Капустинъ С. По поводу романа г. Достоевскаго: «Преступленiе и наказанiе» // Женскій вѣстникъ. 1867. № 5. С. 1-29.


<1>


СОВРЕМЕННОЕ ОБОЗРѢНIЕ.

КРИТИКА И БИБЛIОГРАФIЯ.

ПО ПОВОДУ РОМАНА Г. ДОСТОЕВСКАГО:

«ПРЕСТУПЛЕНIЕ И НАКАЗАНIЕ».

Литературная критика еще не сказала почти ни одного слова о романѣ г. Ѳ. Достоевскаго «Преступленiе и Наказанiе», ожидая, вѣроятно, полнаго его окончанiя. Но публика наша, съ жаромъ бросившаяся на этотъ романъ, давно уже трактуетъ о томъ впечатлѣнiи и тѣхъ мысляхъ, которыя возникаютъ въ ней по мѣрѣ чтенiя романа.

Въ романѣ «Преступленiе и Наказанiе» подробно разсказывается о событiи, очень часто случающемся на бѣломъ свѣтѣ, а именно: объ убiйствѣ однимъ человѣкомъ другого, съ цѣлью извлечь изъ убiйства выгоду, и о старанiяхъ убiйцы скрыть слѣды преступленiя и уйдти отъ кары закона.

Романъ этотъ, какъ мы уже сказали, возбуждаетъ въ обществѣ толки самые разнообразные. Проводимъ здѣсь главные изъ нихъ, которые чаще другихъ привелось намъ слышать:

— «Что можно сказать особеннаго на эту избитую тэму?» — говорятъ, пробѣжавши первыя страницы романа, люди, начитавшiеся вдоволь судебно-уголовоныхъ процессовъ и романовъ на подобныя тэмы.


2


— «Какъ жалко этого молодаго человѣка (преступника), — онъ такой образованный, добрый и любящiй, и вдругъ рѣшился сдѣлать такой ужасный поступокъ», — отзываются люди обыкновенно съ жаромъ читающiе всякаго рода романы и не размышляющiе о томъ, для чего они пишутся.

— «Фу… какое скверное и мучительное впечатлѣнiе остается послѣ этой книги!»…. говорятъ, бросая ее, люди, доказывающiе этими самыми словами, что ни одно слово романа не оставлено ими безъ вниманiя, и что мысли, возбужденныя имъ, тяжело западаютъ въ голову, не смотря на все желанiе отъ нихъ отдѣлаться.

— «Но вѣренъ-ли этотъ типъ, не фантазiя-ли это?» продолжаетъ тотъ-же родъ читателей, обнаруживая этимъ желанiе убѣдить себя, что Раскольникова въ томъ видѣ, какъ онъ описанъ въ романѣ, въ дѣйствительности не существуетъ и не можетъ существовать. Для насъ очень важно такое желанiе не довѣрять факту, потому что оно указываетъ на испытываемый читателемъ страхъ передъ вѣроятностiю подобнаго типа, или иначе сказать: страхъ перед возможностiю наступленiя въ жизни каждаго человѣка такихъ обстоятельствъ, въ какiя брошенъ былъ Раскольниковъ.

Разбирая первое мнѣнiе, мы видимъ, что оно составлено на основанiи первыхъ страницъ романа. Читатель, пробѣжавъ эти страницы, увидѣлъ, что авторъ собирается полунищаго и полубольнаго Раскольникова сдѣлать убiйцею изъ видовъ корысти. Убiйство съ такою цѣлью — дѣйствительно очень обыкновенный фактъ въ практикѣ нашей жизни. Остановившись на этой мысли, читатель закрылъ книгу и обратился, вѣроятно, къ своимъ ежедневнымъ занятiямъ. Еслибы онъ дочиталъ романъ до конца, тогда бы увидѣлъ, что здѣсь «убiйство изъ корысти» сдѣлано человѣкомъ, который нѣжно любитъ свою семью и считается своими товарищами за умнаго и честнаго человѣка, умѣетъ понимать несчастiя другихъ и служить съ самозабвенiемъ несчастнымъ. Мудрено представить себѣ, что такой человѣкъ можетъ сдѣлаться убiйцею изъ корысти, и разсказъ о немъ нельзя считать за обыкновенную исторiю убiйствъ, которыя, какъ всѣмъ извѣстно, совершаются людьми или совершенно невѣжественными и грубыми, или неспособными добывать средства къ жизни путями обычными.


3


Второе мненiе высказывается, какъ кажется, людьми, воспринимающими все ими прочитанное безъ всякаго старанiя дать этому какую либо критическую оцѣнку, слѣдовательно съ полною вѣрою въ справедливость напечатаннаго. Практическое послѣдствiе, вытекающее изъ романа для такого рода читателей, будетъ состоять только въ усвоенiи извѣстнаго рода фактовъ, которые приложатся къ суммѣ ихъ знанiй, — и ничего больше.

Третiй родъ читателей первоначально объявилъ, что онъ отвергаетъ истинность и возможность происшествiя; но послѣдующими своими словами ясно указалъ на то, что онъ только сомнѣвается въ его истинности. Дѣйствительно, если бы съ первой-же книги, въ которой ясно уже обозначились всѣ свойства главнаго дѣйствующего лица и все содержанiе задуманнаго и совершеннаго имъ дѣла, оно показалось бы читателю плодомъ невѣроятной фантазiи, то книга не произвела бы на него непрiятно-болѣзненнаго впечатлѣнiя. Если я, напримѣръ, скажу вамъ, что вчера ночью прилеталъ въ Петербургъ Змѣй-Горынычъ о семи головахъ и пожралъ каждою головою по семи человѣкъ, то вѣдь вы только расхохочетесь, выслушавъ извѣстiе о такомъ кровавомъ событiи, расхохочетесь потому, что твердо увѣрены въ невѣроятности разсказа, и вслѣдствiе этого не станете предаваться соображенiямъ о возможности повторенiя посѣщенiй Змѣя-Горыныча. Даже если, повѣствуя о злодѣйствѣ этого чудовища, я вамъ очень наглядно роспишу подробности этого происшествiя, т. е. ужасъ жертвъ змѣя, ихъ стоны, конвульсивныя движенiя, хрустѣнiе костей подъ зубами, кровь окрасившую челюсти и проч. и проч…, такъ, говорю, рельефно нарисую все это, что у васъ, пожалуй, при разсказѣ моемъ и морозъ пробѣжитъ по кожѣ; но только лишь я кончу, вы сейчасъ-же успокоитесь и скажете: «слава Богу, этого никогда быть не можетъ», и забудете про ужасы. Извѣстно вѣдь, что если мы боимся чего, если радуемся чужой радости или сочувствуемъ чужому горю, то здѣсь у насъ играетъ первостепенную роль сознанiе того, что и съ нами можетъ тоже случиться, и мы будемъ чувствовать именно такой-же страхъ, или такую-же радость, тѣже мученiя, какъ и тотъ, которому мы теперь сочувствуемъ. Только человѣкъ неспособный къ какому нибудь ощущенiю не въ состоянiи понять его и въ другомъ человѣкѣ, какъ глухой отъ рожденiя не можетъ понять ощущенiй,


4


происходящихъ отъ звука. Для человѣка, выросшаго въ грубыхъ и плотскихъ наслажденiяхъ, не существуетъ возможности понять того удовольствiя, которое чувствуетъ ученый при своихъ кабинетныхъ занятiяхъ; молодость, не испытавшая еще болѣзней, смѣется надъ людьми, берегущими себя отъ простуды или излишества въ наслажденiяхъ.

Еслибы типъ Раскольникова былъ дѣйствительно фантастическiй, подобный змѣю о семи головахъ, еслибы дѣйствительно не нашлось ни одного человѣка, сознающаго, что такiе именно факты могутъ быть въ нашемъ обществѣ, то всѣ, описанныя г. Достоевскимъ, дѣйствiя Раскольникова не возбуждали бы ни въ комъ болѣзненнаго чувства, и именно потому, что никто не видѣлъ бы въ мысляхъ и обстоятельствахъ его чего-то похожаго на свои собственныя. Но коль скоро эти обстоятельства, по мнѣнiю читателя, оказались существующими въ жизни, то значитъ этимъ объясняется ему и самая возможность событiя, какъ необходимаго слѣдствiя, вытекающего изъ извѣстныхъ причинъ.

Признавъ событiе возможнымъ, читатель съ интересомъ слѣдитъ за группировкой фактовъ въ извѣстномъ направленiи, а это значитъ, что онъ думаетъ въ это время одинаково съ героемъ разсказываемой исторiи или самимъ авторомъ. Если-же вамъ будутъ разсказыать исторiю невѣроятную, т. е. передавать факты, которыхъ нѣтъ въ дѣйствительности, группировать ихъ въ такiя формы, въ которыя они, по вашему мнѣнiю, складываться не могутъ, то здѣсь, при чтенiи, у васъ небудетъ возникать тождественнаго съ авторомъ порядка мыслей. Если напр. разскащикъ говоритъ вамъ: «шелъ я мимо кладбища и вдругъ вижу, что изъ одной могилы встаетъ мертвецъ и идетъ ко мнѣ». Если вы человѣкъ образованный, то тотчасъ къ словамъ разсказа: «встаетъ изъ могилы мертвецъ» у васъ примыкаютъ изъ собственнаго вашего мышленiя слѣдующiя слова: «могилы сами собой не раскрываются и мертвецы не встаютъ». Разсказъ будетъ продолжаться, но факты его уже не будутъ укладываться въ вашей головѣ въ томъ порядкѣ, въ какомъ они излагаются разскащикомъ; порядокъ этотъ уже разорванъ вставкою съ вашей стороны особаго факта; одна изъ параллельныхъ линiй покривилась и они начнутъ расходитья тѣмъ болѣе, чѣмъ далѣе ихъ продолжать.

И такъ, за достовѣрность фактовъ, передаваемыхъ въ романѣ, т. е. за возможность существованiя въ развитомъ человѣкѣ такихъ мыслей,


5


какiя оказались у Раскольникова за возможность сгруппированiя около него извѣстныхъ обстоятельствъ, — ручается то тяжелое чувство, которое оставляетъ этотъ романъ въ читателѣ. Но, не останавливаясь на однихъ этихъ изысканiяхъ, мы поищемъ еще данныхъ, которые бы могли привести насъ къ болѣе положительному утвержденію или отрицанiю правды въ романѣ.

Исторiя и соврменная практика жизни человѣческихъ обществъ часто представляютъ обстоятельства, похожiя на разсказанное г. Достоевскимъ. Развѣ мало били и бьютъ люди людей у разныхъ народовъ подъ разнообразными предлогами? сколько крови пролили завоеватели, утверждавшiе, что они отнимали у людей жизнь во имя чести и правды; развѣ мало пало людей во имя религiи; кромѣ того, и мы чуть не на каждомъ шагу встрѣчаемъ въ жизни нашего общества случаи убiйствъ безъ топора и ножа, во имя разныхъ цѣлей… И Раскольниковъ, разсуждая о томъ, что мертвые капиталы злой, скупой старухи-ростовщицы могутъ быть обращены на дѣла полезныя людямъ, и что потому слѣдуетъ насильно взять ихъ у ней и дать имъ хорошее употребленiе, — не выдумалъ ничего новаго, а повторилъ давнымъ-давно извѣстное разсужденіе. Разница только въ томъ, что по понятiямъ напр., учениковъ Лайолы, (или какого либо Наполеона, или юриста, поднимающаго голосъ въ защиту смертной казни) убiйство еретика освящалось цѣлями утвержденiя истинной вѣры, а убiйство старухи Раскольниковъ считалъ нужнымъ для блага людей, достойныхъ лучшей участи въ жизни. Никто, конечно, не скажетъ ничего хорошаго о такой теорiи, но никто не будетъ отрицать того, что въ дѣйствительности были и есть люди, не изъ разряда неграмотныхъ, которые слѣдовали и слѣдуютъ этой теорiи. И такъ, мы не подозрѣваемъ г. Достоевскаго въ томъ, что онъ выдумалъ человѣка съ головой, наполненной разносторонними знанiями, и въ томъ числѣ, и знанiемъ теорiи: цѣль опрадываетъ средства.

Мы видимъ, что Раскольниковъ раздѣлялъ эту теорiю, но мы еще не уяснили себѣ того, какимъ образомъ онъ, человѣкъ со знанiями и гуманнымъ направленiемъ, рѣшился взять на самого себя — непосредственное приложенiе этой теорiи къ дѣйствительности, т. е. рѣшился собственноручно хватить топоромъ старуху, да мало этого, цѣлыя недѣли посвятить приготовленiямъ къ этому гнусному дѣлу? Возможно европейски-образованному судьѣ подписать рѣшенiе о преданiи


6


преступника смертной казни, но немыслимо, что бы судья взялъ на себя обязанность палача. Птицу ѣдятъ съ большимъ удовольствiемъ и безъ всякаго содраганiя люди самые чувствительные, но рѣдкiй можетъ самъ зарѣзать цыпленка. Кромѣ того мы знаемъ, что великiе полководцы не сами отправляли на тотъ свѣтъ тысячи людей, а употребляли для этого мало-разсуждающiя машины — армiи, вооруженныя вовсе неразсуждающими машинами — луками, стрѣлами, пушками и проч… Авторъ самъ, какъ видно, понималъ, что трудно изобразить человѣка образованнаго, но идущаго противъ всего, что дало ему образованiе и природа, и не пожалѣлъ времени и труда на изображенiе процесса, которымъ разросталась въ головѣ Раскольникова идея возможности непосредственнаго исполненiя его теорiи, разросталась, встрѣчая на каждой линiи своего роста идеи ей противуборствующiя. Но за всѣмъ тѣмъ, авторъ не далъ намъ ни одного факта, который бы объяснилъ намъ, какимъ образомъ въ здоровой головѣ можетъ совершиться перевѣсъ одной злой идеи, навѣянной уже тогда, когда получили полное развитiе всѣ остальныя добрыя идеи. Если бы дѣйствительно были указаны такiе факты, то тогда, сколько бы мы не желали натянуть наши мысли на невозможность совершенiя образованному человѣку убiйства, но истина огорошила бы насъ на первой же попыткѣ къ такой натяжкѣ.

«Какъ, въ самомъ дѣлѣ, объяснить странное присутствiе въ Раскольниковѣ двухъ идей, совершенно противуположныхъ одна другой и исключающихъ одна другую. Любить человѣчество и въ тоже самое время быть способнымъ наносить вредъ отдѣльному человѣку, отдѣльному представителю человѣчества, — это абсурдъ, уничтожающiй понятiе о нормальныхъ умственныхъ отправленiяхъ». Такъ обыкновенно недоумѣваютъ умные люди, а между тѣмъ эти-же люди говорятъ, что любовь къ человѣчеству совмѣстима въ головахъ множества людей съ идеей уничтоженiя однихъ на пользу общую, и за усвоенiе Раскольниковымъ теорiи: «цѣль оправдываетъ средства», не называютъ его сумасшедшимъ. И мы считаемъ себя въ правѣ сказать вмѣстѣ съ этими умными людьми, что Раскольниковъ вовсе не сумасшедшiй и что это кажущееся противорѣчiе въ мысляхъ — явленiе вполнѣ естественное и прямо вытекающее изъ извѣстныхъ обстоятельствъ жизни.

Человѣкъ настоящаго общества обыкновенно начинаетъ жизнь


7


свою въ кругу такихъ людей, которые постоянно оказываютъ ему разныя безвозмездныя услуги, т. е. заботятся о томъ, чтобы ему было хорошо во всѣхъ отношенiяхъ: это его родители, родственники и воспитатели, которые его кормятъ, одѣваютъ, исполняютъ, по возможности, его желанiя, прихоти и т. п. Если же и случается имъ дѣйствовать вопреки желанiямъ ребенка, то и эти дѣйствiя являются безъ характера враждебности, а напротивъ, тутъ выказывается всегда стремленiе облечь противудѣйствiе въ возможно-мягкую форму, и тутъ-же разъяснить ему, что непрiятное дѣлается для его-же пользы. Такимъ образомъ, начинающiяся съ дѣтства отношенiя къ людямъ оставляютъ въ умѣ ребенка только прiятныя впечатлѣнiя; понятiя объ отцѣ, матери, бабушкѣ, нянькѣ — первыхъ людяхъ, съ которыми сталкивается дитя, — являются для него синонимами прiятныхъ ощущенiй. Такъ бываетъ большею частiю. Даже въ семействахъ неразвитыхъ, грубыхъ и испорченныхъ нравственно, — любовь родительская очень часто прорывается въ отношенiяхъ къ ребенку; и хотя ему и приходится испытывать толчки и побои, но все-таки жизнь его не проходитъ безъ ласкъ и заботъ о немъ. Такимъ образомъ, человѣкъ, начинающiй жить, видитъ въ человѣкѣ преимущественно добрыя побужденiя, и тутъ-то кладется въ него первое зерно любви къ ближнему. По свойству всего живущаго въ природѣ, оно разростается ежедневно. Дальнѣйшая судьба дерева ставится въ зависимость отъ среды, въ которой ему приводится рости. Доброе общество будетъ поддавать ему жизни, враждебное заглушать ея побѣги. Вмѣстѣ съ тѣмъ (для исключительнаго класса людей, получающихъ научное образованiе), начинается въ извѣстное время дѣйствiе на него науки. Какова бы она ни была, но она вноситъ въ голову огромнѣйшую массу фактовъ, прямо и не прямо указывающихъ на результаты добрыхъ отношенiй между людьми и на результаты противныхъ отношенiй; какова бы она ни была, но она все-таки твердитъ порою, что дѣлать добро есть обязанность людей; она разсказываетъ, что тамъ-то и тамъ-то жили люди, которые были добры къ другимъ, и тѣмъ достали себѣ или радость въ жизни, или уваженiе къ ихъ памяти. И юноша, если даже уже не можетъ любить относящихся къ нему враждебно дѣйствительныхъ людей, то прiучается любить заочныхъ, людей идеальныхъ, могущихъ существовать на землѣ. Другими словами: въ немъ ростетъ идея любви


8


къ человѣчеству, какъ къ чему-то отвлеченному, невидимому и невстрѣчаемому въ извѣстномъ пространствѣ мѣста его жительства. Вообще, всѣ научныя идеи могутъ рождаться и выростать въ нашихъ головахъ независимо отъ окружающей насъ практики. Одна и таже книга, прочитанная въ киргизской степи и въ Лондонѣ двумя людьми, одинаково подготовленными къ ея пониманiю, сообщитъ имъ одни и тѣ-же свѣдѣнiя и выводы.

И такъ, человѣкъ, поставленный въ дурную обстановку, т. е. между людьми, относящимися къ нему враждебно, но развиваемый наукою и вынесшiй изъ дѣтства зачатки любви къ ближнему, можетъ все-таки носить и развивать въ себѣ идею любви къ ближнему. Но между тѣмъ, какъ скоро эта идея не находитъ себѣ пищи въ практикѣ, то для человѣка наступаетъ странное положенiе: взлелѣянная имъ идея ему нравится; ему хотѣлось бы и поступать по ней въ дѣйствительности, но это оказывается невозможнымъ: ближнiе его живутъ въ войнѣ съ нимъ и другъ съ другомъ; они готовы отнять у него для себя всякое его благо; все или большая часть, идетъ противъ его стремленiй. По свойству природы человѣческой, отвертывающейся отъ всего непрiятнаго и склоняющейся на прiятное, ему захочется уединиться со своею любимою идеей, а это уединенiе влечетъ за собою еще большiй разрывъ съ практикою, и его любовь къ ближнему или идея этой любви еще болѣе преобразовывается въ любовь къ чему-то отвлеченному. Если человѣку, находящемуся въ такомъ состоянiи, дать все, что нужно для поддержанiя жизни и тѣмъ избавить его отъ необходимости сталкиваться съ практикою, то изъ него выйдетъ типъ, схожiй въ сущности съ типомъ предавшагося религiознымъ созерцанiямъ индѣйскаго факира, или съ тѣми убѣгающими отъ дѣйствительной жизни оригиналами изъ разряда ученыхъ, которые ничего не видятъ, не слышатъ и не знаютъ, кромѣ древняго римскаго мiра, или цифръ, буквъ, знаковъ математики и т. п.

Но что выйдетъ въ томъ случаѣ, если современному, отвлеченно любящему человѣчество субъекту придется самому добывать себѣ хлѣбъ насущный, т. е. ежедневно выходить изъ области отвлеченной мысли и соприкасаться съ дѣйствительною жизнiю?

Какъ тяжко и непривычно покажется ему встрѣчать на каждомъ шагу дѣйствiя людей, противныя идеѣ любви? Въ особенности здѣсь плохо


9


придется человѣку бѣдному, безъ достаточнаго количества друзей и покровителей: онъ будетъ видѣть больше грубыхъ и грязныхъ сценъ жизни, отсутствiе всякаго почти уваженiя къ достоинству человѣка, безпрерывныя посягательства на его трудъ и жизнь. И если сношенiя его съ живыми людьми будутъ учащаться, т. е. если непрiязненныя дѣйствiя людей противъ него будутъ постоянно бить и колоть его, то первое ощущенiе, проявляющеея обыкновенно при нанесенiи удара — ощущенiе боли, — и затѣмъ второе, быстро являющееся за первымъ, — ощущенiе гнѣва, — сдѣлаются такъ часты, и раздражительность такъ сильно разольется по всѣмъ нервамъ, что человѣкъ лишится возможности мыслить въ это время о чемъ-либо другомъ, кромѣ какъ о защитѣ себя чѣмъ попало. Съ этого времени онъ уже самъ дѣлается дѣйствующею частью злой практики; онъ уже тутъ воинъ, бросившiйся въ общую свалку; защита вынуждаетъ его сжать кулаки и бить наносящаго ему удары. Частое повторенiе этого даетъ дурную привычку, прямо идущую въ разрѣзъ съ идеей любви къ ближнему. Уходя домой, въ свое уединенiе, онъ выноситъ изъ дѣйствительности дурныя ощущенiя, испытанныя отъ живыхъ людей. И въ концѣ концовъ выходитъ то, что источники, или производители непрiятныхъ ощущенiй — живые люди, по крайней мѣрѣ въ большинствѣ, дѣлаются ему противны.

У человѣка, поставленнаго въ такое положенiе, движутся такимъ образомъ въ головѣ двѣ противорѣчащiя другъ другу идеи: одна любви къ отвлеченному человѣчеству, другая — вражды къ дѣйствительно соприкасающемуся съ нимъ. Если эти идеи будутъ равны по своей силѣ, то какого же рода умозаключенiя будутъ выходить изъ сопоставленiя ихъ: «я люблю людей» и «я не люблю ихъ?» Конечно, никакiя, потому что одно понятiе исключаетъ другое.

Чтобы вышло что-либо изъ этого, надобно, чтобы одна изъ этихъ идей сдѣлалась хотя немного сильнѣе другой, и тогда всѣ факты, бывшiе въ разпоряженiи первой, группированные по ея формѣ, идутъ въ распоряженiи болѣе сильной и растасовываются по ея характеру. Я слыхалъ часто такiя сужденiя: «любятъ человѣчество только дураки». Ясно, что субъекты, говорящiе это, не суть люди, любящiе людей, но изъ этого-же ясно также и то, что они знали и знаютъ о фактѣ любви


10


къ людямъ, но что въ настоящее время фактъ этотъ вытѣсненъ изъ ихъ головы впечатлѣнiями другого рода и другого направленiя.

Тутъ-то вотъ и прорѣха, чрезъ которую можно видѣть всю непослѣдовательность теорiи: цѣль оправдываетъ средства. Чрезъ эту прорѣху мы усматриваемъ, что человѣкъ, который рѣшился сдѣлать зло человѣку, ради какихъ бы то ни было цѣлей, — уже допустилъ, значитъ, господство идеи нелюбви къ себѣ подобнымъ; дурныя, въ отношенiи къ нему, дѣйствiя другихъ людей возростили въ немъ эту идею и она въ его головѣ сдѣлалась единственнымъ господиномъ; добрая идея задавлена, и всѣ факты, ей служившiе, приняли другой цвѣтъ. И только для прикрытiя себя и своихъ дѣйствiй въ практикѣ, въ видахъ самоуслажденiя, человѣкъ начинаетъ трактовать о томъ, что онъ, дѣлая зло другому, заботится о благахъ не своихъ собственно, а возлюбленнаго ему человѣчества. И такъ наконецъ этотъ лжецъ привыкаетъ къ своей лжи, что смотритъ на высказываемое имъ слово лжи, какъ на дѣйствительную правду, и малый сынъ его выростаетъ въ томъ убѣжденiи, что отнять у сосѣдняго племени имущество и присвоить его себѣ, есть законное дѣло; или купить въ изобильный годъ хлѣба на рубль и продать его въ неурожайное время за десять — людямъ, которымъ и безъ того уже нечего ѣсть, — дѣло тоже законное. И коль скоро явилась въ головѣ его вѣра въ теорiю «цѣль оправдываетъ средства», то уже человѣкъ началъ пачкать себя въ грязи, а грязь, облипая тѣло, не дѣлаетъ его чистымъ, и какъ онъ не убѣждай насъ въ своей правотѣ, но мы не съумѣемъ понять: какимъ образомъ запачканный грязью есть въ тоже самое время и незапачканный ею. И Раскольниковъ г-на Достоевскаго съ той поры, какъ обстоятельства жизни уже довольно его позапачкали, пересталъ быть прежнимъ Раскольниковымъ, дѣйствительно любившимъ человѣчество, благодаря обстоятельствамъ дѣтства и образованiя. И всѣ мы — люди современнаго общества — на дорогѣ къ этой двойственности, къ чему-то похожему на индѣйское факирство, или къ усвоенiю теорiи, цѣль оправдываетъ средства; только дѣло въ томъ, что большая часть злодѣянiй нашихъ не принято считать преступными, да и, къ счастiю, не всѣ мы на столько сильны и страстны, чтобы творить слишкомъ замѣтное зло. Раскольниковъ есть только естественное произведенiе быта нашего общества; и онъ до поры до времени не отдѣлялся


11


отъ всѣхъ насъ старыхъ и молодыхъ, собственно потому, что неявлялось еще вызывающихъ къ дѣйствiю условiй; когда же они сложились, то дурные принципы, наслѣдованные отъ прадѣдовъ и прямо исходящiе изъ борьбы нашей другъ съ другомъ, перешли у него въ страсть, и тогда-то и сдѣлалось для него возможнымъ собственными руками убить старуху. И такъ какъ сильная голова его устремила всѣ свои способности на то, чтобы скрыть слѣды преступленiя, то главнымъ предметомъ въ романѣ г. Достоевскаго оказался вопросъ чисто юридическiй: «есть ли для человѣка безусловная возможность скрыть свой, вредный общественнымъ цѣлямъ, поступокъ отъ глазъ общества? т. е. говоря иначе: есть-ли возможность обществу открыть всегда и во всякомъ случаѣ нарушителей блага общественнаго и причину, вызвавшую нарушенiе; открыть, не смотря на всѣ поставляемыя со стороны преступника громадныя препятствiя? Или, наконецъ, обобщая еще болѣе этотъ вопросъ, можно поставить его такъ: въ силахъ-ли человѣчество знать скрытыя дѣйствiя и мысли каждаго изъ своихъ членовъ, — знанiе, необходимое для успѣшнаго достиженiя цѣли общества?

Къ разсмотрѣнiю этого главнаго вопроса романа и главнаго предмета настоящей статьи мы и приступимъ теперь.

Ни объ одной наукѣ въ нашемъ обществѣ не существуетъ такого ложнаго понятiя, какъ о наукѣ Юридической. Спросите любого изъ большинства: что такое Юридическая наука? и изъ его отвѣта вы узнаете, что онъ понимаетъ ее какъ искуство находить статьи въ Сводѣ законовъ, какъ знанiе разныхъ формъ и обрядовъ судопроизводства, какъ умѣнье писать купчiя крѣпости, рядныя записи и проч. Немудрено, послѣ этого, что наше общество смотритъ на эту науку, какъ на изученiе Свода законовъ, непроходимой, по его мнѣнiю, трущобы, самаго скучнѣйшаго перечисленiя преступленiй, проступковъ, наказанiй, правилъ, формъ и проч. Такое превратное мнѣнiе, впрочемъ, неудивительно если взять въ соображенiе, что Юридическая наука явилась къ намъ съ Запада и притомъ очень недавно. Сначала эта гостья принята была въ однихъ только въ университетскихъ аудиторiяхъ, гдѣ и объясняли


12


ее только на латинскомъ и нѣмецкомъ языкахъ. Остальное общество ее вовсе не знало, потому что студенты, изучавшiе юристику въ университетахъ, тотчасъ забывали ее, какъ только оставляли студенческiя скамьи и садились въ различные столы и отдѣленiя, гдѣ приходилось имъ разсуждать отнюдь не по наукѣ. Между тѣмъ, эта наука также всесторонне обнимаетъ жизнь и природу, какъ и всѣ другiя. Да и какъ же и быть иначе, если предметъ ея состоитъ въ изслѣдованiи тѣхъ отношенiй, которыя люди сознательно и безсознательно устанавливаютъ между собою для возможности жить вмѣстѣ и дѣйствовать вмѣстѣ для своей собственной пользы. Каждый человѣкъ есть особый мiръ, въ которомъ дѣйствуютъ и проявляются разныя силы, оставляющiя разныя послѣдствiя, а эти послѣдствiя, въ свою очередь, отражаются на всемъ, до чего они касаются. И вотъ, если вы сведете вмѣстѣ на одну дорогу хоть два такiе мiра, то сколько разнообразныхъ дѣйствiй будутъ производить они другъ на друга. И какъ важно каждому изъ нихъ знать чего хочетъ одинъ, чего не хочетъ другой, для того, чтобы въ ихъ союзѣ не было разлада; какъ важно имъ знать тѣ причины, которыя порождаютъ общiя тому и другому желанiя. Когда же сотни, тысячи и миллiоны такихъ мiровъ соединятся вмѣстѣ для достиженiя общими силами цѣли общаго благосостоянiя, то сколько здѣсь столкнется разнообразныхъ частныхъ желанiй и сколько труда нужно потратить на то, чтобъ опредѣлить, какiя изъ этихъ желанiй не будутъ затруднять достиженiе общей цѣли, изъ какихъ причинъ выходятъ желанiя и дѣйствiя, мѣшающiя этой цѣли; какими путями эти причины могутъ быть открыты, предупреждены и т. п. Сказать короче, сущность Юридической науки, въ самомъ обширномъ смыслѣ этого слова, есть изысканiе началъ, управляющихъ общественною жизнiю людей. Какъ широка и объёмиста эта наука, видно уже изъ того, что она не можетъ не захватывать всѣхъ другихъ наукъ, съ помощiю которыхъ человѣкъ достигаетъ возможности обращать на служенiе себѣ силы природы. Одна изъ отраслей Юридической науки беретъ на себя задачу: взявъ общество въ извѣстномъ его состоянiи, — охранять это состоянiе отъ движенiя назадъ, отъ ухудшенiя, путемъ уничтоженiя разрушающихъ его условiй. Это наука судопроизводства — общественная медицина. Медикъ, взявшiй себѣ пацiента, не ставитъ себѣ задачею — развивать организмъ,


13


а только старается уничтожить тѣ болѣзни въ организмѣ, которыя препятствуютъ пацiенту жить нормально. Прямое совершенствованiе организма не въ волѣ медика; оно является уже само собою, какъ слѣдствiе удаленiя болѣзней; оно достигается самимъ организмомъ, если только онъ здоровъ и неиспорченъ. Такъ и наука судопроизводства не беретъ на себя прямо обязанности вести государство впередъ, а только, взявъ данную норму его, старается найдти причины явленiй, уклоняющихъ его отъ этой нормы и возстановить ее. Такъ, наприм., если въ числѣ условiй нормальной жизни государства поставлено: «отсутствiе убiйствъ», и если въ государствѣ одинъ членъ его совершаетъ убiйство, то наука должна изслѣдовать и опредѣлить: какiя причины влiяли на совершенiе убiйства, и какiя мѣры должны вести къ уничтоженiю этихъ причинъ или влiянiй. Изслѣдованiе послѣдняго обстоятельства привело къ возникновенiю важнаго во всѣ времена вопроса о наказанiи преступника. Судъ судилъ и наказывалъ, начиная съ временъ доисторическихъ; судитъ и наказываетъ и теперь на всѣхъ концахъ земли. Понятiя: о возмѣздiи, объ удовлетворенiи высшей справедливоcти, объ исправленiи преступника и прекращенiи ему возможности дѣлать зло обществу, — выражались въ разныя времена, какъ и въ настоящее время, въ словѣ: наказанiе. Этими понятiями мѣряется степень цивилизацiи даннаго народа. Дикое государство наказываетъ преступника изъ мести; болѣе развитое не допускаетъ принципа мести, а наказываетъ преступника только затѣмъ, чтобъ устрашить другихъ, и тѣмъ уничтожить самое желанiе совершить преступленiе. Еще болѣе мудрое государство, зная, что человѣческая природа черствѣетъ отъ созерцанiя кровавыхъ зрѣлищъ, употребляетъ наказанiе, какъ средство исправленiя преступника. Но современная намъ юридическая наука преслѣдуетъ только двѣ главныя цѣли: — исправленiе преступника и открытiе причины преступленiя. Было время, когда младенчествующая наука имѣла дѣло съ однимъ только представлявшимся ей явленiемъ и далѣе этого не шла. Она, разбирая фактъ убiйства, имѣла дѣло только съ видимою стороною его, вовсе не подозрѣвая, что это явленiе связано съ общею жизнiю государства и вытекаетъ изъ причинъ, лежащихъ въ самомъ обществѣ; она эти причины искала только въ индивидуумѣ, совершившемъ зло, и потому надѣялась истребить это зло уничтоженiемъ злого индивидуума; кромѣ того, подозрѣвая, что


14


и въ другихъ людяхъ могутъ являться подобныя наклонности, она старалась нагнать на нихъ страхъ строгостью наказанiя. Когда въ наукѣ кончилось господство теорiи устрашенiя и возникла теорiя исправленiя, то и эта послѣдняя, подобно своей предшественницѣ, видѣла начало зла только въ личности, а не въ обществѣ; поэтому мѣры исправленiя, придуманныя ею, примѣнялись только къ индивидууму. Когда же сдѣланъ былъ наукою шагъ къ отыскиванью причины зла не въ одномъ преступникѣ, то этотъ шагъ вдругъ расширилъ кругозоръ науки до громадныхъ предѣловъ, и съ этого времени она сплелась со всѣми другими науками.

И такъ, вотъ главнѣйшая практическая цѣль, которую пресѣдуетъ одна изъ отраслей Юридической науки — наука судопроизводства: цѣль глубокаго изысканiя причины зла. Наука эта возникаетъ изъ потребностей государства, а потому естественно, что государство пользуется ею, т. е.  примѣняетъ ее къ практикѣ. Цѣлая фаланга судей спецiально назначается къ изслѣдованiю причинъ общественныхъ болѣзней-преступленiй и примѣненiю къ преступникамъ условiй, играющихъ роль врачующихъ средствъ. Понятно, какъ важна для государства эта спасительная фаланга, спецiальность которой состоитъ въ томъ, чтобы указывать государству дѣйствительныя причины возникающихъ въ немъ разрушительныхъ явленiй. Всѣ правительства образованныхъ государствъ поняли это давно и указали судьямъ главные пути, ведущiе къ открытiю истины. Положительныя законодательства о гражданскомъ и уголовномъ судопроизводствѣ есть ничто иное, какъ сборники этихъ указанiй. При этомъ конечно, на сколько будутъ велики научныя знанiя судьи, на столько онъ и будетъ близокъ отъ истины. Возьмемъ примѣръ: совершено убiйство въ припадкѣ гнѣва; одинъ судья, узнавъ объ этомъ, удовольствуется объясненiемъ убiйства страстью гнѣва. Другой будетъ доискиваться того: какiя обстоятельства вызвали гнѣвъ, были-ли въ  числѣ ихъ столь влiятельныя, что преступникъ былъ не въ состоянiи удержать гнѣвъ, и, положимъ, найдетъ, что причиною гнѣва былъ только горячiй споръ съ убитымъ. Третiй не остановится и на этомъ и позоветъ медика освидѣтельствовать организмъ преступника, и тогда, можетъ быть, откроется, что онъ одержимъ болѣзнiю, обсуловливающею ненормальную раздражительность; судья войдетъ, съ помощiю медика,


15


въ изысканiе обстоятельствъ, вызвавшихъ эту болѣзнь, и тутъ, можетъ быть, узнается, что климатъ, пища, родъ занятiй, обычаи мѣстности неминуемо должны были создать его раздражительнымъ до невозможности сдерживать свои побужденiя. По своимъ практическимъ послѣдствiямъ важно будетъ то: въ какомъ видѣ судебная власть представитъ предъ законодательной причину убiйства. Въ первомъ случаѣ, законодательной власти ничего не останется дѣлать, какъ только установить наказанiе, устрашающее другихъ отъ совершенiя подобнаго дѣла; въ послѣднемъ, она должна, между прочимъ, принять мѣры противъ влiянiя климата, образа жизни и т. п. Она, напримѣръ, повелитъ осушить въ этой мѣстности болота, изъ которыхъ поднимались постоянные мiазмы, приносящiя съ собою разныя болѣзни, затѣмъ приметъ мѣры къ улучшенiю путей сообщенiя этой мѣстности съ другою здоровою, и тѣмъ будетъ способствовать къ измѣненiю образа жизни и занятiй, и т. д.

Но бываютъ случаи, и ихъ не мало, гдѣ изслѣдованiе коренной причины зла ускользаетъ изъ власти наукъ, какъ положительныхъ такъ и нравственныхъ, гдѣ эксперты не имѣютъ еще достаточныхъ реактивовъ для открытiя причины разныхъ поступковъ, и гдѣ, по общепринятому выраженiю, можно только чувствовать присутствiе извѣстнаго явленiя, но не имѣть никакихъ положительныхъ фактовъ для убѣжденiя себя въ дѣйствительномъ существованiи явленiя.

Эти затрудненiя давно были извѣстны юристамъ, и они изобрѣли средства къ ихъ устраненiю, т. е. веденiе процесса изслѣдованiя истины они ввѣрили судьямъ-спецiалистамъ, людямъ знакомымъ съ наукою, а произнесенiе приговора о  томъ: открыта-ли изслѣдованiемъ истина, или нѣтъ, — поручили людямъ, взятымъ изъ среды общества. Такимъ образомъ, здѣсь главная роль людей, знакомыхъ съ наукою, состоитъ въ томъ, чтобы вывести наружу все, что можетъ дать ключи къ открытiю истины въ дѣлѣ, а роль судей, взятыхъ изъ среды общества, въ которомъ дѣло совершилось, — сказать: открыта-ли, или нѣтъ истина, и притомъ сказать, полагаясь на свою совѣсть, т. е. на то впечатлѣнiе, которое какъ-то безсознательно остается въ человѣкѣ отъ массы дѣйствовавшихъ на него впечатлѣнiй.

Всѣ эти общія понятiя о мѣстѣ, которое занимаетъ юридическая наука въ области человѣческихъ знанiй, о пользѣ или цѣли, которой


16


она служитъ, и процессѣ, которымъ она дѣйствуетъ въ достиженiи своей цѣли, необходимы были намъ, какъ нѣчто руководящее, при разборѣ тѣхъ фактовъ, которые выставлены въ романѣ г. Достоевскаго.

Убiйство Раскольниковымъ было совершено такъ тайно, невидимо и неслышимо, что только одинъ Раскольниковъ зналъ о томъ, кто убилъ старуху и, вмѣстѣ съ нею, другую женщину. Ни одного изъ обстоятельствъ, предшествовавшихъ преступленiю, сопровождавшихъ его и послѣдовавшихъ за нимъ, не было замѣчено никѣмъ изъ свидѣтелей; ни одинъ человѣкъ не видѣлъ и не зналъ, что Раскольниковъ шелъ къ ростовщицѣ, былъ у ней и возвратился отъ нея въ свою квартиру. На платкѣ его можно было найти слѣды крови; въ квартирѣ его, за кроватью, въ углу подъ обоями, можно было отыскать ограбленные вещи; но чтобы прiйди въ его квартиру съ намѣренiемъ его обыскивать, нуженъ былъ какой нибудь поводъ, а его не было. Кромѣ того, совершенiе убiйства человѣкомъ образованнымъ и незанимающимся грубымъ механическимъ трудомъ, — немыслимо для нашего общества, въ сознанiи котораго не варится мысль о возможности человѣку, хотя немного развитому, быть убiйцею, особенно убiйцею изъ корысти.

«Студентъ — тайный убiйца и грабитель» — это такой исключительный, небывалый фактъ, что нужны самыя яркiя, рѣзкiя указанiя на то, чтобы только заподозрить его въ такомъ дѣлѣ; а между тѣмъ, въ первые дни по убiйствѣ даже не было ничего такого, чтобы дало хотя малѣйшiй поводъ поймать какую либо самую тончайшую связинку между убiйствомъ старухи и проживающимъ уединенно, вдали отъ всякихъ человѣческихъ дѣлъ, студентомъ Раскольниковымъ, незнаемымъ и невидимымъ никому во всемъ околоткѣ, кромѣ тупоймной хозяйки его квартиры и ея кухарки. Но, не смотря на это, подозрѣнiе на него пало и пало не потому, что какое нибудь внѣшнее обстоятельство указало на него, а потому, что онъ самъ, Раскольниковъ, напрягшiй всѣ силы свои на скрытiе слѣдовъ преступленiя, этимъ именно и заставилъ подозрѣвать себя. Это опять фактъ не обычный, и опять приходится намъ или обвинить автора въ выдумкѣ, или положиться на разъ признанную за нимъ добросовѣстность разсказа. Но исключительныя обстоятельства жизни автора «Мертваго дома» могли познакомить его очень коротко съ умственной жизнью тѣхъ людей, которыхъ судьба поставила въ


17


необходимость жить и дѣйствовать такъ, чтобъ ни одинъ шагъ ихъ дѣйствiй не былъ никому извѣстенъ.

Настоящiй романъ — «Преступленiе и наказанiе» — съ такимъ знанiемъ и анализомъ ощущенiй преступника, естественно могъ выйди только изъ подъ пера автора «Мертваго дома». Это послѣднее обстоятельство много ручается за правду, и потому въ этомъ случаѣ для насъ въ высшей степени важенъ анализъ того нравственнаго состоянiя человѣка, въ которое онъ сталъ, совершивъ тайное дѣло, и, устрашась его совершенiя, напрягъ всѣ силы души къ скрытiю его слѣдовъ. Для насъ важно изслѣдованiе нравственной жизни человѣка, боящагося каждаго своего шага, заставляющаго другихъ постоянно обманываться въ себѣ, и непозволяющаго никому понять себя. Нужно намъ знать объ этомъ потому, что знанiе насъ самихъ и другъ друга для насъ безусловно важно, какъ средство къ успѣшному развитiю общественной жизни. Откровенность и взаимное довѣрiе есть общественная добродѣтель, покрайней мѣрѣ, добродѣтель общества, взятаго въ идеалѣ; а противуположная ей скрытность вредитъ успѣхамъ общественной жизни. Взявъ наше общество такимъ, какимъ оно есть, мы видимъ въ немъ ежечасно, ежеминутно явленiя скрытности; мы инстинктивно сознаемъ весь вредъ этого и гонимся, вслѣдствiе этого, за узнанiемъ того, что прячется подъ маскою; на рѣзкихъ явленiяхъ, на рѣзкихъ типахъ мы больше останавливаемся потому, что ихъ изучать легче, и потому, что они все-таки есть ничто иное, какъ фокусъ выпуклаго стекла, собирающiй въ одно небольшое пространство множество разсѣянныхъ лучей; а поэтому, изученiе скрывающаго свое дѣло Раскольникова будетъ изученiемъ жизни ребенка, скрывающаго свои шалости отъ глазъ разсудительнаго педагога, жизни мужа, обманывающаго жену, — жены, прячущейся отъ мужа, — работника, прикащика, поставленныхъ въ необходимость проводить и надувать своего хозяина, и проч., и проч. Жизнь иныхъ членовъ нашего общества часто влачится въ такой средѣ, гдѣ и доброму дѣлу нужно прятаться и бояться. Анализъ подобныхъ явленiй приведетъ насъ къ знанiю: насколько измѣняется человѣкъ въ подобной практикѣ и насколько возможно для общества пробивать броню тайны, вредящей его нормальной жизни.


18


Авторъ послѣдовательно, изо дня въ день почти изъ часа въ часъ, ведетъ разсказъ о жизни Раскольникова. Если вводится въ романъ новое лицо, новыя обстоятельства, и такимъ образомъ прерывается нить разсказа о мысляхъ, слѣдующихъ одна за другою въ головѣ героя романа, то возобновленiе объ этомъ разсказа начинается почти вездѣ съ того момента времени, на которомъ остановилась рѣчь о внутренней жизни Раскольникова. Однимъ словомъ авторъ ведетъ непрерывный дневникъ жизни Раскольникова. Внѣшняго разнообразiя въ этомъ дневникѣ, повидимому, довольно; въ новыхъ событiяхъ, въ неожиданныхъ эффектахъ недостатка нѣтъ; но, странное дѣло: у васъ, сколько бы вы не прочли главъ изъ романа, остается послѣ каждой какое-то однообразное ощущенiе. Мало этого, прочитавъ весь романъ, вы изъ общаго обзора его выносите впечатлѣнiе почти тождественное съ тѣмъ, которое осталось у васъ годъ тому назадъ, когда вы пробѣжали только еще первыя главы.

Доискиваясь до причины этаго впечатлѣнiя, вы наконецъ вспоминаете о томъ, что когда вы познакомились съ первыми главами романа, то каждую вновь выходившую главу вы читали какъ что-то будто знакомое вамъ, и вездѣ, послѣ первыхъ страницъ, вы угадывали о содержанiи слѣдующихъ; и у васъ какъ-то безотвязно гнѣздилась въ головѣ мысль: «что было вчера, то будетъ и сегодня и завтра». Если авторъ вводитъ въ романъ новое лицо, новое событiе, измѣняющiя окружающiя Раскольникова обстоятельства, то, казалось бы, читателю слѣдовало бы ожидать какого либо переворота въ нравственной жизни героя романа; но нѣтъ, читатель продолжаетъ оставаться въ прежней увѣренности, что все старое останется по старому; и дѣйствительно, продолжая чтенiе, онъ узнаетъ, что и деньги, полученные отъ матери въ то время, когда кромѣ долговъ небыло у Раскольникова ни полушки, ни письмо от сестры и матери, извѣщающее о готовящемся важномъ семейномъ переворотѣ, ни прiѣздъ ихъ въ Петербургъ, ни вспыхнувшая любовь къ Сонѣ, ни обстоятельства смерти отца ея, — ни что не вноситъ во внутреннiй смыслъ разсказа никакого разнообразiя, и въ жизни Раскольникова не появляется ничего новаго, освѣжающаго, измѣняющаго ежедневное одно и тоже.


19


Въ общемъ вы видите передъ собою человѣка, относящагося къ окружающей жизни автоматически; ко всему онъ относится безразлично, и жизнь съ ея живою дѣятельностiю, съ ея интересами, съ ея радостями и печалями, доставляетъ ему только новый варiантъ на одну и туже старую тэму: «Не выдаетъ-ли это моей тайны?» Это нравственная тюрьма, это отсутствiе всякой разнообразной дѣятельности, это однообразiе, покой, это — нравственная смерть, то есть: невозможность измѣнить свое существованiе, невозможность идти впередъ, обновляться ежедневно, рости, отбрасывать ненужное, принимать живое и новое изъ окружающей природы. Это разрывъ связи съ окружающею жизнью, изолированiе себя отъ обыкновенныхъ человѣческихъ ощущенiй; однимъ словомъ: смерть, съ нравственной точки зрѣнiя. Причиною этому — цѣль, которую онъ старается достигнуть, а именно: скрыть слѣды своего дѣла; отсюда борьба со всѣмъ его окружающимъ изъ за-сохраненiя своей тайны!

Тайна всегда неразлучна съ ощущенiемъ страха. Это положенiе примѣняется не только къ тѣмъ случаямъ, когда человѣкъ скрываетъ дѣйствительно-вредное свое дѣйствiе, но и къ тѣмъ, когда онъ подвергаетъ тайнѣ и доброе намѣренiе, когда онъ боится, чтобы его намѣренiе, будучи открыто, не лишилось чрезъ это возможности быть осуществленнымъ. Тайна безъ страха не мыслима. Коль скоро страхъ исчезаетъ, тайна теряетъ всякiй практическiй смыслъ, и силы человѣка, обращенныя на сохраненiе ея, тотчасъ же перестаютъ расходоваться на этотъ безполезный предметъ. Желанiе скрывать что-либо, какъ и всякое другое желанiе, конечно, возбуждается желанiемъ себѣ пользы, т. е. желанiемъ не нанести себѣ вреда посредствомъ обнаруженiя своего дѣйствiя передъ кѣмъ-бы то ни было, или, говоря иначе, страхомъ передъ вредомъ, могущимъ произойдти отъ обнаруженiя желанiя.

Если «человѣкъ» есть ничто иное, какъ мыслящее извѣстнымъ образомъ существо и обладающее извѣстными идеями, если дѣйствiе мышленiя есть ничто иное, какъ дѣйствiе человѣка въ извѣстномъ направленiи, т. е. самая жизнь его, то выраженiе: человѣкъ готовъ страдать за идею и за сохраненiе ея, будетъ значить, что извѣстный человѣкъ, или извѣстная его идея повинуется прирожденному


20


чувству самосохраненiя. Идея здѣсь самосохраняетъ себя въ силу рокового закона жизни, понуждающаго все существующее, пока оно существуетъ, развиваться, не желать уничтоженiя себя, и противудѣйствовать ему всѣми силами. Каждая идея, какова бы она ни была, способна добровольно только къ тому, чтобы жить и питать себя; а жить и пытать себя, значитъ: дѣйствовать въ свою пользу, — любить себя; а любить себя и желать себѣ пользы неразлучно съ желанiемъ защищаться отъ вреда, коль скоро является подающее къ этому поводъ обстоятельство. А коль скоро обстоятельствомъ этимъ является: боязнь открыть свое существованiе, то возбуждается дѣйствiе скрытiя себя — тайна.

Если тайна обусловливаетъ достиженiе извѣстной цѣли, то у человѣка, двигающагося по пути къ этой цѣли, вмѣсто одной работы — идти впередъ, является еще и другая: скрывать каждый свой шагъ; и эта послѣдняя возбуждается не свѣтлымъ какимъ либо побужденiемъ, а чувствомъ страха, чувствомъ, такъ сказать, обиднымъ для человѣчества, чувствомъ болѣзненнымъ, порожденiемъ людского безсилiя.

И такъ, если человѣкъ предпринимаетъ какое нибудь тайное дѣло, то сумма силъ, заключающаяся въ этомъ человѣкѣ, не вся идетъ на служенiе одной цѣли, а раздѣляется между двумя, и на долю скрытiя своей дѣятельности обращается иногда самая большая часть силъ. Чрезъ это, движенiе къ главной цѣли совершается медленно, трудно, неуспѣшно и даже подчасъ бываетъ невозможно, по недостатку силъ, обращенныхъ на служенiе главной цѣли. При этомъ замѣтимъ, что если справедливо общее положенiе, что человѣкъ, предающiйся какой либо идеѣ, начинаетъ мало по малу любить эту идею, то, по приложенiи этого заключенiя къ человѣку, двигающемуся къ своей цѣли и скрывающему свое движенiе, мы должны признать: что этотъ человѣкъ долженъ любить не только главную свою дѣятельность, ведущую къ его цѣли, но и другую, которою онъ закрываетъ свою главную дѣятельность. Такимъ образомъ онъ долженъ любить двѣ цѣли: цѣль его движенiя и цѣль скрытiя этого движенiя. Но послѣдняя, по существу своему, есть побочная цѣль, и движенiе къ ней предпринято только потому, что есть обстоятельства, мѣшающiя ему идти прямо, — это непрiятныя обстоятельства, влекущiя за собой ненужную


21


дѣятельность, на которую расходуются силы, необходимыя для достиженiя главной цѣли; слѣдовательно, дѣятельность для этой побочной цѣли затрудняетъ движенiе къ главной, и, по отношенiю къ ней, непрiятная дѣятельность. Между тѣмъ, когда на эту побочную цѣль устремлена большая часть суммы силъ, когда она въ данный перiодъ времени, становится уже главною цѣлью, главною дѣятельностiю, — то она отбывается человѣкомъ уже съ полною любовiю, что и равняется почти забвенiю той цѣли, для которой она предпринималась. Возмемъ въ примѣръ полицейскаго сыщика; прежде чѣмъ онъ сдѣлался сыщикомъ, онъ былъ обыкновеннымъ, какъ и всѣ люди, человѣкомъ; прiятное для всѣхъ, прiятно было и для него; слѣдовательно, добродѣтели: откровенность и прямодушiе въ сношенiяхъ съ людьми были и имъ признаваемы за добродѣтели, и, при встрѣчѣ ихъ въ окружающихъ людяхъ, они производили и на него прiятное впечатлѣнiе; но вотъ, положимъ, въ видахъ общаго блага, онъ пошелъ на войну съ людьми, пренебрегающими общимъ благомъ, т. е. принялъ на себя обязанность выслѣживать и открывать воровъ, убiйцъ, и проч. Въ видахъ успѣшности своихъ дѣйствiй, онъ долженъ теперь носить почти постоянно на своемъ лицѣ маску, притворство, лгать передъ людьми, однимъ словомъ: дѣлать то, что прямо противорѣчитъ откровенности и прямодушiю. Сначала все это ему больно, не по сердцу; но чрезъ нѣсколько лѣтъ, онъ такъ свыкается съ своей дѣятельностiю, что уже любитъ ее, не можетъ жить безъ нея; и теперь, встрѣтясь съ откровенностiю и прямодушiемъ, онъ радуется уже тому, что наткнулся на средство къ открытiю какихъ либо слѣдовъ распутываемаго имъ дѣла, тогда какъ прежде, столкновенiе это обрадовало бы его совсѣмъ по другой причинѣ, по той именно, по которой мы любимъ встрѣчать все прямодушное и откровенное. Или возьмите другой примѣръ: люди первоначально начали воевать собственно только потому, чтобы сохранить свое благо; слѣдовательно, война для нихъ была первоначально зломъ, т. е. вещью непрiятною; но что сдѣлалось потомъ, при частыхъ повторенiяхъ военныхъ дѣйствiй? явилась привычка воевать, за привычкою послѣдовала любовь къ процессу нанесенiя и отраженiя ударовъ; различныя возбужденiя нервной системы, во время этого процесса, сдѣлались прiятны, и средневѣковой рыцарь скучалъ во время мира — 


22


нравственно, а мускулы его, привыкшiе къ извѣстной напряженной дѣятельности, тосковали отъ неупражненiя, и онъ выдумалъ игры военныя: борьбу, боксированiе, турниры, на которыхъ подвергалъ себя возможнымъ непрiятностямъ, уже не имѣя въ головѣ ни единой мысли объ общемъ благѣ.

И такъ, если изѣстное благо достигается не прямою дорогою, не средствами, солидарными съ понятiемъ о благѣ, но прямо ему противуположными, то достиженiе главной цѣли (блага) дѣлается затруднительно потому, что тратятся силы: во 1-хъ на приневоливанiе, такъ сказать, себя къ побочной дѣятельности, — какъ къ средству къ достиженiю цѣли, и во 2-хъ на самую эту побочную дѣятельность. И если всѣ стремленiя человѣка къ извѣстной цѣли, сопровождаемыя желанiемъ скрытности, заключаютъ въ себѣ двѣ цѣли: цѣль сдѣлать извѣстное дѣло и цѣль скрыть его, то каждый шагъ къ достиженiю главной цѣли замедляется въ тотъ же моментъ времени необходимостью сохранить тайну, и человѣкъ дѣлаетъ двойную работу, тратитъ неестественно силы, а продолжительная ненормальная трата силъ влечетъ за собою слабость, упадокъ, недостатокъ силъ для обсужденiя, направленiя и исполненiя своей дѣятельности: по обѣимъ дорогамъ работа идетъ неумно.

Для полнаго понятiя о состоянiи человѣка, дѣйствующаго скрытно, намъ необходимо еще разъяснить то непрiятное ощущенiе, которое большею частiю бываетъ неизбѣжно при процессѣ скрыванiя своей тайны. Это ощущенiе — страхъ. Страхъ — это извѣстное болѣзненное состоянiе организма, которое бываетъ въ высшей степени опасно для всякой дѣятельности человѣка, потому что служитъ ему величайшею помѣхою, какъ и всякаго рода болѣзнь, уже прямо отымающая возможность дѣйствовать. Насколько смерть и болѣзнь противны и вредны человѣку, настолько же противно ему и состоянiе страха. И если тайна такого рода, что немыслима безъ страха, то это ощущенiе, сопровождающее человѣка на каждомъ шагу, становится наконецъ неразлучнымъ его ощущенiемъ, человѣкъ уже боится въ каждый моментъ своего дѣйствiя; страхъ дѣлается неразлучнымъ спутникомъ его жизни, возбудителемъ ея, вытѣсняетъ или порализируетъ всѣхъ другихъ возбудителей жизни, и отравляетъ собою каждый моментъ дѣятельности


23


человѣка. Тутъ уже тратятся человѣкомъ силы не на какую либо дѣятельность, хотя и ненужную, но все-таки имѣющую соприкосновенiе къ главной цѣли, а тутъ они уже тратятся на то, на что они идутъ у каждаго пораженнаго болѣзнiю: на борьбу противъ болѣзни, на лѣченiе организма. Это опять новая помѣха человѣку достигать своей цѣли, и въ дѣлѣ достиженiя ея дѣйствовать успѣшно; это опять новое условiе къ тому, чтобы изолировать себя отъ влiянiя другихъ возбудителей въ жизни, а слѣдовательно поставить себя въ положенiе сидящаго въ тюрьмѣ, нравственно-умершаго. Но у заключеннаго въ тюрьмѣ еще не совершенно разорвана связь съ остальнымъ мiромъ, у него есть соединительный, живительный проводникъ къ нему: надежда быть свободнымъ. А есть-ли что либо подобное у человѣка, живущаго подъ влiянiемъ страха за обнаруженiе своего дѣйствiя?

Кажется, съ перваго раза легко сказать: что я вотъ сдѣлаю такое-то дѣло, сохраню это въ тайнѣ, и никто не будетъ знать, что это сдѣлано, и притомъ сдѣлано мною! Напр. въ комнатѣ кромѣ меня нѣтъ никого, поэтому если я сожгу одну спичку изъ этой коробки, въ которой ихъ цѣлая тысяча, то никто не будетъ знать о томъ, что я сожогъ ее. Можетъ быть условно это будетъ и такъ, но можно-ли сказать, что это безусловно возможно? Отъ спички останется уголь; куда вы его дѣнете? положите въ свой карманъ и потомъ, выйдя на улицу, бросите его въ рѣку; но вѣдь васъ могутъ видѣть подходящимъ къ рѣкѣ, дѣлающимъ подлѣ нея что-то; вамъ обо всемъ этомъ должно прiйдти въ голову, и это заставитъ васъ принять подлѣ рѣки такое положенiе, какое неподало бы повода къ обращенiю на васъ вниманiя. За тѣмъ, какъ вы можете абсолютно предположить, что никто неслѣдитъ тогда за вами: вѣдь вы знаете, что дитя или человѣкъ праздный рѣшительно смотрятъ на все, что имъ попадается на глаза. Конечно, можетъ и не быть всего этого, но съ вашей-то субъективной точки зрѣнiя можете-ли вы заключить, чтобы ничего этого не было? гдѣ у васъ основанiе къ заключенiю, что никто не видалъ, какъ вы выпустите изъ рукъ уголь, или пепелъ? Теоретически вы никогда не можете остановить себя на какомъ либо если; кромѣ того, вы должны перебрать, взвѣсить и предупредить всѣ эти если, а если этихъ если столько, сколько разнообразныхъ предметовъ на землѣ и комбинацiй


24


изъ нихъ, то на переборъ ихъ не достанетъ вамъ цѣлой жизни. Вы можете только здѣсь сдѣлать одно вѣрное теоретическое заключенiе: что вы дошли до самой большой степени вѣроятности на успѣхъ вашего дѣла; но положительнаго заключенiя о томъ, что вы вполнѣ достигли успѣха, строгая логика вамъ не позволяетъ сдѣлать. Дальше, — таже неотступная логика вамъ говоритъ, что пока вы заняты были придумыванiемъ: какъ бы не быть замѣченнымъ, пока вы приводили въ дѣйствiе придуманное, то вы на каждомъ моментѣ своихъ мыслей и дѣйствiй должны были чувствовать жгучую каплю страха (можетъ быть незамѣтно для васъ дѣйствовавшаго на вашъ организмъ, но все-таки дѣйствовавшаго), мѣшавшаго вамъ мыслить и дѣйствовать нормально. Вы вѣдь знаете, какъ легко пройдти по одной половицѣ въ комнатѣ, и какъ трудно пройдти по ней, если ее положить надъ пропастью, — и вы знаете, что въ послѣднемъ случаѣ только одинъ страхъ упасть въ пропасть рождаетъ для васъ почти совершенную невозможность прошагать благополучно по половицѣ. И такъ, теоретически вы никогда и никогда не рѣшите сами, вполнѣ утвердительно для себя, вопроса: дѣйствительно-ли вы скрыли то, что хотѣли; слѣдовательно, вы никогда, сколько бы не дѣйствовали, не можете выбраться изъ-подъ страха быть открытымъ. Посмотрите-же, что дѣлаетъ Раскольниковъ, и что съ нимъ дѣлается? Кажется, человѣку, удачно совершившему убiйство и добравшемуся незамѣченнымъ съ ограбленными вещами до своей квартиры, не трудно было сдѣлать простое соображенiе, куда и какъ спрятать вещи? Но у Раскольникова выходитъ дѣло иначе: онъ сперва соображаетъ, что хорошо будетъ запихать ихъ подъ обои въ углу, и, исполнивши это, онъ радуется своей выдумкѣ: «все съ глазъ долой и кошелекъ тоже», радостно думаетъ онъ…. Но вдругъ вслѣдъ за этимъ, шепчетъ съ отчаянiемъ: «развѣ это такъ прячутъ?» «Чему я теперь радъ? — подлинно, разумъ меня оставляетъ».

«Въ изнеможенiи сѣлъ онъ на диванъ, и тотчасъ же нестерпимый ознобъ снова затрясъ его. Машинально потащилъ онъ лежавшее подлѣ, на стулѣ, бывшее его студенческое зимнее пальто, теплое, но уже почти въ лохмотьяхъ, накрылся имъ, и сонъ и бредъ опять разомъ охватили его. Онъ забылся.»

Не болѣе какъ минутъ черезъ пять вскочилъ онъ снова, и тотчасъ


25


же, въ изступленiи, опять кинулся къ своему платью. — «Какъ это могъ я опять заснуть, тогда какъ ничего не сдѣлано! такъ и есть, такъ и есть: петлю подъ мышкой до сихъ поръ не снялъ! Забылъ, объ такомъ дѣлѣ забылъ! Такая улика!» Онъ сдернулъ петлю и поскорѣй сталъ разрывать ее въ куски, запихивая ихъ подъ подушку въ бѣлье. — «Куски рваной холстины ни въ какомъ случаѣ не возбудятъ подозрѣнiя; кажется такъ, кажется такъ!» повторялъ онъ, стоя среди комнаты, и съ напряженнымъ до боли вниманiемъ сталъ опять высматривать кругомъ, на полу и вездѣ, не забылъ ли еще чего-нибудь? Увѣренность, что все, даже память, даже простое соображенiе оставляютъ его, — начинала нестерпимо его мучить. — «Что, неужели ужъ начинается, неужели это ужъ казнь наступаетъ? Вонъ, вонъ, такъ и есть!» Дѣйствительно, обрѣзки бахромы, которую онъ срѣзалъ съ панталонъ, такъ и валялись на полу, среди комнаты, чтобы первый посѣтитель ихъ увидѣль! — «Да что же это со мною!» вскричалъ онъ опять какъ потерянный.

Тутъ пришла ему въ голову странная мысль: что можетъ-быть и все его платье въ крови, что можетъ-быть много пятенъ, но что онъ ихъ только не видитъ, не замѣчаетъ, потому что соображенiе его ослабѣло, раздроблено… умъ помраченъ… Вдругъ онъ вспомнилъ, что и на кошелькѣ была кровь. — «Ба! такъ стало-быть и въ карманѣ тоже должна быть кровь, потому что я еще мокрый кошелекъ тогда въ карманъ сунулъ!» Мигомъ выворотилъ онъ карманъ и, — такъ и есть — на подкладкѣ кармана есть слѣды, пятна! — «Стало-быть не оставилъ же еще совсѣмъ разумъ, стало-быть есть же соображенiе и память, коли самъ спохватился и догадался!» подумалъ онъ съ торжествомъ, глубоко и радостно вздохнувъ всею грудью; — «просто слабосилiе лихорадочное, бредъ на минуту», и онъ вырвалъ всю подкладку изъ лѣваго кармана панталонъ. Въ эту минуту лучъ солнца освѣтилъ его лѣвый сапогъ, — на носкѣ, который выглядывалъ изъ сапога, какъ-будто показались знаки. Онъ сбросилъ сапогъ: — «дѣйствительно знаки! весь кончикъ носка пропитанъ кровью;» должно-быть, онъ въ ту лужу неосторожно тогда ступилъ… «Но что же теперь съ этимъ дѣлать? Куда дѣвать этотъ носокъ, бахрому, карманъ?»

Онъ сгребъ все это въ руку и стоялъ посреди комнаты. — «Въ печку? Но въ печкѣ прежде всего начнутъ рыться. Сжечь? да и чѣмъ сжечь?


26


спичекъ даже нѣтъ. Нѣтъ, лучше выйдти куда-нибудь и все выбросить. Да! лучше выбросить!» повторялъ онъ, опять садясь на диванъ, — «и сейчасъ, сiю минуту, не медля!...» Но вмѣсто того, голова его опять склонялась на подушку, опять оледенилъ его нестерпимый ознобъ; опять онъ потащилъ на себя шинель. И долго, нѣсколько часовъ, ему все еще мерещилось порывами, что «вотъ бы сейчасъ, не откладывая, пойдти куда-нибудь и все выбросить, чтобъ ужъ съ глазъ долой, поскорѣй, поскорѣй!» Онъ порывался съ дивана нѣсколько разъ, хотѣлъ-было встать, но уже не могъ. Окончательно разбудилъ его сильный стукъ въ двери.

Видите-ли, какъ неразуменъ каждый шагъ къ достиженiю цѣли; видите-ли, какъ недостаетъ умственныхъ силъ на обдумыванiе очень несложныхъ дѣлъ, — недостаетъ даже человѣку, привыкшему работать умственно. Затѣмъ, какъ легко было бы ему сообразить, что явившiйся съ повѣсткою изъ полицiи дворникъ подаетъ ему позывъ не по дѣлу объ убiйствѣ, потому что не дворникъ съ бумагою, а слѣдователь съ понятыми явились бы къ нему обыскивать его комнату; а между тѣмъ, сидяшее въ головѣ сознанiе страха быть открытымъ врывается во всякое его соображенiе, во всякую вновь возникающую мысль и тѣмъ затрудняетъ правильный процессъ мышленiя.

Вслѣдствiе этого Раскольниковъ, распечатавъ, и добравшись до смысла повѣстки, требующей явиться въ полицiю въ сегодняшнiй день. т. е. въ день полученiя ея, думаетъ слѣдующимъ образомъ: «Да когда же это бывало, никакихъ я дѣлъ съ полицiею не имѣю, и почему какъ разъ сегодня? Господи, поскорѣй бы ужъ…… пропаду, такъ пропаду, все равно»…. А между тѣмъ, какъ ясно было, что повѣстка, которая зоветъ явиться сегодня, должна быть написана вчера, т. е. до совершенiя еще имъ убiйства, что не повѣстка, а слѣдователь бы явился сегодня его обыскивать и распрашивать, если бы его заподозрили уже въ преступленiи. «Это хитрость; это — они хотятъ заманить меня и сбить на всемъ» продолжаетъ дальше раздумывать Раскольниковъ, увѣрившись уже совсѣмъ, что его зовутъ по дѣлу объ убiйствѣ: «а тутъ нарочно безъ меня обыскъ….. если спросятъ, я, можетъ быть, и скажу»…. Вся эта тирада мыслей начинается еще въ комнатѣ Раскольникова и кончается уже послѣ путешествiя по нѣсколькимъ комнатамъ


27


управленiя квартальнаго надзирателя. Кажется, было время дойдти до правильнаго заключенiя. Но ложно взятое направленiе уноситъ его далеко въ сторону отъ прямой линiи, и только новый фактъ изъ жизни, прямо противуположный неправильнымъ выводамъ, можетъ заставить его своротить на истинную дорогу. Такимъ отрезвляющимъ фактомъ было то равнодушiе, съ которымъ отнеслись къ Раскольникову: писецъ, сидѣвшiй въ первой комнатѣ, и письмоводитель во второй. Раскольниковъ, перевелъ духъ свободно; «навѣрно не то?» говоритъ онъ, мало по малу ободряясь и усовѣщивая себя опомниться. И затѣмъ, только уже тогда, когда ему, такъ сказать, въ ротъ положили объясненiе, зачѣмъ его позвали, сказавши, что его требовали по дѣлу о взысканiи денегъ, — то онъ убѣдился совершенно, что тайна его неоткрыта; страхъ отлетѣлъ и Раскольниковъ получилъ на нѣсколько времени возможность не разлагать въ одно и тоже время своихъ силъ на нѣсколько дѣятельностей. Онъ начинаетъ вести разговоръ съ членами полицiи по дѣлу о взысканiи съ него денегъ хозяйкою, не думая уже тутъ больше ни о чемъ, кромѣ этого дѣла, не преслѣдуя въ тоже время цѣли — скрывать что либо изъ этого дѣла, и не разстроиваясь страхомъ. «Онъ вздохнулъ отъ радости; ему стало не выразимо легко: все съ плечъ слетѣло»….. На другой вопросъ помощника квартальнаго надзирателя, онъ отвѣчаетъ громко и дерзко; онъ сердится на дерзость и радуется тому, что разсердился т. е. сталъ человѣкомъ прежнимъ, откликающимся на все совершающееся въ жизни. Близкiе родственники больного, лежавшаго безгласно и недвижимо, радуются первому звуку его голоса, не смотря на то, что это собственно — стонъ, выражающiй сознанiе боли, радуются потому, что этотъ стонъ говоритъ о возвращенiи къ жизни. Радость воскресенiя сдѣлала свое дѣло. Раскольниковъ, этотъ человѣкъ, много выстрадавшiй отъ несправедливости людей и озлобленный противъ нихъ, вдругъ находитъ въ себѣ потребность высказать, и гдѣ-же? — въ конторѣ квартальнаго надзирателя, откровенно свои прежнiя сердечныя отношенiя къ дочери хозяйки, и осуществляетъ эту потребность.... Но только лишь Раскольникову удалось войдти въ общую человѣческую жизнь, какъ нѣкоторые факты опять сблизили его съ тѣми фактами, которые были развиты и усвоены имъ при сопутствованiи страха и тайны. Продолжая свой разсказъ, Раскольниковъ доходитъ до щекотливаго объясненiя,


28


какъ хозяйка, обѣщавшись не употреблять во зло подписаннаго имъ заемнаго письма, нарушила обѣщанiе и подала письмо ко взысканiю въ то время, когда ему ѣсть нечего… Едва коснулся этого Раскольниковъ, какъ снова поднялись въ его головѣ тѣ группы мыслей, которыя родились и развились при сопутствованiи страха: «Мрачное ощущенiе мучительнаго, безконечнаго уединенiя и отчужденiя вдругъ сознательно сказались душѣ его.» Почему же вдругъ навѣялась эта мысль? Потому что, возвратившись къ общей жизни, Раскольниковъ сейчасъ-же наткнулся въ ней на фактъ, имѣющiй тѣсное отношенiе къ убiйству, имъ совершенному, и со всѣми послѣдовавшими за этимъ обстоятельствами… «И вотъ теперь, когда я уроки потерялъ и мнѣ ѣсть нечего, она подаетъ ко взысканiю» (заемное письмо). Слова: мнѣ ѣсть нечего, были одна изъ основныхъ причинъ къ усвоенiю Раскольниковымъ теорiи: цѣль оправдываетъ средства, и за тѣмъ къ осуществленiю ея — убiйству и начавшемуся съ этого времени тѣсному знакомству его со страхомъ. И такъ, при первомъ выходѣ своемъ изъ тюрьмы въ жизнь дѣйствительную, онъ натыкается уже на обстоятельство, снова возвращающее его въ тюрьму. Случайность-ли это, или необходимое условiе? Если обратимъ вниманiе на то, что всѣ обстоятельства, изъ которыхъ составляется жизнь, тѣсно связаны между собою, происходятъ одно изъ другого, складываются изъ ряда схожихъ между собою фактовъ, — то невозможно и допустить, что рѣчь объ одномъ не напоминала о другомъ, о третьемъ. Слѣдовательно, и бѣгствомъ изъ своей тюрьмы Раскольникову не было возможности спастись отъ этой тюрьмы, то-есть: забыть свою тайну и неизбѣжный съ нею страхъ. Мы вспомнимъ здѣсь наше предъидущее разсужденiе о любви человѣка къ своей постоянной дѣятельности, какова-бы она ни была, о влюбчивости въ свою идею, или, лучше и вѣрнѣе сказать, о любви идеи самою себя, о роковомъ стремленiи ея сохранять себя. Вспомнимъ о томъ, что разъ сдѣлавшись главною дѣятельностiю и забравъ на питанiе себя всѣ силы организма, она, не смотря на то, что не къ добру ведетъ его, продолжаетъ дѣйствовать эгоистично. Приведемъ себѣ на память искалѣченные типы временъ романтизма; вспомнимъ этихъ людей, обращавшихъ страданiя свои во что-то похожее на наслажденiе, и услаждавшихъ себя страданiями; да посмотримъ и нынѣ на


29


людей, находящихъ удовольствiе слушать печальную, раздирающую сердце музыку, которая должна быть невыносимою, по своему существу, для человѣка здороваго душою и тѣломъ, потому что ею возбуждаются исключительно представленiя и картины человѣческихъ страданiй. И такъ, въ силу общей связи между собою всѣхъ фактовъ общественной жизни, въ силу страха и въ силу привычки къ извѣстной дѣятельности, Раскольниковъ не можетъ отстать отъ думы на свою мрачную тэму, отъ цѣли, къ которой онъ идетъ, и отъ готовящагося ему на каждомъ шагу сознанiя, что онъ борется попусту, что цѣль въ сущности недостижима, — и вотъ у него вырываются часто слова: «поскорѣй бы, поскорѣй бы уже пропасть», т. е. поскорѣе бы отдѣлаться отъ этой цѣли, бросить которую самъ не въ силахъ, достигнуть которой самъ тоже не въ силахъ, — слѣдовательно отъ этой автоматичности въ его жизненной дѣятельности, отъ сознаваемаго имъ невладѣнiя самимъ собою.

С.Капустинъ.

(Окончанiе въ слѣд. книжкѣ).