Бѣльскiй Н. Наша современная журналистика // Женскiй Вѣстникъ. 1867. № 6. С. 84-109. 

84

НАША СОВРЕМЕННАЯ ЖУРНАЛИСТИКА.

«Отечественныя Записки», кн. 1-8. — «Русскiй Вѣстникъ», кн. 1-3. — «Всемiрный трудъ», кн. 1-2. — «Литературная Библiотека», кн. 1-8, 1867.

Славное время настало теперь для нашей журналистики, — время мирное и спокойное, время старыхъ эстетическихъ иллюзiй и отвлеченныхъ разсужденiй на давно забытыя тэмы, — словомъ, доброе старое время.

«Литературная Библiотека» въ этомъ случаѣ была откровеннѣе всѣхъ другихъ журналовъ. Не видя болѣе враговъ своего направленiя, она открыто заявила свою радость и съ восторгомъ привѣтствовала возвращенiе «добраго стараго» времени. Это замѣчательное пpивѣтcтвie вырвалось у ней такъ искренно, что мы не можемъ не выписать его, — тѣмъ болѣе, что оно даетъ намъ случай заглянуть, такъ сказать, въ самую душу нашей современной журналистики и понять ея затаенныя чувства и пожеланiя. Вотъ это привѣтствiе, съ нѣкоторыми впрочемъ незначительными пропусками:

«Доброе старое» время-то многострадальное, то добродушное, то разгульное, то мирное, то героическое, но всегда полное жизни и неудержимаго стремленiя впередъ къ лучшему… наше «доброе старое» время смѣлѣе и самоувѣреннѣе начинаетъ выступать изъ-за 

85

туманныхъ завѣсъ и грудъ развалинъ, грязи и мусору, которыми думали было завалить, закрыть его отъ насъ какiе-то «новые люди». Почтенный, величавый обликъ этого «добраго стараго» времени, возставая передъ нами въ ореолѣ дѣйствительныхъ заслугъ и подвиговъ, начинаетъ обращать наши взоры и сердца опять къ себѣ — отъ фантастическихъ странъ аллюминiевыхъ дворцовъ, куда было устремились наши помыслы, спорхнувъ съ почвы дѣйствительныхъ, жизненныхъ интересовъ. Къ великой радости, мы начинаемъ открывать дѣйствительный интересъ въ этой почвѣ и притомъ въ непосредственной связи съ нашимъ прошедшимъ, еще такъ недавно обрѣтавшимся не въ авантажѣ (?), благодаря туману, напущенному на насъ непризванными апостолами... И прошедшее не остается равнодушно къ нашему обращенiю: съ незлопамятностью «добраго стараго» времени оно охотно открываетъ свои запыленыя лѣтописи, свои замкнутые долгимъ молчанiемъ уста и разсказываетъ интересную повѣсть, въ которой мы можемъ найдти столько полезныхъ уроковъ, сколько хватитъ въ насъ вниманiя и доброй воли. И т. д.

(Лит. библ. кн. 2 декабрь 1866 г. стр. 98 и 99.).

И это вѣрно! Факты говорятъ неотразимо. Довольно заглянуть на нашу современную журналистику, что бы убѣдиться въ томъ, что мы отъ добраго стараго времени ушли не далеко, и что въ этой массѣ романовъ и ученыхъ статей съ новыми заголовками намъ «старина наша слышится».

«Давно-давно, въ лѣта моей юности, въ лѣта невозвратнаго счастiя» — какъ сказалъ Гоголь, — я помню съ какимъ лихорадочнымъ трепетомъ читалъ я тогдашнiя повѣсти и романы, въ которыхъ главными героями были разбойники, контрабандисты, художники и историческiе герои. Бывало, даже духъ захватывало у меня отъ вычурныхъ и еффектныхъ oписанiй разныхъ ужасовъ, невѣроятныхъ приключенiй, заманчивыхъ любовныхъ исторiй и всякихъ фантастическихъ миражей; я бывало зачитывался ими до одурѣнiя, до невозможности вникать въ дѣйствительность и понимать: гдѣ я, и что я? Книги увлекали меня совсѣмъ въ другую жизнь и до «жалкой» дѣйствительности мнѣ рѣшительно не было никакого дѣла. Тогда тоже было время такое, что журналистикѣ спорить было не о чемъ, разработывать было нечего, всѣ важные вопросы были покончены, и литература покоилась въ мipѣ эстетики и фантазiи, и отвлеченныхъ никому не нужныхъ разсужденiй; а съ нею конечно и послушная публика увлеклась туда же; головы большинства грамотныхъ людей были наполнены всѣми этими разбойниками, художниками и 

86

историческими героями и чувствовали тоже одурѣнiе и туже апатiю къ «жалкой» дѣйствительности, какую чувствовалъ и я...

Теперь, при чтенiи нашей современной журналистики, особенно главныхъ, торжествующихъ ея органовъ, мнѣ часто невольно припоминается это старое время. Въ самомъ дѣлѣ, читая, напримѣръ, «Островитянъ» г. Стебницкаго съ дикимъ художникомъ-героемъ, или «Трущобы» съ разбойниками, или всѣ эти «Приключенiя королевича Густава Ираковича», нѣсколько Дмитрiевъ Донскихъ, поручика Гладкова и даже пресловутую «Смерть Ioaнна Грознаго» — какъ-то по-неволѣ припоминаешь старые полузабытые романы, вродѣ: «Князя Курбскаго», «Шапки Юродиваго», «Таинственнаго монаха», «Смерть Ляпунова», «Рука Всевышняго Отечества спасла» и tutti quanti, которые въ свое время тоже волновали общество тоже уносили его въ мiръ эстетическаго самоуслажденiя и отвлекали отъ дѣйствительности. Снова, точно изъ за могилы возникаютъ на свѣтъ Божiй и появляются въ современной журналистикѣ такiя полузабытыя имена, какъ Вельтманъ, Даль и Тимофеевъ, все что пряталось и таилось подъ разными псевдонимами въ недавнее «новое» время, теперь смѣло выступаетъ прямо подъ своимъ именемъ и знаменемъ. Теперь имъ уже нечего скрываться и бояться, они опять чувствуютъ себя въ своей сферѣ, и торжествуютъ...

Вмѣстѣ съ приближенiемъ «добраго стараго» времени, самый слогъ литературный сталъ понемногу измѣняться на старый ладъ, особенно въ патетическихъ мѣстахъ, и напоминать тѣ вычурныя, кудреватыя выраженiя, которыми любили щеголять наши предки. Для примѣра вьпишемъ нѣсколько строкъ изъ нѣкоторыхъ современныхъ намъ авторовъ. Воть, напримѣръ, oпиcaнie цвѣтовъ во «Снѣ» г. Генслера.

«Цвѣты, это мечтающiя безмолвныя птицы, въ cвоихь роскошныхъ, усыпанныхъ яхонтами, сапфирами и рубинами одеждахъ; это задушевныя, выраженныя божественными красками, пѣcни этихъ воздушныхъ царицъ, торжественно ихъ слушающихъ и задумчиво потомъ межъ собой перешептывающихся далекихъ, незнаемыхъ нами дѣвственныхъ лѣсовъ; это будущiя души, всегда прекрасныя, которыя когда нибудь посѣтятъ этотъ чуждый еще для нихъ мiръ и которымъ, пока, понятны только страстно ихъ цѣлующiе солнечные лучи, да матерински заботливо ихъ убаюкивающее ciянie ночной луны, да трепетно съ любовiю на нихъ до самаго утра смотрящiе небесные глазки — звѣзды»... И т. д. (Всем. Трудъ, кн, 1).

А вотъ, напр., описaнie сумерокъ въ повѣсти г. Стебицкаго: 

87

«Уже почти всѣ звѣнья янтарныхъ дверей были забраны, и въ яркихъ просвѣтахъ между темныхъ полосъ клубилися легкiя струйки тумана. Густой массой сначала тянутся онѣ внизу, потомъ быстро несутся кверху, какъ легкiя тѣни въ длинныхъ одеждахъ, и исчезаютъ вверху, гдѣ смыкается небо»...  и проч. и проч. (От. Зап. Кн. 22. 1866).

Нe напоминаютъ-ли подобныя строки Марлинскаго, Зинаиду Р-ву и прочихъ писателей старины!

Раскройте любую книжку поименованныхъ нами выше журналовъ и отыщите въ нихъ хоть что нибудь относящееся именно до современной жизни, изъ чего бы читатель могъ вывести какой нибудь практическiй выводъ, или по крайней мѣрѣ могъ бы судить о насущныхъ интересахъ и потребностяхъ современнаго намъ общества, — нѣтъ не найдете, какъ будто въ обществѣ и въ самомъ дѣлѣ нѣтъ теперь никакихъ практическихъ интересовъ и потребностей. Наконецъ перенесите любую книжку «Всемiрнаго Труда» или «Литературной Библiотеки» за двадцать или за тридцать лѣтъ назадъ, и интересъ журнала будетъ все тотъ же, ничто не нарушитъ вашей иллюзiи, ничто ни напомнитъ вамъ вашего современнаго, кромѣ обложки, на которой выставленъ 1867 годъ. Не обидно ли это для прогресса нашей литературы, и для читателей, которымъ приходится видѣть въ нашей журналистикѣ не ключь къ разрѣшенiю практическихъ вопросовъ, а простую забаву, ради невиннаго препровожденiя времени. Вѣдь нельзя же въ самомъ дѣлѣ считать современностью эти вѣчные и всѣмъ уже давно надоѣвшiе толки о такъ называемыхъ нигилистахъ, надъ которыми вволю потѣшается теперь наша разнуздавшаяся пресса! Нельзя потому, что еще три года тому назадъ_, въ самый разгаръ нигилизма, у насъ было, по мѣткому выpaжeнiю г. Щедрина, всего «два съ половиною нигилиста и полторы нигилистки», которые, конечно, теперь уже раскаялись и сдѣлались мирными гражданами. А между тѣмъ съ непонятнымъ постоянствомъ журналистика до сихъ поръ все еще яро докалачиваетъ этотъ страшный для нея призракъ, изощряетъ надъ нимъ свое ожесточенное воображенiе, горячится, измышляетъ никому не нужныя и безполезныя инсинуацiи и всѣми силами старается напугать скучающую и равнодушную публику. Съ какою удивительною ловкостью умѣютъ эти господа сочинители припутать нигилистовъ во всевозможной статьѣ. Идетъ ли дѣло о желѣзныхъ дорогахъ, или о 

88

земствѣ, или о Ташкентѣ, или романъ новый пишется — со второй-третьей страницы уже дѣлается намекъ на нигилистовъ, а какъ удалось автору свести толки на этотъ предметъ — онъ уже доволенъ и видимо радъ случаю прикрыть свою пустоту и не привлекательность своихъ положительныхъ мнѣнiй. И эта скучная игра тянется воть уже нѣсколько лѣтъ, и, Богъ знаетъ, когда она кончится.

Предоставленная своимъ собственнымъ силамъ и средствамъ и не чувствуя надъ собою никакого контроля ума и совѣсти, наша журналистика, въ нѣкоторыхъ ея органахъ, видимо стремится туда, куда она неизбѣжно должна устремиться при подобномъ порядкѣ вещей. Воюя противъ погибшихъ нигилистовъ, подъ личиною благонамѣренности и гуманныхъ цѣлей, она между тѣмъ постепенно вырабатываетъ одно oбщee направленiе, которое слѣдуетъ назвать трущобнымъ или, вѣрнѣе, клубничнымъ. Чаще и чаще нынѣ встрѣчаются статьи, которые по удачному выраженью г. Соловьева «дѣйствуютъ болѣе на спинной, чѣмъ на головной мозгъ читателей», т. е. затрогиваютъ ихъ животныя инстинкты, и постепенно развращаютъ ихъ воображенie. Этимъ путемъ гг. писатели безспорно смогутъ усыпить общество и отвлечь его отъ тѣхъ общественныхъ интересовъ, которые недавно волновали его. Цѣль оправдываетъ средства. Когда дитя кричитъ и плачетъ, глупая нянька начинаетъ щекотать его — и дитя смолкаетъ и засыпаетъ. Средство, какъ видите, испытанное, — почему-же и писателямъ не испытать его надъ своими читателями, тѣмъ болѣе, что оно заманчиво и навѣрное привлечетъ многихъ. Въ сороковыхъ годахъ эту роль играли въ обществѣ романы Поль де-Кока и сотни разныхъ «Обольстителей», «Жертвъ» и имъ подобныхъ романовъ, читавшихся, какъ извѣстно, съ огромнымъ любопытствомъ и замиранiемъ духа. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ подобную роль исполняла не литература, а безчисленные танц-классы, съ разными привлекательными затѣями. Теперь танц-классы опустѣли, и эту раздражающую роль играютъ «Петербургскiя Трущобы», «Повѣтрiя», романы г. Стебницкаго, статьи г. Н. Соловьева и сотни мелкихъ брошюръ, вызванныхъ ими. Картины всевозможнаго, и тонкаго и грубаго разврата писатели раскрываютъ передъ публикою, конечно, подъ благовиднымъ предлогомъ, будто бы съ обличительною цѣлью и во имя какой-то идеи, — но не вѣрьте этому, читатели! Романы Поль де-Кока тоже пересыпаны нравоучительными фразами, но только не этими фразами восторгается 

89

въ нихъ публика. Ефремовскiе танц-классы тоже можно было посѣщать съ благою цѣлiю, чтобы почувствовать отвращенie къ разврату, но только не съ этою цѣлiю посѣщала ихъ публика. Въ этихъ темныхъ учрежденiяхъ и романахъ общество искало возможности развлечься. А извѣстно, что послѣ разгула, и послѣ наслажденiй, дѣйствующихъ на спинной, а не на головной мозгъ, человѣкъ обыкновенно становится существомъ вялымъ и теряетъ охоту къ какой-бы то ни было дѣятельности. Какой результатъ происходитъ отъ этого для общества, особенно для молодежи, — пусть судятъ сами читатели... Можетъ быть этого не понимаютъ гг. Крестовскiе, Авенарiусы и Стебницкiе, но навѣрное понимаютъ это редакторы, давшiе имъ прiютъ въ своихъ журналахъ — и отвѣтственность за все зло, приносимое ими, — пусть падетъ на ихъ головы.

Баснь эту можно бы и болѣ пояснить,

Но

Но лучше перейдемъ къ самимъ журналамъ и посмотримъ, что съ новаго года появилось въ нихъ болѣе или менѣе интереснаго.

⎯

Начнемъ, по старшинству, съ «Отечественныхъ Записокъ», ибо это теперь единственный журналъ, уцѣлѣвшiй до сей поры отъ прежняго «добраго стараго времени».

«Отечественныя Записки» начали новый годъ своего существованiя — стихами г. Розенгейма и историческимъ романомъ въ пяти частяхъ г-жи Вельтманъ, подъ заглавiемъ: «Приключенiя королевича Густава Ириковича, жениха царевны Ксенiи Годуновой». Мы упомянули о стихахъ г. Розенгейма собственно потому, что «Отечественныя Записки» уже нѣсколько лѣтъ не изволили печатать стихотворенiй, слѣдовательно, съ нынѣшняго года они стали благосклоннѣе къ произведенiямъ нашей поэзiи и обѣтъ поэтическаго молчанiя нарушили. Дѣйствительно, во второй книжкѣ мы опять нашли стихотворенiе, но уже г. Ѳ. Берга, и это даетъ намъ основанiе думать, что мы скоро встрѣтимъ здѣсь и г. Случевскаго, и г. Пл. Кускова и даже можетъ быть г. Фета. Что же 

90

касается до огромнаго романа г-жи Вельтманъ, то на него, какъ мы знаемъ, съ удивительною жадностью набросились всѣ живые представители «добраго стараго» времени, разные дядюшки и тетушки, дѣдушки и бабушки и иной почтенный людъ, скучавшiй до сей поры, что «ныньче читать нечего.» Съ любопытствомъ поглощаютъ они теперь эти приключенiя, напоминающiе имъ романы Дюма и разные польскiе переводные романы, ходившiе по рукамъ въ сороковыхъ годахъ. Одно только неудобство замѣчаютъ они въ этихъ «Приключенiяхъ», — что они всплошь пересыпаны польскими и латинскими, а отчасти шведскими и итальянскими фразами, да и pyccкiй языкъ его такъ невыносимо тяжелъ, что редакцiи право слѣдовало бы перевести его на болѣе pyccкiй языкъ.

Въ февральскихъ книжкахъ обращаетъ на себя вниманiе статья г. Малыхина: «Кольцовъ и его неизданныя стихотворенiя», на которой мы остановимся нѣсколько по дольше. Уже давно въ литературныхъ кружкахъ носились слухи, что у кого-то въ Воронежѣ хранится много неизданныхъ и прекрасныхъ стихотворенiй Кольцова, и что владѣтель ихъ почему-то не хочетъ ихъ печатать, — и потому можно себѣ представить съ какимъ любопытствомъ ухватились мы за статью г. Малыхина. Оказалось, однако, что въ этой статьѣ собраны только первые и малоудачныя опыты Кольцова, которыя, по нашему мнѣнiю, вовсе не слѣдовало бы и печатать, тѣмъ болѣе, что самъ г. Малыхинъ, называетъ ихъ «рифмованною чепухою». За то эти стихотворенiя снабжены собственными объясненiями и разcужденiями г. Малыхина, которыя по нашему мнѣнiю и составляютъ, главный интересъ статьи. Эти разcужденiя наводятъ на многiя невеселыя думы и говорятъ не въ пользу г. Малыхина. Дѣло въ томъ, что г. Малыхинъ рѣшился защитить воронежское общество отъ тѣхъ желчныхъ нападокъ, которыя дѣлалъ на него Кольцовъ въ своихъ письмахъ къ друзьямъ и Бѣлинскiй въ бiографiи Кольцова. Г. Малыхинъ защищаетъ свой городъ съ точки зрѣнiя истаго провинцiала, но несмотря на все свое желанiе набросить тѣнь на Кольцова и Бѣлинскаго, — онъ самою своею статьею подтверждаетъ вѣрность отзывовъ Бѣлинскаго и дѣлаетъ еще симпатичнѣе и выше даровитую личность Кольцова. Изъ этой статьи намъ болѣе ясно стало безвыходно-тяжелое полoжeнie поэта въ той средѣ, къ которой принадлежитъ г. Малыхинъ; теперь намъ болѣе понятенъ желчный смыслъ писемъ Кольцова, и понятно почему тянуло его изъ 

91

Воронежа, гдѣ его оскорбляли, гдѣ надъ нимъ смѣялись, гдѣ писали на него глупыя сатиры, называя его чуть не дуракомъ. Г. Малыхинъ увѣряетъ, что общество въ этомъ не виновато, что тутъ виноватъ единственно самъ Кольцовъ, который до того зазнался, что вздумалъ, учить другихъ, уже ученыхъ и важныхъ людей, вздумалъ проповѣдывать какiя-то либеральныя идеи, — и общество поневолѣ обидѣлось этимъ и отвернулось отъ непрошеннаго учителя. Словомъ, вышло повторенiе комедiи «Горе отъ ума» и намъ опять послышалось сужденiе о Чацкомъ разныхъ Фамусовыхъ и Скалозубовъ. Кольцовъ былъ простой мѣщанинъ, чину не имѣлъ никакого — и вдругъ вздумалъ учить и просвѣщать и безъ того образованное общество — не обидно ли это? Спору нѣтъ, что воронежское общество винить нельзя, какъ нельзя винить пѣтуха за то, что онъ не цѣнитъ жемчужнаго зерна, но каково же въ самомъ дѣлѣ было положенiе Кольцова въ этой средѣ! Этому мѣщанину, на его горе, пришлось прикоснуться къ кружку Станкевича, вокругъ котораго были сгруппированы тогда всѣ лучше люди Россiи, и гдѣ тогда сосредоточивалась почти вся мыслящая сила русскаго ума и таланта. Въ этомъ свѣтломъ кружкѣ бѣдный мѣщанинъ въ первый разъ понялъ все великое значенiе мысли и науки, повязка спала съ глазъ его, жизнь получила особенный смыслъ... Инымъ, обновленнымъ человѣкомъ возвратился онъ въ свой Воронежъ — и неудивительно, что жалкими показались ему прежнiе друзья съ ихъ мизернымъ мiросозерцанiемъ. Онъ сталъ дѣлиться съ ними своими новыми мыслями и впечатлѣнiями, думалъ и ихъ ввести въ этотъ заманчивый мipъ, сталъ требовать обновленiя и иной жизни, — но они уже не могли понять другъ друга; друзья скоро подняли его на смѣхъ и сочинили ему басню про чижа, попавшаго въ барскiя хоромы и захотѣвшаго пѣть по заморскому. Въ глазахъ Воронежа онъ былъ тотъ же мѣщанинъ-пiита, — который слишкомъ зазнался. И тогда только общество стало внимательнѣе къ нему, когда его проѣздомъ посѣтилъ сенаторъ В. А. Жуковскiй, — т. е. когда въ виду общества, ему оказало знаки благоволенiя сановное лицо. И все-таки Кольцовъ былъ тамъ одинъ и вполнѣ сознавалъ свое томительное одиночество.

«Какая причина, пишетъ г. Мальхинъ, могла произвести столь быструю перемѣну въ отношенiяхъ воронежскихъ знакомыхъ Кольцова къ нему, какъ не та роль, которую онъ думалъ играть въ качествѣ 

92

просвятителя, худо однако скрывая свою иронiю надъ тѣми, кого онъ хотѣлъ подчинить своему влiянiю. Вотъ почему онъ съ саркастической насмѣшкой писалъ къ столичному прiятелю о своихъ воронежскихъ знакомыхъ: «всѣ они у меня люди умные, ученые; прекрасные поэты, прекрасные философы, музыканты, живописцы, образцовые чиновники, образцовые купцы, образцовые книгопродавцы, и они стали мною довольны, и я самъ про себя смѣюсь надъ ними отъ души... а то, что въ самомъ дѣлѣ, изъ ничего наживешь себѣ дураковъ-враговъ.»

— Кого же Кольцовъ могь считать дураками? — заносчиво спрашиваетъ г. Малыхинъ, какъ истый воронежецъ. — Тѣхъ людей, которымъ онъ сперва обязанъ былъ и добрыми совѣтами и своимъ развитiемъ? Не значитъ ли эmo (конечно значитъ), что столичная атмосфера имѣла на него большое влiянiе. Знакомство съ лучшими передовыми людьми того времени, вниманiе, которымъ отличенъ былъ Кольцовъ отъ Жуковскаго посѣтившаго его жилище, во время своего прiѣзда въ Воронежъ съ государемъ Наслѣдникомъ, все это могло вскрутить голову поэту и повести его къ фальшивому пониманiю своего положенiя среди воронежскаго общества. (От. Зап. Февр. II).

То есть, Кольцовъ все-таки постоянно долженъ былъ помнить, что онъ среди воронежскаго общества не болѣе, какъ мѣщанинъ. Вотъ какъ судятъ о поэтѣ даже нынѣшнiе обитатели Воронежа, — что-же тогда-то было! И ясна и понятна эта глубокая скорбь даровитой натуры, мечтавшей пробудить подобное общество и потому-то мучительнымъ отчаяньемъ дышатъ его письма къ друзьямъ своимъ. 

«Для чего я пишу? Для васъ, для васъ однихъ, — писалъ онъ къ Бѣлинскому, — а здѣсь я за писанiя свои терплю одни оскорбленiя. Bcякiй подлецъ такъ на меня и лѣзетъ, дескать, писакѣ-то и крылья ошибить.» — «Съ моими знакомыми расхожусь по маленьку, наскучили мнѣ ихъ разговоры пошлые. Я хотѣлъ съ прiѣзда увѣрить ихъ, что они криво смотрятъ на вещи, ошибочно понимаютъ, толковалъ такъ и такъ. Они надо мною смѣются, думаютъ, что я несу имъ вздоръ.» — «У меня 

93

давно уже лежитъ на душѣ грустное сознанье, что въ Воронежѣ долго мнѣ не сдобровать... Тѣсенъ мой кругъ, грязенъ мой мiръ, горько жить мнѣ въ немъ, и я не знаю, какъ я еще не потерялся въ немъ давно. Какая нибудь добрая сила невидимо поддерживаетъ меня отъ паденья. И если я не перемѣню себя, то скоро упаду; это неминуемо, какъ дважды два—четыре.» 

Этотъ горькiй упрекъ долженъ принадлежать къ иcтopiи пробужденiя и борьбы русской мысли съ апатiею и невѣжествомъ массы. Тутъ мы ясно видимъ и чувствуемъ, съ какою болью прорывалась эта честная русская мысль, со всѣхъ сторонъ придавленная и одинокая. Тутъ не та позолоченная и торжествующая мысль, взлелѣянная роскошью барскаго воспитанiя, — какую мы видимъ въ лицѣ Карамзина или Жуковскаго, — а простая, безъискуственная русская мысль, простой вопль русскаго сознанiя, вырвавшiйся откуда-то изъ стародавней глуши, надъ которой тяготѣли всѣ ужасы провинцiальнаго, невѣжества. И это не первый и не послѣднiй!...

Сознаюсь, что cлишкомъ рѣзокъ будетъ переходъ отъ Кольцова къ такой личности, какъ г. Стебницкiй, но говоря объ «Отечественныхъ Запискахъ» — нельзя обойдти его. Онъ главнымъ образомъ составляетъ душу журнала и въ его обличительныхъ романахъ и статьяхъ всего яснѣе и живѣе выражается задушевное profession de foi «Отечественныхъ Записокъ». Неутомимо печатаетъ онъ одинъ за другимъ свои многотомные романы, въ которыхъ съ свойственнымъ ему одному цинизмомъ издѣвается надъ какими-то уродами, которыхъ онъ называетъ нигилистами. Новый романъ его начинается въ 2-й мартовской книжкѣ и называется «Чающiе движенiя воды». Уже самое заглавiе романа показываетъ каковъ онъ будетъ и о комъ пойдетъ рѣчь. Романъ предполагается въ нѣсколькихъ частяхъ, а каждая часть въ нѣсколькихъ книгахъ, — значитъ много-много наслажденiй предстоитъ впереди поклонникамъ г. Стебницкаго. Въ трехъ книжкахъ журналахъ окончена еще только первая книга первой частя, которая въ нѣкоторомъ родѣ составляетъ одно предисловiе къ роману. Читая первые отрывки романа, мы все дивились, какъ это г. Стебницкiй такъ долго не заговариваетъ о нигилистахъ? Неужели, думали мы, онъ измѣнилъ своему объѣзженному коньку и рѣшился изумить публику романомъ безъ нигилистовъ? Но въ концѣ второго отрывка мы къ радости нашей замѣтили, что, по ходу дѣла, нигилисты скоро должны появиться,—и

94

въ самомъ дѣлѣ, въ послѣднемъ отрывкѣ любимая закваска г. Стебницкаго опять предстала во всей своей силѣ. Теперь все пойдетъ какъ по маслу... Многое хотѣлось бы мнѣ высказать г. Стебницкому по поводу его пошлыхъ и безплодныхъ инсинуацiй, многое слѣдовало бы написать о значенiи подобной дѣятельности, — но мнѣ невольно пришло на память одно знаменательное стихотворенiе, помѣщеное г. Стебницкимъ въ одномъ изъ его прежнихъ романовъ. Это стихотворенiе такъ мило и такъ умно, что мы не можемъ не выписать его цѣликомъ. Вотъ оно:

Друзья! тамъ-тамъ-тамъ-тамъ-та-ра-ри, 

Друзья! томъ-томъ-та-ра-ра-ра, 

Трамъ-тамъ-тамъ-тамъ-тамъ-тамъ-та-ра-ри,

Тромъ-томъ-томъ-томъ-та-ра-ра-ра.

По нашему мнѣнiю въ этомъ стихотворенiи скрытъ глубокiй смыслъ и, кромѣ шутокъ, онъ поводитъ на очень серъезныя думы. Намъ кажется, что общество выиграло-бы гораздо больше, если-бы наша современная журналистика помѣщала бы не только такiе стихи, но и прозу такую. Во первыхъ, подобная манера писанiя предохраняла бы общество отъ всякой журнальной глупости и безтактности, а во вторыхъ, уравняла бы всевозможныя направленiя органовъ журналистики...

Самый интересный и самый капитальный отдѣлъ въ «Отечеств. Запискахъ» — это: «Интересы литературы и науки на Западѣ». Въ этомъ имъ надо отдать справедливость. Тутъ нѣтъ пустыхъ и тенденцiозныхъ разглагольствованiй, а просто печатаются голые факты, преимущественно новыя открытiя въ области естественныхъ наукъ. Одно только странно, что, въ этомъ отдѣлѣ главное мѣсто предоставлено астрономiи, а именно: анализу свѣта, измѣренiю звѣзднаго пространства и звѣздной сущности, разнымъ теорiямъ падучихъ звѣздъ и т. п. Неужели въ самомъ дѣлѣ главный интересъ литературы и науки на Западѣ заключается преимущественно въ открытiяхъ астрономическихъ?...

⎯

«Русскiй Вѣстникъ» также солиденъ и важенъ, как и всегда. По прежнему въ немъ нѣтъ почти ни одной статьи по текущимъ вопросамъ, ни критики, ни отчета о 

95

внутреннихъ и внѣшнихъ новостяхъ, какъ будто онъ стоитъ неизмѣримо выше нашей глупой современности и занятъ преимущественно разработкой отвлеченныхъ вопросовъ. Тутъ печатаются обыкновенно самые солидные статьи, какъ напримѣръ: Блаженство мусульманина, О влiянiи экономической науки на государственную жизнь въ современной Европѣ, О Карамзинѣ, Объ ycпѣхахъ психилогической методы въ Англiи со временъ Бэкона и Локка, Въ чемъ состоитъ духъ естествовѣденiя, и разныя воспоминанiя разныхъ замѣчательныхъ людей. Не знаю, кто именно читаетъ подобныя статьи, но вѣроятно кто-нибудь читаетъ, иначе редакцiя не помѣщала бы ихъ. По прежнему «Русскiй Вѣстникъ» трактуетъ, о необходимости классическаго образованiя, и какъ завязъ онъ въ это образованiе во времена своей англоманiи, такъ и до сихъ поръ вылѣзть изъ него не можетъ. «Въ политическомъ отношенiи мы вошли въ семью европейскихъ народовъ, — пишетъ г. Любимовъ, выражая idee fixe «Русскаго Вѣстника», — и заставили ихъ считаться съ нами, какъ равные съ равными (внимайте!). Но достичь полной умственной равноправности мы можемъ лишь подъ условiемъ, чтобы тотъ путь, какимъ прiобрѣтается развитiе и укрѣпленie умовъ въ странахъ, славящихся образованiемъ, не былъ для насъ чужимъ путемъ; чтобы европейская школа была и нашей школой; чтобъ мы учились, какъ учатся во всемъ образованномъ мiрѣ.» (Р. В. февраль.) Слѣдовательно, чтобы пpioбрѣсть уваженiе Европы и равноправность съ нею, по мнѣнiю Русскаго Вѣстника надо неизбѣжно выучить латинскiй и греческiй языки. Только этого намъ и не достаетъ, чтобъ сравняться съ Европой...

Изъ беллетристическихъ произведенiй, въ первыхъ книжкахъ Р. В. помѣщены: «Странникъ» новая и очень скучная поэма г. А. Майкова, написанная стариннымъ церковно-славянскимъ языкомъ съ учеными примѣчанiями, «Новыя мѣста», — романъ Г. П. Данилевскаго, и «Народные разсказы» В. И. Даля. Романъ г. Данилевскаго читается съ большимъ интересомъ и, что всего важнѣе, онъ вовсе не поддакиваетъ «Русскому Вѣстнику» а напротивъ, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ положительно идетъ въ разрѣзъ съ мнѣнiями журнала. «Новыя мѣста», собственно говоря, нельзя назвать романомъ это скорѣе слѣдственное дѣло надъ извѣстными дѣлателями фальшивыхъ ассигнацiй въ Харьковской губернiи, — но въ основѣ его

96

лежатъ мысли честныя, какiя намъ давно не приводилось читать въ «Русскомъ Вѣстникѣ».

Но, конечно, самое капитальное явленiе въ «Русскомъ Вѣстникѣ», да и вообще во всей нашей современной литературѣ, — это новый романъ г. Тургенева, «Дымъ», о которомъ еще за долго до его появленiя носились разные слухи и толки. Странное впечатлѣнiе оставляетъ этотъ романъ. Литературная критика до сихъ поръ недоумѣваетъ какъ отозваться о немъ, потому что въ немъ задѣты и желчно осмѣяны всѣ наши пapтiи и направленiя: и либералы и консерваторы, и нигилисты и аристократы, и славянофилы и патрiоты; осмѣяны наши самородки, наша музыка и живопись, даже наши надежды на заманчивую будущность. Все это, по мнѣнiю г. Тургенева, — дымъ, который склоняется туда, куда вѣтеръ подуетъ; что изъ нашей мнимой самодѣятельности никогда ничего не выйдетъ, кромѣ измѣнчивыхъ фразъ, толковъ и сплетенъ, потому что нашa расса сама но себѣ — бездарная расса, и что, наконецъ, все cпaceнie въ цивилизацiи, которой у насъ, въ сравненiи съ Западомъ, почти совсѣмъ незамѣтно. Этимъ романомъ г. Тургеневъ сразу ставитъ себя въ число такъ позываемыхъ западниковъ, противъ которыхъ когда-то такъ яро возставало покойное «Время», славянофилы и всѣ наши крайнiе патрiоты. Для насъ здѣсь всего интереснѣе то, что даже г. Тургеневъ — этотъ истый художникъ н поклонникъ объективности въ искуствѣ, — и тотъ на этотъ разъ не могъ совладать съ своею желчью, которая естественно прорывается теперь у всякаго, имѣющаго большiя надежды и ожиданiя. Много глубокой правды высказано авторомъ въ этихъ жолчныхъ сужденiяхъ о Pocciи, но только, къ сожалѣнiю, его жолчь и злость имѣютъ мотивы иные, чѣмъ бы слѣдовало ожидать отъ всякаго честнаго художника. Онъ злится не на то, что изъ всѣхъ нашихъ толковъ въ большинствѣ случаевъ невыходитъ никакихъ результатовъ, а на то, что толки касаются предметовъ; о которыхъ, по мнѣнiю г. Тургенева, не слѣдовало бы, да и незачѣмъ разсуждать. Кромѣ того въ этой злости подъ часъ замѣтно какое-то сердитое безсилiе и даже неумѣлость. Г. Тургеневъ точно съ умысломъ вывелъ въ своемъ романѣ разныхъ жалкихъ идiотовъ, толкующихъ либеральныя и консервативныя фразы; надъ этими идiотами онъ глумится вволю и по нимъ судитъ о всѣхъ. Да оно и понятно. Еслибы г. Тургеневъ вывелъ людей умныхъ съ горячими убѣжденiями и съ искренними стремленiями къ 

97

общественному благу, — надъ ними можетъ быть и не пришлось бы поглумиться; стало быть и цѣль романа не была бы достигнута и «Дыма» бы не вышло. А это показываетъ, что г. Тургеневъ или не встрѣчалъ дѣйствительно умныхъ и честныхъ людей, или, если и встрѣчалъ, то не могъ понять ихъ и сойдтись съ ними. Особенно плоха, непростительно плоха вышла у него сцена у Губарева, которая неимѣетъ вовсе никакого отношенiя къ завязкѣ романа, а выставлена cъ единственною цѣлью — посмѣяться надъ карикатурами, которыхъ авторъ принялъ за представителей русскаго либерализма. Этой глупой сценой г. Тургеневъ сильно унизилъ себя и поставилъ свой романъ на одну доску съ романами гг. Стебницкаго и Aвeнapiyca. Эта глупая сцена кладетъ новое пятно на его имя. Зачѣмъ же онъ берется судить о такихъ предметахъ, въ которыхъ онъ очевидно не можетъ быть судьею! Пусть бы лучше описывалъ влюбленныхъ людей и всѣ оттѣнки этой страсти, и былъ бы доволенъ тѣмъ, что въ этомъ отношенiи онъ не имѣетъ у насъ соперниковъ.

Дѣйствительно, въ той части «Дыма», гдѣ дѣло идетъ о любви, о красотѣ и «обаянiи» женскаго тѣла и о тайнахъ женскаго сердца — г. Тургеневъ такъ-же силенъ, какъ и прежде, даже, но нашему мнѣнiю, сильнѣе чѣмъ прежде. Очеркъ Ирины — разочарованной и избалованной аристократки, полюбившей плебея — всѣ изгибы прихотливой страсти, вся нервность и уточность разнообразныхъ любовныхъ замиранiй, словомъ, всѣ аксесуары светской любви, основанной на красотѣ и «ароматности» женщины — все это описано съ такимъ глубокимъ знанiемъ этого дѣла, съ такою увлекающею страстностью, какой давно ужь не читала наша публика. Сила таланта и мастерское искуство тутъ видно въ каждой сценѣ, и это убѣждаетъ насъ въ томъ, что г. Тургеневъ еще не поблекъ и что въ дѣлѣ описанiя женской любви — нѣтъ ему равнаго въ нашей беллетристикѣ.

⎯

Съ душевнымъ прискорбiемъ мы должны теперь перейдти къ такому странному и печальному явленiю, какъ «Всемiрный Трудъ» доктора М. Хана. Этотъ журналъ, волею судебъ, представляетъ

98

собою интересный сборникъ того умственнаго и литературнаго убожества, которому уже не даютъ мѣста въ другихъ журналахъ. Тутъ прiютилось и подвизается все исписавшееся, или преждевременно одряхлѣвшее, пробавляющееся остатками тѣхъ мыслей и фразъ, на которыхъ оно выѣзжало когда-то — въ пору своей юности или безполезнаго подаванiя надеждъ. Тутъ мы можемъ послѣдовательно слѣдить такъ сказать за самымъ процессомъ разложенiя нашихъ старыхъ и юныхъ талантовъ. Тутъ дописываетъ свои послѣднiя лебединыя пѣсни г. Писемскiй, печатающiй свои неудачныя quasi-историческiя трагедiи; тутъ и г. Генслеръ, подававшiй нѣкогда блестящiя надежды и провалившiйся такъ быстро и такъ безнадежно; тутъ и Н. Ахшарумовъ и Д. Аверкiевъ, и М. Погодинъ, и Н. Соловьевъ и П. Боборыкинъ, и Е. Эдельсонъ, — словомъ всевозможные обломки какихъ-то намековъ на какiе-то таланты, которые до сихъ поръ только чудомъ какимъ-то, не успѣли окончательно исчезнуть изъ литературы. Г. Ханъ тщательно собралъ всѣ эти обломки въ свой журналъ и выставилъ ихъ на показъ и удивленiе русской читающей публикѣ. Не мало изумились мы, когда увидѣли, что въ эту коллекцiю разлагающихся литераторовъ неожиданно попалъ и г. А. Островскiй. Неужели и г. Островскiй принадлежитъ къ числу разлагающихся? Не хотѣлось бы этому вѣрить. Правда, «Тушино» нисколько не лучше остальныхъ статей «Bceмipнaгo Труда», нисколько не выдѣляется изъ его общаго уровня и даже способствуетъ къ обрисовкѣ общаго впечатлѣнiя журнала, — но намъ все-таки жалко видѣть г. Островскаго въ этой коллекцiи. Мы скорѣе готовы предположить, что его «Тушино» только потому и вышло неудачно, что оно предназначалось для «Всемирнаго Труда». Мы скорѣе рѣшаемся вѣрить, что надъ «Всемiрнымъ Трудомъ» царитъ какой-то мрачный и неумолимый фатумъ, въ силу котораго всѣ статьи, предназначаемыя для этого журнала, сами собою дѣлаются неудачными, лишь только прикоснутся къ журналу, и что всякая дѣльная статья была бы страннымъ диссоннансомъ въ общей гармонiи статей журнала и мѣшала бы интересамъ и главной задачѣ г. Хана. 

Главный букетъ журнала (мы хотѣли сказать: смыслъ, но вспомнили, что это слово было бы тутъ не у мѣста) составляетъ знаменитый г. Н. Соловьевъ. Этотъ публицистъ во всякомъ случаѣ явленiе весьма интересное, по крайней мѣрѣ въ патологическомъ отношенiи.

99

Покойная «Эпоха» первая привѣтствовала его и извлекла изъ неизвѣстности. Поощренный этимъ привѣтствiемъ г. Н. Соловьевъ сразу взлѣзъ на кафедру и сталъ проповѣдывать съ такимъ аппломбомъ и диктаторствомъ, какъ будто  только его одного и не доставало для вящаго прогресса нашего отечества. Какъ новый Хлестаковъ, г. Соловьевъ заявилъ нѣкогда, что почти все, о чемъ писали до сихъ поръ наши лучшiе писатели, — все это онъ уже передумывалъ гораздо ранѣе и все это они у него заимствовали. Онъ, по его мнѣнiю, первый поднялъ вопросы: о значенiи принциповъ, о значенiи естественныхъ наукъ, о значенiи собственности, семьи и проч. Онъ первый, по его мнѣнiю даже «женскiй вопросъ» поднялъ, — «все это мы» — увѣряетъ г. Соловьевъ, подразумѣвая подъ этимъ мы конечно собственную свою личность. Онъ, кажется, серьезно считаетъ себя коноводомъ какого-то новаго направленiя, не понимая, что въ сущности онъ пережовываетъ не вполнѣ понятые имъ мысли гг. Стебницкаго, покойнаго А. Григорьева и кое-какiе статьи изъ Свода Законовъ. Видя кругомъ себя полное молчанiе и принимая это молчанiе за знакъ согласiя съ нимъ (кто же въ самомъ дѣлѣ осмѣлится возражать ему!), г. Н. Соловьевъ зазнался до того, что недавно между прочимъ сдѣлалъ слѣдующее заявленiе: «я пишу потому, что я ни правитель, ни законодатель. Если бы я былъ тѣмъ и другимъ, то я не сталъ бы тратить время въ разговорахъ: я бы сдѣлалъ (?) и молчалъ». (Идеалы. В. Т. кн. IV). Что бы сдѣлалъ г. Соловьевъ — онъ этого не говоритъ, но мы имѣемъ полное право думать, что тогда очень плохо пришлось бы всѣмъ, не признающимъ принциповъ и идеаловъ г. Соловьева, и въ особенности пострадали бы всѣ холостые люди, и женщины не одаренныя грацiею и красотою. Въ чемъ состоятъ принципы и идеалы этого гордаго мыслителя, о томъ рѣчь ниже. Сознаемъ, что трудно уловить главный смыслъ этихъ принциповъ и понять чего именно хочетъ г. Н. Соловьевъ, — но отчего же не попытаться.

Всѣ людскiя несчастiя, по мнѣнiю г. Н. Соловьева, происходятъ отъ того, что «душа современнаго человѣка слишкомъ высохла отъ заботъ по утилитарнымъ предпрiятiямъ, — и чувство красоты замѣнилось ощущенiемъ удобствъ»; въ этой утилитарности и исканiи удобствъ, составляющихъ весь практическiй смыслъ современной цивилизацiи, и заключается, по его мнѣнiю, вся причина 

100

бѣдствiй, потому что «самая полная умственная и экономическая обезпеченность и самое совершенное разграниченiе правъ, не сдѣлаютъ еще человѣка вполнѣ свободнымъ и человѣчнымъ, если его внутреннее существо (?) не будетъ cогpѣто ощущенiемъ (!!) красоты и добра». (Принципы жизни. Стр. 173.) Поэтому «изрѣченiе Жанъ-Жака Руссо, что просвѣщенiе вредно, и теперь еще имѣетъ смыслъ; оно дѣйствительно вредно тѣмъ, что всякому хочется жить только для самого себя, что все влекущее насъ къ другимъ, все смягчающее, облагороживающее нашу натуру, сдавливается» (ibid). На мѣсто наукъ, должно быть процвѣтанiе изящныхъ искуствъ, которыя поэтому должны быть «поддерживаемы не только въ интересахъ общества, но и въ интересахъ власти». (ibid.) «Тѣ практики ошибаются жестоко, которые думаютъ, что для выполненiя задачъ жизни, необходимо только дѣйствовать и работать» (В. Т. IV). Напротивъ, «народъ спасаетъ себя единственно повторенiемъ того, что сдѣлано предками» (В. Т. I). А такъ какъ наши предки поклонялись красотѣ и грацiи, въ разныхъ ея видахъ, то и намъ слѣдуетъ болѣе всего стремиться къ идеаламъ красоты и грацiи; потому что это, кромѣ разныхъ эстетическихъ наслажденiй, разовьетъ еще въ народѣ добрую нравственность, такъ какъ, все что вполнѣ красиво есть вмѣстѣ и нравственно (ibid). Тогда настанетъ на землѣ любовь и счастье, не будетъ ни нигилистовъ, ни политическихъ и соцiальныхъ мнѣнiй, не будетъ ни эгоизма, ни труда, ни просвѣщенiя, — словомъ не будетъ ничего такого, что составляетъ главное зло нашей цивилизацiи и частной жизни. Тогда никто не будетъ ни дѣйствовать ни работать, всѣ переженятся и выйдутъ замужъ и будутъ погружены въ созерцанiе нравственной красоты и грацiи и крѣпко возлюбятъ другъ друга.

Вотъ сущность идей и стремленiй г. Соловьева. Можетъ быть мы ихъ выразили не совсѣмъ ясно, можетъ быть они сами по себѣ во многомъ и не понятны, — но что-жь дѣлать, это не наша вина, мы резюмировали ихъ такъ, какъ они есть, хотя и сами многаго тутъ не понимаемъ.

Г. Н. Соловьевъ, очень усердно занимается разработкой и такъ называемаго «Женскаго вопроса». Для читателей нашего журнала, не читавшихъ «Всемiрнаго Труда», вѣроятно будетъ не безъинтересно узнать, что думаетъ этотъ мыслитель о женщинахъ. А вотъ что онъ думаетъ: 

Рассуждая, напримѣръ, о современномъ положенiи женщины, 

101

г. Соловьевъ неожиданно выказываетъ между прочимъ и слѣдующiя, очень вѣрныя мысли:

«Мы не знаемъ положительно такого мѣста, гдѣ бы женщина не могла не быть въ качествѣ товарища и помощника мужу. Вездѣ необходимо ея присутствiе, по всѣмъ путямъ супруги должны идти рука объ руку; иначе ихъ связь будетъ чисто внѣшняя, скоро преходящая и слишкомъ недостаточная для достиженiя неразрывной семейственности. И чѣмъ дальше будетъ человѣчество двигаться впередъ, тѣмъ неразвитость и инерцiя женщины будетъ вреднѣе дѣйcтвовать на устойчивость брака. Число несчастныхъ супружествъ отъ того такъ увеличилось, и самые браки стали отъ того рѣже, что разность въ развитiи и положенiи мужчины и женщины сдѣлалась уже слишкомъ велика, слишкомъ осязаема» (Принципы жизни, стр. 163).

Все это прекрасно и вполнѣ понятно, но дальше идетъ опять такая несообразность, что мы опять становимся въ тупикъ. Какъ вы думаете, въ чемъ именно должна заключаться дѣятельность женщины? Г. Н. Соловьевъ говоритъ, что на этотъ вопросъ отвѣчать трудно, потому, что главная иницiатива разрѣшенiя этого вопроса должна принадлежать самой женщинѣ, — «вѣрно только то, продолжаетъ онъ категорически, что принципъ этой дѣятельности, главная сила женщины заключается въ ея грацiи и что, если бы больше было обращено вниманiя на это характеристическое начало ея женственности, то скорѣe бы выработались для нея и формы труда» (ibid). Что же это такое! Сначала г. Соловьевъ говорилъ, что женщина должна идти рука объ руку съ мужчиной по всѣмъ путямъ дѣятельности, а теперь онъ отводитъ ей только тотъ трудъ, въ которомъ главную роль играетъ гpaцiя, то есть, — балетъ, танцы, кокетство и т. п. Вѣдь кажется и теперь женщина, особенно свѣтская и красивая, всѣми силами заботится о своей грацiозности и изучаетъ всѣ прiемы кокетства. Кажется, и безъ того, въ нашихъ свѣтскихъ пансiонахъ, дѣвушку съ малолѣтства пpiyчaютъ къ грацiи, къ танцамъ, реверансамъ, словомъ, — къ искуству нравиться. Это что-ли поощряетъ г. Н. Соловьевъ? Ну а если дѣвушка по природѣ не красива и не грацiозна, если притомъ она на столько бѣдна, что не можетъ брать уроки грацiи, да покупать бѣлила и румяна для искуственнаго произведенiя красоты своей, — что дѣлать такой дѣвушкѣ? «Облагороживать, очищать семейное 

102

начало было и будетъ высшею дѣятельностью женщины», — отвѣтите вы, но если ей замужъ не придется выдти — куда ей дѣваться? Грацiозно умереть съ голоду, что-ли? Красивая и грацiозная женщина и теперь не пропадетъ нигдѣ; но вѣдь не всѣ же имѣютъ и могутъ имѣть эти блага. Вообще г. Н. Соловьевъ много пишетъ о женщинахъ, но у него выходитъ все въ этомъ родѣ; вездѣ у него одна форма и внѣшность, и нѣтъ ни слова о женскомъ умѣ, — этой единственной силѣ, которая впослѣдствiи откроетъ предъ женщиной всевозможные пути къ плодотворной дѣятельности, да и теперь укажетъ ей смыслъ и сущность ея семейнаго и соцiальнаго значенiя. Всякая честная и умная женщина съ негодованiемъ отвернется отъ статей г. Соловьева, онѣ покоробятъ ее и оскорбятъ ея достоинство. Проповѣдуя узкую мораль, и сожалѣя о недостаткѣ семейственности, онъ въ тоже время смотритъ на женщину съ тѣмъ обиднымъ для нея благоговѣнieмъ, съ какимъ смотрѣлъ бы на нее восточный сатрапъ, чувствующiй близость молодой, и «ароматной» (какъ выражается г. Тургеневъ) красавицы. Онъ ни слова не говоритъ о женщинахъ пожилыхъ или бѣдныхъ, — въ которыхъ онъ не предполагаетъ ни красоты, ни грацiи и глумится надъ дѣвушками трудящимися, которыхъ называетъ «холостыми» дѣвушками. (В. Т. кн. IV).

Такъ какъ тeopiи г. Соловьева идутъ въ разрѣзъ съ требованiями здраваго смысла и всѣми выводами современной науки и цивилизацiи, то онъ большую часть своихъ статей посвящаетъ опроверженiю такъ называемаго «реальнаго» ученiя. Конечно главными его врагами оказываются опять-таки нигилисты. Онъ бьется изъ всѣхъ силъ, чтобы доказать, какъ нелѣпы и глупы ихъ требованiя, приводитъ разныя цитаты, путается, мѣшается, опровергаетъ самъ себя, потомъ опять оправдываетъ, кидается въ разныя стороны, и все-таки видитъ, что ничего сдѣлать не можетъ. Особенно смущаетъ его то, что никто ему не возражаетъ, никто съ нимъ не споритъ, и хотя старается видѣть въ этомъ молчанiи знакъ согласiя, однако это все-таки его не успокоиваетъ. Но развѣ можно спорить противъ того, противъ чего нельзя спорить? Развѣ можно возражать на то, на что нельзя возражать? Даже если разсматривать его статьи въ одномъ чисто-логическомъ отношенiи, то и тогда окажется, что онѣ безспорны. Всѣ мысли ихъ спутаны и полны противорѣчiй несовмѣстимыхъ. Г. Соловьевъ во имя

103

красоты побиваетъ нигилистовъ, во имя грацiи издѣвается надъ трудящимися женщинами, во имя общественной нравственности требуетъ чтобы всѣ поженились и заводили семьи; боится, чтобы г. Стебницкiй не сдѣлался нигилистомъ; естественныя науки опровергаетъ цитатами изъ собственныхъ сочиненiй, и проч. и проч. и проч. Ктожь послѣ этого станетъ съ нимъ спорить!

Вотъ вамъ главный мыслитель «Всемipнaгo Труда», главный букетъ его тенденцiй.

Все это конечно было бы смѣшно, когда бы не было такъ грустно. Мы говоримъ грустно потому, что подобныя явленiя стали теперь возможны въ нашей журналистикѣ. Мало того, что они возможны, они, какъ мы слышали, даже находятъ себѣ поклонниковъ, а это значитъ, что подобные абсурды успѣли уже затуманить нѣкоторыя головы, и показаться даже истинами.

Къ числу такихъ поклонниковъ г. Н. Соловьева принадлежитъ и г. Генслеръ, который даже посвятилъ ему свою статью: «Сонъ въ душный лѣтнiй вечеръ».

Г. Генслеръ, какъ видно, хорошо понялъ своего учителя, и чтобы хорошенько угодить ему, онъ напустилъ въ свою статью столько красивыхъ чудесъ, столько непонятной прелести, что вѣроятно отъ этого угожденья у самого г. Соловьева волосъ дыбомъ поднялся. Это какое-то дикое подражанiе Гейне, какой-то ухорскiй протестъ противъ человѣческаго смысла — во имя той же красоты, нравственности и грацiи, о которыхъ съ такимъ видимымъ ycпѣхомъ проповѣдуетъ г. Соловьевъ. Тутъ и любовь къ богинѣ Афродитѣ, и одушевленная статуя, и сборище боговъ Олимпа, совѣщающихся съ г. Генслеромъ о томъ, какъ искоренить развратъ на землѣ; тутъ цвѣты плачутъ, пароходныя колеса пѣсни поютъ, машины своими поршнями стихи сочиняютъ, и звѣзды стыдливо краснѣютъ отъ этого. И выпуча глаза старается терпѣливый читатель одолѣть эту дикую эпопею и понять ея затаенный смыслъ. Эти Афродиты, Гекаты и Эвмениды туманятъ его бѣдную голову и дѣлаютъ въ ней такой же хаосъ, какой и въ головѣ несчастнаго автора. А между тѣмъ въ душу этого терпѣливаго читателя закрадывается невольное coмнѣнie: неужели это въ самомъ дѣлѣ можно назвать эстетическимъ наслажденiемъ? Неужели это красиво? Конечно нѣтъ, — рѣшаетъ онъ, — а если некрасиво, то значитъ и безнравственно. Такъ по крайней мѣрѣ учитъ самъ г. Н. Соловьевъ. 

104

Ho да не подумаетъ читатель, что подобные «сны» пишутся дѣйствительно ради одной только эстетики, и что тутъ въ самомъ дѣлѣ идетъ плачь о развратѣ и паденьи женщины — какъ увѣряетъ авторъ. Нѣтъ, тутъ умыселъ другой, болѣе глубокiй и болѣе современный. Вникнете, напримѣръ, въ это мѣсто и поймите eгo, если только сможете понять:

«Падшiя женщины, это — падшiя звѣзды, когда-то прелестныя, невидно мерцавшiя (?) на своемъ далекомъ небѣ, но потомъ сорванныя съ него завистливымъ сыномъ хаоса и брошенныя глубоко въ пропасть...

Тремя путями идетъ теперь женщина къ этой тьмѣ: Первый путь, это безжалостные бездушные драконы, лестiю, какъ паутиною, опутывающiе юную красу; второй путь — низкiя корыстолюбивыя Гекаты, обѣщанiями счастливой будущности соблазняющiя неопытныя жертвы; и третiй, это тебѣ, древней богинѣ (рѣчь относится къ Афродитѣ) неизвѣстный путь, проложенный въ нашъ утонченно-безнравственный вѣкъ. Это... о Афродита сами себя искажающiя подобiя женщинъ, старающiяся присвоить себѣ обликъ и несвойственныя имъ особенности мужчинъ (!!) и дѣлающiя себя какими-то серединными чудовищами, вродѣ римскихъ вирагъ и нашихъ сѣверныхъ вaлкupiй...» (Вс. Тр. I стр. 124).

Понимаете ли вы, читатель, что это значитъ! Вѣдь тутъ опять нигилистки и ихъ ужасные драконы, т. е. нигилисты. Таково ужь ныньче время, что безъ этихъ драконовъ рѣдкая статья обойдется. Даже и невинный г. Генслеръ, подъ влiянiемъ г. Соловьева, сталъ плакать надъ женщинами, во имя своей безчеловѣчной грацiи, требующей, чтобы женщина и съ голоду умирала грацiозно.

Въ pendant къ поющимъ колесамъ г. Генслера, можно упомянуть о мистической сказкѣ г. Ахшарумова: «Граждане лѣса», напечатанной въ IV кн. «Всемiрнаго Труда». Тутъ дѣйствуютъ, разговариваютъ и даже либеральничаютъ люди, собаки, лисицы, зайцы и зайчихи, голуби и прочiе звѣри и птицы. Разсужденiя у нихъ идутъ подъ часъ очень назидательныя. Напримѣръ, послушайте какъ умно разсуждаетъ съ голубями нѣкiй Лазарь о значенiи смертной казни.

— Смертная казнь, не основанная на положительномъ законѣ, или по меньшей мѣрѣ на обычаѣ (внимайте!), давностью времени прiобрѣвшемъ силу закона, есть ни больше ни меньше, какъ простое убийство». И видя, что голуби не знаютъ что ему отвѣчать: — «бывали у васъ

105

прежде подобные случаи, я разумѣю примѣры ареста по подозрѣнiю въ  умыслѣ на жизнь?»

— «Нѣтъ», отвѣчалъ старшiй (голубь). «Убiйства бывали; но намъ никогда еще не случалось поймать убiйцу».

— «Но можетъ быть у васъ существуютъ законы, опредѣляющiе что дѣлать въ подобномъ случаѣ, предполагая его возможность».

Отвѣтъ былъ отрицательный.

— «Если такъ», продолжалъ Лазарь, — «то я не вижу на какомъ основанiи приговоръ этого рода можетъ быть не только исполненъ, но даже произнесенъ... Ибо» — продолжалъ онъ, — «если и есть примѣры въ иcтopiи права, когда, за отсутствiемъ ясно-опредѣленнаго закона, подобнаго рода рѣшенiе принимаемо было въ видахъ общественной безопасности, то я не вижу все-таки, какимъ образомъ настоящiй случай можетъ быть отнесенъ къ числу ихъ...» и проч. и проч. (стр. 29).

Или вотъ, напримѣръ, какъ тотъ же мудрый Лазарь дѣлаетъ лисицѣ слѣдующее внушенiе:

— «Развѣ нельзя пpiискать другой родъ пищи? Это пролитiе крови невинныхъ существъ, ежедневно, для утоленiя голода, должно возбуждать отвращенiе во всякомъ животномъ, не лишенномъ естественныхъ чувствъ состраданiя».

Гость (лисица) выразилъ нѣкоторое сомнѣнiе въ справедливости этихъ словъ.

— «Попробуйте сѣять хлѣбъ», продолжалъ Лазарь.

— «Мы не ѣдимъ этого».

— «Попробуйте ѣсть».

— «Претитъ», отвѣчалъ Лисъ (это значитъ самецъ, а лисица, жена его, — самка).

— «Э! Полноте! Это такъ только сначала кажется (замѣтьте!). Все дѣло въ привычкѣ, а естественнаго препятствiя тутъ нѣтъ. Живутъ же собаки хлѣбомъ и не худѣютъ отъ этого».

— «Другая порода», отвѣчалъ Лисъ

— «Да что такое дpyгая порода?.. Развѣ породы не измѣняются подъ влiянiемъ обстоятельствъ (это по Дарвину!)? Привычки образуютъ породу, а не порода привычки (по Соловьеву)... Впрочемъ я не настаиваю...» и т. д. (стр. 37).

И въ этомъ родѣ, съ разными приключенiями, тянутся эти умныя рѣчи на пяти печатныхъ листахъ, что составляетъ eщe только первую часть сказки. Насъ увѣряли, что въ основу этой повѣсти вложена глубокая, хотя и замаскированная мысль, — можетъ быть это и правда, но пока еще эта мысль для насъ неуловима. Подождемъ, что будетъ во второй части.

106

Среди этихъ фантастическихъ перловъ фантастической поэзiи, въ жypналѣ печатается цѣлый рядъ историческихъ драмъ, скучныхъ и вялыхъ, но растянутыхъ тоже на цѣлые десятки листовъ. Въ I книгѣ напечатано «Тушино» А. Островскаго, во II «Самоуправцы» А. Писемскаго, въ III — «Поручикъ Гладковъ», его-же, въ IV — «Слобода Неволя», Д. Аверкiева. Нѣкоторыя изъ этихъ драмъ, для большей важности, снабжены цитатами, а г. Аверкiевъ къ своей драмѣ «Слобода Неволя» написалъ даже очень курьезное предисловiе, въ которомъ заявляетъ, что ему «хотѣлось нарисовать Грознаго, не какъ Iоанна-царя, а какъ грознаго царя Ивана Васильевича выводившаго измѣну съ святорусской земли, какъ человѣка, въ его домашней обстановкѣ, въ его отношенiяхъ къ слугамъ-опричникамъ, и тѣмъ, кого любилъ онъ, для которыхъ онъ былъ не царемъ а Ваней, Ванюшей, бѣлымъ голубемъ.» Изъ этаго заявленiя никакъ не поймешь, кого же въ самомъ дѣлѣ хотѣлъ изобразить г. Аверкiевъ, — грознаго Iоанна, или Iоанна грознаго, или не царя, а человѣка, Ванюшу, Ваню? И, разумѣется, ни однаго изъ нихъ въ драмѣ не вышло, хотя тэма взята очень благодарная, а именно, ухаживанье царя за дочерью, боярина Челядина — Груней, и другie шутки и затѣи Грознаго.

Затѣмъ во «Всемiрномъ Трудѣ» появилось «Пoвѣтpie», повѣсть г. Авенарiуса, изумившая собою всю нашу прессу, уже привыкшую по видимому ко всякому безобразiю. Не тому изумилась пресса, что этой повѣсти наглая инсинуацiя на нигилистовъ достигла до послѣднихъ предѣловъ безполезнаго усердiя, а тому, что въ ней есть сцены, описанныя съ цинизмомъ, безпримѣрнымъ въ нашей литературѣ. Мы не будемъ здѣсь разсказывать содержанiе. «Повѣтpiя», потому что это было бы очень неприлично, но скажемъ нѣсколько словъ по поводу объясненiя г. Авенарiуса, которымъ онъ защищается отъ нападокъ возмутившей противъ него печати.

«Какъ беллеcтриcтическое произведенiе, затронувшее современный вопросъ (слушайте!), «Повѣтpie» въ читающей публикѣ возбудило разнорѣчивые толки, — пишетъ г. Авенарiусъ. Фельетонные рецезенты наши, страннымъ образомъ, точно сговорившись, ни словомъ не возстали противъ основной моей uдeи о зловредности лжереализма; напали они на одинъ цинизмъ повѣсти, или, вѣрнѣе, двухъ въ ней сценoкъ. Пpieмъ надо сознаться не дурной, ибо дѣйствительный: по испытанной методѣ почтеннаго отца гомеопатiи, Ганемана, выбивать клинъ клиномъ, поражать противника его же оружiемъ:  человѣкъ 

107

систематически излагаетъ послѣдствiя извѣстнаго циническаго ученiя, — его забрасываютъ каменьями за цинизмъ изложенiя, врача осуждаютъ за беззастѣнчивое обнаруживанiе гангренозной язвы» и т. д. (Вс. Тp. IV).

Неужели г. Авенарiусъ въ самомъ дѣлѣ думаетъ, что онъ борется противъ какого-то циническаго ученiя, а не тѣшитъ свое собственное развращенное воображенiе? Неужели онъ считаетъ себя врачемъ, изслѣдующимъ гангренозныя язвы, а не простымъ бездарнымъ развратникомъ? Странное право дѣло. Мы помнимъ, что и г. Вс. Крестовскiй, приступая къ своимъ «Трущобамъ», — для успокоенiя совѣсти своей выписалъ извѣстное предисловiе Н. Помяловскаго къ роману «Братъ и Сестра», предисловiе, въ которомъ покойный авторъ доказываетъ необходимость изучать язвы общественныя съ тѣмъ же вниманiемъ и серьозностью, съ какою докторъ изучаетъ гангренозныя язвы. Этимъ потрясающимъ по своей искренности предисловiемъ, г. Крестовскiй думалъ прикрыть свои грязненькiя и пошленькiя сценки, — подъ нимъ же думаетъ спрятать свое безобразiе и г. Aвeнapiycъ. Но поймите же наконецъ, господа, что есть огромная разница между тѣми, кто занимается изслѣдованiемъ порока, и тѣми, кто предается пороку; поймите, что не все равно: анализировать развратъ, и наслаждаться развратомъ. Помяловскаго никогда не забрасывали каменьями и не упреками въ цинизмѣ, хотя въ его «Бурсѣ» цинизма не мало, а въ гг. Крестовскаго и Авенарiуса прямо швыряютъ каменьями и прямо говорятъ, что они вредны, хотя и стараются спрятаться подъ какимъ-то благовидными ярлыками. Развѣ мы не видимъ, что гг. Крестовскiе и Aвенapiycы умышленно выбираютъ для своихъ произведенiй только такiя тэмы, гдѣ вволю можетъ усладиться ихъ грязное воображенiе, и гдѣ подъ благовиднымъ предлогомъ они могутъ усладить и читателей. Развѣ мы не видимъ, что они описываютъ паденье обманутой дѣвушки съ тѣмъ старческимъ смакомъ, съ какимъ физiологъ, Дебе описываетъ свою науку, — а вѣдь это переходитъ и къ читателямъ и можетъ вызвать новыя паденья. Зачѣмъ же они примѣшиваютъ къ своимъ именамъ и задачамъ — другiя, честныя имена и задачи! Писали бы лучше прямо во имя искуства для искуства, или для той темной цѣли, о которой мы говорили въ началѣ нашей статьи.

Теперь наши читатели ясно могутъ понять то значeнie, какое можетъ имѣть «Всемiрный Трудъ» въ современномъ обществѣ.

108

Намъ остается только извиниться предъ ними, что мы такъ долго останавливали ихъ вниманiе на этой «гангренозной язвѣ» нашей журналистики и нашего литературнаго мiра.

⎯

О «Литературной Библiотекѣ» много распространяться нечего. Это маленькiя книжки, въ которыхъ помѣщаются маленькiя статейки съ маленькими мыслями; только одни романы здѣсь очень велики и ни одинъ изъ начатыхъ въ нынѣшнемъ году еще до сихъ поръ неконченъ. Тенденцiй и мнѣнiй въ «Литературной Библiотекѣ» нѣтъ никакихъ, или, лучше сказать, въ ней собраны всѣ направленiя и мнѣнiя, — пусть молъ каждый читатель самъ выбираетъ, что ему больше по вкусу. Мѣстами она служитъ отголоскомъ «Отеч. Записокъ», мѣстами напоминаетъ «Всем. Трудъ», мѣстами проскользаетъ кое-что и либеральное, мѣстами, наконецъ, все это перепутано вмѣстѣ и представляетъ какой-то хаосъ. «Литературная Библiотека» вообще очень наивна, проста и откровенна. То она радуется, какъ дитя, что нигилистовъ больше нѣтъ, то наивно вооружается противъ нихъ, то сочувствуетъ нынѣшнему прогрессу, то плачетъ о добромъ старомъ времени. Изрѣдка, «Лит. Библiотека» высказываетъ свои мнѣнiя и о женщинахъ, только о нихъ она судитъ очень игриво. Вотъ, напримѣръ, смыслъ послѣдней статейки ея. «Нѣсколько словъ о женскомъ тщеславiи».

«Всякое желанiе и всякое умѣнье нравиться при теперешнемъ несовершенномъ coстоянiи цивилизацiи принадлежитъ кь числу главныхъ привлекательностей женщины». — «Какъ много выигрываетъ женщина, когда ее одушевляетъ желанiе нравиться, мы можемъ заключить изъ этого, что это желанiе придаетъ иногда привлекательность даже такимъ жеищинамъ, которые имѣютъ весьма непрiятныя физическiе недостатки». — «Мы охотно извиняемъ женщинѣ, если она и нѣсколько чрезмѣрно цѣнитъ свои прелести», — «но если съ одной стороны ничего не можетъ быть привлекательнѣе хорошенькой женщины, которая, вполнѣ сознавая свои чарующiя силы, одушевлена желанiемъ нравиться, то съ другой стороны ничего не можетъ быть непревлекательнѣе жещины тщеславной, которая воображаетъ у себя такiя прелести, которыхъ у ней вовсе нѣтъ»… — «Уродливая женщина, воображающая себя красавицей, или глупая, воображающая себя генiемъ, едва ли имѣютъ какiе шансы привлечь къ себѣ человѣка

109

(дѣло идетъ о женихѣ) съ неразстроеннымъ воображенiемъ и неиспорченнымъ вкусомъ». — «Пока женщины еще не успѣли одержать той побѣды, къ которой ведутъ ихъ новѣйшiе эмансипаторы, желаемъ имъ. чтобы ихъ не оставляло чувство тщеславiя, благодаря которому желанiе нравиться дѣлается одною изъ главныхъ пружинъ ихъ жизни». (Лит. Б. Апрѣль).

Неправда ли какъ это игриво! Мы видимъ, что у «Лит. Библioтeки» вкусъ не дуренъ, и послѣ этого заявленiя женщинамъ остается только выписать «Модный Магазинъ» и разные «Базары».

И вотъ теперь предъ нами всѣ новости и интересы нашей современной журналистики. Мы видимъ теперь чѣмъ она развлекается и потѣшается чувствуя вокругъ себя давно желанную для нея атмосферу «добраго стараго» времени...

Н. Бѣльскiй.

 Подъ этимъ заглавiемъ, въ «Женскомъ Вѣстникѣ» будутъ помѣщаться, по мѣрѣ накопленiя матерiаловъ, краткiе отчеты о всѣхъ бoлѣe или менѣе выдающихcя новостяхъ нашей пepiодической прессы, кромѣ журналовъ спецiальныхъ. Ред.

 Кстати: не имѣетъ ли какого нибудь отношенiя эта статья г. Малыхина къ статьѣ, напечатанной недавно въ «С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ» (впрочемъ, съ оговорками редакцiи), гдѣ доказывается, что Кольцовъ подъ своимъ именемъ печаталъ не свои стихи, а какого-то Серебрянскаго? Вѣдь и здѣсь первые опыты Кольцова напечатаны вмѣстѣ съ стихами Серебрянскаго и другихъ друзей поэта, причемъ нѣкоторые стихи дѣйствительно лучше Кольцовскихъ. Не появилась ли въ Воронежѣ особая партiя, которая во чтобы то ни стало желаетъ унизить Кольцова, забывая, что многiе и едвали не лучшие стихи его явились уже послѣ смерти Серебрянскаго? Прим. авт.