Библіографія и журналистика. Третья книжка «Вѣстника Европы». Окончанiе изслѣдованiя Н. И. Костомарова о Костюшкѣ и объ окончательномъ паденiи Ржечи Посполитой. Новая трагедiя графа А. К. Толстого. Первыя двѣ книжки «Зари». Разсказъ Ѳ. М. Достоевскаго. Новый переводъ «Слова о Полку Игоревѣ». Третья тетрадка «Русскаго Архива» // Голосъ. 1870. № 79. 20 марта.

БИБЛИОГРАФIЯ И ЖУРНАЛИСТИКА.

Третья книжка «Вѣстника Европы». — Окончанiе изслѣдованiя Н. И. Костомарова о Костюшкѣ и объ окончательномъ паденiи Ржечи Посполитой. — Новая трагедiя графа А. К. Толстого. — Первыя двѣ книжки «Зари». — Разсказъ Ѳ. М. Достоевскаго. — Новый переводъ «Слова о Полку Игоревѣ». — Третья тетрадка «Русскаго Архива».

Въ третьей, мартовской книжкѣ «Вѣстника Европы» окончена любопытная статья г. Костомарова «Костюшко». Почтенный авторъ съ обычнымъ своимъ талантомъ разсказываетъ послѣднiя сцены кровавой польской драмы конца минувшаго столѣтiя, и, съ одной стороны, освобождая память великаго русскаго полководца Суворова отъ несправедливыхъ обвиненiй въ допущенныхъ, будто бы имъ при взятiи Варшавы жестокостяхъ1, съ другой — до полной очевидности изображаетъ легкомыслiе коноводовъ тогдашняго возстанiя и неосновательность ихъ увѣренiй, будто бы вся масса народа проникнута была ихъ патрiотизмомъ и съ увлеченiемъ поддерживала всѣ ихъ дѣйствiя и затѣи. На самомъ дѣлѣ эта масса — и даже не народа, а масса шляхты и горожанъ — просто покорилась террору заговорщиковъ, а когда сила стала переходить на сторону русскаго оружiя, масса народа отшатнулась отъ заговорщиковъ и предала ихъ собственной ихъ участи. Самую жалкую и отчасти комическую роль во всей этой драмѣ игралъ послѣднiй король Ржечи-Посполитой, Станиставъ-Августъ: не сочувствуя революцiи, онъ былъ, однако, по принужденiю, ея офиціальнымъ представителемъ и по занятiи Варшавы войсками Суворова, несмотря на горячiй протестъ о своей преданности, былъ отвезенъ въ Гродно настоящимъ плѣнникомъ.

На сколько занимателенъ и даже увлекателенъ разсказъ г. Костомарова, на столько же многозначительны его общiе выводы. Всѣмъ своимъ изслѣдованiемъ даровитый професоръ неоспоримо доказываетъ, что причина паденiя Польши коренилась въ томъ племенномъ характерѣ, которымъ обусловливалось замѣчательное отсутствiе у поляковъ политическаго благоразумiя и крайнее  противорѣчiе при устройствѣ ими своего государства. Польша поставила свободу знаменемъ своего политическаго существованiя въ ряду европейскихъ державъ и въ то же время ревниво сохраняла у себя крайнее рабство; поляки хотѣли быть свободными гражданами, а были только деспотами. Между тѣмъ, по справедливому замѣчанiю автора, возможность деспотствовать — самая ужасная нравственная отрава человѣка: она прiучаетъ его къ праздности, къ умственной лѣни, къ неумѣренности въ чувственныхъ наслажденiяхъ, къ необузданности страстей, къ жестокости, къ эгоизму, къ предпочтенiю собственныхъ узкихъ интересовъ потребностямъ общаго блага, и, такимъ образомъ, униженiе и страданiя порабощонныхъ отмщаются деморализацiею поработителей. Авторъ полагаетъ, что не одно существованiе рабства, само по себѣ, погубило Польшу, а то органическое противорѣчiе, въ которомъ оно находилось съ провозглашонною поляками свободою. Другими словами, не столько вредитъ рабство тамъ, гдѣ надъ этою суммою частныхъ деспотизмовъ высится единый политическiй  деспотизмъ, сколько тамъ, гдѣ мелкiе деспоты не знаютъ надъ собою владыки, не знаютъ удержу своимъ страстямъ. «Верховная деспотическая власть — говоритъ авторъ — по своей природѣ склонная поддерживать коснѣнiе и невѣжество, иногда принуждена бываетъ измѣнять себѣ, когда въ сосѣднихъ краяхъ превосходство умственныхъ силъ надъ матерiальными покажетъ ей несостоятельность однѣхъ только матерiальныхъ въ случаѣ борьбы съ такими соперниками, которые обладаютъ еще силами и перваго рода. Тогда, не изъ любви къ человѣчеству, а изъ самосохраненiя, опасаясь столкновенiй съ болѣе просвѣщонными и болѣе свободными странами, сами деспоты вводятъ у себя признаки иноземнаго устроенiя, которые, при дальнѣйшихъ благопрiятствующихъ имъ условiяхъ, могутъ привести къ благодетѣльнымъ перемѣнамъ въ общественномъ строѣ и въ умственномъ развитiи народа. Въ такой же республикѣ, какъ Польша, гдѣ рабство успѣло глубоко испортить свободный классъ, гдѣ каждый свободный думалъ болѣе всего о себѣ самомъ и менѣе всего о нуждахъ и благосостоянiи своего государства, нèоткуда было начаться благодѣтельнымъ перемѣнамъ». Но и не республиканская форма правленiя, сама по себѣ, погубила Польшу: «республиканскiй строй общества, имѣющiй идеаломъ свободу, драгоцѣннѣйшее достоянiе человѣка, не можетъ быть источникомъ разрушенiя». Польшу погубило именно это противоестественное сочетанiе деспотизма и республики, рабства и свободы.

По поводу того, что великiя державы, подѣлившiя между собой Польшу, были обыкновенно обвиняемы въ коварствѣ, г. Костомаровъ превосходно характеризуетъ политику, которой такъ еще недавно держались всѣ государства Европы и которая «освобождала кабинеты этихъ государствъ отъ необходимости слѣдовать нравственнымъ основамъ справедливости и соображаться съ законностью, изобрѣтенною только для подданыхъ и необязательною для властей». Благодаря этой политикѣ, «массы народовъ переходили изъ-подъ одной державы подъ другую, обязанныя питать чувства любви и преданности къ тѣмъ, кого прежде приказывали имъ считать врагами»; министры рѣшали ихъ судьбу въ тайныхъ совѣщанiяхъ, не спрашивая ихъ согласiя. «Сокровища, собранныя кровавымъ пòтомъ земледѣльцовъ и ремесленниковъ, тратились, по прихоти властей, на опустошительныя войны, съ восхваляемою цѣлью расширенiя и округленiя границъ государства, или же для возстановленiя правъ, софистически вытянутыхъ изъ архивовъ дипломатiи и генеалогiи; сотни тысячъ здоровыхъ людей отрывались отъ семействъ и мирныхъ занятiй, посылались на убой и, благодаря невѣжеству, въ которомъ власти старались держать народъ, не смѣли роптать, воображая себѣ, что въ самомъ дѣлѣ идутъ на смерть за правое и богоугодное дѣло; тайна покрывала замыслы и истинныя дѣянiя власти, а толпѣ, въ утѣшенiе, бросали благообразную ложь; голосъ правды жестоко наказывался, какъ дерзкое нарушенiе общественнаго спокойствiя, а куренiя риторовъ, воспѣвавшихъ побѣды, прiобрѣтенiя, мудрость и великодушiе властей, назначались служить катихизисомъ, утверждавшимъ въ умахъ и сердцахъ слѣпоту и обольщенiе». Тѣмъ не менѣе, съ полнымъ безпристрастiемъ и безъ малѣйшаго патрiотическаго самообольщенiя, авторъ считаетъ себя вправѣ утверждать, что изъ всѣхъ територiальныхъ прiобрѣтенiй XVIII вѣка прiобрѣтенiе Екатериною русскихъ областей отъ Польши есть самое правое дѣло. «Екатерина возвращала своему государству то, чтò принадлежало ему на основанiи не однихъ династическихъ или архивныхъ документовъ, а вѣковой, живой народной связи. Что масса русскаго народа, находившагося подъ властью Польши, униженнаго, порабощоннаго и состоявшаго въ послѣднее время изъ одного низшаго класса, желала соединенiя съ Россiею, это не подлежитъ сомнѣнiю. Вѣка проходили, а желанiе это не остывало. В XVII вѣкѣ Южная Русь отдалась добровольно русскому государству; народъ ея проливалъ потоки собственной крови, ненавидя Польшу, не желая быть съ нею въ соединенiи, и, между тѣмъ, сама Россiя насильно возвращала его Польшѣ. При Екатеринѣ, едва только блеснула надежда на соединенiе съ Россiею, народъ заявлялъ это желанiе самымъ очевиднымъ образомъ: современные поляки хоромъ твердили объ этомъ. Такимъ образомъ, Россiя присоединяла къ себѣ страны, въ которыхъ большинство народонаселенiя дѣйствительно этого желало. Вотъ здѣсь-то и правота Россiи». Но авторъ ставитъ въ укоръ Россiи, что она не поставила этой правоты на челѣ своихъ дѣйствiй: «Предпочтенъ — говоритъ онъ — тёмный путь интриги… Россiя возвратила себѣ русскiя земли; сбылись завѣтныя желанiя многихъ, и кàкъ страшно былъ обманутъ, кàкъ поруганъ въ своихъ ожиданiяхъ этотъ бѣдный народъ, давнiй страдалецъ! Россiя оставила его подъ ярмомъ тѣхъ же пановъ-ляховъ, которыхъ онъ ненавидѣлъ и отъ которыхъ искалъ спасенiя; и долго, долго (цѣлыхъ 70 лѣтъ!) суждено было ему еще терпѣть прежнюю долю!» Авторъ слышалъ и записалъ на Волыни пѣсню (которую и приводитъ въ своемъ изслѣдованiи), ярко изображающую забитое, горемычное существованiе русскаго крестьянина въ Западномъ Краѣ вплоть до великаго дня 19-го февраля и доказывающую, что присоединенiе къ Россiи было для русскаго народа въ Польшѣ только смѣною одной тучи на другую, чорной на сизую. «Великое призванiе лежитъ на Россiи по отношенiю къ этому народу — говоритъ авторъ въ заключенiе своего замѣчательнаго труда. — Избавившись, наконецъ, отъ постыднаго ляхскаго ярма, онъ долженъ теперь получить просвѣщенiе, и тогда русскiй историкъ вполнѣ будетъ имѣть право сказать, что паденiе Ржечи-Посполитой отозвалось, хотя не въ близкомъ поколѣнiи, благодѣтельными послѣдствiями для русскаго народа».

Въ этой же книжкѣ «Вѣстника Европы» напечатана новая историческая трагедiя графа А. К. Толстого: «Царь Борисъ». Въ тотъ самый день, какъ появилась мартовская книжка «Вестника», въ воскресенье, 1-го марта, авторъ, при содѣйствiи Б. М. Маркевича, читалъ эту пьесу, для публики, въ залѣ князя Бѣлосельскаго-Бѣлозерскаго; чтенiе это, какъ уже извѣстно читателю, устроено было въ пользу славянскаго комитета. Новою трагедiею завершается, какъ выразился и самъ авторъ, приступая къ своему чтенiю, трилогiя, которая могла бы быть названа общимъ именемъ «Борисъ Годуновъ» и которая состоитъ изъ трехъ трагедiй: «Смерть Iоанна Грознаго», «Царь Ѳедоръ Iоанновичъ» и «Царь Борисъ». И по замыслу, и по выполненiю, новая трагедiя стоитъ гораздо выше трагедiи «Ѳедоръ Iоанновичъ».

Пьеса открывается свѣтлою, широкою картиною: Борисъ вѣнчается на царство, и съ нимъ ликуетъ вся Русь, сверкая лучами могущества и славы: внутри миръ и общее довольство, извнѣ — блестящая плеяда пословъ съ запада и востока ищетъ дружбы и тѣснѣйшаго союза съ русскимъ царемъ. Могучiй могуществомъ своей страны, имъ же созданнымъ, царь Борисъ высокомѣрнымъ презрѣнiемъ даритъ представителей Турцiи и Персiи, горделиво отвергаетъ покровительственно-коварныя предложенiя папскаго двора и безъ малѣйшей тѣни заискиванія относится къ представителямъ остальныхъ державъ. Царь мечтаетъ уже ввести Россiю въ составъ европейскихъ державъ, какъ посредствомъ брачнаго союза Ксенiи съ Христiаномъ, такъ и посредствомъ политическихъ и торговыхъ союзовъ, посредствомъ насажденiя на Руси просвѣщенiя, и т. п. Свѣтло настроенъ духъ Бориса: столько лѣтъ лежавшiя у него на совѣсти темныя дѣянiя, которыми онъ добылъ престолъ, не смущаютъ его болѣе; онъ видитъ, какая прекрасная цѣль ими достигнута; онъ сознаетъ, что не даромъ былъ честолюбивъ, не даромъ добивался власти — онъ возвеличилъ Русь, онъ въ благѣ народа поставилъ цѣль своей жизни, значенiе всей своей дѣятельности. Только на милость и великодушiе способна просвѣтленная душа его: онъ изумляетъ всѣхъ щедростью своею къ народу и милостивою простотою обращенiя съ нимъ; онъ осыпаетъ почестями бояръ, почти не дѣлая различiя между друзьями и недругами; онъ не знаетъ враговъ, онъ прощаетъ, забываетъ имъ ихъ обиды; онъ не вѣритъ злоумышленiямъ Романовыхъ, отвергаетъ доносы и запрещаетъ пытки. Таково начало царствованiя Бориса Годунова.

Этой свѣтлой картинѣ противопоставлена въ трагедiи другая, мрачная: бояре, и во главѣ ихъ Романовы, завидуя счастью Годунова и сами помышляя о престолѣ, пользуются темнымъ углицкимъ дѣломъ и выставляютъ самозванца; распространяется слухъ, что царевичъ Димитрiй живъ и идетъ на царство; смута овладѣваетъ умами; воеводы терпятъ пораженiе за пораженiемъ; города одинъ за другимъ передаются самозванцу. Измѣняется самъ 

Борисъ, измѣняется и весь ходъ трагедiи. Тамъ Борисъ былъ свѣтелъ, радостенъ, самоувѣренъ, добръ, великодушенъ; здѣсь онъ мраченъ, подозрителенъ, золъ, жестокъ; доносамъ, пыткамъ, казнямъ нѣтъ числа; семейные не узнаютъ его; Ѳедоръ и Ксенiя напрасно взываютъ къ лучшимъ его чувствамъ. Тамъ торжественный прiемъ пословъ; здѣсь безпрерывныя вѣсти о новыхъ и новыхъ пораженiяхъ и неудачахъ. Тамъ свѣтлая семейная бесѣда,  поэтическiе разсказы Христiана, поэтическая любовь его къ Ксенiи, свѣтлыя мечты о будущемъ счастьи, о будущемъ просвѣщенiи Руси, о сближенiи съ Западомъ; здѣсь раздоръ въ семьѣ, сомнѣнiе въ дѣтяхъ, недовѣрiе къ отцу, тяжелая нравственная борьба въ Христiанѣ, внезапная смерть его. Тамъ величавое спокойствiе, при общей увѣренности сосѣдей въ непоколебимомъ могуществѣ русской державы; здѣсь безпорядочная, тупая тревога, при общемъ недовѣрiи къ силѣ правительства. Контрастъ полный и совершенно трагическiй. Второстепенныя лица драмы: всѣ три царицы, царевич Ѳеодоръ, царевна Ксенiя, принцъ Христiанъ, прекрасно очерчены и прекрасно введены въ самый круговоротъ трагедiи. Одно изъ лучшихъ мѣстъ в пьесѣ — сцена между Борисомъ и вдовою Грознаго. Старая царица Марья, въ иночествѣ Марѳа, отказывается объявить передъ народомъ, что сынъ ея Димитрiй мертвъ; она рада успѣхамъ самозванца, рада отмстить убiйцѣ (а она считатетъ Бориса убiйцею). Но молодая царица Марья, борисова жена, придумываетъ уловку и внезапно вводитъ въ келью царицы Марѳы боярыню Волохову, мамку Димитрiя, которая, по преданiю, выдала малолѣтнаго царевича его убiйцамъ. Марѳа разомъ припоминаетъ страшное событiе и, переставая притворяться, въ ужасѣ восклицаетъ: «Прочь, прочь ее!» Потомъ, когда вслѣдъ за горячимъ дiалогомъ, гдѣ она предаетъ проклятiю убiйцу Димитрiя и снова, призываетъ на царя бѣду, а царица Марья, совершенно какъ въ шекспировомъ «Генрихѣ VI» бросается на нее съ ругательствомъ и угрозою, ее, наконецъ, оставляютъ одну, и она предается своимъ нѣжно-тоскливымъ материнскимъ воспоминанiямъ о преждевременно погибшемъ сынѣ.

Итакъ, замыселъ трагедіи прекрасенъ; обрисовка нѣкоторыхъ характеровъ, преимущественно второстепенныхъ, художественна; сцены есть въ пьесѣ превосходныя. Тѣмъ не менѣе, въ цѣломъ «Царь Борисъ» не составляетъ капитальнаго произведенiя, и «Борисъ Годуновъ» Пушкина, несмотря на все отсутствiе единства, затрудняющее даже постановку его на сцену, остается, всетаки, неизмѣримо выше новѣйшей варiацiи на эту тэму. Хотя графъ Толстой отнесся къ Борису совсѣмъ съ другой стороны: сравненiе, всетаки, невольно приходитъ на умъ, и сравненiе это не въ пользу новой трагедiи. Борису графа Толстого, какъ драматическому характеру, далеко до пушкинскаго Бориса, какъ по глубинѣ психической разработки, такъ и по художественности внѣшней отдѣлки. Борису новой трагедiи, ровно какъ и вообще всей этой трагедiи, много вредитъ риторика, щедрою рукою разсыпанная авторомъ по его произведенiю; его дѣйствующiя лица слишкомъ рѣчисты и многословны. Отъ пристрастiя къ риторикѣ авторъ нарушаетъ иногда самый строй своего поэтическаго замысла. Такъ, въ концѣ 1-го акта есть сцена, которую мы положительно считаемъ лишнею въ драмѣ, именно сцена мужду Борисомъ и сестрою его, царицею Ириною (вдовою Ѳедора Ивановича). Сцена эта, исполненная риторики и общихъ мѣстъ, производитъ самое невыгодное впечатлѣнiе на читателя, хотя самъ авторъ, повидимому, приводитъ ее, какъ психологическiй этюдъ, необходимый для обрисовки главнаго характера. Борису мало общаго поклоненiя, внѣшнихъ торжествъ и ликованiй; ему мало и собственнаго сознанiя, что онъ во благо овладѣлъ престоломъ Руси: онъ идетъ просить себѣ оправданiя еще и у сестры, свидѣтельницы всѣхъ его дѣйствiй. Онъ прямо говоритъ ей объ углицкомъ убiйствѣ, какъ о такомъ дѣлѣ, котораго онъ былъ творцомъ, и указываетъ сестрѣ на результаты — на величiе и могущество Руси. Но сестра, разумѣется, не оправдываетъ его и говоритъ, что кровавое углицкое дѣло останется навсегда тѣнью на его величiи. Совсѣмъ нехудожественно въ драмѣ такое прямое, такое, готовы мы сказать циническое сознанiе въ совершонномъ злодѣянiи, и притомъ тогда, когда въ самой исторiи остается еще спорнымъ вопросъ, точно ли убитъ былъ царевичъ Димитрiй. У Шекспира, котораго, какъ видно, авторъ постоянно держался, какъ образца, нѣтъ подобныхъ признанiй со стороны лицъ, которыя не выведены, подобно Ричарду, главнѣйше съ ихъ животненной, съ ихъ злой, звѣрской стороны. Въ минуту порыва страсти, гнѣва ли, или отчаянiя, или въ минуту смерти, такое признанiе, выведенное въ драмѣ, не нарушило бы законовъ изящнаго; но въ минуту спокойнаго торжества, въ минуту, когда изображается доблесть и величiе этого самаго главнаго лица, такой цинически-напыщенный разговоръ, какой ведетъ Борисъ  съ Ириною, составляетъ совершенную дисгармонiю. Ричардъ перечисляетъ у Шекспира свои злодѣянiя; но дѣло въ томъ, что въ драмѣ Шекспира «Ричардъ III» борьба идетъ между Ричардомъ и всѣми остальными, тогда какъ въ трагедiи графа Толстого борьба сосредоточивается въ самомъ Борисѣ, въ его возмущонномъ духѣ: противникъ его, Лжедимитрiй, на сцену не выведенъ. Правда, авторъ именно и желаетъ показать, что кровавый конецъ царствованiя Бориса и наступленiе смуты были произведенiемъ его темныхъ дѣлъ, и самъ онъ въ концѣ трагедiи говоритъ сыну, что зло порождаетъ лишь зло; но введенiе такого чисто-дидактическаго элемента въ драму не можетъ не вредить ея художественности. Съ той же точки зрѣнiя, совершенно лишняя въ драмѣ и ночная, сонамбулическая, почти прямо изъ «Макбета» выхваченная, сцена въ тронной залѣ, причомъ бояринъ Лупъ-Клешнинъ, во схимѣ братъ Левка, осыпаетъ ругательствами Бориса. Лишняя въ драмѣ и сцена у разбойниковъ въ лесу, гдѣ, ни съ того, ни съ сего, появляется Гришка Отрепьевъ, чуть ли не для того только, чтобъ доказать, что самозванецъ былъ не Гришка Отрепьевъ. Но кто же былъ онъ? Авторъ совсѣмъ не касается этого вопроса и даетъ только почувствовать, что онъ былъ подставленъ боярами, собственно Романовыми и ихъ партiею. Читатели оставлены въ совершенномъ недоумѣнiи, кто идетъ на Бориса — воскресшiй ли царевичъ (минутами самъ Борисъ сомнѣвается, точно ли убитъ и не спасенъ царевичъ), обманутый ли воспитанiемъ и наговорами юноша, самъ искренно воображающiй себя спасеннымъ царевичемъ, или простой наглый обманщикъ. Едва ли можно похвалить въ исторической драмѣ такой черезчуръ уже осторожный прiемъ.

___________________________________

Составъ первыхъ двухъ книжекъ «Зари» занимателенъ и разнообразенъ. Первыя страницы обѣихъ книжекъ занимаетъ небольшой разсказъ Ѳ. М. Достоевскаго «Вѣчный мужъ». Чтò можетъ быть обыкновеннѣе исторіи человѣка, который женится; женившись, онъ становится совершеннымъ рабомъ своей жены и добродушно, самъ того не замѣчая, носитъ длинные рога; овдовѣвъ же, спѣшитъ вновь жениться, на новое рабство и новые рога: чтò можетъ быть, повторяемъ, обыкновеннѣе этой исторiи? А между тѣмъ — такова уже особенность таланта г. Достоевскаго — онъ разсказываетъ эту обыкновенную исторiю, со всѣми ея реальными и вседневными, повидимому,  ничтожнѣйшими подробностями, такимъ образомъ, что воображенiе читателя постоянно возбуждено, и какая-то таинственность, какая-то тайна кроется во всѣхъ этихъ кажущихся пошлостяхъ жизни.

Весьма любопытенъ помѣщонный въ первой книжкѣ «Зари» новый переводъ «Слова о полку Игоревѣ», сдѣланный А. Н. Майковымъ. Самый переводъ прекрасно передаетъ общiй характеръ текста въ его цѣлостномъ впечатлѣнiи, объясняетъ и возстановляетъ связь во многихъ мѣстахъ «Слова», которыя до сихъ поръ, по другимъ переводамъ и толкованiямъ, казались разрозненными. Отъ этого «Слово», т. е. самый текстъ его, въ его внутреннемъ содержанiи, очень много выигралъ въ поэтическомъ единствѣ и красотѣ. Прiемъ, котораго держался г. Майковъ при своемъ переводѣ, подробно объясненъ и оправданъ въ предисловiи, предпосланномъ переводу. Въ этомъ предисловiи переводчикъ, добросовѣстно воспользовавшись всѣмъ, чтò русская наука сдѣлала для разъясненiя текста «Слова», представилъ и самостоятельную критику этого памятника древне-русской поэзiи. На нашъ взглядъ, г. Майковъ неоспоримо доказалъ, что «Слово  полку Игоревѣ» не было одиночнымъ явленiемъ въ ХII вѣкѣ, но что процвѣтавшая тогда народная поэзiя была подавлена духовною письменностью и религiознымъ строгимъ запретомъ. Устная поэзiя — пѣсни, былины, сказки — удержалась долѣе; но письменные, болѣе уже искуственные памятники, какъ «Слово», должны были уступить скореѣ. Между тѣмъ, сами лѣтописи свидѣтельствуютъ о процвѣтанiи у насъ въ ХI и ХII вѣкахъ подобнаго рода поэзiи: лѣтописи испещрены мѣстами, которыя нельзя принять ни за чтò иное, какъ за заимствованiя изъ отдѣльныхъ пѣснопѣнiй и цѣлыхъ историческихъ поэмъ… Въ примѣчанiяхъ къ переводу разсѣяно множество  любопытныхъ замѣтокъ, которыя иногда очень просто и наглядно объясняютъ мѣста, казавшiяся до сихъ поръ въ «Слове» темными. Таково, напримѣръ, объясненiе выраженiй «Троянъ» (мракъ) и «тропа трояня» (царство мрака, земля половецкая). Мы, впрочемъ, пишемъ здѣсь не спецiальный разборъ перевода г. Майкова и поневолѣ должны остановиться.

Весьма замѣчательна статья г. Ламанскаго объ историческомъ изученiи греко-славянскаго мiра въ Европѣ, обѣщающая быть очень обширною. Въ первыхъ двухъ главахъ, занявшихъ уже много страницъ въ книжкахъ «Зари», авторъ говоритъ сначала о различiи культуръ романно-германскаго и греко-славянскаго мiровъ, а потомъ о господствующемъ европейскомъ, преимущественно нѣмецкомъ воззрѣнiи на славянъ. Воззрѣнiе это, хотя и вооружонное всѣми атрибутами современной науки, ложно и неосновательно, и нельзя не сказать, что значительная часть нашей высшей интелигенцiи вполнѣ раздѣляетъ этот взглядъ. Въ слѣдующихъ главахъ намъ предстоитъ прочесть разборъ воззренiя европейцовъ на славянъ, изложенiемъ котораго г. Ламанскiй наполнилъ вторую главу своего сочиненiя. 

____________________________________

В третьей тетради «Русскаго Архива» любопытны письма Екатерины II-й къ княгинѣ А. П. Черкасской, урожденной Левшиной, когда она еще воспитывалась въ смольномъ монастырѣ. Замѣчательно, что Екатерина находила время переписываться даже съ дѣтьми, и письма ея къ Левшиной (которую она называетъ черномазою Левушкою) не единственный тому примѣръ. Письма писаны на французскомъ языкѣ, довольно длинны, и тонъ ихъ нѣжно-шутливъ.

Любопытно письмо князя П. М. Волконскаго къ А. А. Закревскому о кончинѣ Александра Павловича и особенно то мѣсто въ концѣ письма, гдѣ князь Волконскiй въ выраженiяхъ, исполненныхъ негодованiя, говоритъ объ Аракчеевѣ. Волконскiй называетъ этого временщика «проклятымъ змѣемъ» и отчасти ему приписываетъ роковой кризисъ въ болѣзни императора, такъ какъ, по словамъ князя, Александръ, именно занимаясь чтенiемъ бумагъ, «получонныхъ отъ змѣя», вдругъ почувствовалъ себя хуже (вѣроятно, отъ досады), слегъ въ постель и уже болѣе не вставалъ. «Не правду ли я вамъ говорилъ — писалъ князь Волконскiй — что извергъ сей губитъ Россiю и погубитъ государя, который узнаетъ всѣ его неистовства, но поздно? Вотъ предчувствiе мое и сбылось! Можетъ ли сей извергъ показываться еще на глаза въ свѣтѣ, и неужели совѣсть его не убьетъ?»

Тутъ же напечатана 3-я глава любопытныхъ записокъ г. Берга о польскихъ заговорахъ и возстанiяхъ послѣ 1831 года.

 1 Неистовства надъ поляками и даже надъ женщинами и дѣтьми производились только при самомъ штурмѣ Праги. Какъ только укрѣпленiя были взяты, Суворовъ возстановилъ порядокъ и не допускалъ жестокостей.