Милюковъ А. Критическое обозрѣнiе. Записки изъ Мертваго Дома, Ѳ. Достоевскаго // Свѣточъ. 1861. № 5. С. 27-40.
<27>
ЗАПИСКИ ИЗЪ МЕРТВАГО ДОМА
Ѳ. Достоевскаго.
(Время. Книжка IV).
Кому изъ насъ не случалось видѣть на большой доpoгѣ или даже на городскихъ улицахъ толпы людей, въ сѣрыхъ курткахъ и шинеляхъ, съ бритыми головами которые въ сопровожденіи канвойныхъ солдатъ и повозокъ бредутъ, тяжело передвигая скованныя ноги? Кто не знаетъ, что эти сѣрыя толпы постоянно направляются къ востоку и никогда не возвращаются въ обратномъ направленіи? Кто не слыхалъ, что это преступники или, какъ говоритъ нашъ народъ, несчастные, наказанные закономъ, которые простясь съ родиной, могилами отцовъ и колыбелями дѣтей, идутъ въ Сибирь, гдѣ однихъ ждетъ новая трудовая жизнь, а другихъ каторжная работа, болѣе или менѣе продолжительная! Все это намъ хорошо извѣстно.
Но многіе-ли знаютъ отечетливо, что это за преступники или несчастные, какія совершили они преступленія и при какихъ обстоятельствахъ, что такое эта каторга и какая въ ней ожидаетъ ихъ жизнь? Вѣроятно, при этой мысли мы отвѣтимъ, что каторжные нечто иное, какъ убійцы и разбойники, осужденные на дальнее поселеніе или на работы въ сибирскихъ рудникахъ. Вотъ все, что извѣстно объ
28
этомъ большинству нашей публики. Да откуда-же намъ и узнать это подробнѣе? Толпы каторжныхъ, постоянно двигаясь на востокъ, остаются за Ураломъ, и рѣдко кто возвращается изъ-за этой каменной стѣны. Свободные люди, уѣзжающiе въ Сибирь на службу или по промысламъ, если и встрѣчаютъ поселенцевъ, освобожденныхъ изъ каторги, то узнаютъ отъ нихъ очень-немногое, потому-что эти люди не охотно говорятъ о своихъ минувшихъ несчастiяхъ, или не знаютъ, что именно сказать и на что указать.
Еще жизнь уволенныхъ отъ работъ поселенцевъ доступна для посторонняго наблюдателя, и мы встрѣчали въ нашей литературѣ очерки этаго быта, нерѣдко довольно вѣрные и полные. Но самая каторга, ея жизнь и нравы, составъ ея страннаго общества — оставались для насъ рѣшительно недоступною terra incognita. До-сихъ-поръ у насъ не было Данта, который самъ спустился-бы въ эти вертены преступленiя и страданiй, приглядѣлся къ страшнымъ сценамъ этого чистилища и ада, изучилъ нравы и бытъ этихъ непогребенныхъ мертвецовъ и передалъ намъ все это въ полной и живописной картинѣ.
Первымъ сочиненiемъ по этому предмету даритъ нашу литературу Ѳ. М. Достоевскiй, въ cвоихъ «Запискахъ изъ Мертваго Дома». Съ первыхъ страницъ его статьи вы входите въ мiръ совершенно новый и неизвѣстный, и слѣдите за раскащикомъ съ напряженнымъ любопытствомъ и участiемъ. Это одно изъ такихъ сочиненiй, которыя приковываютъ наше вниманiе поразительной свѣжестью впечатлѣнiя, точно книга какого-нибудь Ливингстона, сообщающаго открытiя въ незнакомомъ и любопытномъ мiрѣ, съ тою разницею, что англiйскiй путешественникъ разсказываетъ о странахъ, хотя до-сихъ-поръ таинственныхъ,
29
но все же несовсѣмъ не доступныхъ, между-тѣмъ какъ авторъ Мертваго Дома знакомитъ насъ съ другимъ, можно сказать загробнымъ свѣтомъ, въ который не ступала нога писателя, или изъ котораго она еще не выходила.
Картина Мертваго Дома или каторжнаго острога, въ который вводитъ насъ г. Достоевскiй, поразительна своей новостью и страшной правдою.
Съ самыхъ далекихъ времнъ народная фантазiя или воображенiе поэтовъ представляли намъ адъ, какъ мѣсто вѣчной казни, на которую обрекаетъ небесное правосудiе за преступленiя и злодѣйства. Вспомните тартаръ древнихъ грековъ, окруженный пламеннымъ Флегетономъ, гдѣ Танталъ изнываетъ въ неутолимой жаждѣ. Сизифъ вѣчно катитъ на гору свой камень и Дананды осуждены на страшно-безплодный трудъ наливать бездонную бочку. Вспомните адъ Данта, съ его безконечными изгибами, гдѣ Уголино вѣчно вгрызается окровавленными зубами въ черень епископа Руджiеро. Вспомните наконецъ хоатическiй адъ Байрона, на блуждающей кометѣ, полный мукъ въ одномъ существованiи безъ свѣта и жизни, безъ страстей и даже страданiй, въ одной призрачной и томительной безличности. Передъ этими страшными картинами вы остнавливаетесь съ трепетомъ и жалостью, съ негодованiемъ на порокъ и укоризною на жестокость суда.
Такiя-же чувства пробудили въ насъ и Записки изъ Мертваго Дома. По мѣрѣ чтенiя, намъ казалось, что г. Достоевскiй, точно Виргилiй, ведетъ насъ въ какой-то страшный мiръ страданiй, въ какой-то новый адъ, только не фантастическiй, а дѣйствительный, и показываетъ намъ
30
такiя-же преступленiя и страданiя, но тѣмъ болѣе ужасныя, что это не вымыселъ поэта, а голая правда.
Какъ при входѣ дантова ада вы встрѣчаете страшную надпись: lasciate ogni speranza, voi ch'entrate, такъ и здѣсь съ первым шагомъ въ каторжный острогъ авторъ говоритъ вамъ: «надобно полагать, что нѣтъ такого преступленiя, которое-бы не имѣло здѣсь своего представителя.» И посмотрите, какая мрачная картина открывается вамъ за осторожнымъ частоколомъ, среди этого отверженнаго общества. Какъ въ извороткахъ дантова ада, въ Мертвомъ Домѣ три отдѣла: первый слой составляютъ каторжные военнаго разряда, не лишенные правъ состоянiя и преданные на короткiя сроки въ чистилище, изъ котораго они выходятъ въ сибирскiе батальоны; къ второму принадлежатъ ссыльно-каторжные разряда гражданскаго, присылаемые на сроки отъ восьми до двѣнадцати лѣтъ, послѣ чего они обращаются въ поселенцы по волостямъ, гдѣ иныхъ ждетъ можетъ-быть и спокойная жизнь Алексѣя Степановича (Свѣточъ, 1861, III. Былыя времена, Н. Ноля). Наконецъ въ послѣднемъ слоѣ этого ада есть особое отдѣленiе, обреченные на безсрочныя работы и называющiе себя вѣчными. Всѣ живутъ въ общихъ казармахъ — и разбойники по натурѣ, и убiйца по ремеслу, и преступники невзначай, и злодѣи изъ фанатизма, и несчастные, которыхъ натолкнулъ на преступленiе случай, и страдальцы виновные только въ несходствѣ своего образа мыслей съ убѣжденiями общественной силы и власти. Все это лица мрачныя, почти всегда молчаливыя, въ отверженномъ костюмѣ: у однихъ половина куртки темнобурая, а половина сѣрая, у другихъ вся куртка сѣрая, а рукава темнобурые. Днемъ шумъ, гамъ, хохотъ, ругательства,
31
звукъ цѣпей, чадъ и копоть, бритыя головы, клейменыя лица, лоскутныя платья; ночью сонный говоръ и бредъ, въ которомъ слышатся воровскiя слова, ножи, топоры. Отвращенiе и ненависть къ работѣ, воровство, шпiонство и доносы, безпрестранныя наказанiя, контрабандныя торговля виномъ, ростовщичество — «вотъ узы страшнаго семейства». И какая жизнь: постель на трехъ доскахъ грязныхъ наръ, щи съ огромнымъ количествомъ таракановъ, по ночамъ азардныя игры, иногда пьяный арестантъ въ одинъ праздникъ пропивающiй деньги, накопленныя въ цѣлые мѣсяцы, и въ этой толпѣ изъ двухсотъ-пятидесяти человѣкъ пришлецы со всѣхъ концовъ Россiи, раскольники, поляки, черкесы, татары, — въ буквальномъ смыслѣ самая разнородная смѣсь
Племенъ, нарѣчiй, состоянiй!
Не правда-ли, что эта катрина ничѣмъ не уступаетъ страшной картинѣ ада, созданнаго Дантомъ? Не кажется-ли она даже вымысломъ мрачной фантазiи, порожденiемъ ужаснаго настроенiя духа, въ которомъ поэтъ хотѣлъ нарисовать намъ самыя страшныя картины нечеловѣчески-уродливой жизни? И не становится-ли еще ужаснѣе эта картина, когда мы знаемъ, что она не въ глубинѣ преисподней, а на поверхности земли, въ нашемъ божьемъ мiрѣ, освѣщенномъ солнцемъ, наполненномъ благоуханiемъ цвѣтовъ: что это не безтѣлесныя тѣни отжившихъ, а живыя люди съ плотью и кровью, которые хоть и умерли нравственно, но еще живутъ тѣломъ, головою и даже сердцемъ? Не поучительно-ли заглянуть въ печальный мiръ этихъ людей, оторванныхъ отъ общетсва преступленiемъ, совершеннымъ подъ различными психическими условiями, при различiи темперамента, воспитанiя, жизненной обстановки,
32
нравственныхъ началъ или противорѣчiя съ общественными законами. Не любопытно-ли всмотрѣться въ это общество, сведенное и поддерживаемое въ принужденной работѣ, составленное изъ существъ съ исключительными страстями и надеждами.
И г. Достоевскiй представляетъ намъ рядъ портретовъ, чрезвычайно разнообразныхъ и типичныхъ.
Вотъ страшный разбойникъ Газин, который не разъ бѣгалъ, перемѣнялъ имя и попалъ въ «особое отдѣленiе». Про него разсказывали, что онъ заведетъ ребенка, напугаетъ, измучаетъ его, и насладившись вполнѣ трепетомъ маленькой жертвы, зарѣжетъ медленно. Вотъ злодѣй Орловъ, уличенный во многихъ убiйствахъ. Пройдя сквозь строй половину назначеннаго числа палокъ, онъ возвращается съ опухлой спиною кроваво-синяго цвѣта, и торопится выписаться изъ лазарета, чтобы совсѣмъ покончить съ наказанiемъ. «Выхожу остальное число ударевъ, говоритъ онъ товарищамъ, и тотчасъ-же отправлять въ Перчинскъ, а я-то съ дороги бѣгу, непремѣнно бѣгу, только-бы спина зажила!» Вотъ шестидесятилѣтнiй благодушный старичекъ изъ старообрядцевъ-вѣтковцевъ, сосланный за поджегъ построенной правительствомъ единовѣрческой церкви. А вотъ Сироткинъ, кроткiй юноша, который до-того не взлюбилъ солдатской жизни, что рѣшился посредствомъ убийства выйти изъ нея въ безсрочную каторжную работу. А наивный Акимъ Акимовичъ, который будучи офицеромъ на Кавказѣ, зазвалъ къ себѣ мятежнаго князька, разстрѣлялъ его по собственному усмотрѣнiю и обстояятельно донесъ о своемъ распоряженiи начальству. А трое братьевъ дагестанцевъ, сосланные за разбой на большой дорогѣ — и особенно Алей, возбуждающiй состраданiе, какъ грустная тѣнь Франчески, посреди дантова ада.
33
Безъ-сомнѣнiя все это преступники, болѣе или менѣе уклонившiеся отъ настоящаго общественнаго порядка, и никакiе современные законы не оставили-бы ихъ безъ наказанiя. Но здѣсь невольно являются вамъ вопросы, хотя можетъ-быть и не новые, но однакожъ и далеко нерѣшенные.
При первомъ взглядѣ на страшную картину острога, вамъ приходитъ мысль: какъ можетъ сжиться съ такимъ мѣстомъ человѣкъ, брошенный сюда изъ быта достаточной жизни, не за злодѣйство противоестественное, но по тѣмъ обстоятельствамъ, вслѣдствiе которыхъ русскiй народъ такъ гуманно даетъ ссыльнымъ знаменательное названiе несчастныхъ? Авторъ рѣшаетъ этотъ вопросъ живучестью человѣка, говоря, что это — существо ко всему привыкающее. И читая Записки г. Достоевскаго, дѣйствительно готовъ согласиться съ этимъ остроумнымъ опредѣленiемъ. Далѣе вы спрашиваете: неужели въ этомъ земномъ аду все должно быть подведено въ одну мѣрку, и законъ равно неумолимо долженъ карать безчеловѣчнаго Газина и наивнаго Акима Акимыча, ужаснаго разбойника Орлова и несчастнаго Алея? Если правосудiе представляютъ намъ слѣпымъ, то неужели оно должно оставаться и глухимъ къ голому человѣческаго сердца, къ вопiющимъ правамъ справедливости! Въ каторжномъ быту, по степени преступленiй есть и градацiя въ наказанiяхъ, но всѣ онѣ основаны не на различiи работъ или помѣщенiя, а только на одномъ неравенствѣ срока каторжной ссылки. Не ужаснѣе-ли это дантова ада? Тамъ Франческа Римини не брошена въ одну ледяную пропасть съ свирѣпыми Руджiеро, тамъ поэтъ Горацiй и гражданинъ Катонъ не скованы вмѣстѣ съ отцеубiйцами; а здѣсь страшный злодѣй Газинъ спать на однихъ нарахъ съ наивнымъ лезгиномъ
34
Нуррою, виноватымъ въ однихъ дерзкихъ наѣздахъ, и кроткимъ, простодушнымъ Алеемъ, котораго все преступленiе въ томъ, что онъ по восточной патрiархальности слѣпо повиновался старшимъ братьямъ! И сколько здѣсь на ряду съ разбойниками по ремеслу людей преступныхъ по легкомыслiю, даже по образу мыслей, нетерпимыхъ можетъ-быть въ одно время и вовсе не премтупныхъ въ другую, болѣе свѣтлую эпоху. Къ-счастiю, благодаря успѣхамъ нашего времени, теперь по словамъ автора все это значительно смягчилось, и нѣтъ сомнѣнiя, что впослѣдствiи измѣнится еще болѣе…
Давно не встрѣчали мы въ нашей литературѣ сочиненiя, которое дѣйствовало-бы на читателя такъ увлекательно, какъ записки изъ Мертваго Дома. Неистощимый интересъ этого разсказа то поражаетъ васъ ужасомъ, то вызываетъ слезы участiя и жалости, то заставляетъ задуматься надъ темной задачей человѣческаго сердца. Это совершенно новый мiръ, до-сихъ-поръ знакомый вамъ только по наслышкѣ, который наводитъ васъ на множество мыслей и вопросовъ, психическихъ и соцiальныхъ.
Но можетъ-быть скажутъ, что достоинство сочиненiя г. Достоевскаго зависитъ именно отъ новости предмета, до-сихъ-поръ никѣмъ нетронутаго и слѣдовательно успѣхъ книги обезпечивается даже при отсутствiи искусства и значительнаго таланта. Стоитъ однако прочесть нѣсколько страницъ изъ Мертваго Дома, чтобы понять несправедливость подобнаго предположенiя. Предмѣтъ конечно самъ-по-себѣ чрезвычайно новъ и интересенъ и съ первыхъ строкъ подкупаетъ вниманiе читателя; но мы того мнѣнiя, что г. Достоевскiй обнаружилъ здѣсь талантъ можетъ-быть гораздо больше, чѣмъ въ другихъ своихъ сочиненiяхъ, не
35
исключая и Бѣдныхъ Людей. Въ картинахъ Мертваго Дома мы видимъ истиннаго художника.
Конечно, все содержанiе этого сочиненiя взято изъ дѣйствительной жизни, безъ всякаго изобрѣтѣнiя. Но кто-же теперь не знаетъ, что творчество состоитъ не въ придумываньи замысловатыхъ сюжетовъ и эффектныхъ сценъ, а въ искусствѣ изъ началъ, представляемыхъ жизнью, создать ясную картину, во множествѣ видѣнныхъ нами лицъ угадать полные типы и изъ дѣйствительности перенести ихъ въ область прекраснаго. Это сдѣлалъ Гоголь въ Мертвыхъ Душахъ, это сдѣлалъ Крестовскiй въ своемъ романѣ «Въ ожиданiи Лучшаго». Такое-же художественное значенiе видимъ мы и въ новомъ сочиненiи г. Достоевскаго. Его Мертвый Домъ не даггеротипный снимокъ каторжнаго острога, а художественная картина, которая съ достоинствомъ фотографiи соединяетъ все обаянiе красокъ, даетъ не одинъ какой нибудь моментъ выраженiя человѣческаго лица, а всю игру его физiономiи, что умѣетъ всецѣло выразить одинъ истинный художникъ. Когда вы прочтете сочиненiе, у насъ остается картина полная и неизгладимая: какъ не звбудете вы русской провинцiи въ помѣщикахъ Мертвыхъ Душъ, или гостиной княгиги Десятовой, которая въ ожиданiи лучшаго, служить представительницей нашихъ салоновъ, такъ точно никогда не забудете ужасной и печальной жизни, съ которою познакомилъ васъ г. Достоевскiй въ своемъ Мертвомъ Домѣ.
Читатели знаютъ, что это жизнь. Но посмотрите, какъ взглянуть на нее авторъ. Онъ умѣлъ освѣтить ее такимъ высоко-гуманнымъ свѣтомъ, согрѣтъ такимъ теплымъ чувствомъ, какiя можно встрѣтить только въ сочиненiи, глубоко и долго зрѣвшемъ въ душѣ, полной любви и сочувствiя къ людямъ. Въ каждомъ преступникѣ онъ
36
ищетъ человѣка, и каждый его портретъ есть теплый, задушевный вопросъ, поставленный передъ обществомъ во имя правды или человѣколюбiя. И какое высокое умѣнье въ немногихъ чертахъ рисовать характеры такъ, что вы видите ихъ во всей полнотѣ. Г. Достоевскiй едва набрасываетъ свои лица, но вы кажется читаете всю прошлую жизнь ихъ, даже угадываете ихъ будущую судьбу. Это немного удивило насъ. У автора Бѣдныхъ Людей мы находили прежде любовь къ деталямъ, къ анализу сердца и характера въ чертахъ мелкихъ и тонкихъ; здѣсь мы видимъ совершенно иной прiемъ — умѣнье въ немногихъ, но крупныхъ чертахъ представлять полный и оконченный образъ. И по нашему мнѣнiю это больше удается г. Достоевсому. Мы знаемъ его Макара Алексѣевича такъ, какъ-будто-бы передъ нами было разсѣчено его сердце и всякое бiенiе его повторилось нѣсколько разъ, но процессъ этого анатомическаго анализа нѣсколько утомляетъ; здѣсь безъ всякаго напряженiя вы узнаете человѣка во всей полнотѣ его натуры. Немногими взмахами карандаша г. Достоевскiй рисуетъ намъ Орлова, Газина, Акима Акимыча, Стародубскаго старичка, а мы знаемъ ихъ такъ, какъ-будто сами прожили съ ними цѣлые годы. Въ избѣжанiе голословности мы рѣшаемся привести небольшой отрывокъ, по которому легко судить и объ интересѣ сочиненiя, и о талантѣ, съ какимъ оно написано. Вотъ какъ авторъ знакомитъ насъ съ однимъ изъ каторжныхъ арестантовъ:
Еще съ первыхъ дней моего осторожнаго житья одинъ молодой арестантъ, чрезвычайно хорошенький мальчикъ, возбудилъ во мнѣ особенное любопытство. Звали его Сироткинъ. Былъ онъ довольно загадочное существо, во многихъ отношенiяхъ. Прежде всего меня поразило его прекрасное лицо; ему было не болѣе
37
двадцати трехъ лѣтъ отъ роду. Находился онъ въ особомъ отдѣленiи, т. е. въ безсрочномъ, слѣдственно считался однимъ изъ самыхъ важныхъ военныхъ преступниковъ. Тихiй и кроткiй, онъ говорилъ мало, рѣдко смѣялся. Глаза у него были голубые, черты правильныя, личико чистенькое, нѣжное, волосы свѣтлорусые. Даже полуобритая голова мало его безобразила, — такой онъ былъ хорошенькiй мальчикъ. Ремесла онъ не имѣлъ никакого, но деньги добывалъ хоть по немногу, но часто. Былъ онъ примѣтно лѣнивъ, ходилъ неряхой. Развѣ кто другой одѣнетъ его хорошо, иногда даже въ красную рубашку, и Сироткинъ видимо радъ обновкѣ: ходитъ по казармамъ, себя показываетъ. Онъ не пилъ, въ карты не игралъ, почти ни съ кѣм не ссорился. Ходитъ, бывало, за казармами, — руки въ карманахъ, смирный, задумчивый. О чемъ онъ могъ думать, трудно было себѣ и представить. Окликнешь иногда его, изъ любопытства, спросишь о чемъ-нибудь, онъ тотчасъ-же отвѣтитъ и даже какъ-то почтительно, не по арестантски, но всегда коротко, неразговорчиво; глядитъ-же на васъ какъ десятилѣтнiй ребенокъ. Заведутся у него деньги, — онъ не купитъ себѣ чего-нибудь необходимаго, не отдастъ починить куртку, не заведетъ новыхъ сапоговъ, а купитъ калачика, пряничка и скушаетъ, — точно ему семь лѣтъ отъ роду. Эхъ ты Сироткинъ! Говорятъ бывало ему арестанты — сирота ты казанская! Въ нерабочее время онъ, обыкновенно, скитается по чужимъ казармамъ; всѣ почти заняты свомъ дѣломъ; одному ему нечего дѣлать. Скажутъ ему что-нибудь, почти всегда въ насмѣшку (надъ нимъ и его товарищами таки часто посмѣивались); — онъ, не сказавъ ни слова, поворотиться и идетъ въ другую казарму; а иногда, если ужъ очень просмѣютъ его, покраснѣетъ. Часто я думалъ, за что это смирное, простодушное существо явилось въ острогъ? Разъ я лежалъ въ больницѣ, въ арестантской палатѣ. Сироткинъ былъ также боленъ и лежалъ подлѣ меня; какъ-то подъ вечеръ, мы съ нимъ разговорились; онъ невзначай одушевился и, къ слову, разсказалъ мнѣ, какъ его отдавали въ солдаты, какъ, провожая его, плакала надъ нимъ его мать, и какъ тяжело ему было въ рекрутахъ. Онъ прибавилъ, что никакъ не могъ вытерпѣть рекрутской жизни; потому-что тамъ всѣ были такiя сердитые, строгiе, а командиры всегда почти были имъ недовольны…
— Как-же кончилось? спросилъ я, — за что-жъ ты сюда-то попалъ? да еще въ особое отдѣленiе… Ахъ ты, Сироткинъ, Сироткинъ!
— Да я-съ, Александръ Петровичъ, всего годъ пробылъ въ
38
батальонѣ; а сюда пришолъ за то, что Григорья Петровича, моего ротнаго командира, убилъ.
— Слышалъ я это, Сироткинъ, да не вѣрю. Ну кого ты могъ убить?
— Такъ случилось, Александръ Петровичъ. Ужъ оченно мнѣ тяжело стало.
— Да какъ-же другiе-то рекруты живутъ? Конечно тяжело сначала, а потомъ привыкаютъ и, смотришь, выходитъ славный солдатъ. Тебя должно быть мать забаловала; пряничками да молочкомъ до восемнадцати лѣтъ кормила.
— Матушка-то меня, правда, что очень любила-съ. Какъ я въ некруты пошолъ, она послѣ меня слегла, да, слышно, и не вставала. — Горько мнѣ ужъ очень, подъ конецъ, по некрутству стало. Командиръ не взлюбилъ, за все наказываетъ, — а и за что-съ? Я всѣмъ покоряюсь, живу въ акуратъ; винишка не пью, ничѣмъ не заимствуюсь; а ужъ это, Александръ Петровичъ, плохое дѣло, коли чѣмъ заимствуется человѣкъ. — Все кругомъ такiя жестокосердечные, — всплакнуть негдѣ. Бывало пойдешькуда за уголъ, да тамъ и поплачешь. Вотъ и стою я разъ въ караулѣ; ужъ ночь; поставили меня на часы, на абвахтѣ, у сошекъ. Вѣтеръ: осень была, а темень такая, что хоть глазъ раздери. И такъ тошно, тошно мнѣ стало! Взялъ я къ ногѣ ружье, штыкъ отомкнулъ, положилъ подлѣ; скинулъ правый сапогъ, дуло наставилъ себѣ въ грудь, налегъ на него, и большимъ пальцемъ ноги спустилъ курокъ. Смотрю, — осѣчка! Я ружье осмотрѣлъ, прочистилъ затравку, пороху новаго подсыпалъ, кремешокъ пообилъ и опять къ груди приставил. Что-жъ это, думаю? Взялъ я надѣлъ сапогъ, штыкъ примкнулъ, молчу и расхаживаю. Тутъ-то я и положилъ это дѣло сдѣлать: хоть куда хошь, только вонъ изъ некрутства! Черезъ полчаса ѣдетъ командиръ; главнымъ рундомъ правилъ. Прямо на меня: «Развѣ такъ стоятъ на караулѣ?» Я взялъ ружье на-руку, да и всадилъ въ него штыкъ по самое дуло. Четыре тысячи прошолъ, да и сюда, въ особое отдѣленiе…
Не правда-ли, что теперь вы вполнѣ знаете этого человѣка, видите и его дѣтство у матери, и его солдатское житье-бытье, и всю жизнь въ острогѣ, гдѣ суждено ему умереть въ нескончаемой каторгѣ. Передъ нами типъ, вполнѣ законченный. Можетъ-быть авторъ еще многое разскажетъ о немъ, но мы узнаемъ только внѣшнiя
39
подробности, а самая физiономiя этого лица такъ ясна, что не требуетъ болѣе ни одного штриха. Мы увѣрены, что если-бы Обломовъ или Инсаровъ попали въ каторжный острогъ, то г. Достоевскiй въ немногихъ чертахъ показалъ-бы намъ ихъ такъ-же хорошо, какъ мы знаемъ ихъ по цѣлымъ томамъ.
Съ перваго взгляда чтенiе Записокъ изъ Мертваго Дома можетъ поразить нѣкоторой безпорядочностью изложенiя: авторъ нерѣдко начинаетъ какой-нибудь очеркъ exabrupto, дѣлаетъ рѣзкiе переходы отъ одного предмета къ другому и снова возвращается къ первому, многое не оканчиваетъ, иное повторяетъ чтобы прибавить нѣкоторыя черты къ набросанной прежде картинѣ или образу, очень часто говоритъ: объ этомъ скажу послѣ, это разскажу впослѣдствiи. Въ другомъ сочиненiи это могло-бы показаться недостаткомъ; въ Мертвомъ Домѣ такiя прiемы не только не вредятъ сочиненiю, но вполнѣ гармонируютъ съ его содержанiемъ: поддерживая васъ постоянно въ какомъ-то раздраженномъ состоянiи, эта манера только усиливаетъ впечатлѣнiе, производимое хаотической картиною острога. Здѣсь обыкновенная стройность противорѣчила-бы всей обстановкѣ каторжной жизни.
Оканчивая свою небольшую статью, мы скажемъ въ заключенiе, что будемъ ждать съ нетерпѣнiемъ окончанiя Записокъ изъ Мертваго Дома. По нашему крайнему разумѣнiю ихъ ожидаетъ огромный успѣхъ, — не въ большинствѣ журнальной критики, умѣющей только отрыгать жвачку того, что поднесено ей наканунѣ, а не сегодня, но между нашей публикой, въ которой еще Бѣлинскiй подмѣтилъ инстинктъ угадывать свѣжее и здоровое въ литературѣ, не по указанiю присяжныхъ аристарховъ, а по собственному живому чутью. Явленiя, подобныя Мертвому
40
Дому у г. Достоевскаго — не минутныя эфемериды, порожденныя какимъ-нибудь мгновеннымъ интересомъ или увлеченiемъ, а сочиненiя, которыя живутъ и не умираютъ въ литературѣ, какъ памятники своего вѣка и общества. Записки изъ Мертваго Дома безъ-сомнѣнiя переживутъ и самые мертвые дома, которые должны перестроиться до основанiя съ успѣхами просвѣщенiя и обобщенiемъ идей о человѣческомъ достоинствѣ.
А. МИЛЮКОВЪ