Гымалэ. Литературныя впечатлѣнiя. Время. Журналъ политическій и литературный. Январь 1861 // Санкт-Петербургскiя Вѣдомости. 1861. № 32. 9 февраля.

ЛИТЕРАТУРНЫЯ ВПЕЧАТЛѢНIЯ.

Время. Журналъ политическій и литературный.

Январь 1861.

Новый, 1861 годъ показалъ русскому читающему міру много новыхъ литературныхъ предпріятій, принявшихъ форму ежемѣсячныхъ, еженедѣльныхъ и даже, если только  можно такъ выразиться, ежетредневныхъ, то-есть выходящихъ два раза въ недѣлю, изданій. Отыскивать впечатлѣній по всѣмъ этимъ изданіямъ — вовсе не наша задача, хотя, тѣмъ-неменѣе, каждое изъ нихъ можетъ дать намъ впечатлѣнія, а общность всего явленія, то-есть именно возникновеніе этихъ изданій, какъ изданій просто, какъ увеличеніе умственнаго  запаса, уже произвело на насъ впечатленіе, и, притомъ, весьма-пріятное.

Но общее это впечатлѣніе есть совершенно-безотносительное и даже безсознательное, имъ удовольствоваться и на немъ остановиться невозможно. Оно не можетъ и не берется рѣшить, есть ли именно чему радоваться, есть ли именно что торжествовать? Простая прибавка чтенія есть только прибавка труда, необѣщающая ничего, кромѣ труда и изнуренія — двухъ вещей, отъ которыхъ слѣдуетъ сторониться, если не предвидится никакихъ результатовъ ни въ опытности, ни въ наукѣ, ни въ жизни. Какъ ни смотри на вознагражденіе — а оно необходимо должно существовать, въ какомъ бы то ни было видѣ, и безъ него никакой трудъ невозможенъ. Вознагражденіе  это нерѣдко отыскивается въ собственномъ сознаніи сдѣланнаго дѣла, въ совершеніи подвига, независимо отъ размѣровъ этого подвига и отъ степени важности этого дѣла. Но о впечатлѣніи, производимомъ такимъ вознагражденіемъ, мы говорить не будемъ, потому-что это собственно средство, а не цѣль, средство занять и наполнить время, котораго у насъ и безъ-того недостаточно.

Съ первыми книжками новыхъ, такъ-называемыхъ «тослтыхъ» журналовъ, каковы «Время» и «Основа», мы познакомились; прочитали по нѣскольку нумеровъ и тѣхъ, которые назначили себѣ болѣе-ограниченные предѣлы, въ-отношеніи объема, и болѣе-краткіе сроки, въ-отношеніи выхода, но здѣсь хотимъ подѣлиться впечатлѣніями собственно ежемѣсячныхъ новыхъ изданій, да, отчасти, впечатлѣніями одного изъ старыхъ, имѣющаго, на нашъ взглядъ, значительную аналогію съ однимъ изъ новыхъ, хотя оба они печатно отрекаются другъ отъ друга.

Прежде-всего мы поговоримъ о «Времени», журналѣ политическомъ и литературномъ.

О политикѣ мы, конечно, говорить не будемъ, потому-что собственно журнальная политика наша – не производитъ на насъ никакого впечатлѣнія…Странно то, что о «Времени» въ этой статьѣ намъ не придется говорить и какъ о журналѣ литературномъ, въ строгомъ смыслѣ этого слова.

Хотя журналъ, называющій себя литературнымъ (и нѣтъ причины, до-времени, оспаривать такое названіе), долженъ быть  разсматриваемъ, какъ представитель художественной идеи и идеи изящнаго, что невсегда одно и то же, хотя онъ долженъ явиться выразителемъ того, на какой степени стоитъ творчество въ области бельлетристики, и хотя «Время» представило, въ своей январской книжкѣ, первую часть романа, повѣсть, три очерка и отрывки изъ воспоминаній (Казановы), все-таки мы очень-немного станемъ говорить о литературной части журнала — потому-что романа, имъ даннаго, напечатана одна первая часть; повѣсть («Погибшее, но милое созданье») принадлежитъ къ такимъ произведеніямъ, о которыхъ нельзя сказать ничего ни худаго, ни хорошаго, и которыхъ содержаніе можно отыскать въ украшенныхъ камеліями фельетонахъ «Новаго Поэта»; три разсказца Эдгара Поэ, съ очень-умнымъ предисловіемъ, ниже всякой посредственности, а нѣсколько главъ изъ записокъ Казановы, тоже съ весьма-хорошимъ предисловіемъ, также производятъ впечатлѣнія вовсе нелитературныя. О послѣднихъ же статьяхъ журнала, данныхъ, такъ-сказать, на закуску читателямъ, мы  еще не придумали что сказать и къ какому отдѣлу ихъ отнести…Но мы не оставимъ пера, не воротившись къ содержанію этихъ статеекъ, напоминавшихъ намъ доброе, старое время, и которыхъ мы вовсе не ожидали встрѣтить въ новѣйшемъ «Времени».

Надобно признаться, что мы уже читали отзывъ «Современника» о «Времени». Этотъ журналъ заявилъ свое мнѣніе даже о началѣ романа Ө.М. Достоевскаго, чего мы сдѣлать не рѣшаемся, и вскользь помянулъ статью, которая составляетъ главное содержаніе нашихъ впечатлѣній. Мы говоримъ о «Жителяхъ планетъ», г.Страхова.

Въ чтеніи мы собственно ищемъ не наслажденія, не отдыха, не возможности занять чѣмъ-нибудь свое время, свой досугъ, свою жизнь; въ чтеніи мы ищемъ науки, въ какомъ бы видѣ она ни представлялась, какимъ бы путемъ ни шла, какую бы цѣль ни избирала, лишь бы только прибавляла что-нибудь къ нашему вѣдѣнію, лишь бы давала возможность разрѣшить какой-нибудь вопросъ, объяснить какое-нибудь явленіе, будетъ ли оно духовное или вещественное, все равно! лишь бы только расширялся и уснялся нашъ взглядъ, лишь бы свѣтлѣло наше пониманіе.

Съ такимъ взглядомъ на чтеніе, статьи г.Страхова невозможно пропустить безъ вниманія, или отдѣлаться отъ нея двумя словами о ея популярности; мы и не хотимъ такъ поступить, мы намѣрены поговорить объ этой статьѣ подробнѣе, и даже немножко поспорить съ г.Страховымъ.

«Жители планетъ», что это такое? Это вопросъ о томъ, есть ли на планетахъ жители? Такъ задаетъ себѣ этотъ вопросъ г.Страховъ; но всею своею статьею, всѣми своими остроумными доводами и сближеніями, онъ отвѣчаетъ вовсе не на этотъ вопросъ, а на такой: есть ли на планетахъ люди? Люди и жиьели — большая разница. Онъ говоритъ о людяхъ потому, что признаетъ ихъ, людей, совершеннѣйшими изъ всего живущаго, гранью, далѣе которой нельзя пойдти, имѣя въ распоряженіи какое бы то ни было вещество. Болѣе мудраго приспособленія частей къ цѣлому и различныхъ органовъ къ ихъ дѣятельности, какъ въ человѣкѣ, по мнѣнію г.Страхова, вообразить невозможно…Но самъ г.Страховъ вообразилъ нѣчто гораздо-болѣе невозможное, чѣмъ созданія, высшія по своему органическому устройству, нежели люди: онъ вообразилъ вселенную — въ совершенномъ покоѣ и запустѣніи, онъ отказалъ въ жизни всему этому громадному скопленію вещества, покрывающему сводъ небесный болѣе или менѣе яркими свѣтилами.

Если они живутъ, то несомнѣнно, что жизнь у нихъ имѣетъ высшую форму для своего  выраженія, форму, соотвѣтствующую человѣку на нашемъ маленьком шарѣ. Если же не живутъ…но какимъ образомъ можно предположить существованіе вовсе безъ жизни — этого мы себѣ представить не можемъ, несмотря на все уваженіе наше къ Лапласу, теорію — впрочемъ, истолкованную весьма-произвольно — котораго г.Страховъ заканчиваетъ такимъ сильнымъ періодомъ: (стр.55) «Одинъ день или часть жизни значатъ больше, чѣмъ цѣлая пустая вѣчность, и одно живое существо больше, чѣмъ цѣлое небо мертвыхъ звѣздъ».

И въ этомъ, будто-бы, состоятъ наши истинныя отношенія къ природѣ?

Но мы уже перешли прямо къ заключенію статьи г.Страхова, то-есть къ тому, съ чѣмъ именно мы несогласны. Для того, чтобъ выразить одно простое несогласіе, не нужно было бы писать и статьи, и не для чего было бы останавливаться на статьѣ г.Страхова, которую мы, однако, объявили истинною причиною нашихъ впечатлѣній.

Въ статьяхъ такого рода, то-есть въ такихъ, въ которыхъ обобщается, для всякаго неспеціаьнаго человѣка, какое-нибудь понятіе, добытое наукой изъ долгаго опыта, окончательные выводы писателя составляютъ далеко еще не все, чѣмъ такая статья можетъ заслуживать вниманіе. Разработка частныхъ опредѣленій, уясненіе понятій, которыя служать только ступенями къ общему выводу, составляютъ уже большую заслугу писателя, а этого-то рода заслугами и богата статья г.Страхова.

Для доказательства, напримѣръ, невозможности большаго разнообразія чувствъ, какъ у человѣка, вопреки мнѣнію Канта и мечтаніямъ Вольтера, г.Страховъ выводитъ такія, казалось бы, строго-логическія положенія: (стр.40)

«Впечатлѣнія (внѣшняго міра) могутъ быть ощущаемы нами троякимъ образомъ:

Или только какъ ощущенія собственнаго нашего тѣла, какъ перемѣны, которыя въ насъ происходятъ;

или только какъ явленія, которыя происходятъ внѣ насъ;

или, наконецъ, какъ то и другое вмѣстѣ, какъ внѣшнія явленія, возбуждающія ощущенія въ нашемъ тѣлѣ».

Изъ этихъ положеній г.Страховъ выводитъ, что внѣшнія чувства будутъ трехъ родовъ, именно субъективныя, объективныя и смѣшныя. Все это очень хорошо и, пожалуй, можно съ этимъ согласиться, потому-что трудно представить себѣ какое-нибудъ чувство, неподходящее къ одной изъ этихъ категорій; но въ объясненіи ихъ — мы расходимся съ авторомъ. Именно, онъ говоритъ, что различные вкусы и запахи представляютъ различныя состоянія нашихъ органовъ; что сахаръ, пока лежитъ въ сахарницѣ, самъ-по-себѣ несладокъ, сладость является только на языкѣ — слѣдовательно, сладость есть состояніе языка, а не свойство сахару. Казалось бы, все совершенно-вѣрно и спорить невозможно; но продолжимъ немного разсужденіе: если сахаръ самъ-по-себѣ (замѣтьте послѣдовательность Канту и его вещи-въ-себѣ) несладокъ, то почему же именно онъ, а не перецъ, не укусъ, не купоросъ возбуждаютъ ощущеніе сладости? Надобно думать, что и сахаръ нелишенъ того свойства, чтобъ возбуждать именно сладкій, а не другой вкусъ; стало-быть, нельзя сказать, что сладость есть — только состояніе нашихъ органовъ, отдѣльно отъ самыхъ свойствъ вещества, которыя передаются намъ органами, и безъ этихъ свойствъ не могла бы существовать самая передача, потому что было бы нечего требовать. Все это идетъ къ тому, что вещество, внѣ нашего сознанія — какимъ бы путемъ оно ни проявлялось — существуетъ безразлично, или что ему, этому веществу, какъ-будто изъ милости, позволяется существовать во времени и въ пространствѣ, протяженно и продолжено, но не имѣетъ никакихъ характеристическихъ признаковъ существованія, пока наше сознаніе не надѣлитъ его ими, и то только по отраженію въ-самомъ-себѣ. Между-тѣмъ, природа смотритъ на вещество несовсѣмъ такъ, и едвали дѣлаетъ исключенія изъ своихъ законовъ для столь сознательнаго существа, какъ человѣкъ. Представляя вещество вниманію человѣка въ трехъ, какъ онъ думаетъ, стостояніяхъ, именно твердомъ, жидкомъ и газообразномъ, она оченъ различила эти состоянія, и никто не скажетъ, что, напримѣръ, ртуть — есть совершенно такая же жидкость, какъ вода. Даже самая вода не поддается такъ-называемымъ законамъ, которые не стѣсняются исключеніями: вода отъ холода увеличивается въ объемѣ, между-тѣмъ какъ всѣ другія тѣла сжимаются. Кромѣ трехъ состояній тѣлъ, почему-то признанныхъ основными и только возможными, мы полагаемъ, есть еще нѣсколько у насъ же передъ глазами, которыхъ мы не захотѣли ни замѣтить, ни отличить — напримѣръ, сыпучее и тягучее. Намъ скажутъ, что отдѣльно-взятыя частицы тѣлъ, находящихся въ этихъ состояніяхъ, суть тѣла твердыя — такъ, но отдѣльно-взятая всякая частица во всѣхъ состояніяхъ — тверда…нѣтъ! она именно находится въ такомъ состояніи, котораго мы назвать не умѣемъ. Надо думать, что, по зрѣломъ размышленіи, нелегко рѣшить, какое, напримѣръ, тѣло ртутъ — сыпучее или жидкое?

Кромѣ этихъ простыхъ, видимыхъ и понятныхъ каждому состояній, въ которыхъ мы сознаемъ (то есть видимъ и ощущаемъ, собственно ощупывемъ) тѣла въ природѣ, есть еще состоянія вещества, до времени ускользающія отъ нашего наблюденія и вводящія насъ въ большіе промахи, со всею силою нашего мышленія, дающаго, будто-бы, смыслъ веществу. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ — не помнимъ сколько именно — профессоръ Шёнбейнъ разложилъ азотъ — простое и воздухообразное тѣло, составляющее болѣе трехъ четвертей нашего воздуха (0,79), на другія два тѣла, то же простыя или простѣйшія, именно на озонъ и водородъ. Ну, разложилъ, и прекрасно; однимъ сложнымъ и однимъ простымъ тѣломъ увеличилась химическая номенклатура, но впослѣдствіи оказалось несовсемъ такъ: при дальнѣйшихъ опытахъ азотъ упорно не разлагался, а между тѣмъ озонъ былъ полученъ и другими путями, и оказался — кислородомъ (другая составная часть воздуха (0,21),) въ дѣятельномъ состояніи, а кислородъ остался кислородомъ въ покоѣ. Вы понимаете, что это такое? нѣтъ? И мы тоже не понимаемъ, но, тѣмъ неменѣе, выводимъ заключеніе, что чувства наши неокончательно-совершенны, и что вещество само-въ-себѣ, то-есть внѣ нашего сознанія, есть вещь очень почтенная и дѣйствительно-существующая, съ особенностями и свойствами, которымъ даже нѣть дѣла до нашего пониманія, и — ergo, могутъ быть такія организаціи, которыя болѣе умѣютъ отдавать справедливости всему, нежели человѣкъ, поставившій себя на вершину жизненной пирамиды.

Объясняя объективные чувства, каковы зрѣніе и слухъ, авторъ «Жителей планетъ» говоритъ, что, видя и слыша, мы не замѣчаемъ въ себѣ никакихъ перемѣнъ или ощущеній…Мы не умѣемърастолковать себѣ этого опредѣленія…Далѣе авторъ прибавляетъ: предметъ видимый и слышимый непремѣнно, является внѣ насъ. Какъ же такъ? можно ли, чтобъ зрѣніе и слухъ не производили въ насъ ощущеній, чтобъ мы даже не сортировали эти ощущенія? Развѣ трескъ и пѣніе одно и то же, развѣ музыка и скрипъ колеса для насъ только звукъ и ничего больше? Развѣ, просидѣвъ долго въ темной комнатѣ, свѣтъ только и заставляетъ дрожать нашъ зрительный нервъ, и ничего больше? Съ этимъ мы несогласны, да и авторъ едвали именно это хотелъ сказать. Далѣе: предметы зрѣнія и слуха представляются внѣ насъ; полагаемъ, нужно бы сказать; какъ бы внѣ насъ, потому-что эта внѣшность часто есть порожденіе нашего собственнаго воображенія. Таковы всѣ иллюзіи, галлюцинаціи, видѣнія и проч., аномальное состояніе нашего… чего? говорятъ, мозга —ну, пожалуй, и мозга — если уже съ нашими пятью всесовершеннѣйшими, какъ полагаетъ г.Страховъ, чувствами мы дошли только до мозга.

Объясняя зрѣніе и слухъ — авторъ говоритъ, что зрѣніе воспринимаетъ пространственныя, а слухъ временныя ощущенія — это вѣрно; далѣе: образы зренія могутъ быть совершенно постоянны – такъ, а развѣ образы слуха не могутъ быть тоже совершенно постоянны?... Да и возможно ли даже для зрѣнія совершенно-постоянное ощущеніе тамъ, гдѣ есть жизнь органическая или частичная, все-равно…Жизнь вѣдь есть движеніе, стремленіе, словомъ, нѣчто противоположное неподвижности, слѣдовательно постоянству, то-есть тому, чего быть не можетъ. Потому-то жизнь только одна, и существуетъ, не-жизнь есть простая противоположность, отвлеченное отрицаніе жизни, и ничего больше. Относительное же постоянство передачи ощущеній или и самихъ ощущеній, точно-такъ-же свойственно и слуху, какъ зрѣнію; еслибы наше ухо было въ-состояніи слышать передвиженіе частицъ веществъ, вслѣдствіе химическаго или физіологическаго процесса (полагаемъ, недалеко то время, когда этихъ прилагательныхъ различать не будутъ), явленіе звука было бы тоже очень-постоянно, по-крайней-мѣрѣ столько же, сколько постоянно ощущеніе колебаній, дающихъ свѣтъ нашему зрительному нерву.

Извѣстно, говоритъ далѣе г.Страховъ, что пространство и время суть двѣ существенныя формы природы; третьей подобной формы нѣтъ…да точно ли нѣтъ? Намъ кажется, что нѣтъ, мы въ этомъ даже увѣрены, а между-тѣмъ безконечность, слово тоже довольно-понятное, и у пространства и у времени отнимаетъ смыслъ, снимаетъ ихъ, говоря новорожденнымъ языкомъ русской философіи…Тутъ опять какое-то недоразумѣніе: наши чувства не помогаютъ намъ строго разграничить, обособить всѣ эти понятія. Слово безконечность, вѣчность, при всей его опредѣленности, совершенно-непонятно и, сверхъ-того, поглощаетъ всѣ другія, которыя мы, кажется, хорошо понимаемъ…Намъ только кажется, это и есть недостатокъ нашихъ чувствъ. Что это за шаръ, центръ котораго вездѣ, а окружности — нигдѣ нѣтъ? Почему именно онъ — шаръ? Такое тѣло, какъ шаръ — невозможно, математически, нелѣпо: это непремѣнно многогранникъ, съ безконечно-большимъ числомъ безконечно-малыхъ плоскостей…Опять дошло до безконечнаго и мысль, со всею своею гордостью, со всѣми своими совереннѣйшими орудіями чувствъ и развитѣйшимъ церебрикомъ — остановилась; некуда идти, и это — въ безконечномъ пространствѣ.

Мы не слѣдуемъ за нашимъ авторомъ въ разборѣ остальныхъ чувствъ: результаты выйдутъ одни и тѣ же. Только нельзя не замѣтить ясности взгляда, съ которою авторъ доходитъ до своихъ выводовъ, и той общепонятности изложенія, которую мы такъ-высоко цѣнимъ, и которая для насъ составляетъ главное достоинство его прекрасной статьи. Если сами мы приходимъ къ другимъ результатамъ, нетакъ-крѣпко держимся за человѣческое совершенство, нѣсколько иначе смотримъ на волтеровскаго микроменеса, это ничего не доказываетъ, кромѣ свободы построенія логическихъ выводовъ, при извѣстномъ взглядѣ на данныя, и, конечно, г.Страховъ не откажетъ камъ въ правѣ дѣлать свои выводы, какъ мы не можемъ отказать въ уваженіи его объясненіямъ.

Далѣе, доказавъ, какъ кажется ему, совершенную невозможность увеличенія чувствъ въ человѣкѣ, то-есть собственно невозможность совершеннѣйшаго организма, авторъ переходитъ къ положеніямъ тѣхъ, которые, по его мнѣнію, хотятъ унизить человѣка (защитниковъ человѣческаго ничтожества); г.Страховъ приводитъ слова И.В.Кирѣевскаго, имѣющія глубокій смыслъ. Вотъ эти слова:

«Нѣтъ такого тупаго ума, который бы не могъ понять своей ничтожности…нѣтъ такого ограниченнаго сердца, которое бы не могло разумѣть возможность другой любви, кромѣ той, которую возбуждаютъ предметы земные; нѣтъ такой совѣсти, которая бы не чувствовала невидимаго существованія высшаго нравственнаго порядка».

Слова, дѣйствительно имѣющія глубокій смыслъ; но для насъ непонятно, какъ они попали въ статью г.Страхова? Онъ даже оканчиваетъ свою статью повтореніемъ этихъ самыхъ словъ, въ концѣ всѣхъ доказательствъ, направленныхъ къ тому, что на планетахъ нѣтъ жителей, которые могли бы быть не люди, но совершеннѣе людей…Между-тѣмъ, опираясь на слова Кирѣевскаго, не вправѣ ли каждый изъ насъ спросить: гдѣ же эти неземные предметы, которые возбуждаютъ неземную любовь? Они вѣдь, по-крайней-мѣрѣ, должны быть гдѣ-нибудь. А между-тѣмъ, простая, но пытливая мысль не удовлетворяется никакими отвлеченностями, никакими умозрѣніями, ни какой бы нравственной высотѣ они ни стояли. Эта неудовлетворяемость ничѣмъ, это исканіе твердой, осязаемой почвы подъ ногами, есть причина всякаго умственнаго движенія впередъ, всякаго, пожалуй, прогреса…Но она же можетъ служить исходною точкою для построенія весьма-логическаго вывода, что если въ человѣкѣ осталось хоть что-нибудь безсознательное, то возможно органическое существо, въ которомъ сознано все, все опредѣлено, и стремленіе впередъ обратилось въ спокойное созерцаніе установившагося и въ-самомъ-себѣ всецѣло отразившагося духа…

Слово – по мнѣнію г.Страхова — насъ обманываетъ; всѣ имена, особенно отвлеченныя, только затемняютъ смыслъ и спутываютъ наше пониманіе. Такъ, подъ словами умъ, сила, время, любовь и пр. мы понимаемъ только нѣкоторую силу, любовь и пр., что, конечно, наводитъ на мысль о существованіи другой, не нѣкоторой силы, не относительной любви — и передъ этими понятіями останавливается наша сознавательная способность…Опять та же безконечность поглощаетъ эту форму мышленія, какъ поглотила она, прежде, двѣ формы природы — пространство и время. Опять является мысль о возможности имѣть неограниченныя представленія, о словѣ, которое бы опредѣленно выражало нетолько мысль о безконечности, но и безконечную мысль…Опять на планетахъ, можетъ-быть, есть жители, хотя они и не люди.

Но довольно отвлеченнаго, посмотримъ на тѣ мѣста статьи г.Страхова, гдѣ онъ касается чисто-научныхъ предметовъ, гдѣ онъ не выходитъ изъ области, доступной наблюденію и изученію каждаго. Онъ говоритъ: зоологъ, по наукѣ своей, видитъ, что ни крылатыя лошади, ни исполинскія птицы и спруты — невозможны…Такъ ли это? Мы не думаемъ. Крылатыя лошади, это вѣрно — невозможны по нашему понятію о наукѣ; но страусъ и кондоръ — достаточно-велики, дронтъ былъ еще больше, а объ исполинскомъ спрутѣ, съ лапами или ногами въ 70 футовъ длины, еще не покончила зоологія, и свидѣтельства, довольно-многочисленныя, неотвергнуты окончательно…Да развѣ допотопный міръ погибшихъ животныхъ представляетъ, въ нѣкоторыхъ особяхъ, какую-нибудь аналогію съ нынѣ живущими? Развѣ мускульная ткань или серозная оболочка, или общіе покровы строятся по одной, разъ навсегда опредѣленной крѣпости и растяжимости?...Конечно, человѣкъ недолженъ имѣть двѣ головы, или три руки, но тѣмъ-неменѣе и двуголовые и троерукіе субъекты являлись на свѣтѣ, какъ-будто протестомъ противъ стройности и красоты человѣческаго тѣла, далѣе котораго мы не видимъ возможности совершенствованія…Но принимая въ какомъ угодно смыслѣ эту красоту, все-таки мы знаемъ, что это только копія съ великаго и неизвѣстнаго образца, только попытка — и довольно; нѣтъ причины именно нами и именно землею ограничивать эту попытку.

Въ концѣ статьи г.Страховъ предлагаетъ такой вопросъ: что же мы выведемъ изъ всего этого? и отвѣчаетъ, что «человѣкъ можетъ, и даже необходимо долженъ, смотрѣть на свою жизнь такъ, какъ-будто весь остальной міръ пустъ, и какъ-будто за цикломъ жизни человѣчества не послѣдуетъ никакого новаго цикла?...» Мы не думаемъ, чтобъ на представленіи такой пустоты остановилась человѣческая мысль…Мы не думаемъ также, что пустота необходима для того, чтобы вмѣстить содержаніе…Но мы увѣрены, вмѣстѣ съ авторомъ, что за цикломъ жизни человѣчества не наступитъ другаго цикла; но не увѣрены мы, останавливаемся и недоумѣваемъ, гдѣ границы этому циклу, гдѣ предѣлъ развитію, и почему именно развитіе должно идти именно тѣмъ путемъ, который мы ему указываемъ?...

Прямо отъ этого пути, намъ доводится обращаться къ статьѣ названной: Письмо посторонняго критика въ редакцію нашего журнала, по-поводу книгъ г.Панаева и «Новаго Поэта», съ эпиграфомъ, взятымъ изъ объявленія этого самого журнала — Авторъ называетъ себя человѣкомъ совершенно-постороннимъ литературѣ, и нетолько человѣкомъ, но и постороннимъ критикомъ…Это мы уже хорошенько не понимаемъ: какъ можетъ возникнуть критикъ — посторонній литературѣ? Книги г.Панаева и «Новаго Поэта», «по-поводу», будто-бы, которыхъ написана статья, составляютъ, по ихъ сущности, тоже совершенную посторонность, и только въ концѣ авторъ прибавляетъ нѣсколько словъ, мягкихъ и ласкающихъ, кажется, вовсе не различая г.Панаева отъ «Новаго Поэта».

Несомнѣнно, что всякій имѣетъ право высказать свое мнѣніе о чемъ угодно, и также несомнѣнно, всякій имѣетъ право писать критику, называя себя даже постороннимъ литературѣ человѣкомъ; но загдавіе статьи уже непремѣнно къ чему-нибудь обязываетъ — по-крайней-мѣрѣ, мы такъ думаемъ. Названная статья думаетъ иначе, и мы полагаемъ, что она явилась бы даже вовсе безъ книги гг.Панаева и Новаго Поэта — до такой степени сало она въ нихъ нуждается! Между-прочимъ, статья написана — стало-быть, очень-естественно приходитъ въ голову вопросъ: для чего она написана?

«Отечественныя Записки» сказали нѣсколько словъ объ особенномъ современномъ направленіи нѣкоторыхъ органовъ нашей литературы, и даже назвали эту отрасль нашегоразвитія «скандальною литературою», или «литературою скандаловъ». Противъ именно этого выраженія, или наименованія, написана статья г.постороннимъ критикомъ. Онъ заявляетъ, что сподвижники журнальнаго отдѣла, называемаго «Свистокъ», иногда «свищутъ очень-смѣшно», и что это — ему нравится. О вкусахъ спорить нельзя — но названіе «литературы скандаловъ» не есть дѣло вкуса. Она очень можетъ нравиться многимъ («Гуакъ», «Совѣстдралъ» и «Милордъ Георгъ» нравятся еще большему числу, если судить по количеству изданій), но это еще не резонъ не называть ее скандальною, также какъ сороковое или сотое изданіе «Гуака» нисколько не мѣшаетъ ему принадлежать къ «сѣрой», и притомъ московской, литературѣ. Но имѣется ли основаніе называть этотъ отдѣлъ литературы — скандальнымъ? Посмотримъ. Что такое скандаль? Что-нибудь компрометирующее, ставящее не на свое мѣсто, обращающее на себя вниманіе странностью, рѣзкостью, неприличіемъ, чѣмъ-нибудь выходящимъ изъ ладу общественнаго строя, нѣчто такое, чего мы, во всякое время и при всѣхъ обстоятельствахъ, сдѣлать не рѣшимся нѣчто оскорбляющее то, что мы привыкли уважать, что считаемъ заслуживающимъ почтеніе и сочувствіе…Такихъ свойствъ, которыя всегда и вездѣ, а особенно у насъ, заслуживаютъ уваженія – очент-немного. Наше общество, о которомъ г.Никитинъ, кажется, довольно-удачно выразился въ одной изъ своихъ пѣсенъ:

Мертвые — въ мирѣ почили,

                                                      Дѣло настало живымъ!

Наше общество, дѣйствительно, всего-болѣе нуждается въ дѣлѣ и, слѣдовательно, въ уваженіи къ дѣлу, кх труду, къ убѣжденію. Трудъ (добросовѣстный уже и потому, что онъ трудъ отвлеченный — мы говоримъ о труженникахъ науки) и постоянство стремленій къ цѣли, однажды избранной — вотъ два качества, которыя, мы полагаемъ, заслуживаютъ уваженія всегда и вездѣ, во всякомъ обществѣ и при всѣхъ обстоятельствахъ…Именно эти два качества и были всего-болѣе подвержены глумленію, они-то, въ лицѣ представителей своихъ (конечно, не всѣхъ), и дали всего-болѣе содержанія для той отрасли литературы, о которой идетъ рѣчь. Мы, напримѣръ, во многомъ несогласны съ М.П. Погодинымъ, но всегда съ уваженіемъ произносимъ его имя,  съ которымъ, по-крайней-мѣрѣ для васъ, связано понятіе о долгомъ, усидчивомъ инебезплодномъ трудѣ въ области науки, самой-скудной источниками, самой-бѣдной результатами — русской исторіи. Мы неразъ заявляли свое несогласіе съ мнѣніями редакціи «Отечественныхъ Записокъ», въ техъ самыхъ «Санктпетербургскихъ Вѣдомостяхъ», которыя г.посторонній критикъ считаетъ состоящими при нихъ («Отечественныхъ Записокъ») по особымъ порученіямъ — но двадцать слишкомъ лѣтъ печатнаго преслѣдованія одной и той же цѣли, несмотря ни на какія обстоятельства, не стѣсняясь ни какими событіями, въ нашихъ глазахъ есть безспорное право на уваженіе…Что жъ? Обошла юная литература М.П. Погодина или долго и постоянно работавшій журналъ? Совсѣмъ нѣтъ: она именно съ нихъ-то и начала, ими-то преимущественно и занималась, и даже собственно для одного изъ нихъ выдвинула впередъ «посторонняго критика».

Не большая важность написать пародію на какое бы то ни было произведеніе; но если въ обществѣ пародія заслоняетъ собою то, на что она написана, то эта пародія уже не шутка, а тяжкій литературный грѣхъ, грѣхъ именно потому, что закрываетъ истину. Примѣръ осужденія, и вполнѣ-справедливаго осужденія, такого грѣха мы встрѣтили въ статьѣ новаго журнала «Основа», статьѣ, называемой «Котляровскій», которыйсвоею вывороточною Энеидою — закрылъ настоящую Энеиду и исказилъ современность…но это только къ слову — возвратимся къ нашему предмету. Небольшая важность, говоримъ мы, писать пародіи, еще меньшая важность болѣе или менѣе остроумно смѣяться надъ недоказанными претензіями, надъ несозрѣвшими и  колеблющимися убѣжденіями, надъ призваніемъ, которое еще ничѣмъ не выразилось, кромѣ нѣсколькихъ отрывочныхъ статей. Мало-того; это даже отчасти хорошо: оно показываетъ, что писатели, избравшіе для себя родъ шуточнаго поученія, веселящей ироніи — присматриваются ко всему, слѣдятъ за всѣмъ…Встрѣтилось, напримѣръ, подъ нѣсколькими статьями имя «Гымалэ», заговорилъ этотъ «Гымалэ» о чемъ-нибудь, что показалось, или дѣйствительно было неудачно, несвоевременно, смѣшно даже, ну, и кольни его чѣмъ можно, научи, образумь — вставь въ стишки или заставь говорить съ г.А.Григорьевымъ объ «Области безпечальнаго созерцанія» (какъ «Искра»), находи «упоеніе въ его софизмахъ» (какъ «Время»), признавай его «чуткимъ въ искусствѣ» (какъ «Русскій миръ»); было бы очень-смѣшно, и даже совершенно-скандально, еслибы «Гымалэ» вздумалъ этимъ обижаться. Но еслибы этотъ же самый «Гымалэ» цѣлымъ рядомъ годовъ труда и старанія доказывалъ одну и ту же мысль, проводилъ одно и то же убѣжденіе, служилъ одному и тому же дѣлу — тѣ же самые отзывы, тѣ же самыя шуточки, тѣ же самые стишки, на него дѣйствовали бы совершенно-иначе. Онъ видѣлъ бы въ нихъ не простой признакъ веселаго расположенія, не остроумную шутку надъ показавшимся неудачнымъ выраженіемъ, а полное непризнаніе того, чему была посвящена жизнь, что давало ему силу трудиться…Вотъ гдѣ грустная основа взгляда на это направленіе литературы, вотъ чего  не хочетъ видѣть «посторонній критикъ!» Да и этого ли только онъ не хочетъ видѣтъ?...Перечисляя имена лицъ, надъ которыми всего-болѣе разражается гласность, не чувствуетъ ли онъ, что только писательскій трудъ, только литературное дѣло или заблужденіе называются ихъ собственнымъ имениемъ, что только эти имена проникаютъ въ массу, не какъ представители ложнаго направленія, отсталой или даже обскурантной мысли, вредной дѣятельности, а, просто, какъ личности, названныя по имени…И напрасно станетъ отыскивать кто-нибудь Сорокина, et tutti quanti, всѣ эти типы, которые встрѣчаются часто въ области обличительной литературы, но гдѣ они уже не лица, не отдѣльные и дѣйствительно-живущіе люди, а представители того, что осуждается какъ принципъ и какъ фактъ, что порицается какъ возможность и какъ событіе, и въ чемъ необходимы слишкомъ-вѣрныя или слишкомъ-характеристическія черты, для того, чтобы назвать ихъ собственнымъ именемъ, указать на нихъ пальцемъ…Не то съ литературными дѣятелями: для нихъ не существуетъ прикрытіе вымышленнаго имени, въ обвиненіи ихъ, названныхъ собственными именами, нѣтъ сомнѣнія, не допускается ошибки. Положимъ, что-нибудь сообщено публикѣ о какомъ-нибудъ Сорокинѣ, положимъ, публика (исключительно столичная публика) давно проникла въ этотъ прозрачный секретъ, угадала и назвала этихъ вымышленныхъ героевъ квартирной или откупной понополіи, но вдругъ оказывается, что сообщенное публикѣ несовсѣмъ-вѣрно, дурно-объяснено, плохо-понято, неудачно-передано —что-нибудь.Но эти господа подъ вымышленными именами — ничего не теряютъ, даже публика, признавая въ нихъ только типы — убѣдиться, что если не было, то могло быть, если неукрадено теперь, то, пожалуй и даже непремѣнно, украдется послѣ…Это, правда, напоминаетъ гоголевскаго городничаго, сѣкущаго за будущее воровство, но это еще ничего; личность все-таки ограждена, неприкосновенна, потому, что неназвана…И это тамъ, гдѣ для осужденія есть дѣйствительные поводы, тамъ, гдѣ для сатиры вопіющіе предметы, гдѣ стѣсняется и отравляется жизнь, гдѣ гнетется большинство, и нестерпимо гнетется, въ самыхъ-первыхъ, въ самыхъ-необходимыхъ потребностяхъ…Тамъ псевдонимъ, маска, миӨъ, вымышленное имя…Въ литературѣ ничего этого нѣтъ; въ литературѣ, указавъ прямо на лицо, назвавъ прямо по имени, ошибка, недоразумѣніе, недомоловка — могутъ быть исправлены только искреннимъ сознаніемъ, только печатнымъ отреченіемъ…ну, а до этого, кто бы что ни говорилъ, мы еще не доросли, не додумались…да и не мы одни. Народы постарше насъ, и тѣ неохотно берутъ назадъ свои слова, неохотно исправляютъ свои ошибки…Это трудное дѣло, безспорно; но мы и не думаемъ считать его легкимъ, мы только указываемъ на гарантіи личности…За что такая привиллегія литераторамъ и журналистамъ, что ихъ имена — не составляютъ ихъ частной собственности, до которой никому  нѣтх дѣла? Почему только въ отношеніи къ нимъ собственныя имена обращаются въ нарицательныя, а не на-оборотъ? Если дѣло — важнѣе имени, идея — выраженія, мысль — слова, то почему допускаются исключенія только въ пользу литераторовъ? Если же дѣло и имя, идея и выраженіе, мысль и слово — форма и содержаніе равно важны, то почему это равенство опять-таки достается только на долю литературныхъ дѣятелей? Мы знаемъ, что могутъ возразить намъ, мы предугадываемъ, какія препятствія къ осуществленію такой всеобщей мысли намъ назовутъ, на что укажутъ…но это будетъ односторонно, невѣрно — и, что главное — вовсе недальновидно.

Въ статьѣ посторонняго критика есть, между прочимъ, указаніе на то, какъ продергиваютъ въ иностранныхъ журналахъ знаменитыя личности, какой грудой памфлетовъ и каррикатуръ надѣляется въ Англіи лордъ Пальмерстонъ, во Франціи надѣлялись Гизо, Тьеръ и др. — и прибавлено, что этимъ никто не оскорбляется, никого это не волнуетъ, ни у кого не отнимаетъ ни аппетита, ни краснорѣчія. Все это правда, какъ-нельзя-болѣе; но развѣ дѣла лорда Пальмерстона или Гизо не имѣли другой награды и другаго результата, кромѣ минутнаго настроенія общества, развѣ наконецъ, есть что-нибудь общее между нашими доморощенными нападками и нападками на Гизо и Пальмерстона? Мы не думаемъ. Отыскать точку возможности такихъ нападокъ есть дѣло значительно-созрѣвшаго общества, и когда мы увидимъ въ нашей литературѣ возможность нападать на Пальмерстона и продергивать Гизо, мы скажемъ что это уже избытокъ, а не недостатокъ, серьезнаго дѣла…Теперь пока мы еще этого не видали…

Всѣ — серьёзные и забавные, смѣющіеся и вздыхающіе, учащіе и подшучивающіе, словомъ, всѣ, кто какимъ бы то ни было образомъ вноситъ свое слово въ литературу, согласны съ тѣмъ, что она должна руководить общество, что ея дѣло указывать и упрощать, облегчать ему путь къ развитію, къ труду, къ мысли; съ этимъ всѣ согласны, всѣ это знаютъ — но, на основаніи печальныхъ фактовъ, представляемыхъ исключительно-личными обличеніями литературы собственныхъ своихъ дѣятелей, публика, общество не можетъ имѣть довѣрія къ силѣ, непризнающей саму-себя, на саму-себя раздѣлившейся. И общество право, и съ такимъ взглядомъ на вещи становится понятною каждая статья людей, собственно непринадлежащихъ литературному міру, но сочувствующихъ ему и оскорбленныхъ его ложнымъ и вреднымъ направленіемъ. Статья «посторонняго критика» — очень-хорошая и правдивая статья. Только горько сознавать эту правдивость, горько читать ее въ одномъ изъ органовъ литературы. «Пусть ихъ свищутъ, они свищутъ очень-смѣшно», говоритъ посторонній критикъ. Въ-самомъ-дѣлѣ, какое ему дѣло для чего свищутъ; довольно того, что это смѣшно — стало-быть, часть его досуга, отданнаго чтенію, прошелъ весело, наполненъ пріятнымъ ощущеніемъ, и онъ, этотъ дѣйствительно-посторонній критикъ — удовлетворенъ. Ему не видится этотъ городничій, съ своимъ озлобленнымъ и невольнымъ вопросомъ: «чему смѣетесь? надъ собой смѣетесь!»; ему нѣтъ дѣла до того, что въ этомъ смѣхѣ отзывается безсиліе и ничтожность серьезныхъ стремленій, для которыхъ нуженъ трудъ, которымъ нужно время…И такихъ «постороннихъ» много, изъ такихъ «постороннихъ» составлено почти все общество; было бы имъ только смѣшно — такъ болѣе ничего и ненужно; все, стало-быть, хорошо и все обстоитъ благополучно…Горько, такъ-горько, что хочется положить перо и не писать больше…Небольшая будетъ потеря, если мы его положимъ, немногое истратится изъ общаго, если насъ не будетъ…но такихъ перьевъ много…Кто знаетъ, что скажутъ они, къ чему готовятся они, на что способны они?...Если они готовы на трудъ и на дѣло, то передъ ними это вознагражденіе за трудъ и за долгое, страшно-долгое, для нашего молодаго общества, время, передъ ними эта благодарность, которая облегчаетъ многое и услаждаетъ все, передъ нами это почтительное признаніе труда, какъ труда простого…Нечего сказать, стоитъ истратить полжизни для того, чтобы на другой ея половинѣ сдѣлаться предметомъ глумленія и слышать оправданіе этого глумленія только потому, что оно очень-смѣшно.

Разбора стихотвореній, переведенныхъ изъ «Гейне», мы вовсе не поняли, несмотря на скромное заглавіе статьи, гдѣ она называетъ себя баснею и надѣется, что будетъ понята, кѣмъ слѣдуетъ. Мы, очевидно, не принадлежимъ къ этому числу, хотя и не можемъ ничего сказать собственно противъ статьи, именно потому, что у всякаго барона своя фантазія.

Обращаясь, затѣмъ, къ общему впечатленію, произведенному на насъ первою книжкою журнала «Время», мы должны сказать, что впечатлѣніе было пріятное. О послѣней статьѣ этой книжки, мы ничего не сказали. Статья названа сновидѣніями, и тѣмъ самымъ застрахована отъ всякаго сужденія…Впрочемъ, извѣстно, что мы вообще не развили въ себѣ вкуса къ какимъ бы то ни было сновидѣніямъ, а тѣмъ-болѣе литературнымъ…

ГЫМАЛЭ.