...р...р...<Лавровъ П. Л.> Письмо провинцiала о задачахъ современной критики // Отечественныя записки. 1868. № 3. Мартъ. С. 123-142.
<123>
ПИСЬМО ПРОВИНЦIАЛА О ЗАДАЧАХЪ СОВРЕМЕННОЙ КРИТИКИ.
_________
Я живу въ провинцiи и все, совершающееся въ столицахъ, до меня доходить лишь въ своихъ окончательныхъ результатахъ, тогда-какъ весь механизмъ подготовки, съ его личными дрязгами, съ его мелочными, но тѣмъ не менѣе крайне-чувствительными затрудненiями, остается для меня за кулисами. Поэтому можетъ случиться, что я придаю болѣе значенiя, чѣмъ слѣдуетъ, иному явленiю крайне-обыденному; конечно, случится, что и не обращу вниманiе на другое явленiе, по сущности своей, весьма значительное. При нынѣшнемъ состоянiи сообщенiй между столицей и дальними губернiями, и при нынѣшней прессѣ это почти неизбѣжно. Я и не считаю моей оцѣнки явленiй безусловно вѣрною, но хотѣлъ бы подѣлиться съ читателями мыслями, которыя эти явленiя во мнѣ возбуждаютъ, предоставляя редакторамъ журнала судить, на сколько моя оцѣнка подходитъ къ направленiю ихъ журнала, и на сколько она можетъ найти мѣсто на страницахъ ихъ изданiя.
1868 годъ обѣщаетъ внести нѣкоторое движенiе въ нашу журналистику. Всѣ живыя силы, считавшiя для себя невозможнымъ стать подъ знамена слишкомъ исключительныхъ литературныхъ партiй, и еще болѣе невозможнымъ идти въ другихъ органахъ прессы рядомъ съ позорными дѣятелями послѣдняго времени, могутъ примкнуть теперь къ одному изъ новыхъ органовъ, которые, если и не выяснили вполнѣ свою программу, то обѣщаютъ по крайней-мѣрѣ, судя преимущественно по именамъ участниковъ, оберегаться отъ грязи, наплывающей въ нашу литературу съ разныхъ сторонъ, и помнить элементарныя понятiя, входящiя въ требованiя современной цивилизацiи. Желаю, чтобы ни одно изъ новорожденныхъ или преобразованныхъ изданiй не обмануло этихъ надеждъ, какъ онѣ ни скромны. Желаю, чтобы эти изданiя умѣли просуществовать, обойдя многочисленныя опасности, имъ грозящiя. Желаю, чтобъ они своимъ достоинствомъ возвратили слову литераторъ его честное значенiе, потерянное въ
124
глазахъ читателей. Желаю, чтобъ они возвратили публикѣ ту охоту къ чтенiю журналовъ, которая значительно ослабѣла. Желаю, чтобы ихъ главные дѣятели, несмотря на разницу направленiй въ ихъ оттѣнкахъ, поддержали въ читателяхъ уваженiе къ критикѣ и поняли ея требованiя въ настоящую минуту.
Вотъ объ этихъ-то послѣднихъ требованiяхъ мнѣ бы и хотѣлось потолковать.
Слова имѣютъ свою судьбу, говоритъ древняя поговорка, и слово «критика», въ его двухъ главныхъ значенiяхъ, связало собою два понятiя весьма различныя по области ихъ проявленiя, но реально родственныя.
Критика, какъ дѣятельность человѣческаго духа, сплелась нераздѣльно со всѣмъ тѣмъ, что заслужило названiе науки; легла въ основу всего, что можно считать разсудительной дѣятельностью въ жизни. Критика выводитъ человѣка изъ безусловнаго поклоненiя авторитетамъ и пробуждаетъ въ немъ самостоятельность. Критика освобождаетъ его отъ безплоднаго сомнѣнiя въ теорiи, отъ унизительнаго индифферентизма на практикѣ, вноситъ перспективу въ его мiросозерцанiе и установляетъ его взглядъ на его обязанности. Критика сдѣлала древнихъ эллиновъ первыми учителями человѣчества. Критика дозволила Европѣ не заглохнуть въ тяжелое тысячелѣтiе среднихъ вѣковъ. Критика Канта была послѣднимъ завѣтомъ XVIII вѣка XIX-му и однимъ изъ самыхъ плодотворныхъ его даровъ. Когда же германскiе наслѣдники Канта развили въ особенности идеальную сторону его трудовъ, когда Гегель провозгласилъ вѣчно мирное, вѣчно разумное царство безусловнаго духа, то вслѣдъ за его смертью самые живые его послѣдователи перевели его слова на требованiе безусловной критики, вѣчной борьбы развивающагося съ развившимся, прогресса съ консерватизмомъ. Прогрессъ сталъ синонимомъ историческаго процесса — и Прудонъ заявилъ, что всѣ его сочиненiя клонились къ одному: къ отрицанiю безусловнаго въ чемъ бы то ни было, къ утвержденiю прогресса повсюду, то-есть къ самой безусловной критикѣ, которую проповѣдывали издатели «Лѣтописей Гаселе».
Общее употребленiе назвало также критикою ту часть литературы, которая имѣетъ цѣлью — оцѣнку литературныхъ произведенiй, а въ болѣе обширномъ смыслѣ — и разборъ произведенiй искуства вообще. Съ перваго взгляда это — весьма скромное значенiе слова, сравнительно съ его первымъ смысломъ, но, въ сущности, это болѣе или менѣе ясное сознанiе того важнаго факта, что оцѣнка литературнаго произведенiя или произведенiя искуства имѣетъ смыслъ лишь на столько, на сколько она опирается на тѣ самыя основы человѣческаго духа, которыя создаютъ науку и разсудительную жизненную дѣятельность; на сколько эта оцѣнка угадываетъ мѣсто разбираемаго произведенiя въ вѣчной борьбѣ новаго со старымъ, въ историческомъ прогрессѣ
125
общественной жизни. При достаточно-здоровомъ состоянiи общества, литература отражаетъ въ себѣ всѣ фазисы народной жизни, и критикъ въ тѣсномъ значенiи этого слова прилагаетъ предъ глазами читателей къ каждому литературному произведенiю результаты науки и требованiя жизни чтобы опредѣлить въ немъ содержанiе элементовъ прогрессивнаго и консервативнаго, разглядѣть въ немъ зародышъ будущаго или бросить его въ хламъ отжившаго.
Противъ предыдущаго, можетъ быть, вооружатся приверженцы такъ-называемой эстетической критики художественныхъ произведенiй; но тѣмъ самымъ они бы доказали, что считаютъ область художественной красоты не прогрессивною. Къ ней прилагается все предыдущее. Наука не исключаетъ изъ своей области ни одного явленiя духа, какъ жизнь вмѣщаетъ въ себѣ всѣ его процессы. Тѣмъ хуже для эстетиковъ, если они научныхъ основанiй въ своей сферѣ еще не нашли: пусть ищутъ; только найдя эти основанiя, они откроютъ неизмѣнные законы художественнаго творчества, а слѣдовательно и данныя для строгой критики. Точно также надо быть слѣпымъ и глухимъ въ исторiи, чтобы не замѣтить, что патетическое дѣйствiе художественныхъ произведенiй зависитъ отъ требованiй жизни и эти-то требованiя опредѣляютъ значенiе произведенiя для современниковъ. Требованiя жизни измѣняются и слава художника меркнетъ, пока новый перiодъ исторiи, еще разъ измѣнивъ эти требованiя, не вызоветъ иногда полузабытаго художника къ новой извѣстности, при чемъ случается, что новое время восхищается въ произведенiи тѣмъ, что не дѣйствовало да и не могло дѣйствовать на его современниковъ. Критика, которая бы оцѣнила произведенiе безъ всякаго отношенiя къ его патетическому дѣйствiю, была бы, я думаю, довольно жалкою критикою, а оцѣнка патетическаго дѣйствiя невозможна внѣ жизненныхъ требованiй, нераздѣльныхъ отъ общественнаго прогресса. Такимъ образомъ всѣ художественныя произведенiя заключаютъ въ себѣ элементы прогресивный и консервативный, нетолько по содержанiю, вносимому въ произведенiе умственнымъ, нравственнымъ и гражданскимъ развитiемъ художника, но и попатетическому дѣйствiю на публику, по участiю разсматриваемаго произведенiя въ борьбѣ художественныхъ школъ съ точки зрѣнiя прiемовъ, композицiй, техники и т. д.
Если литературная критика обязана измѣрять осуществленiе требованiй науки и жизни въ данномъ произведенiи и его мѣсто въ борьбѣ за прогрессъ, то эта самая обязанность предполагаетъ въ литераторѣ, посвящающемъ себя критикѣ, прежде всего искреннее стремленiе понять упомянутыя требованiя, а за тѣмъ еще практическое умѣнье убѣдить читателя, что кодексъ, принятый критикомъ, разуменъ, и что приговоръ, произнесенный во имя этого кодекса, правиленъ.
О первомъ условiи и говорить не буду: оно такъ ясно и
126
нарушенiе его такъ неизбѣжно вызываетъ за собою въ весьма скоромъ времени презрѣнiе къ критику, что развивать это условiе — пустая трата словъ. Но совсѣмъ иное дѣло — отношенiе критика къ читающей публикѣ. Здѣсь, при различныхъ фазисахъ развитiя общественнаго сознанiя, прiемы критики должны быть очень различны; иначе она рискуетъ произносить свои приговоры безъ всякой возможности ихъ практическаго исполненiя. Въ такомъ случаѣ она переходитъ изъ общественной силы въ выраженiе личнаго взгляда того или другаго писателя, получаетъ чисто бiографическiй интересъ и теряетъ историческое значенiе. Но при этомъ она нетолько практически лишается своего влiянiя: она и теоретически нарушаетъ одну часть своей программы. Критика совершенно отвлеченная, пренебрегающая влiянiемъ на общество, можетъ быть научна, но она забываетъ требованiя жизни. Произнося судъ во имя вѣчныхъ началъ истины, человѣческаго достоинства и справедливости, она формируетъ свои приговоры на языкѣ непонятномъ для тѣхъ самыхъ, которымъ слѣдуетъ знать эти приговоры. Она забываетъ, что истина, человѣческое достоинство и справедливость, при всей неизмѣнности своихъ началъ, воплощаются въ формы постоянно мѣняющiяся, что онѣ доступны къ осуществленiю въ каждый моментъ жизни человѣчества только въ формахъ, обусловливаемыхъ жизнiю этого момента, и что самыя стройныя формы ихъ могутъ отживать или являться слишкомъ рано, становясь въ обоихъ случаяхъ негодными для даннаго общества. Если общество переживаетъ болѣзненный, глухой перiодъ, то критика можетъ лишь подготовлять другое лучшее время, но ей приходится дѣйствовать на общество такъ, какъ оно есть въ данную минуту и тѣми средствами, которыя находятся на лицо въ эту минуту; иначе она и подготовить ничего не можетъ.
Не стану входить въ подробный разборъ всѣхъ случаевъ, которые при этомъ могутъ представиться, но укажу на нѣкоторые изъ нихъ.
Мнѣ кажется, что достаточно будетъ разсмотрѣть четыре самые крупные фазиса общественнаго развитiя: 1) критика можетъ имѣть въ виду публику, еще совсѣмъ не мыслящую серьёзно и не пробудившуюся даже къ сознанiю критическихъ требованiй — науки и жизни; 2) общество, утомленное долгою недѣятельностью мысли, можетъ быть приготовлено для воспрiятiя этихъ критическихъ требованiй, хотя не сознаетъ еще, въ чемъ они состоятъ; 3) въ обществѣ можетъ существовать болѣе или менѣе ясное сознанiе его раздѣленiя на различные оттѣнки прогрессивной и консервативной партiи съ опредѣленными жизненными требованiми; 4) наконецъ историческiя случайности могутъ привести общество къ перiоду умственнаго утомленiя и нравственнаго индифферентизма, когда нѣтъ охоты уяснить себѣ требованiя науки, а требованiя жизни спутываются въ смутный хаосъ
127
представленiй, изъ которыхъ каждое уравновѣшивается другимъ, ему прямо противоположнымъ, и самыя несходныя представленiя сталкиваются въ уродливыхъ смѣшенiяхъ. Попробую разсмотрѣть задачу критика во всѣхъ этихъ четырехъ случаяхъ. Конечно, я предполагаю, что самъ критикъ составилъ себѣ ясное и твердое убѣжденiе относительно требованiй науки и жизни, относительно прогрессивныхъ и стягивающихъ началъ въ обществѣ, а также что онъ искренно желаетъ дѣйствовать на современниковъ въ смыслѣ прогрессивномъ.
Общество, еще не пробужденное къ критической мысли, представляется критику какъ тупой и невнимательный ученикъ учителю. Вопросъ не въ томъ еще, чтобы давать ему строгую, систематическую истину; вопросъ не въ томъ, какъ направить его умственную дѣятельность. Надо еще возбудить эту дѣятельность. Надо заинтересовать ученика. Остроумная загадка, красивая картинка, фантастическая сказка здѣсь могутъ быть полезнѣе самыхъ точныхъ истинъ, самыхъ строгихъ прiемовъ анализа. Критика имѣетъ передъ собою свѣжую, неразработанную почву, которую обработывать пожалуй и трудно, но за то, гдѣ всякая обработка представляетъ успѣхъ, отвоевываетъ кусокъ пустыни въ пользу цивилизацiи. Лишь бы критикъ не сѣялъ нарочно плевелы, все идетъ на пользу читателю. Заохотите ли вы его читать восхваляя чувствительные стишки, приводя гремучiя тирады романовъ и драмъ, или разсыпая насмѣшки и остроумiе, истраченныя на мелочи, все это не имѣетъ особой важности, лишь бы вы достигли цѣли — побудили общество внести въ кругъ своихъ пошлыхъ и безсодержательныхъ забавъ чтенiе статей, подвергающихъ суду читателя явленiя литературы и искуства; лишь бы оно усвоило мысль, что произведенiя литературы и искуства недостаточно прочесть, посмотрѣть, послушать и потомъ забыть; но что ихъ слѣдуетъ судить, разбирать, оцѣнять, приводя для оцѣнки нѣкоторыя основанiя. Большею частiю этотъ перiодъ продолжается весьма долго въ обществѣ, и много нужно самоотверженiя мыслящему критику, чтобы отказаться отъ истинной проповѣди научныхъ и жизненныхъ началъ, съ цѣлью забавлять публику, прiучать ее къ чтенiю, формировать читателей для своихъ наслѣдниковъ и замѣчать, что чувствительные или смѣхотворные пустяки болѣе дѣйствуютъ въ этомъ случаѣ, чѣмъ серьёзная мысль; что жизненной потребности въ послѣдней еще не оказалось. Положенiе критики въ этомъ отношенiи было бы совершенно невыносимо, еслибы, по счастiю, и сами критики при подобномъ положенiи дѣлъ не стояли весьма невысоко надъ уровнемъ своихъ читателей.
Но вотъ настаетъ минута для общества, когда охота къ чтенiю разборовъ и сужденiй принялась, когда образовался (какъ обыкновенно между молодёжью) кружокъ читателей, жадныхъ до умственной пищи. Они со старшимъ поколѣнiемъ восхищаются
128
громкими и чувcтвительными словами, смѣются надъ комическими ухватками литературныхъ клоуновъ, но ихъ восхищенiе и ихъ смѣхъ уже не такъ искренни. Имъ хочется побольше содержанiя въ восторгахъ и въ насмѣшкѣ; но какое нужно содержанiе, чего именно имъ хочется, они сами не знаютъ. Пора ученикамъ сѣсть за правильный учебникъ, прислушаться къ строгой лекцiи професора. Тогда для честнаго и даровитаго критика самое лучшее время. Его появленiе — электрическая искра, зажигающая сотни умовъ. Его статьи — проповѣди, которыя повторяются, пересказываются, комментируются въ разныхъ углахъ. Противъ него одни дряхлые попугаи напускныхъ восторговъ и пустые забавники. За него все живое, все мыслящее. Тогда критикѣ пора выставить основную свою аксiому, съ которой начинается серьёзная оцѣнка литературы и искуства: «Литература и искуство имѣютъ значенiе не сами по себѣ, но какъ выраженiе общественной мысли, научныхъ и жизенныхъ требованiй; подъ каждымъ вопросомъ литературнымъ скрывается вопросъ общественный». Какъ только аксiома поставлена, она вызываетъ необходимость установленiя научныхъ и жизненныхъ требованiй и переоцѣнки всего, чѣмъ восхищались и чему смѣялись, во имя этихъ требованiй. Тутъ происходитъ великое перемѣщенiе литературныхъ вѣнцовъ, первая попытка понять исторiю литературы. Поколѣнiе, на долю котораго приходится пережить такую эпоху, сознаетъ свое умственное превосходство надъ предыдущими и гордится тѣмъ, что оно осмыслило грубый матерiалъ, переданный ему предками. Имя критика, начавшаго подобное движенiе, остается навсегда знаменитымъ для мыслящаго потомка. Съ нимъ исторiя связываетъ первый сознательный прогрессъ общественной мысли.
Но начало никогда не можетъ быть завершенiемъ. Требованiя науки и жизни не могутъ сразу установиться съ полною опредѣленностью въ умѣ самаго доровитаго критика, а тѣмъ менѣе, въ обществѣ, когда еще очень немногiя поколѣнiя отдѣляютъ его отъ времени восторговъ пустяками. Большинство увлекается новостью литературнаго движенiя, не уясняя себѣ точнаго смысла тѣхъ словъ, которыя оно повторяетъ за понимающимъ меньшинствомъ. Уясненiе этихъ словъ происходитъ лишь мало-по-малу; а съ уясненiемъ ихъ оказывается, что многимъ изъ участниковъ движенiя приходится отъ него отречься или увѣрять, что другiе исказили это движенiе, что они одни хранители истинной традицiи литературной и общественной критики, а ихъ прежнiе единомышленники — невольные или злонамѣренные фальсификаторы этой традицiи. Къ этому присоединяется еще одно обстоятельство: какъ только литературная критика перешла въ область общественныхъ вопросовъ и требованiй жизни, то само собою возбуждается желанiе, чтобы эти требованiя осуществились и въ своей сферѣ, то-есть въ самой жизни, и конечно, прежде всего, въ жизни тѣхъ личностей, которыя объявили себя приверженцами новаго критическаго направленiя. Но нечего, кажется,
129
доказывать, что критическая борьба за прогресъ вызываетъ въ жизни еще больше непрiятностей и неудобствъ, чѣмъ въ печати (и безъ послѣднихъ не обходится), а потому, ко всеобщему удивленiю, большинство послѣдователей критическаго направленiя оказывается въ жизни шаткимъ, несостоятельнымъ относительно тѣхъ требованiй, которыя выставлены были самими лицами, принадлежащими къ большинству. Требованiя жизни, проводимыя въ литературѣ, расходятся съ требованiями, осуществляемыми въ самой жизни. Это все оказывается довольно скоро, и потому этотъ второй перiодъ жизни общества и отношенiй его къ критикѣ крайне-непродолжителенъ.
Вчерашнiе друзья и товарищи разошлись. Они различно понимаютъ научныя требованiя. Критика раздѣлилась на партiи. Общество примыкаетъ къ различнымъ знаменамъ. Кромѣ того, между борющимися партiями образовалась колеблющаяся масса тѣхъ, которые вовсе не намѣрены стоять въ жизни за какiя бы то ни было убѣжденiя (потому что таковыхъ не выработали), но смотря по тому, въ какую сторону повернутъ случайности исторiи, эти лица готовы десять разъ перемѣнить свои мнѣнiя, защищать того, кто сильнѣе, служить тому, кому выгоднѣе. Положенiе критики въ этомъ случаѣ довольно просто. Если она понимаетъ и уважаетъ свое дѣло, она выставляетъ возможно яснѣе и опредѣлительнѣе свое знамя, и направляетъ всѣ свои силы на уменьшенiе той колеблющейся массы, о которой я только что говорилъ, такъ-какъ эта масса составляетъ самый вредный элементъ въ обществѣ, на который никто разсчитывать не можетъ, и который своими колебанiями доставитъ сегодня кажущуюся силу партiи, въ сущности довольно малочисленной. Враговъ слѣдуетъ ослаблять и разбивать на сколько можно, но въ нихъ всегда слѣдуетъ уважать человѣческое достоинство и искренность убѣжденiя. Безжалостнаго литературнаго бичеванiя достойны лишь нравственные индиферентисты, люди безъ убѣжденiй, готовые служить всякой торжествующей силѣ, готовые примкнуть ко всякому успѣху.
Но къ этому рацiональному отношенiю между партiями и самихъ опредѣлившихся партiй къ массѣ индиферентистовъ приходитъ критика нескоро, и то при достаточномъ огражденiи свободы слова закономъ. Если же законодательство стѣсняетъ эту свободу, то люди безъ убѣжденiй ограждены отъ всесторонняго нападенiя неизбѣжною неясностью программъ многихъ партiй. Эта же самая неясность программъ усиливаетъ озлобленiе партiй, имѣющихъ основанiе ко взаимнымъ подозрѣнiямъ въ неискренности. Тогда борьба партiй получаетъ болѣе и болѣе желчный характеръ. Партiя, разсчитывающая на сочувствiе большинства читателей (иногда довольно ошибочно), потому что сознаетъ себя представительницею прогреса, вооружается неумолимою насмѣшкою противъ своихъ противниковъ. Одинаково
130
талантливые и честные противники борятся оружiемъ литературы; менѣе талантливые и менѣе совѣстливые прибѣгаютъ къ оружiю политическихъ инсинуацiй или прямыхъ доносовъ. Раздражительность литературныхъ споровъ дѣлаетъ врагами людей весьма близкихъ по сущности своей критики, вноситъ въ литературные кружки крайнюю исключительность, уменьшаетъ силы каждой партiи и раздробляетъ основной бой прогресистовъ съ представителями отживающаго начала на множество частныхъ поединковъ безъ особеннаго смысла. Ходъ борьбы получаетъ характеръ случайности.
Если историческiя обстоятельства благопрiятны и политическiе дѣятели желаютъ развитiя общественной мысли, то ослабленiе законовъ, стѣсняющихъ слово, и полное безпристрастiе правительства въ борьбѣ литературныхъ партiй должно привести къ ослабленiю желчной и безцѣльной борьбы личностей, къ опредѣленности въ раздѣленiяхъ партiй, къ уясненiю ихъ программъ, слѣдовательно, къ рацiональному развитiю критики во имя разнаго пониманiя научныхъ и различной постановки жизненныхъ требованiй, наконецъ къ уменьшенiю числа людей безъ убѣжденiя.
Однако, исторiя иногда идетъ и инымъ путемъ. Неблагопрiятный для общественнаго развитiя исходъ борьбы литературныхъ партiй производитъ въ обществѣ охлажденiе къ критической работѣ мысли вообще. Общество считаетъ себя выше литературы, раздавленной обстоятельствами, загрязненной его же мелкими страстями и жалкою трусостью. Общество не хочетъ себя узнавать въ образѣ, который представляетъ ему невольное его зеркало. Въ литераторѣ общество видитъ пустаго болтуна, высказывающаго мысли, имъ самимъ придуманныя, или разсчетливаго лавочника, продающаго товаръ, хотя и недоброкачественный, но соотвѣтствующiй инстинктамъ массы. Слово литераторъ дѣлается чуть не браннымъ. Въ самихъ литераторахъ чувство собственнаго достоинства и сознанiе своей обязанности понижается. Одни гордятся не тѣмъ, что ихъ мысль истинна, что ихъ стремленiе человѣчно, а тѣмъ, что ихъ дикiя выходки вызываютъ неистовые аплодисменты райка; что грoмъ этихъ аплодисментовъ скрываетъ молчанiе и негодованiе настоящихъ судей ихъ дѣла; что ихъ подписчики считаются десятками тысячъ; что они — сила, грозная даже министрамъ: они и ихъ приверженцы перестали стыдиться источниковъ и опoръ этой силы. Другiе, сломленные общественною бурею, преклонились передъ силою, и, стыдясь самихъ себя, пошли служить ей своимъ перомъ и талантомъ. Третьи опустили руки въ унынiи, преувеличили въ своемъ воображенiи свое безсилiе, сами ослабили себя мелочными раздорами и злятся, что прежнее оружiе безполезно въ новыхъ обстоятельствахъ, или совсѣмъ отказались отъ дѣятельности на общество, предоставляя заразѣ разливаться безпрепятственно. Мудрено ли, что это все роняетъ ниже и ниже значенiе
131
литературы и критики въ глазахъ общества, что масса индиферентистовъ растетъ, преобладаетъ, подавляетъ собою все, и, смѣясь надъ жалкою литературою, съ гордостью указываетъ на кое-какiя симпатичныя явленiя въ общественномъ строѣ, развившiяся внѣ литературы. Хвалители ихъ не хотятъ сознать, что эти симпатичныя явленiя имѣютъ еще крайне слабую опору, и что еслибы взмахъ пера унесъ ихъ завтра, то послѣ-завтра они бы подверглись тѣмъ же насмѣшкамъ и опасенiямъ, которыя теперь обрушиваются на литературу.
Положенiе критики труднѣе въ четвертомъ перiодѣ, чѣмъ въ первомъ. Общество, на которое она должна дѣйствовать, не спитъ, а одурѣло. Оно страдаетъ не отсутствiемъ мысли, а боязнью мыслить, отвращенiемъ отъ мысли. Критическiе прiемы ему знакомы, но оно потеряло пониманiе началъ, во имя которыхъ эти прiемы могутъ быть приложены со смысломъ. Понятiя истиннаго и ложнаго, честнаго и безчестнаго, справедливаго и несправедливаго, полезнаго и вреднаго въ немъ спутались до совершенной невозможности различить одно отъ другаго.
Критика, обращаясь къ такому обществу, не можетъ уже имѣть въ виду, какъ во второй разсматриваемый перiодъ, что читатели жаждутъ истинъ, ею высказываемыхъ. Нѣтъ, она не между свѣжими недоучками, неслышавшими еще професорскаго голоса: она между слушателями, которыхъ утомили неумѣлые или недобросовѣстные професора. Недовѣрчиво смотрятъ читатели на ея приступъ къ дѣлу; недовѣрчиво отыскиваютъ между строчками что-либо къ чему прицѣпиться, чтобы произнести презрительно: «старье! все это было сказано и опровергнуто; здѣсь подлая радость чужой бѣдѣ; здѣсь безсильное озлобленiе на побѣдителей; читать нечего!» Критикѣ приходится отстаивать свои основныя права, приходится доказывать, что она, и она одна можетъ внести въ общество пониманiе истиннаго, честнаго, справедливаго, полезнаго; что она есть не пустое слово, а дѣло, безъ котораго всѣ другiя дѣла обратятся въ пустыя слова; что она, не имѣя приличнаго мѣста въ печати, высказывается въ приговорѣ судьи или присяжнаго, въ рѣчи члена общественнаго собранiя, въ неизвѣстномъ трудѣ провинцiальнаго выборнаго дѣятеля. Критикѣ приходится, какъ въ первый перiодъ, формировать себѣ кругъ читателей; ей приходится повторять азы общественныхъ требованiй, возвращаться къ доказательству давно доказаннаго, не предполагать въ своихъ читателяхъ самаго элементарнаго различенiя недобросовѣстнаго софизма отъ искренней проповѣди глубокаго убѣжденiя.
Еще менѣе удобны для критики четвертаго перiода прiемы блестящей борьбы третьяго. Тогда она говорила во имя началъ болѣе или менѣе ясныхъ ея приверженцамъ и противникамъ; прилагала къ частнымъ случаямъ научныя и жизненныя требованiя, которыя считались установленными. Желчная насмѣшка и
132
жестокое бичеванiе противника были осмыслены началами, во имя которыхъ насмѣшка и бичеванiе имѣли мѣсто, и которыя признавались правомѣрными и искренними. Слово имѣло или предполагало за собою дѣло. Число индиферентистовъ было еще не такъ громадно, чтобы нельзя было предполагать воплощенiя въ научную и жизненную практику тѣхъ требованiй, которыя ставила самая смѣлая критика. Можно было представителямъ прогреса презрительно относиться къ представителямъ отживающихъ началъ, такъ-какъ право борьбы за прогресъ казалось обезпеченнымъ, а въ такомъ случаѣ и торжество прогресистовъ есть лишь дѣло времени, хотя, конечно, торжествуютъ обыкновенно не тѣ формы, за которыя происходила борьба, а другiя, новыя, выработанныя въ самой борьбѣ. Въ послѣднiй разсматриваемый перiодъ отношенiя критики къ публикѣ совершенно измѣнились. Начала научныя и жизненныя, въ особенности же послѣднiя, стали до того смутны и неясны, что нельзя ихъ считать установленными ни въ глазахъ своихъ противниковъ, ни даже въ глазахъ своихъ приверженцевъ. При малѣйшей неясности противники готовы взвалить на васъ все возможное и невозможное, а приверженцы васъ не понимаютъ. Насмѣшка и бичеванiе потеряли въ глазахъ читателя смыслъ, потому что съ одной стороны ими злоупотребили самые позорные органы литературы для униженiя побѣжденныхъ и беззащитныхъ; съ другой стороны недовѣрчивые читатели нетолько отвыкли за ними предполагать правомѣрныя начала, но и какiя бы то ни было. За словомъ уже не предполагаютъ дѣла, а напротивъ, самое дѣльное слово предполагаютъ пустымъ. За двумя-тремя мыслящими, но плохо понимающими другъ друга, запѣвалами, огромный хоръ индиферентистовъ, уже совершенно нежелающихъ понять самихъ себя, выкрикиваетъ съ увлеченiемъ: дѣла! дѣла! дѣла! и радуется, что онъ-то и оказался самымъ передовымъ, потому что можетъ доказать цифрою настольныхъ регистровъ и росписокъ въ казначейскихъ книгахъ, сколько дѣлъ онъ сдалъ, если и не окончилъ, и сколько рублей получилъ, если и не заработалъ. Эта дряблая масса индиферентистовъ добровольныхъ и невольныхъ (то-есть просто непонимающихъ) до того господствуетъ въ обществѣ, что возникаетъ литература, имѣющая въ виду только забаву индиферентистовъ и потаканiе имъ, такъ-какъ издательскiя предпрiятiя имѣютъ весьма мало надежды на успѣхъ въ противномъ случаѣ. Самые распространенные органы прессы съ цинизмомъ, едва встрѣчающимся въ глухое время перваго перiода, подсказываютъ этой массѣ наиудобнѣйшiя фразы для оправданiя ея неохоты мыслить и стремленiя принимать за дѣло свои пошлыя отписки и подлыя средства прiобрѣтенiя. Общественный прогресъ нетолько не представляетъ вѣроятности, но въ немъ можно съ большимъ правомъ усомниться, чѣмъ во время чувствительныхъ пѣсенокъ и совершенно невинныхъ забавъ, и только при самомъ внимательномъ разсмотрѣнiи настоящаго,
133
можно въ немъ замѣтить кое-какiе элементы, обѣщающiе возможность выздоровленiя. Презирать противниковъ прогреса въ подобныхъ обстоятельствахъ странно, такъ-какъ это — добровольная слѣпота, полезная, конечно, только для враговъ прогреса, а никакъ не для его защитниковъ. Противники прогреса теперь — сила, хотя и вредная, безнравственная, какъ угаръ, какъ тифъ, какъ проказа. Отрицать подобныя силы и презирать ихъ — нелѣпо. Отворите окна, освѣжайте тѣло тифознаго, боритесь съ вредными гигiеническими условiями, развивающими проказу. Вы спасете не всѣхъ, далеко не всѣхъ, но многiе угорѣлые могутъ отдѣлаться головною болью, многiе тифозные — продолжительною слабостью, и самая проказа черезъ нѣсколько поколѣнiй исчезнетъ изъ страны. По крайней-мѣрѣ побѣда надъ этими вредными силами возможна только при условiи не презирать ихъ, не ругать ихъ, а спокойно и серьёзно, во имя науки, бороться противъ нихъ съ энергiею, приличною человѣческому достоинству.
И критикѣ этого перiода приходится опираться на почву, созданную обстоятельствами. Она должна стать дѣльною и серьёзною. Она должна безъ отвращенiя анализировать передъ глазами читателя элементы грязной пошлости и реакцiи, проникающiе общество. Она должна на фактахъ доказать, что именно скрывается подъ маскою ея противниковъ. Не насмѣхаясь и не озлобляясь, она должна изслѣдовать патологическiя явленiя общества. Она дожна принять своимъ девизомъ именно то, чѣмъ злоупотребляютъ ея противники, призывать къ дѣлу наравнѣ съ ними, но разобрать во имя требованiй науки и жизни, что имѣетъ право называться дѣломъ, и что называютъ дѣломъ эти милые индиферентисты съ ихъ жаждою покоя, прiобрѣтенiя и пошлости, эти мудрые и добродѣтельные проповѣдники отживающихъ принциповъ. Оставляя временно болѣе обширныя и полныя задачи, какъ недоступныя ея современникамъ, критика должна себѣ поставить опредѣлительно задачу возможнаго для требованiй жизни въ данную эпоху, и программу свою высказать столь ясно, чтобы эта программа не могла встрѣтить непониманiя со стороны приверженцевъ и не подверглась черезчуръ легкому извращенiю въ рукахъ противниковъ. Критикъ долженъ направить всѣ усилiя cначала на самый трудный фазисъ общественой болѣзни: онъ долженъ излечить недовѣрiе къ критикѣ презрѣнiе къ литературѣ. Когда лекарство подѣйствуетъ, тогда будетъ время подумать о новыхъ прiемахъ критики, или точнѣе о возвращенiи къ болѣе рацiональной критической пищѣ для прогресивнаго движенiя общества.
Мнѣ, пожалуй, замѣтятъ, что я забылъ основное условiе, стѣсняющее критику — недовѣрчивый надзоръ администрацiи по дѣлу прессы, который обыкновенно приводитъ литературу и общество къ жалкому состоянiю четвертаго разсмотрѣннаго перiода и поддерживаетъ продолжительность этого состоянiя. Нѣтъ, я не
134
забылъ егo, и соображенiе этого условiя входитъ въ задачу возможнаго, о которой я говорилъ. Изъ трехъ стѣснительныхъ мѣръ, принимаемыхъ противъ свободы слова, по крайней-мѣрѣ двѣ дозволяютъ нѣкоторую оцѣнку возможнаго. При предварительной цензурѣ возможность измѣряется личностью цензора; при карательной по суду она измѣряется личностью опытнаго адвоката; только противъ системы предостереженiй, соображенiе возможнаго становится очень затруднительно, хотя и тутъ опытная редакцiя изъ ряда примѣровъ можетъ заключить о томъ, гдѣ приблизительно лежитъ черта, за которою ей грозятъ удары административныхъ предостережанiй. Дѣло прогресивной критики совсѣмъ не переходить за эту черту, но приближаться къ ней, если это нужно, на сколько дозволяютъ обстоятельства. Въ большей части случаевъ критикѣ можетъ быть приходится дѣйствовать совсѣмъ въ иномъ направленiи, и только трусливость издателей стѣсняетъ программу критика гораздо болѣе, чѣмъ всѣ мѣры администрацiи; но смѣлость есть всегда одно изъ условiй успѣха.
Не знаю, не сердится ли на меня читатель, что я все вожу его по абстрактнымъ перiодамъ жизни общества и задачъ критика, не обращаясь къ предметамъ болѣе близкимъ. Мнѣ этотъ прiемъ казался всего удобнѣе и, можетъ быть, меня скорѣе можно обвинить въ томъ, что рисуя абстрактные перiоды, я слишкомъ живо представлялъ себѣ весьма реальныя событiя, недавно пережитыя нашею литературою. Конечно, можно, по моему убѣжденiю, отыскать аналогическiя эпохи во всѣхъ литературахъ, но я не имѣю въ виду расширять на столько программу моего письма; даже о прошедшемъ скажу лишь нѣсколько словъ; остановлюсь наиболѣе на настоящемъ.
Немногимъ болѣе четверти вѣка тому назадъ, критика наша должна была бороться со всѣми трудностями перваго перiода, которому принадлежали Карамзины, Полевые, Брамбеусы.
Едва-ли кто-либо изъ читателей усомнится въ томъ, чье имя обозначаетъ короткiй, но плодотворный перiодъ пробужденiя сознанiя въ нашей критикѣ; когда молодёжь знала однoго учителя, когда критическiя статьи разрѣзывались, читались и коментировались прежде всего; когда все мыслящее въ Россiи было одной партiи; когда въ Онѣгинѣ, Печоринѣ, Чичиковѣ научались видѣть не созданiя поэтовъ, а отраженiе общественныхъ вопросовъ; когда въ лекцiяхъ Грановскаго изъ-за образовъ минувшаго вставали вѣчно-живые человѣческiе вопросы, смутныя требованiя настоящаго. Едва-ли живыя поколѣнiя отпразднуютъ юбилей Бѣлинскаго, но наши потомки будутъ его праздновать, или русская литература отстанетъ отъ китайской.
Еще при жизни Бѣлинскаго начался третiй перiодъ. Бѣлинскому пришлось еще читать переписку Гоголя съ друзьями. Если читатель прослѣдитъ мысленно за литературною и жизненною
<135>
дѣятельностью тѣхъ, которые были вмѣстѣ поклонниками Бѣлинскаго и Грановскаго, то онъ переживетъ перiодъ борьбы и распаденья, которыя были необходимымъ слѣдствiемъ уясненiя жизненныхъ задачъ. Ожесточенно закипѣла борьба между разными направленiями. Блестящiе таланты выступили въ этой борьбѣ при весьма невыгодныхъ условiяхъ. Имъ сочувствовали, ихъ угадывали, ими увлекались, по нимъ учились мыслить. Тогда стало стыдно быть индиферентистомъ, и тотъ, кто не выработалъ въ себѣ убѣжденья (конечно, таково было большинство), тотъ надѣвалъ маску чужого мнѣнiя. Еслибы дѣла получили болѣе рацiональный ходъ, ожесточенiе борьбы ослабѣло бы, угловатости ея стерлись бы, и слѣдующее поколѣнiе не нуждалось бы въ маскахъ: оно выросло бы въ привычкахъ убѣжденiя.
Но не такова была историческая судьба этого бурнаго перiода. Его перипетiи еще слишкомъ свѣжи въ памяти у всѣхъ, чтобы напоминать о нихъ. Имена его дѣятелей еще заставляютъ сильнѣе биться отъ сочувствiя или отъ негодованiя сердца мыслящихъ русскихъ. Заслуги этихъ дѣятелей въ пользу русской мысли забыть невозможно. Ихъ ошибки… но только безчестный человѣкъ бросаетъ громкiй укоръ за ошибки тѣмъ, кого раздавила исторiя своимъ тяжелымъ колесомъ и чья кровь еще не обсохла на ея колесѣ. Что касается до могучихъ, славныхъ, торжествующихъ, то ихъ ошибки наказаны еще строже. Можетъ быть, и нѣкоторые изъ современныхъ блестящихъ литературныхъ дѣятелей краснѣютъ иногда въ тиши своихъ кабинетовъ, вспоминая, чѣмъ они были тому лѣтъ десять, и что такое они теперь; кто тогда сочувствовалъ имъ или, по крайней-мѣрѣ, уважалъ ихъ, и что за люди теперь солидарны съ ихъ мнѣнiями, хотя этихъ послѣднихъ людей, пожалуй, и значительно больше. Мое можетъ быть едва-ли вѣроятно для читателя, да не очень вѣроятно и для меня, но я имѣлъ въ виду наказанiе другаго рода. Большинство людей, совершая скверныя, но выгодныя для себя дѣла, можетъ надѣяться, что память объ этихъ дѣлахъ исчезнетъ: литераторъ оставляетъ слѣдъ въ своихъ сочиненiяхъ и даетъ потомству для го суда матерiалъ, который не исчезнетъ, еслибы даже того желалъ авторъ. Какъ ни увлеченъ публицистъ сегодняшнимъ дѣломъ, но если онъ уменъ, невольно иногда онъ смотритъ на свою дѣятельность глазами потомковъ и читаетъ въ будущей исторiи цивилизацiи своего отечества свое имя, написанное критикомъ, для котораго наше горячее настоящее обратилось въ давно охладѣвшее былое. Если нынѣшнимъ торжествующимъ мудрецамъ приходятъ такiя минуты прозрѣнiя въ будущее, то едва-ли они не блѣднѣютъ отъ позорнаго безсмертiя, ихъ ожидающаго. Но если они и заблуждаются сами въ этомъ отношенiи, все равно: судъ потомства совершится неизбѣжно, и ихъ имя станутъ повторять учебники будущихъ, неродившихся еще поколѣнiй, въ числѣ замѣтныхъ дѣятелей, содѣйствовашихъ переходу русской мысли отъ третьяго перiода къ четвертому.
136
Невольно я перешелъ къ нему и нахожусь въ настоящемъ. Но правъ ли я относительно этого настоящаго? Дѣйствительно ли современная литература и современное общество представляютъ тѣ неприглядныя черты, которыя характеризуютъ четвертый разсмотрѣнный перiодъ? Дѣйствительно ли спутанность понятiй, нежеланiе понимать вещи, униженiе достоинства литературы, недовѣрчивость къ критикѣ и возрастанiе индиферентизма составляютъ характеристическiя черты русской мысли въ кончившемся 1867 году? Я желалъ бы ошибаться, но не желаю закрывать глаза предъ явными признаками общественной болѣзни: отъ того она не уменьшится. Можно бы фактически доказать присутствiе каждаго изъ этихъ признаковъ въ настоящее время рядомъ данныхъ и выписокъ, но у меня здѣсь въ дальней провинцiи нѣтъ подъ руками необходимаго для того матерiала, и потому именно я пишу не длинную cтатью и не рядъ статей о современномъ состоянiи общественной мысли: я пишу только письмо съ нѣкоторыми указанiями. Кто найдетъ полезнымъ, пусть воспользуется; кому не нужно, тотъ немного потеряетъ на это времени. Ограничусь же немногими пунктами.
Тому два съ половиною года одинъ литераторъ говорилъ другому въ общественномъ собранiи, что названiе литератора дѣлается болѣе и болѣе презрительнымъ въ глазахъ публики вслѣдствiе непрочности убѣжденiй многихъ литераторовъ, вслѣдствiе измѣны этимъ убѣжденiямъ, вслѣдствiе готовности подавать руку той и другой партiи. Можно ли сказать, что съ тѣхъ поръ большинство литераторовъ стало болѣе уважать собственное достоинство въ этомъ отношенiи и внушило болѣе довѣрiя публикѣ? Я не буду говорить о такихъ писателяхъ, какъ гг. Бабарыкинъ и Эдельсонъ. Лица, подавшiя примѣръ литературнаго восхваленiя «Взбаламученнаго моря», помѣстившiя на страницахъ своего журнала первый романъ, прославившiй нынѣ знаменитаго г. Стебницкаго, могли и могутъ писать подъ какими угодно знаменами, въ чьемъ угодно сообществѣ. Но когда одинъ изъ редакторовъ «Эпохи» помѣщаетъ свой романъ въ «Русскомъ Вѣстникѣ» — это характеристично. Еще характеристичнѣе были статьи въ «Санктпетербургскихъ Вѣдомостяхъ» подписанныя именемъ, которое литературная молва связала съ блаженной памяти Кузьмою Прутковымъ. Я пройду молчанiемъ многое. Я не хочу упоминать о возмутительныхъ противорѣчiяхъ ученiй и жизни. Я постараюсь остаться въ области литературы и ограничиваюсь крупными фактами.
Я упомянулъ о первомъ романѣ г. Стебницкаго. Онъ доставилъ этому автору не весьма почетную, но довольно громкую извѣстность, а вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ помнится, погубилъ «Библiотеку для Чтенiя». Многiе сотрудники ее оставили, многiе подписчики отшатнулись. Въ 1867 году еще болѣе громкую и еще менѣе почетную извѣстность получила повѣсть г. Авенарiуса,
137
вкусная смѣсь Казановы съ Видокомъ. Въ иностранныхъ литературахъ есть подобные образцы, напримѣръ романы, писанные отставнымъ нѣмецкимъ шпiономъ подъ псевдонимомъ Рэтклифа, гдѣ оплевыванiе побѣжденныхъ партiй и соблазнительныя сцены смѣняютъ друга друга въ самой милой послѣдовательности. Рекомендую эти романы вниманiю гг. Хановъ и Богушевичей; ими стоитъ воспользоваться, переведя самыя интересныя сцены. Есть тамъ и другiя сцены, слишкомъ либеральныя, такъ-какъ нѣмецкiй шпiонъ еще не совсѣмъ потерялъ стыдъ, но эти сцены легко выбросить. Итакъ, г. Авенарiусъ имѣлъ предшественниковъ, но романы Рэтклифа вышли отдѣльно; въ Европѣ ни одинъ журналъ не рѣшился помѣстить ихъ на своихъ страницахъ. Не потому, чтобы не нашлось редакторовъ, согласныхъ на это, но прямой разсчетъ имъ говорилъ, что подобное помѣщенiе невыгодно, такъ-какъ имъ пришлось бы помѣщать только статьи подъ стать Рэтклифу, а подобные сотрудники уронили бы журналъ; другiе же не стали бы въ немъ писать. Я нисколько не обвиняю гг. Хановъ и Богушевичей, что они печатаютъ статьи г. Авенарiуса: вѣрно есть читатели, небрезгающiе подобнымъ чтенiемъ, а для издателя, говорятъ, цифра подпичиковъ — всё. Но вѣдь рядомъ съ ними у тѣхъ же гг. Хановъ и Богушевичей печатаютъ свои статьи и другiе. И между ними встрѣчаемъ имена, еще вчера уважаемыя. Что же? Или сообщество г. Стебницкаго, погубившее во время оно «Библiотеку» и усиленное еще г. Авенарiусомъ, теперь стало почетнѣе? Или наши лирики и прозаики на столько не чутки къ достоинству своего имени, что перестали имъ дорожить? Неужели потребность въ насущномъ хлѣбѣ заставляетъ ихъ, трудясь въ такомъ сообществѣ, ронять ниже и ниже въ глазахъ публики званiе литератора и доказывать ей наглядно пониженiе литературной нравственности?
Возьму другой примѣръ, но не изъ тѣхъ органовъ литературы, гдѣ о достоинствѣ говорить нечего, гдѣ спекуляцiя руководитъ разсчетомъ редактора и перомъ сотрудника, гдѣ грязь и удушливыя испаренья, о которыхъ мы говорили выше, сливаются въ одно послѣдовательное цѣлое. Нѣтъ, мы беремъ наши выписки изъ изданiя, на которомъ въ прошломъ году можно было отдохнуть, потому что наибольшая часть его имѣла весьма видное научное значенiе, и въ остальномъ ничто не возмущало читателя оскорбленiемъ основъ человѣческаго достоинства. Мы искренно желаемъ этому изданiю успѣха, но это самое заставляетъ насъ быть внимательнымъ къ его словамъ. Вотъ они:
«Наше общество прожило эпоху журнальныхъ направленiй… Наступила эпоха недовѣрiя къ направленiямъ. Читатели стали догадываться, что направленiе въ журналахъ есть только «фраза»… Мы очутились въ эпохѣ «повальнаго недоразумѣнiя»… Между тѣмъ жизнь нашла себѣ другой исходъ, другiя школы, и въ числѣ такихъ школъ… явились публичные суды… Надо всѣмъ
138
этимъ раздался голосъ судьи, который всѣмъ указывалъ только одно направленiе и требовалъ «правды», одной правды и ничего другаго кромѣ правды! Возникла у насъ въ послѣднее время и другая общественная школа, это — земскiя учрежденiя, они заставили насъ… выслушать другое требованiе «дѣла, одного дѣла и ничего другаго, кроме дѣла»! Вотъ новыя направленiя нашего времени… Намъ скажутъ, что правда и дѣло достигаются различными путями… но не будемъ спорить о путяхъ прежде, нежели намъ и нашимъ противникамъ удалось высказать дѣйствительную правду или сдѣлать полезное дѣло. Еще не довольно правды и слишкомъ мало сдѣлано дѣла, чтобы уже отъ избытка силъ, отъ полноты развитiя, на досугѣ, отложивъ въ сторону и правду и дѣло, мы могли сложиться въ партiи, выражающiя извѣcтный прiемъ, и чтобы вопросъ о прiемѣ для насъ сдѣлался важнѣе самаго дѣла. — Новое требованiе отъ насъ «правды» можетъ быть удовлетворено развитiемъ общественной совѣсти, а для «дѣла» нужно обогащенiе ума воспитанiе мысли… Прежде всего, направленiе есть трудъ, дѣло, знанiе!...»
Здѣсь мы встрѣчаемся наглядно съ нѣкоторыми характеристическими девизами новаго времени: съ требованiемъ дѣла, съ презрительнымъ отношенiемъ къ направленiямъ. Впрочемъ, редакцiя изданiя поняла, что не все то, что называется дѣломъ, есть настоящее дѣло: настоящее дѣло требуетъ правды, и редакцiя рисуетъ единственно симпатичный въ наше время образъ судьи, изрекающаго приговоръ во имя «одной правды». Но судья и присяжный выслушиваютъ тяжущихся или ихъ адвокатовъ, выслушиваютъ обвиненiе и оправданiе прежде, чѣмъ могутъ произнести приговоръ по правдѣ, и если адвокатовъ нѣтъ, добросовѣстный судья произнести приговоръ не можетъ. Редакцiя хочетъ принять на себя, или требуетъ для критики вообще роль судьи. Это очень почтенно. Но гдѣ же тяжущiеся? гдѣ адвокаты? или редакцiя довольствуется формальнымъ слѣдствiемъ и находитъ адвокатуру въ литературномъ дѣлѣ излишнею? Или она не хочетъ видѣть, что если журналы примутъ на себя роль присяжныхъ повѣренныхъ, то правильно организованныя пренiя литературныхъ прцессовъ перейдутъ въ личныя препирательства авторскихъ самолюбiй? Или она не знаетъ, что достоинство суда въ томъ, что его приговоръ окончательный, а журналъ никогда не произноситъ такого приговора: его произноситъ публика, и отъ этого приговора журналъ можетъ лишь аппелировать къ приговору новаго поколѣнiя, а самъ не въ состоянiи ни кассировать, ни утвердить этотъ приговоръ. «Правда» журнала не можетъ и не должна быть правдою судьи; это — правда адвоката, выбирающаго себѣ клiента по своимъ убѣжденiямъ и во имя вѣчныхъ началъ истины и справедливости, разъясняющаго права своего клiента. Безъ правды адвоката, правда судьи невозможна въ литературномъ процесѣ, какъ и въ юридическомъ. Но адвокатъ въ литературномъ процесѣ не есть только уяснитель пониманiя
139
научной истины; онъ есть еще уяснитель требованiй жизни въ данномъ случаѣ. Весь процесъ ведется изъ-за различныхъ требованiй жизни, поставленныхъ тяжущимися партiями, на основанiи одной и той же научной истины. Вы говорите: «направленiе есть прежде всего трудъ, дѣло, знанiе». Вѣрнѣе бы сказать: направленiе предполагаетъ трудъ, дѣло, знанiе, какъ требованiя жизни предполагаютъ требованiя науки. Ученому достаточно труда и знанiя, если онъ хочетъ оставаться только ученымъ: найдутся другiя, которые приложатъ его знанiя и его трудъ на пользу голодающихъ и страждущихъ братiй. Открытiе физiолога подготовляетъ леченiе медика, мiросозерцанiе философа; оно есть дѣло въ абстрактной области науки, но еще не дѣло въ области жизни. Если ученый хочетъ быть гражданиномъ, жизненнымъ дѣятелемъ, то ему мало труда и знанiя; ему нужно еще пониманiе жизненныхъ требованiй, общественныхъ нуждъ. Онъ выбираетъ тогда предметы изслѣдованiя въ виду этихъ требованiй, этихъ нуждъ. Вычисленiя его отъ этого не менѣе строги, наблюденiя не менѣе точны, опыты не менѣе тщательны, результаты не менѣе научны, но его труды уже не только научное дѣло, они въ то же время дѣло жизненное: они имѣютъ направленiе. Ученаго мы въ человѣкѣ судимъ по точности его изслѣдованiй; гражданина, жизненнаго дѣятеля судимъ по направленiю его трудовъ.
Впрочемъ, ученый вовсе не обязанъ предъ наукою придавать своимъ трудамъ опредѣленное направленiе. Оставивъ микроскопъ, лѣтописи или корнесловiе, онъ можетъ участвовать въ жизни просто какъ человѣкъ, а не какъ ученый. Дѣятельность гражданина можетъ быть для него совершенно отдѣльна отъ сферы его научныхъ изслѣдованiй. Но для журналиста и литератора это быть не можетъ. Его правда не можетъ ограничиваться неизмѣнными требованiями научной истины, научнаго метода. Она неизбѣжно говоритъ современникамъ, что для нихъ лучше, желательнѣе, въ какомъ направленiи лежитъ для нихъ истинное жизненное дѣло. Только индиферентистъ смотритъ на все около него совершающееся равнодушно. Историкъ возсоздаетъ безпристрастно совершившееся. Аскетъ въ своей кельѣ записываетъ безучастно злодѣйство и великiя дѣла, такъ-какъ для него правда не отъ мiра сего. Но тотъ, кто вѣритъ въ какую либо правду въ жизни, кто желаетъ этой правды около себя, для того не все совершающееся безразлично: онъ любитъ и ненавидитъ, борется, торжествуетъ или гибнетъ. Любить и ненавидѣть, это выбирать, и этотъ выборъ совершается не «отъ избытка силъ», не «отложивъ въ сторону правду и дѣло», а потому что лишь въ выборѣ того, что мы любимъ и ненавидимъ, есть жизненная правда, только въ борьбѣ за такую жизненную правду есть истинное дѣло. Внѣ этого дѣла литература не живетъ; критика не исполняетъ своей задачи. Внѣ этого можетъ существовать весьма дѣльное научное изслѣдованiе, техническiй успѣхъ, правильный отчетъ о событiяхъ, пожалуй «обогащенiе ума», но «развитiя общественной
140
cовѣсти», «воспитанiя мысли» нѣтъ, пока критика не присоединила къ уясненiю научныхъ требованiй еще уясненiе требованiй жизненныхъ.
Оставаясь въ сферѣ жизненныхъ требованiй, можно сказать, что споръ о направленiяхъ есть не споръ о путяхъ къ правдѣ и дѣлу, но споръ о проявленiяхъ правды, о сущности дѣла для данной эпохи, слѣдовательно это вовсе не споръ о фразахъ. Въ жизни правда не отвлеченна, она осуществляется въ дѣйствiи и, совершая одно дѣйствiе, мы тѣмъ самымъ отрицаемъ другое какое либо дѣйствiе, т.-е. опредѣляемъ направленiе нашей дѣятельности. Если мы доказываемъ пользу обще-земскихъ учрежденiй для края, мы тѣмъ отрицаемъ пользу учрежденiй исключительно сословныхъ. Если мы говоримъ, что реальныя школы стольже (если не болѣе) полезны, какъ классическiя, лишь бы въ нихъ выучивались чему либо, то мы отрицаемъ этимъ исключительную педагогическую пользу древнихъ языковъ. Если мы остановимся на почвѣ науки, мы выбрали направленiе, отрицающее направленiе г. Аскоченскаго. Я желалъ бы, но не умѣю придумать какую нибудь правду, какое нибудь дѣло въ сферѣ жизни, которое бы могло осуществиться прежде выбора направленiя. Эти-то направленiя образуютъ партiи, и подобное раздѣленiе едва-ли можно назвать споромъ о «прiемахъ». Въ чемъ заключается жизненная правда въ настоящую минуту? Что составляетъ истинное дѣло для нашихъ современниковъ? Эти вопросы требуютъ отвѣтовъ, и критика обязана дать ихъ. Но отвѣты выходятъ различны и раздѣляютъ литературу на партiи. Прiемы могутъ быть при этомъ весьма сходны или весьма различны, но до раздѣленiя партiй не относятся. Самыя разнообразныя партiи могутъ употреблять для уясненiя своего пониманiя правды и дѣла насмѣшку, ругательства, спокойный тонъ критическаго разбора, беллетристическую форму повѣсти или драмы, тяжеловѣсную форму ученой диссертацiи. Если одинъ смѣется, а другой поучаетъ, это еще не раздѣленiе на партiи и никто не считаетъ это раздѣленiемъ. Если же одинъ говоритъ: «жизненныя правда заключается для насъ въ этомъ, и борьба за это есть истинное дѣло»; а другой отвѣчаетъ: «нѣтъ, это совсѣмъ не правда для настоящей минуты и терять силы на подобную работу значитъ заниматься не дѣломъ, а бездѣльемъ» — въ подобномъ случаѣ называть подобный споръ споромъ о фразахъ или о прiемахъ по меньшей мѣрѣ странно. Подобный споръ ведется не «отъ избытка» силъ, но на него употребляютъ всѣ наличныя силы, каковы бы онѣ ни были, и слѣдуетъ употреблять на это всѣ свои силы, если подъ словами правда и дѣло мы подразумѣваемъ что либо для насъ дѣйствительно серьёзное, а не пустыя словоизверженiя; если мы не кричимъ: дѣла! дѣла! дѣла! потому что это модный припѣвъ, какъ въ былое время слово идея.
На предыдущихъ страницахъ поводомъ къ моимъ разсужденiямъ послужили слова одной редакцiи, но я вовсе не думалъ
141
направлять этого разсужденiя именно противъ нея. Пусть она сама отказывается отъ всякаго опредѣленнаго отвѣта на вопросы: въ чемъ жизненная правда? въ чемъ истинное дѣло? Я готовъ защищать ее противъ нея самой и сказать читателю: «не вѣрьте словамъ; вѣрьте дѣламъ». Исполняя честно и добросовѣстно свое дѣло, редакцiя не могла, не можетъ, да никогда и не будетъ имѣть возможности остаться безъ направленiя. Послѣднiе отдѣлы журнала доказали это уже въ минувшiе годы, и полагаемъ, что литературный отдѣлъ подтвердитъ это въ будущемъ. Уже теперь есть рядъ мнѣнiй въ области педагогiи, политической экономiи, въ земскомъ вопросѣ, въ иностранной политикѣ, которыя немыслемы въ томъ журналѣ. Да и ученый отдѣлъ вовсе не такъ лишенъ жизненнаго смысла, какъ можно бы ожидать по аскетической доктринѣ редакцiи. Многiя ученыя статьи другихъ журналовъ, при всемъ ихъ ученомъ достоинствѣ, невозможны были бы здѣсь. И такъ, по естественному желанiю создать дѣльный органъ, редакцiя принуждена была дать ему и направленiе, и чѣмъ болѣе она проникается желанiемъ создать влiятельный органъ, журналъ, входящiй въ жизнь общества, тѣмъ живѣе она почувствуетъ необходимость установить свой взглядъ на жизненныя требованiя общества и тѣмъ опредѣленнѣе станетъ ея направленiе. Ея боязнь опредѣленнаго направленiя есть модная болѣзнь, одинъ изъ симптомовъ того «повальнаго недоразумѣнiя», о которомъ она сама упоминаетъ. Помнится, первый разъ эта свѣтлая идея о журналѣ безъ направленiя явилась у г. Бабарыкина въ «Бибилiотекѣ для чтенiя». Тогда надъ ней много смѣялись и провести ее, конечно, не удалось г. Бабарыкину: онъ помѣстилъ сначала статью г. Эдельсона о «Взбаламученномъ морѣ», потомъ «Некуда» и направленiе явилось независимо отъ его воли. Я увѣренъ, что гг. Стебницкiе, Авенарiусы, Клюшниковы, Писемскiе невозможны въ журналѣ, вступающемъ нынѣ въ область чистой литературы, а уже это есть направленiе. Я не обвиняю редакцiю журнала въ неточныхъ словахъ, мною привиденныхъ, потому что при повальной болѣзни остаться здоровымъ — случайность организацiи. Но если подобный журналъ, поставленный въ наивыгоднѣйшiя обстоятельства по своей обстановкѣ, могъ заразиться господствующею спутанностью понятiй, надо признать эту спутанность понятiй, боязнь критики, давленiе массы индеферентистовъ, крайне сильною общественною эпидемiею. Это именно и хотѣлось мнѣ доказать.
Мнѣ осталось прибавить нѣсколько словъ. Если въ самомъ дѣлѣ мы переживаемъ, по волѣ судебъ, нѣчто похожее на четвертый перiодъ состоянiя общественной мысли, разобранной выше, то къ современной критикѣ относится все то, что тамъ сказано объ обязанности критики, и новые или преобразованные органы, выступающiе теперь въ свѣтъ, должны имѣть это въ виду. Имъ слѣдуетъ шагъ за шагомъ разогнать ту тяжелую мглу, которая лежитъ на современной мысли, разъяснить
142
требованiя науки и жизни, особенно послѣднiя, совершенно затемненныя и до крайности запутанныя. Врагамъ прогресса нѣсть числа и презирать ихъ нельзя. Злиться и насмѣхаться нечего, потому что болѣзнь охватила большинство, проникла до мозга костей. Надо учить съ азовъ. Въ присутствiи общаго индиферентизма, повальной неохоты мыслить и недовѣрчивой администрацiи по дѣламъ печати, надо себѣопредѣлить возможное изъ требованiй жизни, отказаться безъ дальней думы отъ невозможнаго, отказаться отъ прiемовъ и вопросовъ теперь недостигающихъ цѣли, и затѣмъ смѣло и неуклонно, опираясь на законъ, на чувство человѣческаго достоинства и на крѣпкое убѣжденiе, идти въ избранномъ направленiи, осуществляя свою програму, борясь за прогресъ, за истину, за жизнь.
Соглашаясь съ основными принципами этой статьи, мы съ удовольствiемъ даемъ ей мѣсто въ нашемъ журналѣ, хотя имѣемъ свои причины смотрѣть нѣсколько иначе на разныя частныя явленiя нашей журналистики, разсматриваемыя почтеннымъ авторомъ.
Ред.