Библiографiя и журналистика. «Идіотъ», романъ Ѳ. М. Достоевскаго. «Исторія лейтенанта Ергунова», разсказъ И. С. Тургенева. «Межъ двухъ огней», романъ М. И. Авдѣева. «Жертва вечерняя» И. Д. Боборыкина. «Внучки панцырнаго боярина», романъ изъ послѣдняго польскаго мятежа, И. И. Лажечникова. «Былина», графа А. К. Толстого // Голосъ. 1868. № 47. 16 февраля.

БИБЛIОГРАФIЯ И ЖУРНАЛИСТИКА.

«Идіотъ», романъ Ѳ. М. Достоевскаго. — «Исторія лейтенанта Ергунова», разсказъ И. С. Тургенева. — «Межъ двухъ огней», романъ М. И. Авдѣева. — «Жертва вечерняя» И. Д. Боборыкина. — «Внучки панцырнаго боярина», романъ изъ послѣдняго польскаго мятежа, И. И. Лажечникова. — «Былина», графа А. К. Толстого.

Наша «изящная словесность», повидимому, оживляется. Она старается стряхнуть съ себя всѣ эти общественныя и политическія задачи и стремленія, которыя такъ всегда стѣсняютъ творчество, и какъ бы хочетъ служить отнынѣ однѣмъ только чисто художественнымъ цѣлямъ. И если она дѣйствительно пойдетъ этимъ путемъ, то вовсе не останется чрезъ это чуждою общественнымъ интересамъ минуты. Напротивъ, тогда-то именно художественное произведеніе и дѣйствуетъ на общество, когда оно беретъ изъ жизни не отвлечонныя задачи, а типы и характеры, когда оно имѣетъ дѣло не съ политическими вопросами, а съ человѣкомъ, какимъ воспитала его окружающая его среда. Можно ли сѣтовать на г. Тургенева, если онъ перестанетъ, въ обширныхъ картинахъ, мрачными красками изображать «дымъ» своего отечества и окончательно возвратится къ маленькимъ очеркамъ въ родѣ «Записокъ охотника»? Эти очерки совсѣмъ уже чужды всякимъ общественнымъ вопросамъ; но эти пустячки, эти эпизодическія картинки, взятыя изъ разныхъ уголковъ русской жизни, ничего недоказывающія, никакой идеи непроводящія, въ сущности, очень недурны и производятъ неоспоримо благотворное дѣйствіе на нравственную сторону человѣка, поднимая ее силою чисто эстетическаго наслажденія. Можно ли сѣтовать на г. Достоевскаго, что онъ, попрежнему, но только каждый разъ все съ бòльшимъ и бòльшимъ талантомъ, беретъ свои типы изъ «униженныхъ и оскорбленныхъ» сферъ, растрогивая читателя тонкимъ анализомъ разныхъ душевныхъ движеній и страданій, мелкихъ на первый взглядъ, но дѣйствительныхъ, на сколько дѣйствительно существованіе человѣческаго рода? Можно ли сѣтовать на г. Авдѣева, что онъ, если и поставитъ фабулу своего романа въ обстановку дѣйствительности, то чуть ли не для того только, чтобъ тѣмъ съ бòльшею свободою развивать свою любимую тему о сердечныхъ соблазнахъ и о подводныхъ камняхъ супружеской вѣрности? Будемъ ли сѣтовать на г. Лажечникова, что онъ, въ формѣ своихъ романовъ, не измѣняетъ обычаямъ добраго стараго времени, когда авторы разсказывали о разныхъ чувствительныхъ приключеніяхъ, не мудрствуя лукаво и сами плача надъ своими героями?..

Изъ романовъ, которыми думали щегольнуть первыя книжки нашихъ журналовъ на 1868 годъ, особенное вниманіе останавливаетъ на себѣ «Идіотъ», Ѳ. М. Достоевскаго. Произведеніе это помѣщается въ «Русскомъ Вѣстникѣ» и обѣщаетъ быть (оно еще не кончено) интереснѣе романа «Преступленіе и наказаніе», помѣщоннаго въ томъ же журналѣ за минувшій годъ, хотя и страдаетъ тѣми же недостатками — нѣкоторою растянутостью и частыми повтореніями какого-нибудь одного и того же душевнаго движенія. Герой романа — какой-то князь Мышкинъ, больной, слабый, тщедушный, простой, незлобивый, безтактный, но понятливый, даровитый, наблюдательный, чрезвычайно способный на тонкій анализъ, какъ собственнаго своего, такъ и чужихъ характеровъ. Типъ этотъ, въ такомъ широкомъ размѣрѣ встрѣчается, можетъ быть, въ первый еще разъ въ нашей литературѣ, но въ жизни онъ далеко не новость. Мы безпрестанно, сплошь и рядомъ, встрѣчаемъ людей, которыхъ общество клеймитъ позорнымъ именемъ дураковъ и идіотовъ, и которые, однако, по достоинствамъ ума и сердца, стоятъ несравненно выше своихъ надменныхъ хулителей. Вся вина этихъ людей въ отсутствіи житейскаго такта: они, какъ дѣти, неспособны на самую невинную ложь; они не умѣютъ ни лавировать, ни примѣняться къ людямъ или къ обстоятельствамъ; они не знаютъ, чтò можно сказать и о чомъ слѣдуетъ промолчать; они спѣшатъ высказать все, чтò знаютъ и чувствуютъ, и съ тою же легкостью, съ какою раскрываютъ передъ всѣми свою душу и свои убѣжденія, не задумываются открыть (разумѣется, въ простотѣ сердца, не преднамѣренно) и чужую тайну. Такою чрезмѣрною откровенностью и простосердечіемъ Мышкины вредятъ и себѣ, и другимъ, и въ то время, когда иные, не имѣя ни убѣжденій, ни собственныхъ взглядовъ, но отлично умѣя вò время вторить чужимъ взглядамъ, составляютъ себѣ репутацію умныхъ и дѣльныхъ людей, очень часто добираясь, сверхъ того, путемъ пронырства и лакейства, до болѣе или менѣе высокихъ общественныхъ положеній, Мышкины, гораздо болѣе способные и умные, съ глубокими убѣжденіями, съ трезвымъ, хотя и нѣсколько отвлечоннымъ взглядомъ на жизнь, остаются въ тѣни и слывутъ за дураковъ и идіотовъ! Безусловно оправдать ихъ нельзя, такъ какъ и самъ Христосъ заповѣдалъ ученикамъ своимъ съ голубиною кротостью соединять зміиную мудрость; но г. Достоевскій съумѣлъ сдѣлать своего князя Мышкина чрезвычайно симпатичнымъ характеромъ, представивъ его совершеннымъ ребенкомъ, чрезвычайно знающимъ и способнымъ, но, всетаки, ребенкомъ, «единымъ отъ малыхъ сихъ». Одна изъ лучшихъ и трогательнѣйшихъ страницъ романа — шестая глава, гдѣ Мышкинъ разсказываетъ, кàкъ онъ въ швейцарской деревенькѣ, гдѣ лечился, былъ любимъ дѣтьми, какое имѣлъ на нихъ вліяніе и кàкъ заставилъ ихъ до обожанія полюбить несчастную дѣвушку Мари, отвергнутую и презрѣнную всею деревней за то, что она была соблазнена, а потомъ отвергнута и презрѣна какимъ-то негодяемъ. Напротивъ, потрясающее дѣйствіе производитъ разсказъ Мышкина, когда онъ описываетъ видѣнную имъ заграницею смертную казнь, когда говоритъ о несправедливости смертной казни и съ ужасающею правдой передаетъ послѣднія ощущенія казнимаго. Два раза говоритъ объ этомъ Мышкинъ: сначала камердинеру родственницы своей, генеральши Епанчиной, а потомъ ей самòй и ея тремъ дочерямъ, и, несмотря на это повтореніе, читателю всякій разъ становится жутко, когда рѣчь заходитъ о томъ, что вотъ осужденному объявленъ приговоръ, и онъ все знаетъ, навѣрно знаетъ, что долженъ умереть — черезъ часъ, черезъ полчаса, черезъ пять минутъ, черезъ четыре, черезъ три, черезъ двѣ минуты, черезъ минуту, черезъ нѣсколько секундъ, и наконецъ, сейчасъ, сію секунду! Съ такою правдой и изобразительностью, какъ въ романѣ г. Достоевскаго, можетъ описывать послѣднія минуты осужденнаго на смертную казнь только человѣкъ, самъ испытавшій нѣчто подобное, человѣкъ, голова котораго была уже подъ лезвіемъ сѣкиры, или противъ ружейныхъ дулъ, и которому лишь въ послѣднюю минуту объявили смягчающій приговоръ.

Имѣя прежде всего въ виду выставить своего героя съ наиболѣе сочувственной стороны, авторъ самую безтактность его ведетъ, на сколько можно судить по первымъ главамъ романа, не къ дурнымъ, а къ хорошимъ послѣдствіямъ. По возвращеніи изъ-за границы, князь Мышкинъ сразу попадаетъ въ круговоротъ довольно сложной интриги. Генералъ Епанчинъ хочетъ выдать старшую свою дочь за пріятеля своего, Тоцкаго, человѣка очень богатого и съ положеніемъ въ обществѣ; но Тоцкій находится совершенно въ рукахъ у своей любовницы, красавицы Настасьи Филиповны; на явный разрывъ съ нею онъ ни за чтò не рѣшится, потому что знаетъ ее способною на все, и вотъ пріятели придумываютъ выдать ее замужъ за секретаря Епанчина, Гаврилу Ардаліоновича. Гаврила Ардаліоновичъ непротивенъ Настасьѣ Филиповнѣ и самъ, за обѣщанныя ему семьдесятъ пять тысячъ, готовъ на ней жениться, хотя готовность эта ему и дорого стòитъ: съ одной стороны, его мать и сестры, хотя и бѣдствуютъ, однако, приходятъ в совершенное отчаяніе при мысли о возможности такого брака, а съ другой — самъ Гаврила Ардаліоновичъ любитъ младшую Епанчину, Аглаю, и хотя у него не достаетъ смѣлости сначала отказаться отъ предлагаемой ему недостойной сдѣлки и потомъ искать взаимности у любимой женщины, но еслибъ эта любимая женщина подала ему какую-нибудь слабую и отдаленную надежду, онъ не задумался бы бросить всякіе виды на Настасью Филиповну. Интрига усложняется еще и тѣмъ, что Епанчинъ, кромѣ корыстныхъ расчотовъ на Тоцкаго, задумываетъ, повидимому, и еще чтò-то по отношенію къ Настасьѣ Филиповнѣ: онъ чуть ли и самъ не влюбленъ въ нее. Жена Епанчина, если смутно и подозрѣваетъ чтò-то недоброе, ничего, однако, не знаетъ положительнаго. Князь Мышкинъ, предъ которымъ, считая его за идіота, не чинятся въ своей бесѣдѣ Епанчинъ и его секретарь, самымъ невиннѣйшимъ образомъ разбалтываетъ всю исторію. Поднимается буря, полный разгаръ которой изображенъ будетъ, вѣроятно, въ дальнѣйшихъ, главахъ романа, но которая — это ужь и теперь видно — должна будетъ, безъ сомнѣнія, порвать слишкомъ туго натянутыя нити интриги…

Мы уже упомянули, что Мышкинъ выставленъ, между прочимъ, больнымъ человѣкомъ: онъ страдаетъ припадками падучей болѣзни, которые бывали прежде такъ сильны, что дѣйствительно доводили его почти до идіотства, помѣшали ему получить правильное воспитаніе и сдѣлали его чуть ли не совершенно неспособнымъ знать женщинъ. Черта, на нашъ взглядъ, совсѣмъ лишняя и нисколько неладящая съ общимъ замысломъ характера: несмотря на все искуство автора, ему не удается болѣзненность и физическіе недостатки сдѣлать сочувственною чертою, а идіотомъ и дуракомъ могли считать. Мышкина и безъ надѣленія его падучею болѣзнью, за одно его простосердечіе и чрезмѣрную откровенность. Притомъ, и самъ авторъ, къ концу напечатанной нынѣ части романа, не выдерживаетъ своего первоначального намѣренія, и того самаго Мышкина, который говоритъ, что неспособенъ, по болѣзни, любить женщинъ, заставляетъ потомъ потихоньку покрывать поцалуями портретъ все той же Настасьи Филиповны.

О характерахъ Епанчиныхъ, Гаврилы Ардаліоновича, Тоцкаго, самой Настасьи Филиповны мы скажемъ послѣ, по выходѣ въ свѣтъ слѣдующихъ частей романа; но не откажемъ себѣ въ удовольствіи теперь же указать на мастерство, съ какимъ г. Достоевскій умѣетъ изображать второстепенныя лица. Въ одномъ вагонѣ съ Мышкинымъ ѣдетъ по варшавской желѣзной дорогѣ нѣкто Рогожинъ, сынъ только что умершаго богатаго купца, наслѣдникъ мильйоннаго состоянія и которому тоже суждено будетъ, какъ видно, играть не послѣднюю роль въ судьбѣ Настасьи Филиповны. Между обоими завязался разговоръ. Въ него пытливо вслушивался, а потомъ съ наглостью вмѣшивался какой-то невзрачный чиновникъ. О комъ бы ни заговорили, чье бы имя ни назвали, «и всѣхъ и вся» зналъ этотъ чиновникъ: и родство перечислить, и состояніе опредѣлить, и сердечныя дѣла откроетъ.

«Эти господа всезнайки — говоритъ авторъ — встрѣчаются иногда, даже довольно часто, въ извѣстномъ общественномъ слоѣ. Они все знаютъ; вся безпокойная пытливость ихъ ума и способности устремляются неудержимо въ одну сторону, конечно, за отсутствіемъ болѣе важныхъ жизненныхъ интересовъ и взглядовъ, какъ сказалъ бы современный мыслитель. Подъ словомъ: «все знаютъ» нужно разумѣть, впрочемъ, область довольно ограниченную: гдѣ служитъ такой-то, съ кѣмъ онъ знакомъ, сколько у него состоянія, гдѣ былъ губернаторомъ, на комъ женатъ, сколько взялъ за женой, кто ему двоюроднымъ братомъ приходится, кто троюроднымъ? и т. д., и т. д., и все въ этомъ родѣ. Бòльшею частью эти всезнайки ходятъ съ ободранными локтями и получаютъ по семнадцати рублей въ мѣсяцъ жалованья. Люди, о которыхъ они знаютъ всю подноготною, конечно, не придумали бы, какіе интересы руководствуютъ ими, а между тѣмъ, многіе изъ нихъ этимъ знаніемъ, равняющимся цѣлой наукѣ, положительно утѣшены, достигаютъ самоуваженія и даже высшаго духовнаго довольства. Да и наука соблазнительная. Я видѣлъ учоныхъ, литераторовъ, поэтовъ, политическихъ дѣятелей, обрѣтавшихъ и обрѣтшихъ въ этой же наукѣ свои высшія примиренія и цѣли, даже положительно только этимъ сдѣлавшихъ карьеру».

Когда же угреватый чиновникъ Лебедевъ (такъ звали его) узналъ, что предъ лицомъ его сидитъ Рогожинъ, Парѳенъ, сынъ того самаго Семена Парѳеновича Рогожина, потомственнаго почотнаго гражданина, который два съ половиною мильйона капиталу оставилъ, подобострастію и заискиванію его не было конца. Съ самымъ обиднымъ пренебреженіемъ, съ грубостію даже относился къ нему Рогожинъ; но Лебедевъ не унимался: 

— Ну, чего тебѣ! раздражительно и злобно говорилъ Рогожинъ: — вѣдь я тебѣ ни копейки не дамъ, хоть ты тутъ вверхъ ногами передо мной ходи.

— И буду, и буду ходить, нагло говорилъ въ отвѣтъ Лебедевъ.

— Вишь! восклицалъ удивленный Рогожинъ. — Да вѣдь не дамъ, не дамъ, хоть цѣлую недѣлю пляши!

— И не давай! Такъ мнѣ и надо; не давай! А я буду плясать, всетаки, повторилъ Лебедевъ. — Жену, дѣтей малыхъ брошу, а передъ тобой буду плясать.

Лебедевъ совсѣмъ выводитъ Рогожина изъ 

терпенія, нагло вмѣшиваясь въ его разсказъ князю Мышкину о встрѣчѣ съ Настасьей Филиповной:

— Если ты хоть разъ про Настасью Филиповну какое слово молвишь, то вотъ тебѣ Богъ, высѣку тебя, вскрикнулъ, наконецъ, Рогожинъ, крѣпко схвативъ Лебедева за руку.

— А коли высѣчешь, значитъ и не отвергнешь! съ удвоенную наглостью подхватилъ Лебедевъ. — Сѣки! Тѣмъ самымъ пріобрѣтешь. Высѣкъ, и тѣмъ самымъ запечатлѣлъ!

И достигъ-таки своего угреватый чиновникъ: выходя изъ вагона, на петербургской станціи, Рогожинъ кивнулъ Лебедеву, примолвивъ: «А ты ступай за мной, строка!» Такіе люди, несмотря на все презрѣніе, которое къ нимъ чувствуешь, бываютъ иногда пригодны въ жизни, особенно купеческимъ сынкамъ, получившимъ богатое наслѣдство…

«Исторія лейтенанта Ергунова» (въ январской книжкѣ «Русскаго Вѣстника») — одна изъ самыхъ обыкновенныхъ исторій. Простодушнаго и даже простоватаго офицера, совсѣмъ неопытнаго и даже дикаря въ отношеніи женщинъ, авантюристы изъ евреевъ заманиваютъ въ свой притонъ чарами женской красоты, съ цѣлью, разумѣется, ограбить его (самъ онъ жилъ однимъ жалованьемъ, но ему довѣрены были казенныя деньги, и онъ носилъ ихъ всегда при себѣ, въ кожаномъ поясѣ). Въ критическую минуту на сценѣ дѣйствовала маленькая, чорненькая, плѣнительная дѣвочка, съ огневымъ взоромъ, съ подвижностью угря и съ голоскомъ сирены; она поетъ, пляшетъ, ластится, доводитъ Ергунова до изступленія страсти и затѣмъ — напаиваетъ его снотворнымъ зельемъ, подмѣшаннымъ въ кофе; тутъ изъ-за кулисъ появляется рослый мужчина; несчастнаго Ергунова душатъ, рѣжутъ и выбрасываютъ вонъ, снявъ с него предварительно его завѣтный поясъ. Шесть недѣль пролежалъ лейтенантъ въ горячкѣ и тѣмъ временемъ преступники успѣли скрыться. Разсказъ объ этомъ незатѣйливомъ случаѣ авторъ влагаетъ въ уста самого Ергунова, чѣмъ собственно и достигается вся оригинальность названнаго очерка.

Камышлинцевъ, герой романа г. Авдѣева «Межъ двухъ огней», помѣщоннаго въ первой книжкѣ «Современнаго Обозрѣнія», новый сколокъ съ обыкновеннаго типа этого писателя — Печорина, но только еще болѣе смягченный, изображонный еще болѣе сочувственнымъ и естественнымъ, чѣмъ Тамаринъ. Камышлинцевъ радъ бы дѣло дѣлать, онъ радъ бы и любить серьёзно, да нѣтъ ему дѣла по душѣ и женщины по сердцу. Первые годы самостоятельной жизни Камышлинцева пришлись въ ту пору, когда у насъ человѣку, невынужденному ежедневнымъ трудомъ снискивать себѣ насущное пропитаніе, или непосвятившему себя наукѣ, или нечувствовавшему въ себѣ какого-либа художническаго призванія, рѣшительно нèчего было дѣлать, нèкуда было дѣвать свои силы и способности: то былъ канунъ обновленія Россіи, и Инсаровыхъ этого кануна — какъ выражается авторъ — нужно было еще отыскивать въ Болгаріи. А женщины? Женщины все попадались Камышлинцеву маленькія, способныя только на маленькую любовь. Перепробовавъ всякую службу, перезнакомившись со всякими женщинами, Камышлинцевъ уѣхалъ, или, вѣрнѣе, убѣжалъ заграницу, гдѣ то же ничто ему не полюбилось и гдѣ не переставала мучить его тоска по родинѣ. Но вотъ нашлись для него и дѣло и любовь. Вѣсть объ освобожденіи крестьянъ отъ крѣпостной зависимости быстро пронеслась по Европѣ. Въ восторгѣ, въ упоеніи, поскакалъ Камышлинцевъ назадъ въ Россію. Но онъ не нашолъ тамъ себѣ встрѣчнаго восторга. Пока еще воля державнаго Освободителя не была обнародована, въ обществѣ старались представить въ превратномъ видѣ намѣренія правительства: помѣщики, особенно средней руки, громко возставали противъ возможности полной отмѣны крѣпостного права; администраторы смягчали характеръ предстоявшаго переворота и увѣряли, что все дѣло ограничится незначительнымъ улучшеніемъ быта крестьянъ. Когда же сомнѣнія разсѣялись и великое дѣло выступило въ полномъ и яркомъ свѣтѣ, помѣщики съ глухимъ ропотомъ покорились необходимости, и принимая на себя видъ оскорбленныхъ, когда ихъ подозрѣвали въ недостаткѣ сочувствія къ самому принципу предпринятаго переворота, опрокидывались на преждевременность мѣры и на частныя ошибки въ ея осуществленіи. Крестьяне спокойно, съ нѣкоторымъ лишь недоумѣніемъ и недовѣріемъ отнеслись къ событію, такъ радикально измѣнившему ихъ судьбу, а òрганы администраціи, несмотря на такое, по истинѣ, изумительное спокойствіе, всего опасались, во всемъ видѣли бунтъ и возмущеніе. Вообще же будничный строй жизни отнюдь не измѣнился, и все шло попрежнему. «Видно ужъ Руси на роду написано — замѣчаетъ авторъ — чтобъ самыя великія событія входили въ ея жизнь безъ шума и фразы, какъ-то зà-просто». Тѣмъ не менѣе, дѣло нашлось, и много дѣла: Камышлинцевъ назначенъ былъ въ губернское присутствіе по крестьянскому дѣлу членомъ отъ правительства. Пришлось каждый день разъяснять положеніе 19-го февраля, каждый день разрѣшать недоразумѣнія, отстранять или примирять неизбѣжныя въ первое время столкновенія, и молодой человѣкъ принимается за работу со всѣмъ пыломъ и энергіей, на какіе только былъ онъ способенъ. Любовь тоже нашлась для него, еще прежде манифеста 19-го февраля, когда еще умы колебались и недоумѣвали; нашлась она въ лицѣ прелестнаго, добраго, простого, любящаго, ласковаго — Ольги Мытищевой, молодой жены пожилого, но еще неутратившаго душевной бодрости декабриста; Камышлинцевъ любилъ Ольгу и тогда, когда она еще не была замужемъ, но не женился на ней, вѣроятно, потому, что Тамарины вообще не находятъ въ себѣ достаточно отваги на женитьбу. Мытищевъ, превосходный мужъ, и вообще человѣкъ превосходный, ничего не подозрѣваетъ, довѣряетъ Камышлинцеву вполнѣ и любитъ его, какъ сына, какъ младшаго брата, какъ человѣка одинаковыхъ съ нимъ мыслей и убѣжденій. Камышлинцевъ весь отдался любви; счастливый взаимностью Ольги, онъ чувствовалъ какую-то гордость и самодовольство; въ обществѣ женщинъ былъ любезенъ, но «съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ лѣни, сытости». Но вотъ раздалось слово освобожденія и произвело общее благотворное дѣйствіе всѣхъ великихъ либеральныхъ реформъ; оно подняло уровень общественной нравственности, оно усилило въ каждомъ русскомъ чуткость къ вопросамъ честности и правды. Камышлинцеву стали невыносимы ложь и обманъ, которые онъ вносилъ въ семью почтеннаго человѣка, такъ дружески протянувшаго ему руку, особенно когда общая работа по губернскому присутствію, гдѣ Камышлинцевъ и Мытищевъ чуть ли не вдвоемъ только отстаивали статьи положенія въ томъ именно либеральномъ духѣ, въ какомъ оно задумано было державною волею, еще тѣснѣе сблизила и сдружила ихъ. Молодой человѣкъ почувствовалъ неодолимую потребность выйти изъ фальшиваго положенія; онъ откровенно объясняется съ Ольгой и предлагаетъ ей на выборъ: или признаться во всемъ Мытищеву, или прекратить свои отношенія съ Камышлинцевымъ. Ольга боится огласки и предпочитаетъ разрывъ, какъ онъ ни дорого стòитъ ея сердцу; отношенія между молодыми людьми становятся натянутыми, хотя Камышлинцевъ и продолжаетъ бывать у Мытищевыхъ. Но тутъ происходитъ катастрофа: недоброжелатели похищаютъ у Камышлинцева письмо его къ Ольгѣ, съ отвѣтомъ ея; и посылаютъ къ Мытищеву; тотъ сначала бѣснуется, отчаявается, не знаетъ, чтò дѣлать, кàкъ поступить, но потомъ благодаря вліянію своего старшаго, жолчнаго, но въ высшей степени либерально-мыслящаго брата, успокоивается и примиряется съ положеніемъ: онъ уступаетъ молодости наслажденіе любовью, пора которой для него уже миновала, прощаетъ жену, прощаетъ потомъ и Камышлинцева, и всѣ вмѣстѣ отлично заживаютъ втроемъ. Къ тому же и работа по губернскому присутствію спорится какъ нельзя лучше: крестьяне безусловно довѣряютъ Камышлинцеву, какъ отцу; помѣщики хотя и ворчатъ, но не находятъ причинъ для явнаго протеста. Все обстоитъ, такимъ образомъ, благополучно. Но … «Но старые порядки и понятія, какъ и старые нравы, не уступаютъ безъ борьбы своего мѣста новымъ. Весна даетъ жизнь не однимъ преднамѣренно сѣяннымъ сѣменамъ, но и всему благотворному и вредному, чтò таилось подъ холоднымъ снѣгомъ, чтò копилось вѣками и оставалось отъ иныхъ сѣяній и иныхъ насажденій. И весной не всегда вёдро: бываетъ — поднимаются туманы, и едва проглянувшее яркое солнце начинаетъ подергиваться облаками». Этими словами оканчивается первая часть романа г. Авдѣева, и въ дальнѣйшихъ его главахъ читателей ожидаютъ, безъ сомнѣнія, катастрофы въ общественной дѣятельности Камышлинцева, катастрофы и въ его сердечныхъ дѣлахъ.

Что до первыхъ главъ романа И. И. Лажечникова «Внучка панцырнаго боярина», помѣщонныхъ въ первой книжкѣ «Всемірнаго Труда», то онѣ перенесли насъ мыслью къ тому доброму старому времени, когда съ такимъ наслажденіемъ читались «Послѣдніе Новики», «Ледяные Домы» и пр., и пр. Авторъ остался вѣренъ своей манерѣ и своему стилю: тотъ же интересъ содержанія, тѣ же добродушныя шуточки и остроты, тѣ же чувствительныя изліянія, тѣ же симпатичные характеры, то же отсутствіе художественной отдѣлки подробностей, та же книжность разговоровъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и та же теплота и задушевность разсказа. Еще ни чего нельзя сказать о ходѣ романа, такъ какъ въ напечатанныхъ нынѣ главахъ заключается пока лишь одна его завязка: молодая дѣвушка, полька по матери, но русская по отцу и убѣжденіямъ, не уступаетъ исканіямъ молодаго человѣка, потому что онъ полякъ, и требуетъ отъ него, чтобъ онъ не шолъ къ бунтовщикамъ (дѣло происходитъ наканунѣ польскаго мятежа 1863 года) не изъ любви къ ней, а по чувству долга; къ бунтовщикамъ же зоветъ молодого человѣка сама мать его. Онъ поставленъ, такимъ образомъ, между двухъ огней еще больше, чѣмъ Камышлинцевъ…

Въ этой же книжкѣ «Всемірнаго Труда» помѣщена первая часть романа г. Боборыкина «Жертва вечерняя»; но мы рѣшительно затрудняемся, чтò сказать о немъ теперь, и подождемъ лучше его окончанія. И по содержанію, и по формѣ, произведеніе это кажется очень страннымъ. Великосвѣтская вдова скучаетъ своимъ одиночествомъ и, отъ скуки, сѣчетъ безпрестанно своего малолѣтнаго сына, знакомится съ камеліей Clémence, по совѣту писателя и артиста Домбровича, посѣщаетъ скучныя гостиныя какихъ-то великопостныхъ, хотя и великосвѣтскихъ дамъ, и проч., и проч. Цѣлью автора было, повидимому, раскрыть причины, почему мужчины такъ бѣгаютъ въ послѣднее время за женщинами легкаго поведенія, за таксированными камеліями, и такъ пренебрегаютъ своими жонами, часто несравненно красивѣйшими, умнѣйшими и вообще лучшими, чѣмъ всѣ эти Бланшъ, Армансъ, Клемансъ и другія. На ихъ сторонѣ, увѣряетъ авторъ, блескъ остроумія, начитанность, веселость разговора, тонкая наблюдательность, какой-то артистическій задоръ въ манерахъ, рѣчи и одеждахъ, а на сторонѣ нашихъ жонъ, сестеръ и дочерей — скука, недостатокъ образованія и начитанности, пошлость слишкомъ суровой, а подчасъ и притворной добродѣтели, небрежность въ рѣчахъ, приторное приличiе въ манерахъ и нарядахъ. Нашимъ добродѣтельнымъ жонамъ не мѣшаетъ, такимъ образомъ, по мнѣнію автора, поучиться у камелій искуству возбуждать и удерживать привязанность мужчинъ. Романъ г. Боборыкина кажется переводомъ съ французскаго, потому что если парижскія Фрины отчасти и оправдываютъ развитіе подобной тэмы то этого никакъ уже нельзя сказать про всѣхъ петербургскихъ камелій, судя по дѣйствительной степени ихъ ума, начитанности и умѣнья быть занимательными; нескромность разговоровъ и одеждъ — вотъ всѣ ихъ привлекательныя качества. Притомъ романъ изложенъ въ формѣ дневника и авторъ заставляетъ великосвѣтскую русскую барыню, взросшую на французскомъ діалектѣ, вести этотъ дневникъ на бойкой русской рѣчи, обличающей скорѣе перо какого-нибудь литературнаго студента, и употреблять выраженія въ родѣ слѣдующихъ: «я всѣмъ своимъ тѣломъ поняла»; чтò это значитъ когда мужчина «такъ» на васъ смотритъ; «мы, дуры, дѣлаемся матерями оттого только, что гвардейскому адъютанту понравились наши перси»; они «ржутъ», въ смыслѣ смѣются, и т. п. Допустимъ, что великосвѣтская барыня иногда и думаетъ, про себя, что-нибудь такое, но едва ли употребитъ подобныя выраженія въ своемъ дневникѣ.

Въ первой книжкѣ «Вѣстника Европы» останавливаетъ на себѣ вниманіе былина графа А. К. Толстаго. Къ пиршественному столу князя Владиміра появляется Тугаринъ Зміевичъ и пророчитъ Руси разныя бѣды: татарское иго, тираннію Грознаго, смутное время, подраженіе Западу. Но Владиміръ съ богатырями не вѣритъ пророчеству, не боится за честь своей родины, а если и настанетъ година невзгодъ, то онъ твердо веруетъ, что «Русь ихъ всецѣло пройдетъ». Пиръ не прерывается:

Пируетъ весь Кіевъ — и молодъ и старъ —

И слышемъ далеко звукъ кованыхъ чаръ

Въ той же книжкѣ помѣщена историческая драма гг. Островскаго и Г–ва «Василица Мелентьева»; но о ней говорено уже было въ театральной хроникѣ «Голоса».