми ея увлеченіями и промохами, имѣла благодѣтельное вліяніе на развитіе Русской литературы: она разрушила цѣлый рядъ безсмысленныхъ повѣрій, которыя самозванцами ворвались въ терпѣливое искусство; она уничтожила слѣпую вѣру въ авторитеты, осмѣяла безотчетное поклоненіе именамъ, сблизила литературу съ явленіями дѣйствительнаго міра и подружила ее съ жизнію. Но и въ этихъ случаяхъ критика юнаго поколѣнія дѣйствовала по увлеченію, говорила въ торопяхъ, жаловала въ геніи не оглядываясь и потомъ уже горевала надъ своими неудачными производствами. Этотъ непріятный случай повторился въ прошедшемъ году при появленіи парваго произведенія молодаго, даровитаго литератора. Я говорю о Бѣдныхъ людяхъ Г.Достоевскаго. Это была прекрасная книга, въ которой рассказывалась трогательная исторія бѣднаго труженика, съ чистымъ и любящимъ сердцемъ, осужденнаго на униженіе, голодъ и нужды. Это была простая повѣсть изъ дѣйствительной жизни, которая повторяется, можетъ быть, каждый день въ одномъ изъ темныхъ закоулковъ нашего шумнаго, холоднаго, равнодушнаго города; повѣсть, переданная съ глубокимъ чувствомъ и съ вѣрнымъ знаніемъ дѣла; но въ тоже время со всѣми ошибками перваго опыта, съ длиннотами и повтореніями, съ вычурными уменьшительными именами и съ утомительнымъ однообразіемъ въ разсказѣ. Новая критика жадно ухватилась за эту книгу, разсыпалась въ восторженныхъ похвалахъ, пожаловала молодаго литератора въ геніи первой степени и вознесла его на такую высоту, на которой по неволѣ голова закружится, что и случилось на самомъ дѣлѣ; промахи, простительные въ первомъ произведеніи, сдѣлались грубыми ошибками во второмъ; недостатки выросли; что было сперва однообразно, потомъ сдѣлалось скучно до утомленія и только немногіе, прилежные читатели, да и тѣ по обязанности, дочитали до конца Господина Голлядкина и Прохорчина. Эта, горькая, но чистая правда, которая должна была опечалить человѣка съ такимъ рѣшительнымъ дарованіями, какъ Г.Достоевскиій. И кто знаетъ, на сколько виновата въ этихъ неудачахъ неосторожная критика юнаго поколѣнія? кто скажетъ, какое вліяніе имѣла она на молодаго, сильнаго, но еще шаткаго, незрѣлаго дарованія?

Всѣ эти новыя произведенія, сближающія литературу съ дѣйствительною жизнію и прославляемыя критикою, ограничиваются до сихъ поръ изображеніемъ мелкихъ чиновниковъ; отъ этого происходитъ утомительное однообразіе въ содержаніи нашихъ новыхъ повѣстей и романовъ. Нѣтъ сомнѣнія, что чиновникъ, во всѣхъ его видоизмѣненіяхъ, составляетъ любопытное явленіе въ нашей дѣйствительной жизни; правда, что многія другія стороны ея не подлежатъ анализу литератора; — но повторять всегда одно и тоже, находить въ этомъ однообразномъ содержаніи единственное спасеніе литературы, осудить ее на такое скудное направленіе, значитъ не понимать современныхъ требованій искусства. Истинный художникъ, поэтъ или прозаикъ, призванный временемъ и дарованіемъ на великую службу мысли, не покоритъ своихъ убѣжденій, своего вдохновенія такому тѣсному условію. Онъ останется вѣренъ характеру и направленію времени, онъ будетъ сочувствовать всѣмъ его движеніямъ и нуждамъ; на нем отразятся его борьба, его надежды, язвы и страданія; но вдохновеніе его не станетъ боязливо искать условнаго содержания;  сегодня оно выражается въ явленіи дѣйствительнаго міра, а завтра въ старинномъ преданіи, сего дня герой его называется Кузьмой или Прохоромъ, а завтра Нерономъ или Калигулой; сегодня онъ является чиновникомъ четырнадцатаго класса, а завтра Титаномъ Греческой миӨологіи. Въ мысли художника отразится его сочувствіе къ современному направленію, а не въ оболочкѣ этой мысли.

Другое обвиненіе, — будто бы наши молодые литераторы стараются замарать цѣлое сословіе своими язвительными намсѣшками, — въ высшей степени не справедливо. Никто еще не поднималъ пера противъ честнаго и безкорыстнаго труда, никто еще не уничтожалъ человѣка, потому что онъ бѣденъ и нуждается, потому что взгляды его и соображенія прикованы къ тѣсному кругу жизни, въ которомъ суждено ему дѣйствовать тихо, скромно и трудолюбиво. Не бѣдность ума, а бѣдность сердца подвергается строгой и справедливой укоризнѣ; не терпѣливый труженникъ, не безкорыстный работникъ, который несетъ безъ ропота свою тяжелую долю, и питается горькимъ хлѣбомъ честной нужды, не этотъ скромный и незамѣтный братъ художника выставляется имъ на позоръ и поруганіе, а гадкій и отвратительный порокъ, язва чиновнаго міра, низкій взяточникъ, подлый воръ, который щетинится передъ голоднымъ просителемъ и низкопоклонствуетъ передъ столоначальникомъ. Стоитъ нѣсколько вспомнить о характерѣ Дѣвушкина въ той прекрасной повѣсти Г. Достоевскаго, объ этомъ бѣдномъ, но чистомъ и трогательномъ мученикѣ своихъ обязанностей, чтобы понять и оцѣнить всю несправедливость подобнаго обвиненія. Подлѣ улыбки, которую срываютъ простыя похожденія этого бѣднаго человѣка, рядомъ идетъ и слеза, которая выражаетъ и любовь и участіе къ нему.

Недостатокъ этой молодой литературы состоитъ не въ томъ, что она пищетъ о чиновникахъ, а въ томъ, что она ни чего другаго не пишетъ, не въ томъ, что она выставляетъ грязныя стороны жизни, а въ томъ, что она еще не возвысилась ни до одного изъ чистыхъ ея сторонъ. Въ доказательство же, что и то и другое возможно, стоитъ только указать на произведенія Лермонтова или Графа Соллогуба.

Я говорилъ объ общемъ характерѣ и направленіи Русской литературы, въ послѣднее время, не называя книгъ, потому что ихъ нѣтъ или покрайней мѣрѣ очень мало; наша литература перешла въ журналы. Опредѣлить ихъ направленіе значитъ опредѣлить и направленіе литературы. Выгода этого направленія заключается въ сближеніи идеи съ жизнію. Его недостатокъ въ одностороннемъ примѣненіи и въ неудачномъ исполнені этой мысли. Критика старалась опрокинуть устарѣлыя литературныя  повѣрья, но въ торопяхъ оскорбила и много дорогихъ именъ; требовала простоты и естественности, а сама путалась въ тяжелыхъ техническихъ выраженіяхъ. Такова была наша Русская проза, такова была  и поэзія. Она тоже посвящала вдохновенія свои явленіямъ дѣйствительнаго міра или даже жизни бѣдныхъ чиновниковъ; она тоже нуждалась въ современныхъ лицахъ и происшествіяхъ для выраженія современной мысли,тоже считала ихъ необходимымъ условіемъ своего содержанія и тоже пренебрегала наружною формою. Наше дорогое наслѣдіе послѣ Пушкина и Лермонтова, нашъ громкій, звучный, Русскій стихъ вышелъ калекой изъ этихъ неудачныхъ попытокъ. Въ поэзіи, формы отъ содержанія отдѣлить нельзя. Кто думаетъ иначе, тотъ не понимаетъ кореннаго закона поэзіи. Прекрасный стихъ долженъ идти рядомъ съ прекрасною мыслію, а эти не призванные самозванцы нашей поэзіи еще важничаютъ своими дурными, небрежными, деревянными стихами; они увѣряютъ, что не хотятъ унизить своей высокой мысли до этихъ жалкихъ погремушекъ и не покорятъ свободнаго вдохновенія боязливому сочетанію риӨмы и школьной правильности размѣра. Но эти господа забыли, что у Пушкина или у Лермонтова риӨма сама просится въ стихъ, что они ни одной мысли своей не отдавали на жертву какому-нибудь мудреному размѣру, потому что усвоили себѣ форму искусства, разгадали всѣ тайны Русскаго стиха, который гордо, звучно и весело служилъ ихъ свободному вдохновенію, и потому наконецъ, что имъ было столько же трудно написать дурные стихи, какъ этимъ господамъ хорошіе. На чтоже и поэзія, если высчитаете ихъ униженіемъ искусства? Кто не умѣетъ писать хооршихъ стиховъ, тому остается проза. Онъ можетъ быть великимъ писателемъ, не нанизывая риӨмы на риӨму и не ломая головы надъ ямбомъ и хореемъ. Чѣмъ бѣднѣе и ограниченнѣе, по постороннимъ условіямъ содержаніе нашей поэзіи, тѣмъ дороже должны быть для насъ ея языкъ и формы, тѣмъ усерднѣе должны мы блюсти и беречь это драгоцѣнное наслѣдіе, завѣщанное Пушкинымъ молодому поколенію.

Между поэтическими явленіями прошедшаго года первое мѣсто занимаетъ прекрасное изданіе Стихотвореній Кольцова, этого поэта по призванію, который безъ всякаго сознанія современныхъ требованій, выразилъ такъ хорошо и такъ вѣрно всю хорошую сторону въ нынѣшнемъ направленіи литературы. Всѣ его пѣсни высказываютъ непосредственныя впечатлѣнія того тѣснаго круга, въ которомъ онъ жилъ и дѣйствовалъ, любилъ и страдалъ. А потому и каждая пѣсня его носитъ печать высокой правды и возбуждаетъ глубокое сочувствіе.

Но такихъ отрадныхъ явленій въ русской литературѣ было мало и весь итогъ ея за прошедшій годъ ограничивается немногми книгами, которыя еще нѣсколько лѣтъ проживутъ въ памяти читателей. Причины этой литературной бѣдности заключается въ различныхъ невыгодныхъ обстоятельствахъ, о которыхъ мы, можетъ быть, поговоримъ когда нибудь въ послѣдствіи. Ясное сознаніе цѣли и направленія, по которому пойдетъ литераторъ, откроетъ ему и новыя стороны искусства. При возможности достиженія этой цѣли усилится и дѣятельность его. Но пока не установится это сознаніе, пока не успокоится борьба и сомненіе при нестройномъ движеніи новыхъ началъ, пока идея времени, въ свободномъ, сознательномъ союзѣ не примирится съ явленіями дѣйствительности, до тѣхъ поръ искусство въ высшемъ значеніи слова невозможно, а литература, причастная этой борьбѣ и этому движенію, или теряется между безпрерывными, новыми попытками, или безмолвствуетъ…

Э.Губеръ.