<Елисеевъ Г. З.> Журналистика. Январь, 1866. «Отечественныя записки» №№ 1 и 2. «Сельскiй портной» г. Успенскаго. «Русскiй Вѣстникъ» № 1. «Преступленiе и наказанiе», романъ г. Ѳ. Достоевскаго. Двѣ замѣтки для исторiи русской цивилизацiи // Современникъ. 1866. № 2. Февраль. С. 263-280.

<263>

ЖУРНАЛИСТИКА.

ЯНВАРЬ, 1866.

«ОТЕЧЕСТВЕННЫЯ ЗАПИСКИ» №№ 1 и 2. — «СЕЛЬСКIЙ ПОРТНОЙ» Г. УСПЕНСКАГО. — «РУССКIЙ ВѢСТНИКЪ» № 1. — «ПРЕСТУПЛЕНIЕ И НАКАЗАНIЕ», РОМАНЪ Г. Ѳ. ДОСТОЕВСКАГО. — ДВѢ ЗАМѢТКИ ДЛЯ ИСТОРIИ РУССКОЙ ЦИВИЛИЗАЦIИ.

Приступая къ обозрѣнiю текущей русской журналистики, мы чувствуемъ впередъ, что мы выходимъ на поприще трудное, — и, — если взять во вниманiе современные литературные нравы, — пожалуй, не всегда безопасное. Мы знаемъ впередъ, что приготовимъ себѣ шипы тамъ, гдѣ видѣли доселѣ одни розы, превратимъ нашихъ доброжелателей въ заклятыхъ нашихъ ненавистниковъ, наживем себѣ враговъ даже въ тѣхъ людяхъ, которые доселѣ вовсе не знали насъ и потому самому не имѣли никакихъ причинъ желать намъ чего нибудь другаго,  кромѣ всякаго благополчiя и успѣха въ нашихъ дѣлахъ. Конечно, наши намѣренiя не только чисты, но въ нѣкоторомъ родѣ даже возвышенны. Ибо мы беремся за перо не для чего иного, какъ для вящшаго прославленiя россiйскихъ музъ. Отмѣчать все достойное вниманiя въ нашей журналитикѣ, опредѣлять, когда то представится нужнымъ, истинную цѣну его, и затѣмъ въ случаѣ нужды изрѣдка отмѣчать то, что можетъ пользоваться незаслуженнымъ успѣхомъ и наносить болѣе или менѣе значительную дозу вреда, — вотъ единственная цѣль нашей скромной лѣтописи. Читатель видитъ, что мы приготовлены скорѣе наслаждаться и удивляться, чѣмъ порицать и изыскивать недостатки. При этомъ и наши требованiя очень умѣренны. Мы готовы встрѣчать съ 

264

распростертыми объятiями каждаго поэта, въ которомъ не увидимъ очевиднаго поползновенiя вывести свое искусство изъ границъ здраваго смысла, готовы воздать подобающую честь уваженiя каждому ученому, который честно обходится со своею мыслiю, не направляя ее на служенiе Мамону или Ваалу, готовы раздѣлить гражданскую скорбь со всякимъ публицистомъ и вообще журналистомъ, глубокомысленно и терпѣливо толкующимъ о томъ, о чемъ толковать нѣтъ никакой надобности, — и все-таки съ гордостiю и презрѣнiемъ отрицающимся отъ всякаго фискальства по части сепаратизма, поджоговъ и подобныхъ симъ лакомыхъ матерiй. Но мы знаемъ, что и этимъ нашимъ самымъ скромнымъ требованiямъ далеко не удовлетворитъ печальная дѣйствительность. Нерѣдко она противъ нашей воли будетъ вызывать насъ… Что жь тогда? Возъяримся ли и тогда? Нѣтъ, мы и тогда или благоразумно умолчимъ, или, если это будетъ невозможно, наша рѣчь будетъ скромнѣе и сдержаннѣе рѣчи г. Буслаева о современной литературѣ.

Но поймутъ ли, оцѣнятъ ли такую нашу умѣренность наши собратiя по журнальному дѣлу? Въ томъ-то и дѣло, что нѣтъ. Вѣроятно многiе изъ нихъ и теперь уже говорятъ: онъ хочетъ говорить обо всемъ!! Гдѣ права его на это? Онъ хочетъ говорить о поэзiи? Но развѣ онъ поэтъ и критикъ? Онъ хочетъ говорить объ учености? Но гдѣ же тѣ ученыя сочиненiя, которыми онъ заявилъ свою компетентность въ наукѣ? Онъ хочетъ наконецъ трактовать даже о публицистикѣ? Но гдѣ же, въ какихъ газетахъ видѣди мы его передовыя статьи?

Но о, друзья мои! Развѣ все это нужно, когда я хочу говорить только о русской журналистикѣ? Часто ли въ ней и поэзiя, и ученость, и публицистика поднимается выше поэзiи, учености и публицистики «Свистка»? Кто употребляетъ пушки для того, чтобы стрѣлять по воробьямъ?

И когда измѣнится такое положенiе русской журналистики? Недавно г. Бакстъ и Вейнбергъ стали издавать перiодически лучшихъ классиковъ, конечно, не для чего иного, какъ для поднятiя уровня эстетическаго образованiя въ журналистикѣ и публикѣ, но должны были прекратить свое изданiе.

Теперь гг. Стасюлевичъ и Костомаровъ твердо рѣшились возвысить по крайней мѣрѣ историческую журнальную ученость и для этого основали особый журналъ: «Вѣстникъ Европы». Съ тою же цѣлiю поднятiя журнальной учености основанъ при московскомъ университетѣ журналъ, подъ названiемъ: «Московскiя университетскiя извѣстiя», гдѣ въ неоффицiальномъ отдѣлѣ помѣщаются журнальные

265

ученые труды гг. профессоровъ университета. Достигнетъ ли первое изъ этихъ почтенныхъ изданiй предположенной ими цѣли, это еще большой вопросъ, — а о послѣднемъ можно сказать только:

Не развѣлъ и отцвѣлъ

Въ утрѣ пасмурныхъ дней.

Были попытки преобразовать и русскую публицистику. Объ этомъ сильно хлопотала «Народная Лѣтопись», думая, что статьи «о заѣданiи чужаго хлѣба» будутъ гораздо интереснѣе для читателей, чѣмъ статьи о пользѣ, принесенной отечеству и доселѣ приносимой русскимъ дворянствомъ. Кончилось однако тѣмъ, что «Народной Лѣтописи» давно и въ поминѣ нѣтъ, — а между тѣмъ «Вѣсть» объявляетъ, что число ея подписчиковъ превзошло maximum ея ожиданiй, что новымъ подписчикамъ не выдается первыхъ №№ ея за нынѣшнiй годъ. — Вотъ и подите!

Но… будемъ говорить серьезно. Какъ ни незначительною представляется наша журналистика, однакожь къ ней никто не имѣетъ права относиться свысока или съ пренебреженiемъ. Журналистика всегда у насъ составляла лучшую часть нашей литературы, — такого значенiя она далеко не потеряла еще и доселѣ. По своему общеобразовательному влiянiю она доселѣ занимаетъ первое мѣсто, и въ этомъ отношенiи не можетъ состязаться съ нею вся остальная лиитература, даже взятая во всей своей совокупности. Книжка журанла достигаетъ въ такiе отдаленные уголки нашего отечества, въ такiя неприступныя захолустья, куда никогда не попадаетъ никакая другая книга. По журналу учатся мыслить, судить, даже дѣйствовать…

Было время, когда наша журналистика имѣла значенiе исключительно образовательное. Тогда вся она држно, единодушно дѣйствовала для одной цѣли: распространенiя гуманныхъ идей и сообщенiя правильныхъ понятiй объ искусствѣ.

Съ крымской войны наступило другое время. Журналистика приняла самое дѣятельное и горячее участiе въ разрѣшенiи крестьянскаго вопроса и послѣдовавшихъ за тѣмъ преобразованiяхъ, и приняла характеръ исключительно публицистическiй: наука, поэзiя, критика — все обратилось къ насущнымъ вопросамъ дня. И такъ какъ дѣло шло о насущныхъ вопросахъ дня, о настоятельныхъ потребностяхъ, которыя были для всѣхъ общими, то журналистика такъ же, какъ и прежде, оставалась, по крайней мѣрѣ повидимому, болѣе или менѣе единодушною. Она хлопотала главнымъ образомъ о формальномъ разрѣшенiи этихъ вопросовъ, обращая весьма мало вниманiя на ихъ внутреннее содержанiе.

266

Но по мѣрѣ того, какъ вопросы разрѣшались, разрѣшенiе ихъ входило въ жизнь и здѣсь получались результаты, не всегда желанные, — журналистика обратила вниманiе на суть дѣла, вошла въ  болѣе серьезное разсмотрѣнiе общественнаго положенiя, — но большею частiю уже подъ сильнымъ влiянiемъ разныхъ личныхъ интересовъ, затронутыхъ въ практикѣ. Точки зрѣнiя на дѣло въ журналистикѣ стали слишкомъ различны, чтобы придти къ однимъ взглядамъ и выводамъ. Житейскiе интересы уничтожали въ журналистикѣ патрiархальное единодушiе, господствовавшее прежде; журналы стали органами партiй, по крайней мѣрѣ рѣзко разъединилсиь между собою въ  своихъ взглядахъ на разные предметы и въ своихъ цѣляхъ.

На какую точку зрѣнiя при такомъ положенiи журнальнаго дѣла журнальному обозрѣвателю? Какiя цѣли преслѣдовать ему? Для кого писать?

Эти вопросы я разрѣшаю для себя слѣдующимъ образомъ. Въ общемъ разнохарактерномъ движенiи журналистики, нашъ журналъ имѣетъ и несетъ также свое знамя; онъ заботливо бережетъ его и зорко слѣдитъ за всѣми извѣтами и злоухищренiями противъ него противныхъ партiй и каждому нападенiю даетъ во время должный,  или по крайней мѣрѣ  по обстоятельствамъ возможный отпоръ и отвѣтъ. Но ему некогда заниматься статьями другихъ журналовъ, не относящимися къ этой, такъ сказать, спецiальной борьбѣ, — статьями болѣе или менѣе общеобразовательнаго характера, къ числу которыхъ относится вся беллетристика, поэзiя во всѣхъ ея видахъ, критика и научно-популярныя статьи, имѣющiя въ виду общественный интересъ въ общихъ его началахъ, — вообще все то, что называется литературною въ строгомъ смыслѣ этого слова. Этимъ-то предметамъ я и намѣренъ по преимуществу посвятить свое журнальное обозрѣнiе; — но кромѣ того въ качествѣ прибавленiй буду вносить въ него изъ встрѣчающихся въ журналахъ историческихъ матерiаловъ недавняго прошлаго тѣ замѣтки, которыя даютъ извѣстный свѣтъ для нашего времени.

Говорить ли мнѣ о томъ: для кого я назначаю мое обозрѣнiе? Что скажетъ магистръ естественныхъ наукъ Протасовъ, который стыдилъ уже «Современникъ» за то, что онъ «годенъ только для чтенiя гимназистовъ, семинаристовъ, провинцiальныхъ барышенъ и молодыхъ прапорщиковъ»? Да, именно для публики такого рода, по крайней мѣрѣ для публики никакъ не выше оберъ-офицерскихъ чиновъ, назначаю я мое обозрѣнiе. Майоры и дальнѣйшихъ чиновъ персоны могутъ здѣсь остановиться и не продолжать далѣе чтенiя.

Свобода прессы нисколько не придала рыси нашимъ журналамъ. 

267

Они продолжаютъ опаздывать по прежнему своимъ выходомъ и въ этомъ отношенiи ведутъ себя ничѣмъ не лучше «Современника». Да утѣшится этимъ отраднымъ извѣстiемъ каждый изъ нашихъ скорбящихъ подписчиковъ! Единтсвенное исключенiе изъ общаго правила составляютъ  «Отчественныя Записки». Онѣ вылетаютъ, можно сказать, съ машинною аккуратностiю и точностью въ урочные сроки и тѣмъ, конечно, веселятъ сердца своихъ подписчиковъ. Но вы, нашъ благодушный подписчикъ, слишкомъ не прельщайтесь этимъ. Нѣтъ худа безъ добра. Немножко аккуратности — вещь, конечно, очень не лишняя въ журнальномъ дѣлѣ, но въ такомъ журнальномъ дѣлѣ, какъ наше, гдѣ такъ мало годныхъ для спѣшной работы литературныхъ силъ, гдѣ матерiалъ текущихъ свѣдѣнiй, новостей и т. д., вообще журнальный матерiалъ, вполнѣ удобный для литературной обработки, такъ незначителенъ, что его надобно скоплять и изыскивать, какъ какую нибудь рѣдкость, гдѣ наконецъ самый законъ о прессѣ, еще не установившiйся и не выработавшiйся въ практикѣ, порождаетъ разныя недоумѣнiя, сомнѣнiя, неизбѣжно нарушающiя правильный ходъ журнальныхъ работъ, — аккуратность, доведенная до мелочной пунктуальности, ни коимъ образомъ не можетъ существовать безъ ущерба для внутренняго достоинства самаго дѣла. И мы убѣждены, что эта именно пунктуальная аккуратность въ выходѣ книжекъ весьма много повредила внутреннему содержанiю первыхъ двухъ книжекъ «Отечественныхъ Записокъ». (Теперь вышли уже третья  и четвертая). Напрасно бы въ двухъ вышедшихъ доселѣ книжкахъ вы стали искать чего нибудь свѣжаго, живаго, новаго, по крайней мѣрѣ, чего нибудь выдающагося, по крайней мѣрѣ какого нибудь усилiя со стороны редакцiи высказать о чемъ нибудь свою мысль, свое мнѣнiе, заявить, что она существуетъ; все это безжизненно, дѣлано, и притомъ старо, какъ тѣ «швейцарскiя свайныя постройки», которыя описываетъ въ видѣ quasi-новости въ первой январьской книжкѣ «Отечественныхъ Записокъ» г. Новицкiй.

Лучшiя вещи въ двухъ первыхъ книжкахъ, безъ сомнѣнiя, трагедiя гр. Толстаго: Смерть Iоанна Грознаго въ первой книжкѣ, и во второй: Сельскiй портной, г. Н. Успенскаго. Мы поговоримъ здѣсь только о «Сельскомъ Портномъ», такъ какъ о трагедiи графа Толстаго идетъ рѣчь въ особой статьѣ.

Читателю, конечно, извѣстно, что древнiе греки самые восторженные поклонники красоты; красота и искусство были для нихъ почти синонимы. Живописецъ, рѣшавшiйся изображать какiя нибудь уродливые иля грязные предметы, клеймился общимъ презрѣнiемъ. У ѳивянъ былъ даже законъ, которымъ художники обзывались 

268

изображать одно прекрасное и который подъ страхомъ наказанiя воспрещалъ изображать что нибудь отвратительное; подъ отвратительнымъ разумѣлись всякiя каррикатурныя изображенiя предметовъ и лицъ. Если требовалось изобразить какiя нибудь страсти, обезображивающiя черты лица или дававшiя тѣлу насильственное положенiе, то художники приносили зачастую даже истину  въ жертву красотѣ. Они смягчали изображенiе такихъ старстей на столько, насколько это нужно было для того, чтобы не обезобразить лица. Такъ разгнѣванный, мечущiй молнiи Юпитеръ, изображался только строгимъ.

Не смотря на такую любовь къ красотѣ тѣлесныхъ формъ, греки никогда не рѣшались изображать тѣлесной красоты въ поэзiи, потому что считали это недоступнымъ для средствъ поэзiи. Лессингъ, перерывъ своего Гомера, свидѣтельствуетъ, что этотъ  божественный поэтъ ни разу не отважился изображать красоты кого нибудь изъ своихъ грековъ. «Нирей былъ прекрасенъ, — говоритъ онъ; Ахиллъ былъ еще прекраснѣе; Елена обладала божественной красотой. Но нигдѣ не пускается онъ въ подробное описанiе красоты. А между тѣмъ содержанiемъ всей поэмы служитъ красота Елены». Греки — эти страстные обожатели красоты — изображали ее не описанiемъ ею форъ, а только тѣмъ впечатлѣнiемъ, которое она производила на другихъ.

Такъ Гомеръ самое лучшее о красотѣ Елены могъ сказать только то, что заставилъ старѣйшинъ троянскаго народа, въ собранiе которыхъ она вошла, говорить о ней:

Нѣтъ, осуждать невозможно, что Трои сыны и Ахейцы

Брань за такую жену и бѣды столь долгiя терпятъ:

Истинно, вѣчнымъ богинямъ она красотою подобна.

Изъ того, что почтенные, холодные старцы  до того увлеклись Еленой, что почитаютъ ее достойной войны, стоющей столько крови и слезъ, читатель самъ уже долженъ дагадываться, какъ велика была эта красота.

Другой способъ, употреблявшiйся греками для изображенiя красоты, состоялъ въ изображенiи красоты въ движенiи или грацiи красоты. Вмѣсто того, чтобы сказать, что грудь красавицы была какъ молоко или какъ слоновая кость, поэтъ говорилъ, что она опускается и воздымается, какъ волны у берега, когда зефиръ вступаетъ въ борьбу съ моремъ, и т. п.

Какъ все это бѣдно и ничтожно въ сравненiи съ искусствомъ нынѣшнихъ поэтовъ! воскликнетъ въ изумленiи читатель. И дѣйствительно такъ. Величайшiй изъ поэтовъ Грецiи Гомеръ не умѣлъ

 269

изобразить даже такой божественной красоты, какую представляла собою красота Елены. Что сказалъ бы онъ, если бы его заставили изобразить прелести нашихъ сельскихъ красавицъ? Просто сталъ бы въ тупикъ. А между тѣмъ посмотрите, какъ легко и просто справляются съ этимъ сюжетомъ современные поэты.

Передъ вами — сельская баня. Не угодно ли вамъ вмѣстѣ съ поэтомъ войти туда и полюбоваться открывающимися тамъ видами.

«Баня, говоритъ поэтъ, — наполнилась нагими женщинами. Прикащица съ очень тонкими ногами, лишенными икръ, какъ у негра, сѣла на скамейкѣ передъ мѣднымъ тазомъ, съ усмѣшкой разглядывая своихъ голыхъ гостей, изъ которыхъ дьяконица съ затылкомъ въ видѣ завитка, выгнутымъ позвоночнымъ столбомъ въ видѣ буквы S и съ огромными челюстями, какъ у обезьяны, искала что-то въ углу, корецъ или вѣникъ. Тоже дѣлала молодая попадья съ толстыми бедрами и огромными височными дугами, доказывавшими, что поколѣнiе ея прожорливостiю своею превзойдетъ даже свиней; дочь прикащика съ тонкимъ и длинномъ лицомъ, заостреннымъ снизу, съ длинными голенями и руками, достигавшими до колѣнныхъ чашекъ, забралась на полокъ съ поповской дочерью, очень полной дѣвицей съ развитыми бедрами и двуглавыми (!) мышцами на рукахъ вслѣдствiе завѣдыванiя домашней скотиной. Почти тоже представляла молодая дьяконица. Поджарая земчиха, испившая чашу мученiй отъ своего пьянаго супруга, представляла экземпляръ изъ породы голенастыхъ».

Доселѣ изображалась просто красота. Теперь не угодно ли посмотрѣть на грацiю красоты или, что тоже, на красоту  въ движенiи. 

«Сначала, говоритъ поэтъ, — женщины нѣкоторое время чувствовали себя неловко: но когда баба поддала жару, затрепались вѣники, все пошло какъ слѣдуетъ. Съ полковъ стали безъ церемонiи сбѣгать мѣднокрасныя женщины; иныя валились прямо на полъ, другiя летѣли въ передбанникъ. Тутъ уже всякому было до себя. Всѣ словно ополоумѣли и ждали, что съ ними будетъ? Какъ бы не отправиться на тотъ свѣтъ».

Не правда ли, читатель, что картина просто прелесть? И при этомъ, какъ она мыслевозбудительна даже для самаго соннаго ума! Сколько она можетъ зародить въ немъ самыхъ интереснѣйшихъ вопросовъ! Во первыхъ, при созерцанiи этой картины у каждаго читателя, какъ у отца извѣстнаго прославленнаго «Свисткомъ» поэта Аполлона Капелькина, является невольно вопросъ о томъ: какъ авторъ воспроизвелъ эту картину, посредствомъ ли живости только 

270

своего воображенiя, или воспользовался для этого наблюденiями опыта? Если послѣднее, то какъ именно это происходило? Какую позицiю авторъ занималъ при наблюденiи? вотъ, напримѣръ, извѣстный поэтъ Розенгеймъ, описывая въ одномъ своемъ стихотворенiи красоты купающихся женщинъ, объясняетъ прямо, что онъ сидѣлъ для этого въ кустахъ. Гдѣ же былъ нашъ авторъ, когда разсматривалъ красоты парившихся въ банѣ женщинъ? Пунктъ наблюденiя весьма важное дѣло для подробнаго разсмотрѣнiя красоты. Наконецъ, если авторъ посредствомъ живости ли своего только воображенiя, или и при помощи опыта успѣлъ воспроизвести всю картину, отчего намъ показывать только часть ея? Отчего одни голени, ноги?.. Отчего не все? Отчего по крайней мѣрѣ немногое? Очень жаль.

Но довольно. Мы начали говорить о новомъ произведенiи г. Н. Успенскаго не затѣмъ, чтобы смѣяться. Г. Успенскiй имѣетъ несомнѣнное дарованiе, хотя и крайне одностороннее. Онъ не дагерротипистъ, какъ говорятъ о немъ, — а поэтъ пошлости и, надобно отдать ему справедливость,  зорокъ на пошлость, какъ воронъ на падаль. Въ томъ быту, изъ котораго обыкновенно онъ беретъ свой матерiалъ, онъ умѣетъ подмѣтить ее вездѣ и большею частiю изображаетъ мастерски. Никто не умѣетъ такъ осквернить самаго чистаго на видъ чувства, загрязнить самаго благовиднаго, по видимому, дѣйствiя или побужденiя, наконецъ въ обыкновенной, обиходной на первый взглядъ глупости освѣтить всю ея неизмѣримость, какъ онъ. И все это онъ дѣлаетъ безъ всякихъ усилiй, безъ многоглаголанiя, какъ бы мимоходомъ, часто двумя, тремя чертами.

Такое дарованiе, при правильномъ употребленiи, могло бы принести большую пользу. Къ сожалѣнiю, г. Успенскiй менѣе чѣмъ кто нибудь способенъ распорядиться своимъ дарованiемъ. Это писатель самоучка, не имѣющiй ни малѣйшаго понятiя о поэзiи, какъ искусствѣ. Онъ пишетъ все, что Господь въ данную минуту посылаетъ ему на душу, не разбирая: для чего онъ пишетъ то, что пишется, нужно ли это писать и что изъ всего этого выйдетъ. Случается, что этотъ, такъ сказать, слѣпой инстинктъ дарованiя вывозитъ его. Ему попадается удачная тема, подвертываются подходящiе къ дѣлу образы — и разсказъ выходитъ цѣльный и мѣткiй. А случается и то, что безсвязныя и безцѣльныя пошлости, одна за другою идутъ въ голову, онъ соединяетъ ихъ чисто механическимъ образомъ въ одно цѣлое и выходитъ разсказъ въ родѣ Сельскаго портнаго. Это рядъ картинокъ, набросанныхъ случайно, въ которыхъ нѣтъ ни цѣлаго, ни цѣли, и потому пошлость нѣкоторыхъ изъ нихъ, не 

271

оправдываемая никакими идеями, дѣлается не только безсмысленною, но и возмутительною. Для чего, напримѣръ, автору нужно было изображать нашихъ женщинъ въ банѣ? Для чего нужно было выводить ему двухъ поповенъ, разговаривающихъ между собою по поводу офицера Пулькина о клубничкѣ? Для чего нужно было ему заставить Ваню заняться съ родственницей дьячихи непремѣнно клубничкой и потомъ даже пожалѣть о неудачѣ? Таковъ же г. Успенскiй и въ мелкихъ подробностяхъ. Онъ лѣпитъ пошлость за пошлостью безъ всякой нужды и цѣли. Такъ напримѣръ, онъ не оставилъ замѣтить даже того, что попадья, ѣхавшая въ Задонскъ, велѣла остановиться  своему импровизированному кучеру Петру Васильичу (онъ же и сельскiй портной) и поѣхать нѣсколько одному, давая читателю разумѣть, что она въ это время дѣлала что-то, при чемъ Петру Васильичу нельзя было присутствовать.

Эта безцѣльность изображенiй, погоня за пошлостью безъ всякой разумной мысли ведетъ за собою другой важный недостатокъ. Онъ дѣлаетъ автора совершенно индифферентнымъ и даже апатичнымъ къ тому, что онъ пишетъ. Нигдѣ не найдете вы у него ни сочувствiя, ни отврещенiя къ своимъ героямъ, ни смѣха, ни жолчи. Онъ объективенъ до-нельзя; но эта объективность не объективность мастера, не оставляющаго читателя ни на минуту въ сомнѣнiи насчетъ внутренняго своего отношенiя къ изображаемымъ имъ героямъ, а объективность копировщика, который, повидимому, постыдно равнодушенъ и къ добру, и ко злу. Оттого объективность г. Успенскаго производитъ тяжелое впечатлѣнiе. Пошлость, имъ изображаемая, дѣлается безпросвѣтною, непроглядною, безъисходною. Это не то, что пошлость героевъ Гоголя, гдѣ читатель, не смотря не объективность изображенiя, видитъ на каждой строкѣ юмористическое отношенiе автора къ своимъ героямъ и на пошлость смотритъ, какъ на темную картину на свѣтломъ фонѣ.

Къ довершенiю всего этого, и реторика не мало портитъ разсказы г. Успенскаго. Мы замѣтили уже, что онъ не имѣетъ никакого понятiя о поэзiи, какъ искусствѣ. Между  тѣмъ ему хочется разыгрывать роль искусника. Онъ училъ, напримѣръ, въ реторикахъ, что есть поэзiя описательная, и въ творенiяхъ россiйскихъ поэтовъ наслаждался описанiями, составленными по всѣмъ правиламъ реторическаго искусства. Вслѣдствiе этого онъ считаетъ нужнымъ украшать и свои творенiя описанiями въ родѣ слѣдующихъ:

«Было раннее утро; солнце только начинало показываться изъ-за горы, озаряя красными лучами окна домовъ. Хозяинъ, по обыкновенiю, сидѣлъ у раствореннаго окна; надъ нѣкоторыми домами 

272

 подымался дымъ; была обильная роса. Въ отворенныхъ сараяхъ мужики отбивали косы, а въ воздухѣ проносились грачи, голуби, спѣшившiе на поле и гумно; коршуны описывали круги на рѣкой. Отъ домовъ, стоявшихъ окнами на западъ, разстилалась утренняя тѣнь, которой пользовались собаки; изъ сѣней выметался соръ».

Авторъ не знаетъ того, что подобная чисто ландшафтная живопись совершенно нетерпима  въ поэзiи, потому что она внѣ средствъ поэзiи.

Переданный по частямъ, какъ только и можетъ передать его поэзiя, ландшафтъ не только не производитъ  того цѣльнаго впечатлѣнiя, какое онъ производитъ въ природѣ  и въ живописи именно совокупностiю всѣхъ своихъ частей, но не производитъ вовсе никакого впечатлѣнiя. Картина, вмѣсто наглядной, дѣлается почти абстрактной. Потому что мысль должна употребить невѣроятныя усилiя, чтобы снова собрать всѣ разрозненныя части вмѣстѣ и составить изъ нихъ цѣлое.

Та же реторика или желанiе представиться искусникомъ въ родѣ Ивана Сергѣевича Тургенева заставила г. Успенскаго вплесть въ свой разсказъ описанiе охоты. И хотя въ этомъ описанiи упоминается о полной безпредѣльной скорби пѣснѣ мужика  и о неотразимой тоскѣ, вѣющей съ безмолвно широкаго поля, тѣмъ не менѣе описанiе это есть вставка, ни къ чему ненужная, ничего не говорящая, и не чуждая даже реторическихъ красотъ.

Въ заключенiе, желая г. Успенскому отъ души сдѣлать правильное и полезное употребленiе изъ своего дарованiя, мы рекомендовали бы ему попытаться перенести свою наблюдательность изъ сельскаго быта въ другiя, высшiя сферы общества. Это будетъ и для дѣла полезнѣе, потому что изображенiе пошлости, грязи, неразвитости въ томъ быту, о которомъ и безъ того не имѣетъ никто особенно идеальныхъ представленiй, по нашему мнѣнiю, на худой конецъ безцѣльно, — и полезнѣе будетъ для самого г. Успенскаго; по крайней мѣрѣ, намъ кажется, что г. Успенскiй, занимаясь изображенiемъ пошлости, въ быту, низкомъ по развитiю, гдѣ пошлость часто переходитъ въ грязь и цинизмъ, время отъ времени прiучаетъ свою музу все болѣе и болѣе къ циническимъ и клубничнымъ картинамъ и образамъ.

Обращаемся теперь къ январской книжкѣ «Русскаго Вѣстника».

Въ этой книжкѣ напечатана первая часть романа г. Ѳедора Достоевскаго: «Преступленiе и наказанiе». Намъ придется еще говорить объ этомъ романѣ, когда онъ достигнетъ до желаннаго конца. Но и начало его таково, что мы не можемъ оставить его безъ нѣкотораго напутствiя. 

273

Г. Ѳ. Достоевскiй въ началѣ  своего литературнаго поприща, которое относится къ сороковымъ годамъ, былъ однимъ изъ лучшихъ представителей образовавшейся тогда такъ называемой натуральной школы. Школа эта оказала весьма важную услугу нашей литературѣ именно тѣмъ, что она только дѣйствительное признала достойнымъ художественнаго изображенiя. Но такъ какъ всякая дѣйствительность eo ipso, потому только, что она дѣйствительность, становилась, по ея воззрѣнiямъ, матерiаломъ,  годнымъ для художественнаго изображенiя, то отсюда проистекали два важныхъ недостатка натуральной школы:

1) бесцѣльность художественныхъ изображенiй, копированiе дѣйствительности, только ради того, чтобы показать свое искусство копировать. На этомъ основанiи даже Бѣлинскiй не только не усомнился казака Луганскаго за его физiологическiе очерки возвести въ поэты, но даже сказать о немъ, что онъ относительно созданiя типовъ «послѣ Гоголя рѣшительно первый талантъ въ русской литературѣ».

2) неразборчивость между дѣйствительностiю и недѣйствительностiю, смѣшенiе дѣйствительности; существующей въ качествѣ отдѣльныхъ, исключительныхъ фактовъ, случайныхъ, ничтожныхъ явленiй, съ дѣйствительностiю, имѣющею широкое основанiе въ жизни, или разумное raison d'etre. Отсюда выборъ въ герои такихъ лицъ, которыя представляли чистые курьезы въ нравственномъ мiрѣ, какъ напримѣръ Двойникъ г. Достоевскаго.

Критика тогдашняго времени благодушно относилась къ такимъ явленiямъ въ литературѣ, во первыхъ, потому, что противъ прежняго они составляли все-таки шагъ впередъ; во вторыхъ, и главнымъ образомъ, потому, что Бѣлинскiй, главный представитель литературной критики, отъ ногтей юности пропитанный чисто художественными воззрѣнiями на литературу, до самой смерти своей не могъ окончательно отрѣшиться отъ этихъ воззрѣнiй. Въ послѣднее время своей критической дѣятельности онъ уступалъ, что искусство, нисколько не роняя себя, можетъ служить цѣлямъ чисто практическимъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ художественность признавалъ и за тѣми произведенiями, которыя представляли  собою только безцѣльное изображенiе дѣйствительности.

Воспитанные въ такихъ эстетическйхъ воззрѣнiяхъ, поэты натуральной школы, за исключенiемъ немногихъ, оказались несостоятельными для воспринятiя воззрѣнiй послѣдняго времени на искусство. И такъ какъ это необходимо повлекло за собою паденiе прежняго ихъ авторитета, то нѣкоторые изъ нихъ не могли благодушно перенести такой неожиданной ими катастрофы. Они стали въ оппозицiю къ 

274

тѣмъ идеямъ, которыя заняли мѣсто сказанныхъ воззрѣнiй сталии съ озлобленiемъ преслѣдовать, самыя идеи. Намъ не нужно называть именъ и лицъ; читатель, слѣдившiй за литературою послѣдняго времени, знаетъ, о комъ и о чемъ мы говоримъ. 

Въ ряды этихъ озлобленныхъ движенiемъ послѣдняго времени видимо хочетъ стать теперь и г. Ѳ. Достоевскiй новымъ своимъ романомъ. На сколько мы правы въ своемъ предположенiи во всякомъ случаѣ  не лестномъ для г. Достоевскаго, къ которому образованная публика, не смотря на его литературную несостоятельность, не утратила доселѣ вполнѣ своихъ симпатiй, — пусть судитъ читатель по нижеслѣдующему:

Студентъ университета, очень бѣдный молодой человѣкъ,  перебивающiйся кой-какъ, рѣшается убить одну старуху-ростовщицу, чтобы поживиться ея деньгами. Онъ совершенно убѣжденъ въ томъ, что убивъ старуху, ни для чего негодную въ семъ мiрѣ, онъ не совершитъ никакого преступленiя, а, пожалуй, совершитъ еще нѣкотораго рода подвигъ. Но самый актъ совершенiя убiйства есть него дѣло новое, непривычное; мысль о немъ приводитъ его въ смущенiе, порождаетъ въ немъ малодушiе. И вотъ эту-то борьбу между благородною рѣшимостiю на убiйство съ одной стороны и между малодушiемъ на на осуществленiе такой рѣшимости съ другой и изображаетъ г. Достоевскiй въ напечатанной теперь первой части своего романа. Дѣло кончается однакожь тѣмъ, что убѣжденiемъ превозмогается малодушiе. Студентъ убиваетъ не только ростовщицу, но и подвернувшуюся некстати ему подъ руку послѣ совершенiя  убiйства сестру ея.

Но чѣмъ же, спрашивается, студентъ убѣждается, что убiйство, которое онъ совершитъ, не есть преступленiе, а нѣкоторымъ образомъ подвигъ?

О! отвѣчаетъ авторъ. Чтобы убѣдиться въ этомъ, ему вовсе не было нужды трудиться. Подобныя убѣжденiя «были, по словамъ автора, самые обыкновенные и не разъ уже слышанные имъ — молодые  разговоры и мысли» (!!!???).  Вотъ оно куда пошло!

Читателю, конечно, любопытно знать, какъ формулировались подобные молодые разговоры и мысли. Потому мы поведемъ его въ одинъ плохенькiй трактиришка, куда зашелъ Раскольниковъ немедленно послѣ того, какъ онъ былъ въ первый разъ у старухи-ростовщицы и отдалъ ей въ закладъ кольцо. Старуха съ перваго разу возбудила въ немъ непреодолимое, отвращенiе къ себѣ, и странная мысль уже сама собою  «наклевывалась въ его головѣ, какъ изъ яйца цыпленокъ, и очень сильно занимала его.» — Какъ вдругъ онъ слышитъ разговоръ, 

275

попадающiй какъ разъ на эту мысль, который ведутъ сидящiе почти рядомъ съ нимъ на другомъ столѣ, незнакомый ему студентъ и молодой офицеръ.

Рѣчь идетъ именно о ростовщицѣ-старухѣ (Аленѣ Ивановнѣ) и живущей у ней молодой сестрѣ Лизаветѣ, которую старуха держитъ въ страшномъ загонѣ. Послѣ разсказа о Лизаветѣ, студентъ обращается къ офицеру съ  такою рѣчью о старухѣ:

— «Нѣтъ, вотъ что я тебѣ скажу. Я бы эту проклятую старуху убилъ и ограбилъ и увѣряю тебя, что безъ всякаго зазору совѣсти, съ жаромъ прибавилъ студентъ.

Офицеръ захохоталъ, а Раскольниковъ вздрогнулъ. Какъ это было странно!

— Позволь, я тебѣ серьезный вопросъ задать хочу, загорячился студентъ. Я сейчась, конечно, пошутилъ, но смотри: съ одной стороны глупая, безсмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная, а напротивъ весьма вредная, которая сама не знаетъ, для чего живетъ, и которая завтра же сама собой умретъ. Понимаешь, понимаешь?

— Ну, понимаю, отвѣчалъ офицеръ, внимательно уставясь въ горячившагося товарища. 

— Слушай дальше. Съ другой стороны молодыя, свѣжiя силы, пропадающiя даромъ безъ поддержки, и это тысячами, и это всюду! Сто, тысячу добрыхъ дѣлъ и начинанiй, которыя можно устроить и поправить на старухины деньги, обреченныя въ монастырь! Сотни, тысячи, можетъ быть, существованiй, направленныхъ на дорогу; десятки семействъ, спасенныхъ отъ нищеты, отъ разложенья, отъ гибели, отъ разврата, отъ венерическихъ больницъ, — и это все на ея деньги. Убей ее и возьми ея деньги, съ тѣмъ, чтобы съ ихъ помощiю посвятить потомъ себя на служенiе всему человѣчеству и общему дѣлу: какъ ты думаешь, не загладится ли одно крошечное преступленьице тысячами добрыхъ дѣлъ? — За одну жизнь — тысячи жизней, спасенныхъ отъ гнiенiя и разложенiя. Одна смерть и сто жизней взамѣнъ, — да вѣдь тутъ арифметика! Да и что значитъ на общихъ вѣахъ жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки? Не болѣе, какъ жизнь вши, таракана, да и того не стоитъ; потому что старушонка вредна. Она чужую жизнь заѣдаетъ, она зла; она намедни Лизаветѣ палецъ со зла укусила; чуть чуть не отгрызла. 

— Конечно, она не достойна жить, замѣтилъ офицеръ: — но вѣдь тутъ природа.

— Эхъ, братъ, да вѣдь природу поправляютъ и направляютъ, а безъ этого пришлось бы потонуть въ предразсудкахъ. Безъ этого

276

ни одного великаго человѣка не было бы. Говорятъ:  «долгъ, совѣсть», — я ничего не хочу говорить  противъ долга и совѣсти, — но  вѣдь какъ мы ихъ понимаемъ? Стой, я тебѣ задамъ вопросъ. Слушай!

— Нѣтъ, ты стой; я тебѣ задамъ вопросъ. Слушай!

— Ну

— Вотъ ты теперь говоришь и ораторствуешь, а скажи ты мнѣ: убьешь ты самъ старуху или нѣтъ?

— Разумѣется, нѣтъ! Я для справедливости… Не во мнѣ тутъ и дѣло…

— А по моему, коль ты самъ не рѣшаешься, такъ нѣтъ тутъ никакой и справедливости! Пойдемъ еще партiю!

Раскольниковъ былъ въ чрезвычайномъ волненiи. Конечно, все это были самые обыкновенные и самые частые, не разъ уже слышанные имъ, въ другихъ только формахъ и на другiя темы, молодые раговоры и мысли. Но почему именно теперь пришлось ему выслушать именно такой разговоръ и такiя мысли, когда въ собственной головѣ его только что зародились… такiя же точно мысли (курсивъ у автора)?» и проч.

Вотъ то, что называлось дѣйствительностiю на языкѣ натуральной школы. Предъ вами изображается дѣйствительный городъ съ знакомыми  вамъ улицами и переулками, харчевнями, трактирами, мостами, домами и т. д., изображаются лица, по наружности похожiя на тѣхъ, которыхъ вы встрѣчаете, однимъ словомъ, изображается обстановка всѣмъ знакомая; вы видите героя, который обуревается какою нибудь страстiю: авторъ пыщится и напрягаетъ всѣ свои силы, чтобъ изобразить глубину и широту страсти. Выходитъ нѣчто дѣтское, неумѣлое, водянисто-реторическое, что показываетъ въ авторѣ не только недостатокъ наблюдательности, но и недостатокъ собственно художественнаго прiема и опытности въ изображенiи страсти, — что, наводя страшную скуку на читателя, нисколько не выясняетъ лица героя. Но такое психологическое баловство было въ  модѣ и почиталось верхомъ искусства по воззрѣнiямъ натуральной школы. И авторъ въ восторгѣ отъ написанной имъ дребедени, вѣроятно воображаетъ себя знатокомъ человѣческаго сердца, чуть чуть не Шекспиромъ.

На нашъ же взглядъ, авторъ, приступая къ своему роману, если онъ хотѣлъ изобразить дѣйствительное, прежде всего долженъ бы быль спросить себя: существуетъ ли то, что я хочу описывать и изъяснять? Бывали ли когда нибудь случаи, чтобы студентъ  убивалъ кого нибудь для грабежа? Если бы такой случай и былъ когда  

277

нибудь, что можетъ онъ доказывать относительно настроенiя вообще студенческихъ корпорацiй? Въ какихъ состоянiяхъ и сословiяхъ не бывало подобныхъ исключительныхъ случаевъ? Изъ какихъ источниковъ  могу я удостовѣриться, что студенты убiйство изъ грабежа почитаютъ поправленiемъ и направленiемъ природы? Вѣдь если ничего подобнаго, что мнѣ представляется, нѣтъ въ дѣйствительности, то мой романъ на подобную тему будетъ самымъ глупымъ и позорнымъ измышленiемъ, сочиненiемъ самымъ жалкимъ. Если же что нибудь подобное есть въ дѣйствительности, то тутъ надобно дѣйствовать никакъ не посредствомъ поэзiи,  а посредствомъ полицiи наружной или тайной? Какою разумною цѣлiю можетъ оправдываться подобный сюжетъ для романа?

Нѣкогда Бѣлинскiй, разсматривая извѣстное произведенiе г. Достоевскаго: «Двойникъ; приключенiя, господина Голядкина», находилъ въ этомъ; произведенiи высокiя достоинства, но вмѣстѣ съ тѣмъ порицалъ его длинноту и фантастичность. «Фантастическое, — говорилъ онъ въ назиданiе г. Достоевскому, — въ наше время можетъ имѣть мѣсто только въ домахъ умалишенныхъ, а не въ литературѣ, и находиться въ заведенiи врачей, а не поэтовъ».

Что сказалъ бы Бѣлинскiй объ этой новой фантастичности г. Достосвскаго, фантастичности, вслѣдствiе которой цѣлая корпорацiя молодыхъ юношей обвиняется въ повальномъ покушенiи на убiйство съ грабежемъ?

Но пока довольно о романѣ г. Достоевскаго.

Остальныя статьи, помѣщенныя въ первой книжкѣ «Русскаго Вѣстника», какъ не представляющiя, по принятому нами плану, никакого интереса для нашего обозрѣнiя, мы проходимъ молчанiемъ. Не можемъ однако не спасти изъ нихъ слѣдующихъ двухъ сказанiй, имѣющихъ свое значенiе для исторiи нашей цивилизацiи.

Известно, что пока не былъ составленъ «Сводъ Законовъ», руководствомъ при вершенiи дѣлъ служили разновременные, издававшiеся въ продолженiи почти полуторыхъ столѣтiй, противорѣчившiе другъ другу указы, число которыхъ простиралось до 50 связокъ. Пользованiе законами въ такомъ видѣ было не только не возможно для просителей, и вообще имѣющихъ дѣла съ присутственными мѣстами, но крайне затруднительно и для самихъ присутственныхъ мѣстъ. Въ каждомъ присутственномъ мѣстѣ бывалъ обыкновенно одинъ какой нибудь дока, изъ долго служившихъ приказныхъ, который многолѣтнею опытностiю, прiобрѣталъ знакомство со связками, зналъ, гдѣ что найти, и во многихъ случаяхъ при рѣшенiи дѣлъ въ его рукахъ  были и присутствiе, и просители. Ибо отъ его воли

278

 зависѣло дать ту или другую справку изъ недоступныхъ ни для кого связокъ указовъ. Понятно, какъ настоятельна была нужда въ разработкѣ и очисткѣ этого матерiала, законовъ, заключавшагося въ связкахъ, и приведенiи его въ болѣе или менѣе систематическiй сводъ, удобный для всеобщаго употребленiя. Императоръ Николай обратилъ, какъ извѣстно, особенное вниманiе на это дѣло, поручивъ составленiе Свода человѣку вполнѣ способному и свѣдущему, графу Сперанскому. И вотъ наконецъ Сводъ Законовъ россiйской имперiи былъ составленъ, одобренъ государемъ, и въ концѣ 1832 года напечатанъ въ 15 томахъ. 

«Оставалось обнародовать Сводъ Законовъ. 19-го января 1833 г.  назначено чрезвычайное собранiе государственнаго совѣта, которое и открыто въ этотъ день подъ предсѣдательствомъ самого императора. Знаменскiй (одинъ изъ питомцевъ Сперанскаго, см. статью подъ этимъ заглавiемъ въ Р. В.) передаетъ слѣдующiя подробности  объ этомъ замѣчательномъ засѣданiи: «19-го января было чрезвычайное собранiе государственнаго совѣта для разсужденiя о томъ, должно ли и какъ должно ввести составленные своды во всеобщее употребленiе на мѣсто прежняго множества указовъ, уставовъ и т. п. Что должно ихъ ввести, это было безъ сомнѣнiя уже рѣшено государемъ еще прежде; однакожъ для формы ли, или для лучшаго  обсужденiя дѣлъ, было сдѣлано особое засѣданiе по этому предмету, и въ предсѣдательствовалъ самъ государь. Собраны были голоса членовъ, и по собранiи оказалось 13 въ пользу, 18 противъ введенiя Сводовъ. Докладывавшiй все это дѣло Львовъ, который могъ исчислить мнѣнiя, подходитъ къ  Михайлу Михайловичу (Сперанскому) и говоритъ ему тихонько, что противъ Сводовъ большинство голосовъ. «Нужды нѣтъ, отвѣчаетъ Михайло Михайловичъ совершенно спокойно; у меня есть одинъ голосъ, который стоитъ всѣхъ». И дѣйствительно, государь, узнавъ разногласныя мнѣнiя членовъ, самъ обратился къ собранiю рѣчью, начавъ тѣмъ, что хотя господа члены и могутъ почитать себя опытнѣе его въ познанiи законовъ, но что впрочемъ онъ старался также знакомиться  съ законами по возможности и твердо увѣренъ, по собственному опыту, въ необходимости на мѣсто употребленiя прежняго безчисленнаго множества разсѣянныхъ въ 50 томахъ указовъ ввести въ употребленiе Своды, составленные изъ тѣхъ же, впрочемъ однихъ только дѣйствующихъ, законовъ. Онъ говорилъ довольно долго и заключилъ тѣмъ, что впрочемъ дается еще два года сроку, въ продолженiи которыхъ господа члены могут дѣлать всѣ, какiя найдутъ нужными и справедливыми, замѣчанiя на сводъ; прежде этихъ двухъ лѣтъ, то есть прежде 1835 года, своды не 

279

должны еще быть вводимы въ употребленiе, а только всѣ присутственныя мѣста должны съ ними предварительно познакомиться».

Другое сказанiе изъ времени Магницкаго, которое передаетъ Лажечниковъ въ статьѣ своей:  Какъ я зналъ Магницкаго. Лажечниковъ при Магницкомъ былъ инспекторомъ Казанскаго университета и вотъ что разсказываетъ онъ о состоянiи университета:

«Уже до меня въ университетѣ (съ  прiѣздомъ Магницкаго въ 1825 г.) была ломка всему, что въ немъ прежде существовало. Начальники, профессоры, студенты, все подчинялось  строгой клерикальной дисциплинѣ. Наука отодвинулась на заднiй планъ. Гоненiе на философiю доходило до смѣшнаго фанатизма, если фанатизмъ, въ чемъ бы онъ ни проявлялся, можетъ быть когда нибудь смѣшонъ. Напримѣръ, во всѣхъ аудиторiяхъ на каѳедрахъ былъ вычеканенъ золотыми буквами текстъ, принаровленный противъ этого злохудожественнаго ученiя. Руководства нѣмецкихъ ученыхъ, какъ растлѣвающiя душу, были изгнаны изъ университетскихъ курсовъ; преподаванiе многихъ учебныхъ предметовъ, основываясь на богословскихъ началахъ, какъ будто готовило студентовъ въ духовное званiе. Профессоръ русской литературы читалъ большею частiю духовное краснорѣчiе; образцомъ слога, по предложенiю попечителя, служили нѣкоторое время Четiи-Минеи. Имена Карамзина, Батюшкова, Жуковскаго, Пушкина не смѣли произносить на лекцiяхъ. На лекцiяхъ поэзiи разбирали одни переложенiя псалмовъ.

«Не только студенты, даже профессоры воспитывались въ строгой дисциплинѣ. Вы жалуетесь, — говорилъ мнѣ профессоръ Никольскiй, — государь мой, что нынѣ служба здѣсь тяжела. Посмотрѣли бы, что было до васъ. И началъ онъ мнѣ повѣдывать чудеса только что минувшаго времени. За профессорами наблюдали, чтобы они не пили вина. Изъ числа ихъ нѣкоторые, весьма воздержные, но привыкшiе передъ обѣдомъ выпивать по рюмкѣ водки, въ свой адмиральскiй часъ ставили у наружныхъ дверей на караулъ прислугу, чтобы предупредить сразу нечаяннаго дозора. Такимъ образомъ, прислушиваясь къ малѣйшему стуку и безпрестанно оглядываясь, преступникъ дерзалъ ключемъ, привѣшеннымъ у пояса, отворять шкафъ, гдѣ въ секретной глубинѣ хранилось ужасное зелье. У одного изъ ученыхъ мужей, которому прописали вино къ микстурѣ, былъ директоромъ, внезапно посѣтившимъ его, запечатанъ сосудъ, вмѣщавшiй въ себѣ запретное питье. Медикъ, осмѣлившiйся прописать такое лекарство, равно какъ и пацiентъ его остались на замѣчанiи. На торжественныхъ университетскихъ обѣдахъ и въ иное время пили тосты не шампанскимъ, а медомъ. Студенты подчинялись 

280

строгимъ монастырскимъ правиламъ. Не говоря объ общихъ утреннихъ и вечернихъ молитвахъ, при возстанiи отъ сна и отходѣ ко сну, вездѣ въ учебныхъ заведенiяхъ соблюдаемыхъ, произносились еще молитвы передъ завтракомъ, обѣдомъ и ужиномъ и послѣ нихъ за завтракомъ дежурный студентъ читалъ вслухъ духовную книгу, за обѣдомъ тоже, за ужиномъ тоже, — и все это при неминуемомъ стукѣ тарелокъ, ложекъ, ножей и вилокъ, при разносѣ прислугой кушаньевъ… Студентъ, ставившiй свѣчи къ образамъ и клавшiй большое число земныхъ поклоновъ, былъ на замѣчанiи отличнаго».

Этимъ на нынѣшнiй разъ мы оканчиваемъ нашу бесѣду о русской журналистикѣ.