<Страховъ Н. Н.> Наша изящная словесность. Преступленіе и наказаніе. Романъ въ шести частяхъ съ эпилогомъ. Ѳ. М. Достоевскаго. Изданіе исправленное. Два тома. Петербургъ. 1867 // Отечественныя Записки. 1873. № 3. Т. 171. С. 325-340.

<325>

НАША ИЗЯЩНАЯ СЛОВЕСНОСТЬ.

Преступленіе и наказаніе. Романъ въ шести частяхъ съ эпилогомъ. Ѳ. М. Достоевскаго. Изданіе исправленное. Два тома. Петербургъ. 1867.

⎯

Одинъ «критикъ» — такъ обыкновенно пишутъ въ газетахъ, желающихъ сохранить вполнѣ приличный литературный тонъ, откуда слѣдуетъ, что ради благопристойности, намъ должно признать существованіе у насъ великаго множества критиковъ — итакъ, одинъ критикъ свазалъ о романѣ г. Достоевскаго слѣдующее:

«Уничтожьте только тотъ оригинальный мотивъ убійства, въ силу котораго Раскольниковъ видитъ въ убійствѣ не гнусное преступленіе, а «поправленіе» и «направленіе» природы, нѣкоторымъ образомъ подвигъ; мало того: сдѣлайте такой взглядъ на убійство только личнымъ, индивидуальнымъ убѣжденіемъ одного Раскольникова, а не общимъ убѣжденіемъ цѣлой студентской корпораціи, всякій интересъ въ романѣ г. Достоевскаго немедленно пропадетъ. Это ясно показываетъ, что основу романа г. Достоевскаго составляетъ предположенное имъ или принятое за данный фактъ — существующее въ студентской корпорацiи покущеніе на убійство съ грабежемъ, существующее въ качествѣ принципа».

Затѣмъ, критикъ довольно хладнокровно предается нѣкоторой горячности:

«Какою — говоритъ онъ — разумною цѣлью можетъ быть оправдано изображеніе молодого юноши, студента, въ качествѣ убійцы, мотивированіе этого убійства научными убѣжденіями, и наконецъ, распространенiе этихъ убѣжденій на цѣлую студенческую корпорацiю?»

Эта критика напечатана, и слова, которыя мы привели, имѣютъ совершенно ясный смыслъ. Въ романѣ г. Достоевскаго, сказано, цѣлая студентская корпорацiя обвиняется въ томъ, что она 

326

исповѣдуетъ какъ принципъ невиновность убійства съ грабежомъ, даже въ томъ, что въ ней существуетъ уже самое покушеніе на такое убійство.

Первая мысль, которая можетъ прійдти здѣсь въ голову разумному читателю, конечно, будетъ та, что все это нелѣпость, на которую не стоитъ обращать никакого вниманія. Развѣ можно обвинять всѣхъ студентовъ поголовно, нетолько въ покушеніи на убійство, а въ чемъ бы то ни было? Нужно вовсе лишиться здраваго смысла, для того чтобы сдѣлать такое нелѣпое обвиненіе. И далѣе — еслибы кто и сдѣлалъ подобное обвиненіе, то развѣ оно могло бы имѣть хотя малѣйшее значеніе? Развѣ обратилъ бы на него вниманіе хоть единый студентъ? О подобной глупости не стоило бы вовсе и говорить.

Клевета на студентовъ была бы ужасная, еслибы только она была возможна. Клевета на г. Достоевскаго была бы тоже ужасная, еслибы и она была возможна. И выходитъ — все вздоръ, нестоющій вниманія.

Къ сожалѣнію, дѣло такъ просто не развязывается. Критикъ, мнѣніе котораго мы привели, вѣроятно высказалъ свою искреннюю мысль. Если же онъ говорилъ неискренно, то говорилъ для тѣхъ, которые могутъ искренно питать подобныя мысли. Только нѣтъ сомнѣнія, что у насъ найдется множество людей, которые или повѣрятъ критику, или сами доберутся до подобнаго взгляда на дѣло. Нѣтъ такой нелѣпости, которая не нашла бы себѣ защитниковъ вопреки всякой очевидности. У насъ же — мы должны это помнить — тьма, глубокая тьма царитъ надъ умами; у насъ нѣтъ для сужденій твердыхъ, ясныхъ точекъ опоры; мы до сихъ поръ не умѣемъ понимать широко и тонко, и потому все перетолковываемъ, все прикидываемъ на узкія мѣрки кой-какихъ понятій, нахватанныхъ нами изъ хаоса чужихъ мнѣній. Можно бы привести не мало примѣровъ нелѣпѣйшихъ обвиненій, которыя основывались на недоразумѣніяхъ, или даже на прямой клеветѣ и, однако, имѣли большой ходъ въ нашей читающей публикѣ.

Въ сужденіи же нашего критика, для многихъ и не найдется ничего особенно нелѣпаго. Положимъ, намъ скажутъ, что кто-нибудь ретроградъ, врагъ молодаго поколѣнія, врагъ науки и просвѣщенія; что же? вѣдь у насъ такіе люди есть, хотя бы и въ маломъ количествѣ; а главное, у насъ есть множество людей, которые считаются такими, о которыхъ составилось и незыблемо утвердилось такое противоестественное понятіе. Отчего же нельзя причислить къ такимъ людямъ и нашего романиста? Далѣе, положимъ, намъ скажутъ, что кто-нибудь считаетъ все молодое поколѣніе — нигилистами, поджигателями, убійцами, готовыми изъ-за денегъ 

327

отца родного зарѣзать; что же? вѣдь у насъ есть нелѣпые люди, которые держатся такихъ или подобныхъ мнѣній; а главное, у насъ есть множество людей, которымъ такія мнѣнія приписываются, которымъ ни за что не повѣрятъ, если они станутъ увѣрять, что думаютъ совершенно иначе. Отчего же нельзя сказать, что такимъ-то людямъ и хотѣлъ угодить г. Достоевскій?

Итакъ, и въ силу нѣкоторой дѣйствительности, и главное, въ силу преувеличенныхъ и искаженныхъ понятій о состояніи общественнаго мнѣнія, обвиненіе г. Достоевскаго становится возможнымъ. Есть люди и кружки, для которыхъ оно имѣетъ полную силу.

Если же кто намъ не повѣритъ на основаніи вышеприведенныхъ соображеній, то мы въ настоящемъ случаѣ можемъ привести факты, которые тоже взяты будутъ съ печатнаго. Бѣда еще небольшая, если человѣка обвиняютъ; на всякое чиханье не наздравствуешься. Но бѣда становится дѣйствительною, когда обвиненіе принимается и не раздается ни одного голоса въ защиту. Наконецъ, всего хуже бываетъ тогда, когда являются усердные защитники, но по ихъ словамъ видно, что и они вполнѣ признаютъ виновность обвиненнаго, и стараются только адвокатскими уловками отвести глаза публики. Такая участь довелась г. Достоевскому.

Явился другой «критикъ», который сталъ защищать г. Достоевскаго противъ перваго критика. Онъ почелъ своимъ долгомъ, какъ онъ выражается, «снять обвиненіе съ писателя честнаго»; онъ старается доказать, «что нѣтъ никакого повода думать, чтобы авторъ хотѣлъ кого-нибудь оклеветать, хотѣлъ навязать молодёжи поголовное стремленiе къ убійству съ грабежомъ, какъ выразился одинъ критикъ въ началѣ прошлаго года».

Доказательство очень просто. «Раскольниковъ — больной человѣкъ» — вотъ въ чемъ вся разгадка. «Онъ — вполнѣ сумасшедшій человѣкъ, потому что предметы постоянно представляются ему съ одной стороны; эту сторону онъ анализируетъ здраво, другая совсѣмъ у него ускользаетъ; для этой стороны отъ него нѣтъ разума, онъ умеръ, задавленъ всепоглотившею идеей. Эта идея объ убійствѣ такъ же повернула ему голову, какъ повертываетъ голову всякая другая идея, сводящая человѣка съ ума. Одинъ вообразитъ себя Фердинандомъ VII, другой — вообразитъ себѣ, что весь родъ человѣческій преслѣдуетъ его, весь занятъ только тѣмъ, чтобы стереть его съ лица земли. Раскольниковъ вообразилъ себѣ, что убійство ради тѣхъ цѣлей, которыя онъ признавалъ благородными — вовсе не преступленіе».

Вотъ, между прочимъ, маленькое доказательство, такого взгляда на дѣло. «Сумасшествіе — говоритъ критикъ — проходитъ иногда

328

вслѣдствіе сильныхъ нравственныхъ потрясеній, иногда даже вслѣдствіе крутой болѣзни. То же дѣлается и съ Раскольниковымъ. Онъ вынесъ въ каторгѣ сильную болѣзнь». Въ романѣ разсказывается, что послѣ этой болѣзни выздоравливающій Раскольниковъ вдругъ почувствовалъ сильный порывъ любви къ Сонѣ. «Въ немъ проснулись — пишетъ критикъ — давно подавленные инстинкты, онъ разомъ понялъ и Соню, которая слѣдовала за нимъ на каторгу, и глубоко полюбилъ ее. Онъ, однимъ словомъ, выздоровѣлъ (подразумѣвается: отъ сумасшествія). Онъ воскресъ — говоритъ авторъ —  что, очевидно, одно и то же».

И такъ г. Достоевскій написалъ намъ исторію нѣкотораго сумасшествія. Если такъ, то конечно нельзя думать, что «онъ хотѣлъ опозорить молодое поколѣніе своимъ Раскольниковымъ».

«Раскольниковъ, послѣдовательно выводитъ критикъ, вовсе не типъ, не воплощеніе какого-нибудь направленія, какого-нибудь склада мыслей, усвоенныхъ множествомъ». И далѣе: «Раскольниковъ, какъ явленіе болѣзненное, подлежитъ скорѣе психіатріи, чѣмъ литературной критикѣ».

А какъ же быть съ тѣмъ ученіемъ, которое Раскольниковъ такъ настоятельно исповѣдуетъ, такъ послѣдовательно развиваетъ? Какъ быть съ тѣми совершенно отчетливыми и связными мыслями, которыми онъ даже въ каторгѣ оправдываетъ свои убійства? Вотъ какъ объясняетъ дѣло критикъ:

«Нельзя объяснить преступленія Раскольникова матеріализмомъ, потому что этотъ матеріализмъ, это невѣріе — въ немъ тоже напускъ, скорѣе слѣдствіе іdее fixe, чѣмъ послѣдняя могла быть слѣдствіемъ матеріализма; съ выздоровленіемъ, съ любовью, и матеріализмъ проходитъ у Раскольникова, и вѣра начинаетъ прокрадываться въ его сердце».

Итакъ вотъ до какой степени неповиненъ г. Достоевскій относительно нашего молодаго поколѣнія. Даже матеріализмъ и невѣріе, эти явленія, обыкновенно непредполагающія какого-либо разстройства умственныхъ способностей, онъ приписалъ выведенному имъ въ романѣ юношѣ только подъ условіемъ помѣшательства.

Какъ понять подобное, почти невѣроятное извращеніе смысла романа? Не обвинить ли въ немъ самый романъ? Можетъ быть, онъ такъ неясенъ, такъ дурно выполняетъ избранную задачу, что легко было ошибиться въ его идеѣ. Отчасти, конечно, такъ; есть въ романѣ значительные недостатки, которые мѣшаютъ художественной ясности образовъ, а слѣдовательно и препятствуютъ ихъ ясному пониманію. Напримѣръ, при вполнѣ твердой, вполнѣ отчетливой манерѣ писать лица, нельзя было бы такъ легко причислить

329

Раскольникова къ сумасшедшимъ. Но это составляетъ только сотую долю въ объясненіи всего дѣла. Раскольниковъ нарисованъ все-таки такъ ясно и отчетливо, что не будь другихъ причинъ, никто не счелъ бы его разстроеннымъ въ умѣ, кромѣ людей очень грубо понимающихъ вещи. Главная же причина, по которой критикъ рѣшился на превратное толкованіе романа, очевидно заключается въ томъ, что онъ боялся прямого толкованія. Онъ боялся, что прямой смыслъ романа составляетъ обвиненіе молодаго поколѣнія «въ поголовномъ стремленіи къ убійству съ грабежомъ». Онъ боялся и за молодое поколѣніе, и за г. Достоевскаго, и слѣдовательно вѣрилъ въ возможность обвиненій, которыя намъ показались такими нелѣпыми.

Фактъ — замѣчательный для показанія нашего умственнаго строя, и мы надѣемся, г. критикъ извинитъ насъ, что мы воспользовались его словами для изображенія этого факта.

Спрашивается, чего же онъ боялся? На сколько въ дѣйствительности онъ былъ правъ въ своихъ опасеніяхъ? На сколько эти опасенiя оправдывались истиннымъ смысломъ романа? Если вникнуть въ дѣло, то невозможно будетъ воздержаться отъ величайшаго изумленія передъ тѣмъ, какъ трудно у насъ понимаются самыя ясныя вещи.

Нигилисты и нигилистки давно уже изображаются въ нашихъ романахъ и повѣстяхъ. Какъ же они въ нихъ изображаются? Стоитъ только вспомнить объ этихъ картинахъ, чтобы безъ всякаго колебанія отвѣчать на этотъ вопросъ. Читатели привыкли видѣть въ нигилистахъ, вопервыхъ, людей скудоумныхъ и скудосердечныхъ, людей лишенныхъ ясной силы ума и живой сердечной теплоты. Люди эти строятъ собственнымъ умомъ теоріи, совершенно оторванныя отъ жизни, доходящія до величайшихъ нелѣпостей. На основаніи этихъ теорій они извращаютъ свою и чужую жизнь, и живутъ въ этомъ извращеніи, не понимая и не чувствуя всего безобразія такой жизни. Поэтому нигилисты являются намъ существами смѣшными и гадкими, пошлыми и отталкивающими. Словомъ, они изображаются такъ, что по самой сущности дѣла могутъ возбудить не симпатію, а только насмѣшку и негодованіе. Посмотрите для примѣра, въ какомъ звѣрообразіи выставленъ нѣкоторый нигилистъ въ повѣсти «Повѣтріе» (Всемiрный Трудъ, № 2). Да и вообще какихъ только гадостей, какихъ безобразій не было приписываемо нашимъ нигилистамъ!

Что же сдѣлалъ г. Достоевскій? Онъ очевидно взялъ задачу сколь возможно глубже, задачу болѣе трудную, чѣмъ осмѣиванье безобразій натуръ пустыхъ и малокровныхъ. Его Раскольниковъ хотя страдаетъ юношескимъ малодушіемъ и эгоизмомъ, но 

330

представляетъ намъ человѣка съ задатками твердаго ума и теплаго сердца. Это не фразёръ безъ крови и нервовъ, это — настоящій человѣкъ. Этотъ юный человѣкъ тоже строитъ теорію, но теорію, которая именно въ силу его большей жизненности и большей силы ума, гораздо глубже и окончательнѣе противорѣчитъ жизни, чѣмъ напримѣръ теорія объ обидѣ, наносимой дамѣ цалованіемъ ея руки, или другія подобныя. Въ угоду своей теоріи онъ также ломаетъ свою жизнь; но онъ не впадаетъ въ смѣшное безобразіе и нелѣпости; онъ совершаетъ страшное дѣло, преступленіе. Вмѣсто комическихъ явленій, передъ нами совершается трагическое, то-есть явленіе болѣе человѣческое, достойное участія, а не одного смѣха и негодованія. Затѣмъ разрывъ съ жизнью, въ силу самой своей глубины, возбуждаетъ страшную реакцію въ душѣ юноши. Между тѣмъ какъ прочіе нигилисты спокойно наслаждаются жизнью, не цалуя рукъ у своихъ дамъ и не подавая имъ салоповъ, и даже гордясь этимъ, Раскольниковъ не выноситъ того отрицанія инстинктовъ человѣческой души, которое довело его до преступленія, и идетъ въ каторгу. Тамъ, послѣ долгихъ лѣтъ испытанія, онъ вѣроятно обновится, и станетъ вполнѣ человѣкомъ, то-есть теплою, живою человѣческою душою.

Итакъ авторъ взялъ натуру болѣе глубокую, приписалъ ей болѣе глубокое уклоненіе отъ жизни, чѣмъ другіе писатели, касавшіеся нигилизма. Цѣль его была — изобразить страданія, которыя терпитъ живой человѣкъ, дойдя до такого разрыва съ жизнью. Совершенно ясно, что авторъ изображаетъ своего героя съ полнымъ состраданіемъ къ нему. Это не смѣхъ надъ молодымъ поколѣніемъ, не укоры и обвиненія, это — плачъ надъ нимъ. Несчастный убійца-теоретикъ, этотъ честный убійца, если можно только сопоставить эти два слова, выходитъ тысячекратно несчастнѣе простыхъ убійцъ. Ему было бы несравненно легче, еслибы онъ совершилъ убійство изъ гнѣва, изъ мщенія, изъ ревности, изъ корысти, изъ какихъ хотите житейскихъ побужденій, но не изъ теоріи.

«Знаешь, Соня — говоритъ самъ Раскольниковъ — еслибъ только я зарѣзалъ изъ того, что голоденъ былъ — то я бы теперь... счастливъ былъ!» (Т. II, стр. 219).

Съ невыразимымъ мученіемъ онъ чувствуетъ, что насиліе, совершонное имъ надъ своею нравственною природою, составляетъ большій грѣхъ, чѣмъ самый актъ убійства. Оно-то и есть настоящее преступленіе.

«Развѣ я старушонку убилъ? говоритъ онъ Сонѣ. — Я себя убилъ, а не старушонку. Такъ-таки разомъ и ухлопалъ себя навѣки!... А старушонку эту чортъ убилъ, а не я...» (Т. II, стр. 228).

331

Въ этомъ заключается смыслъ романа, и приговоръ надъ Раскольниковымъ, произносимый авторомъ, вложенъ имъ въ уста Сони.

«— Что вы, что вы надъ собой сдѣлали! отчаянно проговорила она и, вскочивъ съ колѣнъ, бросилась ему на шею, обняла его и крѣпко-крѣпко сжала его руками.

— Странная какая ты, Соня — обнимаешь и цалуешь, когда я тебѣ сказалъ про это. Себя ты не помнишь».

«— Нѣтъ, нѣтъ тебя несчастнѣе никого теперь въ цѣломъ свѣтѣ! воскликнула она, какъ въ изступленіи, не слыхавъ его замѣчанія, и вдругъ заплакала на взрыдъ, какъ въ истерикѣ» (т. II, стр. 215).

Итакъ въ первый разъ передъ нами изображонъ нигилистъ несчастный, нигилистъ глубоко человѣчески страдающій. Свойство широкой симпатіи, которое мы приписали автору, и здѣсь, очевидно, воодушевляло его. Онъ изобразилъ намъ нигилизмъ не какъ жалкое и дикое явленіе, а въ трагическомъ видѣ, какъ искаженіе души, сопровождаемое жестокимъ страданіемъ. По своему всегдашнему обычаю, онъ представилъ намъ человѣка въ самомъ убійцѣ, какъ умѣлъ отыскать людей и во всѣхъ блудницахъ, пьяницахъ и другихъ жалкихъ лицахъ, которыми обставилъ своего героя.

Авторъ взялъ нигилизмъ въ самомъ крайнемъ его развитіи, въ той точкѣ, дальше которой уже почти некуда идти. Но замѣтимъ, что сущность каждаго явленія всегда обнаруживается не въ его обыкновенныхъ ходячихъ формахъ, а именно въ крайнихъ высшихъ ступеняхъ развитія. Здѣсь, очевидно, взявши крайнюю форму, авторъ получилъ возможность стать къ цѣлому явленію въ совершенно правильныя отношенія, въ тѣ отношенія, въ которыя трудно стать къ другимъ формамъ того же явленія. Возьмемъ, напримѣръ, Базарова (въ «Отцахъ и Дѣтяхъ» Тургенева), перваго нигилиста, явившагося въ нашей литературѣ. Этотъ высокомѣрный, самолюбивый человѣкъ скорѣе отталкиваетъ, чѣмъ привлекаетъ. Да онъ и не проситъ вашего сочувствія, онъ самодоволенъ. Пусть читатель переберетъ потомъ всѣ хорошо знакомыя ему формы нигилизма. Молодая дѣвушка обрѣзываетъ свою великолѣпную косу и надѣваетъ синіе очки. Со стороны безобразно, а между тѣмъ она очень довольна собою, какъ будто надѣла нарядъ красивѣе того, который прежде носила. Она бросаетъ романы и читаетъ «Физіологію обыденной жизни» Льюиса. Сначала она запинается, но дѣлаетъ надъ собою усиліе и принимается свободно толковать о пятнахъ и мочевыхъ органахъ. Что же? Ощущается новое удовольствіе. Пойдемъ далѣе — дѣвушка уходитъ отъ родителей и

332

совершенно теоретически отдается нѣкоторому юношѣ, чуждому предразсудковъ и толкующему ей о необходимости завести на какомъ нибудь необитаемомъ островѣ новое человѣчество. Или бываетъ иначе. Братъ дѣвушки самъ устроиваетъ ея гражданскій бракъ съ своимъ пріятелемъ. Точно такъ же на основаніи теоріи мужъ бросаетъ жену, жена мужа, или устроивается коммуна, въ которой случается, что одинъ мужчина имѣетъ связь съ двумя женщинами, краснорѣчиво проповѣдывая имъ, что ревность — фальшивое чувство.

И что же? Вся эта ломка самихъ себя, все это искаженіе жизни совершается совершенно хладнокровно. Всѣ довольны и счастливы, смотрятъ на себя съ великимъ уваженіемъ и гонятъ отъ себя всякія нелѣпыя чувства, мѣшающія людямъ идти по пути прогреса. Спрашивается, какимъ же образомъ можно отнестись къ этимъ людямъ? Всего легче смѣяться надъ ними и презирать ихъ. Такъ-какъ они сами упорно выдаютъ себя за какихъ-то счастливцевъ, то общество не чувствуетъ въ себѣ никакого позыва пожалѣть ихъ — скорѣе оно бываетъ расположено видѣть въ этомъ безстрастномъ и холодномъ коверканьи своей и чужой жизни присутствіе какихъ нибудь темныхъ страстей, напримѣръ сластолюбія.

Между тѣмъ, въ сущности вѣдь ихъ слѣдуетъ пожалѣть. Вѣдь нѣтъ никакого сомнѣнія, что душа у нихъ все-таки просыпается съ своими вѣчными требованіями. Притомъ не всѣ же они пусты и сухи. Есть, конечно, и между ними люди, въ которыхъ эта ломка своей природы отзовется долгими, неизгладимыми страданіями. И слѣдовательно, ко всѣмъ имъ, во всей этой сферѣ кажущихся счастливцевъ, устроивающихъ свою жизнь на новыхъ основаніяхъ, можно обратиться съ словами любящей Сони: что вы, что вы надъ собою сдѣлали!

Отъ дѣвушки, изъ теоріи обстригающей себѣ косу, до Раскольникова, изъ теоріи убивающаго старуху, разстояніе велико, но все-таки это явленія однородныя. Вѣдь и косы жалко, такъ какъ же не пожалѣть погубившаго себя Раскольникова? Сожалѣніе — вотъ то отношеніе, въ которое авторъ сталъ къ нигилизму — отношеніе, почти новое, а въ такой силѣ, въ какой оно здѣсь является, никѣмъ еще неразвитое.

Но если такъ, то какъ же могло случиться, что автора обвинили въ какомъ-то желаніи опозорить наше молодое поколѣнiе, поголовно обвинить его въ покушеніяхъ на убійство? Случилось это именно въ силу новаго отношенія къ дѣлу, отношенія, котораго сразу не могли понять. Всѣ привыкли къ старому отношенію, всѣмъ извѣстно, что нигилисты и нигилистки бросаютъ своихъ родныхъ, теряютъ своихъ женъ, лишаются своихъ косъ и своей дѣвичьей 

333

чести и т. д., нетолько безъ горя и печали, но совершенно хладнокровно и даже съ гордостію и торжествомъ. И вотъ въ романѣ Достоевскаго многимъ мерещится точно такое же изображеніе, то-есть какъ будто нѣкто совершаетъ убійство, считая себя правымъ, и слѣдовательно хладнокровно и оставаясь вполнѣ спокойнымъ. Такъ вѣроятно совершали фанатики свои поджоги и свои тайныя убійства. Отъ этого-то такіе поджоги и убійства и могли быть весьма часты, могли совершаться множествомъ людей. Есть ли же что нибудь подобное въ романѣ г. Достоевскаго? Вся сущность романа заключается въ томъ, что Раскольниковъ, хотя и считаетъ себя правымъ, но совершаетъ свое дѣло не хладнокровно, и нетолько не остается спокойнымъ, а подвергается жестокимъ мукамъ. Если прямо держаться романа, то окажется, что преступленіе изъ теоріи несравненно тяжелѣе для преступника, чѣмъ всякое другое, что душа человѣческая менѣе всего можетъ выносить подобное уклоненіе отъ своихъ вѣчныхъ законовъ. И, слѣдовательно, еслибы случилось, что нигилистъ оказался преступникомъ, то всего вѣрнѣе предполагать, что и онъ, подобно прочимъ людямъ, совершилъ преступленіе изъ мести, ревности, корысти и пр., а не изъ теоріи. Однимъ словомъ, черта, которую взялъ г. Достоевскій, изображена имъ вполнѣ вѣрно. Читая романъ, вы чувствуете, что преступленіе Раскольникова есть явленіе необычайно рѣдкое, есть случай въ высокой степени характеристическій, но исключительный, совершенно выходящій изъ ряду вонъ.

Такъ говоритъ о немъ самъ преступникъ. Онъ нигдѣ не выдаетъ свою теорію за что нибудь общераспространенное; онъ постоянно называетъ ее своею теоріею, своею идеею; въ минуты, когда онъ находится подъ властью этой идеи, онъ даже съ презрѣніемъ отзывается о другихъ нигилистахъ. «О, отрицатели и мудрецы въ пятачокъ серебра — восклицаетъ онъ — зачѣмъ вы останавливаетесь на полдорогѣ!» (т. II, стр. 424).

Нужно всегда помнить, что жизнь, натура останавливаетъ нигилистовъ, какъ и другихъ людей, нетолько на полдорогѣ, но даже и на первомъ шагѣ какой нибудь дороги, да притомъ, что и дороги у нихъ бываютъ различныя. Это сопротивленіе жизни, этотъ ея отпоръ противъ власти теорій и фантазій, потрясающимъ образомъ представлены г. Достоевскимъ. Показать, какъ въ душѣ человѣка борется жизнь и теорія, показать эту схватку на томъ случаѣ, гдѣ она доходитъ до высшей степени силы, и показать, что побѣда осталась за жизнью — такова была задача романа.

То же самое нужно, конечно, отнести и къ другимъ явленіямъ, ко всѣмъ безчисленнымъ формамъ столкновенія теоріи съ жизнью. Вездѣ жизнь останавливаетъ противное ей движеніе, вездѣ успѣшно

334

борется съ насиліемъ, которое надъ нею дѣлаютъ. Есть, напримѣръ, женщины, усвоившія себѣ безцеремонный мужской тонъ; но ихъ очень немного. Другія, какъ ни стараются, а все запнутся, когда заведутъ рѣчь о регулахъ или мочевыхъ органахъ. Казалось бы, чего проще, какъ то, что называется гражданскимъ бракомъ? Между тѣмъ, этотъ бракъ, какъ и всѣ другія безобразія, составляетъ лишь исключеніе. Обыкновенно, нигилисты и нигилистки преспокойно вѣнчаются въ церквахъ, подобно другимъ смертнымъ. Большая свобода въ обращеніи, которую позволили себѣ молодые люди подъ вліяніемъ нигилизма, повела, какъ извѣстно, къ заключенію множества супружествъ, столь же чистыхъ и, можетъ быть, болѣе счастливыхъ, чѣмъ иные браки, въ которыхъ нигилизмъ не принималъ никакого участія.

Итакъ, никакой разумный человѣкъ, понимающій, какъ идутъ дѣла въ жизни, не повѣритъ въ этомъ случаѣ никакимъ повальнымъ обвиненіямъ, еслибы они и раздавались. Всего же менѣе можно извлечь повальное обвиненіе изъ романа г. Достоевскаго; это было бы во сто разъ нелѣпѣе, чѣмъ, напримѣръ, извлечь изъ «Отелло» Шекспира, что всѣ ревнивые мужья убиваютъ своихъ жонъ, или изъ «Моцарта и Сальери» Пушкина, что всѣ завистники отравляютъ своихъ даровитыхъ пріятелей.

Докажемъ теперь выписками изъ романа, что наша постановка дѣла совершенно правильна. Что Раскольниковъ не сумасшедшій, это даже странно доказывать. Въ самомъ романѣ лица, близкія къ Раскольникову, видя его мученія и не понимая источниковъ того страннаго поведенія, къ которому его приводятъ внутреннія терзанія, начинаютъ подозрѣвать, не сходитъ ли онъ съ ума. Но потомъ загадка разрѣшается. Открывается дѣло несравненно менѣе вѣроятное, именно, что онъ не сумасшедшiй, а преступникъ.

Романъ написанъ объективною манерою, при которой авторъ не говоритъ въ отвлеченныхъ выраженіяхъ объ умѣ, характерѣ своихъ героевъ, а прямо заставляетъ ихъ дѣйствовать, мыслить и чувствовать. Раскольникова же, какъ главное дѣйствующее лицо, авторъ въ особенности почти ни въ чемъ не характеризуетъ отъ себя; но вездѣ Раскольниковъ является человѣкомъ съ задатками яснаго ума, твердаго характера, благороднаго сердца. Таковъ онъ во всѣхъ другихъ поступкахъ, кромѣ своего преступленія. Такъ на него смотрятъ и остальныя дѣйствующія лица, надъ которыми, по своимъ возможностямъ, онъ очевидно возвышается. Вотъ какъ отзывается о Раскольниковѣ слѣдователь Порфирій, отзывается ему въ глаза:

«Понимаю я, каково все это перетащить на себѣ человѣку удрученному, но гордому, властному и нетерпѣливому, въ особенности 

335

нетерпѣливому! Я васъ, во всякомъ случаѣ, за человѣка наиблагороднѣйшаго почитаю-съ и даже съ зачатками великодушія-съ»... (т. II, стр. 276).

Даже само страшное дѣло, совершенное Раскольниковымъ, для людей, коротко его узнавшихъ, указываетъ на силу души, хотя извращенную и заблудшуюся.

«Вышло-то подло, это правда — продолжаетъ тотъ же Порфирій — да вы-то все-таки не безнадежный подлецъ. Совсѣмъ не такой подлецъ! По крайней-мѣрѣ долго себя не морочилъ, разомъ до послѣднихъ столбовъ дошелъ. Я вѣдь васъ за кого почитаю? Я васъ почитаю за одного изъ такихъ, которымъ хоть кишки вырѣзай, а онъ будетъ стоять, да съ улыбкой смотрѣть на мучителей — если только вѣру или Бога найдетъ. Ну, и найдите, и будете жить» (Т. II, стр. 291).

Авторъ, очевидно, хотѣлъ представить крѣпкую душу, человѣка исполненнаго жизни, а не слабосильнаго и помѣшаннаго. Тайна авторскихъ желаній въ особенности ясно открывается въ словахъ, вложенныхъ имъ въ уста Свидригайлова. Свидригайловъ объясняетъ сестрѣ Раскольникова поступокъ ея брата и говоритъ:

«Теперь все помутилось, то-есть оно и никогда въ порядкѣ-то особенномъ не было. Русскіе люди вообще широкіе люди, Авдотья Романовна, широкіе, какъ ихъ земля, и чрезвычайно склонны къ фантастическому, къ безпорядочному; но бѣда быть широкимъ безъ особенной геніальности. А помните, какъ много мы въ этомъ же родѣ и на эту же тему переговорили съ вами вдвоемъ, сидя по вечерамъ на террасѣ въ саду, каждый разъ послѣ ужина? Кто знаетъ, можетъ въ то же самое время и говорили, когда онъ здѣсь лежалъ, да свое обдумывалъ. У насъ въ образованномъ обществѣ особенно священныхъ преданій вѣдь нѣтъ, Авдотья Романовна: развѣ кто какъ нибудь себѣ по книгамъ составитъ... али изъ лѣтописей что-нибудь выведетъ. Но вѣдь это больше ученые и, знаете, въ своемъ родѣ колпаки, такъ что даже и неприлично свѣтскому человѣку» (Т. II, стр. 343).

Здѣсь открывается вся дальность замысловъ автора. Онъ хотѣлъ изобразить широкую русскую натуру, то-есть натуру живучую, мало склонную идти по пробитымъ, торнымъ колеямъ жизни, способную жить и чувствовать на разные лады. Такую натуру, живую и вмѣстѣ неопредѣленную, авторъ окружилъ средою, въ которой все помутилось, въ которой особенно священныхъ преданій давно уже не существуетъ. Самъ Свидригайловъ, высказывающій это повальное обвиненіе противъ нашего образованнаго общества (вотъ оно, то обвиненіе, котораго такъ искали), представляетъ нѣчто въ родѣ стараго поколѣнія тѣхъ же натуръ и того же общества, въ 

336

паралель Раскольникову, члену новаго поколѣнія. Несмотря на фантастичность Свидригайлова, въ немъ все-таки возможно разсмотрѣть очень знакомыя черты еще недалеко ушедшаго отъ насъ состоянія нашего образованнаго и зажиточнаго сословія. Развратъ, жестокость съ крѣпостными, доходящая до смертоубійствъ, тайныя злодѣянія и отсутствіе всего святого въ душѣ — въ эту сторону тоже бросались широкія русскія натуры, чтобы на что нибудь тратить свои силы. Раскольниковъ есть тоже человѣкъ, которому очень хочется жить, которому поскорѣе нуженъ выходъ, нужно дѣло. Такіе люди не могутъ оставаться въ бездѣйствіи; жажда жизни, какой бы то ни было, но только сейчасъ, поскорѣе, доводитъ ихъ до нелѣпостей, до ломки своей души и даже до полной гибели.

Въ газетахъ писали, что будто бы Раскольниковъ совершаетъ свое убійство изъ филантропическихъ цѣлей, что онъ оправдываетъ его благотворительными намѣреніями. Но дѣло вовсе не такъ просто. Главный корень, изъ котораго выросло чудовищное намѣреніе Раскольникова, заключается въ нѣкоторой теоріи, которую онъ неоднократно и послѣдовательно развиваетъ; самое же убійство произошло изъ непремѣннаго желанія приложитъ къ дѣлу свою теорію. Вотъ какъ характеризуетъ поступокъ Раскольникова слѣдователь Порфирій:

«Тутъ дѣло фантастическое, мрачное, дѣло современное, нашего времени случай-съ, когда помутилось сердце человѣческое; когда цитуется фраза, что кровь «освѣжаетъ»; когда вся жизнь проповѣдуется въ комфортѣ. Тутъ книжныя мечты-съ, тутъ теоретически раздраженное сердце; тутъ видна рѣшимость на первый шагъ, но рѣшимость особаго рода — рѣшился, да какъ съ горы упалъ, или съ колокольни слетѣлъ, да и на преступленіе-то словно не своими ногами пришелъ. Дверь за собой забылъ притворить, а убилъ, двухъ убилъ, по теоріи. Убилъ, да и денегъ взять не съумѣлъ, а что успѣлъ захватить, то подъ камень снесъ». «Убилъ, да за честнаго человѣка себя почитаетъ, людей презираетъ, блѣднымъ ангеломъ ходитъ» (т. II, стр. 285).

Въ чемъ же заключается та теорія, которая такъ увлекла и замучила этого юношу? Въ романѣ она во многихъ мѣстахъ излагается подробно и отчетливо; это очень ясная и логически-связная теорія. Притомъ, она не поражаетъ чѣмъ-либо страннымъ; это не логика съумасшедшаго; напротивъ, по замѣчанію Разумихина, «это не ново, и похоже на все, что мы тысячу разъ читали и слышали» (т. I, стр. 409).

Эту теорію, какъ намъ кажется, можно свести на три главныя точки. Первая состоитъ въ очень гордомъ, презрительномъ 

337

взглядѣ на людей, основанномъ на сознаніи своего умственнаго превосходства. Раскольниковъ былъ очень гордъ въ этомъ отношеніи. «Инымъ товарищамъ его — говоритъ авторъ — казалось, что онъ смотритъ на нихъ на всѣхъ, какъ на дѣтей, свысока, какъ будто онъ всѣхъ ихъ опередилъ и развитіемъ, и знаніемъ, и убѣжденіями, и что на ихъ убѣжденія и интересы онъ смотритъ, какъ на что-то низшее» (т. I, стр. 78).

Изъ этой гордости рождается презрительный, высокомѣрный взглядъ на людей, какъ-бы отрицаніе у нихъ правъ на человѣческое достоинство. Старуха-процентщица, для Раскольникова, есть вошь, а не человѣкъ. Уже долго спустя послѣ преступленiя, уже тогда, когда онъ рѣшился донести на себя, и вышелъ съ этой цѣлью на улицу, онъ еще разъ испытываетъ порывъ гордости и такъ выражаетъ свое пониманіе людей: «Вотъ они — говоритъ онъ — снуютъ всѣ по улицѣ взадъ и впередъ, и вѣдь всякій-то изъ нихъ подлецъ и разбойникъ уже по натурѣ своей; хуже того —  идiотъ» (т. II, стр. 388).

Второй пунктъ теоріи заключается въ извѣстномъ взглядѣ на ходъ человѣческихъ дѣлъ, на исторію; взглядъ этотъ прямо вытекаетъ изъ презрительнаго взгляда на людей вообще.

«Я все себя спрашивалъ: зачѣмъ я такъ глупъ, что если другіе глупы, и коли я знаю ужь навѣрно, что они глупы, то самъ не хочу быть умнѣе? Потомъ я узналъ, что если ждать, пока всѣ станутъ умными, то слишкомъ ужь долго будетъ... Потомъ я еще узналъ, что никогда этого и не будетъ, что не перемѣнятся люди и не передѣлать ихъ никому, и труда не стоитъ терять! Да, это такъ! Это ихъ законъ!... И теперь я знаю, что кто крѣпокъ и силенъ умомъ и духомъ, тотъ надъ ними и властелинъ. Кто много посмѣетъ, тотъ у нихъ и правъ. Кто на большее можетъ плюнуть, тотъ у нихъ и законодатель, а кто больше всѣхъ можетъ посмѣть, тотъ и всѣхъ правѣе! Такъ доселѣ велось, и такъ всегда будетъ! Только слѣпой не разглядитъ!»

«— Я догадался тогда, продолжалъ онъ восторженно: — что власть дается только тому, кто посмѣетъ наклониться и взять ее. Тутъ одно только, одно: стоитъ только посмѣть! У меня тогда одна мысль выдумалась, въ первый разъ въ жизни, которую никто и никогда еще до меня не выдумывалъ! Никто! Мнѣ вдругъ ясно, какъ солнце, представилось, что какъ же это ни единый до сихъ поръ не посмѣлъ и не смѣетъ, проходя мимо всей этой нелѣпости, взять просто запросто все за хвостъ и стряхнуть къ чорту! Я... я захотѣлъ осмѣлиться» (т. II, стр. 225).

Читатели, конечно, хорошо знаютъ эти отрицанiя правды и смысла въ исторіи, тотъ взглядъ на историческія явленія, по 

338

которому всѣ они происходили отъ насилія, опиравшагося на заблужденія. Этотъ взглядъ, взглядъ просвѣщеннаго деспотизма, породилъ на западѣ Европы огромныя революціи и до сихъ поръ порождаетъ тамъ людей, которые разрѣшаютъ себѣ всѣ средства, чтобы измѣнить ходъ всемірной исторіи, которые считаютъ себя въ правѣ домогаться мѣста законодателей и учредителей новаго, разумнаго порядка вещей. Эти люди уже не живутъ подъ какимъ-нибудь авторитетомъ, потому что сами поставляютъ себя авторететомъ для человѣчества. Они, подобно Раскольникову, желали бы, еслибы могли, «взять все за хвостъ и стряхнуть къ чорту».

Но эти люди дѣйствуютъ, считая своею цѣлью благо человѣчества, и они имѣютъ дѣло съ исторіею народовъ. Поэтому, съ одной стороны, ихъ усилія получаютъ характеръ безкорыстія, самоотверженiя, съ другой стороны — ихъ дѣятельность никогда не бываетъ удачною. Исторія ихъ не слушается, и идетъ своимъ порядкомъ. Глупые народы не понимаютъ того блага, которое имъ предлагаютъ умные люди.

Подъ вліяніемъ эгоизма молодости Раскольниковъ сдѣлалъ еще одинъ шагъ на пути этихъ мнѣній. Этотъ-то шагъ и составляетъ ту мысль, которая, по его словамъ, выдумалась у него одного и которой никто никогда еще не выдумывалъ. Такимъ образомъ онъ дошелъ до третьяго и послѣдняго пункта своей теоріи. Приведемъ мѣсто, гдѣ всего ярче высказывается эта мысль. Раскольниковъ смѣется про себя надъ соціалистами:

«За что давеча дурачокъ Разумихинъ соціалистовъ бранилъ? Трудолюбивый народъ и торговый: общимъ счастіемъ занимаются... Нѣтъ, мнѣ жизнь однажды дается и никогда ея больше не будетъ: я не хочу дожидаться всеобщаю счастья. Я и самъ хочу жить, а то лучше ужь и не жить. Что жь? Я только не захотѣлъ проходить мимо голодной матери, зажимая въ карманѣ свой рубль, въ ожиданіи «всеобщаго счастія». «Несу, дескать, кирпичикъ на всеобщее счастіе и оттого ощущаю спокойствіе сердца». Нельзя-съ! Зачѣмъ же вы меня-то пропустили? Я вѣдь всего однажды живу, я тоже хочу»... (т. I, стр. 426).

И вотъ Раскольниковъ рѣшился нарушить обыкновенный ходъ дѣлъ и дозволить себѣ всякія средства не для того, чтобы измѣнить ходъ всемірной исторіи, а для измѣненія своей личной судьбы и судьбы своихъ близкихъ.

Чего онъ хотѣлъ въ этомъ отношеніи, онъ подробно объясняетъ Сонѣ.

«У матери моей почти ничего нѣтъ. Сестра получила воспитаніе случайно, и осуждена таскаться въ гувернанткахъ. Всѣ ихъ надежды были на одного меня. Я учился, но содержать себя въ

339

университетѣ не могъ и на время принужденъ былъ выйти. Еслибы даже и такъ тянулось, то лѣтъ черезъ десять, двѣнадцать (если бы обернулись хорошо обстоятельства), я все-таки могъ надѣяться стать какимъ нибудь учителемъ или чиновникомъ, съ тысячью рублями жалованья... (Онъ говорилъ какъ будто заученное). А къ тому времени мать высохла бы отъ заботъ и отъ горя, и мнѣ, все-таки, не удалось бы успокоить ее, а сестра... ну, съ сестрой могло бы еще и хуже случиться!... Да и что за охота всю жизнь мимо всего проходить и отъ всего отвертываться, про мать забыть, а сестрину обиду, напримѣръ, почтительно перенесть? Для чего? Для того ли, чтобы ихъ схоронивъ, новыхъ нажить — жену да дѣтей, и тоже потомъ безъ гроша и безъ куска оставить? Ну... вотъ я и рѣшилъ, завладѣвъ старухиными деньгами, употребить ихъ на мои первые годы, не мучая мать, на обезпеченіе себя въ университетѣ, на первые шаги послѣ университета, — и сдѣлать это широко, радикально, такъ, чтобъ ужь совершенно всю новую карьеру устроить и на новую, независимую дорогу стать...» (т. II, 222).

Таковы цѣли, которыя имѣлъ въ виду Раскольниковъ. Но эти цѣли не составляли прямыхъ побужденій къ преступленію. Онѣ могли внушить Раскольникову самыя разнообразныя усилія; непремѣнное убійство никакъ логически изъ нихъ не вытекаетъ. Напротивъ, оно строго вытекаетъ изъ его эгоистической теоріи. Вотъ почему тотчасъ послѣ приведенной рѣчи самъ Раскольниковъ начинаетъ говорить, что «это не то», что онъ «вретъ, давно уже вретъ» и пр. Очевидно главное, что его двигало, что распаляло его воображеніе, было требованіе приложить свою теорію, осуществить на дѣлѣ то, что позволилъ себѣ въ мысли.

Въ другомъ мѣстѣ онъ ясно высказываетъ это главное побужденіе къ преступленію.

«Старушонка вздоръ! думалъ онъ горячо и порывисто: — старуха пожалуй что и ошибка, не въ ней и дѣло! Старуха была только болѣзнь... я переступить поскорѣе хотѣлъ... я не человѣка убилъ, я принципъ убилъ!» (Т. I, стр. 426).

Вотъ самая суть преступленія. Это убiйство принципа. Не три тысячи рублей тянули Раскольникова; странно сказать, между тѣмъ вѣрно — что еслибы эти деньги могли достаться ему черезъ воровство, плутовство въ карты, или другое мелочное мошенничество, онъ едва ли бы на него рѣшился. Его тянуло убить принципъ, дозволить себѣ то, что наиболѣе запрещено. Теоретикъ не зналъ, что убивая принципъ, онъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, покушается на самую жизнь своей души; но, убивши, онъ по страшнымъ мукамъ своимъ понялъ, какое преступленіе онъ совершилъ.

340

Вотъ задачи, предложенныя себѣ авторомъ. Задачи огромныя, имѣющія несравненную важность. Глубочайшее извращеніе нравственнаго пониманія и затѣмъ возвращеніе души къ истинно-человѣческимъ чувствамъ и понятіямъ — вотъ общая тема, на которую написаиъ романъ г. Достоевскаго. Въ слѣдующей статьѣ мы постараемся разсмотрѣть, какъ авторъ справился съ своею задачею. Теперь же замѣтимъ лишь то, что и безъ насъ, конечно, угадываетъ читатель, именно, что г. Достоевскій въ такихъ размѣрахъ захватилъ свой предметъ и такія стороны его изобразилъ особенно искусно, которыя были наиболѣе по его силамъ и гдѣ, слѣдовательно, всего ярче могла проявиться глубина и особенность его таланта.