<Дружининъ А. В.> Письма иногороднаго подписчика о русской журналистикѣ // Собранiе сочиненiй А. В. Дружинина. Т. 6. Спб., 1865. С. 7-113.


<7>


ПИСЬМА ИНОГОРОДНАГО ПОДПИСЧИКА О РУССКОЙ ЖУРНАЛИСТИКѢ

I.

Декабрь 1848. 

Съ удовольствіемъ получилъ я послѣднее письмо ваше, въ которомъ вы просите меня передавать вамъ, время отъ времени, потребности читающей публики нашей губерніи, сообщать то, что думаетъ она о дѣятельности вашего и другихъ журналовъ, и указывать вамъ тѣ статьи и тѣхъ авторовъ, которые ей болѣе нравятся. Мысль ваша заслуживаетъ похвалы. Нѣсколько замѣчаній привожу я въ концѣ письма и тутъ же говорю о дѣятельности «Современника», отдѣльно отъ другихъ журналовъ, такъ-какъ мнѣніе мое не можетъ быть назначено къ печатанію въ «Современникѣ» же. 

Вмѣстѣ съ тѣмъ вы приглашаете меня составлять ежемѣсячные отчеты о замѣчательнѣйшихъ статьяхъ, помѣщенныхъ въ нашихъ журналахъ. Берусь за это съ охотою, хотя не могу обѣщать вамъ ни полноты, вы тщательности исполненія. Долго толковать объ одномъ предметѣ я не въ состояніи: j'aime à marivauder, какъ говорилъ Дидро, замѣчательный фельетонистъ того времени, когда еще не было фельетоновъ. Я до крайности способенъ начинать за здравіе, а сводить за упокой, во поводу журналовъ говорить о театрѣ, и, толкуя о чтеніи, ввернуть нѣсколько словъ объ охотѣ и сельскомъ хозяйствѣ. Отступленіе вещь никогда не лишняя, часто мысль ваша бродитъ на страшное разстояніе отъ вашего предмета, и, несмотря на то, между предметомъ и отступленіемъ раждается какая-то связь, съ перваго раза непонятная. Итакъ, да здравствуютъ отступленія! пусть, говоря о «Москвитянинѣ», сверну 


8


я на стерляжью уху или романею, или верчено, или пряжено съ лукомъ; пускай, разбирая «Сынъ Отечества», заговорю я о вавиловскомъ столпотвореніи... Развѣ сотрудники «Москвитянина» не прославляютъ романеи? развѣ они, возбуждая аппетитъ своихъ читателей, не толкуютъ ежечасно о съѣстныхъ припасахъ? развѣ романы «Сына Отечества», полные нѣмецкихъ оборотовъ съ глаголами на концѣ, не возбуждаютъ мысли о смѣшеніи языковъ?... 

Мы всѣ любимъ читать, читаемъ безпрестанно, читаемъ больше, нежели бы слѣдовало. Образъ современной жизни, не очень богатой происшествіями, нашъ холодный и непріятный климатъ, отсутствіе живыхъ интересовъ рано заставляютъ насъ знакомиться съ несуществующими образами и вымышленною жизнью. Освободившись отъ занятій, часто утомительныхъ и скучныхъ, и охладѣвши къ развлеченіямъ такъ же вялымъ, какъ занятія ваши, мы съ удовольствіемъ беремъ въ руки новый журналъ или новую книгу и легко поддаемся ихъ интересу, не всегда достойному того, чтобъ надъ нимъ останавливаться. Но что же дѣлать? учиться поздно, читать знаменитыхъ писателей какъ-то утомительно, а просто думать... тоже какъ-то не хочется. И переиначивъ декартову аксіому, образованный членъ общества смѣло можетъ сказать въ наше время: «читаю, слѣдовательно существую». 

И чего же лучше: чтеніе такъ удовлетворяетъ нашимъ малымъ потребностямъ, нашему уму, не любящему самостоятельной дѣятельности. A воображеніе ваше развито очень, какъ всегда развито оно у людей сѣверныхъ, вопреки всѣмъ избитымъ фразамъ о горячемъ воображеніи жителей юга. Человѣкъ горячаго темперамента можетъ увлечься описаніемъ воображаемыхъ событій и жизни поддѣльной; но это увлеченіе минутное; оно быстро забываетъ вычитанныя имъ идеи и происшествія, тогда какъ прочитанное нами долго не изглаживается изъ нашей памяти. Житель сѣверной страны труднѣе увлекается, но онъ способенъ привязываться къ чтенію, ясно видѣть передъ собою жителей вымышленнаго міра, радоваться ихъ счастію и почти страдать вмѣстѣ съ ними... Нигдѣ нѣтъ такихъ страстныхъ библіомановъ какъ въ сѣверной Германіи и Англіи; въ особенности начитанность великобританскихъ писателей приводитъ въ истинное изумленіе и во многихъ отношеніяхъ сильно вредитъ многимъ изъ нихъ. Свѣтскіе люди, въ этихъ государствахъ, читаютъ очень много, и третья доля аристократической лондонской молодежи, кромѣ достаточнаго знакомства съ отечественной и французской словесностью, весьма свѣдуща въ древней литературѣ. У васъ, въ Россіи, между 


9


образованнымъ классомъ, любовь къ чтенію не развита въ такихъ широкихъ и правильныхъ размѣрахъ. Мы читаемъ много, читаемъ въ-торопяхъ, не придерживаясь никакой системы, и вредимъ себѣ еще тѣмъ, что изъ чтенія, этого богатаго источника наслажденій, не извлекаемъ вполнѣ того удовольствія, которое оно можетъ доставить. 

Короче сказать, мы еще не постигли вполнѣ умѣнья читать. Я чувствую, что мысль эта способна возбудить и сомнѣніе и нѣкоторое негодованіе, но я держусь своего мнѣнія, и, не желая сердить никого, прибавлю еще: въ Петербургѣ-то именно и не умѣютъ читать. Я не говорю ни объ ученыхъ книгахъ, ни о философіи, ни о древней литературѣ: я говорю о чтеніи ежедневномъ, чтеніи романовъ, газетъ и журналовъ, о чтеніи простомъ, вполнѣ доступномъ для свѣтскихъ людей. Скажу еще болѣе: петербургскій читатель дѣлается совсѣмъ другимъ, оставивши столицу съ ея занятіями и удовольствіями. 

Случалось ли кому-нибудь изъ васъ, господа, разстроивъ свое здоровье нелюбимою работой, или, просто, изъ экономическихъ разсчетовъ, удалиться, по книжному выраженію: «куда-нибудь въ глушь», то есть въ ваше имѣніе, въ которой-нибудь изъ губерній, и о которомъ вы почти было позабыли? Чтобъ защититься отъ скуки, вы берете съ собою нѣсколько сочиненій любимыхъ вашихъ авторовъ; чтобы не отстать отъ умственнаго движенія, вы подписались на русскіе и иностранные журналы. Въ первые дни вашего одиночества вамъ читать лѣнь: вы бродите по лѣсамъ и по саду, спите ночью, спите послѣ обѣда, не думаете вы о чемъ, и мало-по-малу воображеніе ваше, вся ваша нравственная сторона какъ-то проясняется, правильнѣе работаетъ, какъ испорченный желудокъ послѣ нѣкотораго воздержанія. Одного отдохновенія становится вамъ недостаточно, вы желаете развлеченія, и почтовый день начинаетъ васъ интересовать: вы уже поджидаете его. 

   Прежде всего беретесь вы за политическіе журналы, чтобъ узнать, что дѣлается въ Европѣ. Странное дѣло! огромный листъ, который прежде бросали вы, выхвативъ изъ него по кусочкамъ извѣстія о главнѣйшихъ событіяхъ, прочтенъ вами отъ доски до доски, прочтенъ безъ усилія; вамъ досадно, что нѣтъ другого подъ рукою. Вы съ удивленіемъ замѣчаете, что мысли ваши стали яснѣе, вопросы сдѣлались понятнѣе, дѣйствователи какъ-то оригинальнѣе и интереснѣе. Въ иныхъ изъ нихъ вы принимаете особенное участіе, частности и подробности возникаютъ передъ вами съ разительною ясностію; выстроите предположенія, придумываете, чтобъ вы сдѣлали на мѣстѣ того или другого лица... вы дополняете 


10


прочитанное. Вы берете литературный журналъ. Куда дѣлась Ваша излишняя взыскательность, ваша нетерпимость, ваше охлажденіе къ чтенію? Вы радостно привѣтствуете явленіе новаго таланта, слѣдите за развитіемъ или упадкомъ таланта вамъ извѣстнаго, поправляете ихъ, по временамъ увлекаетесь интересомъ. Вы дѣлаетесь и читателемъ и критикомъ и сознаетесь, что давно не испытывали при чтеніи такого удовольствія, какъ на этотъ разъ. Послѣднія числа мѣсяца, когда получаются ежемѣсячные журналы въ провинціи, и почтовый день становятся днями торжественными и веселыми. Но, къ сожалѣнію, не всегда ходитъ почта, и иногда, вмѣсто журналовъ, являются къ вамъ скучнѣйшія письма добрыхъ знакомыхъ. Вы прибѣгаете къ вашимъ когда-то любимымъ писателямъ, раскрываете романъ Гете, драму Шекспира и тому подобныя произведенія, которыхъ не брали вы въ руки съ девятнадцатилѣтняго возраста. 

И тутъ-то совершается превращеніе почти непонятное, радостное и свѣтлое. Только посреди одиночества и тихой жизни дается намъ способность понимать истинно-великихъ писателей, мыслить ихъ мыслью, видѣть передъ собою рядъ величественныхъ или граціозныхъ ими созданныхъ образовъ. Жизнь ваша распадается на двое, по временамъ вы подстерегаете въ себѣ самомъ такіе порывы, что еслибъ они случались въ другое время, вы бы не упустили случая подсмѣяться надъ собою... Въ то время, когда я пишу эти строки въ моемъ одиночествѣ, я живу такою жизнью, я со страстью читаю романъ, котораго я не могъ одолѣть въ Петербургѣ нѣсколько мѣсяцовъ тому назадъ. Я странствую вмѣстѣ съ Вильгельмомъ Мейстеромъ по стариннымъ нѣмецкимъ городкамъ, занимаюсь постановкою пьесъ на провинціяльномъ театрѣ, Миньона рѣшительно не даетъ мнѣ покою и каждую минуту является передъ моими глазами. 

Вы скажете: 

Жизнь лучше сновъ, и правда выше лжи; 

противъ этого многое можно сказать, но я скажу одно только: если я наслаждаюсь, что мнѣ за дѣло, почему я наслаждаюсь, лишь бы ощущеніе не происходило отъ грязнаго источника. Если мои сны будутъ прекрасны, я готовъ спать пятнадцать часовъ къ ряду; если воображеніе мое даритъ мнѣ радостные и свѣтлые часы, я благодаренъ ему и долго еще не погонюсь за дѣйствительными радостями. На вѣсахъ нашей жизни наслажденіе значитъ все; пусть причина его будетъ мала или велика, истинная или воображаемая, я принимаю одинъ результатъ, не разъискивая ничего болѣе. 


11


Обратимся, однакожь, къ наукѣ чтенія и взглянемъ, въ чемъ состоитъ великая тайна читать съ пользою и удовольствіемъ, которая почти неизвѣстна петербургскимъ жителямъ. 

Чтенію болѣе всего вредятъ разсѣянность и торопливость — два страшные недостатка, развитые въ петербургскомъ обществѣ. Всѣ тамъ заняты, отъ этого происходитъ разсѣянность; всѣ мѣшаютъ другъ другу, и всякой торопится дѣлать свое дѣло, чтобы укрыться отъ помѣхи. Оттого свободныя минуты, посвященныя чтенію, бываютъ разбросаны по всему дню; рѣдко, рѣдко если мы можемъ читать болѣе часа къ ряду, сохраняя покойное расположеніе духа. A чрезвычайно мало людей съ счастливымъ настроеніемъ ума, которые, раскрывая книгу, разомъ пріобрѣтаютъ степень вниманія и воспріимчивости, потребную для чтенія. Замѣтьте, что во всѣхъ занятіяхъ столичнаго жителя первые полчаса пропадаютъ даромъ. Человѣкъ, входя въ гостиную, первыя минуты или молчитъ, или ведетъ разговоръ вялый. Первый часъ служебныхъ занятій посвящаемъ мы зѣвотѣ, пустой болтовнѣ и писанью своихъ писемъ. Первый актъ оперы слушаемъ мы разсѣянно, не успѣвши настроить свой слухъ на пониманіе музыки. Оттого-то, принимаясь читать по нѣскольку разъ въ день, мы читаемъ безъ вниманія и съ усиліемъ. 

Любитель чтенія, собравши въ своемъ кабинетѣ бездну русскихъ и иностранныхъ новыхъ изданій, тѣшится ими только первый день. Потомъ эта масса печатной бумаги начинаетъ бременить его; у него нѣтъ времени перечитать и половину этихъ изданій; онъ выискиваетъ, что поинтереснѣе, и разборомъ этимъ самъ себя охлаждаетъ и доводитъ до равнодушія. Люди безъ состоянія должны читать въ должности, въ кондитерскихъ, въ книжныхъ лавкахъ, посреди шума и кучи незнакомыхъ лицъ, лишенные всякаго подобія комфорта, такъ необходимаго ври чтеніи. Гдѣ же тутъ обдумывать прочитанное? гдѣ работа воображенію, изъ какихъ матеріаловъ можетъ сформироваться эта двойная жизнь, хотя по слуху извѣстная каждому книгоѣду?... Нѣтъ, я готовъ всегда утверждать, что въ такомъ городѣ, какъ Петербургъ, никогда не будетъ постигнута тайна читать съ удовольствіемъ. Кромѣ причинъ общественныхъ, тому есть причина психологическая: вашъ образованный классъ отличается особенною, сосредоточенною боязливостью и мнительностію: всѣ мы, словно нехотя, живемъ посреди общества, въ такомъ большомъ городѣ, всѣ мы любимъ помышлять о спокойствіи и строить воздушные замки; немудрено, что при такомъ напряженіи духа, сталкиваясь съ ежедневными интересами, мы дѣлаемся мнительны, раздражительны, разсѣянны и неспособны къ легкой и 


12


беззаботной прогулкѣ отъ удовольствій жизни къ удовольствіямъ воображенія, отъ заботъ мелочныхъ къ занятіямъ болѣе возвышеннымъ... Насъ тянетъ въ двѣ разныя стороны, и не хватаетъ у насъ силъ выбрать ту или другую. Надо отдать справедливость жителямъ большихъ городовъ, расположенныхъ въ умѣренномъ климатѣ. У нихъ дѣйствительность не приноситъ ущерба воображенію. Парижанинъ, на минуту оторвавшись отъ занятій, хватаетъ томикъ какого-нибудь графа Монте-Кристо, и въ туже минуту переселяется въ темницу, бесѣдуетъ съ аббатомъ Ораріа, проклинаетъ гонителей Дантеса и вмѣстѣ съ узникомъ обдумываетъ планы освобожденія. 

Подобнаго рода умозрѣнія раждались въ моей головѣ въ половинѣ декабря, когда, нѣсколько утомленный чтеніемъ любимыхъ моихъ писателей, ожидалъ я съ нетерпѣніемъ новыхъ журналовъ. Журналъ никогда не утомляетъ читателя: въ немъ всегда такъ много современнаго, близкаго къ намъ, въ немъ постоянно зацѣпляются интересы живые, вчерашніе, которые еще не успѣли надоѣсть. Да и кромѣ того декабрь мѣсяцъ сопровождался въ нашихъ краяхъ страшными морозный и мятелью; страшно было выйти на улицу; такъ и хотѣлось читать, сидя передъ огнемъ, читать въ сласть, читать вдоволь, читать до того опьяненія, которое испытываетъ любитель сигаръ, перескочивъ отъ легкихъ trabucillos къ regalia empresa, brown brown. 

Но какова-же была моя досада, когда прошелъ почтовый день и я не получилъ ровно никакихъ журналовъ! Еще день, и опять ничего. Наконецъ, явились «Отечественныя Записки» и «Современникъ», потомъ опять ничего не приходило. Гдѣ «Библіотека»? гдѣ «Сынъ Отечества»? гдѣ «Москвитянинъ»? готовъ былъ я грозно спросить у ихъ болѣе исправныхъ товарищей. Планы мои рушились, и мнѣ осталось только пожалѣть о такой неисправности и ограничиться отзывомъ о тѣхъ книжкахъ, которыя у меня подъ рукою. Кстати, наконецъ, прибылъ и «Москвитянинъ», но все это такъ поздно, такъ не вовремя. Поэтому статья ноя будетъ неполна. 

A между тѣмъ декабрь мѣсяцъ обыкновенно бываетъ временемъ самой сильной литературной дѣятельности, особенно въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ, какъ у насъ, вся словесность сосредоточивается въ періодическихъ изданіяхъ. Всѣ журналы дѣлаются интересными въ этотъ мѣсяцъ, озабочиваясь поддержаніемъ или пріобрѣтеніемъ своей извѣстности. Можно сказать даже, что изданія слабыя и нелюбимыя публикою становятся въ это время занимательнѣе остальныхъ изданій, которыя, обезпеченныя заранѣе, идутъ путемъ болѣе 


13


ровнымъ. Нечего и говорить, что занимательность плохихъ журналовъ чаще всего бываетъ чисто отрицательная, и статьи ихъ бросаются вамъ въ глаза не достоинствомъ своимъ, а скорѣе какимъ-то отчаяннымъ усиліемъ приманить къ себѣ вниманіе читателей. Претензіи часто смѣшиваются съ жалобами на успѣхъ противниковъ и съ хулою на писателей любимыхъ публикою. Вся эта тактика, неминуема при всякомъ литературномъ движеніи, иногда способна поселить къ себѣ негодованіе; но утвердительно можно сказать, раздражительность и нетерпимость болѣе и болѣе исчезаютъ между нашею публикою. Мало того, чѣмъ спокойнѣе будемъ мы смотрѣть на дѣйствія негодующей посредственности, тѣмъ болѣе интересныхъ фактовъ и замѣчаній будетъ извлечено нами изъ чтенія самыхъ плохихъ сочиненій. Стернъ говоритъ справедливо: «нѣтъ ни одного бездарнаго произведенія, которое прочелъ бы я безъ всякой пользы.» 

Но прежде чѣмъ говорить о журналахъ ежемѣсячныхъ, надо сказать нѣсколько словъ о нашихъ газетахъ. Въ прошломъ году въ вашихъ ежедневныхъ листкахъ замѣтили мы двѣ перемѣны, обѣ весьма утѣшительныя. Первая изъ нихъ та, что «С. Петербургскія Вѣдомости», газета, отличающаяся подробностью своихъ заграничныхъ новостей, сдѣлалась съ 1849 года болѣе доступною большинству читателей. До сихъ поръ она выходила нераздѣльно съ прибавленіями, которыя для многихъ изъ подписчиковъ оказывались совершенно ненужными. Съ января нынѣшняго года прибавленія уже не будутъ составлять непремѣнную принадлежность газеты, и листокъ «С. Петербургскихъ Вѣдомостей», заключающій въ себѣ внутреннія заграничныя извѣстія, фельетонъ и ученыя статьи, можетъ быть получаемъ отъ нихъ отдѣльно за цѣну несравненно доступнѣйшую. За это улучшеніе редакція «С. Петербургскихъ Вѣдомостей» пріобрѣла себѣ благодарность всѣхъ иногородныхъ подписчиковъ. 

Второе явленіе: это отсутствіе литературныхъ споровъ, на которые были особенно щедры нѣкоторыя газеты, къ крайнему огорченію подписчиковъ, вмѣсто новостей и живого фельетона встрѣчавшихъ какую-то темную полемику. Что было поводомъ къ прекращенію этой полемики, мы не можемъ объяснить; но, не зная причины, тѣмъ не менѣе радуемся результатамъ. Теперь уже самъ себѣ не вѣришь, припоминая тѣ обвиненія и укоризны, которыя печатались за годъ назадъ. Полемика эта была такова, что князь Вяземскій, литераторъ весьма отдаленный отъ литературныхъ споровъ, не могъ не посвятить ей самой энергической и 


14


живой страницы въ своей книгѣ о сочиненіяхъ фонъ-Визина. Люди, слѣдящіе за ходомъ нашей словесности, поймутъ о которой страницѣ говоримъ мы. 

Двѣнадцатая книжка «Отечественныхъ Записокъ» обильна статьями во всѣхъ родахъ, но о ней нельзя сказать многаго. Всѣ почти статьи, ее наполняющія, составляютъ или продолженіе, или окончаніе статей, начатыхъ за нѣсколько нумеровъ прежде. Если ихъ исключить, то замѣчательнѣйшею между остальными статьями будетъ повѣсть г. Достоевскаго, награжденная немного страннымъ и хитросплетеннымъ заглавіемъ: «Бѣлыя Ночи — изъ воспоминаній мечтателя.» 

Основная идея «Бѣлыхъ Ночей» и замѣчательна и вѣрна. Въ малыхъ и большихъ городахъ встрѣчается цѣлая порода молодыхъ людей, которые и добры, и умны, и несчастны, при всей своей добротѣ и умѣ, при всей ограниченности своихъ скромныхъ потребностей. Имъ немного надобно: нѣсколько свѣтлыхъ женскихъ взглядовъ, нѣсколько денегъ въ карманѣ, два или три друга, съ которыми бы могли они «совершать душевныя изліянія», то есть болтать между собою чепуху, отъ которой у посторонняго слушателя приключится зѣвота. И что же? у этихъ людей нѣтъ ни денегъ, ни друга, ни любимой женщины; они одиноки посреди многолюдства; свѣтъ ихъ не знаетъ, и они не знаютъ свѣта. Отъ гордости, отъ скуки, отъ одиночества, отъ неодолимой потребности привязаться къ чему-нибудь, они дѣлаются мечтателями, они привязываются къ своимъ воздушнымъ замкамъ, какъ безнадежный больной привязывается къ своему доктору. Одного изъ такихъ людей вывелъ г. Достоевскій въ своей повѣсти, которая, по-моему, выше «Голядкина», выше «Слабаго Сердца», не говоря уже о «Хозяйкѣ» и нѣкоторыхъ другихъ произведеніяхъ, темныхъ, многословныхъ и скучноватыхъ. Передавать содержаніе «Бѣлыхъ Ночей» я не стану, потому-что голое событіе, лишенное подробностей, не передастъ пріятнаго впечатлѣнія, оставшагося во мнѣ по прочтеніи повѣсти. 

Не смотря на все ея достоинство, повѣсть «Бѣлыя Ночи» читается не совсѣмъ легко. Причину я прямо отношу къ поспѣшности, съ которой была она написана и слѣды которой попадаются на каждой страницѣ. Поспѣшность не вредитъ повѣстямъ, въ которыхъ дѣйствующія лица одарены характерами рѣзкими и эффектными; но характеры, подобные мечтателю г. Достоевскаго, требуютъ строгой и продолжительной обдуманности. Ихъ нельзя создавать съ-плеча, какъ бы ни были удачно схвачены двѣ-три черты, ихъ обрисовывающія, какъ бы ни были длинны и 


15


многословны отступленія, поясняющія психологическую сторону этихъ героевъ. Тутъ надобенъ трудъ упорный и постепенный, анализъ неотступный и медленный. 

Мечтатель «Бѣлыхъ Ночей» лицо блѣдное, почти непонятное, поставленное внѣ мѣста и времени. Скажутъ, что онъ и долженъ быть непонятнымъ; я не соглашаюсь съ этимъ. Пусть онъ самъ себя не понимаетъ, пусть онъ плаваетъ, сколько угодно, въ океанѣ неопредѣленныхъ мечтаній, но чтобы читатель понималъ его, чтобъ читатель зналъ какія это мѣчтанія? молодъ ли герой повѣсти? какъ его имя? какія его понятія и привязанности? потому-что, не смотря на увѣренія автора, я не повѣрю, чтобъ привязанности его героя сосредоточивались на домахъ около Фонтанки, на «господахъ почтенной наружности, нанимающихъ извощика», на «роѣ восторженныхъ грезъ, то граціозныхъ и нѣжныхъ, то бурныхъ и пламенныхъ, то сладко грустныхъ или томительно радостныхъ...» Да ради-Бога, какія же это грезы? изъ какихъ данныхъ онѣ почерпнуты? кто не знаетъ, что грезы самаго фантастическаго мечтателя носятъ начало свое въ дѣйствительности, какъ повѣсть самаго туманнаго романиста должна происходить на землѣ, между людьми, потому-что ей болѣе негдѣ происходить? 

Ежелибъ личность мечтателя «Бѣлыхъ Ночей» была яснѣе обозначена, еслибъ порывы его были переданы понятнѣе, повѣсть много бы выиграла. 

Позвольте же мнѣ, утомившись отъ такихъ туманныхъ разсужденій, потолковать о «Москвитянинѣ», который, надо отдать ему справедливость, не столько туманенъ. Двѣнадцатый нумеръ «Москвитянина» начинается повѣстью: «Маркиза Луиджи». Прочитавъ эту повѣсть, мы нечаянно взглянули на журнальныя замѣтки «Москвитянина», своею лаконической сжатостью напоминающія рѣчи Альфреда Джингля въ «Пиквикскомъ клубѣ», который такимъ образомъ передавалъ происшествія у какой-то лондонской заставы: 

«Берегитесь заставы — страшное происшествіе. Ѣдетъ за городъ семейство — мать — высокая леди — дѣти — ѣдятъ бутербродъ. Кучеръ зазѣвался — шлагбаумъ — хлопъ — высокую даму — оторвало голову. Бутербродъ въ рукѣ — некуда его класть — нѣтъ головы! Страшно! страшно!» 

Въ замѣткахъ этихъ, отличающихся энергическою сжатостью воспоминаній о Парижѣ и о цѣнѣ блюдъ въ тамошнихъ трактирахъ, нашли мы слѣдующія строки: «Во всѣхъ почти Петербургскихъ журналахъ и газетахъ помѣщаютъ переводы замогильныхъ записокъ Шатобріана. Это полезнѣе «Лукреціи Флоріани». 


16


Я задумался, прочитавъ эту замѣтку. Какимъ же образомъ, разсуждалъ я, г. Погодинъ, такъ дурно отзывающійся объ одномъ изъ лучшихъ романовъ Жоржа Санда, — г. Погодинъ, отъ котораго не разъ сильно доставалось автору «Валентины», рѣшился помѣстить въ Москвитянинѣ «Маркизу Луиджи», повѣсть, героиня которой ничто иное, какъ блѣдный сколокъ съ нѣкоторыхъ героинь Жоржа Санда, — героинь отчасти двусмысленнаго поведенія. Боже васъ сохрани сравнивать въ чемъ-нибудь автора этой повѣсти съ авторомъ Ораса, но сдается намъ, что издателю Москвитянина не мѣшало бы отказаться отъ одного изъ двухъ удовольствій: хулить Жоржа Санда и печатать повѣсти въ родѣ Маркизы Луиджи. Судите сами о поступкахъ этой маркизы. 

Эта женщина — актриса. Молодость ея прошла посреди порока, блеска, кокетства, самаго бездушнаго. И вдругъ она раскаявается, съ ужасомъ припоминаетъ, что во всю свою жизнь никого не любила, и, чтобъ загладить жестокости своей юности, женщина эта вѣшается на шею, сама, молодому лейтенанту, котораго (замѣтьте это) она вы разу передъ тѣмъ не видала, и о страданіяхъ котораго узнаетъ за глаза, отъ одного изъ старыхъ своихъ обожателей. Что вы объ этомъ скажете. 

А я скажу вотъ что: если уже и пришла маркизѣ въ голову такая мысль, то слѣдовало бы ей подождать немного, выбрать другую изъ своихъ жертвъ, и не предаваться человѣку, который говоритъ такимъ высокимъ слогомъ. 

«Въ этой одной рукѣ всѣ прекрасныя качества сердца... кротость, тишина, самыя нѣжныя, неистощимыя чувства. Къ этой рукѣ не смѣетъ никто коснуться устами.... Я уничтожилъ бы того, кто въ этотъ мигъ дерзнулъ бы коснуться руки ея.» (стр. 40). 

Послѣ того, лейтенантъ Уранинъ, котораго «обожгло сіяніе отъ ложи Маркизы», котораго «жгли два острые луча изъ-подъ бархатныхъ ея рѣсницъ» (стр. 39 и 40), возглашаетъ тако: 

«Я хочу знать ее, я хочу видѣть ее насквозь, хочу осязать всѣми порами моего тѣла... дайте мнѣ ее... ее...» (стр. 48). 

Бѣдная маркиза Луиджи! Флоріани тоже вела себя не совсѣмъ согласно съ свѣтскими требованіями, но по крайней мѣрѣ возлюбленный ея Кароль не говорилъ тирадъ въ родѣ вышеприведенныхъ нами... 

Замѣтили ли вы, что ваши русскія повѣсти дѣлятся на два довольно странные разряда. Дѣйствіе однихъ происходитъ въ Петербургѣ, и — чудное дѣло! — въ повѣстяхъ этихъ незамѣтно и слѣда петербургской жизни, — жизни озабоченной и шумной, подъ часъ веселой и блестящей. Если вѣрить повѣствованіямъ, то 


17


въ Петербургѣ только и живутъ, что унылые мечтатели да бѣдняки, тѣснящіеся по угламъ и подваламъ. 

Другой разрядъ: повѣсти изъ провинціяльной жизни. Тутъ вы разсчитываете встрѣтить колоритъ тихій и успокоительный, картину сѣверной нашей природы, сцену изъ жизни добраго и веселаго помѣщика, который ложится спать, поужинавши при закатѣ солнца?.. Ничуть не бывало: ждите ужасовъ, итальянскихъ страстей и неземныхъ дѣвъ, приготовьтесь видѣть какого нибудь поэта, юношу, съ непризнаннымъ геніемъ, юношу обаятельно прекраснаго, женщину, вознесшуюся превыше житейскихъ интересовъ... Ссылаюсь на «Маркизу Луиджи», ссылаюсь на повѣсть «Графиня Д...» которою подарили насъ «Отечественныя Записки», и о которой сейчасъ скажу я нѣсколько словъ. 

Графиня Д*** женщина вовсе не сходная съ Маркизою Луиджи. Она истинно добродѣтельна; но сочинительница повѣсти, для того, чтобы возвеличить свою героиню и еще рельефнѣе выставить ея добродѣтель, сдѣлала изъ ея мужа, стараго графа, какого-то изверга. Въ этомъ старикѣ, женившемся противъ ея воли, на героинѣ повѣсти, собраны всѣ пороки, даже самые противоположные, отчего графъ выходитъ лицомъ невозможнымъ. Этотъ старикъ чуть дышетъ, долженъ скоро умереть — и объѣдается всякій день трюфлями, волочится за женщинами; едва ворочаетъ языкомъ — и оскорбляетъ съ великой охотою жену, которая сама моетъ его раны... впрочемъ этихъ подробностей могъ бы авторъ не выставлять. И, что всего страннѣе, молодая, девятнадцатилѣтняя женщина кротко переноситъ обращеніе мужа. Сочинительница, вѣроятно, знаетъ, что съ кротостью совершенно совмѣстна женская гордость, и что терпѣніе, безотвѣтность имѣютъ свои предѣлы, за которыми получаютъ другое названіе. 

Но не одна Графиня Д*** одарена такимъ запасомъ истинно непонятнаго терпѣнія: въ повѣсти есть еще одинъ поручикъ, который безпрестанно куритъ трубку, пуская страшные клубы дыма, и котораго невѣжливый графъ называетъ «моя салфетка». 

Отчего же не сказать молодому человѣку: «ты моя салфетка», если онъ позволяетъ говорить себѣ въ глаза подобныя любезности. 

Дѣло въ томъ, что поручикъ влюбленъ въ графиню, и, надо признаться, что характеръ графини, не смотря на преувеличенія и натянутость, въ которыхъ нельзя не винить автора, не лишенъ привлекательности. Когда доходитъ дѣло до защиты притѣсненной женщины, каждая женщина-писательница находитъ что сказать и говоритъ дѣльно, умно, съ охотой и увлеченіемъ. Но когда 


18


приходится описывать мужчину, мужчину порядочнаго, дѣла принимаютъ другой оборотъ. Не говоря уже объ иностранныхъ писательницахъ, мы замѣтили этотъ рѣзкій недостатокъ въ повѣстяхъ г-жи Т. Ч. и видимъ его теперь въ сочинительницѣ повѣсти, которая теперь передъ нами. 

Добродѣтельный и величественный поручикъ, онъ же «моя салфетка», очерченъ далеко (тяжело это вымолвить), далеко неудачнѣе, нежели лейтенантъ Уранинъ, котораго высокопарная фразеологія съ такой любовью передана авторомъ «Маркизы Луиджи». Лейтенантъ Уранинъ оказывается человѣкомъ порядочнымъ во всемъ, исключая любовныхъ объясненій: онъ пьетъ Шато д'Икемъ, любитъ говорить о музыкѣ и потчуетъ виномъ бѣднаго музыканта, которому не на что купить «бархатнаго лафиту». Черезъ эти подробности, конечно довольно лишнія, фигура молодого лейтенанта кое-какъ еще обозначается передъ читателемъ, тогда-какъ поручикъ, влюбленный въ графиню Д***, отъ начала до конца повѣсти остается лицомъ вялымъ и безцвѣтнымъ: «онъ впервые узналъ гордость здоровья и душа его отъ непривычная не совладала съ ней. Она вылилась во всѣ черты лица, во всѣ его движенія; высоко приподняла голову, насмѣшливо глядѣла вокругъ... Вдругъ рука крѣпко сжала кокосовую палку: молодой человѣкъ схватился за трубку». 

Любопытно было бы узнать, что это за гордость здоровья, разрѣшающаяся потребностью закурить трубку? и зачѣмъ тутъ кокосовая палка? Потомъ мы узнаемъ, что поручикъ «въ огромныхъ клубахъ дыма топилъ налеты незваннаго чувства». 

Что-то странно, непонятно, 

Вѣрить какъ-то мудрено... 

Скажу я съ даровитымъ переводчикомъ либретто какой-то оперы. 

Еще одно замѣчаніе насчетъ «Графини Д***». Сжатость слога этой повѣсти, — сжатость неестественная и усиленная, непріятно поразила меня. Конечно, сжатость лучше многословія, но, сокращая срокъ терпѣнія недовольнаго читателя, она въ замѣнъ того возбуждаетъ неудовольствія. Нѣтъ ничего несноснѣе коротенькихъ строкъ, обрѣзанныхъ со всѣхъ сторонъ и торчащихъ передъ глазами въ видѣ стиховъ изъ Алкорана или афоризмовъ древняго мудреца. Я не стану болѣе распространяться объ этомъ предметѣ и ограничусь только однимъ совѣтомъ. Пусть сочинительница повѣсти перечитаетъ «Путевыя Записки» г. Погодина: только въ нихъ можетъ она увидѣть, до какого непроизвольнаго комизма можетъ дойти слогъ, сжатый не въ мѣру. Но обратимся къ 


19


«Москвитянину». Статья кн. Львова: «Разсказъ изъ народнаго быта», не оправдала ожиданій, возбужденныхъ во мнѣ своимъ заглавіемъ, хотя написана тщательно и читается легко. Есть два способа описывать бытъ простого русскаго народа: повѣствовательнымъ образомъ г. Даля и г. Григоровича. Первый изъ нихъ чрезвычайно кротокъ и сжатъ въ своихъ разсказахъ; выбравъ какое-нибудь происшествіе, ярко выказывающее одну изъ сторонъ жизни русскаго человѣка, г. Даль только мимоходомъ обрисовываетъ всѣ аксесуары и подробности. У него главное въ событіи, и, надо отдать справедливость, событія, описываемыя имъ, схвачены ловко и переданы искусно. Г. Григоровичъ держится другой системы: не раздробляя своихъ этюдовъ на отдаленныя одна отъ другой сцены, онъ изъ самыхъ подробностей, изъ интересовъ, повидимому ничтожныхъ, создаетъ дѣйствіе, поражающее насъ занимательностью и художественностью исполненія. 

Разсказъ г. Львова не напоминаетъ собою ни той, ни другой манеры: у него нѣтъ интереса внѣшняго, онъ лишенъ занимательности психологической. Его разсказъ — идиллія, въ которой все занято описаніемъ любви, страсти, которая, какъ всѣмъ извѣстно, не стоитъ на первомъ планѣ у нашего простого народа. Авторъ вовсе не освоился съ своими героями и не жилъ ихъ жизнью; его мужички или ничего не говорятъ, или отпускаютъ общія мѣста. Онъ самъ говоритъ, что крестьянскіе разговоры неинтересны и вертятся на предметахъ ничтожныхъ; не вѣримъ этому: въ жизни все интересно, въ ней нѣтъ ничего ничтожнаго. Вникните въ жизнь крестьянина, и вы найдете предметы драмы поживѣе какой-нибудь натянутой любви. Вспомните украденную лошадь въ «Антонѣ-Горемыкѣ». Г. Львовъ имѣетъ еще ту маленькую слабость, что предполагаетъ въ своемъ читателѣ совершенное незнаніе образа крестьянской жизни. Это убѣжденіе заставляетъ его дѣлать самыя комическія отступленія. «Крестьяне рѣдко разговариваютъ между собою — говоритъ авторъ — о томъ, что не касается ихъ житья-бытья. Имъ нѣтъ дѣла до того, что творится въ Европѣ и другихъ странахъ свѣта». 

Описывая свадьбу героини, авторъ разсказываетъ, какъ сватъ стоялъ у невѣстиныхъ дверей съ подарками. «Разумѣется, не шаль, не богатый уборъ прислалъ женихъ, а зеркальцо, роговой гребень» и т. д. 

Душевно благодаримъ г-на Львова за такіе любопытные факты. Эти драгоцѣнныя замѣчанія какъ нельзя лучше разъясняютъ передъ нами бытъ простого русскаго народа... 


20


Но перломъ 12-го № «Москвитянина», по-истинѣ, могутъ назваться «Новыя Путевыя Записки» г. Погодина, гдѣ онъ съ такою ясностью, энергическою краткостью, на двадцати страницахъ, представилъ смущенному моему взору Бѣлозерскъ, Весьегонскъ, Бѣжецкъ, Рыбинскъ, рѣчку Сить, гдѣ побиты были русскіе татарами, и для отысканія которой г. Погодинъ, въ глухую ночь, перебудилъ все село, поднялъ на ноги священника и повелъ съ собою весь причетъ на мѣсто знаменитой битвы. Сцена эта напоминаетъ собою ночной пріѣздъ Чичикова въ Коробочкѣ, переданный дамою, пріятною во всѣхъ отношеніяхъ: «Вообразите себѣ только то, что является вооруженный съ ногъ до головы въ родѣ Ринальда Рннальдини и требуетъ: подайте, говоритъ, всѣ души, которыя умерли. Коробочка отвѣчаетъ очень резонно, говоритъ, я не могу продать, потому что онѣ мертвыя. Нѣтъ, говоритъ, онѣ не мертвыя; это мое дѣло, говоритъ, звать, мертвыя онѣ или нѣтъ, онѣ не мертвыя, не мертвыя, кричитъ, не мертвыя; вся деревня сбѣжалась, ребенки плачутъ, все кричитъ, никто ни кого не понимаетъ, ну просто оррёръ оррёръ!» (М. Д. стр. 355). 

Подобнымъ образомъ отыскивалъ рѣку Сить почтенный авторъ «Путевыхъ Записокъ.» Мнѣ стало страшно, когда я прочиталъ это мѣсто; хорошо, что за нимъ слѣдовали сцены болѣе успокоительныя. «Мы объѣхали городъ (Ярославль) по всѣмъ главнымъ улицамъ. Прекрасный видъ на Волгу! Прекрасная площадь!» 

Какая художественность въ описаніяхъ. «Въ Переяславлѣ, первомъ пріобрѣтеніи Москвы, были мы поздно вечеромъ. Поѣлъ въ трактирѣ свѣжихъ сельдей...» 

Какъ! опять за старое? спросите вы. Опять за разговоръ о съѣстныхъ припасахъ? Успокойтесь: точно, г. Погодинъ поѣлъ сельдей и сообщилъ вамъ объ этомъ, но не все высказалъ, что было у него на душѣ. Онъ не сказалъ вамъ, сколько заплатилъ за сельди. A я увѣренъ, что трактирщикъ за сельди запросилъ вчетверо, что авторъ «Записокъ» сильно хотѣлъ подѣлиться этимъ событіемъ съ публикою, но удержался, боясь приписки. Успѣхъ! успѣхъ! 

Другія мѣста изъ «Путевыхъ Записокъ» поражаютъ насъ и заставляютъ задумываться. Мы привыкли къ слогу г. Погодина, но такой сжатости, такой рѣзкой, блестящей краткости еще не запомнимъ. 

«Жители (Бѣлозерска) вообще довольно набожны и привержены къ церкви. Числомъ ихъ 3000, а церквей 13 и священники довольны. Древнихъ родовъ нѣтъ, всѣ вывелись. Дворянъ много, но всѣ бѣдные.» 


21


Кромѣ того, для любителей, въ «Москвитянинѣ» интересна рецензія на статью г. Егунова «О торговлѣ древнѣйшей Руси.» Не берусь судить, справедливы ли замѣчанія рецензента; знаю только, что статьѣ чрезвычайно неблагопріятна замѣтка г. Погодина, помѣщенная въ концѣ. Въ этой замѣткѣ сказано между прочимъ: «Статья г. Егунова уничтожена въ прахъ». Мы не говоримъ уже о рѣзкости этого приговора, но не можемъ не сдѣлать одного вопроса: кто не знаетъ, что голословная похвала или порицаніе, по самому существу своему, пораждаетъ въ читателѣ недовѣрчивость? 

Но довольно о «Москвитянинѣ». Стихотворенія, въ немъ помѣщенныя, лишены замѣчательности, какъ въ положительномъ, такъ и въ отрицательномъ смыслѣ. Жаль, очень жаль, потому-что «Москвитянинъ» пріучилъ меня къ стихотвореніямъ, которыя способны дарить читателя истиннымъ наслажденіемъ. Гдѣ, какъ не въ «Moсквитянинѣ», гремѣли стихотворныя филиппики на мягкую мебель, на фраки, на французскую кухню? гдѣ, какъ не въ «Москвитянинѣ», можно было найти воззванія «къ возлюбленной,» «къ ней» отъ которыхъ становилось страшно и радостно?... Въ декабрьской книжкѣ ничего подобнаго я не нашелъ. Какіе-то поэты говорятъ о своихъ чувствіяхъ, и говорятъ довольно вяло. 

У меня есть одинъ сосѣдъ, очень умный помѣщикъ, который не находитъ довольно трогательныхъ словъ, оплакивая горькое положеніе русской музы, — такъ онъ выражается. Этотъ любитель стихотвореній человѣкъ очень жолчный; въ свою жизнь онъ много видѣлъ и много читалъ. Ему все надоѣло, не надоѣло только читать стихи. Если ему случается встрѣтить въ журналѣ громозвучную поэму или стихотвореніе съ ропотомъ на непризнанное величіе поэта, съ описаніемъ красотъ неподражаемой дѣвы, онъ совершенно счастливъ. Eгo раздражительная и ѣдкая натура радуется при наблюденіи за чужимъ безсиліемъ и самолюбіемъ, которое становится на ходули, падаетъ съ нихъ и снова, съ отчаяніемъ въ душѣ, лѣзетъ на высоту, которая все-таки навсегда остается недоступною. Въ слѣдующемъ мѣсяцѣ я познакомлю васъ съ этимъ помѣщикомъ. 

Я прочелъ ему стихотворенія изъ декабрьской книжки «Moсквитянина»; онъ началъ было ихъ слушать съ охотою, потомъ прервалъ чтеніе и вдругъ разсердился. «И это называютъ стихами!» проговорилъ онъ съ досадой. «Да что съ ними всѣми сдѣлалось? Такъ ли писали прежде? Хотите, я вамъ прочту одну мистерію? или нѣтъ, выслушайте отрывокъ, изъ нея же... около конца.» И онъ открылъ очень красивую книгу, изданную лѣтъ за тринадцать 


22


назадъ. «Чорный мракъ покрываетъ все небо. Отъ земли поднимаются два столба, одинъ огненный, другой кровавый. Духи вертятся въ каждомъ изъ этихъ столбовъ. Небосклонъ разсыпается и обломки его, подобно обломкамъ хрусталя, падаютъ на землю». 

— Постойте, постойте! перебилъ я моего сосѣда, видимо увлекшагося чтеніемъ: — да какіе же это стихи?... 

— Стихи сейчасъ пойдутъ, отвѣчалъ онъ: — это только экспозиція, это только вмѣсто словъ «театръ представляетъ...» Слушайте же... 

— Не хочу, не хочу! кричалъ я въ ужасѣ. 

— Видите ли, говорилъ помѣщикъ, положивъ книгу: — вотъ какова проза, что же стихи послѣ этого... По-моему, коли стихи писать, такъ ужь писать ихъ этакъ! 

До слѣдующаго мѣсяца! 

— Да! еще скажу нѣсколько словъ о «Библіотекѣ для Чтенія». Вотъ уже двадцатое декабря, а мы не получили даже и одиннадцатой книжки этого журнала, не говоря уже о двѣнадцатой. 

Это дурной признакъ. Мы не можемъ не пожалѣть о журналѣ, котораго заслуги будутъ помнить въ исторіи нашей словесности, и который, кромѣ того, до сихъ поръ замѣчателенъ отсутствіемъ журнальныхъ споровъ, скучныхъ для публики и безполезныхъ для самихъ враждующихъ сторонъ. Но вмѣстѣ съ этимъ нельзя не сказать, что самое это холодное и неподвижное равнодушіе къ вопросамъ, занимающимъ любителей русской словесности, едва ли болѣе не согласны съ выгодами журнала, нежели самое упорное, одностороннее преслѣдованіе ложной мысли. 

Въ дѣлѣ изящнаго нельзя быть холоднымъ скептикомъ и безпрестанно, сознательно противорѣчить себѣ самому. Судьба «Библіотеки для Чтенія» можетъ служить рѣзкимъ подтвержденіемъ нашего замѣчанія. Мы всѣ помнимъ блестящій успѣхъ этого изданія, открывшаго новый путь нашей журналистикѣ. Успѣху этому журналъ столько же обязанъ былъ множеству хорошихъ беллетристическихъ статей, какъ и своему направленію, которое не лишено было естественности и оригинальности. Три четверти тогдашнихъ книжекъ «Библіотеки для Чтенія» наполнены были статьями русскими, взятыми изъ нашихъ матеріяловъ и нашей жизни; въ критическихъ статьяхъ проявлялось похвальное противодѣйствіе неистовой иностранной словесности, которой произведенія съ 1830 года жадно читались русской публикою. Въ «Библіотекѣ для Чтенія» впервые появились статьи, въ которыхъ Бальзакъ, Гюго, Сю и прочіе идолы тогдашней публики были сведены съ своихъ 


23


пьедесталовъ. Этого мало въ «Библіотекѣ для Чтенія» жарко и неутомимо преслѣдовались бездарные поэты того времени; публикѣ было ясно доказано, что послѣ Пушкина и бездарный писака можетъ скропать гладкое стихотвореніе. Колкія насмѣшки «Литературной лѣтописи» надъ нелѣпыми романистами и вялыми поэтами памятны намъ и до этого времени. 

Таково было начало журнала «Библіотека для Чтенія». Въ слѣдующіе годы, беллетристическая часть ея была такъ же интересна, но публика съ изумленіемъ замѣтила, что критическая часть журнала оказывается явно непослѣдовательною, и непослѣдовательною безъ малѣйшей къ тому надобности. Журналъ, наполненный хулою на современные французскіе романы, началъ наполнять свои столбцы сочиненіями тѣхъ же самыхъ романистовъ; въ той же самой книжкѣ, гдѣ осмѣивались бездарныя попытки стихосплетанія, помѣщали самыя скучныя, водяныя вирши. На-ряду съ нападеніями на Бальзака гремѣла хула на свѣтлые, первые романы Жоржа Санда; Гоголь встрѣченъ былъ насмѣшками и сдѣлался любимцемъ публики; г. Тимофеевъ прославленъ былъ великимъ поэтомъ, а публика и знать не хотѣла о его стихотвореніяхъ. Вотъ обстоятельства, которыя нанесли первый ударъ «Библіотекѣ для Чтенія». 

Это положеніе не могло укрыться отъ лицъ, завѣдывавшихъ журналомъ. Вмѣсто того, чтобъ признать свои ошибки и склониться передъ судомъ публики, редакція «Библіотеки для Чтенія» явно вдалась въ какой-то странный индефферентизмъ, подъ-часъ, остроумный, чаще безполезный. Стали появляться такія рецензіи, изъ которыхъ нельзя было узнать, превозносится ли до небесъ разбираемое сочиненіе, или вконецъ осуждается. Сужденія, статьи правильныя и серьёзныя стали сталкиваться съ фарсами и пустозвонными тирадами. Въ одномъ нумерѣ помѣщалась статья какого-нибудь литератора и авторъ прославлялся великимъ, въ слѣдующемъ — надъ нимъ же нещадно подсмѣивались. Переводныя статьи являлись чаще и чаще, а отдѣлъ обзора иностранной литературы былъ начисто уничтоженъ. Чрезвычайно удобное средство избавляться отъ противорѣчій! 

Читатели простятъ намъ эту длинную диссертацію, если мы скажемъ, что писавши это, мы имѣемъ въ виду пользу и успѣхъ «Библіотеки для Чтенія». Прошло то время, когда періодическія изданія подкапывались одно подъ другое: въ наше время и слѣпой видитъ, что чѣмъ болѣе читаютъ въ публикѣ, тѣмъ больше возрастаетъ погодное число любителей чтенія. 

Всякое, самое нерачительное литературное произведеніе 


24


заставляетъ предполагать въ писателѣ часть убѣжденія, горячность, любимую, задушевную мысль. Зачѣмъ накидывать на себя равнодушіе и холодность? Мы не повѣримъ, чтобы лица, стоящія въ головѣ какого нибудь журнала, глядѣли на современную русскую литературу, какъ на поприще для жалкихъ дѣятелей. Критикуйте васъ, опровергайте наши мнѣнія, но ради-Бога, чтобы у васъ была жизнь, огонь и убѣжденіе. Словесность погибнетъ, если въ ней поселится безстрастіе, вымышленное ли, настоящее ли! 

II.

Январь 1849. 

«Все на свѣтѣ справедливо, и все несправедливо, что только бываетъ на свѣтѣ», сказалъ одинъ англичанинъ временъ Сфифта, Стерна и Ричардсона, и, надо сказать правду, эта грустная выходка какъ нельзя болѣе кстати въ устахъ британца, потому что ни у какого другого народа не удастся встрѣтить, въ одномъ и томъ же человѣкѣ, догматическаго пуританства рядомъ съ безотраднѣйшимъ скептицизмомъ. Древніе софисты довели до совершенства науку говорить pro и contra какой-нибудь идеи, и своими доказательствами до крайности сбивать съ толку слушателей. Девятнадцатый вѣкъ оставилъ далеко за собою дѣтскія продѣлки софистовъ: въ наше время никто не посмѣетъ публично противорѣчить самому себѣ, но зато въ глубинѣ души мы стали тончайшими софистами. На всякій вопросъ у насъ два отвѣта, и, что еще хуже, мы вполнѣ вѣримъ и тому и другому, а между тѣмъ они радикально противоположны другъ другу. 

Русская литература бѣдна, говорятъ журналы и читатели, и я, и вы, всѣ мы повторяли эту избитую фразу. Завтра, можетъ быть, я повторю ее снова съ полнымъ убѣжденіемъ, но сегодня я вовсе не вѣрю этому приговору и намѣренъ отъ чистаго сердца проповѣдывать противное. Проявленіе умственной жизни не можетъ быть незанимательнымъ, въ наше время и въ нашемъ отечествѣ. Скажу еще болѣе, нѣтъ ни одной литературной эпохи, въ которую бы словесность какого бы то ни было народа могла бы назваться лишенною занимательности. Разница бываетъ только въ одномъ: иногда громкія имена дѣятелей, обиліе произведеній во всѣмъ отраслямъ словесности бросаются въ глаза самому равнодушному читателю, въ другое же время требуется отъ этого же читателя болѣе наблюдательности, болѣе умственнаго напряженія. A гдѣ можно наблюдать, тамъ уже есть интересъ и занимательность. 


25


Я зналъ человѣка, у котораго голова и сердце были такъ счастливо устроены, что онъ рѣшительно не могъ постигнуть значенія словъ: скука, апатія, ничтожество, и всегда сердился, когда мы забрасывали его этими словами, къ сожалѣнію, крайне употребительными въ свѣтскомъ разговорѣ. Этотъ оригиналъ поистинѣ могъ назваться «другомъ человѣчества», хотя вовсе не былъ филантропомъ о скорѣе смахивалъ на эгоиста. Онъ до того любилъ всѣхъ людей, что не имѣлъ ни одного близкаго пріятеля. Никогда не сидѣлъ онъ одинъ и откровенно сознавался, что предпочитаетъ разговоръ съ необразованнѣйшимъ человѣкомъ сидѣнью надъ книгою или сочиненію разныхъ несбыточныхъ фантазій. 

Пріятель мой былъ наблюдателемъ, дилетантомъ наблюдателемъ, и, надо отдать ему справедливость, былъ явленіемъ рѣдкимъ потому-что едва ли подобные ему наблюдатели не родятся въ десять лѣтъ разъ. Онъ умѣлъ играть на своемъ собесѣдникѣ, какъ Эрнстъ играетъ на скрипкѣ, извлекалъ изъ него все, что только можно извлечь, такъ-что изумленный болтунъ подъ конецъ разговора съ ужасомъ примѣчалъ, что высказалъ всю свою подноготную человѣку полузнакомому. Происходили удивительныя вещи: въ нашъ кружокъ являлся человѣкъ натянутый, пустой, вялый. Всѣ его убѣгали и прославляли нестерпимѣйшимъ существомъ. Но вотъ являлся нашъ дилетантъ. Его интересовало новое лицо, онъ садился возлѣ, затрогивалъ его и вызывалъ на разговоръ. Первыя фразы были безтолковы и нестройны, какъ звуки плохого инструмента, за который шутя взялся отличный мастеръ, забивши себѣ въ голову разъиграть на немъ одну изъ своихъ фантазій. Вотъ рѣчь уже сдѣлалась стройнѣе, разговоръ завязался, и угрюмый, скучный, неподатливый собесѣдникъ, отъ котораго только-что всѣ пятились съ неудовольствіемъ, начиналъ говорить, пускаться въ сужденія, разсказывать исторіи, иногда грустныя и занимательныя, чаще простодушныя и интересныя въ отрицательномъ смыслѣ. Всѣ мы оставались совершенно довольны новымъ лицомъ, а наблюдатель былъ всѣхъ насъ довольнѣе. Но чуть уходилъ мой пріятель, чуть исчезалъ дилетантъ, разговоръ прекращался, и на сценѣ оставался опять прежній неразговорчивый и неподатливый господинъ... 

Кажется, я сказалъ въ предъидущемъ моемъ письмѣ, что наука чтенія имѣетъ большое сходство съ наукой жизни. Если я не сказалъ этого, то говорю теперь. Не надо никогда запрашивать многаго ни отъ чтенія, ни отъ жизни. Кто въ жизни хочетъ видѣть одни небывалыя катастрофы, сильныя страсти и дивныя 


26


приключенія, тотъ останется въ накладѣ; кто въ чтеніи вѣчно будетъ искать чего нибудь особенно новаго, блестящаго, затрогивающаго душу, тому скоро опротивитъ чтеніе, и будетъ онъ находить удовольствіе только въ перечитываніи ѣдкихъ, саркастическихъ писателей, которые и въ свою очередь надоѣдятъ до крайности. Для человѣка, умѣющаго жить на свѣтѣ, всякое явленіе общественной и индивидуальной жизни сопряжено съ живымъ интересомъ; точно такъ же для любителя чтенія всякое литературное произведеніе замѣчательно и стоитъ вниманія. 

Опасаясь вдаться въ отдаленнѣйшія отвлеченія, я ограничиваю мою болтовню и обращаюсь къ русской журналистикѣ за январь 1849 года. Первыми книжками журналовъ за нынѣшній годъ и я и сосѣди мои остались совершенно довольны. Положимъ, что иныя книжки опоздали, зато составъ другихъ былъ необыкновенно разнообразенъ. Въ однихъ «Отечественныхъ Запискахъ» и «Современникѣ» чего только мы не получили. Три романа, драму г. Лажечникова, о романахъ котораго намъ такъ пріятно вспоминать, потому-что они доставляли намъ, въ былое время, столько отрадныхъ часовъ, столько пріятныхъ впечатлѣній. Не знаю, какого мнѣнія вы о романахъ г. Лажечникова, но во мнѣ всѣ впечатлѣнія держатся съ особеннымъ упорствомъ и свѣжестью, качество необходимое для любителя чтенія. Я читалъ «Послѣдняго Новика», когда мнѣ было тринадцать лѣтъ отъ роду, и въ настоящее время я могу пересказать вамъ весь ходъ этого прекраснаго романа, сцена за сценою. Какъ нравились мнѣ описанія Лифляндіи, съ ея миніатюрными горами, съ бѣлыми, чистенькими городками, раскиданными посреди живописныхъ пейзажей, съ ея разрушенными замками, съ жителями, въ которыхъ осталось такъ много хорошихъ и дурныхъ слѣдовъ рыцарскаго времени... Я помню всѣ лица этого милаго романа: помню прекрасную Кеттхенъ, нѣжную Луизу, помню лѣниваго, ожесточеннаго честолюбца Паткуля, помню скупого барона, помню крошечнаго шведскаго генерала Шлиппенбаха, который является такимъ героемъ посреди тяжкой гуммельсгофской баталіи... Это еще десятая часть любимыхъ мною лицъ, новые образы возникаютъ передо мною... Вѣрно романъ хорошъ, если воспоминаніе о немъ, если лица, въ немъ выведенныя, такъ глубоко врѣзались въ дѣтскую душу. Не говорите, что всему виною дѣтская воспріимчивость: отчего же не свѣтлы въ нашей памяти другія книги, неизбѣжные бичи юнаго возраста? Отчего Телемакъ и Калипсо не возбуждаютъ въ насъ никакихъ воспоминаній? отчего комедіи Беркеня и повѣсти Бульи, которыми подчивали наше дѣтство, 


27


теперь пораждаютъ въ насъ вялое воспоминаніе? отчего тирады александрійскихъ стиховъ, которые мы учили и торжественно декламировали, наводятъ теперь на насъ мысль о скукѣ и пустозвонствѣ? Итакъ, благодарность, глубокая благодарность г. Лажечникову за его прекрасные романы, за его «Новика», гдѣ съ такою пламенною вѣрностію выставлена любовь изгнанника къ своей родинѣ; за его «Ледяной Домъ», гдѣ интересъ происшествій, блескъ и вѣрность описаній переносятъ насъ въ одну изъ замѣчательнѣйшихъ эпохъ русской исторіи, за его «Басурмана», гдѣ памятно намъ превосходное лицо, молодой бояринъ Хабаръ Симской, лицо, полное русскаго, веселаго удальства, полное беззаботнаго, почти безсознательнаго благородства, которое съ увлекательною ясностью свѣтится въ каждомъ словѣ, въ каждомъ движеніи этого русскаго юноши... 

Я съ жадностью началъ читать новую драму г. Лажечникова, но я не остался ею доволенъ. Иначе и быть не могло: историческій романъ и драма изъ современной жизни — это двѣ крайности. Кто хорошъ въ одномъ родѣ, тому не удается другой. Вспомните попытки Вальтеръ Скотта и Бульвера. Г. Лажечниковъ превосходенъ въ описаніяхъ, въ тщательной отдѣлкѣ подробностей, а эти достоинства не стоятъ на первомъ мѣстѣ въ драмѣ и особенно въ драмѣ современной. Болѣе я ничего не скажу о «Дочери Еврея», и хотя бы г. Лажечниковъ написалъ десять драмъ несравненно неудачнѣе этой, я не въ состояніи вымолвить слова сужденія, а буду ограничиваться желаніемъ, чтобъ г. Лажечниковъ опять воротился съ тому роду, который ему такъ удавался, и опять подарилъ вашу публику романомъ въ родѣ «Басурмана», только безъ тѣхъ орфографическихъ нововведеній, которыя встрѣтили мы въ этомъ послѣднемъ. Я не беру на себя роли суроваго критика и сохраняю право быть пристрастнымъ, напередъ оговаривая тѣ случаи, въ которыхъ желаю пользоваться этимъ правомъ. 

Отъ романовъ г. Лажечникова перехожу къ первой части «Неточки Незвановой», новаго произведенія плодовитой фантазіи г. Достоевскаго. Раздроблять свое произведеніе на кусочки, листка по три печатныхъ, вещь весьма невыгодная. Чтобъ затронуть любопытство публики, надо прибѣгнуть къ эффектному расположенію сценъ, на которое такіе мастера французскіе романисты; да и въ этомъ случаѣ разсчетъ не всегда удается и сочиненіе, основанное на психологическомъ анализѣ, въ которомъ встрѣчаются картины простыя, событія нехитрыя, совершенно погибаетъ отъ раздробленія. До окончанія романа, я не рѣшаюсь сказать окончательное о 


28


немъ мнѣніе мое. Скажу только одно: въ первой части много страницъ умныхъ, проникнутыхъ чувствомъ, хоть и скучноватыхъ, анализъ характеровъ заслуживаетъ не менѣе вниманія. Жаль только, что при этомъ въ авторѣ замѣтно постоянное усиліе, напряженіе, что онъ видимо старается поразить, озадачить своего читателя глубиною своей наблюдательности. Это вмѣстѣ съ отсутствіемъ мѣры, съ неумѣньемъ въ пору остановиться, производитъ непріятное впечатлѣніе. Г. Достоевскій какъ-будто не знаетъ, что лучше не договорить, чѣмъ сказать лишнее, какъ-будто боится, что его не поймутъ, не поймутъ всей глубины идей, которыя открываетъ онъ, — и, вслѣдствіе того, никогда не остановится въ пору. И хоть бы отъ этого сочиненіе выигрывало въ ясности! Ничуть не бывало! Въ цѣломъ много остается темноватымъ, недосказаннымъ. Тяжкимъ трудомъ отзываются повѣсти г. Достоевскаго, пахнутъ потомъ, если можно такъ выразиться, и эта-то излишняя обработка, которой авторъ не умѣетъ скрыть, вредитъ впечатлѣнію. Впрочемъ въ «Неточкѣ» меньше прежняго многословія и темныхъ, вычурныхъ выраженій; языкъ сталъ замѣтно сжатѣе, хотя отъ этого и потерялъ часть образности. 

Недостатковъ тоже довольно, и недостатковъ старыхъ, отъ которыхъ, кажется, не исправиться ни г. Достоевскому, ни его подражателямъ — г. М. Достоевскому и г. Буткову. Тотъ же грустный, однообразно болѣзненный колоритъ, тѣже унылыя чувства, сдавленныя прессомъ неумолимой нищеты, тоже отсутствіе женщины... Да, странно сказать: романъ названъ женскимъ именемъ, въ первой его части дѣйствуютъ двѣ женщины, самый разсказъ ведется особою прекраснаго пола... и все-таки въ романѣ нѣтъ женскаго лица. Поставьте на мѣсто «Неточки» мальчика, воспитаннаго бѣдными и несогласными родителями, и все, что ни говоритъ о себѣ героиня романа, можетъ быть примѣнено къ этому мальчику. Слѣдуетъ ли изъ сказаннаго, что гнетъ несчастія равно дѣйствуетъ на мужчину и на женщину во время ихъ дѣтскаго возраста? Совершенно не слѣдуетъ. Природа надѣлила женщину игривостью характера, способностью привязываться къ бездѣлицамъ, великимъ дарованіемъ прилаживаться къ дѣйствительности, смиряться передъ тѣмъ, что неизбѣжно, покоряться, надѣяться и находить радости въ своей покорности и своей надеждѣ... Женщина никогда не вдается въ апатію; ожесточается же она только въ зрѣломъ возрастѣ, если лучшая часть ея самой, ея сердце — разбито и непонятно. A въ дѣтскихъ лѣтахъ женщина не любитъ тосковать, привязываться къ своему злодѣю и на любовь отвѣчать холодностью. Потому-то я 


29


нахожу, что впечатлѣнія дѣтства, передаваемыя «Неточкою», не вѣрны и не близки къ дѣйствительности, что на нихъ слишкомъ лежитъ печать непрерывнаго унынія, болѣзненной сосредоточенности, не перерываемой ни однимъ яснымъ воспоминаніемъ, ни однимъ безпричинно-веселымъ порывомъ, который такъ часто вспыхиваетъ въ юношеской душѣ, не смотря на всю горечь внѣшнихъ обстоятельствъ. 

Но знаете ли, за какую статью «Отечественныхъ Записокъ» схватился я прежде всѣхъ другихъ, прежде чѣмъ за разсказъ о путешествіи по Африкѣ, интересный, какъ всѣ разсказы г. Ковалевскаго (исключая, однакожь, его «Петербургъ днемъ и ночью»), прежде чѣмъ за драму г. Лажечникова, прежде чѣмъ за статью о русской литературѣ, замѣчательную умнымъ разборомъ послѣдняго романа Диккенса. Въ оглавленіи статей я встрѣтилъ одно имя, громкое и великое имя, — имя, съ которымъ соединяется мысль о тысячѣ сценъ геніяльно комическихъ, граціозно очаровательныхъ, имя, которое, съ сожалѣніемъ надо признаться, мало извѣстно въ Россіи, — имя, которому всѣ поклоняются на-слово, повторяя общія мѣста изъ исторіи древней литературы... Я говорю объ Аристофанѣ, объ отцѣ комедіи, о первомъ комикѣ древней Греціи, первомъ по наше время, не смотря ни на Бомарше, ни на Мольера, ни на Шеридана, ни на нашего Грибоѣдова, ни на самого великаго Шекспира. 

Грустно подумать, до какой степени наши читатели мало знакомы съ колоссами древней литературы, какъ мало сочувствія возбуждаютъ въ вашей публики имена Гомера, Софокла и Ѳеокрита! Многіе ли изъ насъ читали хоть бы Аристофана, писателя, болѣе другихъ доступнаго, потому-что въ него не надо вчитываться съ усиліемъ: онъ самъ заставитъ васъ обратить всѣ силы для пониманія его комедій, онъ сдѣлаетъ самый этотъ трудъ отраднымъ и радостнымъ, увлекши васъ ослѣпительнымъ блескомъ нестарѣющагося остроумія, граціею положеній, самымъ своимъ цинизмомъ, который не возмущаетъ души, какъ не возмущаютъ ея народныя сказки бойкаго содержанія! Мнѣ скажутъ: не всякій можетъ читать Аристофана въ подлинникѣ. A кто же не можетъ читать его въ прекрасномъ изданіи его комедій, переведенныхъ на французскій языкъ профессоромъ древней литературы Арто (Artaud). Нельзя не посовѣтовать всѣмъ образованнымъ читателямъ купить эти два щегольски изданные томика. Во французскомъ переводѣ Аристофанъ теряетъ менѣе, чѣмъ въ другомъ какомъ-нибудь, и причина тому понятна въ образѣ мыслей, въ народномъ характерѣ 


30


французовъ нашего времени встрѣчаемъ мы много сходнаго съ мыслями и характеромъ древнихъ аѳинянъ. Веселость и насмѣшливость, неразлучныя спутницы одного народа, принадлежали въ древнія времена и другому. Читая нѣкоторыя комедіи Аристофана, почти можно спросить самого себя: не въ нынѣшнемъ ли году все это написано? не скрыта ли тутъ, подъ оболочкой древней эрудиціи, самая тонкая и злая насмѣшка надъ заблужденіями нашего всемудраго XIX вѣка? Эта дивная комедія, «Облака» не есть-ли злая сатира на порывы туманной философіи? Комедія «Женское Собраніе», гдѣ женщины, завладѣвъ правленіемъ, устроиваютъ общій столъ для всѣхъ гражданъ и издаютъ десятки сумасбродныхъ постановленій, не осмѣиваетъ ли тѣхъ мистическихъ и несбыточныхъ утопій, на которыя такъ щедръ человѣкъ нашего временну Чудная, прелестная комедія «Женское Собраніе», гдѣ злѣйшая иронія смѣшивается съ очаровательнымъ простодушіемъ, гдѣ безсовѣстно-циническая выходка смѣняется картиною, полною восхитительной граціи! Помните-ли вы эту сцену, гдѣ молодой аѳинянинъ, послѣ роскошнаго пира, устроеннаго на общій счетъ женщинами правительницами его родины, останавливается, какъ испанскій гидальго прошлаго столѣтія, подъ окномъ любимой имъ дѣвушки? Помните ли вы его рѣчи, полныя жгучей, неописанной нѣжности, эти милыя, дѣтски наивныя выраженія? Счастливецъ! ему удалось склонить на свою сторону хорошенькую сосѣдку, она выходитъ изъ своей комнатки, идетъ къ конюшнѣ... но вотъ, о ужасъ! изъ сосѣднихъ домовъ выскакиваютъ три гнусныя старухи и начинаютъ осаждать молодого человѣка. Въ силу другого закона, изданнаго женщинами, старухи имѣютъ предпочтительное право на любовь юношей, дѣвушки же не смѣютъ любить, пока не состарѣются... Чудовищный законъ! страшное положеніе юноши! но какъ полно оно высокаго комизма! Какъ старается онъ, бранью и ласками, отбояриться отъ противныхъ мегеръ, съ какою любовью молодая аѳинянка заступается за своего возлюбленнаго, какъ злы и вмѣстѣ съ тѣмъ забавны старухи, для которыхъ давно уже прошло золотое время любви!... Да пусть наша публика познакомится съ древними, пусть она насладится твореніями отца комедіи, и если въ этихъ твореніяхъ не найдетъ она ничего увеселительнаго, то ей останется возвратиться къ Сю, Дюма и Февалю и читать «Зависть», романъ плохой во всѣхъ отношеніяхъ, лишенный живости, истины и даже сказочнаго интереса. 

Нельзя не поблагодарить г. Ордынскаго за его мысль познакомить публику съ однимъ изъ величайшихъ поэтовъ Греціи. 


31


Вообще, наши писатели мало занимаются вопросами, относящимися къ исторіи иностранной словесности, древней и новой. A читатели любятъ статьи подобнаго рода, потому-что въ нихъ удобно смѣшиваются интересныя біографическія подробности съ вопросами болѣе важными, характеристическія черты разныхъ народовъ съ общими взглядами, философскими и эстетическими. Во Франціи лучшіе писатели составляютъ біографіи любимыхъ своихъ авторовъ и издаютъ ихъ въ видѣ предисловій къ ихъ сочиненіямъ или помѣщаютъ въ журналахъ отдѣльными статьями. Такъ Ф. Шаль составилъ много превосходныхъ статей объ англійской и испанской литературѣ; Планшъ, Низаръ разработывали подобнымъ образомъ словесность древнихъ народовъ; Блазъ, Тальяндіе, Лёвъ Веймаръ разбирали нѣмецкихъ писателей; Жоржъ Сандъ написалъ памятныя статьи о Сенанкурѣ и Руссо... короче сказать, каждый изъ этихъ замѣчательныхъ талантовъ наперерывъ торопился знакомить публику съ человѣкомъ, произведеніями котораго самъ любилъ зачитываться. Оттого статьи выходили живыя, горячія и принимались публикою съ полнымъ одобреніемъ. 

Подобнаго рода попытку сдѣлалъ авторъ статьи объ Аристофанѣ. Видно, что Аристофанъ былъ его любимымъ писателемъ; но, кажется, г. Ордынскій не взялъ въ соображеніе того обстоятельства, что большая часть нашей публики рѣшительно незнакома съ великимъ комикомъ. Оттого его статья интересна для любителей древней литературы, но темновата для большинства, о которомъ авторъ упоминаетъ въ началѣ своей статьи. Содержаніе комедій передано вкратцѣ, выписокъ весьма немного; разсказывая о политическомъ значеніи комедій Аристофана, авторъ упускаетъ изъ вида другія достоинства и недостатки этихъ многостороннихъ произведеній. Впрочемъ намъ обѣщано продолженіе статьи. 

Пусть г. Ордынскій въ продолженіи обратится къ огромному большинству публики, которая жаждетъ свѣдѣній живыхъ, интересныхъ и удобопріобрѣтаемыхъ Пусть онъ въ рѣзкихъ очеркахъ разскажетъ намъ, какъ разсказываютъ дѣтямъ, образъ жизни современниковъ Аристофана, этихъ вѣтреныхъ, добрыхъ, праздношатающихся аѳинянъ, которые встаютъ поздно, съ тросточками въ рукахъ отправляются на площадь собранія, удираютъ оттуда если совѣщанія покажутся имъ сухи, и отправляются шататься по палестрамъ или смотрѣть рѣдкихъ птицъ да звѣрей, присланныхъ съ востока и выставленныхъ по распоряженію правительства на удивленіе дѣтски-любопытному народу. Пусть г. Ордынскій заставитъ насъ присутствовать въ греческомъ театрѣ, слушать 


32


представленіе комедій Аристофана, подъ лазурнымъ небомъ, на открытой сценѣ, передъ всѣмъ городомъ, который сбѣжался въ театръ, оставивъ дома однихъ рабовъ да малыхъ ребятишекъ. Пусть разскажетъ онъ намъ, какъ самъ Аристофанъ, разкрасивъ себѣ лицо, явился на сцену представлять страшнаго демагога Клеона, какія личности сыпались на публику, которая, зная каждаго согражданина, съ хохотомъ оборачивалась къ лицу, названному актеромъ. 

Право, было бы недурно, ежелибъ нѣкоторые изъ нашихъ беллетристовъ попробовали составлять біографіи любимыхъ своихъ писателей, древнихъ, или новыхъ, съ краткимъ взглядомъ на ихъ дѣятельность, на значеніе ихъ произведеній. Не одни знаменитыя имена заслуживаютъ такой чести: полезно составлять критическія статьи о писателяхъ второстепенныхъ и посредствомъ выписокъ и общей оцѣнки сохранить для публики лучшія ихъ страницы, замѣчательнѣйшія ихъ мысли. Еслибъ и всѣ дѣятели нашей словесности были великими художниками, то и въ такомъ случаѣ мой совѣтъ не могъ бы показаться имъ обиднымъ: развѣ Томасъ Муръ не написалъ цѣлой книги о Байронѣ, Боккаччіо о Данте Алигіери, и такъ далѣе. Я предполагаю, что наши литераторы много читали, любятъ читать, а потому подобный трудъ будетъ для нихъ легокъ, а публикѣ совершенно пріятенъ. 

Въ жизни великихъ талантовъ, стоявшихъ во главѣ своихъ современниковъ, встрѣчается множество событій, которыя съ поразительною ясностью характеризуютъ ихъ вѣкъ и собственный ихъ характеръ. Пользуясь этими матеріялами, чрезвычайно легко выставить передъ глазами читателей личность той знаменитости, которую мы хотимъ описывать. Въ какой-то забытой итальянской книгѣ я недавно читалъ анекдотъ изъ жизни Данта, анекдотъ въ высшей степени характеристическій, въ которомъ на нѣсколькихъ строчкахъ не только изображается лицо и нравъ знаменитаго поэта-изгнанника, но даже самый характеръ его эпохи. Вотъ этотъ анекдотъ. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ появленія «Божественной Комедіи», Данте шелъ задумавшись по торговой площади въ Пизѣ или Болоньѣ. Двѣ старухи, сидѣвшія за какимъ-то прилавкомъ, стали шептаться между собой, поглядывая на знаменитаго изгнанника. Поэтъ замедлилъ шагъ и началъ прислушиваться. «Знаешь ли», говорила одна изъ торговокъ: «вотъ этотъ человѣкъ можетъ сходить въ адъ, когда ему вздумается»? — Кто же этого не знаетъ? отвѣчала другая. «Видишь, какой онъ смуглый и угрюмый. За то, что онъ ходилъ въ адъ, его и выгнали изъ Флоренціи». 


33


Старуха перекрестилась, примолвивши: «Богъ да спасетъ его грѣшную душу!» Данте сознавался, прибавляетъ старинная книга, что во всю жизнь ни одна похвала не казалась ему слаще такого суевѣрнаго отзыва. 

Отыскивать въ старыхъ книгахъ подобные разсказы, пояснять ими жизнь и образъ мыслей любимыхъ своихъ писателей, — это наслажденіе высокое, которое, право, стоитъ удовольствія написать повѣсть съ отчаянно трагическимъ окончаніемъ. Однако, я удалился отъ своего предмета на страшное разстояніе. Журналы 1849 года и Данте, Аристофанъ и «Сынъ Отечества»... все это сближенія почти непонятныя. Я началъ почти думать, что бѣдна русская словесность. Да, бѣдна она, повторилъ я, перелистывая только что полученную январьскую книжку «Сына Отечества». «Бѣдность не порокъ» говорятъ люди бывалые, и всякій соглашается съ ихъ приговоромъ. Но тутъ раждается еще одно умозрѣніе: конечно, бѣдность, тихая, скромная, незадорная бѣдность не есть порокъ, но она теряетъ свой непорочный характеръ, потерявши эти незатѣйливыя качества. Бѣдность раздражительная, полная претензій и самохвальства, становится уже не тою бѣдностью, которую мы почтительно обходимъ, бросая ей взглядъ участія. Бѣдняки, собравшіеся просидѣть вечеръ вмѣстѣ, поиграть въ карты, пожалуй отплясать два или три контрданса, никому не смѣшны и не жалки; но если они захотятъ своей бесѣдѣ дать громкое названіе «бала», вынесутъ изъ комнатокъ своихъ всю мебель, освѣтятъ переднюю сальными свѣчками, созовутъ знакомыхъ и незнакомыхъ и, въ заключеніе, станутъ гордо бродить между гостей, упиваясь своей роскошью, — такіе бѣдняки теряютъ право на участіе... 

Изъ этого не слѣдуетъ, чтобъ я имѣлъ въ виду весь составъ нынѣшней книжки «Сына Отечества». Я вполнѣ желаю этому журналу успѣха, хотя и неохотно читаю статьи, въ немъ помѣщаемыя. Вышеприведенныя размышленія пришли ко мнѣ въ голову такъ, между прочимъ; не утаю, однако же, отъ васъ, онѣ можетъ быть родились случайно во время чтенія идилліи барона Розена «Загородье въ Полюстровѣ». 

Я не принадлежу къ тѣмъ людямъ, которые увѣряютъ безпрестанно, что не читаютъ статей и журналовъ, на которые въ тоже самое время открыто, или скрытно, нападаютъ. Я читалъ повѣсти и романы г. Розена, читалъ его драмы, читалъ его критическія статьи. Всѣ эти сочиненія не нравились публикѣ, не нравились и мнѣ. Романы и повѣсти поражали насъ тяжелымъ языкомъ, въ 


34


которомъ встрѣчалось множество нѣмецкихъ оборотовъ; въ содержаніи ихъ, чаще всего сомнительномъ и неловко распутанномъ, видно было тоже много чего-то не нашего, нерусскаго. Критическія статьи читались и того менѣе; сверхъ того, журналы, гдѣ онѣ печатались, никогда не пользовались большимъ кругомъ подписчиковъ. Я помню только, что почти въ каждой изъ этихъ статей выступала, кстати и не кстати, самая личность ихъ автора... 

Итакъ, вотъ въ двухъ словахъ заслуги барона Розена, его дѣятельность на поприщѣ русской литературы. Въ нихъ не было ничего особенно блестящаго, ничего особеннаго и въ отрицательномъ смыслѣ. Въ мнѣніи любителей чтенія, имя г. Розена стояло рядомъ съ именами литераторовъ весьма почтенныхъ, но уже свершившихъ свое поприще, именно: съ именами гг. Сомова, Аладьина, Карлгофа, Остолопова и многихъ другихъ. 

Посмотрите же теперь, что говоритъ о себѣ самомъ авторъ идилліи: 

XIV.

Такъ, Волга русскимъ духомъ отродила 

Меня — пришельца, — русскимъ языкомъ 

Для умственныхъ работъ вооружила! 

И, вѣдаясь съ такимъ богатыремъ, 

Всечасно крѣпла умственная сила! 

Я одолѣлъ, пошелъ своимъ путемъ —

И подтверждаетъ зависти шипѣнье 

Мое надъ русскимъ словомъ одолѣнье (!!?) 

Мнѣ такъ и хочется спросить: гдѣ же такъ обидѣли барона Розена? гдѣ почудилось ему зависти шипѣнье? Я читаю постоянно русскіе журналы и не помню никакихъ нападокъ на автора идилліи. Одинъ только разъ въ «Современникѣ» замѣтили, что въ одномъ изъ своихъ стихотвореній г. Розенъ заставилъ волжскаго крестьянина разсадить въ саду своемъ виноградъ! Неужели это зависти шипѣнье? или не представляется ли поэту шипѣніемъ зависти всеобщее молчаніе насчетъ его стихотвореній? этому мы уже не можемъ помочь. И какое чудное выраженіе: «Мое надъ русскимъ словомъ одолѣнье»! Точно, баронъ Розенъ одолѣлъ русскій языкъ, какъ одолѣваютъ его иные, съ помощью тридцати лексиконовъ... Бѣдный русскій языкъ! 

Но я прошу еще немного терпѣнія. Слѣдующая строфа еще лучше! 

XV.

«Полунѣмецкій критикъ!» говоритъ 

Лжеаристархъ, но милый умникъ... Дѣло! 


35


Честная братья та мнѣ не проститъ, 

Что русскимъ словомъ дѣйствую я смѣло; 

Что далъ ему и блескъ и колоритъ, 

Какихъ оно дотолѣ не имѣло. 

Я тѣмъ плачу лишь долгъ свой языку, 

По немъ же я въ раздоліи теку (??) 

Вотъ такъ стихи! сказалъ бы мой пріятель, котораго, на бѣду, теперь нѣтъ въ моемъ сосѣдствѣ... Не припомните ли вы по этому случаю стиховъ Державина изъ «Памятника»: 

За то, что я дерзнулъ, въ забавномъ русскомъ слогѣ, 

О добродѣтеляхъ Фелицы возгласить; 

Съ сердечной простотой бесѣдовать о Богѣ 

И истину царямъ съ улыбкой говорить. 

Кромѣ того, недаромъ баронъ Розенъ въ началѣ своей идилліи называетъ себя фламиномъ русской музы. Нѣкоторые изъ его стиховъ напоминаютъ собою древніе оракулы: понимай, какъ знаешь. Что бы могъ значить стихъ: «По немъ же я въ раздоліи теку!» Говоря о Тавридѣ, авторъ даритъ насъ слѣдующими стихами: 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 

Тамъ отъ меня бъ не отходила прочь, 

Одна мечта, въ лилѣйномъ благовоньѣ. 

Въ повязкѣ жрицы, княжеская дочь, 

Но сирота, въ Діаниномъ болоньѣ (?) 

Межъ Скифами -- слагала бъ въ грудь мою 

Плѣнительную жалобу свою. 

Мнѣ кажется, что вся идиллія написана для XIV и XV октавъ, въ которыхъ поэтъ прославляетъ свои литературныя заслуги. Онъ даже взялъ въ соображеніе, что какой нибудь читатель, не видавшій «Гальціоны» и «Сына Отечества», можетъ спросить съ недоумѣніемъ: да кто же такой авторъ идилліи «Загородье въ Полюстровѣ?» Предвидя это обстоятельство, поэтъ засыпаетъ васъ подробностями изъ собственной своей жизни. 

Такъ узнаемъ мы, что юность г. Розена текла въ г. Волжскѣ (который, по словамъ автора, поспоритъ съ Балаклавой!), въ приволіи гусарскаго полка. Но чтобы не подумали, что я выдаю свѣту какія-нибудь собственныя тайны автора идилліи, я продолжаю выписки стихами: 


36


Ристалище моихъ разгульныхъ дней 

Дохнуло мнѣ огнемъ, достойнымъ оды! 

Царица Волга!.. (Окт. IX). 

Далѣе: 

Я Волжанинъ, я сынъ рѣчной царицы: 

Тамъ и умомъ сердцемъ развился! 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 

Меня любили Волжскія дѣвицы 

Какъ болѣе любить уже нельзя... (Окт. X). 

Потомъ: 

Я Волжанинъ, тѣ царственныя воды 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 

Разгульное величіе природы 

Все то меня обрусѣло вполнѣ.... 

Замѣтьте, какъ часто авторъ идилліи старается дать понять своимъ читателямъ, что онъ обрусѣлъ совершенно, что языкъ его совершенно русскій, что всѣ обороты его вѣрны русскому духу... Обстоятельство это напоминаетъ мнѣ одинъ анекдотъ, который, при всей своей незатѣйливости, показываетъ, что упорное изученіе русскаго языка не всегда ведетъ къ желаемому результату. 

Одинъ разъ, гласитъ этотъ анекдотъ, въ Петербургъ пріѣхало три ученыхъ иностранца, твердо рѣшившихся на мѣстѣ изучить нашъ языкъ, другими словами: возымѣть надъ русскимъ словомъ одолѣнье. Жили они въ Петербургѣ нѣсколько лѣтъ, вздолбили всѣ грамматики и самоучители, говорили между собой не иначе какъ по-русски и безпрестанно спорили о каждомъ словѣ, о каждомъ удареніи. Одинъ разъ, гуляя по Невскому, двое изъ нихъ встрѣтили третьяго любителя русскаго слова, который выходилъ отъ парикмахера. «А, здравствуйте, что вы тутъ дѣлали?» спросили они его, тѣмъ твердымъ, пунктуальнымъ русскимъ выговоромъ, который только можно слышать въ Нарвѣ, Ригѣ и Ревелѣ. «Я стриговался», важно отвѣчалъ нашъ филологъ, указывая на парикмахерскую вывѣску. 

Этотъ отвѣтъ возбудилъ страшный смѣхъ между двумя пріятелями. Одинъ изъ нихъ, болѣе фундаментальный любитель, тотчасъ же замѣтилъ: «Вы сегодня одинъ только разъ были у парикмахера, — слѣдуетъ взять время однократное: я стригнулся». Но и это рѣшеніе не было одобрено. Третій любитель нашего языка тутъ же замѣтилъ: «Вы оба неправы: къ русскимъ глаголамъ, какъ и къ нашимъ, прибавляются иногда частицы рѣчи. Тутъ идетъ частица объ, слѣдовательно, надлежало сказать: я обстригался. 


37


И совершенно довольные заключеніемъ, пріятели пошли своей дорогою. 

Страшно многостороненъ, могучъ и юнъ родной вашъ языкъ. Бѣда писателю, кто не прислушивался къ нему съ дѣтскаго возраста, у кого первыя мысли въ головѣ не слагались на этомъ языкѣ! Тутъ не поможетъ никакой усиленный трудъ. Въ этомъ отношеніи языкъ нашъ походитъ на высшую метафизику; кто еще на студенческой скамьѣ не познакомился съ философскими терминами, кто на двадцатомъ году своей жизни не просиживалъ ночей надъ Шеллингомъ и Гегелемъ, — тому не дадутся въ зрѣломъ возрастѣ умозрительныя тонкости... 

На прощаньѣ съ барономъ Розеномъ, выпишемъ еще нѣсколько строфъ его идилліи, безъ всякихъ комментарій. 

XIX.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 

По должности журнальнаго теурга, 

Я вѣдаю всѣхъ пишущихъ боговъ 

И всяческихъ, въ словесности, духовъ! 

XX.

Мнѣ не учиться съ критикою скучной. 

И мнѣ ль холоднымъ, строгимъ быть судьей, 

Насмѣшникомъ, съ идеею научной, 

Съ горячею и нѣжною душой! 

Я радъ работѣ болѣе подручной; 

Тотчасъ примусь за всякій трудъ другой! 

Но говорятъ, что это — трудъ полезный — 

То знаетъ «Сынъ Отечества» любезный. 

XXI.

И мнѣ не спорить съ нимъ: онъ нашъ журналъ 

Два года ты, въ волшебномъ усыпленьѣ, 

Любимецъ мой, какъ мертвый возлежалъ, 

Я о твоемъ желанномъ пробужденьѣ, 

Безъ устали, радѣлъ и хлопоталъ! 

Намъ удалось твое возобновленье! и т. д. 

Не правда ли, стихи эти напоминаютъ золотое время, «Благонамѣреннаго»? Въ библіотекѣ, оставшейся послѣ моего отца, есть нѣсколько томовъ этого добродушнаго журнала. Тамъ же я нашелъ одно изъ старѣйшихъ нашихъ періодическихъ изданій «Покоящійся Трудолюбецъ», да сверхъ того кучу альманаховъ, которые въ свое время покупались нарасхватъ и очень нравились публикѣ. Я сталъ читать эти книги, теперь забытыя всѣми — и, 


38


къ удивленію моему, нашелъ такъ много сходства между нынѣшнимъ и тогдашнимъ литературнымъ періодомъ, о чемъ предоставляю себѣ когда нибудь поговорить подробнѣе. 

Но идиллія барона Розена, какъ она ни прекрасна, исчезаетъ совершенно передъ блистательнымъ «Петербургскимъ Вѣстникомъ», статьею «О современной жизни въ Петербургѣ». 

Въ началѣ своей статьи авторъ повѣрилъ намъ великое свое открытіе, что въ «гости ѣздятъ только жители Песковъ, Коломны и подобныхъ скромныхъ частей города. Свѣтскіе же обитатели Невскаго проспекта, Литейной, и другихъ богатыхъ улицъ, рѣшительно не живутъ у себя дома и въ гостяхъ не бываютъ». Это извѣстіе меня поразило. Въ мое время свѣтскіе люди ѣздили и на вечера, и на балы, и на обѣды, ѣздили и по утрамъ дѣлать визиты; неужели же въ нѣсколько мѣсяцовъ петербургская жизнь такъ измѣнилась? Что же дѣлаютъ петербургскіе молодые люди? чѣмъ-же занимаются петербургскія дамы? На первый вопросъ авторъ отвѣчаетъ очень категорически: онъ беретъ лицо вымышленное, «молодого столичнаго франта, знаменитаго личными достоинствами и, между прочимъ, лихимъ рысакомъ», и обѣщаетъ пересказать намъ всю жизнь этого свѣтскаго господина, отъ утра до поздней ночи. «Дмитрій Николаичъ — такъ называется левъ, выведенный на сцену авторомъ фельетона — встаетъ обыкновенно около двѣнадцати часовъ утра. Онъ разумѣется не служитъ. Еще въ постели подаютъ ему...» во тутъ я прекращаю разсказъ отъ имени автора и спрашиваю васъ, петербургскихъ молодыхъ людей, свѣтскихъ людей, что подаютъ ему въ постели? 

Ему подаютъ «Сѣверную Пчелу!» 

Можно ли нанести такой сильный ударъ самому себѣ, своему фельетону? Въ этомъ отношеніи авторъ пошелъ гораздо далѣе тѣхъ свѣтскихъ романистовъ, которые описываютъ, какъ ихъ герой, свѣтскій левъ, «поѣхалъ въ гости къ бѣдному человѣку, надѣвши сѣрый жилетъ съ большимъ маслянымъ пятномъ». 

Но я не отчаяваюсь: найдутся свѣтскіе писатели, которые пойдутъ и еще далѣе. Если я примусь писать такой романъ, у меня на первой страницѣ выставится воздушная осмнадцатилѣтняя княгиня, которая, сидя на гамбсовскомъ пате, будетъ читать «Москвитянина». Но посмотримъ, что же будетъ дѣлать Дмитрій Николаичъ, вдохновленный чтеніемъ телеграфа «Сѣверной Пчелы», гдѣ приглашаютъ васъ въ діораму, космораму, на выставку картинъ, въ концертъ, въ циркъ, въ театръ. 

Дѣятельность этого льва не совсѣмъ многосторонняя: онъ 


39


«оканчиваетъ свой модный пестрый туалетъ» и ѣдетъ ѣсть пирожки у Излера, изумивши мальчика остротою насчетъ пирожковъ Монте-Кристо. Потомъ нашъ свѣтскій юноша заглядываетъ въ бильярдную, потомъ гуляетъ по Невскому, обѣдаетъ въ томъ же кафе-ресторанѣ (Излера), потомъ ѣдетъ въ театръ, а послѣ на пріятельскій ужинъ съ «обильными возліяніями Бахусу!» Премилая жизнь, совершенно приличная свѣтскому человѣку! 

Только, кажется намъ, авторъ вовсе не представилъ намъ свѣтскаго льва, а скорѣе трактирнаго героя, изъ числа людей, составляющихъ самую ничтожную и жалкую часть петербургскаго народонаселенія. Жизнь этихъ людей стоитъ серьёзнаго этюда, только не въ такомъ родѣ, за который взялся авторъ «Петербургскаго Вѣстника». Графъ Соллогубъ коснулся этой стороны петербургской жизни въ своей повѣсти «Медвѣдь», но онъ исчерпалъ далеко не все, что можно было извлечь изъ такого богатаго содержанія Онъ не подсмотрѣлъ жизни медвѣдей трактирныхъ, медвѣдей нахальныхъ и богатыхъ, медвѣдей промотавшихся, медвѣдей, которые живутъ на счетъ другихъ медвѣдей, другихъ трактирныхъ людей. Вся эта порода типовъ порождена избыткомъ лѣности и самолюбія, порождена робостью и сознаніемъ своей пустоты, которыя такъ страшно и тоскливо даютъ себя чувствовать посреди вѣчнаго праздношатанья, посреди «возліяній Бахусу» и бильярдныхъ подвиговъ. Подобные люди глубоко несчастливы и заслуживаютъ не столько насмѣшки, сколько искренняго сожалѣнія. Они не знаютъ женскаго общества, они не знаютъ оживленнаго разговора, въ которомъ молодые люди кокетничаютъ передъ любимыми женщинами, они многаго не знаютъ и только увѣряютъ, что не хотятъ знать ничего подобнаго... на то они медвѣди, на то они трактирные посѣтители. Вся ихъ жизнь состоитъ изъ какихъ-то непонятныхъ удовольствій, перемѣшанныхъ съ грустною апатіею. За неимѣніемъ живыхъ интересовъ, они хватаются съ отчаяніемъ за интересы ничтожные. Какая нибудь повѣсть, вычитанная въ журналѣ, какая нибудь жалкая городская сплетня становятся для нихъ важнымъ событіемъ. Открытіе новаго ресторана, для нихъ важное происшествіе, о лоттереѣ-аллегри толкуютъ они за нѣсколько дней впередъ... Такая жизнь заслуживаетъ наблюденія, и я удивляюсь, какъ никому не пришло въ голову описать ее. Въ особенности я могу рекомендовать это наблюденіе писателямъ, которыхъ одинъ изъ сотрудниковъ нашихъ назвалъ псевдореальною школою. Пусть выскажутъ они намъ, что не въ однихъ углахъ и тѣсныхъ квартиркахъ тѣснится жалкое ничтожество, и что часто оно, полное унынія и страданія, 


40


кроется въ груди, покрытой длиннымъ жилетомъ и сюртукомъ англійскаго покроя. 

Мнѣ становится совѣстно, что я наговорилъ такихъ рѣчей по поводу Дмитрія Николаича, котораго авторъ «Петербургскаго Вѣстника» не шутя почитаетъ «типомъ свѣтскаго молодаго человѣка». Не удивительно, что такіе господа никуда не ѣздятъ въ гости; но слѣдуетъ ли увѣрять читателей, что эта-то жизнь и есть жизнь свѣтская, и что жизнь львовъ« состоитъ въ безпрестанномъ шатаньи по кафе-ресторанамъ! Чтобы какъ нибудь оправдать свое неловкое созданіе, авторъ «Петербургскаго Вѣстника» вздумалъ увѣрять, что порядочные люди въ столицѣ не выѣзжаютъ въ свѣтъ. Оправданіе до крайности забавное, которому и въ провинціи не повѣрятъ, еслибъ кто-нибудь и обратилъ вниманіе на этотъ фельетонъ. Зачѣмъ придумывать такую небывальщину, тѣмъ болѣе, что никакой журналъ не обязанъ изображать жизнь свѣтскаго человѣка и заставлять своего «вѣстинка» или «лѣтопись» увѣсисто порхать по городскимъ гостиннымъ? Сколько мнѣ помнится, одна только «Иллюстрація», въ старое время, задумала описывать лучшіе балы петербургскіе, засыпая читателей такими фразами: «На балѣ у очаровательной княгини Ю., отличалась своимъ туалетомъ графиня В.», или «въ роскошныхъ комнатахъ гостепріимнаго князя К. собрались» и пр. Но эти статьи только мелькнули и исчезли, непризнанныя и непонятыя огромнымъ большинствомъ публики.... 

P. S. Письмо это было уже запечатано и готово къ отправленію на почту, когда одинъ изъ моихъ сосѣдей прислалъ мнѣ двѣ январьскія книжки «Москвитянина». Это первый голосъ изъ Москвы въ новомъ году: стало быть вы поймете нетерпѣніе, съ которымъ я бросился на посылку сосѣда. 

Спѣшу сказать вамъ, что первое впечатлѣніе мое было пріятно: его произвела зеленая обертка, замѣнившая прежнюю, желтую. Съ перваго раза это показалось мнѣ признакомъ обновленія, и конечно обновленія внутренняго. Такое обновленіе вещь не лишняя для «Москвитянина» прежнихъ лѣтъ. Отъ обертки я перешелъ къ оглавленію. Здѣсь впечатлѣніе было еще пріятнѣе, тѣмъ болѣе, что оно было несравненно основательнѣе. Имена графа Ростопчина, Жуковскаго, князя Вяземскаго, Вельтмана, Загоскина, — имена болѣе или менѣе замѣчательныхъ знаменитостей, пробудили во мнѣ надежду прочесть произведенія, запечатлѣнныя талантомъ, умомъ или ученостію. И самыя заглавія нѣкоторыхъ статей обратили не менѣе вниманія, такъ что, говоря вообще, первыя впечатлѣнія были выгодны, не скажу для «Москвитянина» (что ему за дѣло до моихъ 


41


ощущеній!), но для меня самого: вы вѣрно знаете, какъ несносно читать въ дурномъ расположеніи духа. 

Предлагаю вамъ нѣсколько результатовъ этого чтенія, столько же внимательнаго, сколько и безпристрастнаго. 

Начну съ М. Н. Загоскина, который подарилъ «Москвитянину» новое свое произведеніе: «Русскіе въ началѣ осьмнадцатаго столѣтія». Самъ авторъ назвалъ это произведеніе разсказомъ; въ оглавленіи же оно означено именемъ романа; но что же это въ самомъ дѣлѣ, теперь опредѣлить трудно, потому что оно еще не кончено. Судя по содержанію напечатанныхъ 9 главъ, нельзя даже сказать, долго ли осталось до конца, или нѣтъ. По моему, конецъ уже такъ хорошо обозначился, что еще двѣ-три главы могли бы рѣшить все дѣло; но авторъ посылаетъ своего героя воевать съ турками, а тамъ, какъ знать, что случится? По моему, это и не разсказъ, и не романъ. Это не разсказъ, потому что изложеніе выходитъ не отъ автора или какого нибудь посторонняго лица, а напротивъ драматизировано (или, вѣрнѣе, діалогировано); такъ что сцены и разговоры безпрерывно смѣняются одни другими; наконецъ, повѣствованіе занимаетъ самую меньшую часть. Это не романъ, потому что съ этимъ словомъ соединяются требованія и поэтическаго творчества,: художественности въ изображеніи характеровъ и положеній дѣйствующихъ лицъ. Ничего этого нѣтъ въ произведеніи г. Загоскина. Итакъ, подождемъ конца, а пока, не опредѣляя съ риторическою точностію рода и вида, къ которымъ надо отнести «разсказъ изъ временъ единодержавія Петра Великаго», — стану называть его романомъ, потому что онъ имѣетъ на то всѣ претензіи. 

Г. Загоскинъ, какъ доказалъ давній опытъ, очень любитъ великія эпохи русской исторіи. Его «Аскольдова могила», «Юрій Милославскій», «Рославлевъ» и наконецъ «Русскіе въ осьмнадцатомъ столѣтіи», кажется, ясно указываютъ на тѣ точки вашей исторической жизни, куда особенно устремляется его воображеніе, подъ вліяніемъ романическаго вдохновенія. Почему любитъ онъ эти эпохи, не знаю. Потому ли, что онѣ дѣйствительно велики, и слѣдовательно способны увлечь фантазію не только г. Загоскина, но и всякаго другого? Потому ли, что бoльшинcтво русскихъ (и г. Загоскину вмѣстѣ съ другими) радостно останавливаться иногда на тѣхъ періодахъ нашей жизни, которые исторія всегда будетъ изображать въ особенно яркомъ свѣтѣ? Рѣшить эти вопросы трудно безъ положительныхъ данныхъ. Потому и ограничиваюсь только тѣмъ предположеніемъ, что г. Загоскинъ любитъ событія эффектныя, любитъ, чтобы дѣло говорило за его творчество. Не знаю, согласны ли вы 


42


съ моею гипотезою; но для меня она пріобрѣтаетъ еще болѣе достоинства, когда я припоминаю давно напечатанные г. Загоскинымъ фантастическіе разсказы и повѣсти. Предоставляю развить или опровергнуть это мнѣніе вашимъ рецензентамъ, которые имѣютъ на то болѣе средствъ и времени. 

Обращаюсь къ роману г. Загоскина. 

Самое величайшее достоинство его, какъ и всѣхъ произведеній того же автора, — это мастерство слога. Складъ ума г. Загоскнна по преимуществу русскій: наблюдательный, смѣтливый, переимчивый. Эти три качества какъ нельзя болѣе отражаются на языкѣ г. Загоскина. Выраженія, обороты, цѣлыя рѣчи — все это какъ будто было слышано вами тысячу разъ. Такъ хорошо подмѣтилъ, усвоилъ, перенялъ ихъ авторъ. Я присоединю къ этому еще одно свойство, которое довольно рѣдко встрѣчается у нашихъ писателей: это щеголеватая правильность. Въ этой наружной оболочкѣ, по моему, и заключается какъ все его достоинство, такъ въ особенности его народность. 

Если вы перейдете къ внутренному содержанію романа, то вы, какъ сказано, не найдете въ немъ художественности. Разсказываемыя событія фактически вѣрны, лица не противорѣчатъ данной эпохѣ, хотя и не выражаютъ ея; но это не лица одушевленныя, созданныя творческою фантазіею; это не люди живые, которые дѣйствуютъ, какъ дѣйствуемъ мы всякій день. Это китайскія тѣни, не мертвыя, а никогда даже не бывшія живыми существами, такія, которыя движутся потому, что невидимая, хотя и ясно предполагаемая, рука, скрывающаяся за волшебнымъ фонаремъ, заставляетъ ихъ становиться въ то или другое положеніе. Рѣчи этихъ людей не рѣчи, свободно вырывающіяся изъ груди человѣка, согласно его характеру и настроенію, а рѣчи, порожденныя умѣньемъ искусно подладиться подъ разные голоса. Вслѣдствіе этого отсутствія творчества и самый ходъ происшествій, очевидно, придуманъ насильственно; оттого безпрерывныя натяжки. Сюжетъ романа съ сущности простъ: молодой гвардейскій ффицеръ, по фамиліи Симской, принадлежащій къ молодому поколѣнію, возникающему подъ вліяніемъ реформы Петра, влюбленъ въ молодую дѣвушку, Ольгу Запольскую, такъ же принявшую всѣ новые обычаи, внесенные къ намъ изъ-за границы въ эпоху преобразованія Россіи. У Ольги есть дядя, старикъ Прокудинъ, ревностный поклонникъ старины, который косо глядитъ на всѣ нововведенія и видитъ въ нихъ то бѣсовское навожденіе, то странную и пагубную прихоть, впрочемъ, любимаго имъ царя, прельщеннаго хитрыми нѣмцами. Симской проситъ руки 


43


Ольги; дядя отказываетъ и соглашается лучше выдать ее за князя Шелешпанскаго, глупаго и въ добавокъ скупого недоросля тридцати осьми лѣтъ, который бѣгаетъ отъ царской службы. Симской въ отчаяніи уѣзжаетъ на войну, а Ольгу дядя увозитъ въ подмосковную деревню. Конца еще нѣтъ; но, въ усладу охотниковъ до благополучныхъ развязокъ, я смѣло предсказываю, что благополучнѣе свадьбы и жизни Симскаго и Ольги не найдется ни одной въ мірѣ. Драмы быть не можетъ, комедіи еще меньше; остается ждать самаго идиллически милаго водевиля безъ куплетовъ. 

Эта нехитрая исторія переплетена вводными эпизодами, служащими для затрудненія бракосочетанія любовниковъ. И въ этихъ-то эпизодахъ собственно является лучшая и вмѣстѣ слабая сторона автора. Они представляютъ ему случай блеснуть балагурствомъ и мѣтко схваченною имъ рѣчью русскаго человѣка. Не смотря на то, многіе изъ нихъ видимо натянуты. Къ такимъ натяжкамъ я причисляю съ самого начала пріѣздъ Симскаго въ деревню старика Прокудина; полученіе Прокудинымъ, именно въ тоже время, письма изъ Москвы съ описаніемъ, какъ его сестра и племянница щеголяютъ въ какихъ-то заморскихъ фуро, повадились ѣздить въ нѣмецкую слободу, и даже говорятъ, что будто бы дошли до такого окаянства, что въ нѣмецкой кирхѣ были... Далѣе: разговоръ нищихъ о томъ, что будто въ домѣ боярина Загоскина случилось какое-то несчастіе, подслушанный Симскимъ, между тѣмъ, какъ все несчастіе состояло въ добровольномъ обритіи бороды боярина къ великому горю его боярыни. Далѣе: эпизодъ о Черкасовѣ и толки о князѣ Меншиковѣ, — эпизодъ, нисколько не характеристическій послѣ поступка князя Якова Долгорукова, послѣ прямодушной и истинно вѣрноподданнической откровенности многихъ бояръ, понимавшихъ великій умъ своего царя и столько же извѣстныхъ всѣмъ и каждому. Далѣе: завтракъ съ блинами у думнаго дворянина Рокотова, не имѣющій ни малѣйшей связи съ общимъ ходомъ дѣлъ, относящихся къ роману г. Загоскина. Далѣе, почему именно Прокудинъ попалъ въ Москву въ домъ Рокотова во время этого же завтрака? зачѣмъ ему было нужно слышать толки объ учрежденіи Сената, пересыпанные остротами надъ взяточничествомъ и покражею вотчины у князя Шелешпанскаго? Невольно сочувствуешь вырванному нетерпѣніемъ восклицанію Прокудина въ началѣ VII главы: «Уѣхали!» — и даже спрашиваешь: зачѣмъ пріѣзжали? Особенно князь Шелешпанскій, попавшій къ Рокотову на старые или третьи блины? Далѣе: отчего бояринъ Загоскинъ и Прокудинъ съѣхались въ одно время у Ханыковой, гдѣ живетъ Ольга? Загоскинъ для того, 


44


чтобы просить руки племянницы Прокудина для своего племянника, Симскаго, а Прокудинъ для того, чтобы отказать. Но, ради Бога, нельзя ли было все это устроить немного замысловатѣе? Далѣе: Симской, узнавъ отъ своего дяди Загоскина о рѣшительномъ отказѣ Прокудина, идетъ въ Кремль, встрѣчаетъ своего однополчанина Мамонова и ѣдетъ къ нему; тамъ видитъ онъ сваху Игнатьевну, которая между прочимъ разсказываетъ, что князь Шелешпанскій женится на Ольгѣ. Признаюсь, читая разсказъ объ отчаяніи Симскаго, ушедшаго гулять послѣ страшной вѣсти, я ожидалъ, что онъ, по русскому обычаю, зайдетъ помолиться въ одномъ изъ кремлевскихъ соборовъ, встрѣтитъ тамъ не Мамонова (зачѣмъ это нужно?), а Прокудина, которому такъ же очень естественно и прилично было съ дороги побывать въ церкви. Я думалъ, что Симской и Прокудинъ встрѣтятся; старикъ умилится благочестіемъ молодого человѣка, не смотря на его нѣмецкія манеры; съ восторгомъ привезетъ его къ Ольгѣ, и роману конецъ, а мнѣ удовольствіе; но, увы! я долженъ буду прочесть еще нѣсколько главъ. Авторъ распорядился иначе, и очень дурно сдѣлалъ, потому что впалъ въ новыя натяжки. Мамоновъ, узнавъ, что Ольга выходитъ за мужъ, никогда не бывавши въ домѣ Ханыковой, ѣдетъ къ ней съ визитомъ, во-первыхъ для того, чтобъ отдать свой всенижайшій респектъ, а во-вторыхъ, чтобъ поздравить Ольгу съ будущей свадьбой, между тѣмъ, какъ Ольга уже уѣхала въ деревню своего дяди, а Xaныкова ничего не знаетъ объ этой свадьбѣ. На бѣду, — виноватъ! для романической занимательности — при разговорѣ Мамонова съ Ханыковой присутствуетъ (опять натяжка!) сутяга Обиняковъ. Мамоновъ, присланный въ Москву забирать на службу тогдашнихъ лѣнтяевъ, только у Ханыковой догадывается, что въ числѣ этихъ лѣнтяевъ находится и тридцатиосьмилѣтній недоросль князь Шелешпанскій; Мамоновъ, ни съ того, ни съ сего, предлагаетъ задержать этого Шелешпанскаго и отправить на службу; Обиняковъ же, очень довольный этимъ обстоятельствомъ, отправляется къ Шелешпанскому, объявляетъ о грозящей ему опасности и между прочимъ беретъ у него взаймы (!!) пятьдесятъ рублей за придуманный имъ способъ спасти несчастнаго недоросля. На томъ романъ прерывается. Виноватъ: въ заключеніе, Симской уѣзжаетъ изъ Москвы и встрѣчаетъ... кого, вы думаете?.. Ольгу. Зачѣмъ? Такъ, для удовольствія встрѣтить, или для того, чтобы доставить автору случай очень коротко, но сильно изобразить драматическое положеніе своего героя: «Когда ямщикъ, своротя въ сторону, поровнялся съ возкомъ, и Василій Михайловичъ (Симской) взглянулъ на открытое 


45


окно, изъ котораго выглядывала какая-то барыня, то вся кровь его прилила къ сердцу: эта барыня была Ольга Дмитріевна Запольская; подлѣ нея сидѣлъ Максимъ Петровичъ Прокудинъ. 

— Ну что-жъ ты? — сказалъ деньщикъ Симскаго Дескинъ ямщику: — коли выбрался на торную дорогу, такъ ступай! 

— Эй вы, соколики! — гаркнулъ ямщикъ. Рысистая коренная легла въ гужи, отлетныя подхватили, и снѣжная пыль вихремъ закрутилась изъ подъ копытъ удалыхъ коней! 

Не правда ли — превосходно! Драма Кукольника, картина Орловскаго, романическое воображеніе, знаніе человѣческаго сердца, — тутъ все есть! Невольно скажешь съ Гоголемъ: «Боже мой, какъ онъ говоритъ!» или: какъ онъ пишетъ! 

Такъ составленъ романъ г. Загоскина. Я знаю, что бываютъ на свѣтѣ событія необыкновенныя, происшествія неожиданныя; но такъ же твердо знаю, что вводить такія происшествія въ произведенія литературы, и еще болѣе — вводить одно за другимъ, непрерывнымъ разомъ, есть явное доказательство отсутствія творчества и даже простой смѣтливой изобрѣтательности. Писать такимъ образомъ романы значитъ тоже, какъ говорятъ французы, что шить на живую нитку, coudre avec du fil blanc. Такое шитье ничего не прибавляетъ къ литературѣ, а въ отношеніи къ г. Загоскину заставляетъ жалѣть, что его искусное перо обратилось къ такому роду произведеній, гдѣ недостало ему таланта. Скажу мимоходомъ, исторія, или, лучше, историческія записки гораздо болѣе соотвѣтствовали бы его способностямъ. Тамъ всѣ прекрасныя его качества, а особенно его языкъ, были бы на своемъ мѣстѣ и доставили бы ему, какъ мнѣ кажется, дѣйствительно почетное и надолго памятное мѣсто въ русской литературѣ. 

Въ заключеніе скажу, что изъ всѣхъ лицъ, выведенныхъ г. Загоскинымъ, только одно удалось ему: это сваха Игнатьевна; но и она есть сколокъ съ свахи Гоголя; даже разговоръ ея съ Мамоновымъ много напоминаетъ извѣстную сцену въ комедіи.

За романомъ г. Загоскина слѣдуетъ въ № 1 «Путешествія въ Пруссію графа Ѳ. В. Ростопчина». Это, къ сожалѣнію, неконченныя замѣтки остроумнаго государственнаго человѣка, набросанныя небрежно, безъ претензіи, а потому умныя и занимательныя. Всѣ привыкшіе дорожить памятью знаменитыхъ людей русской земли, въ душѣ поблагодарятъ просвѣщеннаго сына покойнаго графа за этотъ истинно драгоцѣнный подарокъ. — Съ нетерпѣніемъ буду ждать, вмѣстѣ со всею русскою публикою, обѣщанной г. Погодинымъ тетради путешествія графа Ѳедора Андреевича. 


46


«Москвитянинъ» и въ 1849 году не обходится безъ стиховъ: въ двухъ лежащихъ предо мною книжкахъ есть «Россія», М. Дмитріева, «Зима», кн. Вяземскаго, которому, безспорно, принадлежитъ пальма первенства; три послѣдніе куплета прекрасны. 

Тутъ же помѣщенное «Посланіе», г. Н. Языкова обошлось (и слава Богу!) безъ браги и вина; только какой-то милый образъ наводитъ на его сердце нѣжное томленье и пробуждаетъ полночную мечту, и по старому. 

Передъ нимъ она шалитъ и колобродить. 

Въ отдѣлѣ наукъ и художествъ находятся, между прочимъ, двѣ статьи г. Шевырева: «Горельефы Альтемпской урны», и «Объ Одиссеѣ Жуковскаго». Первая — любопытна, послѣдняя — еще не кончена, и потому о ней надобно помолчать. Замѣчу только, что риторика, по обыкновенію, играетъ въ ней важную роль. 

Двѣ сцены изъ «Фауста», В. А. Жуковскаго, составляютъ объясненіе «той сцены, которая предшествуетъ явленію Мефистофеля, то есть, когда за минуту передъ тѣмъ, какъ овладѣла имъ враждебная сила, Фаустъ переводитъ изъ св. писанія главу Іоанна», и видѣніе Фауста — ночь передъ казнію Маргариты. Этотъ отрывокъ отличается философски-поэтическимъ благочестіемъ. 

За всѣмъ этимъ, истинное наслажденіе доставляютъ мѣстами вклеенные критическіе отзывы и замѣтки въ «Смѣси», принадлежащіе перу г. Погодина. Подъ иными курсивомъ выставлены его имя и фамилія, подъ другими — только начальныя буквы: М. П., а нѣкоторыя оставлены безъ подписи, но отличаются признаками его манеры. Та-же отрывочность, тѣ-же противорѣчія, та-же поспѣшность и оттого промахи и недосмотры. 

Вотъ нѣсколько примѣровъ: 

Говоря объ изданныхъ г. Павломъ Строевымъ «Рукописяхъ Славянскихъ и Россійскихъ», онъ начинаетъ такъ: 

«Тысяча почти страницъ! Тѣни Монфоконовъ и Мураторіевъ, возрадуйтесь: и на далекомъ сѣверѣ являются вамъ достойные подражатели, послѣдователи и преемники!» (№ 2, «Критика и Библіографія», стр. 62) 

По разстановкѣ словъ, выходитъ, что книга г. Строева состоитъ не изъ страницъ, а почти изъ страницъ; я не видѣлъ этой книги, но сомнѣваюсь, чтобы текстъ ея могъ быть напечатанъ на полустраницахъ; было бы неразсчетливо, да и вовсе безполезно; иное дѣло стихотвореніе г. Н. Берга «Сокольники»: тамъ дѣйствительно полныхъ страницъ не выходитъ. 


47


Далѣе. Слыхалъ я, будто бы мертвецы являются живымъ людямъ, но чтобы когда нибудь бывало наоборотъ, такого случая не припомню, за исключеніемъ Дантовой комедіи: на то она, впрочемъ, и комедія. A г. Погодинъ заставляетъ г. Павла Строева являться тѣнямъ Монфоконовъ и Мураторіевъ. Вѣрно оно тамъ и должно быть. 

Далѣе: 

«Что еслибъ г. Строевъ», говоритъ г. Погодинъ, на стр. 62--63, «посвятивъ тридцать лѣтъ трудамъ, по большей части, библіографическимъ, описавъ библіотеки Толстаго, Царскаго, Московскаго общества и многихъ монастырей, получивъ средства и возможность описать библіотеки Софійскую, Патріаршую, Королевскую... вотъ тогда воздвигнулъ бы онъ себѣ памятникъ, вотъ тогда наука поставила бы его изображеніе въ своемъ святилищѣ!» 

Помилуйте! да это изъ рукъ вонъ! Людей судятъ тогда, когда они могли сдѣлать что нибудь, да не сдѣлали. Поставилъ ли г. Строевъ свое изображеніе въ какомъ-то святилищѣ науки, какъ выражается г. Погодинъ, не знаю; но память г. Строева всегда будетъ драгоцѣнна для ученыхъ благодарныхъ. Бездѣлица! тридцать лѣтъ труженически работать! Описать такое множество библіотекъ, какое описалъ г. Строевъ, — да кто же у насъ описалъ ихъ больше? Конечно, не авторъ «Черной Немочи» и не издатель переводовъ, сдѣланныхъ студентами, проводившими ночи безъ сна — изъ одной любви къ наукѣ и уваженія къ своему профессору. Самъ же говоритъ онъ, что «прочесть каталогъ г. Строева — трудъ!» Что же стоило написать его? что стоило его напечатать? Какихъ же памятниковъ вамъ нужно, какихъ изображеній въ какомъ-то святилищѣ, созданномъ воображеніемъ? Наука требуетъ истины и не терпитъ пустыхъ метафоръ! Не понимаю, какъ не дрогнула рука г. Погодина, когда писалъ онъ свои фразы; тогда какъ черезъ нѣсколько строкъ самъ же онъ долженъ былъ сознаться, что его (!!!) каталогъ, надъ которымъ усердно трудится г. Бѣляевъ, выйдетъ — увы! неизвѣстно когда! Въ исторіи, какъ и во всемъ, можно не раздѣлять чужихъ мнѣній, преслѣдовать ихъ и при всякомъ случаѣ, пожалуй, и осуждать, но только прежде всего надобно говорить сущую правду, а не вдаваться въ метафорическія противорѣчія. 

Еще примѣръ, который немного касается и до васъ; не знаю, будетъ ли вамъ отъ этого тепло или холодно. Послушайте: 

№ 2. «Смѣсь», стр. 55 и 56. «Между петербургскими натуралистами произошелъ расколъ. Вотъ уже какъ «Современникъ» 


48


отзывается объ «Отечественныхъ Запискахъ»: «Мы начнемъ, говоритъ онъ въ своемъ обозрѣніи прошлаго года, съ «Отечественныхъ Записокъ», гдѣ образовался кругъ молодыхъ писателей, создавшій, уже довольно давно, какой-то фантастически-сантиментальный родъ повѣствованій... Ожидаемъ теперь, какъ «Отечественныя Записки» назовутъ родъ, созданный пожилыми писателями «Современника»: матеріально-трагическій? Да здравствуетъ русская словесность!» И потомъ нѣсколько ниже напечатано: «Въ первой книгѣ «Современника», которую мы успѣли только осмотрѣть и даже не просмотрѣть, самая лучшая статья принадлежитъ г. Боткину — «Письма объ Испаніи», кои доставили намъ много удовольствія и въ запрошломъ году, хоть мы и не соглашались съ авторомъ въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ. «Шуйскій» г. Соловьева также скученъ и длиненъ, какъ его «Самозванецъ» и «Борисъ». 

Въ этихъ немногихъ строкахъ есть все: и мѣткость сужденія, и остроуміе, и раздражительность, и грамматическая ошибка, и даже опечатка... увы! только мало правды. 

Расколъ между «Отечественными Записками» и «Современникомъ»! Сколько помню, эти два журнала никогда не составляли одного цѣлаго, а были двумя разными цѣлыми, и потому если бы и быть расколу, то въ каждомъ порознь, а не между обоими. Расколъ оттого, что критикъ «Современника» назвалъ трехъ писателей, которые составили особый родъ повѣствованій! Удивительно? Да критикъ «Современника» не пощадилъ гг. Гончарова и Дружинина, которые печатали свои первыя произведенія въ «Современникѣ». Изъ этого развѣ можетъ слѣдовать, что «Современникъ» раскололся? До сихъ поръ, по крайней мѣрѣ, слухи о подобномъ событіи не доходили до моего деревенскаго захолустья. Отпишите правда ли это? Сколько мнѣ извѣстно, «Современникъ» любитъ иногда сказать правду, не вдаваясь въ метафизическія противорѣчія въ родѣ отзывовъ г. Погодина о «Каталогѣ» г. Строева. 

Какое остроуміе! матеріяльно-трагическій! желалъ бы я знать, къ какому роду будутъ причислены повѣсти г. Погодина? Впрочемъ подожду: авось г. Погодинъ, писавшій повѣсти, драмы, исторіи въ лицахъ и безъ лицъ, переводившій съ древнихъ и новыхъ языковъ своими и чужими руками, напишетъ исторію русской литературы: тогда я узнаю, къ какому роду принадлежатъ его повѣсти и, кстати, новое твореніе г. Загоскина: «Русскіе въ осьмнадцатомъ столѣтіи», Тогда же посмотрю, поздоровится ли русской литературѣ? 


49


Нельзя не замѣтить такъ же еще одной остроумной выходки. «Москвитянинъ» говоритъ, что онъ успѣлъ только осмотрѣть, и даже не просмотрѣть первую книжку «Современника». Отчего же онъ знаетъ, что лучшая статья принадлежитъ г. Боткину, а «Шуйскій» г. Соловьева скученъ? Прочитавъ его со вниманіемъ и удовольствіемъ, я не замѣтилъ, что онъ скученъ, и узналъ, что онъ длиненъ, только послѣ справедливаго замѣчанія «Москвитянина». Вижу, что «Москвитянинъ» не только осмотрѣлъ, но и высмотрѣлъ «Современникъ» и просмотрѣлъ интересъ статьи г. Соловьева. 

Много было бы можно замѣтить «Москвитянину», но довольно; слово длиненъ напоминаетъ мнѣ, что и мое письмо неожиданно растянулось. Крѣпко боюсь, чтобы и вы не сказали, что оно и длинно и скучно. 

III.

Февраль 1849. 

Въ первомъ письмѣ моемъ передалъ я вамъ разговоръ съ однимъ изъ моихъ сосѣдей о стихотвореніяхъ старыхъ и новѣйшихъ. Теперь я сообщу вамъ нѣсколько свѣдѣній объ этомъ помѣщикѣ, который поистинѣ заслуживаетъ названіе «просвѣщеннаго читателя». Вы скажете мнѣ, что сидя въ глуши, человѣкъ дѣлается неразборчивъ въ дружескихъ сношеніяхъ и часто называетъ просвѣщеннымъ пріятеля, котораго въ другое время не пустилъ бы къ себѣ въ переднюю и всенародно прославилъ бы несноснѣйшимъ надоѣдалой. Но сосѣдъ мой, не смотря на свои странности, не принадлежитъ къ такимъ особамъ. 

Онъ долго шатался заграницей, жилъ въ большихъ городахъ, девятнадцати лѣтъ отъ роду зубрилъ нѣмецкую философію, потомъ пересталъ читать, возненавидѣлъ философію и занялся проматываніемъ своего состоянія. Но состояніе было такъ велико, что промотать его не удалось. Теперь онъ безвыѣздно живетъ въ своей прекрасной усадьбѣ, которую устроилъ и довелъ до возможнаго совершенства во всѣхъ отношеніяхъ. 

Я подозрѣваю, что мой пріятель въ старое время имѣлъ поползновеніе написать историческій романъ, а можетъ быть и драму бѣлыми стихами. Кажется даже, онъ и сочинилъ что-то подобное. Его раскритиковали, и онъ разозлился. Никогда и ни въ чемъ до того времени не встрѣчалъ онъ неудачи. Эта первая неудача оставила неизгладимые слѣды въ его характерѣ. Этимъ-то обстоятельствомъ и объясняю я нѣкоторыя его литературныя причуды и постоянную рѣзкость его приговоровъ. 


50


Вы помните, что онъ любитъ оплакивать «грустное положеніе русской музы», и утѣшается только, если въ какомъ нибудь журналѣ встрѣтитъ цѣлый рядъ восторженныхъ стихотвореній. Онъ горько сѣтуетъ на прихоть большей части петербургскихъ журналовъ, которые лишаютъ любителей наслажденія читать плохія стихотворенія. Напрасно говорилъ я, что теперь не пишутъ порядочныхъ стиховъ, — что печатать посредственныя вирши значитъ ронять свой журналъ передъ всѣми дилетантами, что предметы прежнихъ вдохновеній не шевелятъ людей нашего времени, что теперешніе піиты, выучившись писать гладко, разъучились помѣщать въ своихъ твореніяхъ мысли новыя или старыя мысли выражать новымъ и оригинальнымъ способомъ. Но сосѣдъ мой человѣкъ парадоксальный и если захочетъ спорить и не капризничать, то его парадоксы становятся почти истинами. 

— Вы очень хорошо знаете, говорилъ онъ мнѣ, недавно: — что всякій человѣкъ лѣтъ двадцати отъ роду пописываетъ стишки. Причина тому понятна: въ эти годы ощущенія наши бываютъ особенно живы и горячи, а всякое горячее ощущеніе, по натурѣ своей, стремится быть высказаннымъ въ самой рѣзкой и сжатой формѣ. Почти всѣ великія изрѣченія, всѣ выходки великихъ людей, которыя передаются въ исторіи, а иногда въ сѣромъ изданіи «Собранія Анекдотовъ», были сказаны подъ вліяніемъ какого нибудь сильнаго чувства. Лучшія парламентскія рѣчи многихъ вѣковъ и народовъ всего чаще сказаны были въ критическихъ или торжественныхъ обстоятельствахъ, а лучшія изъ лучшихъ рѣчей были импровизированы. Еслибъ Шериданъ, обвиняя Уарренъ Гестингса въ своей знаменитой рѣчи, отъ которой томныя леди падали въ обморокъ, — еслибъ Шериданъ, говорю я, разсвирѣпѣлъ еще немножко... онъ заговорилъ бы стихами. Еслибъ Верньо, въ то время, когда передъ всѣмъ конвентомъ сравнивалъ онъ Францію съ громадными пирамидами, внутри которыхъ лежатъ пепелъ и мертвыя кости, — еслибъ Верньо, говоря эту импровизацію, понатужился еще немного, у него составилась бы поэма въ родѣ Байронова «Мрака». 

Я засмѣялся, и сосѣдъ мой, замѣтивши, что слишкомъ предался парадоксальнымъ выходкамъ, поспѣшилъ свернуть свою импровизацію къ русскимъ стихотвореніямъ. 

— Человѣкъ двадцати лѣтъ отъ роду, продолжалъ онъ: — есть самое благородное, смѣлое, горячее и глуповатое существо изъ всѣхъ животныхъ. Онъ любитъ, страдаетъ, наслаждается, — это его хорошія стороны; онъ любитъ передавать свои страсти, бѣды 


51


и наслажденія, и передавать ихъ размѣренными строчками, — вотъ его слабая сторона. Но развѣ въ этой темной сторонѣ не видѣнъ юный человѣкъ, съ его порывами, съ его умомъ, не успѣвшимъ еще закоснѣть въ подражаніи своимъ болѣе взрослымъ собратамъ. «Dit-moi qui tu hante, je te dirai ce que tu est», говоритъ французская поговорка: а я ее перевожу такъ: Дай мнѣ своихъ стиховъ, и я узнаю, что ты за человѣкъ. 

— Писать стихи (вмѣру и изрѣдка) весьма полезно для того, кто готовитъ себя на литературное поприще. Писавши стихи, человѣкъ можетъ пріучиться къ сжатости слога и вѣрности выраженій. Писавши стихи, научаемся избѣгать общихъ мѣстъ и вѣчныхъ подражаній, пріучаемся сравнивать свой трудъ съ образцами великихъ писателей, которые упорно держатся въ памяти. Не говорите мнѣ, что у писателя нѣтъ вкуса на оцѣнку собственныхъ своихъ произведеніи: этому я не вполнѣ вѣрю, потому что знаю нѣсколькихъ человѣкъ, которые не могутъ безъ внутренняго содраганія читать даже своей прозы, напечатанной за годъ назадъ и понравившейся многимъ читателямъ. 

— Доказавши пользу стихосплетанія для самихъ піитовъ, перехожу къ читателямъ. 

— Случалось ли вамъ, во французскихъ и англійскихъ литературныхъ обозрѣніяхъ, встрѣчать статьи подъ однимъ общимъ заглавіемъ: «Poetae Minores», содержащія въ себѣ разборы стихотвореній, скропанныхъ поэтами юными и малоизвѣстными, о которыхъ бы никто не вспомнилъ, еслибъ не понадобилась живая статейка для обозрѣнія. Въ подобныхъ статьяхъ очень много выписокъ, и, я говорю не шутя, между этими неизвѣстными отрывками, которые гибнутъ на второй день своего появленія, нерѣдко встрѣчается смѣлая и новая мысль, стихъ въ высшей степени звучный, картинный и энергическій. Но это въ порядкѣ вещей, все и должно быть такъ. Отъявленная посредственность также рѣдко встрѣчается, какъ блестящій талантъ или рѣшительное ничтожество. Презирая стихотворенія, вы вредите читателямъ и писателямъ. Какъ часто, останавливаясь надъ умною мыслью, надъ ловкимъ стихомъ такого неизвѣстнаго піиты, я думалъ съ отрадою: «хорошо, что все это въ двухъ, трехъ строчкахъ, — хорошо, что ему не взбрело въ голову затопить эту мысль въ какомъ нибудь романѣ или скучнѣйшей повѣсти». 

— Все, что вы наговорили сейчасъ, отвѣчалъ я: — имѣетъ свою истинную сторону, кромѣ нѣсколькихъ сарказмовъ, отъ которыхъ вы отвыкнуть не можете. Выслушайте же мой отвѣтъ. У 


52


насъ не въ ходу изученіе отечественныхъ поэтовъ, и очень понятно почему: русскій языкъ такъ недавно установился, что сочиненія авторовъ, писавшихъ лѣтъ за сорокъ назадъ, при всемъ своемъ достоинствѣ, служатъ плохимъ пособіемъ для учащихся. Вотъ почему наши юные піиты пишутъ плохо, и, за нѣкоторыми исключеніями, можно смѣло сказать, что въ послѣднія пять лѣтъ не появилось ни одного стихотворенія, стоящаго быть напечатаннымъ. 

— Да кто же требуетъ, перебилъ мой сосѣдъ, не вытерпѣвъ и увлекшись саркастическимъ настроеніемъ духа: — кто же требуетъ, чтобъ стихи были гладки, правильны, чтобъ въ нихъ встрѣчалась какая нибудь мысль или картина? Я хочу стиховъ трескучихъ, стиховъ приводящихъ въ недоумѣніе, — стиховъ, послѣ которыхъ читатель почесываетъ голову, говоря подъ носъ: «ишь какъ пишетъ!.. вотъ бойкое перо!» Да не хотите ли, я прочту вамъ одно стихотвореніе изъ февральской книжки «Сына Отечества». 

— Одно жалко, сказалъ мой сосѣдъ, по прочтеніи стихотворенія: — что поэтъ воспользовался моею идеею. То, что онъ высказалъ въ концѣ пьесы, было уже изрѣчено мною, въ болѣе рѣзкомъ видѣ и въ четырехъ только строчкахъ. Вотъ мое стихотвореніе: 

ЮНОШѢ.

Подражаніе древнимъ.

«Не упивайся какъ Скифъ», проповѣдуетъ старецъ Ѳеосскій; 

Я же скажу тебѣ: «пей, только на драку не лѣзь. 

Грѣхъ не великій, напившися, смирно всю ночь провести подъ бильярдомъ, 

Стыдножь и грустно домой съ носомъ разбитымъ прійдти». 

Я въ свою очередь вышелъ изъ терпѣнія. 

— Вотъ это насмѣшливое пренебреженіе, сказалъ я: — это-то равнодушіе образованныхъ людей и составляетъ одну изъ причинъ, по которой литературная дѣятельность такъ мало у насъ развита. Вы любите читать плохія стихотворенія и, стало-быть, портите свой вкусъ, пріобрѣтаете насмѣшливый взглядъ на всѣхъ дѣятелей нашей словесности и вообще охлаждаете себя къ чтенію. Любитель живописи не станетъ останавливаться передъ ученическимъ мараньемъ или передъ картинками бездарнаго маляра; ежели онъ примется ихъ разглядывать, хотя бы и съ доброю 


53


цѣлью, его артистическая понятливость пострадаетъ. Никто не мѣшаетъ издателямъ журналовъ печатать плохіе стихи, но истинный любитель чтенія не тѣшится этими жалкими произведеніями, не смѣется надъ ними, онъ проходитъ мимо, «Guarda e passa» (вгляни и проходи мимо), какъ говоритъ Виргилій Данту, и, вы знаете, по какому случаю сказаны были эти памятныя слова. 

Сосѣдъ мой ничего не отвѣчалъ и рѣже прежняго сталъ говорить о русской литературѣ. 

Начавши мое письмо разсужденіями о стихотвореніяхъ февральской книжки «Сына Отечества», я бы долженъ былъ сказать еще что нибудь объ этомъ нумерѣ, но сказать нечего... 

Одинъ «Петербургскій Вѣстникъ» потѣшилъ меня, но далеко не такъ, какъ въ январѣ мѣсяцѣ. Образецъ свѣтскости, левъ, Дмитрій Николаичъ (См. янв. 1849 г.), «еще въ постели читающій Сѣверную Пчелу» и «всякій день совершающій обильныя возліянія Бахусу», сбросилъ съ себя всякое притворство и оказался не только не львомъ, даже не медвѣдемъ, но какимъ-то поэтомъ дурнаго тона. Восхищаясь Излеровскими вечерами въ Новой деревнѣ, идеальный Дмитрій Николаичъ написалъ слѣдующее стихотвореніе (См. 43 стр. «Сына Отеч.»): 

Тамъ музыка военная 

Казанскихъ хоръ пѣвцовъ, 

Тамъ публика степенная 

Со всѣхъ, со всѣхъ концовъ, 

Тамъ шутки акробатовъ, 

Катанье съ зимнихъ горъ, 

Тамъ поприще для хватовъ — 

Двѣ залы, садъ и дворъ... 

Оркестръ гремитъ тамъ музыки, 

И фейерверкъ лихой, 

У васъ, messieurs французики. 

Забавы нѣтъ такой! 

Это стихи Дмитрія Николаича, прибавляетъ отъ себя авторъ «Петербургской лѣтописи». 

Такъ-то пишетъ этотъ левъ, герой великосвѣтской жизни... да онъ поэтъ, да и поэтъ не вполнѣ знакомый съ правилами стихотворенія!.. Но надо отдать ему справедливость, будто устыдясь своей послѣдней литературной продѣлки, изящный Дмитрій Николаичъ тутъ же исчезъ изъ «Петербургскаго Вѣстника», занявъ въ немъ полторы страницы. Когда же мы увидимся съ вами, блестящій Дмитрій Николаичъ? 


54


Чтобы утѣшить насъ въ разлукѣ съ нимъ, авторъ «Петербургскаго Вѣстника» разсказываетъ о своихъ собственныхъ похожденіяхъ въ маскарадѣ съ лотереею-аллегри. Одинъ мой пріятель изъ нѣмцевъ, разсказывая о посѣщеніи какого-то докучливаго родственника, выразился такъ: «Я наговорилъ ему много остротъ, увидя, что онъ удалился». Я воображаю, какъ остритъ человѣкъ, самъ называющій свои рѣчи остротами. Подобнаго рода остротъ наслушался авторъ «Петербургскаго Вѣстника» въ маскарадѣ. Вотъ разговоры, которые онъ передаетъ намъ (Стр. 41): 

— Я выигралъ Вакханку! сказалъ кто-то. 

— A я ужинъ, отвѣчалъ другой. — Отправимся на хоры съ твоею Вакханкою! (какова мысль!) Ахъ, да она гипсовая: не станетъ пить шампанскаго! ха, ха, ха! 

— Завтра не пойду въ концертъ къ Гильману, говорилъ третій, проходя мимо. 

— Вѣрно у тебя дома будетъ собственный концертъ обезьянъ! Ужь не выигралъ ли ты механическую картинку, такъ названную въ указателѣ! 

— Нѣтъ, я ничего не выигралъ, хотя пробовалъ счастія во всѣхъ двѣнадцати колесахъ. 

— И ни одно не оказалось для тебя колесомъ фортуны... околесная! 

— Острятъ! говорятъ каламбуры! замѣтилъ туристъ. — Внеси ихъ въ свой «Пет–скій Вѣстникъ». 

— Боюсь украшаться чужими перьями. 

— Полно скромничать своимъ перомъ! 

— Какое скромничанье, и т. д. 

Изъ окончанія разговора узнаемъ мы, что авторъ «Вѣстника» писалъ какія-то сочиненія... Не зная этихъ сочиненій, не судимъ о нихъ, но «Вѣстникъ» очень забавенъ. 

Отъ «Сына Отечества», по аналогіи, перехожу къ февральской книжкѣ «Москвитянина». Къ счастію, въ прошломъ моемъ письмѣ, я столько наговорилъ о «Москвитянинѣ», что теперь могу пройдти молчаніемъ его не совсѣмъ интересныя литературныя новости. Большая часть отдѣльныхъ статей, помѣщенныхъ въ этомъ №, такъ коротки и необдѣланы, что не разъ задавалъ я себѣ вопросъ: не написаны ли онѣ наскоро, чтобъ не запоздать къ сроку. Вторая статья г. Шевырева о переводѣ «Одиссеи» почти не имѣетъ въ себѣ текста, принадлежащаго самому автору. Однако же, не смотря на выводящее изъ терпѣнія множество выписокъ, авторъ успѣлъ посвятить свое велерѣчивое перо разнымъ отступленіямъ 


55


и громкимъ диѳирамбамъ. Что касается до патетической стилистики г. Шевырева, то я умолчу о ней, потому что о ней и безъ того уже много и часто было говорено; замѣчу только, что, дѣлая выписки, авторъ не принялъ въ соображеніе совершенной ихъ безполезности: читавшій переводъ «Одиссеи», въ выпискахъ не нуждается, а не читавшій его, вѣроятно, не прочтетъ и статьи г. Шевырева. 

Г. Погодинъ вводитъ въ русскую литературу новую лаконическую школу писанія. Но вы спрашиваете меня, гдѣ же послѣдователи этой школы, — потому что до сихъ поръ одинъ только человѣкъ во всей Россіи могъ писать такимъ языкомъ, каковъ языкъ г. Погодина. 

   Нѣтъ не одинъ. Я убѣдился, что у г. Погодина есть подражатели, что его слогъ не умретъ, и чтобъ подѣлиться съ читателями моимъ открытіемъ, приглашаю ихъ взглянуть на 59-ю страницу «Москвитянина». Тамъ есть отрывокъ изъ письма отъ одного болгарина, воспитывавшагося въ одесской семинаріи, къ М. П. Погодину изъ Константинополя. Вотъ какъ пишетъ почтенный болгаринъ, воспитывавшійся въ семинаріи: 

«Получивъ фирманъ, отправился я чрезъ Адріанополь въ г. Эски-Захръ, гдѣ еще въ 1844 году основано центральное училище для всей Болгаріи... Здѣсь преподаются языки: славянскій, греческій, турецкій и латинскій. Предметы всѣ преподаются на живомъ болгарскомъ языкѣ». 

Какова сжатость слога? Далѣе. 

«Я долженъ былъ возвратиться въ Константинополь, разбираю теперь собранные матеріалы, и готовлюсь занять должность учителя въ Эски-Захрѣ. Нашелъ много древностей. Прошу васъ высылать мнѣ «Москвитянинъ» черезъ Одессу. Нельзя ли присоединить къ нему пословицы г. Снегирева», и т. д. (стр. 60). 

Да, г. Погодинъ имѣетъ теперь подражателей. Пожелавъ всякаго успѣха болгарину, воспитывавшемуся въ одесской семинаріи, обратимся къ «Библіотекѣ для Чтенія». 

Наконецъ, достаточно запоздавши, явился ко мнѣ первый нумеръ «Библіотеки для Чтенія» за 1849 годъ, и я очень обрадовался его прибытію. Два мѣсяца, если позволено будетъ употребить военное выраженіе, «не могъ я попасть въ ногу» съ «Библіотекой для Чтенія», благодаря особенной, разнообразной прихотливости въ выпускѣ ея книжекъ. Подписчики получаютъ этотъ журналъ совершенно неожиданно, предварительно посердясь на редакцію, и такимъ образомъ досада на промедленіе выкупается 


56


пріятностью сюрприза. Стоитъ пожить въ глуши года три безвыѣздно, чтобъ совершенно привыкнуть къ такимъ нечаянностямъ и находить въ нихъ своего рода удовольствіе. 

Въ первомъ моемъ письмѣ (янв. 1849) я сказалъ нѣсколько откровенныхъ словъ насчетъ общей физіономіи журнала, котораго первая книжка теперь передо мною. Обвиняя «Библіотеку для Чтенія» въ отсутствіи литературныхъ убѣжденій, въ равнодушіи къ вопросамъ, занимающимъ любителей словесности, я не думалъ охуждать самого состава ея книжекъ. Пока еще въ нихъ помѣщались обзоры иностранной словесности, пока еще остроуміе не совсѣмъ испарилось изъ литературной ея лѣтописи, я почиталъ «Библіотеку для Чтенія» журналомъ съ насмѣшливымъ, немного скептическимъ направленіемъ (само собою разумѣется, что я говорю не о зломъ и разрушительномъ скептицизмѣ, а o скептицизмѣ свѣтскомъ, безвредномъ и веселомъ). Но вотъ уже нѣсколько лѣтъ, какъ остроуміе постепенно ослабѣваетъ въ «Библіотекѣ для Чтенія» и какъ въ ней гораздо болѣе говорится о піанистахъ и скрипачахъ, чѣмъ о литературѣ отечественной или иностранной. Теперь я не смотрю на «Библіотеку для Чтенія» какъ на журналъ, а скорѣе какъ на литературно-ученый сборникъ, выходящій довольно неправильно. Статьи этого сборника (за исключеніемъ стихотвореній) выбираются тщательно и во временамъ бываютъ интересны, хотя съ перваго раза поражаютъ читателя хитросплетеяными заглавіями. Такъ, напримѣръ, въ ней печатались: «Два Ивана, два Степаныча, два Костылькова»; послѣ нихъ «Приключенія, почерпнутыя изъ моря житейскаго», потомъ «Замосковная лѣтопись о нашихъ женскихъ дѣлахъ и другихъ», сочиненія Леилы, а потомъ явилось продолженіе повѣсти г. Ковалевскаго: «Люди странствующіе, люди страждущіе». Досадно мнѣ, что даровитый нашъ туристъ по временамъ берется за романы и повѣсти, да еще подъ такими странными названіями. Съ этого произведенія г. Ковалевскаго и начну я разборъ январьской книжки «Библіотеки для Чтенія». 

Въ дѣлѣ бельлетристическихъ произведеній, я не совсѣмъ вѣрю въ существованіе неуловимаго нѣчто, прозываемаго талантомъ. Съ этимъ уже нечего дѣлать, у всякаго свой вкусъ и свои убѣжденія. Въ замѣну того, я вполнѣ вѣрю значенію въ этомъ дѣлѣ ума, вкуса и опыта. Я почти готовъ согласиться съ мыслью Бюффона о томъ, что и самый геній есть терпѣніе, доведенное до высочайшей степени. 

Отчего же г. Ковалевскій, писатель, безъ сомнѣнія, 


57


соединяющій въ себѣ и умъ, и вкусъ, и жизненную опытность, не имѣетъ успѣха въ бельлетристическихъ своихъ попыткахъ? Мнѣ кажется, что ему, при созданіи характеровъ и происшествій, недостаетъ терпѣнія и охоты обдумывать подробности своего произведенія. Содержаніе «Людей странствующихъ» весьма интересно: сильная привязанность молодой цыганки къ человѣку, который призрѣлъ ее въ дѣтствѣ и потомъ бросилъ, какъ ненужную игрушку, успѣхъ этой цыганки въ московскомъ обществѣ, странствованія ея передъ приходомъ въ Москву, — всѣ эти обстоятельства могли бы сильно завлечь читателя, еслибъ были развиты съ соразмѣрностью и подробностью. Но г. Ковалевскій не сдѣлалъ этого. Читая его спѣшный и сжатый разсказъ, такъ и видишь, что разсказъ этотъ писанъ любителемъ путешествій. Всѣ происшествія совершаются въ попыхахъ, дѣйствующія лица будто не въ состояніи дня прожить на одномъ мѣстѣ: вся эта публика ѣздитъ, странствуетъ, торопится, годы мелькаютъ какъ минуты; героиня разсказа, бывшая дитятей, черезъ пять строчекъ становится взрослою дѣвушкою, — еще одна страница, и она пріобрѣтаетъ себѣ громкую славу изъ-за прекраснаго своего голоса. Бѣда читателю! 

Вслѣдствіе своего спѣшнаго разсказа, авторъ упустилъ изъ вида множество подробностей, безъ которыхъ нельзя составить хорошей повѣсти. Ни лица, ни одежда, ни помѣщеніе его героевъ не описаны — читатель блуждаетъ въ неопредѣленномъ пространствѣ. Кромѣ всего этого, какой прекрасный случай представлялся г. Ковалевскому описать бытъ московскихъ цыганъ, не теперешнихъ, а цыганъ стараго времени... московскіе старожилы помнятъ еще Стешку... Но довольно о новой повѣсти г. Ковалевскаго, тѣмъ болѣе, что она еще не кончена. Не могу умолчать о томъ, что меня поразилъ высокій слогъ, которымъ объясняются герои повѣсти. 

Вторая повѣсть, помѣщенная въ январьской книжкѣ «Библіотеки для Чтенія», принадлежитъ г. Гореву и называется «Маіорша». Написана она чистымъ языкомъ и заключаетъ въ себѣ нѣсколько простыхъ, не напыщенныхъ подробностей о жизни военныхъ людей, жизни, еще мало изслѣдованной нашими писателями. Вотъ ее содержаніе: какимъ-то пѣхотнымъ батальономъ командуетъ заслуженный маіоръ, раздѣляющій трудъ командованія со своей молодой женою, идеаломъ «полковой дамы», женщиною бойкой, снисходительной и любезной. Согласіе общества, пріятные вечера, заступничество и ободреніе, — всѣмъ этимъ обязаны офицеры своей маіоршѣ. Она счастлива, потому что потребности ея не велики: 


58


она любитъ своего мужа и его подчиненныхъ которые сами вполнѣ цѣнятъ единственное существо, оживляющее ихъ кругъ. Тихо и спокойно проходятъ дни молодой маіорши. 

Между тѣмъ въ батальонъ поступаетъ красивый молодой офицеръ, съ перваго шага вооружившій противъ себя своихъ товарищей. Въ самомъ дѣлѣ, молодой этотъ человѣкъ и глупъ, и скупъ, и ничтоженъ. Но маіорша беретъ его подъ свое покровительство, ей жаль бѣдняжки, она защищаетъ его — и наконецъ потерявъ свое спокойствіе влюбляется въ загнаннаго юношу, который подъ конецъ разсказа, оказывается Ловеласомъ, только принявшимъ на себя видъ тихаго и скупого простачка. Послѣднія страницы повѣсти написаны съ чувствомъ и способны породить нѣсколько мыслей въ человѣкѣ, котораго мыслямъ есть время порхать во всѣ стороны. 

Авторъ повѣсти не разсердится, если я замѣчу, что завязка его повѣсти показываетъ въ сочинителѣ совершенную неопытность въ изображеніи женскаго характера. Любовь, основанная на заступничествѣ и покровительствѣ, возможна какъ со стороны мужчины, такъ и со стороны женщины, но любовь, основанная на сознаніи ничтожества того человѣка, котораго мы поддерживаемъ, есть любовь неестественная и незаслуживающая описанія. Женщина никогда не полюбитъ отъявленнаго дурака, какъ бы мы былъ онъ жалокъ. Къ несчастію, противное мнѣніе сильно укоренилось въ обществѣ! Поминутно люди говорятъ: «глупымъ въ любви счастье». Но тутъ рождается другой вопросъ: что называемъ мы глупостью? почему мужчины имѣютъ претензію вѣрнѣе женщинъ распознавать глупаго отъ умнаго человѣка? Позвольте мнѣ потолковать объ этомъ предметѣ, съ цѣлію отвратить отъ женщинъ несправедливое нареканіе въ неразборчивости по части любовныхъ дѣлъ. 

Мужчины, особенно тѣ изъ нихъ, которые много жили въ свѣтѣ и видѣли горе, становятся самолюбивѣйшими и взыскательнѣйшими существами, — подъ часъ дѣльными, чаще нестерпимыми. Для нихъ ровно ничего не значитъ ославить своего ближняго дуракомъ, за то только, что онъ не любитъ политики и предпочитаетъ невинное женское общество какимъ нибудь сильнымъ ощущеніямъ въ родѣ азартной игры. Эта взыскательность и жолчная нетерпимость къ чужой жизни и чужимъ понятіямъ легко развивается вслѣдствіе еще того обстоятельства, что общество обыкновенно бываетъ высокаго мнѣнія о людяхъ угрюмыхъ и холодныхъ. Одинъ изъ такихъ персонажей прехладнокровно излагалъ мнѣ 


59


такое умозрѣніе: «Кто хочетъ успѣха, говорилъ онъ: — кто хочетъ успѣха въ какомъ бы то вы было кругу, пусть явится онъ въ этотъ кругъ, запасшись рѣзкими выходками, раздражительностью, холодностью и самыми неблагосклонными отзывами о своихъ ближнихъ. Пусть сперва отъ него пятятся и злятся на него, — все это пустяки. Выждавши время, пусть онъ сдѣлаетъ первый шагъ, и все общество добряковъ упадетъ въ его объятія! Таковъ ужь родъ человѣческій». 

Вотъ каковы мужчины, но женщины не похожи на нихъ. Женщина отличается снисходительностью, невзыскательностью и умѣньемъ подмѣтить въ человѣкѣ его хорошую сторону. Оттого-то вамъ и отрадно среди женскаго общества, оттого-то иной юноша, которому холодно и тѣсно въ кругу насъ, истасканныхъ мизантроповъ, оживляется и дѣлается уменъ посреди женщинъ. Но глупъ будетъ человѣкъ, заключившій изъ всего этого, что кротость и мягкость женщины происходятъ отъ вялой неразборчивости. У женщины есть тактъ, вѣрный и тонкій тактъ на пониманіе мужчины, — и плохо тому мужчинѣ, который точно глупъ, сухъ и ничтоженъ. Добрый и кроткій судья рѣдко рѣшается на неумолимо-строгій приговоръ; но если слово уже сказано, на этотъ приговоръ не можетъ быть ни аппеляціи, ни давности, ни какихъ нибудь увертокъ. Въ сношеніяхъ съ женщинами нужна не одна горячность и довѣрчивость: потребно еще безпрестанное, усиленное наблюденіе надъ самимъ собою. Человѣкъ, уронившій себя въ глазахъ мужского кружка, можетъ легко подняться и пріобрѣсть старое расположеніе! но не такъ-то легко исправляется глупость, сказанная или сдѣланная передъ женщиною. 

Нѣтъ ничего ужаснѣе воспоминаній о сдѣланной глупости. Кому изъ насъ, въ молодыхъ лѣтахъ, не приходилось возвращаться домой послѣ бесѣды съ любимою женщиною, передумывать то, что было сказано вовремя этой бесѣды, припоминать всѣ свои рѣчи, малѣйшія свои движенія? Горе тому, кого совѣсть начинаетъ въ эти минуты упрекать въ какой нибудь нелѣпости, горе тому, который говоритъ самъ себѣ: «я былъ глупъ, я былъ ничтоженъ сегодня». Чтобъ утѣшить себя, молодой человѣкъ припоминаетъ себѣ ласковость любимой женщины, ея кроткую улыбку, ея снисходительное стараніе стать въ уровень съ нимъ, — всѣ эти утѣшенія напрасны; совѣсть говоритъ ему: я былъ ничтоженъ, она поняла мою ничтожность... 

Но объ этомъ предметѣ никогда не кончишь. 

Итакъ, я остаюсь при своемъ мнѣніи: молодая женщина, 


60


выведенная на сцену въ повѣсти «Маіорша», не могла ни въ какомъ случаѣ полюбить молодого подпоручика Соторина, котораго ничтожество такъ ясно было выставлено въ первой половинѣ повѣсти. Судите объ этомъ человѣкѣ по одному его поступку. Полковые товарищи, зная скупость Соторина, пробрались толпой на его квартиру, зажгли всѣ свѣчи, какія у него были, произвели безпорядокъ и начали пировать. Юноша, весь блѣдный, въ отчаяніи прибѣжалъ къ маіоршѣ и пожаловался ей, разсказавъ подробно о поступкахъ товарищей, за что тѣ получили строгій выговоръ. Какъ вы думаете, можетъ ли какая нибудь любовь устоять противъ такой жалкой выходки? 

Авторъ «Маіорши» обѣщаетъ еще продолженіе похожденій Ловеласа-Соторина. 

Продолженіе, статья вторая, статья третья и послѣдняя, часть первая, продолженіе въ слѣдующемъ нумерѣ... наконецъ... со всѣми этими продолженіями нѣкоторые журналы заходятъ слишкомъ далеко. «Библіотека для Чтенія» въ особенности неумолима въ этомъ отношеніи. 

Представьте себѣ положеніе какого нибудь помѣщика, который не имѣетъ средствъ подписываться на всѣ журналы и между тѣмъ любитъ чтеніе. Онъ проситъ у своего сосѣда чего нибудь почитать и ему присылаютъ январьскую книжку «Библіотеки для Чтенія». Полный пріятнаго ожиданія, смотритъ онъ на оглавленіе. Вотъ что онъ тамъ видитъ: 

«Люди Странствующіе». Часть вторая. 

«Маіорша» (г. Горевъ обѣщаетъ продолженіе). 

«Гарольдъ», романъ Больвера. Части 3, 4 и 5-я. 

«Жизнь Н. М. Карамзина». Статья 2-я. 

«Записки Шатобріана». Часть 3-я. 

«Новыя стихотворенія Жуковскаго». Статья 1-я. 

За тѣмъ въ книжкѣ остается листа три печатныхъ, и бѣдный помѣщикъ начинаетъ скорбѣть духомъ. 

О «Гарольдѣ» скажу нѣсколько словъ, прочитавши романъ въ оригиналѣ, о «Карамзинѣ» — послѣ окончанія самой статьи, о «Шатобріанѣ» потолкую, говоря объ «Отечественныхъ Запискахъ». Тамъ это замѣчательное произведеніе помѣщено въ почетномъ отдѣлѣ журнала, крупными буквами, въ «Библіотекѣ же для Чтенія» «Замогильныя записки» помѣщены въ «Смѣсь», и кромѣ того въ статьѣ «О новыхъ стихотвореніяхъ Жуковскаго» встрѣчаемъ нѣсколько насмѣшекъ надъ знаменитымъ авторомъ «Рене» и «Mèmoires d'Outre-Tombe». 


61


Если пришлось къ слову, то перейдемъ теперь же къ этой статьѣ о «Жуковскомъ» и о переводѣ «Одиссеи». Подъ статьею подписано имя писателя, весьма извѣстнаго въ нашей литературѣ. Впрочемъ я и безъ подписи узналъ бы трудъ г. Сенковскаго, по легкости и живости изложенія, пересыпаннаго эпитетами, шутками, парадоксами, которымъ приданъ видъ истины, и истинами, выраженными такъ шутливо, что вѣрить имъ не хочется. Подобнаго рода статьи необходимы въ журналѣ, и г. Сенковскій въ высшей степени способенъ писать такія статьи. Его способность передавать сложныя идеи шутливымъ языкомъ, его умѣнье озадачить читателя бойкою выходкою, изумить его страшными свѣдѣніями и разнообразіемъ манеры, въ свое время доставили ему любовь читающей публики. Надобно быть страшнымъ книгоѣдомъ, чтобъ похладнокровнѣе разглядѣть все, что выходитъ изъ-подъ пера О. И. Сенковскаго, и, надо признаться, если сыщется такой книгоѣдъ, то онъ не совсѣмъ будетъ раздѣлять общій восторгъ. Онъ подмѣтитъ въ даровитомъ писателѣ много кое-чего чужого, набраннаго цѣликомъ изъ Моріера, Гука, Бальзака и другихъ болѣе старыхъ писателей, а манера г. Сенковскаго напомнитъ нашему книгоѣду манеру Жюль-Жанена, только пятнадцать лѣтъ тому назадъ (а кто помнитъ, какъ писалъ Жаненъ за 15 лѣтъ до вашего времени?) 

Но все это не можетъ служить нареканіемъ автору статьи «О новыхъ стихотвореніяхъ Жуковскаго». Наука писать можетъ отчасти назваться наукой заимствованія. «Je prends mon bien où je le trouve», говорилъ великій писатель, котораго упрекали въ заимствонаніяхъ. Да и самъ г. Сенковскій въ своей статьѣ говоритъ: «на свѣтѣ ново только то, что было хорошо забыто» (стр. 33). Основная идея статья г. Сенковскаго заключается въ томъ, «что «Одиссея» передана г. Жуковскимъ на русскій языкъ не такъ, какъ бы слѣдовало ее передать; слогъ Жуковскаго слишкомъ высокъ и не напоминаетъ собою простоты подлинника; чѣмъ проще будетъ языкъ въ переложеніяхъ Гомеровыхъ поэмъ, тѣмъ лучше будетъ выполненъ трудъ». Все это весьма вѣрно, дѣльно и умно, хотя не совсѣмъ ново. Въ ваше время двѣ трети эллинистовъ такъ думаютъ, хотя, сколько запомню, никто не выражалъ своей мысли такъ рѣзко, отчетливо и популярно, какъ выразилъ ее г. Сенковскій. 

Но, высказавши эту идею, авторъ статьи тотчасъ же увлекся парадоксальнымъ настроеніемъ своего духа. Ему представился превосходный случай озадачить добродушнаго читателя, который въ простотѣ сердца до сихъ поръ думаетъ, что никакой переводъ 


62


Гомера не можетъ быть безъ словъ «лилейно-раменный», «свѣтозарный», «тучъ потрясатель Кроніонъ» и т. под. Этого-то читателя захотѣлъ г. Сенковскій увѣрить, что для перевода «Одиссеи» нужно употребить не простой языкъ, не разговорный языкъ, а какое-то особенное «просторѣчіе», ни дать ни взять, смахивающее на слогъ «Энеиды на изнанку». 

Вотъ какъ переводитъ Жуковскій: 

Муза, скажи мнѣ о томъ многоопытномъ мужѣ, который, 

Странствуя долго со дня, какъ святой Иліонъ имъ разрушенъ, 

Многихъ людей города посѣтилъ и обычаи видѣлъ... 

А вотъ теперь переводъ г. Сепковскаго: 

Про мужа поразскажи мнѣ, муза, преувертливаго, который очень много 

Скитался, послѣ того, какъ Трои святой городишко разрушилъ... 

Еще примѣръ: 

Стихи Жуковскаго:

................ преисполнились жалостью боги 

Всѣ, Посидонъ лишь единый упорствовалъ гнать Одиссея, 

Богоподобнаго мужа, пока не достигъ онъ отчизны. 

Но въ то время онъ былъ въ отдаленной странѣ Эѳіоповъ... 

Переводъ г. Сенковскаго:

.............Боги-то помиловали всѣ 

Кромѣ Нептуна; этотъ безостановочно бѣсновался 

Противъ равнобожнаго Одиссея, пока онъ домой не пріѣхалъ. 

Да этотъ, почитай, къ Черномазымъ отправился было дальножилымъ. 

Зевсъ говоритъ Аѳинѣ: 

Странное, дочь моя, слово изъ устъ у тебя излетѣло... 

А г. Сенковскій передаетъ такъ эту рѣчь: 

Дитя мое, что это у тебя за рѣчь удрала изъ острога зубовъ! 

Окончимъ здѣсь выписки. 

Я спрашиваю васъ: кто сомнѣвается въ томъ, что слогъ Жуковскаго, при всемъ своемъ изяществѣ, слишкомъ высокъ и торжественъ? Но развѣ нѣтъ середины между его слогомъ и тѣми карикатурными оборотами, которые г. Сенковскій, будто шутя, выставилъ на судъ публики? Можетъ быть этотъ забавный переводъ и есть просторѣчіе, но онъ не есть простая русская рѣчь. Русскія сказки писаны не такимъ слогомъ. Простой нашъ народъ говоритъ не такъ. Разговорный языкъ нашего высшаго сословія тоже не похожъ на это «просторѣчіе». Что же хотѣлъ г. Сенковскій, открывая намъ новый способъ переводить Гомера? — онъ хотѣлъ подшутить надъ читателями. 


63


Я увѣренъ, что писавши эту строку: 

Дитя мое, что это у тебя за рѣчь удрала изъ острога зубовъ! —

авторъ статьи самъ отъ души смѣялся. Выраженіе удрать возбуждаетъ комическую идею о человѣкѣ, который, не извѣстно изъ какихъ причинъ, бѣжитъ со всѣхъ ногъ. Послѣ того, отчего же не допустить въ гекзаметръ словъ наяривать, слимонить, отсандалить? Вѣдь это тоже просторѣчіе! И напрасно г. Сенковскій приправляетъ свой стихъ милою и умною восточною баснею о языкѣ, злѣйшемъ врагѣ человѣка, посаженнаго за рѣшотку зубовъ: басня глубока и прекрасна, но она не оправдываетъ смѣшного стиха. 

Гомеръ не имѣлъ въ виду этой басни: еслибъ онъ зналъ ее, онъ не преминулъ бы разсказать ее всю, обставивъ ее превосходными подробностями. Вспомните разсказы Нестора въ «Иліадѣ». У Гомера нѣтъ намековъ: у него все ясно, просто и неподражаемо наивно. 

Кто изъ насъ не любитъ простоты слога, кто изъ насъ не возмущался громозвучными и высокопарными тирадами, которыя еще недавно изгнаны изъ нашей словесности? Но любя простоту слога, мы не можемъ полюбить просторѣчія, выставленнаго г. Сенковскимъ. Я скажу болѣе: еслибъ г. Сенковскій предлагалъ переводить Гомера фразами изъ русскихъ сказокъ (которыя гораздо проще и приличнѣе его просторѣчія), и съ этимъ я бы не согласился. Зачѣмъ насильно сближать первобытный языкъ двухъ народовъ, несходныхъ ни въ чемъ между собою? Наши предки не были похожи на «Агамемнона Атреича» и «Ахиллеса Пелеенко», и Гомеръ не былъ «мужикомъ въ оборванномъ платьѣ, котораго на базарѣ закидывали мѣдными грошами и булками». Гомеръ былъ простолюдинъ, но онъ былъ грекъ, пѣвецъ «Слова о полку Игоревѣ» былъ русскій человѣкъ, и оба они жили въ разномъ климатѣ, въ разное время, и между народомъ, развитымъ совершенно различно одинъ отъ другого. 

Я не хотѣлъ было ничего писать о «Неточкѣ Незвановой» до окончанія всего романа, по не могу удержаться отъ нѣсколькихъ словъ о второй части новаго произведенія г. Достоевскаго. До сихъ поръ въ этомъ романѣ нѣтъ ни завязки, ни дѣйствія; соразмѣрность произведенія явно нарушена излишними подробностями о дѣтскомъ возрастѣ героини, и, не смотря на то, послѣднія страницы второй части написаны увлекательно, въ ней встрѣчаются мѣста живыя и оригинальныя, и весь романъ, если разсматривать его какъ рядъ отдѣльныхъ сценъ, читается съ удовольствіемъ. Въ 


64


этой части авторъ заставилъ дѣйствовать трехъ дѣтей; изъ нихъ двое: мальчикъ Ларенька и слезливая Неточка, довольно вялы и безцвѣтны, но третье лицо, крошечная княжна Катя, очертано съ живостью и граціею, которыя дѣлаютъ честь г. Достоевскому. Но рядомъ съ этими дѣтьми, авторъ представилъ намъ собаку Фальстафа; Фальстафъ напомнилъ мнѣ Диккенсова Діогена (въ «Домби и Сынѣ»), а Діогенъ привелъ мнѣ на мысль маленькую Флоренсу и больного крошку Павла, и передъ этими милыми созданіями Диккенса потускнѣли дѣтскіе образы, нарисованные авторомъ «Неточки». Диккенсъ великій мастеръ рисовать дѣтскія фигуры; онъ Грёзъ между романистами, и потому подражать ему не стыдно, хотя и опасно. 

Кто изъ почитателей Диккенсова таланта не помнитъ восхитительной картины дѣтскаго бала у доктора Блимбера, на которомъ ребятишки расхаживаютъ въ бѣлыхъ галстукахъ, Тутсъ играетъ на пуговицахъ своего жилета, какъ на какомъ-то неслыханномъ инструментѣ, и танцмейстеръ толкуетъ съ гостями о томъ, что дѣлать Англіи въ случаѣ изобилія сырыхъ матеріяловъ? Въ описаніи этого бала есть нѣсколько мѣстъ, при чтеніи которыхъ слезы навертываются на глаза, и не слишкомъ слезливые. Когда маленькій Павелъ встрѣчаетъ сестру свою въ чайной комнатѣ, когда Флоренса, прелестный ангелъ въ бѣломъ платьицѣ и съ букетомъ цвѣтовъ, становится на колѣни, чтобъ съ нимъ поцаловаться, и когда слеза катится по ея свѣжему личику при видѣ слабенькаго и худенькаго брата, когда наконецъ Павелъ взбирается на диванъ и, обложившись подушками, смотритъ на сестру свою, миніатюрную царицу бала, когда онъ упрашиваетъ ее пѣть, и сердце его радостно бьется при звукахъ ея дѣтскаго, свѣженькаго голоса... когда я читаю сцены эти, я признаю Диккенса великимъ художникомъ, и говорю, что никто, ни до него, ни послѣ него, не писалъ такихъ дѣтскихъ портретовъ. 

Чтобы разойтись въ разныя стороны съ авторомъ «Домби и Сына», чтобъ не выказаться его подражателемъ, автору «Неточки» можно, даже должно было, ухватиться за одно средство. Его Катя княжна; г. Достоевскому слѣдовало извлечь многое изъ этого обстоятельства, повидимому незначительнаго. Онъ долженъ былъ съ этого дитяти снять типъ аристократическаго ребенка, типъ, нетронутый Диккенсомъ, и типъ до крайности граціозный и многознаменательный. 

Дѣти, какъ взрослые люди, дѣлятся на множество разнородныхъ классовъ; въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ дѣленіе это 


65


высказывается еще рѣзче, нежели въ зрѣломъ возрастѣ. Возьмите двухъ двадцатилѣтнихъ юношей, прилично одѣтыхъ, и угадайте, кто изъ нихъ принадлежитъ къ знатному роду? Этого вы часто не угадаете, и большею частію ваша догадка не будетъ согласна съ дѣйствительностью; но изъ двухъ двѣнадцатилѣтнихъ дѣвочекъ или мальчиковъ вамъ легко будетъ узнать то дитя, которое воспитывается среди комфорта, блеска и роскоши. Я безъ памяти люблю дѣтей, отъ двухъ до шестнадцатилѣтняго возраста; да и кто не любитъ дѣтей? Между дѣтьми и цвѣтами много сходства, но аристократическія дѣти также отличаются отъ прочихъ, какъ оранжерейный цвѣтокъ отъ садоваго. И тотъ и другой равно хороши, но оранжерейный какъ-то рѣзче бросается вамъ въ глаза, какъ-то выше цѣнится, его колеръ ярче и живѣе... 

Съ дѣтьми церемониться нечего, и потому я скажу, что порода и блескъ нигдѣ такъ не отражаются на дѣтяхъ, какъ у насъ. Причина тому понятна: страсть къ комфорту и наблюденіе за малѣйшими подробностями домашней жизни не вполнѣ еще проникли въ наши нравы и остаются исключительнымъ достояніемъ сословій высшихъ, у которыхъ богатство переходило черезъ всѣ поколѣнія. Я знаю много богатыхъ домовъ, гдѣ дѣтскія комнаты грязны, тѣсны и неблагообразны, много семействъ, въ которыхъ дѣти ходятъ чисто только по праздникамъ. Оно, пожалуй, и недурно: зачѣмъ пріучать дѣтей къ преждевременной роскоши, къ ненужной свѣтскости и блеску?... а все-таки мое сердце радуется, когда въ немногихъ, весьма немногихъ кружкахъ я вижу дѣтей въ кружевахъ и бархатѣ, дѣтей смѣлыхъ и ласковыхъ, которымъ уже надоѣло рядиться и которые кокетничаютъ передъ вами уже своею собственною персоною, дѣтей гордыхъ и граціозныхъ, самоувѣренныхъ и нѣжныхъ, méchants et câlins въ одно и тоже время. Я любуюсь на нихъ, зная, что причина этого удовольствія не совсѣмъ разумна. Я знаю, что эти дѣти, сперва опередивши по уму своихъ однолѣтковъ, по самому закону природы, достигнувъ извѣстнаго возраста, начнутъ отставать въ свою очередь, знаю, что воспитаніе ихъ не совсѣмъ безукоризненно, знаю, что самая блестящая ихъ красота недолговѣчна и будто ненатуральна. Въ самомъ дѣлѣ, эти дѣти по временамъ походятъ на прелестныя картинки работы великаго мастера. Ихъ глаза блестятъ какъ сапфиры, ихъ кожа бѣла и гладка какъ перламутръ, ихъ зубки похожи на жемчугъ. C'est trop beau pour durer, mais c'est incomparablement beau! (Недолговѣчно, но неподражаемо прекрасно!) 

Я застаивался, бывало, по цѣлымъ часамъ передъ такими 


66


дѣтьми, я по два и по три дня любовался за осьмилѣтними дѣвочками, и признаюсь вамъ откровенно, только изъ-за одного этого обстоятельства признаю я законность слова: «порода», введеннаго во франціи Бальзакомъ, а у насъ Лермонтовымъ. 

Такого-то рода ребенка хотѣлось бы мнѣ видѣть въ княжнѣ Катѣ; но въ миленькомъ дитяти, выведенномъ на сцену г. Достоевскимъ, я не замѣтилъ ничего характеристически-знатнаго, ничего, чтобы показывало, что эта дѣвочка — русская дѣвочка и русская княжна. A между тѣмъ дѣти, изображенныя британскимъ романистомъ, Павелъ и Флоренса, могли существовать только въ одной Англіи, только посреди лондонскаго богатаго и все-таки мѣщанскаго круга. Весьма вѣрно и отчетливо выставлена безумная, жгучая привязанность загнанной и унылой Неточки къ ея маленькой подругѣ: дѣти, развившіяся подъ гнетомъ враждебныхъ обстоятельствъ, чрезвычайно способны къ такимъ преждевременнымъ, эксцентрическимъ страстямъ, и эта мысль еще не такъ давно была выражена однимъ изъ вашихъ сотрудниковъ. 

Но что сказать о новой повѣсти г. Буткова: «Странная Исторія?» A нельзя ничего не сказать, только что говоривши о г. Достоевскомъ. Эти два имени какъ-то срослись между собою, одно изъ нихъ напоминаетъ о другомъ; отозвавшись о повѣстяхъ г. Достоевскаго, нельзя умолчать о таковыхъ же г. Буткова. Говоря о Тассѣ, невольно вспоминаешь объ Аріостѣ; разбирая Купера, непремѣнно затронешь Вашингтона Ирвинга; Питтъ и Фоксъ были соперниками, но сказавши имя одного, невольно обращаешься въ мысляхъ къ другому. Такимъ же образомъ судьба связала литературную дѣятельность автора «Неточки» съ авторомъ «Странной Исторіи», или, вѣрнѣе, не судьба, а редакція «Отечеств. Записокъ», въ продолженіи двухъ лѣтъ ежемѣсячно подносящая читателямъ или повѣсть г. Достоевскаго, или разсказъ г. Буткова. Въ этомъ мѣсяцѣ редакція превзошла самое себя: и то и другое имя встрѣчается въ февральской книжкѣ «Отеч. Записокъ»! Такая роскошь пріятна, но вредитъ разнообразію. Что, если въ мартовской книжкѣ опять появится романъ г. Достоевскаго и повѣсть г. Буткова?... 

Г. Бутковъ по справедливости можетъ назваться «писателемъ не для дамъ», именемъ, которое давалъ самому себѣ добрый и почтенный А. Е. Измайловъ. Подобно издателю «Благонамѣреннаго», авторъ «Невскаго Проспекта» любитъ по временамъ, бросивъ презрительный взглядъ на удобства жизни, на комфортъ и прочія ухищренія человѣчества, порываться въ шумныя, безцеремонныя 


67


собранія, гдѣ табачный дымъ стоитъ столбомъ, гдѣ, какъ звѣзды, мелькаютъ фіолетовые носы собесѣдниковъ, половые бѣгаютъ какъ облитые кипяткомъ, и гдѣ, по временамъ, раздается рѣзкій звукъ сталкивающихся бильярдныхъ шаровъ. Я не нахожу во всемъ этимъ ничего дурнаго, и еслибъ былъ женщиною, читалъ бы подобныя повѣсти не безъ пріятности, потому что юморъ ихъ автора хотя и не отличается тонкостью и знаніемъ мѣры, но зато никогда не впадаетъ въ непристойность. Удовольствіе отъ чтенія повѣстей и сказокъ г. Измайлова можно было сравнить съ тѣмъ забавнымъ и довольно пріятнымъ впечатлѣніемъ, которое чувствуетъ добродушный фланеръ, послѣ прогулки по тихимъ улицамъ, заглянувши въ окна какого нибудь рестараціона, подъ названіемъ Мысъ Доброй Надежды, Берлинъ или Веселые Острова. Тамъ, въ атмосферѣ, сгущенной отъ паровъ самовара, видитъ онъ толстыхъ прикащиковъ, осушающихъ двадцатый стаканъ чаю; тамъ какая нибудь фіолетовая фигура забавляетъ слушателей своими остротами; иной постоянный посѣтитель, нагрузившись травникомъ, покоится, свѣсившись со стула, не замѣчая бильярдныхъ игроковъ, которые наступаютъ ему на ноги. 

Одно нехорошо въ повѣстяхъ г. Буткова: нерѣдко который нибудь изъ его героевъ, въ чуйкѣ или фризовой шинели, только что отплясавшій казачка, передъ своими собесѣдниками, вдругъ становится на ходули, начинаетъ отпускать какія-то напыщенныя фразы, полныя паѳоса, совершенно непонятнаго и нисколько не забавнаго... 

Въ повѣсти «Странная Исторія» не встрѣчаемъ мы тѣхъ людей, съ которыми знакомы по прежнимъ разсказамъ г. Буткова, и однакожь отъ этого повѣсть нисколько не выиграла. Въ «Невскомъ Проспектѣ» тогда проскакиваютъ искорки остроумія, неизысканнаго, неизящнаго, но тѣмъ не менѣе забавнаго; въ «Странной Исторіи» не встрѣчаемъ мы ни одной живой страницы, ни одной веселой выходки. Хотѣлъ ли г. Бутковъ сдѣлаться «писателемъ для дамъ», или просто почувствовалъ отвращеніе къ прежнимъ своимъ героямъ, только вся новая его повѣсть проникнута какою-то холодною натянутостью, приправленной совершенно непонятнымъ окончаніемъ. Кромѣ того, ея содержаніе темно, не смотря на то, что самое происшествіе, послужившее основой разсказу, весьма просто, чтобы не сказать ничтожно. Одинъ скряга, любитель живописи, покупаетъ за огромную цѣну дрянную картину и, промотавши на ея пріобрѣтеніе такую большую сумму, едва не сходитъ съ ума отъ безплоднаго сожалѣнія. Стравнаго въ этой исторіи 


68


ничего нѣтъ, занимательнаго тоже, искусства въ изложеніи очень мало, и потому болѣе нечего говорить объ этой повѣсти. Слогъ ея гораздо лучше слога прежнихъ произведеній г. Буткова, но, признаюсь вамъ откровенно, я не поклонникъ стилистики. За одну новую мысль я готовъ отдать двѣсти правильно закругленныхъ періодовъ, а за бойкое и вѣрное изображеніе какого нибудь характера позволяю писателю сдѣлать нѣсколько грамматическихъ, даже орѳографическихъ ошибокъ, еслибъ эти послѣднія ошибки и не исправлялись корректорами. Въ этомъ отношеніи, я увѣренъ, огромное большинство публики раздѣлитъ мое мнѣніе, хотя нельзя очень радоваться этому обстоятельству. Не очень далеко отъ насъ то время, когда въ русской литературѣ преобладалъ великій пуризмъ относительно слога. Цѣлыя статьи, въ которыхъ писатели упрекали другъ друга въ ошибкахъ противъ синтаксиса, недавно еще печатались и въ газетахъ и въ журналахъ. Въ нихъ было много дѣльнаго, и никто не станетъ отвергать необходимости правильнаго слога; но всему есть своя пора: всякое направленіе въ литературѣ ведетъ за собою необходимую реакцію, и потому-то теперь мало говорятъ и пишутъ о слогѣ и языкѣ писателей. Я же раздѣляю въ этомъ случаѣ общее настроеніе умовъ читающей публики, съ тою только разницею, что никогда не обращусь къ обожанію стилистики, да и вообще можно сказать, что люди, довольно читавшіе на своемъ вѣку, или черезчуръ снисходительны, или крайне неразборчивы въ этомъ отношеніи. 

Но если бельлетрическая часть февральскаго № «Отеч. Записокъ» не отличается ничѣмъ особенно хорошимъ, за то отдѣлъ «Наукъ и художествъ» полонъ разнообразія и занимательности. Оригинальная статья въ немъ только одна: прекрасный «Очеркъ исторіи Малороссіи», составленный г. Соловьевымъ и оконченный въ этомъ нумерѣ; но, по моему мнѣнію, журналъ не долженъ гнаться за тѣмъ, чтобы всѣ ученыя статьи, въ немъ помѣщаемыя, принадлежали русскимъ писателямъ. Не слѣдуетъ упускать изъ вида, что между подписчиками каждаго журнала есть много читателей, незнакомыхъ съ иностранною литературою, и особенно съ серьёзными и вѣковыми ея произведеніями. 

Предметъ первой изъ переводныхъ статей въ отдѣлѣ «Наукъ и художествъ» № 2 «Отеч. Зап.», — «Завоеваніе Перу», достаточно извѣстенъ читателямъ «Современника». Еще съ одиннадцатой книжки прошлаго года въ «современникѣ» начался обзоръ этого прекраснаго сочиненія. Редакція «Современника» предпочла представить его своимъ читателямъ въ формѣ нѣсколько сжатой противъ 


69


подлинника, за что, скажу мимоходомъ, многіе ей весьма благодарны, потому что охотниковъ до сухихъ историческихъ подробностей и тонкостей у насъ въ большинствѣ публики немного, и уже приближается къ концу своего труда. Но я не думаю, чтобъ и переводъ «Завоеванія Перу», начавшійся съ января 1849 г. въ «Отеч. Записк.», былъ безполезенъ. Вѣроятно найдутся и для него читатели. Къ сожалѣнію моему, до сихъ поръ не могу сказать того же о переводѣ «Замогильныхъ записокъ» Шатобріана, и холодность нашихъ читателей къ этому превосходному произведенію побуждаетъ меня сказать нѣсколько словъ о послѣднемъ твореніи автора «Рене» и «Аталы». 

Изъ десяти человѣкъ, прочитавшихъ «Замогильныя записки», въ оригиналѣ или переводѣ, девять отзываются о нихъ, какъ о произведеніи слабомъ, несоразмѣрномъ въ частяхъ, и по временамъ повергающемъ въ скуку. Общая холодность къ нимъ ясно высказалась въ самой Франціи, но Франціи теперь не до литературныхъ произведеній; за что же у насъ-то сочиненіе Шатобріана не нашло себѣ горячихъ заступниковъ? Я протестую противъ этой холодности и говорю откровенно: я не удивлялся прежнимъ сочиненіямъ Шатобріана, его «Атала», «Рене», «Абенсерагги» и нѣкоторыя другія произведенія возбуждали во мнѣ не полное сочувствіе. Я тугъ на пониманіе блестящей стилистики, я не люблю іереміадъ о томъ, что уже совершилось и навѣки записано въ лѣтописи исторіи, я не вполнѣ постигаю порывы грусти, которой причина мнѣ малоизвѣстна, мизантропіи, которой зародышъ отъ меня скрытъ во мракѣ неизвѣстности. Но, не любя первыхъ произведеній Шатобріана, я всею душою полюбилъ послѣднее его твореніе, я читалъ его съ жадностью, съ грустью, съ замираніемъ сердца, съ наслажденіемъ. 

Предсмертная исповѣдь поэта — «Замогильныя записки» — этого великаго таланта срываютъ съ моихъ глазъ завѣсу, скрывавшую отъ меня благородную, нѣжную, истинно рыцарскую личность, ихъ автора; я начинаю понимать эту высокую, поэтическую грусть, это разочарованіе страстной души, разрѣшившееся не отчаяніемъ, а смиреніемъ и любовью къ ближнимъ, сквозь которыя такъ ярко свѣтится безотрадная, безвыходная душевная боль, смѣшенная съ проблесками скептицизма, глубокаго, непроизвольнаго скептицизма. 

Какія событія видѣлъ, какія бури перенесъ этотъ человѣкъ, созданный для одиночества, тихой жизни, страстей благородныхъ и нѣжныхъ? Всю жизнь стоялъ онъ на рубежѣ двухъ поколѣній, 


70


тоскуя и любя людей, которые терзали другъ друга. И старое и новое поколѣніе увѣнчало терніями голову поэта: въ борьбѣ безпощадной и кровавой онъ терялъ всѣхъ людей близкихъ его сердцу, едва сохранилъ свои драгоцѣнныя убѣжденія; но онъ не могъ вымолвить слово проклятія и говорилъ только слова возвышенныя, слова вѣры и примиренія. И сколько разъ, при видѣ человѣческаго безумія, падающихъ царствъ, уничтоженныхъ вѣрованій, возникала въ жаркой душѣ поэта мысль полная сомнѣній и отчаянія! Но онъ не поддавался духу своего времени, онъ не пошелъ по одному пути съ другимъ великимъ страдальцемъ, съ лордомъ Байрономъ. При всякомъ наступленіи враждебной мысли, при всякой побѣдѣ злаго начала, онъ обращался къ двумъ великімъ заступникамъ человѣка: къ мысли о провидѣніи и къ одиночеству. И всякій разъ, окунувшись въ этотъ живительный источникъ, чувствовалъ онъ въ себѣ новыя силы, и вся жизнь его напоминала собою борьбу Атенея съ Иракломъ, этотъ миѳъ древности, полный необъятно глубокаго значенія... Шатобріанъ не превышалъ головою своихъ современниковъ, но онъ былъ выше ихъ по сердцу. Онъ много любилъ и долженъ былъ отказаться отъ любви къ человѣчеству, претерпѣвъ отъ людей все, что можно было претерпѣть. И все-таки онъ не ропталъ, не требовалъ невозможнаго ; онъ желалъ всю жизнь одного только — спокойствія. 

Но и спокойствія не было ему дано. Слава, почести, богатство, политическое значеніе отыскали Шатобріана; съ насмѣшливою наглостію посыпались эти когда-то желанные дары на человѣка, который давно пересталъ къ нимъ стремиться, который охладѣлъ къ жизни, къ людямъ и ихъ рукоплесканіямъ. Этотъ блескъ и почести не дали ему ни минуты наслажденія: они пришли несвоевременно, будто нарочно затѣмъ, чтобъ не давать ему добраться ни до покоя, ни до уединенія. Такъ больной человѣкъ, распростившіяся съ наслажденіями юныхъ лѣтъ, начавшій вести жизнь правильную, досадуетъ и ропщетъ, если толпа молодыхъ пріятелей тянетъ его противъ воли къ когда-то цѣнимымъ удовольствіямъ. 

Я пишу не импровизацію съ цѣлью поклоненія собственнымъ своимъ идеямъ. Лицамъ, желающимъ удостовѣриться въ безотрадно уныломъ настроеніи Шатобріановой души во время апогея его извѣстности, я совѣтую дождаться третьей части его «Воспоминаній» или во второй части, на стран. 199 и слѣдующихъ, прочесть прологъ, писанный имъ по пріѣздѣ въ Лондонъ въ качествѣ посланника при британскомъ дворѣ. Грустная насмѣшливость этихъ 


71


страницъ хватаетъ за душу, ѣдкіе отзывы автора о блескѣ его пріема, воспоминаніе о томъ времени, когда онъ жилъ въ Лондонѣ эмигрантомъ, безъ копейки въ карманѣ, съ планомъ своихъ твореній въ головѣ, эти отзывы, эта воспоминанія способны возбудить страстное сочувствіе во внимательномъ читателѣ. Я съ намѣреніемъ подчеркнулъ слово внимательный, чтобы показать, что «Записки Шатобріана» нельзя читать на скорую руку, съ плеча, не допросивъ себя самого насчетъ собственныхъ своихъ свѣдѣній о той эпохѣ, которую пережилъ ихъ авторъ. Въ-самомъ-дѣлѣ: читать «les Mèmoires d'Outre Tombe» безъ основательнаго познанія исторіи французской революціи, Имперіи и Реставраціи, также невозможно, какъ читать «Исповѣдь» Ж. Ж. Руссо, не ознакомившись съ умственныхъ движеніемъ Франціи въ срединѣ XVIII столѣтія. Ничто высокое не достается даромъ, и если должно звать всю медицину для того, чтобы сдѣлать малѣйшую операцію, сколько же надобно имѣть свѣдѣній всякаго рода для пониманія исторіи душевной болѣзни, особенно, если личность субъекта выше многихъ другихъ личностей?... 

IV.

Мартъ 1849. 

Вальтеръ Скоттъ, авторъ множества превосходныхъ романовъ, между прочимъ сочинилъ нѣсколько плохихъ поэмъ, которыя въ свое время ставились британскими критиками выше поэмъ лорда Байрона. Въ одной изъ этихъ поэмъ, если не ошибаюсь, «Властитель Острововъ» (Lord of the Isles), есть одно прекрасное эффектное мѣсто. Какая-то принцесса узнаетъ героя Шотландіи, Роберта Брюса, по нѣсколькимъ словамъ описанія: 

«О, какъ величественны всѣ черты, и осанка и рѣчь этого неизвѣстнаго рыцаря! Его ставъ строевъ и могущественъ, какъ башня укрѣпленнаго города! Его взглядъ... одинъ его взглядъ въ состояніи заставить забыть горе, опасность и притѣсненіе. Еслибъ я былъ преступникомъ, я боялся бы этого взгляда болѣе, чѣмъ неотразимаго, смертнаго приговора...» 

«Довольно, довольно» перебила принцесса: — это онъ, это надежда, гордость и радость Шотландіи!..» 

— Довольно, довольно, возгласилъ я моему сосѣду, который читалъ мнѣ отрывки изъ четвертой тетрадки одного журнала: — это «Москвитянинъ»! 

Сосѣдъ, не обращая вниманія на мои возгласы, продолжалъ чтеніе. 


72


«A что сдѣлаете вы изъ фрака? Какъ ни ломаютъ голову наши заморскіе артисты и артистки, — и поуже — и пошире, и покороче, и подлиннѣе, — нѣтъ, не выходитъ ничего, кромѣ такой нелѣпой, мизерабильной фигуры, для которой есть слова и клейма только у Гоголя. 

...................................................

— Какое же ваше мнѣніе о древнихъ и новыхъ костюмахъ? спросилъ я своего собесѣдника. 

— Стоитъ ли говорить объ этихъ спорахъ. 

— Вы сами себѣ противорѣчите. Давно ли увѣряли меня, что нѣтъ ни одной смѣшной мысли, ни одного страннаго произведенія фантазіи, въ которыя не стоило бы внимательно всматриваться? 

— Вы правы, и я коротко выскажу мнѣніе мое о старыхъ костюмахъ. Главнѣйшій аргументъ любителей древней одежды — это уваженіе къ древности. Ферязи и кафтаны напоминаютъ имъ славное время Іоанна III. Но теперешній, общеевропейскій нарядъ нашъ напоминаетъ вамъ имя болѣе славное, имя гигантское, отъ котораго сильно бьется русское сердце — имя Петра. Развѣ не по его волѣ измѣнился русскій костюмъ? Но, право, совѣстно тревожить эти великія имена изъ-за такого свора. Второе ихъ доказательство — удобство. Да почему однорядка удобнѣе фрака и сюртука? Конечно, деревенскій недоросль покажется неловкимъ въ вашемъ повседневномъ нарядѣ, но человѣкъ, получившій сколько нибудь свѣтское воспитаніе, нисколько не тяготится хорошо сшитымъ фракомъ. Не хотите ли сообразить теперь, какое огромное удобство заключается въ общеевропейскомъ нарядѣ? Мое состояніе ограничено, а я одѣваюсь совершенно также, какъ сынъ перваго милліонера въ русскомъ царствѣ; мы сходимся съ нимъ въ гостинной, и кто рѣшитъ, во сколько разъ я его бѣднѣе? въ бесѣдѣ поселяется непринужденность, а еслибъ принято было носить древніе наряды, милліонеръ не упустилъ бы случая сшить себѣ кафтанъ «веницейскаго бархата», испестривъ его «бурмицкими зернами», и былъ бы совершено правъ, потому что подобный костюмъ требуетъ роскоши. Въ обществѣ существуетъ потребность одѣваться просто и по возможности одинаково, — въ доказательство я сошлюсь на маскарады, въ которыхъ вы дамамъ, ни кавалерамъ не воспрещается надѣвать не только древніе русскіе, но даже мексиканскіе костюмы, изъ которыхъ мужскіе (если вѣрить Ферри) стоятъ до пятидесяти тысячъ рублей ассигнаціями. A что видимъ мы въ маскарадахъ? фраки и домино. Итакъ, оставимъ нашъ разговоръ до того времени, когда московскіе любители древней одежды нарядятся сами въ 


73


восхваляемые ими костюмы. Тогда еще разъ обсудимъ предметъ... Что еще новаго въ «Москвитянинѣ?» 

— Ничего, ничего, говорилъ мой сосѣдъ: — и читать не совѣтую; будемте лучше болтать. 

Итакъ, говоря словами Франчески ди Римини, 

Quel giorno piu non vi leggemo avanti. 

(Въ этотъ день мы не читали болѣе.) 

и «Москвитянинъ» отложенъ былъ въ сторону. 

Удивительная, нестерпимая привычка перебѣгать отъ одного предмета къ другому! Это истинная чума, которая въ состояніи погубить меня! Какимъ образомъ, по поводу фраковъ, ухитрился я заговорить о «Божественной Комедіи», по поводу парадоксовъ г. Погодина, вызвать очаровательный образъ страдалицы Франчески, говоря о «Москвитянинѣ», произнести великій стихъ, надъ которымъ плакали цѣлыя поколѣнія, плакали рыцари, закованные въ желѣзо, плакали дожи Венеціи и папы римскіе, плакали черноглазыя синьорины Флоренціи, обливались горькими слезами веселый Бокаччіо; гордый Альфіери и сантиментальный Петрарка! И всѣ эти воспоминанія изъ-за того, что котораго-то марта я съ моимъ сосѣдомъ рѣшились не читать 4-й и 5-й книжекъ «Москвитянина»! Совѣтъ моего сосѣда принялъ я съ удовольствіемъ, и въ головѣ моей созрѣла другая мысль: не читать и 3-й книжки «Сына Отечества». Въ письмѣ моемъ отдѣлался бы я нѣсколькими общими фразами и сберегъ бы себѣ нѣсколько часовъ времени. 

Полный такихъ мыслей, отправился я по утру въ кабинетъ, гдѣ изъ-за десятка русскихъ и чужихъ журналовъ выглядывали на меня двѣ зеленыя книжки «Москвитянина». Меня взяло раздумье. «Вѣрить ли сосѣду?» думалъ я, «вѣрить ли этому саркастическому человѣку, которому все кажется плохимъ, кромѣ плохихъ стихотвореній?» Сомнѣніе мое увеличилось, когда на оберткѣ пятой книжки «Москвитянина» увидѣлъ я загланіе новаго романа г. Вельтмана: «Чудодѣй» — Нѣтъ, рѣшилъ я: — сосѣдъ меня обманываетъ. Г. Вельтманъ не способенъ написать сочиненія, котораго бы не стоило читать. Я развернулъ книжку и усѣлся, а всталъ съ мѣста не ранѣе, какъ окончивши всю первую часть «Чудодѣя». Не разъ чтеніе мое прерывалось взрывами самаго искренняго, добродушнаго смѣха, страницы перевертывались съ живостью. «Чудодѣй» мнѣ рѣшительно понравился, не смотря на два или три мѣста, оставившія послѣ себя не совсѣмъ пріятное впечатлѣніе. Такого живого, веселаго произведенія мы разу не удавалось мнѣ встрѣтить на 


74


страницахъ «Москвитянина». Отъ души благодарю автора за доставленное мнѣ удовольствіе и совѣтую всѣмъ и каждому читать «Чудодѣя». 

Такія страницы рѣдко встрѣчаются въ нашихъ журналахъ, и потому я считаю за удовольствіе подробно говорить о новомъ романѣ г. Вельтмана. Въ «Чудодѣѣ» выставлены приключенія молодого человѣка, умнаго, красиваго и благороднаго, но страшно горячаго, вѣтреннаго и избалованнаго — однимъ словомъ, взбалмошнаго человѣка. Выборъ такого лица свидѣтельствуетъ о самостоятельности автора: выставляемые въ романахъ современные намъ юноши страшно вялы и безцвѣтны. Они только прозываются Линскими, Звонскими и Ольскими, а на дѣлѣ они тѣ-же Милоны, только въ другой одеждѣ. Мужской характеръ опредѣляется только въ совершенно зрѣломъ возрастѣ, и юноши отъ двадцати, до двадцати-пяти лѣтъ всѣ почти похожи одинъ на другого. 

Г. Вельтманъ понялъ, что юноши, какъ изображали ихъ прежде, не совсѣмъ годятся для оригинальнаго и веселаго разсказа. Оставивши ихъ на долю г. Загоскину, онъ въ своемъ Даяновѣ вывелъ на сцену взбалмошнаго вѣтренника. Даяновъ влюбляется во всѣхъ женщинъ, не спитъ по пяти ночей и потомъ спитъ цѣлые дни на полу или на креслахъ, положа ноги на столъ, попадаетъ въ Москву, думая ѣхать въ Петербургъ, выводитъ изъ терпѣнья своего дядю, дѣлаетъ тысячи смѣшныхъ продѣлокъ и завоевываетъ себѣ невѣсту совершенно оригинальнымъ способомъ. Молодая вдова, въ которую онъ влюбленъ, даетъ балъ. Даяновъ является туда, не спавши передъ тѣмъ сколько-то ночей и опоздавъ надлежащимъ образомъ. Весь измученный, онъ какъ-то попадаетъ въ спальню хозяйки и тутъ же засыпаетъ, расположась въ большомъ креслѣ. Балъ кончается, хорошенькая хозяйка ложится спать, не замѣчая страннаго посѣтителя. Оба они спятъ до утра. Является дядя Софи и застаетъ эту нѣмую сцену... (Все это не совсѣмъ вѣроятно, по до крайности оригинально разсказано). Что дѣлать въ этомъ случаѣ? Софилюбитъ Даянова и рѣшается за него выйти, уговоривъ вѣтренника, во избѣжаніе огласки, ѣхать въ Петербургъ и воротиться къ ней уже передъ свадьбой. 

Но это только начало похожденій вѣтренника. Въ тоже время ѣдетъ изъ Петербурга въ Москву глупый, но весьма коварный человѣкъ, Сысой Павлычъ, съ цѣлію жениться на богатой воспитанницѣ одного изъ своихъ пріятелей. Сысой Палычъ и Даяновъ встрѣчаются на станціи, оба они вылѣзаютъ изъ своего дилижанса и засыпаютъ на диванахъ. Вбѣгаютъ кондукторы, будятъ ихъ. Второпяхъ, путешественники влѣзаютъ въ кареты и снова засыпаютъ,


75


не думая о томъ, что помѣнялись мѣстами. Сысой Павлычъ, ѣхавшій изъ Петербурга въ Москву, пріѣзжаетъ обратно въ Петербургъ, а Даяновъ снова въѣзжаетъ въ древнюю русскую столицу, изъ которой только-что выѣхалъ. Чемоданъ Даянова достался Сысою Павлычу, чемоданъ Сысоя Павлыча во власти вѣтренника Даянова. Смѣшныя положенія, веселыя сцены, уморительныя выходки сыплются на читателя со всѣхъ сторонъ; невѣрности, преувеличенія, все проходитъ незамѣтно подъ прикрытіемъ веселаго смѣха. 

Далѣе, далѣе. Сысой Павлычъ въѣзжаетъ въ Петербургъ ночью, въ полной увѣренности, что прибылъ въ Москву, мѣстопребываніе будущей своей невѣсты. Онъ открываетъ чемоданъ: о, ужасъ! чемоданъ чужой, нѣтъ ни денегъ, ни платья, ни рекомендательнаго письма къ роднымъ молодой дѣвушки. Вы догадываетесь, что письмо это открыто въ чемоданѣ Даяновымъ, который съ своей стороны не теряетъ времени даромъ и самъ отвозитъ письмо по адресу, думая, что это — письмо, которое дала ему Софи. Такое преувеличеніе смѣшныхъ случаевъ напоминаетъ манеру англійскихъ юмористовъ, даже Диккенса на первыхъ его произведеніяхъ: «the Pickwic Club» и «Sketches». 

Кромѣ живости и оригинальности разсказа, у г. Вельтмана замѣчательная способность на комическія выходки, boutades, до крайности шутливыя и ловкія. Напримѣръ: описывая личность Сысоя Павлыча, авторъ говоритъ о немъ: «Сысой Павловичъ, для благозвучія, такъ произноситъ свое имя при рекомендаціяхъ, что тугіе на ухо звали его Сергѣемъ Павловичемъ, а всѣ прочіе, кто Сампсономъ Павловичемъ, кто Созонтомъ Павловичемъ. Всѣ эти три имени Сысой Павловичъ предпочиталъ своему собственному и не отрекался отъ нихъ даже въ офиціальныхъ случаяхъ, и при подписи, въ которой онъ такъ хитро вытягивалъ второе С., что, по навыку къ обычному имени Сергѣй, никто иначе и не читалъ; хотя по наружности онъ и походилъ болѣе на Сысоя, нежели на Сергѣя». 

Черта не художественная, но весьма забавная и вѣрная! 

Рѣдкое бельлетристическое произведеніе, въ особенности заготовленное для журнала, обходится безъ недостатковъ, и недостатковъ довольно и у г. Вельтмана. При такомъ живомъ воображеніи, при такой замѣчательной способности запутывать интригу, придумывать сотни забавныхъ положеній, довольно трудно соблюсти надлежащую мѣру и не переступить той границы, гдѣ забавное становится карикатурнымъ и разнообразіе переходитъ въ невѣроятность. Но на этотъ разъ я не хочу замѣчать ошибокъ г. Вельтмана: я 


76


такъ доволенъ первою частью «Чудодѣя». Еще будетъ время для строгой оцѣнки. 

Подъ вліяніемъ пріятнаго впечатлѣнія послѣ чтенія первой части «Чудодѣя», обращаюсь къ г. Вельтману, отъ своего лица и отъ лица многихъ читателей, съ одною просьбою. Пусть г. Вельтманъ не торопится со своимъ новымъ романомъ, такъ удачно начатымъ, что за одну первую его часть можно отдать «Саломею», съ прибавленіемъ «Святославича» и «Александра Македонскаго»; пусть г. Вельтманъ просмотритъ свой трудъ, сличитъ его съ образцами лучшихъ англійскихъ писателей, и тогда уже издаетъ его въ свѣтъ. Пусть авторъ «Чудодѣя» исправитъ въ своемъ новомъ произведеніи хотя часть преувеличеній и невѣроятностей, пусть выброситъ онъ изъ него лица безполезныя для общаго хода интриги, — пусть, однимъ словомъ, «Чудодѣй» будетъ короче «Саломеи». Если г. Вельтманъ прибавитъ два, три хорошенькихъ женскихъ личика (Софи и Машинька до сихъ поръ не слишкомъ привлекательны), то его «Чудодѣй» займетъ одно изъ почетнѣйшихъ мѣстъ въ русской бельлетристикѣ. Кромѣ романа г. Вельтмана въ пятой книжкѣ «Москвитянина» нѣтъ ничего замѣчательнаго. Ученая часть журнала и «Смѣсь» лишены занимательности, сухость мелкихъ статей, сжатый слогъ и по временамъ вычурныя выраженія не привлекаютъ читателя къ второй половинѣ книжки. Вотъ, напримѣръ, одно выраженіе изъ рецензіи дѣтскихъ книжекъ, изданныхъ Наливкинымъ: «Дѣтскія изданія г. Наливкина современны настоящимъ требованіямъ всего повапленнаго». Пустивши въ ходъ такое хитросплстеніе, надобно бы чѣмъ-нибудь пояснить его, потому что половина читателей вѣроятно не пойметъ значенія прилагательнаго повапленный, не говоря уже о томъ, что слово это не умѣстно въ журнальной статьѣ. За исключеніемъ этихъ мелкихъ недостатковъ, можно утвердительно сказать, что «Москвитянинъ» 1849 года шагнулъ на неизмѣримое разстояніе отъ «Москвитянина» прежнихъ годовъ. Рѣзкость приговоровъ болѣе и болѣе изчезаетъ, изгнаны изъ него повѣсти въ родѣ «Маркизы Луиджи», бельлетристическая часть книжекъ очень хороша и разнообразна. Не знаю, довольны ли этимъ другіе журналы, но я, въ качествѣ подписчика на всѣ наши ежемѣсячныя изданія, приношу благодарность редакціи «Москвитянина». Одна просьба къ редакціи: поменѣе толковъ о древнемъ нарядѣ, поболѣе повѣстей въ родѣ «Чудодѣя», поболѣе замѣтокъ въ родѣ замѣтокъ графа Ростопчина. 

«Москвитянинъ» улучшается, едва ли можно тоже сказать о «Сынѣ Отечества». Я прочелъ мартовскую книжку и нашелъ, что самая 


77


интересная статья этой книжки называется: «Три анекдота о Суворовѣ», занимающая собою около семи страницъ. 

Г. Масальскій началъ повѣсть изъ временъ Петра Великаго. До сихъ поръ она слаба; что будетъ далѣе? Бельлетристы, вводящіе въ свои произведенія какую нибудь изъ высокихъ историческихъ знаменитостей, хотятъ воспользоваться ею какъ уловкой, какъ средствомъ понравиться читателямъ: они не хотятъ сообразить, что для описанія великой личности нужна и сила великая, и какъ часто эти бельлетристы напоминаютъ собою Фауста, заклинаніями своими вызывавшаго великаго духа природы и упавшаго въ прахъ, не имѣя силъ выдержать высокаго зрѣлища! Въ новой повѣсти г. Масальскаго мы видимъ одно имя, громадное, имя Петра, но ни личность Великаго, ни событія не рисуются передъ нами. Ничего кромѣ риторики, пополамъ съ реляціею! 

Не одинъ г. Масальскій ошибался въ подобномъ разсчетѣ: Кукольникъ, писатель съ болѣе сильнымъ талантомъ, не разъ испытывалъ ту же неудачу. Александръ Дюма, котораго талантъ несравненно огромнѣе таланта обоихъ названныхъ мною бельлетристовъ, сдѣлалъ такой же неловкій опытъ въ лучшую пору своей литературной дѣятельности. Вотъ какъ это было: ослѣпленный успѣхомъ первыхъ своихъ драмъ («Генрихъ III», «Антони» и «Кинъ»), Дюма затѣялъ планъ драматическаго произведенія, въ которомъ дѣйствовать долженъ былъ Наполеонъ. Огромная драма должна была обнять всю жизнь его, отъ тулонской осады до Ватерлоо, отъ бріенскаго училища до Лонгвуда на островѣ св. Елены. На созданіе этого произведенія авторъ «Кина» потратилъ бездну таланта и времени, онъ писалъ его медленно и съ любовію. Наконецъ, драма была готова, и всѣ рѣшили, что она никуда не годится. 

Теперь, не тратя много времени, взглянемъ на слогъ и на манеру г. Масальскаго. Какъ знатокъ музыки по двумъ аккордамъ судить объ искусствѣ виртуоза, такъ по слѣдующей сценѣ, коротенькой, взятой мною на удачу, выписываемой безъ комментаріевъ, вы можете судить о цѣлой повѣсти. 

Одинъ изъ героевъ ея, поручикъ Лановъ, юноша храбрый и благонравный (это не то, что Даяновъ г. Вельтмана) отправляется съ командою на фуражировку. Сцена происходитъ около Выборга. Возлѣ небольшаго домика встрѣчается поручику хорошенькая шведка, и молодые люди вступаютъ въ разговоръ. 

«— Я надѣюсь, что вы меня и моего стараго отца не обидите, не разорите насъ! сказала дѣвушка, опустивъ глаза, наполненные слезами. 


78


— Такія предположенія насчетъ Русскихъ (отвѣчалъ Лановъ) крайне обижаютъ меня! Будьте увѣрены, что русскіе воины никогда не захотятъ обидѣть беззащитныхъ, никогда не нанесутъ малѣйшаго оскорбленія дряхлому старику, слабой женщинѣ, прекрасной, невинной дѣвушкѣ! Если у нашихъ враговъ ружья и пушки, штыки и сабли, о, тогда дѣло другое! Русскій всегда готовъ помѣряться силами и посмотрѣть: чья взяла? Ужь тутъ, извините, мы упрямы и стойки!» 

Надъ Княжнинымъ печатно трунили за то, что одинъ изъ его героевъ поминутно возглашаетъ: «Я Россъ! я Россъ! я Россъ!» Русскій человѣкъ умѣетъ сильно чувствовать, любить родину и гордиться именемъ русскаго, но до многословія и фразерства онъ не охотникъ. Человѣкъ, глубоко проникнутый сознаніемъ величія своей родины, не станетъ поминутно хвалиться своимъ происхожденіемъ, по той же самой причинѣ, изъ-за которой истинно честный и храбрый человѣкъ не хвалится своею честностью и храбростью. Но довольно объ этомъ важномъ предметѣ. 

Забавнаго въ третьей книжкѣ «Сына Отечества» не такъ много. Стихи, правда, по прежнему плохи, но не располагаютъ къ веселію, потому что вялы. Чтобы написать плохіе, но забавные стихи, надобно напередъ задать себѣ какую нибудь громадно-торжественную тему и выполнить ее съ полной увѣренностью въ успѣхѣ. Тогда стихи выходятъ препріятные. 

Въ «Петербургскомъ Вѣстникѣ» уже нѣтъ Дмитрія Николаича, совершавшаго «всякій день обильныя возліянія Бахусу!» Зато количество остротъ прибавилось. Неизвѣстный сочинитель, явно оказываетъ рѣшительное намѣреніе помѣщать въ статьяхъ своихъ каламбуры. Съ удовольствіемъ узналъ я о такомъ пріятномъ сюрпризѣ для читателей и сейчасъ же спѣшу подѣлиться съ вами нѣсколькими каламбурами и остротами «Сына Отечества». Я люблю каламбуры и остроты, особенно неудачныя, и всячески поощряю каламбуристовъ и остряковъ. Чѣмъ хуже острятъ они, тѣмъ болѣе я имъ сочувствую; я люблю плохія остроты также, какъ сосѣдъ мой любитъ плохія стихотворенія. Когда какой нибудь острый господинъ, посреди всеобщаго молчанія, вдругъ отпускаетъ неловкое, тяжелое и непонятное бомо, когда слушатели, не награждая его ожидаемымъ смѣхомъ, начинаютъ кусать губы и коварно переглядываться между собою, когда хорошенькая хозяйка дома, полная снисходительности, одна старается засмѣяться, чтобъ совсѣмъ не сконфузить остраго господина, въ этомъ случаѣ я всегда поддерживаю хозяйку, всегда смѣюсь и поощряю каламбуриста. 


79


Въ самомъ дѣлѣ, неудавшаяся острота есть вещь раздирающая душу. Острякъ, на выходку котораго общество не отвѣчаетъ смѣхомъ, переживаетъ много горя въ первую минуту послѣ неудачи. Грустное, тяжелое и трогательное положеніе! И если счастіе и несчастіе человѣка будемъ мы измѣрять не событіями, а ощущеніями, то страданіе неловкаго остряка станетъ близко къ страданію полководца, проигравшаго сраженіе. 

Перехожу къ 3 нумеру «Отечественныхъ Записокъ», котораго бельлетристическій отдѣлъ, по примѣру прошлаго мѣсяца, далеко ниже другихъ отдѣловъ того же журнала. Одно хорошо: «Зависть» Евгенія Сю окончена, и этотъ до крайности плохой романъ не будетъ больше надоѣдать читателямъ. 

Я всегда признавалъ могучее дарованіе въ Евгеніи Его, но въ настоящее время долженъ сказать, что ни одинъ, изъ современныхъ намъ писателей не падалъ такъ низко, какъ упалъ онъ въ послѣдніе два года. Читавшіе «Артура» съ трудомъ повѣрятъ, что «Зависть» написана тѣмъ же самымъ романистомъ. Что за вялость, что за натянутость, что за сантиментальная слезливость! И въ довершеніе всего, выведя на сцену своихъ пряничныхъ героевъ, авторъ самъ на нихъ любуется, истолковываетъ каждое ихъ движеніе, поминутно говоритъ читателю: «какъ восхитительна моя героиня! какъ высокъ мой герой! какія чудныя вещи говорятъ они другъ другу!» Только этого недоставало! и вѣрить не хочется, чтобъ до такихъ продѣлокъ пришлось спуститься такому писателю. 

Въ отдѣлѣ «Критики» весьма замѣчательна статья объ «Одиссеѣ» въ переводѣ Жуковскаго, а послѣ диѳирамбовъ г. Шевырева и парадоксовъ г. Сенковскаго она кажется еще болѣе пріятнымъ явленіемъ. Это первая дѣльная статья о Гомерѣ, вполнѣ соотвѣтствующая важности своего предмета; да и пора же наконецъ кончить съ вѣчными шуточками и со статьями, гдѣ, по поводу какого нибудь ученаго вопроса, трактуется о музыкальныхъ тонкостяхъ или другомъ, совершенно постороннемъ предметѣ! Хотѣлось бы мнѣ узнать, оцѣнила ли публика названную мною статью, много ли нашлось для нея читателей... или же большинство любителей словесности отозвалось о ней: «статья-то хороша, да г. Сенковскій лучше пишетъ объ «Одиссеѣ». Во всякомъ случаѣ, редакція «Отечественныхъ Записокъ» сдѣлала свое дѣло: въ трехъ книжкахъ издаваемаго ею журнала, встрѣчаю я уже вторую статью, касающуюся до древней греческой словесности, этого богатаго источника наслажденій, почти незнакомаго нашимъ читателямъ. 


80


Отдавая полную справедливость глубокимъ познаніямъ и вкусу автора статьи, названной мною, не могу удержаться отъ нѣсколькихъ замѣтокъ, которыя пришли мнѣ въ голову при ея чтеніи. Признавая несомнѣнныя заслуги г. Жуковскаго и Гнѣдича относительно перевода Гомеровыхъ поэмъ, критикъ замѣчаетъ, однакоже, что переводы «Иліады» и «Одиссеи» не вполнѣ удовлетворяютъ читателя, жаждущаго познакомиться съ этими великими произведеніями. Мнѣніе это совершенно справедливо; но разбирая причины, по которымъ эти переводы неудовлетворительны, авторъ высказываетъ одну мысль, съ которою я не могу согласиться. «Гомеровы поэмы, говоритъ критикъ, были произведеніями народными, ихъ читали и восхищались ими всѣ греки, безъ различія образованія, званія и возраста, — стало быть и переводъ долженъ производить подобное дѣйствіе, переводъ долженъ быть вполнѣ доступенъ всѣмъ читателямъ безъ различія. «Иліада» и «Одиссея», въ переводѣ на русскій языкъ, должны сдѣлаться народною книгою». Съ этимъ я не могу согласиться: переведите «Одиссею» еще проще, еще понятнѣе, еще изящнѣе, нежели исполнилъ это Жуковскій: передайте «Иліаду» еще вѣрнѣе, еще рельефнѣе, нежели трудъ Гнѣдича; заставьте трудиться надъ переводомъ самаго народнаго нашего писателя, все таки переводъ не будетъ читаться людьми всякаго сословія, званія и образованія. Что народно въ одной странѣ, то доступно только дилетантамъ въ другихъ земляхъ. Пѣсни Беранже народны во Франціи, Ботлеровъ «Гудибрасъ» былъ народенъ въ Англіи, драматическія произведенія Вонделя народны въ Голландіи, но изъ этихъ сочиненій ни одно не народно въ другой какой нибудь странѣ. Возьмите же теперь эпопеи Гомера, въ которыхъ все полно духомъ древности, вѣрованіями временъ давно минувшихъ, и сообразите, могутъ ли эти величественныя созданія быть равно доступны въ наше время ученому, простолюдину, свѣтской женщинѣ или мальчику тринадцати лѣтъ? Нѣтъ сомнѣнія, что при внимательномъ постоянномъ чтеніи, послѣ нѣкоторыхъ усилій и объясненій, всякій, самый неразвитый человѣкъ, найдетъ въ твореніяхъ Гомера что нибудь но своей душѣ; но, замѣтьте, необходимымъ условіемъ для этого я ставлю усиліе, внимательность, охоту гоняться за поясненіями. Человѣкъ, незнакомый съ миѳологіею и исторіею древнихъ народовъ остановится на самомъ началѣ «Одиссеи»; на первыхъ двухъ стихахъ встрѣтитъ онъ слова муза, Иліонъ. Вотъ одна изъ причинъ, по которой никакой переводъ Гомера не можетъ сдѣлаться народнымъ въ наше время, почему «Иліада» и «Одиссея» всегда будутъ достояніемъ читателей 


81


развитыхъ и опытныхъ, всѣми же классами и возрастами читаться будутъ развѣ въ то время, когда, по шутливому выраженію экономиста, «самая земля пахаться будетъ машинами, а земледѣльцу останется только сидѣть подъ деревомъ и читать Овидія». Разумѣется, такой земледѣлецъ не призадумается надъ музою, Иліономъ, Геліосомъ и тому подобными словами! Потому-то мнѣ и кажется, что переводъ «Одиссеи» не слѣдуетъ разсматривать съ точки зрѣнія какой-то невозможной народности. Если трудъ переводчика удовлетворяетъ просвѣщенныхъ любителей словесности, людей много читавшихъ и читающихъ, трудъ этотъ становится уже весьма цѣннымъ; большинство читателей должно само уже возвышаться до способности понимать его. 

Второе замѣчаніе намѣренъ я сдѣлать по поводу отзыва критика о Гнѣдичѣ. Авторъ разбора «Одиссеи» говоритъ въ трехъ мѣстахъ, что Гнѣдичевъ переводъ «Иліады» лишенъ всякаго литературнаго достоинства. Я очень хорошо знаю, что огромный и добросовѣстный трудъ переводчика «Иліады» не былъ вполнѣ оцѣненъ нашими читателями. Съ тѣхъ поръ прошло много лѣтъ; но изъ этого ничего нельзя заключить: въ подобныхъ случаяхъ судъ большинства публики исчезаетъ передъ отзывами ученыхъ судей. Тѣмъ грустнѣе было бы мнѣ видѣть, что авторъ критики раздѣляетъ мнѣніе, лишенное всякой основательности. 

Въ одномъ изъ старыхъ нумеровъ «Отечественныхъ Записокъ», покойный Бѣлинскій, говоря объ«Иліадѣ», переведенной Гнѣдичемъ, выразился такъ: «Гнѣдичъ оставилъ далеко за собою и Фосса и другихъ переводчиковъ, — его трудъ не вполнѣ оцѣненъ читателями, но придетъ время, когда Гнѣдичевъ переводъ «Иліады» сдѣлается настольною книгою у всякаго любителя чтенія». Не имѣя подъ рукою «Отечественныхъ Записокъ», можетъ быть, я не точно выразилъ слова Бѣлинскаго, но самую сущность отзыва я помню очень хорошо, отчасти и потому, что мнѣніе это совершенно совпадало съ собственнымъ моимъ убѣжденіемъ. 

Гнѣдичъ не былъ поэтомъ въ полномъ смыслѣ этого слова, но онъ въ замѣчательной степени обладалъ свѣтлымъ поэтическимъ инстинктомъ, значительно развившимся вслѣдствіе постояннаго труда и знакомства съ обаятельнымъ древнимъ міромъ. Ссылаюсь на его извѣстную идиллію «Рыбаки», которая въ цѣломъ не выдерживаетъ поверхностной критики, но въ которой встрѣчаются такія художественныя описанія природы, какія можно найдти только у Пушкина и по временамъ у Лермонтова. Описаніе вечера надъ 


82


Невою, въ срединѣ названной идилліи, безъ преувеличенія можно поставить рядомъ съ нѣкоторыми стихами Гете. 

Когда Гнѣдичъ взялся за переводъ «Иліады», его живая и симпатичная натура приняла этотъ трудъ какъ величайшее наслажденіе. Любовь Гнѣдича къ Гомеровой поэмѣ была безпредѣльна. Когда отецъ поэзіи «дремалъ», дремалъ и Гнѣдичъ, но силы переводчика возраждались, чуть доходило дѣло до красотъ, которымъ дивились и дивятся поколѣнія. Ни одинъ изъ великолѣпнѣйшихъ эпизодовъ «Иліады» не переданъ слабо; въ доказательство словъ моихъ, я попрошу припомнить знаменитое прощаніе Гектора съ женою, плачъ Ахиллеса надъ убитымъ Патрокломъ, пожаръ греческихъ судовъ, сцену, когда Гера соблазняетъ Юпитера, свиданіе Пріама съ Ахиллесомъ, и наконецъ до необъятности грандіозную сцену, когда рѣки Ксансъ и Симоисъ, заступаясь за поражаемыхъ троянъ, воздвигаются за быстроногаго сына пелеева, хлещутъ въ него волнами и кровью и бросаютъ трупами въ героя, который, окруженный волнами, продолжаетъ истреблять враговъ и мстить за убитаго друга. Всѣ эти сцены до того удались Гнѣдичу, что самые недостатки перевода забываются и почти обращаются въ красоты. Какъ хорошъ его желѣзный, угловатый, энергическій гекзаметръ! какъ кратки и художественны описанія, какъ приличны эпитеты, не смотря на свою изысканность! Многіе возстаютъ на торжественность Гнѣдичева слога и на не всегда умѣстное употребленіе церковно-славянскихъ выраженій; но если допустить вполнѣ справедливость этихъ замѣчаній, то что же останется изъ сочиненій Державина? 

Энергія, которою проникнуть трудъ Гнѣдича, можетъ быть повредила бы переводу «Одиссеи», но въ «Иліадѣ» она почти всегда на своемъ мѣстѣ. Какъ на два лучшіе отрывка въ этомъ родѣ, я укажу на разсказъ единоборства Аякса съ Гекторомъ (въ 1-й части «Иліады») и на ту сцену, когда Гекторъ, вооружаясь огромнымъ камнемъ, разбиваетъ ворота ахейской стѣны. У меня до сихъ воръ въ памяти эти стихи, которыми заключается первая часть «Иліады»: 

....и туда и сюда раскололися створы 

Камнемъ пробитые страшнымъ — и ринулся Гекторъ великій, 

Грозенъ лицомъ, какъ угрюмая ночь, и сіялъ онъ ужасно 

Мѣдью, которой закованъ былъ весь, и въ рукахъ потрясалъ онъ 

Два копія: не сдержалъ бы героя, никто кромѣ Бога, 

Въ мигъ, какъ вбѣжалъ онъ въ ворота: огнемъ его очи горѣли, 

.................кругомъ побѣжали Ахейцы 

Къ чернымъ своимъ кораблямъ, и вездѣ поднялася тревога! 


83


Вспомнимъ еще мѣсто, когда Зевесъ рѣшается остановить наступленіе могучаго Діомеда, котораго конями правитъ Несторъ: 

....Онъ, загремѣвши ужасно, перунъ сребропламенный бросилъ, 

И на землю его, предъ конями Тидида, повергнулъ 

Яркимъ пламенемъ вверхъ воспаленная вспыхнула сѣра, 

Кони, отъ ужаса прянувъ назадъ, подъ ярмомъ задрожали, 

Пышныя коней бразды убѣжали изъ старцевыхъ дланей.... 

И неужели подобный переводъ лишенъ всякаго литературнаго достоинства? Теперь позвольте мнѣ привести еще одно мѣсто, гдѣ вмѣсто энергіи встрѣчаемъ мы глубокую скорбь, мѣсто, проникнутое такимъ фантастическимъ, трогательнымъ колоритомъ, что вся Германія, съ Шиллеромъ впереди, не въ состояніи представить ничего подобнаго этой восхитительной сценѣ, написанной грекомъ. Вы догадываетесь, что я говорю о свиданіи Ахиллеса съ тѣнью Патрокла. Послѣ битвы, кончившейся гибелью Гектора, герой бродитъ по пустынной полянѣ, «гдѣ волны лишь мутныя билися въ берегъ». Душа его скорбитъ о погибшемъ другѣ, тѣло истомлено трудомъ, мщеніе совершилось, Гекторъ погибъ, но страданіе и тоска не прекратились. Ахиллесъ ложится на землю, лицомъ книзу (замѣтьте эту дивную черту!) и, полный тоски, забывается сномъ. Ему представляется тѣнь Патрокла, «образъ, величіемъ съ нимъ и очами прекрасными сходный, тажъ и одежда, и голосъ тотъ самый, сердцу знакомый», Патроклъ вспоминаетъ ихъ дружбу, время дѣтства, предсказываетъ Ахиллесу скорую кончину и умоляетъ, чтобъ кости ихъ лежали вмѣстѣ.... 

Но я увлекаюсь самимъ Гомеромъ; посмотримъ, каково передалъ Гнѣдпчъ эту прекрасную сцену. Стихъ его въ этомъ мѣстѣ совершенно правиленъ, простъ, дышетъ какимъ-то уныніемъ... Но въ отвѣтѣ Ахиллеса своему другу, Гнѣдичъ возвышается до истинной художественности. Протяжная, напряженная тягучесть гекзаметра, какая-то богатырская грусть, которою проникнута эта рѣчь, ставитъ всю сцену въ разрядъ прекраснѣйшихъ произведеній вашей словесности: 

Быстро къ нему простираясь, вѣщалъ Ахиллесъ благородный: 

«Ты ли, другъ мой единственный, мертвый меня посѣщаешь? 

Ты и полагаешь завѣты мнѣ крѣпкіе? я совершу ихъ, 

Радостно всѣ совершу, и исполню, какъ ты завѣщаешь! 

Но приближься, на мигъ мы хотя обоймемся съ любовью, 

И взаимно съ тобой насладимся рыданіемъ горькимъ!» 

Рекъ, и жадныя руки любимца обнять распростеръ онъ: 

Тщетно: душа Менетида, какъ облако дыма, сквозь землю, 

Съ воемъ сошла. И вскочилъ Ахиллесъ, пораженный видѣньемъ, 

И руками всплеснулъ.... 


84


Если этотъ переводъ недостоинъ подлинника, то лучше всего и не переводить Гомера, основываясь на томъ, что Гомеръ необъятно великъ! 

Изъ другихъ статей въ «Отечественныхъ Запискахъ» замѣчательна первая статья о «Банкахъ» и замѣтки, помѣщенныя въ отдѣлѣ «Хозяйства». 

Въ «Смѣси» 3-й книжки «Отечественныхъ Записокъ» помѣщена маленькая поэма лорда Байрона «Сонъ» (the Dream), въ переводѣ г. Красова. Переводъ сдѣланъ прозою, но кажется мнѣ, что произведенія подобнаго содержанія, отличающіяся грустнымъ, нѣсколько туманнымъ, полуфантастическимъ колоритомъ, не могутъ быть хорошо переданы прозою. Возьмите, напримѣръ, знаменитое предисловіе Фауста: «Ihr nah't euch wieder, schwankende Gestalten», и посудите сами, удержится ли меланхолическій смыслъ этихъ музыкальныхъ стиховъ въ простомъ, прозаическомъ переводѣ, какъ бы тщательно ни былъ онъ сдѣланъ? При переводѣ Байроновыхъ поэмъ встрѣчается еще одно затрудненіе, почти неодолимое, ихъ языкъ до такой степени сжатъ и рѣзокъ, что при всемъ богатствѣ языка, при всемъ искусствѣ переводчика, часто придется положить перо и стать втупикъ, послѣ тщетныхъ усилій пріискать равносильное выраженіе. Такъ во французскихъ переводахъ Донъ Жуана не рѣдко одна октава Байрона занимаетъ полстраницы печатнаго текста. Кажется, г. Красовъ въ особенности обращалъ вниманіе на это обстоятельство: его переводъ, по сжатости своей, близко подходитъ къ подлиннику. Но картинность слога, но рѣзкость выраженій, но глубокая задушевная грусть, которою проникнута поэма, — все это исчезло, совершенно исчезло... 

По моему мнѣнію, англичане черезчуръ уже гордятся «Сномъ» да еще другимъ произведеніемъ Байрона, отличающимся тѣмъ же грустнымъ элементомъ. Я говорю о прекрасныхъ «Стансахъ къ Аугустѣ» (Му sister, my sweet sister). Мнѣ кажется, что еще до сихъ поръ самолюбивый британецъ косо глядитъ на творенія великаго поэта, который умѣетъ изображать только мрачныя стороны жизни. «Сонъ» и «Стансы къ Аугустѣ» приняты были взрывомъ общаго восторга, чуть ли не потому именно, что въ нихъ мало проявляется Байроновскаго элемента, что въ нихъ поэтъ будто отступался отъ своего произведенія, грустилъ, а не проклиналъ. Я помню слова одного англичанина о Байронѣ: «онъ не любилъ насъ, но мы его любили. Его проклятія цѣнили мы выше золота, а слеза его казалась намъ дороже брильянтовъ». Совершенно британскій отзывъ! 


85


Если я не ошибаюсь, то изъ поэмъ Байрона переведены на русскій языкъ только «Шильонскій узникъ», «Манфредъ», «Корсаръ», «Лара» и «Абидосская невѣста». Всѣ эти переводы за исключеніемъ перваго плохи, оттого, что переводчики позволили себѣ произвольныя и вовсе ненужныя отступленія отъ подлинника. Хорошо было бы, еслибъ г. Красовъ, попробовалъ перевести одну изъ этихъ поэмъ также тщательно какъ перевелъ онъ «Сонъ». Содержаніе ихъ, по рельефности своей, облегчитъ трудъ переводчика. 

Французскій критикъ, упрекнувшій автора «Лары» въ однообразіи, зналъ свое дѣло прекрасно. Байронъ однообразенъ, но однообразенъ геніяльно. Онъ порою слабъ, но эта слабость хватаетъ за сердце, онъ и напыщенъ, но напыщенность эта до такой степени вѣрна и рѣзка, что переходитъ въ осязательное проявленіе болѣзненной натуры поэта. Его раздражительный характеръ и событія его жизни какъ нельзя больше оправдываютъ эту мрачную, безотрадно восторженную манеру. Какой человѣкъ, въ минуты мизантропіи и охлажденія къ жизни, не строилъ угрюмыхъ фантазій, въ которыхъ все полно муки, тревоги и холоднаго торжества, въ которыхъ, подобно цвѣткамъ на развалинахъ взятаго штурмомъ города, красуются единственныя отрадныя воспоминанія о любви и красотѣ. Надо сказать правду, если такія фантазіи строитъ человѣкъ обыкновенный, выходитъ пошлость, — у Байрона же раждается «Корсаръ», «Лара» и «Гьяуръ». 

«Гьяуръ» въ особенности нравится мнѣ своимъ фантастическимъ, отчаяннымъ увлеченіемъ, которое несется въ невѣдомые края, подобно мрачному всаднику, безумно скачущему, на своемъ ворономъ конѣ, при самомъ началѣ поэмы. На что тутъ обиліе приключеній, зачѣмъ вѣроятность содержанія? будь интрига еще темнѣе и мрачнѣе, будь втрое болѣе отступленій, мнѣ нѣтъ до этого дѣла: я вижу единство, вижу одинъ громадный фактъ — ожесточеніе души необузданной и все-таки любящей! И взгляните, сколько юношеской, пламенной энергіи въ этомъ единствѣ, какъ страшно мечется вамъ въ глаза вражда Гьяура въ убійцѣ его Леилы, — вражда, за которою слѣдуетъ безвыходная, судорожная апатія. Смотрите, какимъ единствомъ колорита проникнуты всѣ строки, всѣ подробности, какъ страшенъ этотъ мститель «съ злымъ глазомъ», когда онъ встаетъ на стременахъ и съугрозою поднимаетъ свою руку! Тутъ все дышетъ ожесточеніемъ, оно прорывается, оно видно на всемъ: отъ блѣднаго лица Гьяура до его воронаго коня, — въ самыхъ отступленіяхъ, полныхъ прелести, заключается что-то страшное. Картины востока, погибшей Греціи, женщинъ, 


86


кашемирской бабочки, — сперва наводятъ слезу на глаза; но это одна минута: враждебный колоритъ беретъ свое; эти поэтическія мѣста блестятъ какъ драгоцѣнные камни, но они блестятъ при свѣтѣ пожара. 

Впередъ, впередъ! зачѣмъ останавливаться на женскихъ лицахъ, чего искать въ страстныхъ воспоминаніяхъ? поэта призываетъ другая страсть; она влечетъ мстителя Гьяура, и съ быстротою, прохватывающею васъ до костей, снова и снова летитъ разсказъ, сжатый, яркій отрывистый. Перерывы сдѣлались чаще, въ поэмѣ истощено все, что только можетъ потрясти душу; но поэтъ не охладѣлъ къ своему герою, онъ не все еще высказалъ... взрывъ неизбѣженъ, пароксизмъ приближается. Вотъ она, встрѣча Гьяура съ Гассаномъ, вотъ мщеніе, бой и убійство, сцена, написанная словно въ состояніи френетическомъ... 

Названныя мною поэмы потому еще удобны для перевода, что въ нихъ не проявляется того саркастическаго и враждебнаго настроенія таланта, за которое впослѣдствіи Соути называлъ поэмы Байрова «сатанинскими произведеніями». Въ ту пору, когда написавъ былъ «Гьяуръ» и «Корсаръ», Байронъ былъ только мизантропомъ, но онъ не былъ врагомъ общества. Только впослѣдствіи событія его бурной и страдальческой жизни развили въ немъ элементъ, породившій «Донъ Жуана», «Каина» и многія другія высокія произведенія, но за которыя можетъ браться только человѣкъ совершенно созрѣлый, твердый и практическій. 

Позвольте, подъ конецъ этого письма, разъ навсегда сказать нѣсколько словъ о моихъ письмахъ. Въ двухъ или трехъ журналахъ встрѣтилъ я нѣсколько возраженій на мои замѣчанія, высказанныя въ январѣ и февралѣ мѣсяцахъ. Каковы бы вы были эти возраженія, прежнія и будущія, будутъ ли смѣшаны съ похвалой или порицаніемъ, я не стану отвѣчать на нихъ, отчасти потому что не признаю пользы въ полемикѣ, а болѣе потому, что въ качествѣ читателя, знаю по опыту, до какой степени скучна всякая полемика. 

Нѣсколько болѣе серьёзныхъ замѣчаній сдѣлано было мнѣ непишущими людьми. Мнѣ говорили, что отзывы мои о русской журналистикѣ обильны насмѣшливостью и отступленіями, показывающими большое равнодушіе къ отечественной словесности. По этому-то поводу хочу я объясниться, какъ можно короче. Во-первыхъ, я пишу не постоянный критическій обзоръ русской журналистики, а начинаю и оканчиваю мои письма не связывая себя рѣшительно ничѣмъ. Передавая вамъ собственныя мои мысли и 


87


впечатлѣнія, при чтеніи новыхъ журналовъ, я постоянно сохраняю право говорить, что вздумается, оцѣнивать то, что самъ захочу, и умалчивать обо всемъ, что по моему мнѣнію, можетъ показаться сухимъ для читателей. 

Я не имѣю горячей привязанности къ современной нашей литературѣ и смотрю на нее болѣе съ любопытствомъ, чѣмъ съ полнымъ сочувствіемъ, но до моихъ привязанностей никому нѣтъ дѣла. Время, въ которое раздавалась громкая извѣстность за звучное стихотвореніе или отрывокъ изъ романа, навсегда миновалось, но время зрѣлыхъ и глубокихъ твореній еще не наступило для вашей словесности. Будемъ же ждать его и въ ожиданіи восхищаться тѣмъ, что было написано прежде насъ великими умами всѣхъ вѣковъ и народовъ. 

Года три тому назадъ, мнѣ случилось въ Петербургѣ сойтись съ кружкомъ людей образованныхъ и умныхъ, по крайне молодыхъ и способныхъ къ увлеченію. Эти юноши любили чтеніе: почти каждый изъ нихъ съ любовію занимался какою нибудь наукою и готовился самъ писать. Мало по малу лѣность и столичная жизнь взяли свое. Эта молодежь начала уже зѣвать надъ серьёзными книгами, но, сохранивъ любовь къ чтенію, обратилась къ новымъ журналамъ, русскимъ и иностраннымъ. Скоро и чужіе журналы показались ей скучными, отъ русскихъ же не могли отстать эти юноши, вбившіе себѣ въ голову мысль заниматься литературой. Первыя числа мѣсяцовъ были праздниками для нихъ, — въ эти дни они поглощали всѣ новые журналы и долго толковали о прочитанномъ. 

Чѣмъ болѣе съуживался кругъ ихъ чтенія, тѣмъ страннѣе и безобразнѣе становились собственныя ихъ литературныя убѣжденія. Они стали жадно слѣдить за микроскопическою газетною и журнальною полемикою, начали называть одного великимъ геніемъ за удачный разборъ книги и съ нетерпимостью порицать того, кто не восхищался знаменитымъ разборомъ. Человѣка, написавшаго живую повѣсть, производили они въ главы великаго умственнаго движенія, и если, заходя ко мнѣ, заставали меня не надъ книжкою журнала или листомъ газетъ, то не упускали случая подсмѣиваться надъ моею отсталостію. Я молчалъ и наблюдалъ за ними съ полною охотою и терпѣніемъ; но когда эти господа стали заходить ко мнѣ съ тетрадями собственныхъ своихъ повѣстей и философскихъ писемъ, я не вытерпѣлъ и «наговорилъ имъ много остротъ», какъ выражался извѣстный вамъ мой пріятель-нѣмецъ. Вѣроятно мои остроты похожи были на бомо «Сына Отечества», 


88


потому что будущіе литераторы тутъ же ушли и съ тѣхъ поръ отзываются обо мнѣ не совсѣмъ выгодно. 

Имѣя время прочитывать все, что выходитъ у насъ новаго, я съ горестью замѣчаю, что духъ нетерпимости и преувеличенія не вполнѣ еще изгнавъ изъ нашей словесности. Многія статьи, многія бури, случающіяся въ стаканѣ воды, показываютъ мнѣ, что мои юные пріятели олицетворяли собою одну изъ дурныхъ сторонъ нашихъ журнальныхъ дѣятелей: именно жалкое авторское самолюбіе. 

Глубже вникнувъ въ положеніе нашей словесности, сосредоточенной въ журналахъ, я постигаю причину, по которой самолюбіе это развивается и въ наше время. Вкусъ публики замѣтно очищается, она не вполнѣ вѣритъ пріятельскимъ приговорамъ, много незаслуженныхъ знаменитостей сведено со своихъ пьедесталовъ, и, конечно, знаменитости эти глубоко уязвлены равнодушіемъ публики. Литературная слава у насъ болѣе лестна, нежели гдѣ-либо, потому что у насъ мало дѣятелей на литературномъ поприщѣ, и вотъ отчего эта слава кажется такъ увлекательною, вотъ отчего всякая неудача раждаетъ въ писателѣ глубокое, раздражительное огорченіе. Прибавьте къ этому, что кругъ русскихъ читателей, увеличиваясь болѣе и болѣе, все еще не достаточно великъ для обезпеченія существованія всѣхъ нашихъ журналовъ, что одно изданіе считаетъ подписчиковъ сотнями, тогда какъ у другого ихъ тысячи, — и тогда вы поймете, изъ-за какихъ причинъ авторское самолюбіе такъ часто просвѣчиваетъ въ теперешней полемикѣ. 

Полемика эта представляетъ собою много грустнаго и вмѣстѣ съ тѣмъ смѣшного, но смѣяться надъ всю можетъ только человѣкъ совершенно холодный и равнодушный къ развитію отечественной словесности. Возьмемъ хотя полемическія замѣтки «Сѣверной Пчелы». Сперва онѣ кажутся забавными, но прочитайте такую статью во второй разъ, васъ поразитъ какое-то сосредоточенное, тяжелое самолюбіе, которымъ она проникнута. Взгляните, чего только не дѣлаютъ такіе люди, чтобъ оградить свое самолюбіе, чтобъ защититься отъ нападковъ, о которыхъ уже давно почти и не думаютъ. Они прибѣгаютъ безъ нужды къ вѣчнымъ идеямъ правды и добра, къ свидѣтельству людей умершихъ, пишутъ стихи въ свою похвалу, острятъ, и острятъ неудачно, потому что при страданіи самолюбія шутки не могутъ быть удачны. Въ одномъ изъ листковъ «Иллюстраціи» встрѣтилъ я, нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, отзывы о русской литературѣ; они были такъ 


89


странны, полны такого особеннаго негодованія, что я сперва засмѣялся, потомъ отложилъ листокъ подальше отъ себя. Подобнаго рода статьи и теперь еще помѣщаются въ «Сынѣ Отечества». Взглянувши на все это, я почти готовъ сознаться, что «Библіотека для Чтенія» устранивъ себя отъ всякихъ литературныхъ вопросовъ, поступаетъ не безъ основанія. 

Вы скажете мнѣ, что тутъ-то и есть шикъ, что хладнокровному человѣку должно быть очень весело смотрѣть на всѣ эти маленькія бури, что безталанность и вялость становятся очень забавны подъ вліяніемъ раздраженнаго самолюбія. Я не соглашаюсь съ этимъ, я вполнѣ убѣжденъ, что на свѣтѣ нѣтъ отъявленной бездарности, что полные самолюбіемъ люди, надъ которыми мы теперь смѣемся, могли бы произвести что-нибудь полезное, еслибъ вмѣсто безполезной и жалкой полемики, вмѣсто защиты своего таланта, въ который никто не вѣритъ, обратились они къ чтенію, къ правильному труду, къ переводамъ, компиляціямъ и подобнымъ полезнымъ занятіямъ. Но самолюбіе не даетъ имъ покоя и во всемъ блескѣ проявляется въ полемикѣ. «Меня не хвалятъ», говоритъ такой писатель — «ничего, это мои враги». И вотъ онъ опять идетъ по старой дорогѣ, не слушая замѣчаній критики, не обращая вниманія на шутки хладнокровныхъ зрителей, на холодность всей публики къ его произведеніямъ. Надъ его героемъ посмѣялись, онъ бросаетъ этого героя, но вмѣсто его выводитъ двухъ, такихъ же ничтожныхъ и неестественныхъ. Его остроты найдены неудачными, онъ старается острить еще болѣе, острить водъ вліяніемъ оскорбленнаго самолюбія, и, конечно, остритъ еще хуже прежняго... Когдажь ему читать, когда учиться, когда помышлять объ исправленіи написаннаго? надо непремѣнно отвѣчать, надо ночи не спать надъ своими остротами. 

Но если бы это болѣзненное самолюбіе было исключительною принадлежностью плохихъ литературныхъ дѣятелей, я и не говорилъ бы о немъ. A когда я вижу, что талантъ юный и истинный вянетъ въ объятіяхъ этого порока, я страдаю за нашу словесность, я не въ силахъ шутить и смѣяться надъ такимъ страданіемъ... Въ свѣтѣ укоренилась мысль, что всѣ писатели черезчуръ самолюбивы, что порицаніе, а еще болѣе чужой успѣхъ становится для нихъ ядомъ: хотя современное положеніе вашей словесности и можетъ оправдать эту мысль; но я не того мнѣнія; я имѣю слабость думать, что съ появленіемъ сильныхъ талантовъ исчезнутъ въ нашей литературѣ проблески болѣзненнаго самолюбія, и надежду мою основываю на томъ фактѣ, что огромное большинство 


90


великихъ писателей не было причастно этому пороку, который по справедливости можетъ назваться душевною болѣзнію. Позвольте по этому случаю привести въ доказательство письмо, взятое изъ книги, которую я теперь читаю (Moore's Life of L. Byron). 

«Напишите мнѣ, какъ подвигается наша поэма, только не торопитесь, а за успѣхъ я вамъ ручаюсь. Нѣтъ надобности увѣрять, до какой степени я дорожу вашей славой; по чистой совѣсти признаюсь, что она для меня дороже моей собственной. Въ послѣднее время я пришелъ къ убѣжденію, что мои сочиненія черезчуръ превозносятся, и что, писавши ихъ, я слишкомъ торопился. Въ самомъ дѣлѣ, написать двѣ поэмы въ четырнадцать дней — это уже черезчуръ скоро, и, кромѣ васъ, я никому вы за что не признаюсь въ моей поспѣшности. Пора все это чѣмъ нибудь кончить»... 

Письмо это писано Томасу Муру, человѣкомъ не совсѣмъ тихаго характера и довольно самолюбивымъ. Оно писано лордомъ Байрономъ, который девяти лѣтъ отъ роду падалъ въ обморокъ отъ вспыльчивости, двадцати лѣтъ написалъ сатиру, которую называлъ перчаткою, брошенною въ лицо Англіи, и въ послѣдующіе годы, говоря объ одной женщинѣ бѣшеннаго характера, выразился такъ: «Одного меня Маргарита немного боялась, и утихала только тогда, когда я начиналъ бѣситься» (что, какъ вамъ извѣстно, представляетъ свирѣпое зрѣлище) а savage sight). 

V.

Апрѣль 1849. 

Есть много литературныхъ произведеній, которыя совершенно на своемъ мѣстѣ въ словесности богатой и обширной, и которыя, будучи перенесены въ литературу еще неустановившуюся, не принесутъ съ собою читателямъ ничего, кромѣ неудовольствія и сбивчивыхъ мыслей. Таковы всѣ сочиненія, порожденныя парадоксальнымъ настроеніемъ духа; такова вторая статья г. Сенковскаго «О новыхъ стихотвореніяхъ Жуковскаго» (въ февральской книжкѣ «Библ. для Чт.»), въ которой авторъ до такой степени далъ волю своей насмѣшливой фантазіи, что читатель, даже привыкшій къ изслѣдованіямъ о древней литературѣ, по прочтеніи всѣхъ догадокъ и разсужденій г. Сенковскаго, собьется съ толку и непремѣнно спроситъ самого себя: что же хотѣлъ доказать изслѣдователь? Прочитавъ статью эту два раза, я два же раза задалъ себѣ такой вопросъ и не могъ отвѣчать на него, не смотря на все мое желаніе, не смотря на участіе, которое принимаю въ литературной дѣятельности 


91


автора. Въ этомъ хаосѣ догадокъ, шутокъ, произвольныхъ истолкованій и насмѣшекъ надъ трудами людей ученыхъ нѣтъ ни одной мысли, которая бы вязалась съ предъидущею мыслью, вела къ выводу, являющемуся чрезъ нѣсколько строкъ: Отрицаніе сталкивается съ догматизмомъ, не выдерживающимъ поверхностнаго обсужденія; міръ славянскій насильно сближенъ съ міромъ древней Греціи; очаровательные миѳы Эллады перетолкованы наперекоръ всѣмъ изслѣдованіямъ, награждены такими именами, которыхъ не выговоришь, да и самъ авторъ въ послѣдующихъ статьяхъ вѣрно назоветъ ихъ иначе. Нѣтъ средствъ запомнить такой бездны смѣшныхъ и натянутыхъ именъ, — нѣтъ возможности разбирать статью, написанную съ ученою цѣлью, но въ которой поминутно осмѣивается и наука, и трудъ даровитыхъ ученыхъ, и результаты добросовѣстнаго истолкованія. Для образца, позвольте вамъ привести одно мѣсто изъ статьи. 

«Былъ царь Распребѣшанъ Невпопадовичъ (Agamemnôn Atreides), а женатъ былъ онъ на Славноприданой Драчуновнѣ (Klytê-mnestrê Tydareis или, все равно, по другимъ діалектнымъ произношеніямъ, Syndéreis); а у нихъ дѣти: 

Сынъ:

Грубіянъ Распребѣшанынъ (Orestes, убившій мать свою: собственно Orestes значитъ горецъ, но извѣстно, что это слово употреблялось въ смыслѣ дикарь, мужикъ, грубіянъ, разбойникъ). 

Дочери:

Выродокъ Распребѣшановна (Anti-gonê Aga-memnôneis). 

Безложница Распребѣшановна (Elektrê Aga-memnôneis). 

Дебелощока Распребѣшановна (Iphi-geniê Agamemnôneis; собственно дебелоподбородая). Вы помните, что Aga-memnôn, Распребѣшенникъ, составляетъ одинъ изъ мистическихъ титуловъ Эѳира или Яса. Надо еще вспомнить, что Iphigenia, Дебелощока, было одно изъ религіозныхъ прозваній Луны, Selenê, по произношенію нѣкоторыхъ діалектовъ Helenê, потому что h и s мѣняются часто въ греческомъ языкѣ. Такимъ образомъ, Дебелощока Распребѣшановна есть игра религіозными словами, приспособленная къ житейской характеристикѣ лица — прозваніе забавное, остроумное до дерзости, но едва ли приличное къ употребленію въ честномъ семействѣ. Понимается, почему принесли ее въ жертву Лунѣ; она и выдумана нарочно для этого: и луна и дочь аргивскаго царя, 


92


обѣ — Дебелощечки Распребѣашновны!.. Безложница Распребрѣшановна — имярекъ точно такого же роду по значенію, и такого же достоинства по каламбурной остротѣ. Какъ êlectôr безложникъ, было титуломъ Солнца, точно такъ же êlectrê, безложница, составляло въ религіозной номенклатурѣ прозваніе Луны. Но, въ примѣненіи къ смертной женщинѣ, это прозваніе представляло смыслъ очень невыгодный для прекрасной особы. Когда вы сблизите это имя, въ спискѣ гомерическихъ дѣйствующихъ лицъ, съ совершенно безцеремоннымъ именемъ Кассандры, которая принадлежитъ къ ceмейству черезъ благонравнаго папеньку, то, надѣюсь, не усомнитесь въ настоящемъ смыслѣ его въ устахъ краснобая Гомера. Самое имя Helenê состоитъ у него въ каламбурной дружбѣ съ этимъ пріятнымъ балагурствомъ насчетъ злосчастнаго семейства Безтройныхъ, Нетройней или Невпопадовичей, Atridae, потому что helenê, собственно шкатулка, коробка для храненія драгоцѣнностей, и мистическій сосудъ, который носили въ процессіяхъ таинствъ Луны съ какою-то очень важною святынею; helenê многіе произносятъ selenê, а selenê значитъ луна, а луна безложница, а извѣстно, какія неоспоримыя права на такое прозваніе имѣетъ, по сказочкѣ Гомера, прекрасная супруга Крѣпиміра Невпопадовича, Menelaos Atreides — Крѣпи-міра, то есть, крѣпи-дружину; laos, ryk, міръ, всегда означали только воиновъ. Собственно этому имени Menelaos у Славявъ соотвѣтствовало имя Буривой, отъ стариннаго слова бурить, одушевлять къ изступленной храбрости, придавать воямъ бурь (menos), жаръ, пылъ, крѣпость духа и силъ. Но Крѣпимірь понятнѣе нынѣшнему уху, и это — достаточная причина къ предпочтенію. 

Далѣе. У царя Распребѣшана Невпопадовича былъ братъ, храбрый —  одинъ изъ прекраснѣйшихъ характеровъ въ «Иліадѣ», въ Сборникѣ; да что проку! — на этомъ семействѣ лежала печать отверженія: все что ни дѣлали потомки царя Безтрета, Нѣтроя, Невпопада, обращалось имъ въ горе и срамъ. Такъ вотъ у бѣдоваго царя Распребѣшена Невпопадовича, котораго въ Сборникѣ честятъ устами Ахилла: «Ахъ, ты, негодный пьяница! съ собачьимъ глазомъ!.. съ оленьимъ сердцемъ!..», у царя этого былъ братъ, Крѣпиміръ Невпопадовичь, Menelaos Atreides. Вздумалось же ему жениться на Шкатулкѣ Драчуновнѣ, сестрицѣ Славноприданой Драчуновны (Helenê Tyndareis или Syndereis), и пошла бѣда — 


93


срамъ и поношеніе. Пріѣхалъ къ нимъ въ гости молодой царевичъ, Маклеръ Откуповичь (Paris Priamides), и похитилъ прекрасную и богатую Шкатулку... 

A до выхода замужъ, была новая Шкатулка или Коробочка назначена въ супруги фригійцу, Азіатцу, Духисту Дальдановичу, (Thyestês Tantalides), пріѣхавшему съ дальняго Востока, гдѣ растутъ духи и пряности, ухаживать за такой чудесной Шкатулкой. Да умеръ тотъ Духистъ (купецъ торгующій духами), и ее отдали за Крѣпиміра Невпопадовича, отъ котораго она бѣжала съ другимъ купчиною, между тѣмъ какъ сестрица ея, Славнопридана Драчуновна, забывъ мужа, въ свою очередь, влюбилась въ дюжаго Козиста (Aegistês), славнаго богатыря козопаса. Духистъ и Козистъ имѣли большое вліяніе на сердца этихъ древнихъ дамъ, и купцы что-то жестоко добирались до Шкатулки. Одинъ, явственно, хотѣлъ вынуть богатое ея содержаніе и уложить туда духи свои, другой проворно укралъ ее и бѣжалъ въ Египетъ. Въ Египтѣ гуся поймали, Шкатулку у него отняли и заключили въ храмъ, а купчину отпустили. Геродотъ, очень ученый языческій богословъ, который ужъ навѣрное хорошо понималъ Гомера, бранитъ его за непростительную ложь въ такомъ важномъ дѣлѣ: онъ узналъ съ достовѣрностью отъ египетскихъ жрецовъ, что Шкатулки не было въ Троѣ, въ то время, какъ Гомеръ производитъ осаду городу Шарику или Пещеркѣ, а была она тогда спрятана въ Егпитѣ. Значитъ въ Шкатулкѣ было что-то очень важное для язычества — какое-то великое таинство, заповѣдная святыня». 

Но эта выписка не можетъ дать полнаго понятія о манерѣ и изысканіяхъ г. Сенковскаго. Для совершенной оцѣнки этой странной статьи, надобно прочитать ее всю, что составитъ трудъ довольно значительный. 

Я спрошу только объ одномъ, какую цѣль имѣлъ г. Сенковскій, сочиняя статью свою? на какое именно направленіе нападаетъ, противъ какихъ ученыхъ заблужденій вооружается онъ парадоксами? Еслибъ ваши ученые отличались схоластическимъ направленіемъ, еслибъ сочиненія Гомера толковались ими не такъ какъ слѣдуетъ, еслибъ наконецъ у насъ были въ ходу забавныя этимологическія тонкости, статья «О новыхъ сочиненіяхъ Жуковскаго» имѣла бы значеніе сатиры. Но она не сатира, потому что предмета такой сатиры у насъ не существуетъ. Явись эта статья въ Германіи, гдѣ ученые люди любятъ пускаться въ тонкости и этимологію, сатира эта имѣла бы какой-нибудь смыслъ; у насъ же она вы что иное какъ борьба съ призраками. 


94


Въ сочиненіяхъ сатирическаго содержанія недостаточно однихъ умныхъ парадоксовъ, надобно еще одно важное условіе: парадоксы должны быть направлены на какое нибудь заблужденіе, на какой нибудь предметъ, заслуживающій шутки. Были сочиненія, написанныя въ самомъ шутливомъ родѣ, — сочиненія, сбивавшія съ толку невнимательнаго читателя и совсѣмъ тѣмъ имѣвшія полезное вліяніе на ходъ словесности и на вкусъ публики. Приведу одинъ примѣръ: во французской литературѣ около 1830 года замѣтно было направленіе странное и тѣмъ болѣе вредное, что почти всѣ представители его обладали сильнымъ талантомъ. Романы того времени наполнены были сценами грязными и кровавыми, драматическія произведенія сплетались изъ ужасовъ и преступленій, а оканчивались убійствами и отравленіями. Изящное заключается въ безобразіи, говорили эти писатели, полные порывовъ къ дурно понятой оригинальности, наводняли словесность созданіями уродливыми, однообразно перемѣшивая красоту физическую съ безобразіемъ нравственнымъ и наоборотъ, гоняясь за софизмами, ужасами и эффектами. Такія произведенія пользовались большимъ успѣхомъ, потому что вкусъ человѣка, наткнувшагося на странное произведеніе фантазіи, располагается скорѣе къ снисходительности, чѣмъ къ недовѣрчивости. 

Въ этотъ странный періодъ словесности вышелъ на сцену молодой писатель, одаренный складомъ ума самымъ насмѣшливымъ, самымъ парадоксальнымъ. Готовый смѣяться надъ чѣмъ бы то вы было, онъ предметомъ насмѣшекъ выбралъ неистовую школу, какъ пользовавшуюся огромнымъ сочувствіемъ публики. Но какъ поразить эту сильную школу? Путемъ сухихъ разсужденій идти было нельзя. Прямая насмѣшка не возбудила бы сильнаго участія. Оставалось одно средство: взяться за парадоксъ и мистификацію. И вотъ, въ самую эпоху разгара неистоваго направленія, явилось сочиненіе, которое по справедливости можетъ назваться лучшею литературною мистификаціею своего времени. 

Жюль Жаненъ (такъ звали этого молодого писателя) издалъ романъ подъ страннымъ названіемъ: «Мертвый Оселъ и обезглавленная женщина». Любители страшнаго бросились съ жадностью на новое произведеніе, въ которомъ, по общимъ слухамъ, ужасовъ, грязи и преступленій было болѣе, нежели во всѣхъ до того вышедшихъ неистовыхъ романахъ. 

Ожиданіе публики не было обмануто: сочиненіе было полно неистовыхъ сценъ, до послѣдней главы, которая была отвратительна до крайности. И только по прочтеніи этой странной книги, 


95


большинство публики явно примѣтило тучу убійственныхъ сарказмовъ, явно направленныхъ на неистовое направленіе словесности. «Чрезвычайно легко описывать дикіе ужасы», говоритъ Жаненъ въ одной изъ главъ своего романа, и эта мысль, подкрѣпленная блескомъ безпощаднаго остроумія, смѣло проведена была черезъ все сочиненіе. Мистификація имѣла полный успѣхъ, трудъ Жанена достигъ своей, цѣли, и насмѣшки посыпались на школу, которая наконецъ принуждена была измѣнить свое направленіе. 

«Мертвый Оселъ» Жанена принесъ несомнѣнную пользу, теперь же рѣдко читается и во Франціи; но эта книга достойна занять мѣсто въ библіотекѣ всякаго любителя чтенія; потому что людямъ, желающимъ изучить сатирическій родъ во всей его тонкости, желающимъ ознакомиться съ парадоксомъ, этимъ страшнымъ оружіемъ въ рукахъ насмѣшливаго писателя, — и теперь можно посовѣтовать прочесть этотъ романъ Жюль Жанена. Такіе парадоксы, такія литературныя шутки заслуживаютъ похвалы и уваженія, хотя, еще разъ повторяю, въ словесности юной и неустановившейся вмѣсто пользы они могутъ произвести замѣшательство. Трактатъ Руссо о вредѣ наукъ и художествъ не могъ принести вреда вы литературѣ XVIII столѣтія, ни наукамъ, ни художествамъ. Шутливые и подчасъ глубокозадуманные парадоксы Дидро принимались образованными цѣнителями искусствъ не болѣе какъ за парадоксы. 

Повторю еще разъ, появись статья г. Сенковскаго о Гомерѣ въ Германіи, во время ничтожныхъ и запутанныхъ споровъ, въ которыхъ разбирались во слогамъ каждый изъ гекзаметровъ «Иліады», — статья эта имѣла бы значеніе, можетъ быть, довольно 


96


полезное, какъ сатира и насмѣшка. Но у насъ она можетъ только раздосадовать нѣсколькихъ эллинистовъ, а въ читателѣ поселить недовѣрчивость и охлажденіе къ прекрасному, безкорыстному и благородному труду Гнѣдича и Жуковскаго. 

Кромѣ того, мысль г. Сенковскаго толковать по своему произведенія Гомера, отвергая авторитеты людей, посвятившихъ часть жизни на изученіе эпопей великаго старца, самая мысль эта не нова. Примѣры истолкованій Гомера, самыхъ странныхъ, хитросплетныхъ, поминутно встрѣчаются въ исторіи словесности европейскихъ государствъ. Католическое духовенство среднихъ вѣковъ ревностно изучало «Иліаду» и «Одиссею», съ цѣлью найти въ этихъ поэмахъ хотя нѣсколько словъ, совпадающихъ съ ихъ собственными богословскими мнѣніями. Тоже самое, и еще въ большей степени, дѣлали они и съ «Виргиліемъ». Всякому извѣстно, какъ часто схоластики, въ своихъ сочиненіяхъ и спорахъ, цитировали стихи изъ «Энеиды», опираясь на чисто случайныя сближенія, какъ не всѣми дознанный авторитетъ. Дантъ, глубоко изучившій теологію своего времени, смѣло далъ «Виргилію» одно изъ почетнѣйшихъ мѣстъ въ своей поэмѣ: такъ высоко цѣнилъ онъ этого древняго писателя, такъ много собственныхъ своихъ идей видѣлъ онъ въ его сочиненіяхъ. Таковъ уже человѣкъ: во всякомъ предметѣ хочетъ онъ видѣть больше, нежели въ немъ слѣдуетъ видѣть, — другими словами, всякій человѣкъ любитъ поклоняться собственнымъ своимъ идеямъ. 

Приведенные мною примѣры понятны и даже уважительны; но что сказать о писателяхъ, которые, по особенному, оригинальному настроенію своей фантазіи, хотятъ видѣть въ поэмахъ Гомера какіе-то намеки и аллегоріи, совершенно пустые и ничтожные. Д'Израэли (авторъ извѣстнаго сочиненія «Curiosities of Litterature») упоминаетъ объ одномъ англійскомъ ученомъ, который, подъ конецъ своей жизни, съ какимъ-то особеннымъ увлеченіемъ принялся изучать медицину. Почтенный Сидовіусъ (такъ звали этого ученаго: — въ то время, какъ извѣстно, существовала манія носить латинскія имена, такъ что Бобы, Джибсоны и Джаксоны звались Томазіусами и Францискусами), — почтенный Сидоніусъ — говорю я — до того начитался медицинскихъ сочиненій, что наконецъ во всемъ видѣлъ толки о медицинѣ. Въ такомъ расположеніи духа началъ онъ перечитывать Гомерову «Иліаду» и вдругъ былъ пораженъ оригинальною мыслію: «Иліада» есть блистательная аллегорія медицинской науки», возгласилъ ученый англичанинъ. И вотъ, вслѣдствіе такого умозрѣнія, написалъ онъ цѣлый трактатъ на латинскомъ 


97


языкѣ, изъ котораго, какъ дважды-два-четыре, явствовало, что подъ Троею надо разумѣть жизнь человѣческую; сраженія грековъ съ троянами означаютъ нападеніе недуговъ на человѣка; Гекторъ, Деифобъ и Сарпедонъ — это врачи, защищающіе человѣка отъ недуговъ. Кто же олицетворяетъ недуги? конечно, греческіе вожди, собравшіеся разрушать Трою. О Греція, Греція! вотъ какъ, одержимый сплиномъ, англійскій ученый перетолковалъ твою свѣтлую, очаровательную поэзію! Величественные вожди ахейцевъ: оба Атрида, Діомедъ и Аяксъ обратились въ олицетвореніе разныхъ болѣзней, а самъ Ахиллесъ, «прекраснѣйшій изъ ахейскихъ юношей», означалъ горячку, одинъ изъ злѣйшихъ недуговъ человѣческихъ. Остается пожалѣть объ одномъ: зачѣмъ знаменитый Сидоніусъ не жилъ въ наше время и не велъ очень сидячей жизни: въ такомъ случаѣ онъ не призадумался бы и самое имя Гомера произвести отъ названія тоже очень злой болѣзни, а именно геморроя. 

Оканчивая толки мои о статьѣ г. Сенковскаго, не могу не спросить васъ: проказы ученаго Сидоніуса не повторились ли снова, въ статьѣ, гдѣ, по прихоти искуснаго доктора, слово «Троя» производится отъ тройки, Циклопы происходятъ отъ кривичей, и Гекторова жена, для большаго назиданія читателей «Иліады», должна называться не Андромахой, а «Мужетузихой», то есть женщиной, имѣвшей привычку тузить своего мужа. Это послѣднее словопроизводство особенно замѣчательно и даже ново. Въ самомъ дѣлѣ я до сихъ поръ воображалъ «шлемоблещущаго Гектора» человѣкомъ, котораго не всякій можетъ тузить безнаказанно, и, кромѣ того, имѣлъ слабость думать, что въ знаменитой сценѣ прощанія Гектора съ Андромахой. «Мужетузиха» является существомъ въ высшей степени нѣжнымъ, кроткимъ и женственнымъ. Заключаю мой отзывъ новою выпискою изъ статьи г. Сенковскаго, для любителей «просторѣчія»: 

«Этотъ подвигъ (ослѣпленіе Циклопа) считался такимъ важнымъ, что имъ затмѣвается даже славное путешествіе Одиссея въ преисподнюю. Когда онъ, хитростью, пробрался въ адъ, тѣнь Ахилла встрѣчаетъ его съ великимъ удивленіемъ, и какъ Ахиллъ Пелееввчъ былъ столько же боекъ на языкѣ и на копье, то въ видѣ дружескаго привѣтстія, плача отъ радости, отпускаетъ онъ ему такія слова-птички: 

Наияснѣйшій Лаэртовичь!.. на всѣ штуки Одиссей!.. 

Что жъ ты еще знатнѣе выдумаешь съ мозгу своемъ? 

Да какъ ты смѣешь въ адъ-то нисходить? Тутъ только мертвецы 

Безмозглые живутъ, образы окаянныхъ тлѣнныхъ! (XIII, 15). 


98


«Но вотъ наияснѣйшій Одиссей Лаэртовичъ выдумалъ нѣчто еще по знатнѣе этого — Одноглазнику, Кривичу, Ярославу-Полифему, который считаетъ себя выше Живбога, глазъ выдолбилъ! — ересь искоренилъ» — славное и богамъ угодное дѣло учинилъ! 

Въ той же книжкѣ «Библіотеки для Чтенія» помѣщено продолженіе «Воспоминаній» г. Булгарина. Сочиненіе это было не разъ уже разбираемо по мѣрѣ выхода каждой части, такъ что я могу къ отзывалъ этимъ прибавить только одно: я читалъ «Воспоминанія» съ большимъ интересомъ, хотя, можетъ быть, авторъ ихъ и не желалъ бы возбудить интересъ подобнаго рода въ своихъ читателяхъ. У меня былъ одинъ пріятель, человѣкъ ума обширнаго и наблюдательности неутомимой. Въ бумагахъ этого господина была огромная книга писемъ, записокъ, начатыхъ повѣстей и дневниковъ, принадлежащихъ ученымъ, литераторамъ, знатнымъ людямъ и вообще лицамъ, сколько-нибудь извѣстнымъ въ обществѣ. Эту коллекцію собралъ онъ съ большимъ трудомъ и показывалъ ее только самымъ близкимъ къ нему лицамъ. Одинъ разъ мы пересматривали вмѣстѣ это собраніе, при чемъ я замѣтилъ съ удивленіемъ, что содержаніе всѣхъ этихъ бумагъ не имѣетъ ни малѣйшаго интереса; мало того, многія изъ нихъ отличаются отсутствіемъ всякаго содержанія. Когда я подшутилъ надъ этою страстью собирать ничтожные автографы, пріятель мой сказалъ мнѣ памятное слово: «доживите до моихъ лѣтъ — и вы выучитесъ читать между строками». 

Я никогда не забуду этихъ простыхъ словъ, полныхъ глубокаго смысла. «Le style, c'est l'homme», говоритъ Бюффонъ, и Талейранъ сказалъ еще болѣе глубокомысленныя, всѣмъ извѣстныя слова о связи человѣка съ его произведеніями. Весь человѣкъ высказывается въ своемъ сочиненіи, и оттого-то мы съ такимъ любопытствомъ читаемъ автобіографіи. Подсматривать мысль въ отдаленнѣйшихъ ея сплетеніяхъ, свѣрять писаное съ тѣмъ, что извѣстно намъ въ дѣйствительности, анализировать чувство — скрытое нерѣдко подъ противорѣчащими фразами, — вотъ наслажденіе, доступное наблюдателю, вотъ искусство «читать между строками». Возьмите «Исповѣдь» Руссо, которая, повидимому, дышетъ откровенностью, но что извлечете вы изъ нея, безъ предварительнаго изученія той эпохи, въ которую она писана, безъ неотступнаго анализа, изощреннаго долгимъ соображеніемъ полузабытыхъ, почти ничтожныхъ фактовъ? И не слѣдуетъ думать, чтобъ для дилетанта наблюдателя дороги были однѣ автобіографіи людей знаменитыхъ, — нисколько! гоняясь за знаменитостью, за какимъ-то рыцарскимъ 


99


величіемъ личностей, такой наблюдатель изучитъ только одну сторону глубокой психологической задачи. Конечно, автобіографія человѣка совершенно темнаго будетъ сама темна, — но если есть случай на дѣлѣ провѣрить прочитанное, если человѣкъ, надъ жизнью котораго мы задумываемся, достаточно извѣстенъ въ обществѣ, нечего и ждать болѣе. Книга передъ вами, объяснительные факты вамъ извѣстны, — стало быть, смѣло принимайтесь за такую автобіографію, не смущаясь ни противорѣчіемъ, ни запутанными фразами. Болѣе ничего не нахожу нужнымъ говорить по поводу «Воспоминаній» г. Булгарина. 

Кстати объ автобіографіяхъ. Наши журналы теперь очень щедры на жизнеописанія. Въ «Отечеств. Запискахъ», кромѣ «Замогильныхъ Записокъ» Шатобріана, начали помѣщаться отрывки изъ «Признаній» Ламартина. Я недавно прочиталъ «Признанія» въ цѣломъ и до сихъ поръ нахожусь подъ вліяніемъ той восхитительной граціи, съ которою поэтъ создалъ свою неподражаемую Граціеллу. Созданіе женскихъ характеровъ можетъ назваться истиннымъ мѣриломъ талантовъ. Приступая къ такому созданію, всякій писатель приноситъ лучшую часть самого себя, вдохновляется воспоминаніями самыхъ свѣтлыхъ минутъ своей жизни. Испытать страсть, даже счастливую страсть, дано многимъ людямъ на свѣтѣ; отчего же изображеніе этой страсти, отчего изображенія женщинъ, которыя поселяли въ насъ любовь и восторги, — отчего изображенія эти такъ часто бываютъ слабы и безцвѣтны? Отчего такъ мало женскихъ созданій видомъ мы въ области изящнаго, — отчего только высокимъ талантамъ дано изобразить передъ жадными очами людей несравненные образы Джульетты, Миньоны, Гаиде и Виргиніи? Къ такимъ созданіямъ смѣло причисляю я Граціеллу, и имѣю всѣ причины думать, что огромное большинство читателей согласится съ моимъ заключеніемъ. Какъ поэтъ, Ламартинъ несравненно ниже Шекспира, ниже Данта, ниже Байрона, но въ созданіи единственной изъ своихъ героинь онъ почти возвысился до этихъ гигантовъ. Откуда извлекъ онъ свою силу, какимъ образомъ, при концѣ своего поприща, удалось ему произвесть это созданіе, полное восхитительной прелести, этого я не берусь рѣшить: тутъ уже начинаются недоступныя тайны души человѣческой, les mystères du génie. Я даже не могу сказать вамъ, какія черты въ особенности нравятся мнѣ въ Граціеллѣ. Вся она — совершенство, отъ первой сцены, гдѣ она ночью встрѣчаетъ отца и брата, до послѣдняго прощанія. Эта фигура просится на тысячи картинъ, — Граціелла можетъ служить предметомъ сотни прелестнѣйшихъ статуй. И повѣрьте мнѣ, мы увидимъ 


100


и картины, и статуи, и десятки гравюръ, на которыхъ будутъ изображены сцены изъ «Признаній». Но чего не въ силахъ передать никакой карандашъ, никакія краски — это описаніе той ночи, которую поэтъ провелъ наединѣ съ Граціеллой, когда она удалилась отъ своихъ родителей, чтобъ избѣгнуть ненавистнаго ей брака. Эта сцена, полная страсти и цѣломудрія, недосягаемо высока, полна прелести изумительной; она можетъ слабо подѣйствовать на человѣка, испортившаго свой вкусъ раннимъ опытомъ или безразличнымъ чтеніемъ, но дайте прочесть эту сцену человѣку, сохранившему всю воспріимчивость юности, эта сцена потрясетъ его до глубины души, будетъ мерещиться ему днемъ и ночью, возбудитъ въ сердцѣ его самыя высокія, самыя свѣтлыя побужденія! Женщины постоянно любили читать Ламартина, онѣ умѣли отличать проблески чистой поэзіи среди многословія, неразлучнаго со всѣми его произведеніями, но послѣ исторіи Граціеллы онѣ еще болѣе полюбятъ поэта, возвысившагося до высокаго пониманія женскаго сердца! 

Въ созданіи Граціеллы должно искать причину всѣхъ достоинствъ и недостатковъ первыхъ частей «Призваній» Ламартина: передъ этой восхитительной женской фигурой меркнутъ и блѣднѣютъ всѣ лица, выведенныя на сцену авторомъ «Призваній». Здѣсь-то и видна вся слабость Ламартина, здѣсь можно измѣрить то огромное разстояніе, на которое отстоитъ онъ отъ поэтовъ, подобныхъ Гёте, Данту и Шекспиру. Эти великіе писатели не имѣли такихъ неровностей въ своихъ произведеніяхъ; ихъ сила творчества была такъ огромна, что они спокойно, почти безстрастно, выводили на сцену десятки лицъ, изъ которыхъ даже самое ничтожное бросалось въ глаза своею вѣрностію дѣйствительности. Въ «Ромео и Джульеттѣ», напримѣръ, Джульетта не стоитъ одна передъ читателемъ: она окружена лицами, созданіе которыхъ достойно генія, сотворившаго очаровательную любовницу Ромео. Припомните самого Ромео, Меркуціо, монаха, старика Капулета, старуху няньку — одно изъ лучшихъ лицъ, когда-либо созданныхъ Шекспиромъ. Возьмите «Фауста»: я почти готовъ признать Маргариту, по граціи своей, ниже Ламартиновой Граціеллы; но подумайте о другихъ лицахъ поэмы, и вы поймете необъятность таланта Гёте. Припомните сотни лицъ, дивно очертанныхъ Дантомъ въ одномъ «Адѣ», и вы увидите, въ чемъ заключается сила и могущество міровыхъ поэтовъ. Продолжать подобныя сравненія значило бы смѣяться надъ Ламартиномъ, котораго величайшій недостатокъ въ неровности, многословіи и неоконченности. «Признанія» могутъ назваться самымъ выдержаннымъ изъ 


101


его произведеній, но сочиненіе это, въ частяхъ и въ цѣломъ, далеко еще не удовлетворяетъ потребностямъ взыскательной критики. Сильная аффектація болѣе всего вредить всѣмъ лицамъ, дѣйствующимъ въ этомъ сочиненіи: они всѣ черезъ-чуръ добры и какъ-то изысканно благородны. Возьмите, напримѣръ, жизнь семейства Граціеллы: въ рѣчахъ и поступкахъ этихъ бѣдныхъ рыбаковъ вы не встрѣтите ровно ничего рѣзкаго, простонароднаго, угловатаго, ничего, что бы показывало вамъ дѣйствительный бытъ простолюдиновъ того края. Всѣ эти лица (за исключеніемъ Граціеллы) напоминаютъ вамъ идиллію, и идиллію не совсѣмъ хорошо понятую. Ѳеокритъ не боялся заставлять своихъ пастуховъ браниться, спорить, завидовать другъ другу, болтать о своемъ промыслѣ, и все-таки идилліи его были совершенствомъ въ своемъ родѣ. Идилліи XVIII столѣтія отличались чопорностью и жеманствомъ и были смѣшны. Ламартинъ слишкомъ уменъ для того, чтобы впасть въ жеманство и чопорность, но у него не достало духа (не вѣрнѣе ли, таланта?) быть вѣрнымъ природѣ въ самыхъ грубыхъ ея проявленіяхъ; онъ какъ-будто побоялся обставить истинно милую фигуру Граціеллы людьми простыми, можетъ быть ничтожными. Напрасное опасеніе, незнакомое великимъ талантамъ! образъ Гайде изображенъ между октавами, полными жолчи и скептицизма; Франческа ди Римини сіяетъ ослѣпительною граціею въ толпѣ безотрадныхъ грѣшниковъ; «Manon Lescaut» обворожительная посреди самыхъ сценъ порока; и если провидѣніе допускаетъ рядомъ съ красотою безобразіе, ставитъ злобу и ничтожество возлѣ ума и благородства, намъ ли отвращать глаза отъ темной стороны жизни человѣческой, намъ ли сглаживать и исправлять созданное провидѣніемъ? Семейство Граціеллы, и старый рыбакъ въ особенности, напомнили мнѣ портретъ рыбака итальянца, превосходно набросанный Ж. Сандомъ въ «Лукреціи Флоріани». Вотъ типъ простого человѣка, вотъ въ чемъ видна сила таланта, не побоявшагося подойти къ дѣйствительности прямо, безъ ужимокъ и риторическихъ фразъ! Антоніо (отецъ Лукреціи) и грубъ и корыстолюбивъ; но сколько въ этомъ характерѣ истинно привлекательнаго и человѣческаго! Эта фигура до сихъ поръ рисуется въ моемъ воображеніи. Прочитавъ же «Признанія» Ламартина съ особеннымъ удовольствіемъ, я долженъ призваться, что кромѣ разительной фигуры Граціеллы ни одно лицо, выведенное авторомъ, мнѣ не памятно. 

Ламартинъ принадлежитъ къ малому числу писателей, которыхъ дарованіе не гаснетъ съ лѣтами; его горячее воображеніе не охлаждается, не переходитъ въ положительность; а потому лучшія его 


102


произведенія написаны въ такомъ возрастѣ, въ который извѣстные писатели начинаютъ отдыхать на лаврахъ. Безпрестанное колебаніе души воспріимчивой и горячей, порывы къ мистицизму и высокимъ фразамъ мѣшали его таланту остановиться на одной какой-нибудь, рѣзко опредѣленной дорогѣ. Эти недостатки мало по малу сгладились въ послѣднее время. Подобно инымъ людямъ, много испытавшимъ въ своей жизни, Ламартинъ отбросилъ отъ себя мистическій и туманный элементъ и обратился къ дѣйствительности, къ трудамъ историческимъ и къ воспоминаніямъ изъ собственной своей жизни. Отъ прежнихъ порывовъ осталось у него какое-то безпокойное побужденіе отыскивать во всемъ грацію, а это направленіе прямо ведетъ къ изысканности. Въ этомъ отношеніи Ламартинъ напоминаетъ Буше и другихъ модныхъ живописцевъ прошлаго столѣтія: ему слѣдовало бы, какъ и имъ, рисовать не на полотнѣ, а на слоновой кости, фарфорѣ и перламутрѣ. Такъ напримѣръ въ «Исторіи Жирондистовъ» (я не говорю объ исторической части сочиненія, полной ошибокъ и противорѣчій) Ламартинъ до того поддался страсти къ граціозному, что впалъ въ аффектацію, едва ли достойную историческаго романа: всѣ женщины, выведенныя на сцену въ этомъ серьёзномъ этюдѣ, непремѣнно прелестны; всѣ мужчины величественны и театральны. Впрочемъ разборъ послѣднихъ произведеній Ламартина завелъ бы насъ слишкомъ далеко. 

Я слышалъ отъ одной женщины довольно оригинальное, но весьма справедливое сужденіе о стихотвореніяхъ Ламартина. Она говорила, что «къ лучшимъ его произведеніямъ принадлежатъ самыя коротенькія». Подъ видомъ шутки, это замѣчаніе скрывало дѣльный смыслъ. Никто не откажетъ автору «Harmonies et Méditations» въ обиліи поэтическихъ мыслей, но совладать съ этими мыслями Ламартинъ не всегда въ силахъ. У него нѣтъ картинности и сжатости выраженій, которыя такъ неподражаемы у Гёте; увлекаясь желаніемъ развить свою идею, дорисовать свое изображеніе, Ламартинъ безпрестанно впадаетъ въ многословіе. Я пересматривалъ его стихи — и долженъ былъ сознаться, что чѣмъ длиннѣе были его стихотворенія, тѣмъ менѣе были они выдержаны, и наоборотъ, ни одно почти изъ небольшихъ его стихотвореній не было неудачнымъ. Нѣкоторыя изъ этихъ послѣднихъ изумительны своею оконченностію. Вотъ одно изъ этихъ стихотвореній, посвященное дѣвицѣ Моро (Maorau), плакавшей у гроба Ламартиновой дочери. 


103


Que le ciel et mon coeur bénissent ta pensée, 

Tu pleures arec moi ce que la mort m'a pris! 

Oh! que par ta pitié cette larme rersée 

Devienne une perle sans prix! 

Que ton ange gardien devant Dieu la suspende 

Pour la faire briller de la splendeur des cieux, 

Et qh'en larmes de joie un jour il te les rende, 

Ces pleurs, aumône de tes yeux! 

Эта молитва, въ которой поэтъ проситъ Бога воздать его утѣшительницѣ, за одну слезу участія, потокомъ радостныхъ слезъ, — эта молитва, по моему мнѣнію, можетъ назваться превосходнымъ произведеніемъ, не столько по безспорной своей прелести, какъ по самому изложенію, полному той блестящей, чисто французской поэзіи, поэзіи Вольтера, Шенье и Депрео, — поэзіи, основанной на антитезахъ и неожиданныхъ выходкахъ, — поэзіи до того тонкой и ускользающей отъ оцѣнки, что многіе близорукіе критики за нужное почли отвергать и самое ея существованіе. Пора, однако, заключить мои разглагольствованія по поводу послѣдняго сочиненія Ламартина. Чтобъ яснѣе передать вамъ мнѣніе мое о трудахъ этого писателя, я скажу только, что прежнія произведенія Ламартина напоминали мнѣ картины черезчуръ тщательнаго художника, въ которыхъ за кокетливо отдѣланными подробностями исчезаетъ общая идея произведенія. Признанія же, напротивъ того, похожи на картину, въ которой одна только фигура поражаетъ жителя своею граціею и оконченностью, тогда какъ всѣ остальныя части, всѣ остальныя фигуры набросаны будто наскоро, будто безъ всякаго сочувствія со стороны художника. 

Теперь я попрошу позволенія указать читателямъ на занимательную статью г. Рафаловича «О Константинополѣ». Званіе медика доставило г. Рафаловичу завидную возможность видѣть почтенныхъ мусульманъ въ ихъ домашнемъ быту, въ такія минуты, когда нѣтъ мѣста недовѣрчивости и восточному этикету, а что важнѣе всего, помогло ему собрать нѣсколько интересныхъ фактовъ, относительно женщинъ того края. Только авторъ статьи напрасно думаетъ, что образъ жизни восточныхъ женщинъ совершенно неизвѣстенъ европейцамъ. Не говоря уже о прелестныхъ письмахъ леди Мери Монтегью, самаго милаго синяго чулка во всей Европѣ, не говоря о разсказахъ леди Стенгопъ, — многіе туристы, особенно изъ англичанъ, передавали не разъ любопытныя подробности о томъ же предметѣ. Нѣтъ причинъ не вѣрить ихъ повѣствованіямъ, потому что англійскіе туристы соединяютъ въ себѣ два 


104


рѣдкія качества: пробираться вездѣ и въ разсказахъ своихъ держаться истины съ самою пуританскою точностью. Одинъ изъ такихъ туристовъ, именно Моріеръ, передалъ намъ плоды своихъ долгихъ наблюденій въ цѣломъ рядѣ романовъ, изъ которыхъ «Гаджи-Баба» извѣстенъ и русскимъ читателямъ. «Гаджи-Баба», однако, не самый лучшій изъ романовъ Моріера: въ немъ мы почти не видимъ женщинъ, тогда какъ въ «Аише», другомъ изъ своихъ произведеній, талантливый писатель создалъ типъ восточной женщины, поразительный по прелести и близости къ дѣйствительной жизни. По крайней мѣрѣ такъ думаютъ всѣ люди, долго жившіе на востокѣ. Моріера можно назвать творцомъ восточнаго юмора, которому такъ искусно подражалъ г. Сенковскій въ статьяхъ подобнаго содержанія. Въ самомъ дѣлѣ, важность мусульманъ, ихъ простота и высокопарныя рѣчи, ихъ предразсудки и странные обычая, ихъ презрѣніе къ гьяурамъ и дѣтское удивленіе передъ чудесами европейской цивилизаціи представляютъ обширное поле для наблюдателя-юмориста. Я помню одну сцену въ «Аише», которую совѣтую прочесть людямъ, одержимымъ хандрою: они расхохочутся на первой страницѣ. Вотъ въ чемъ дѣло. Чемоданъ молодого лорда, путешествующаго по востоку, достался по какому-то случаю въ руки турецкаго правосудія. (Дѣло происходитъ въ отдаленіи отъ столицы и задолго до преобразованій Махмуда). Жадные алгвазилы сбѣгаются осматривать свою добычу, приходитъ кади, если не ошибаюсь, является и самъ паша. Вынимаютъ вещи молодого джентльмена. Малѣйшая принадлежность туалета, каждая ничтожная вещица возбуждаетъ толки изумленныхъ османлы о томъ, чтобы значила эта вещь? Отъ пустыхъ толковъ переходятъ къ опытамъ. Душистое мыло молодого лорда съѣдено было съ большимъ аппетитомъ, фосфорное огниво принято было за чернилицу, а спички за перья. Тутъ же нашлись охотники попробовать эти перья, но въ баночкѣ вспыхнулъ огонь, и правовѣрные съ ужасомъ пали ницъ. Короткіе лосинные панталоны были надѣты на голову въ видѣ головнаго убора, но потомъ турки рѣшили, что это мѣхъ, въ которомъ слѣдуетъ хранить вино, — и паша велѣлъ отнести ихъ въ свой погребъ. Весь этотъ рядъ забавнѣйшихъ сценъ заключился катастрофою. Османлы, объѣвшіеся мыломъ, почувствовало сильное растройство желудковъ, и расхищеніе вещей благороднаго британца повлекло за собою самое уморительное наказаніе. 

Можно жалѣть объ одномъ только: г. Рафаловичъ рѣдко дѣлится съ читателями своими интересными замѣтками. Надо отдать 


105


справедливость русскимъ туристамъ и наблюдателямъ чужихъ нравовъ: въ послѣдніе годы у васъ появилось много отличныхъ статей по этой части. Вспомните увлекательно интересныя статьи гг. Боткина, Чихачева, Ковалевскаго, Березина и многихъ другихъ, не говоря уже о превосходныхъ путешествіяхъ, изданныхъ въ Россіи и переведенныхъ на иностранные языки. Книги подобнаго содержанія съ каждымъ годомъ пріобрѣтаютъ себѣ новыхъ читателей по всей Европѣ, читаются даже лицами, исключительно привыкшими къ легкому чтенію. Сочиненія Дюмонъ Дюрвиля, Б. Галля, Жакмона, Уаррена имѣли огромный успѣхъ: еще нѣсколько подобныхъ сочиненій, и страсть къ романамъ и повѣстямъ станетъ болѣе и болѣе слабѣть въ публикѣ. Мексиканскіе разсказы «Ферри» и «Картины Мисиссиппи» Герштеккера заключаютъ въ себѣ столько интереса фактическаго, внѣшняго, что авторовъ ихъ подозрѣваютъ въ произвольномъ искаженіи дѣйствительности, для «красоты слога». Такія путешествія можно сравнить съ историческими романами. Многіе люди, воспитанные на легкомъ чтеніи, увлекаясь романами Вальтеръ Скотта, незамѣтно получали охоту къ исторіи и съ жадностью брались за такія сочиненія, о которыхъ бы и не подумали, еслибъ не пришлось имъ прочесть нѣсколькихъ романовъ въ родѣ «Айвенго» и «Кенильфорта». Совсѣмъ тѣмъ, статьи о малоизвѣстныхъ странахъ, путешествія, въ которыхъ, по прихоти авторовъ, собственная фантазія туриста сталкивается и перемѣшивается съ дѣйствительностію, не заслуживаютъ безусловнаго одобренія. Къ чести русскихъ писателей, нужно сказать, что они никогда почти не прибѣгаютъ къ такому средству угождать публикѣ. Ихъ разсказы и путешествія отличаются простотою и языкомъ истины. Если туристъ прибѣгаетъ къ выдумкамъ, это вѣрный знакъ, что онъ весьма невысоко цѣнитъ собственную свою особу: человѣкъ съ замѣчательнымъ и счастливымъ складомъ ума и въ мелкихъ фактахъ найдетъ интересъ и укажетъ его своимъ читателямъ. Какъ на разительный примѣръ такой способности разсказывать свои путевыя впечатлѣнія, я укажу на замѣтки графа Ростопчина, недавно напечатанныя. Какая наблюдательность, какая оригинальность въ воззрѣніи на самые простые предметы! какой живой, искусный, чисто русскій разсказъ! 

Къ самымъ плохимъ статьямъ апрѣльской книжки «От. Зап.» безспорно, принадлежитъ начало одного романа. Но я не хочу говорить объ этомъ романѣ, а лучше скажу нѣсколько словъ объ одномъ существенномъ недостаткѣ, который встрѣчается въ 


106


произведеніяхъ русскихъ бельлетристовъ, новыхъ и старыхъ, за исключеніемъ весьма немногихъ. 

   Недостатокъ этотъ назову я отсутствіемъ новыхъ мыслей или мыслей старыхъ, но выраженныхъ сколько нибудь оригинальнымъ образомъ. Подъ словомъ мыслей я не разумѣю какихъ нибудь глубокихъ, міровыхъ идей; нѣтъ, я просто желалъ бы въ сочиненіяхъ нашихъ повѣствователей встрѣчать болѣе замѣтокъ, выводовъ, пожалуй даже парадоксовъ, касающихся до жизни во всѣхъ ея проявленіяхъ, до тѣхъ приключеній, въ которыя попадаютъ лица, выведенныя на сцену авторами. Многіе изъ нашихъ повѣстей и романовъ отличаются счастливо выбранною основною идеею, но тутъ почти всегда и оканчивается заслуга писателя. Напрасно ищемъ мы въ самомъ изложеніи какихъ нибудь остроумныхъ замѣтокъ отъ лица самого автора или отъ одного изъ дѣйствующихъ лицъ; напрасно желаемъ мы разнообразія и пищи уму; всегда почти авторъ забываетъ, что онъ владѣетъ перомъ, а не кистью, что словесность и живопись имѣетъ каждая свою особенную дорогу. Слово «художественность», безпрестанно встрѣчающееся въ критикахъ и рецензіяхъ, еще болѣе начало путать дѣло. Бельлетристы начали болѣе и болѣе порываться въ область живописи, исписывать цѣлыя страницы изображеніями петербургскаго осенняго вечера или описаніемъ личности какого нибудь господина съ фіолетовымъ носомъ. И это многословіе, эти однообразныя картины не оживлялись ни одной бойкой выходкой, ни одною оригинальною идеею, гдѣ бы выказывался взглядъ автора на своихъ героевъ, на людей, на общество, на безчисленныя перипетіи, изъ которыхъ складываются горе и радости рода человѣческаго. Кажется нѣтъ отступленій, а читатель утомленъ; наговорено много, а читатель не обогатился ни однимъ новымъ свѣдѣніемъ. 

«Художественность, художественность, — надо достигнуть художественности!» говорили безпрестанно ваши критики. Э, Боже мой, не думайте о художественности: она придетъ сама; а если не придетъ, то напрасно стали бы вы ее доискиваться. Я повторяю то, что уже сказалъ одинъ разъ: «имѣйте вкусъ, умъ и жизненную опытность, и вы будете имѣть все, чѣмъ только слѣдуетъ обладать бельлетристу». 

Въ подтвержденіе моихъ словъ я приведу примѣры нѣсколькихъ писателей, въ высшей степени обладавшихъ этими тремя условіями. Случалось ли вамъ читать мелкія повѣсти Шарля Бернара? Я готовъ поручиться головой, что самый опытный, самый серьёзный человѣкъ, взявши въ руки одну изъ этихъ повѣстей, 


107


не оторвется отъ нея до конца книги и вынесетъ изъ нея богатый запасъ мыслей умныхъ, оригинальныхъ и острыхъ. Эти повѣсти очаровательны по уму, которымъ они проникнуты. Въ нихъ все ново: и событія, простыя до чрезвычайности, и изображеніе, сверкающее остроуміемъ, нисколько не во вредъ свой плѣнительной простотѣ! Съ такимъ талантомъ, каковъ талантъ Бернара, можно смѣло писать огромнѣйшій романъ съ самымъ простѣйшимъ содержаніемъ. Пусть весь романъ заключаться будетъ въ описаніи гулянья двухъ нѣмцевъ по Крестовскому острову, — если Шарль Бернаръ возьмется за него, мы и не замѣтимъ, какъ доберемся до послѣдней страницы. 

Другой примѣръ: Альфредъ де Мюссе. Его повѣсти и комедіи еще болѣе извѣстны нашей публикѣ, нежели сочиненія Бернара. Взгляните, сколько милыхъ отступленій, сколько свѣтскихъ афоризмовъ, сколько блестящихъ замѣтокъ раскидано въ этихъ мелкихъ произведеніяхъ, которыхъ нѣтъ средствъ назвать бездѣлками! A Карръ съ безжалостнымъ остроуміемъ, съ своимъ разочарованіемъ, разочарованіемъ души доброй и симпатической, робко укрывающейся въ эпикуреизмъ при всякомъ напорѣ враждебной дѣйствительности! Сколько ума, сколько мыслей! и этотъ умъ, эти мысли такъ приходятся по плечу каждому читателю. 

Обратимся теперь къ старымъ примѣрамъ. Указавши на знаменитыя имена Фильдинга и Свифта, я назову двухъ писателей, которые довели искусство и оригинальность изложенія до такой степени совершенства, что совершенно выпустили изъ вида всѣ условія внѣшняго интереса, или, лучше сказать, изъ самыхъ простѣйшихъ данныхъ построили созданія, изумительныя по своей оконченности. Что можетъ быть пустѣе содержанія знаменитаго Стернова романа: «Тристрамъ Шенди», а его нельзя читать не положивши передъ собой чистаго листа бумаги: мысли Стерна, высказанныя за столько лѣтъ до вашего времени, по оригинальности и вѣрности своей, такъ и просятся на бумагу; читатель боится позабыть хотя одну изъ этихъ драгоцѣнныхъ выходокъ! Рабле пошелъ еще далѣе Стерна: содержаніе его «Пантагрюэля» поражаетъ читателя своею дикостью, несообразностью и постояннымъ противорѣчіемъ съ дѣйствительностью; но посмотрите, что сдѣлалъ изъ этого содержанія эпикуреецъ, Roger Bontemps среднихъ вѣковъ! Исполненная могучей фантазіи, глубокою ученостью подъ прикрытіемъ шутки, отрадною философіею подъ личиною лукавой простоты, — циническая сказка «Пантагрюэля» сдѣлалась драгоцѣннымъ достояніемъ Французской словесности, любимымъ 


108


чтеніемъ людей, изнуренныхъ жизненною опытностью, вѣрнымъ противоядіемъ отъ тысячи душевныхъ болѣзней! 

Названные мною старые писатели, конечно, не гнались за художественностью и эффектами, но каждый изъ нихъ спокойно обладалъ другимъ великимъ сокровищемъ — многосторонними свѣдѣніями по всѣмъ отраслямъ науки. Чтеніе во многихъ случаяхъ помогаетъ жизненной опытности, только не надо думать, какъ думаютъ многіе бельлетристы, что для усовершенствованія своего таланта достаточно изученія изящной словесности разныхъ вѣковъ и разныхъ народовъ. Нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ: одной изящной словесности недостаточно, недостаточно легкаго чтенія, нуженъ еще трудъ, нужна наука, во всей своей недоступной строгости. Много превосходныхъ чисто литературныхъ произведеній зарождалось при чтеніи страницъ Шеллинга, главы Тита Ливія и Taцита; сухая медицина породила замѣчательный «Дневникъ» доктора Гаррисона; изъ тумана средневѣковой схоластики воздвигнулось величественное зданіе «Божественной Комедіи». Итакъ, наука есть путь къ изящному, залогъ развитія всякаго таланта, вѣрный ключь къ сердцу человѣческому. Надо учиться языку идей съ такимъ-же стараніемъ, какъ учились мы въ дѣтскія лѣта какому-нибудь иностранному языку; чтобы оживлять произведенія своей фантазіи игрою свѣтлыхъ и оригинальныхъ мыслей, надобно идти искать эти мысли въ самомъ ихъ источникѣ. 

Заговоривши объ этомъ предметѣ, я долженъ откровенно признаться вамъ въ одной моей слабости. Русская критика заставила меня ненавидѣть слово «художественность», въ томъ смыслѣ, который приданъ былъ этому слову. Художественность эта принадлежитъ къ числу моихъ антипатій, c'est ma bête noire. Въ художественности, превратно понятой вижу я причину, по которой русская бельлетристика падаетъ болѣе и болѣе. Художественность представляется мнѣ въ видѣ луча, сошедшаго на голову избранныхъ персонажей, которые вслѣдствіе этого чрезвычайнаго происшествія отложили всякое попеченіе объ усовершенствованіи, о наукѣ и трудѣ. Художественность одарила васъ бельлетристами, подающими прекрасныя надежды, написавшими по одной очень отрадной вещи, и которымъ предстоитъ подавать эти надежды до конца своей жизни. Художественность есть критическая схоластика. Погоня за художественностью ведетъ къ тѣсному гулянью по микроскопическимъ уголкамъ общества, къ фантастическому роду, къ выворачиванію своей души на изнанку. Ложно понятой художественности обязаны мы за повѣсть г. Иваницкаго «Натальинъ день» 


109


(въ «Смѣси» № 4 «Отеч. Зап.»), повѣсть, въ которой нѣтъ ни содержанія, ни искуснаго изложенія, ни мыслей, сколько нибудь свѣжихъ и оригинальныхъ. Одни голыя описанія лицъ, о которыхъ говорить не стоитъ, не оттого, чтобы эта лица были ничтожны, а оттого, что авторъ не съумѣлъ подсмотрѣть въ нихъ ничего занимательнаго. A сколько подобныхъ повѣстей является въ нашихъ журналахъ, а сколько ихъ явилось въ четыре, пять послѣднихъ лѣтъ! Что сталось со всѣми этими сценами изъ петербургской, провинціальной, деревенской жизни, съ этими подробнѣйшими описаніями темныхъ квартиръ и темныхъ жильцовъ? Неужели такъ плоха ваша память? Отчего же не улетаютъ изъ нея мысли Бернара, веселыя выходки Мюссе, Kappa, Жанена даже, который чуть слово скажетъ, такъ и разразится парадоксомъ? Мнѣ скажутъ, что мысль становится понятнѣе, осязательнѣе, если она облечена въ чисто пластическую форму, говорящую вашему воображенію. Не спорю; но что же сказать о вѣчныхъ описаніяхъ; о картинахъ, по прочтеніи которыхъ не остается въ головѣ ровно никакой мысли? Да ежелибъ наконецъ запасъ мыслей и былъ достаточенъ, то стремленіе къ выраженію ихъ какъ только можно картиннѣе и образнѣе приведетъ писателя къ многословію и къ невозможности высказывать мысли, которыми онъ желаетъ дѣлиться съ своими читателями. 

Есть сочиненія, которыя при всемъ своемъ достоинствѣ, сухостью формы отталкиваютъ читателя. Такова извѣстная книжка Ларошфуко, и «Характеры» Лабрюйера. Вотъ скажутъ мнѣ, вредъ отъ обилія мыслей, высказанныхъ холодно, въ видѣ афоризмовъ, — вотъ грустный примѣръ отсутствія художественности. Ничуть не бывало! тутъ кроется другой недостатокъ: неумѣнье стать въ ровень съ публикою. Лабрюйеръ и Ларошфуко воображали, что пишутъ для глубокомысленныхъ мудрецовъ и сатириковъ, а потому не имѣли большого вліянія на публику. точно такимъ же образомъ многіе изъ новыхъ нѣмецкихъ бельлетристовъ воображаютъ, что всѣ ихъ читатели въ совершенствѣ понимаютъ живопись и скульптуру, отлично знаютъ ботанику и астрономію. Нѣкоторые изъ этихъ замашекъ подмѣтилъ я и въ русскихъ писателяхъ и могъ бы подкрѣпить мое замѣчаніе примѣрами, еслибъ не боялся слишкомъ долго толковать о предметѣ, интересномъ только для небольшого числа моихъ читателей. 

Теперь обратимся къ «Москвитянину». «Мon amour porte malheur!» (любовь моя приноситъ съ собою бѣду) таинственно говорилъ мнѣ одинъ разочарованный юноша, который, не смотря на 


110


такія эффектныя рѣчи, видимо пугался и пошлѣлъ передъ всякою порядочною женщиною. По поводу новой книжки «Москвитянина», мнѣ пришла на память эта Байроническая фраза. Пересмотрѣвъ прежнія мои письма къ вамъ, я рѣшительно убѣдился, что похвала моя приноситъ несчастіе, по крайней мѣрѣ, въ дѣлѣ нашей журналистики. Похвалялъ я статью г. Ордынскаго «Аристофанъ», и до сихъ поръ напрасно жду продолженія этой прекрасной статьи; похвалялъ я вторую часть «Неточки» и «Неточка» перестала показываться; высказалъ я веселое чувство, возбужденное во мнѣ фельетонистомъ «Сына Отечества» и четвертая книжка «Сына Отечества» до сихъ поръ не являлась. А я сильно разсчитывалъ на эту книжку: думалъ подобрать еще страничку изъ остротъ неизвѣстнаго фельетониста. Горе мнѣ! нѣтъ ни «Сына Отечества», ни остротъ, ни Дмитрія Николаича, совершавшаго всякій день «обильныя возліянія Бахусу»! Впрочемъ объ иныхъ журналахъ можно и не такъ тужить: имъ не впервые прерывать свою дѣятельность въ серединѣ года. Подобная исторія повторилась съ «Чудодѣемъ» г. Вельтмана. Вы вѣроятно помните еще мой отзывъ о первой части этого романа, начавшагося такъ мило, такъ живо, оригинально, я который теперь продолжается... Боже мой, какъ онъ продолжается! Впрочемъ, не привыкать мнѣ къ этимъ разочарованіямъ, на свѣтѣ есть еще довольно романовъ, которые еще въ состояніи изгладить впечатлѣніе отъ «Приключеній, почерпнутыхъ изъ моря житейскаго». 

Оканчивая первую часть «Чудодѣя», г. Вельтманъ остановился на той самой страшной границѣ, знакомой всѣмъ романистамъ, на той границѣ, гдѣ смѣшное начинаетъ становиться карикатурнымъ и разнообразіе готово перейдти въ невѣроятность. Въ это время авторъ похожъ былъ на Кесаря передъ Рубикономъ. Еще одинъ шагъ, еще одна черта, еще одно хитросплетеніе — и все погибло, нарушены всѣ правила, всѣ законы вѣроятія, всѣ условія изящества. Ожиданіе мое не было продолжительно. Рубиконъ былъ перейденъ во второй части романа. 

Одну справедливость могу я отдать г. Вельтману: онъ не колебался долго; онъ не выбиралъ блаженной середины, какого-то невозможнаго примиренія изящнаго съ нелѣпымъ. Онъ сдѣлалъ быстрый скачокъ, перебѣжалъ завѣтную границу, не оглядываясь назадъ, не жалѣя ни о планѣ, ни о героѣ, ни о читателяхъ, расположенныхъ въ его пользу. Alea jacta est! (жребій брошенъ) сказалъ г. Вельтманъ. И вотъ пошла старая потѣха: Даяновъ еще разъ прокатился изъ Москвы въ Петербургъ и изъ Петербурга 


111


въ Москву, самъ не зная куда онъ ѣдетъ; Сысой Павлычъ опять явился въ Москву, опять вошли кипрокво, лишніе, однообразные и невѣроятные. Только на этотъ разъ я уволю себя отъ дальнѣйшаго разбора «Чудодѣя», отъ всякаго выраженія участія къ бѣдному роману, который такъ удачно начался, я замѣчу только, что во второй части взбалмошный Даяновъ является уже не чудодѣемъ, а какимъ-то больнымъ субъектомъ. При свиданіи съ бывшею своею невѣстою Софи, Даянову приключается что-то похожее на припадокъ падучей болѣзни. Сцена эта возмущаетъ всякое чувство изящнаго... но чтожь съ этимъ дѣлать? такъ угодно прихотливому автору! 

Въ томъ же нумерѣ «Москвитянина» помѣщено продолженіе новой сказки Диккенса «Духовидецъ» (the haunted man), переведенной также въ IV нумерѣ «Отечественныхъ Записокъ», читателя «Современника» знаютъ эту повѣсть по краткому ея разбору въ третьей книжкѣ вашего журнала; въ этомъ разборѣ очень вѣрно обозначены и достоинства этого новаго произведенія Диккенсовой фантазіи и его недостатки, которыхъ, по несчастію, очень много. Многословіе, приторная чувствительность и какое-то запутанно-отрывистое изложеніе принадлежатъ еще къ меньшимъ ошибкамъ, въ которыя впалъ авторъ «Духовидца»; главнѣйшій недостатокъ этой сказки, по моему, заключается въ аллегорическомъ ея колоритѣ, напоминающемъ собою старинныя мистеріи, или, вѣрнѣе, фарсы (sotties), въ которыхъ напримѣръ «Обжорство», обвиненное въ умерщвленіи нѣсколькихъ человѣкъ, является на судъ, передъ лицомъ «Умѣренности» и «Воздержанія». Умѣренность и Воздержаніе, выслушавъ защиту обвиненнаго и его товарищей «Обѣда» и «Ужина», приговариваютъ всѣхъ преступниковъ къ какому-то медицинскому наказанію, поручивъ «Діетѣ» исполненіе судебнаго приговора. Нѣтъ сомнѣнія, что подобное сценическое представленіе могло имѣть успѣхъ въ XV столѣтія, какъ безспорно заключающее въ себѣ гигіеническія и моральныя истины, но, съ другой стороны, нельзя не сознаться, что страсть къ аллегоріи всего чаще можетъ вести къ созданію пьесъ и повѣстей, лишенныхъ всякаго литературнаго достоинства. 

Нѣтъ сомнѣнія, что Диккенсъ выбралъ свои аллегоріи нѣсколько удачнѣе, нежели авторъ старинной пьесы, содержаніе которой я сейчасъ вамъ разсказывалъ, но совсѣмъ тѣмъ «Духовидецъ» былъ принять очень холодно и въ Англіи и во Франціи. Диккенсъ, будто замѣчая основный недостатокъ своей новой повѣсти, старался затемнить аллегоріи и придать разсказу колоритъ 


112


фантастическій и заманчивый. Эта уловка не помогла: съ перваго взгляда можно подумать, что фантастическій родъ близокъ къ аллегоріи, но оно только такъ кажется: фантастическій родъ требуетъ дѣтской готовности поддаваться прихотямъ автора; напротивъ того, аллегорія предполагаетъ въ читателѣ какое-то пошлое стремленіе къ тонкостямъ, истолкованію каждой мысли по своему и безплодному созданію непонятныхъ хитростей. Для пониманія разсказа, основаннаго на страхѣ и суевѣріи, достаточно хранить впечатлѣнія дѣтскаго возраста, — для уразумѣнія аллегорій потребно отворотиться отъ дѣйствительности и удариться въ метафизическія тонкости. Оттого-то читатели ненавидятъ всѣ произведенія, гдѣ въ чемъ нибудь проявляется аллегорія, оттого и Диккенса ждетъ совершенное паденіе, если онъ не свернетъ съ этой такъ неудачно выбранной дороги. Впрочемъ, за автора «Пиквикскаго клуба» бояться нечего: въ немъ такъ много пониманія дѣйствительности, такъ много сочувствія интересамъ общества, такъ много веселости и высокаго благородства нравственнаго, что эти достоинства возьмутъ свое и съ силою проявятся въ новомъ произведеніи, въ родѣ «Домби и Сына». 

Вѣроятно многіе изъ читателей, основываясь на заглавіи: «Духовидецъ», разсчитывали на одну изъ тѣхъ страшныхъ исторій, которыя такъ нравятся вамъ во время юности даже въ зрѣломъ возрастѣ пріятно дѣйствуютъ на воображеніе, уставшее отъ однихъ и тѣхъ же картинъ современной жизни; но, къ сожалѣнію, «Духовидецъ» страшенъ только по названію: привидѣніе, съ которымъ Редлю заключаетъ свои договоръ, можетъ назваться самымъ блѣднымъ и нестрашнымъ привидѣніемъ, которое когда-либо являлось въ англійской литературѣ, богатой привидѣніями и вообще страшными исторіями. Диккенсово привидѣніе не принадлежитъ даже къ разряду необходимо окровавленныхъ привидѣній пиринейскаго и удольфскаго замковъ, отъ которыхъ, во времена дѣтства, сердце ваше замирало и билось сильнѣе. Призракъ въ новой сказкѣ Диккенса — какой-то аллегорическій призракъ, онъ не страшенъ, — это не тотъ страшный и въ ужасъ приводящій призракъ, который является въ Матьюриновѣ «Мельмотѣ», и является непремѣнно передъ всякою бѣдою, передъ всякимъ преступленіемъ является въ какой-то тлетворной атмосферѣ, полной ужаса, тоски и отчаянія! 

Я далеко не раздѣляю того величаваго презрѣнія, съ которымъ многіе современные писатели смотрятъ на страшныя и фантастическія исторіи. Въ сердцѣ человѣческомъ есть одна струна, которая даетъ отголосокъ, если дѣло идетъ о страшномъ и 


113


сверхъестественномъ, — для чего же пренебрегать этою струною? Можно не вѣрить невѣроятному и съ жадностью, съ трепетомъ сердца читать сказку Гофмана или разсказъ Матьюрина; не боясь показаться смѣшнымъ, я признаюсь передъ всѣми, что еще недавно, съ полнымъ удовольствіемъ, перечитывалъ единственный удачный романъ г-жи Радклиффъ, знаменитыя «Видѣнія въ Пиринейскомъ замкѣ», сочиненія Радклиффъ до сихъ поръ высоко цѣнятся въ Англіи, и Жоржъ Сандъ очень хорошо усвоила себѣ манеру англійской писательницы въ нѣкоторыхъ главахъ «Консуэло». Только справедливость требуетъ сказать, что описаніе покинутыхъ замковъ, подземелій и страшныхъ явленій у г-жи Радклиффъ вышли гораздо рѣзче и разительнѣе. Подобныя сцены и описанія составляли спеціяльность автора «Удольфскихъ Таинствъ». Еслибъ кто нибудь изъ нашихъ литераторовъ вздумалъ издать на чистой бумагѣ, въ хорошемъ переводѣ, «Мельмота» и «Видѣнія въ Пиринейскомъ замкѣ», изданіе разошлось бы все въ самое короткое время и понравилось бы многимъ читателямъ; а если бы передъ этими двумя романами помѣстить хорошія предисловія со взглядомъ на литературную дѣятельность Матьюрина и мистриссъ Радклиффъ, съ критическимъ обзоромъ многихъ другихъ писателей (Льюиса, Гофмана и т. д.), посвящавшихъ часть своего таланта на созданіе страшныхъ исторій, такой трудъ имѣлъ бы и весьма полезное значеніе. 



 Извѣстный романъ Диккенса.

 «Альманахъ» двадцатыхъ годовъ.

 Слѣдуетъ выписка стихотворенія г. Бенедиктова: «Передъ бокалами».

 Къ сожалѣнію, надо сказать, что съ тѣхъ поръ Ж. Жаненъ не оправдалъ ожиданій публики и сталъ разбрасывать свое замѣчательное остроуміе по фельетонамъ и мелкимъ статьямъ, писаннымъ съ чисто коммерческою цѣлью; впрочемъ его литературная карьера довольно извѣстна. Въ одной изъ послѣднихъ своихъ критическихъ статей (о Ричардсонѣ) Жаненъ дозволилъ себѣ парадоксы самые странные, сближенія нелѣпыя и ничѣмъ не доказанныя. Такъ, напримѣръ, онъ вздумалъ провести параллель между безчестнымъ героемъ «Кларисы», Лавеласомъ и величайшимъ изъ британскихъ поэтовъ, лордомъ Байрономъ, основываясь единственно на томъ, что Байронъ былъ хорошъ собой, очень гордъ и нравился женщинамъ! Эта выходка скрѣплена была цитатами, неловко надерганными изъ записокъ и писемъ автора «Донъ-Жуана». Подобныя выходки противъ великихъ именъ, неоправдываемыя ничѣмъ, кромѣ красоты слога, приносятъ съ собою одинъ стыдъ писателю. Нелишнимъ считаю прибавить, что переводъ этой статьи о Ричардсонѣ, въ сокращеній, помѣщенъ былъ въ одномъ изъ послѣднихъ нумеровъ «Библіотеки для Чтенія».