Литературная лѣтопись. Сочиненія Ө. М. Достоевскаго // Санкт-Петербургскiя Вѣдомости. 1860. № 103. 12 мая.

ЛИТЕРАТУРНАЯ ЛѢТОПИСЬ.

Сочиненія Ө. М. Достоевскаго.

Всякій разъ, когда намъ приходится сказать свое слово о какомъ-нибудь болѣе или менѣе капитальномъ пріобрѣтеніи литературы, мы ощущаемъ невольную внутреннюю неловкость. Причины такой неловкости довольно-разнообразны и неменѣе того многосложны. Послѣ строгаго анализа собственныхъ своихъ ощущеній — ощущеній, смѣемъ сказать, болѣе или менѣе общихъ для всѣхъ безъ исключенія господъ, находящихся въ положеніи, подобномъ нашему — мы всегда почти находили, что главная причина такого душевнаго состоянія прежде-всего заключается въ той трудности, съ которою всякое капитальное произведеніе дозволяетъ подходить къ себѣ. Если позволительно, для объясненія своей мысли, прибѣгать къ сравненіямъ — а всѣмъ и каждому извѣстно, что это совершенно-позволительно — то мы намѣрены обратиться именно къ такому ресурсу: всякое капитальное произведеніе искусства вообще, и изящной литературы въ-особенности, намъ представляется похожимъ на прекрасное, исполненное рѣдкихъ, любопытныхъ предметовъ зданіе, со множествомъ отдѣльныхъ подъѣздовъ, устроенныхъ такимъ образомъ, что каждый ихъ нихъ ведетъ въ одну только отдѣльную часть зданія и позволяетъ осмотрѣтъ ни болѣе, ни менѣе, какъ только предметы, заключающіеся именно въ этой отдѣльной части. Чѣмъ капитальнѣе произведеніе, тѣмъ аналогическое съ нимъ зданіе имѣетъ большее число отдѣльныхъ частей, съ особыми подъѣздами, и тѣмъ, разумѣется, богаче эти отдѣльныя части совокупностію заключающихся въ нихъ предметовъ, достойныхъ любопытства. Легкая возможность проникать въ зданіе отдѣльными выходами и прямая невозможность войдти въ него вдругъ — во всѣ подъѣзды, представляютъ собою то затрудненіе и служатъ объясненіемъ той неловкости, о которыхъ мы упомянули. Множествомъ подъѣздовъ объясняется, между-прочимъ, и та простая истина, что геніальныя произведенія, сколько-бы объ нихъ ни говорили, никогда не исчерпываются вполнѣ, никогда не доживаютъ до того, чтобы объ нихъ сказано было послѣнее, заключительное слово, такъ, чтобы ничего не оставалось сказать болѣе. О геніальныхъ произведеніяхъ мы, конечно, упомянули только мимоходомъ, потому-что имѣли въ-виду не ихъ, а, просто — болѣе или менѣе капитальныя произведенія, которыя легко, и даже очень-легко, могутъ быть и негеніальными. Но сущность дѣла отъ этого мало измѣняется. Дѣло въ томъ, что замѣчательныя произведенія, во всѣ почти времена, и особенно въ наше время, являлись и продолжаютъ являться не случайно, а вслѣдствіе или глубокой потребности времени, или какъ прямое продолженіе органическаго развитія человѣческой мысли, совершающагося  въ извѣстное время и въ извѣстной странѣ, и что, поэтому, произведенія такого рода всегда почти находятся въ извѣстномъ отношеніи нетолько къ однороднымъ съ ними явленіямъ предъидущаго времени, но и къ предметамъ, принадлежащимъ совершенно къ другимъ сферамъ. Такъ, напримѣръ, нѣтъ ничего невозможнаго, чтобы замѣчательное произведеніе извѣстной литературы имѣло нѣкоторое отношеніе къ степени политической свободы въ той странѣ, которой принадлежитъ эта литература, къ состоянію въ ней просвѣщенія, правосудія, религіозныхъ вѣровані, къ большему или меньшему многообразію общественныхъ положеній, сословныхъ различій, и т.п. Въ подобномъ явленіи нетолько нѣтъ ничего невозможнаго, напротивъ, оно  повторяется съ каждымъ днемъ чаще и чаще, по мѣрѣ того, какъ съ ондой стороны, личная независимость писателя отъ какихъ бы то ни было условныхъ правилъ и щепетильныхъ эстетическихъ требованій пріобрѣтаетъ болѣе и болѣе широкіе размѣры, и по мѣрѣ того, какъ, съ другой стороны, необходимость въ разработкѣ подробностей во всѣхъ отрасляхъ человѣческой жизни и человѣческихъ знаній становится яснѣе и ощутительнѣе. Въ-самомъ-дѣлѣ, между всѣми живыми писателями нашего времени, во всѣхъ европейскихъ литературахъ, трудно указать на такого, который возвышался бы надъ потребностями своего времени, трудно найдти даже такого, который стоялъ бы выше насущныхъ потребностей своей страны. Конечно, кто, на основаніи такого явленія, будетъ утверждать, что наше время отрицаетъ искусство, тотъ будетъ находиться въ большомъ заблужденіи, но кто будетъ говоритъ, что это время не благопріятствуетъ искусству, тотъ будетъ отчасти правъ. Мы говоримъ: отчасти, потому-что временная, напряженная осредоточенность литературныхъ дѣятелей настоящей эпохи надъ разработкою подробностей, надъ опредѣленіемъ частныхъ, національныхъ типовъ, все-таки не имѣетъ другаго смысла, кромѣ отрицанія всѣхъ случайныхъ особенностей въ этихъ типахъ, отрицанія, имѣющаго своею крайнею цѣлію возвыситься до общечеловѣческаго образа и до такого же, то-есть общечеловѣческаго, міросозерцанія, до которыхъ до-сихъ-поръ возвышались одни только личности геніальныя, или — въ нѣкоторой мѣрѣ – приближаюіяся къ геніальнымъ. Мы почли бы необходимымъ развить нашу мысль хоть сколько-нибудь пространнѣе, еслибы не чувствовали прямой неоходимости быть краткими – по той простой причинѣ, что въ нашемъ распоряженіи находится только нѣкоторая, очень-скромная доля этого печатнаго листа, на которомъ мы бесѣдуемъ съ читателями — и еслибы притомъ мысль наша не вытекала изъ самаго понятія національности, взятой въ тѣсномъ значеніи слова, то-есть, въ значеніи большей или меньшей исключительности, замкнутости. Въ-самомъ-дѣлѣ, если національность извістнаго народа есть не что-иное, какъ совокупность тѣхъ особенностей, которыми этотъ народъ отличается отъ всѣхъ другихъ, то нельзя не согласиться съ тѣмъ прямымъ, вытекающимъ отселѣ заключеніемъ, что — чѣмъ-болѣе у извѣстнаго народа такихъ особенностей, то-есть, чѣмъ-менѣе у него точекъ соприкосновенія съ другими народами, тѣмъ этотъ народъ національнѣе, то-есть, исключительнѣе, и что, по этому, самый-ниціональный, а вмѣстѣ съ тѣмъ, и самый-исключительный народъ въ мирѣ — китайцы, каковы они и на-самомъ-дѣлѣ. А такъ-какъ никому еще въ голову не приходило усомниться въ истинѣ, что на обитаемой нами планетѣ есть одинъ только общечеловѣческій разумъ, и что другаго разума, съ другою логикою, и быть не можетъ, такъ-какъ предположеніе такого разума вело бы къ совершенному отрицанію всякаго разума, то и нѣтъ никакой возможности допустить, чтобы отдѣльныянародности, при извѣстномъ, по-возможности равномѣрномъ, развитіи въ нихъ общечеловѣческаго смысла, могли сохранять свои отдѣльныя, то-есть національныя понятія о какихъ бы то ни было явленіяхъ, совершающихся на нашей планетѣ, въ нашемъ духѣ, или въ нашей политической и общественной жизни.  Никто, конечно, не будетъ спорить, что мы—русскіе, за малыми исключеніями, назадъ тому неболѣе, какъ три года, имѣли совершенно-другія понятія объ отношеніяхъ людей между-собою, чѣмъ какія были тогда въ остальной Европѣ и какія мы сами имѣемъ теперь, хотя все-таки съ значительными исключеніями, и что, слѣдовательно, назадъ тому три года, мы были отчасти нацѣональнѣе. Назадъ тому двѣсти лѣтъ, мы были еще національнѣе, потому-что явленіе грозы, напримѣръ, объяснили прогулкою Ильи-Пророка по небу, на огненной колесницѣ, а за нюханье табаку подвергались вырыванію ноздрей.

Всѣ изложенныя нами мысли возникли въ насъ, сами-собою, при видѣ двухъ довльно-объемисытхъ томовъ, заключающихъ въ себѣ сочиненія г. Ө.Достоевскаго. Имѣютъ ли эти мысли прямое отношеніе къ книгѣ, или возбуждены въ насъ обстоятельствами, имѣющими только случайное къ нимъ отношеніе — это совершенно все-равно и отъ этого никто ничего не теряетъ.

Сочиненія г.Ө.Достоевскаго, по нашему крайнему разумѣнію, могутъ быть раздѣлены на два отдѣльные порядка, совершенно-отличные одинъ отъ другаго, по своему внутреннему характеру. Произведенія перваго рода внушены автору такъ-называемыми общественными вопросами, неразумными случайностями жизни, которыя, кромѣ своей грубой дѣйствительности, не имѣютъ другаго основанія быть (raison d’être), которыя, по этому самому, называли автора на горячій протестъ, и которымъ одолжены своимъ происхожденіемъ: «Бѣдные Люди», «Неточка Незванова», «Честный Воръ», и «Елка и Свадьба». Произведенія втораго рода имѣютъ характеръ чисто-юмористическій; въ основаніи ихъ, поэтому, лежитъ интересъ чисто-литературный, чуждый всякихъ стремленій и цѣлей, кромѣ художественныхъ. Сюда относятся: «Чужая жена и мужъ подъ кроватью», «Дядюшкинъ Сонъ» и «Село Степанчиково и его обитатели». Затѣмъ остаются еще — прекрасный, поэтическій разсказъ «Маленькій Герой», которые мы не относимъ ни къ какой категоріи, отчасти по ихъ малому объему, отчасти потому, что не нападаемъ на такое слово, которымъ бы можно было охарактеризовать ихъ, въ чемъ откровенно и признаемся.

«Бѣдные люди»,какъ извѣстно всѣмъ, кто мало-мальски знакомъ съ исторіею русской литературы хоть за послѣднія пятнадцать лѣтъ, явились въ то время, когда  лучшіе представители нашего умственнаго движенія вѣрили не въ одинъ только совершившійся фактъ, но и добивались, чтобы желанный фактъ совершился; когда съ высоты университетскихъ каӨедръ громко раздавались слова: «»все минётся, одна правда остается»; когда Бѣлинскій былъ еще во всей порѣ своей гладіаторской силы; когда другой боецъ  — Гоголь, съ несравненно-болѣе гладіаторскими силами, время отъ времени заявлялъ еще между нами свою львиную мощь, своими тяжелыми, неудобно-забываемыми рѣчами, своимъ дивнымъ умѣньемъ убивать — до позора, одушевлять — до богатырства, посредствомъ одного звука, одного эпитета. Но —

Тотъ вѣкъ прошелъ и люди тѣ прошли,

Смѣнили ихъ другіе…

Которые ничему не придаютъ цѣны, кромѣ совершившагося факта, которые всю работу мысли, всю энергію воли хотятъ приковать къ совершившемуся факту, которые громко проповѣдуютъ о безполезности всякиихъ энергическихъ усилій, глумясь надъ ними на всѣ возможныя манеры, начиная отъ шутовской — прикрытой ученостью, и кончая ученой — прикрытой шутовствомъ, которые нетолько небоятся порицанія людей, способныхъ осудить за одно негодное, но не блѣднѣютъ даже за похвалы отъ людей, неспособныхъ похвалить за доброе, которые, наконецъ, съ удивительною безцеремонностію начинаютъ свои фактическія обозрѣнія пузырно-мыльными воззрѣніями въ родѣ слѣдующихъ: «Вспомнимъ великую философскую истину: въ то время, какъ Маниловъ спрашивалъ Өемистоклюса, хочетъ ли онъ быть дипломатомъ — у будущаго дипломата чуть-было не попала изъ носу въсупъ нѣкоторыя посторонняя капля…Всѣ наши бумажные восторги и прогрессы напоминаютъ именно вопросъ о дипломатическомъ поприщѣ, а дѣйствительность каждую минуту подпускатъ такую постороннюю каплю въ супъ нашей жизни, подслащенный краснорѣчіемъ и радужными надеждами?») Смѣемъ спросить: гдѣ же тутъ философская истина, и притомъ великая? Если тутъ есть что-нибудь великаго, то это развѣ апатія и хвастливое гаерство пріемовъ. Мы не споримъ, что и въ прежнее время, воспоминаніе о которомъ заставило насъ сдѣлать это небольшое уклоненіе отъ предмета, были бароны Барбеусы, отличавшіеся необыкновенною бойкостію пера, но тогда, по-крайней-мѣрѣ, такъ ужъ и знали, что это бароны Брамбеусы.

О «Бѣдныхъ Людяхъ» мы распространяться много не будемъ. Тѣнь Бѣлинскаго запрещаетъ намъ это сдѣлать. Не во гнѣвъ этой, навѣки-уважаемой тѣни, мы, однако, прибавимъ отъ себя, что жаркое сочувствіе, которымъ этотъ романъ былъ встрѣченъ въ свое время и вслѣдствіе котораго пользуется доселѣ самою-яркою извѣстностію, наряду съ весьма-немногими, постоянно-любимыми русскими книгами, объясняется скорѣе глубиною человѣческихъ чувствъ и симпатій всякаго рода, развитыхъ въ этомъ романѣ, дышащихъ въ каждой его буквѣ, чѣмъ чисто-литературными его качествами. Для своего времени въ-особенности, романъ этотъ имѣлъ тѣмъ-большее значеніе, что присутствіе человѣческаго достоинства въ такихъ человѣческихъ существахъ, какъ Макаръ Алексѣевичъ Дѣвушкинъ, въ то время находилось только, по французскому выраженію, въ-состояніи подозрѣнія, а никаъ не было положительною истиною, и что, вслѣдствіе этого, «Бѣдные Люди» показались и были на самомъ дѣлѣ, нетолько новостью, но и положительнымъ протестомъ. Въ нихъ нравилась смѣлость,тѣмъ-болѣе замѣченная и оцѣненная, что она была проявлена въ такое время и при такихъ обстоятельствахъ, которыя всего-менѣе способствовали къ образованію или развитію такого качества. Этимъ мы не хотимъ сказать, чтобы время и перемѣна обстоятельствъ слишкомъ-многое отняли у «Бѣныхъ Людей»; напротивъ, бѣдные люди вовсе не такое случайное явленіе; бѣдные люди нетто, что взяточники; продолжительности ихъ существованія не угрожаютъ ни гласность, ни публичное судопроизводсвто, ни обличительныя повѣсти и расказы — однимъ-словомъ, мы ни откуда не видимъ ни одного обстоятельства, которое дѣлало бы существованіе бѣдныхъ людей болѣе или менѣе проблематическимъ; съ этой стороны бѣдные люди вполнѣ обезпечены, и много, много нужно пройдти времени, чтобы они потеряли свое горемычное право гражданства въ этомъ мірѣ, а пока будетъ продолжаться это право гражданства, «Бѣдные Люди» г.Достоевскаго не должны слишкомъ опасаться ни теченія времени, ни перемѣны обстоятельствъ. Задачи одна другой важнѣе будутъ выдвигаться и становиться наочередь, дожидаясь рѣшенія, но дальше всѣхъ прождетъ отвѣта на свои безполезные вопросы Макаръ Алексѣевичъ и , можетъ-быть, вовсе не дождавшись его, заключитъ ихъ безтолковой выходкой, какъ это случилось съ нимъ въ одномъ изъ его писемъ:

«Отчего вы, Варенька, такая несчастная? Ангельчикъ мой! да чѣмъ же вы то хуже ихъ всѣхъ? Вы у меня добрая, прекрасная, ученая; отчего же вамъ такая злая судьба выпадаетъ на ихъ долю? Отчего это такъ все случается, что вотъ хорошій-то человѣкъ въ запустѣньи находится, а къ другому кому счастіе само напрашивается? Знаю, знаю, мамочка, что нехорошо это думать, что это вольнодумство; но по искренности, по правдѣ истинѣ, зачѣмъ одному еще въ чревѣ матери прокаркнула счастьи ворона-судьба, а другой изъ воспитательного дома на свѣтъ Божій выходитъ? И вѣдь бываетъ же такъ, что счастье-то часто Иванушкѣ-дурачку достается. Ты, дескать, Иванушка дурачокъ, ройся въ мѣшкахъ дѣдовскихъ, пей, ѣшь, веселись, а ты, такой-сякой, только облизывайся: ты, дескать, на то и годишься, ты, братецъ, вотъ какой».

Но выходка Макара Алексѣевича все-таки не отвѣтъ на заданные имъ самому себѣ трудные вопросы, и, какъ бѣдные люди вообще, такъ и «Бѣные Люди» г.Достоевскаго въ частности, все-таки остаются вопросомъ нерѣшеннымъ. Мы потому указали на приведенное нами мѣсто, что оно показалось намъ очень-характеричнымъ дляопредѣленія того великаго интереса, который положенъ авторомъ въ основаніе своего глубоко-симпатичнаго романа. Бываютъ заглавія книгъ чрезвычайно-удачныя. Мы знаемъ въ нашей литературѣ двѣ такія книги: одна изъ нихъ «Бѣдные Люди», другая…но кто не знаетъ другой, тотъ самъ виноватъ…

Изъ другихъ произведеній г.Достоевскаго, которыя мы отнесли къ одному роду съ «Бѣдными Людьми», больше всѣхъ, по объему, «Неточка Незванова», лучше, по замыслу и отдѣлкѣ, «Елка и Свадьба». О «Неточкѣ Незвановой» мы скажемъ только, что она исполнена прекрасныхъ подробностей, отдѣланныхъ съ силою и мастерствомъ, несовсѣмъ-общими, но что въ цѣломъ она, мало того, что имѣетъ характеръ слишкомъ-біографическій, мало того, что лишена центра тяжести, который мѣшалъ бы интересу ея распадаться на многіялица поперемѣнно, мало того, что некончена — это бы ничего — а оборвалась совершенно не во-время, въ упоръ, не давая читателю никакой перспективы. Мы непротивъ недоконченныхъ вещей, но есть различная манера не доканчивать. «Сказка для дѣтей», напримѣръ, вещь неоконченная, но окончательные стихи ея, какъ слѣдующіе:

И выходя, споткнулась на крыльцѣ,

                                          И съ блѣдностью туманной на лицѣ

                  Вступила въ залу; странный шопотъ встрѣтилъ

Ея явленье — свѣтъ ее замѣтилъ…

и потомъ заключительная строфа даютъ такъ-много предвидѣть, представляютъ такую широкую перспективу, что нашлись досужіе люди, которые почли себя угадавшими поэтическую канву этой поэмы, по всей вѣроятности, задуманной въ широкихъ размѣрахъ, и смастерили «Продолженіе къ Сказкѣ для дѣтей».

Затѣмъ, «Елка и Свадьба», вещь совершенно-законченная, напоминаетъ намъ тѣ удивительные глаза, о которыхъ говорится въ повѣсти Гоголя «Портретъ»; она слишкомъ тяжела по впечатлѣнію; въ ней слишкомъ вбивается наружу злосчастный, совершившійся фактъ; она писана такъ, какъ фотографы снимаютъ портреты; необыкновенная близость къ дѣйствительности, та самая близость, которая сдѣлала указанныя нами глаза въ  повѣсти Гоголя глазами нехорошими, зловѣщими, мѣшаетъ быть «Елке и свадьбѣ» вещью вполнѣ хорошею и изящною. — О «Честномъ ворѣ мы не скажемъ ничего, затѣмъ что сказать о немъ нечего.

Мы приблизились ко второму отдѣлу произведеній г.Достоевскаго — къ его произведеніямъ юмористическаго характера. Здѣсь мы, прежде всего, должны замѣтить — а, можетъ-быть, и недолжны, можетъ быть и безъ нашего замѣчанія извѣстно всѣмъ и каждому, что юмористическое міровоззрѣнію драматическому – то-есть къ тому, къ котрому принадлежатъ «Бѣдные Люди» и другіе разсказы г.Достоевскаго, отнесенные нами къ тому же роду, въ какомъ находятся между собою смѣхъ и слезы. Съ перваго раза кажется несовсѣмъ понятнымъ, какимъ образомъ въ душѣ одного и того же автора, или, просто, одного и того же человѣка, могутъ существоватьм два— совершенно несходные между собою, отчасти даже противоположные одинъ другому — способа смотрѣть на вещи. А между тѣмъ, совмѣстимость этихъ двухъ способовъ мѣросозерцанія въ одномъ лицѣ есть фактъ, и притомъ столь часто повторяемый, что мы нисколько не затрудняемся подтвердить его примѣрами, и такими еще примѣрами, которые ясно доказываютъ, что эти два различные способа смотрѣть на вещи не бываютъ даже въ ущербъ одинъ другому. Такъ Диккенсъ, тотъ самый Диккенсъ, который написалъ «Пиквикскій Клубъ», написалъ также и «Домби и Сына» и «Тяжелыя Времена». Извѣстно, что величайшій изъ драматическихъ актеровъ Кинъ былъ столь же великимъ комическимъ актеромъ. Байронъ, написавшій «Манфреда» и «Чайлдъ-Гарольда», написалъ съ тѣмъ вмѣстѣ «Беппо» и «Донъ-Жуана». Гоголь написалъ, между-прочимъ, «Тараса Бульбу». Пушкинъ написалъ «Домикъ въ Коломнѣ» и «Графа Нулина». Какъ-бы то ни было, только «Бѣные люди», «Неточка Незванова», «Елка и Свадьба» и такія вещи, какъ «Село Сьепанчиково и его обитатели», «Дядюшкинъ сонъ» и «Чужая жена и мужъ подъ кроватью» составляютъ между собою почти прямыя противоположности. Само собою разумѣется, что это обстоятельство чрезвычайно сильно говоритъ въ пользу  разнообразія и обширности таланта г.Достоевскаго. Не будемъ подвергать подробному разбору эти послѣднія произведенія почтеннаго автора, а ограничимся, по нашему обыкновенію, одними краткими замѣчаніями, съ указаніемъ на самые образцы, находящіеся у насъ подъ руками. Во-первыхъ, произведенія эти намъ кажутся въ весьма значительной мѣрѣ растянутыми
, длинными. Мы знаемъ, что длиннота длиннотѣ — рознь. «Пиквикскій Клубъ», напримеръ, по меньшей мѣрѣ, въ пять разъ длиннѣе самаго длиннаго изъ произведеній нашего автора, именно «Села Степанчикова» — и все-таки «Пиквикскій Клубъ» едвали хоть сколько-нибудь заслуживаетъ упрекъ въ растянутости, а «Село Степанчиково» этотъ упрекъ непремѣнно заслуживаетъ. Объемъ этого романа, а равно и другихъ однородныхъ съ нимъ произведеній, постоянно превышаетъ внутреннее ихъ содержаніе. Авторъ, вслѣдствіе слишкомъ большой увѣренности въ своихъ силахъ, весьма часто и, нельзя не согласиться, безъ всякой нужды, слишкомъ долго оставляетъ своихъ героевъ въ извѣстныхъ комическихъ положеніяхъ, злоупотребляя, такимъ образомъ, и злополучнымъ положеніемъ этихъ героев, и своимъ остроуміемъ, и отчасти временемъ и такъ называемымъ благосклоннымъ вниманіемъ читателей. Для примѣра отнесемся къ «Чужой женѣ и мужу подъ кроватью», и возьмемъ именно положеніе двухъ злополучныхъ господъ, очутившихся подъ кроватью, вслѣствіе чрезвычайно страннаго стеченія обстоятельствъ. Для нечитавшихъ этого «необыкновеннаго происшествія», какъ оно называется у автора, мы объяснимъ значеніе того мѣста, на которое хотимъ сослаться для подтвержденія нашего мнѣнія.

Ревнивый мужъ, лицо въ высшей мѣрѣ комическое, изъ случайно попавшейся ему записки убѣждается, и убѣждается, можетъ быть, совершенно неосновательно, что женѣ его назначаютъ свидание. «Поймать, изловить и пресѣчь  зло въ самомъ началѣ» — была первая идея оскорбленнаго, или только почитавшаго себя  оскорбленнымъ, супруга. Онъ отправился къ дому, въ которомъ назначалось свиданіе, ступилъ на подъѣздъ, немножко оробѣлъ, подумалъ — какъ вдругъ, мимо его  промелькнула фигура франта и направила шаги свои по лѣстницѣ, въ третій этажъ, гдѣ для него тотчасъ отворилась дверь, безъ звонка, такъ что нельзя было сомнѣваться, что его тамъ ждали. Ревнивецъ очутился около этой двери, когда еще ее не успѣли затворить. Онъ и тутъ хотѣлъ было, по обыкновенію, сперва постоять, пообдумать и потомъ уже рѣшиться, но раздавшіеся на лѣстницѣ тяжелые шаги  возбуждаютъ въ немъ мгновенную рѣшимость; онъ вламывается въ квартиру, очертя голову проходитъ черезъ нѣсколько темныхъ комнатъ, и вдругъ очутился въ спальнѣ молодой, совершенно незнакомой ему дамы. Не успѣлъ онъ опомниться, какъ тяжелые шаги, слышанные имъ на лѣстницѣ, послышались въ сосѣдней комнатѣ и направлялись въ эту самую спальню. «Боже мой! это мой мужъ!» вскрикнула дама. Иванъ Андреевичъ– онъ же и ревнивый мужъ — вмѣсто того, чтобы придти съ себя и представить сколько-нибудь приличное объясненіе своему внезапному появленію въ такомъ мѣстѣ, гдѣ ему вовсе быть не слѣдовало, растерялся совершенно до невѣроятной степени и очутился подъ кроватью. Первымъ впечатлѣніемъ, поразившимъ его въ этомъ  новомъ убѣжищѣ, былъ предметъ, нащупанный имъ рукою, который, къ величайшему его изумленію, пошевелился и, въ свою очередь, схватилъ его за руку. Это былъ тотъ самый франтъ, который прошмыгнулъ мимо его на подъѣздѣ. Сопоставленіе лицъ, размѣщенныхъ такимъ образомъ въ предѣлахъ дамской спальни, составляетъ комизмъ приводимаго нами мѣста. Иванъ Андреевичъ старается, повозможности, уяснить свое положеніе, облегчить его, насколько это позволяли мѣсто, время и обстоятельсвта, и отчасти зискиваетъ знакомства съ своимъ таинственнымъ сосѣдомъ.

— «Кто это? шепнуль Иванъ Андреевичъ.

— Ну, такъ я вамъ и сказалъ сейчас, кто я такой! 

Лежите и молчите, коли попались въ просакъ!

— Однако же…

— Молчать!

И посторонній человѣкъ стиснулъ въ своемъ кулакѣ руку Ивана Андреевича такъ, что тотъ чуть не вскрикнулъ отъ боли. — Милостивый государь…— Молчать! — Такъ не жмите же меня, или я закричу. — Ну-ка, закричите! попробуйте! — Иванъ Андреевичъ покраснѣлъ отъ стыда. Незнакомецъ былъ суровъ и сердитъ. Можетъ-быть, это былъ человѣкъ, испытавшій не разъ гоненія судьбы и не разъ находившійся въ стѣсненномъ положеніи; но Иванъ Андреевичъ былъ новичекъ и задыхался отъ тѣсноты. Кровь била ему въ голову. Однакожъ, нечего было дѣлать; нужно было лежать ничкомъ.

Вошедшій мужъ, дряхлый старичишка, начинаетъ бесѣдовать съ своею женою; безпрестанно кашляетъ, и не то, чтобы разговариваетъ, а такъ только ворочаетъ языкомъ, произнося безсвязныя слова — преферансъ, спинная боль, проклятый геморрой, ни стать, ни сѣсть, и т.п. Наши герои, между тѣмъ, не унимаются и вступаютъ почти въ  открытую схватку изъ-за болѣе удобнаго мѣста подъ кроватью. Послѣ болѣе или менѣе упорнаго сопротивленія съ обѣихъ сторонъ, суровый незнакомецъ, внявши голосу человѣколюбія и принявши во вниманіе то обстоятельство, что злополучный сосѣдъ его называлъ себя – и дѣйствительно былъ — человѣкомъ почтеннымъ, отцомъ семейства, а главное, что онъ былъ человѣкъ толстый, немного подвинулся:

«Благородный молодой человѣкъ! милостивый государь! я вижу, что я в васъ ошибался — сказалъ Иванъ Андреевичъ, въ восторгѣ благодарности за уступленное мѣсто и расправляя затекшіе члены: я понимаю стѣсненное положеніе ваше, но что же дѣлать? вижу, что вы дурно обо мнѣ думаете. Позвольте мнѣ поднять въ вашемъ мнѣніи мою репутацію, позвольте мнѣ сказать, кто я такой; я пришелъ сюда противъ себя, увѣряю васъ; я не за тѣмъ, зачѣмъ вы думаете…я въ ужаснѣйшемъ страхѣ».

Перемиріе продолжается недолго, положеніе даухъ незнакомцевъ представляется дотого стѣсненнымъ, что они не въ силахъ устранить всякія, происходящія изъ подобныхъ положеній коллизіи. Снова начинается борьба, и продолжается на цѣлыхъ пятнадцати страницахъ — до-тѣхъ-поръ, пока, наконецъ, комнатная собаченка Амишка не обратила вниманія на это обстоятельство, не подняла вслѣдъ затѣмъ страшнаго лая, не укусила Ивана Андреевича за носъ, не подверглась за это, со стороны почтеннаго отца семейства, лишенію жизни, не вызвала своею злосчастною судьбою полнѣйшаго сочувствія со стороны своей обладательницы, поднявшей ужасный крикъ, и не способствовала такимъ образомъ къ открытію окостѣнѣвшаго отъ ужаса ИванаАндреевича подъ кроватью и къ благополучному изъ-подъ нея бѣгству его суроваго незнакомца. Мы соглашаемся, что во всемъ этомъ очень много остроумія и, отчасти, даже искусства, но изложеннаго нами содержанія слишкомъ мало для пятнадцати страницъ большаго формата и довольно убористой печати. Мы не отвергаемъ и того, что «чужая жена и мужъ подъ кроватью» неболѣе, какъ шутка. Но, во-первыхъ, шутка требуетъ еще болѣе тщательной обработки, чѣмъ серьезное произведеніе, и, во-вторыхъ, авторъ сохраняетъ эту самую манеру и въ серьехныхъ своихъ произведеніяхъ.

Второе наше замѣчаніе, касательно юмористическихъ произведеній нашего автора, состоитъ въ томъ, что характеры главныхъ въ этихъ произведеніяхъ лицъ намъ кажутся преувеличенными. Юморъ безъ преувеличенія не существуетъ — это вещь извѣстная и была признаваема во всѣхъ произведеніяхъ этого рода, начиная съ «Гулливерова путешествія» и «Дон-Кихота Ламанчскаго», и кончая, пожалуй, «Дядюшкинымъ сномъ». Но намъ кажется, что авторъ переступилъ черту: онъ хочетъ, повидимому, строго держаться дѣйствительной, осязательной почвы, не ударяясь въ фантастическую область, какъ Свифтъ, и не желая выдавать свои лица за помѣшанныхъ, или полоумныхъ, какимъ сдѣлалъ своего героя Сервантесъ — а между-прочимъ, созданныя имъ лица поневолѣ напоминаютъ объ этихъ великихъ образцахъ. Такъ напримѣръ, не предполагая въ Егорѣ Ильичѣ Ростаневѣ тупоумія, доходящаго до самыхъ крайнихъ предѣловъ, мы никакъ не въ состояніи объяснить себѣ того страннаго, непонятнаго терпѣнія, съ которымъ онъ нетолько переноситъ, но и считаетъ должнымъ переносить непомѣрное, какое-то безъименное тиранство надъ своею особою со стороны отчасти ханжи, отчасти пройдохи, отчасти полоумнаго Өомы Өомича.

Въ-третьихъ, мы позволяемъ себѣ замѣтить, что юморъ г.Достоевскаго невсегда  свѣтелъ, тогда какъ онъ рѣшительно не долженъ и не можетъ имѣть никакого другаго качества, противоположнаго веселости и свѣту. Слезы юмора должны быть незримы; видимымъ долженъ быть одинъ только смѣхъ. Юмористическое міросозерцаніе по здравому смыслу и крайнему разумѣнію той непосвященной толпы, для которой пишутся книги, которою они раскупаются и читаются, къ которой мы принадлежимъ и сами, есть такой спокойный, беззаботный, веселый, болѣе или менѣе  насмѣшливый взглядъ на вещи, который невольно заставляетъ предполагать, какъ-будто автору рѣшительно ни до чего нѣтъ дѣла, какъ-будто ему горюшка мало, хоть весь свѣтъ перевернись колесомъ. Всякій разъ, какъ только юмористическій писатель будетъ забывать объ этой мѣркѣ пониманія юмора и объ этомъ требованіи отъ юмористическихъ произведеній — со стороны этой непосвященной толпы, онъ рискуетъ быть непонятымъ и непризнаннымъ этою толпою, во мнѣніи которой, однако, заключаются и жизнь и смерть всякаго писателя.

Въ-заключеніе, спѣшимъ представить обиходную, скороспѣлую — довольно, впрочемъ, употребительную между толпою — теорію. Въ-силу этой теоріи, мы всѣ книги раздѣляемъ на четыре разряда. Къ первому изъ этихъ разрядовъ мы относимъ книги безусловно хорошія, никогда нетеряющія своей цѣны и значенія. Когда Гоголь говорилъ, что «бываютъ времена, въ которыя можно довольствоваться одною книгою», то онъ разумѣлъ книгу непремѣнно изъ этого разряда. Этотъ родъ книгъ мы сравниваемъ съ такимъ значительнымъ капиталомъ, который представляетъ возможность обезпеченной жизни на одни только проценты съ него. Ко второму разряду относимъ тѣ очень хорошія книги, которыя нетолько могутъ быть прочтены, но могутъ быть и перечитываемы — если не вполнѣ, то хоть по частямъ, которыя, во-всякомъ случаѣ, представляютъ собою нѣкоторый капиталъ, хотя и не весьма значительный, но все-таки дающій проценты, составляющіе, въ свою очередь, подспорье другимъ, какимъ бы то ни было жизненнымъ средствамъ. Къ третьему разряду принадлежатъ, по нашей теоріи, просто хорошія книги, несоставляющія никакого капитала, а замѣняющія собою насущный хлѣбъ; книги этого рода могутъ быть прочтены и забыты — именно подобно этому насущному, однажды съѣденному хлѣбу. Къ четвертому разряду мы относимъ «Продолженіе къ Сказкѣ для дѣтей», «Повѣсти и разсказы» г.Славутинскаго и все остальное.

По нашему крайнему разумѣнію, «Сочиненія г.Достоевскаго» должны занимать очень почиенное мѣсто во второмъ отдѣлѣ сдѣланнаго нами раздѣленія – и, во всякомъ случаѣ, могутъ быть пріобрѣтены безъ раскаянія и потери всякимъ, у кого есть только въ обладаніи хоть десятка два-три хорошихъ русскихъ книгъ.

Вотъ нѣсколько новыхъ книгъ, появившихся на прошлой недѣлѣ:

 Дѣтскій Кружокъ, сборникъ для дѣтей, составленный г.Фоссомъ. Мы пробѣжали нѣсколько страничекъ этой небольшой книжки съ картинками; языкъ показался намъ сноснымъ; содержаніе и картинки…. впрочемъ, о значеніи этихъ вещей судить не намъ; надобно бы спросить прежде всего заинтересованную этими предметами сторону, то-есть дѣтей, для которыхъ книжка составлена, а этого мы, къ сожалѣнію, сдѣлать никакъ не можемъ.

Молитва Господня, изъясненная въ девяти бесѣдахъ — очень опрятненькая книжка, въ 240 страничекъ убористаго шрифта. Любопытствующіе узнать, что именно на такомъ большомъ количествѣ маленькихъ страничекъ убористой печати содержится, могутъ удовлетворить свою любознательность за 65 коп. серебромь. Вотъ названія бесѣдъ: 1) Богъ есть Отецъ нашъ, 2) Святить имя Божіе, 3)Царсто Божіе, 4) Хотѣть того, что Богъ хочетъ, 5) Хлѣбъ нашъ насущный, 6) Прощеніе грѣховъ, 7) Прощеніе обидъ, 8) Святость человѣка и 9) Богъ и человѣкъ. Всѣ эти темы развиты въ книжкѣ очень умно и удобопонятно.

Бесѣды о православной вѣрѣ христіанской, священника Василія Фортунатова. Эти бесѣды (числомъ 14) были говорены въ церкви Св.Симеона Богопріимца и Анны Пророчицы (въ Петербургѣ) и, конечно, производили такое же благотворное дѣйствіе на слушателей, какое, безъ сомнѣнія, произведутъ на благочестивыхъ читателей.

Монографія врачебныхъ піявокъ, А.Воскресенскаго. Въ этой объемистой книгѣ, въ 500 страницъ, почтенный авторъ излагаетъ естественную исторію піявокъ, анатомико-физіологическое описаніе ихъ и полное руководство къ практическому піявочному хозяйству, съ подробнымъ изложеніемъ мѣсторожденій и способовъ ловли піявокъ, особенно въ Россіи, искуственнаго разведенія ихъ, воспитанія, содержанія, сохраненія отъ болѣзней, леченія, торговли, перевозки, употребленія, какъ свѣжихъ, такъ и припускныхъ, а также устройства піявочныхъ болотъ, прудовъ, сажалокъ, резервуаровъ и разныхъ приборовъ, въ большомъ и маломъ видѣ. Книга эта составлена по порученію военно-медицинскаго департамента: одно уже это говоритъ объ ея важности и достоинствѣ. И дѣйствительно, обстоятельнѣйшей монографіи піявокъ не являлось еще на русскомъ языкѣ. Вѣроятно, врачи поспѣшатъ ознакомиться съ нею, какъ съ явленіемъ, весьма замѣчательнымъ въ ученой врачебной литературе^*).

) «Современникъ» 1860 г. №111, Внутреннее Обозрѣніе; стр. 285.

^* Всѣ упомянутыя здѣсь книги, равно-какъ и «Сочиненія Ө.М. Достоевскаго» продаются въ книжномъ магазинѣ Д.Е. Кожанчикова, на Невскомъ Проспектѣ, противъ Публичной Библіотеки, въ домѣ Демидова.