Наши бури и непогоды // Отечественныя Записки. 1870. Т. 188. № 2. С. 395 – 413. 

395

НАШИ БУРИ И НЕПОГОДЫ.

<...>

403

<...> Но здѣсь мнѣ предстоялъ трудный подвигъ. Мнѣ не хотѣлось о своемъ намѣренiи самообысканiя говорить женѣ. Потому что какъ хотите, неловко какъ-то сказать женѣ или кому бы ни было, что я хочу обыскивать самъ себя, или, что то же, хочу самъ обыскивать свою квартиру. А между тѣмъ самообысканiе нужнѣе было скорѣе всего для моей жены, чѣмъ для меня. Меня мало вообще интересовали разныя запрещенныя политическiя рѣдкости, а она была неравнодушна и къ сочиненiямъ заграничной печати, и къ карточкамъ великихъ, но запрещенныхъ людей.

Жена моя прекрасная, цѣльная натура. Въ ней нѣтъ того раздвоенiя, къ которому мы привыкаемъ съ самыхъ раннихъ лѣтъ. Она не раздѣляетъ мысли отъ слова, слова отъ дѣла; что она разъ признала честнымъ и хорошимъ, отъ того никогда не отречется, даже притворно, напротивъ будетъ отстаивать всѣми силами вездѣ и всегда. Для истины, всякая аккомодацiя  къ существующему положенiю дѣлъ, по ея убѣжденiю, унизительна и преступна. Чѣмъ пламеннѣе дѣлается натискъ на то, что она привыкла считать честнымъ и хорошимъ, тѣмъ суровѣе даетъ она отпоръ, не взирая ни на какiя лица и обстоятельства. Это качество я глубоко цѣню и уважаю въ ней. Но читатель, знающiй наши общественныя отношенiя, согласится, что бываютъ случаи, когда означенное качество можетъ причинять большiя безпокойства.

Когда я вошелъ въ кабинетъ своей жены, она сидѣла и читала  Мизераблей В. Гюго. 

— Что ты читаешь? cпросилъ я, будто не замѣчая. Она назвала книгу.

— Старенько, сказалъ я. — Да и талантъ В. Гюго давно уже поизносился. Нынѣ и у насъ можно найдти много кой-чего гораздо поновѣе и поталантливѣе.

— Что же, напримѣръ? cпросила она.

— Да мало ли что? Напримѣръ: «Идiотъ» г. Достоевскаго. Она сдѣлала гримасу. «Преступленiе и наказанiе» его же, продолжалъ я съ прежнею храбростiю. Нѣкотрые критики очень хвалили этотъ романъ именно за картинность, которою только и беретъ В. Гюго». Она поморщилась. «А то вотъ, снова началъ я: — послѣднiя сочиненiя нашего романиста И. С. Тургенева: «Собака», «Лейтенантъ Ер…». Въ это время я взглянулъ на мою супругу и не кончилъ слова. Ея глаза обращены были на меня съ такимъ укоромъ, что мнѣ стало совѣстно продолжать. — «Ну да, началъ я: — я вѣдь говорю только это къ примѣру, называю первое, что мнѣ приходитъ на память. Мало ли что у насъ есть хорошаго? Во всякомъ случаѣ, что тебѣ за охота читать эти размазанныя, растянутыя, надоѣвшiя всѣмъ описанiя нищеты, вѣчные нападки на богатыхъ…»

404

— А тебѣ хотѣлось бы, возразила моя супруга: — чтобы я читала нападенiя на бѣдныхъ за то, что они притѣсняютъ богатыхъ?

Я замолчалъ. «Съ какой стати», думалъ я въ это время про себя: «привязался я къ этимъ Мизераблямъ. Пусть ее читаетъ ихъ на здоровье, если хочетъ!»

— Впрочемъ, это вѣдь я такъ, началъ я: — только между прочимъ и изъ патрiотизма обращаю твое вниманiе на недостатки В. Гюго. А у него есть, конечно, много и достоинствъ, и если онъ тебѣ приходится по сердцу, отчего же его и не читать? А это что у тебя валяется? cказалъ я, взявъ одну изъ лежавшихъ на столѣ книгъ, на которую давно уже были устремлены мои очи. — Ба! заграничный историческiй сборникъ. Ну, объ этомъ нельзя сказать того же, что о Гюго. Это можно совсѣмъ не читать безъ всякой потери!

— Это почему? — спрашивала моя супруга, смотря на меня во всѣ глаза.

— Да потому, отвѣчалъ я: — что…что-жъ это такое? Не-то романъ, не-то исторiя. Иные акты, конечно, встрѣчаются и любопытные, но они ничѣмъ не удостовѣрены; что же толку въ томъ, что ты ихъ будешь знать?

— А какiя же акты удостовѣрены?

— Да всѣ, отвѣчалъ я: — которые издаются не за границей, а у насъ дома. Здѣсь издается все на основанiи подлинныхъ, несомнѣнныхъ документовъ; еслибы относительно чего возникло сомнѣнiе, можно сейчасъ печатно возбудить вопросъ, завести споръ и дѣло тотчасъ выяснится. Мнѣ жаль, прибавилъ я: — что читая историческiе акты, издаваемые за границей, ты не заглянешь никогда въ тѣ, которые издаются здѣсь. Есть, которые далеко будутъ полюбопытнѣе тамошнихъ, — а на счетъ подлинности не можетъ быть и тѣни сомнѣнiя.

— Какiе же это, напримѣръ?

— Да вотъ всѣ, которые печатаются въ «Архивѣ» Бартенева. Съ нынѣшняго года выходитъ еще одно такое изданiе Cемевскаго. Архивъ я имѣю уже, а Семевскаго, если хочешь, также выпишу. Оба гораздо любопытнѣе «Историческаго сборника». Впрочемъ, ты «Историческiй Сборникъ» вѣроятно давно уже прочла. Не хочешь ли — я пойду прогуливаться и отнесу его. У кого ты его брала?

— А знаешь, что я тебѣ скажу, сказала жена, пристально смотря мнѣ въ глаза: — тебѣ въ душѣ должно быть очень стыдно!

— Отчего же? я... только такъ, къ слову, бормоталъ я, конфузясь.

— Признайся, продолжала она: — что ты меня обыскиваешь, и поставленъ въ необходимость говорить разную дичь. Отчего не сказать было прямо, что ты немножко трусишь и 

405

желалъ бы, чтобы я очистила свою квартиру отъ нѣкоторыхъ книгъ и карточекъ, которыя могутъ компрометировать.

— Ну да… быть осторожнымъ — вещь, конечно, не лишняя, — говорилъ я съ смущенiемъ: — но я вовсе не думалъ…ты говоришь пустяки.

— Перестань… теперь я все понимаю, и всѣ негодныя книги удалю. А карточки какiя тебѣ не нравятся?

— Карточки твои всѣ хороши, говорилъ я, пересматривая ея альбомъ: — только вотъ, мнѣ кажется, напрасно поставила ты въ первую голову Фурье, Луи-Блана, Прудона. Они, конечно, люди съ талантами, но основательности въ нихъ не особенно много. Это не то, что Бэконъ, Кепплеръ, Ньютонъ…

— Ты, пожалуйста, перестань объ основательности. Не нравятся тебѣ, — и я выброшу ихъ.

— Нѣтъ, зачѣмъ же выбрасывать… Они во всякомъ случаѣ свѣтила, но ты только поставь ихъ подальше. Да кромѣ того у тебя коллекцiя замѣчательныхъ лицъ неполна, да и альбомъ съ пустыми мѣстами смотритъ какъ-то некрасиво. Не хочешь ли я дамъ тебѣ — для пополненiя нашу iерархiю?

— Какую это iерархiю?

— Да карточки нашихъ преосвященныхъ.

— Это зачѣмъ? Ты, пожалуйста, не прислуживайся. Уничтожать можетъ, что хочешь, а пополнять тебѣ мой альбомъ не позволю. Можешь свой завести и помѣщать тамъ кого хочешь.

— Ну, гдѣ-жь мнѣ возиться съ альбомомъ. Я и тебѣ посовѣтовалъ такъ, ради полноты твоего альбома.

— Не нужно совѣтовъ. А что ты желаешь, будетъ исполнено въ точности: не будетъ ни одной карточки съ лицомъ неодобрительнаго политическаго поведенiя и ни одной книги съ мыслями красноты неузаконенной. Иди и будь спокоенъ. 

Совершивъ тяжелый подвигъ объясненiя съ женою, я пошелъ въ кабинетъ, чтобы совершить процессъ самообыскиванiя надъ собою. Я заглянулъ въ свои книжные шкапы, въ ящики письменнаго стола, въ диванные ящики, въ особые сундуки, наначенные исключительно для бумагъ — вездѣ были груды, такъ что еслибы собрать все вмѣстѣ, образовался бы навѣрное большой возъ. Для основательнаго разбора этихъ бумагъ нѣсколько человѣкъ должны бы были убить, по крайней мѣрѣ, мѣсяцъ времени. Бумажный этотъ хламъ копился у меня въ теченiе болѣе 10-ти лѣтъ. Въ немъ было все — и цѣлыя статьи разныхъ сочинителей, предназначавшiяся къ печати и оказавшiяся неудобными для печатанiя, и безчисленные черновые листы напечатанныхъ сочиненiй, разбитые по страницамъ и перемѣшанные вмѣcтѣ изъ нѣсколькихъ десятковъ сочиненiй, и разные счеты, и безчисленное множество писемъ, писанныхъ въ теченiе болѣе 10-ти лѣтъ на имя разныхъ редакцiй — все это въ теченiе болѣе 10-ти лѣтъ никогда не разбиралось: при переѣздахъ съ квартиру на квартиру, на дачи и съ дачи 

406

cкладывалось охапками въ простыни и изъ простынь такимъ же образомъ перекладывалось снова, куда попало. Можно представить себѣ, какой хаосъ господствовалъ въ этомъ хламѣ! Что было съ нимъ дѣлать? Сжечь? Но какъ сжечь, безъ разбору? Среди хлама могли заваляться бумаги забытыя и ненужныя, но которыя потомъ, по востребованiю, могутъ оказаться весьма нужными. Разбирать все это? Но разбирать нужно самому и тщательно, а для этого пришлось бы просидѣть за ними мѣсяца три. Наконецъ, еслибы на все махнуть рукой, рѣшиться сжечь все безъ разбора и начать жечь, то такимъ ауто-дафе можно поставить на ноги всю прислугу, возбудить подозрѣнiе, что жжешь нѣчто преступное. И кто поручится, что можетъ изъ этого выйдти? Я, перекрестясь, рѣшился на волю Божiю оставить хламъ, какъ онъ былъ. Но мнѣ хотѣлось полюбопытствовать хотя немножко, что въ немъ есть и, такъ-сказать, предвосхитить впечатлѣнiе того, кому пришлось бы разбирать его. Я подошелъ къ одной маленькой кучѣ, лежавшей внизу книжнаго шкапа, вынулъ нѣсколько ненапечатанныхъ старыхъ сочиненiй, пукъ всевозможнаго венигрета изъ разныхъ отрывочныхъ листовъ, счетовъ, писемъ; — перекинулъ въ послѣднемъ нѣсколько листовъ, счетовъ, писемъ и вдругъ, о ужасъ, нахожу слѣдующую записку:

«Приходите сегодня въ квартиру ул. д. № въ 9 часовъ вечера, здѣсь соберется тѣсный кружокъ людей, посвященный въ тайну, для совѣта по извѣстному вамъ дѣлу».

«Васъ ждутъ 

Извѣстные вамъ».

На запискѣ не было никакой даты. Бумага и чернила сохранились такъ, какъ будто писаны были назадъ тому не болѣе одного, двухъ мѣсяцевъ. Прочитавъ эту записку, я обомлѣлъ отъ ужаса. Рука незнакомая. Когда и кѣмъ могла быть писана подобная записка? Я началъ припоминать, думалъ, думалъ, но напрасно ломалъ голову; ничего не могъ придумать. Боже! ужь не подброшена ли мнѣ кѣмъ-нибудь изъ любопытныхъ консерваторовъ такая записка… Меня обдало холодомъ при этой мысли. Однакожъ, поразмысливъ немножко, я призналъ всю невѣроятность, нелѣпость подобнаго предположенiя. Въ это время, все продолжая раздумывать о запискѣ, я машинально протянулъ руку къ слѣдующей бумагѣ, лежавшей въ кучкѣ подъ запискою, и на вынутомъ мною листѣ прочелъ списокъ лицъ. Тогда для меня все объяснилось. Этотъ списокъ заключалъ въ себѣ имена лицъ, намѣревавшихся издавать газету на паяхъ назадъ тому 10 лѣтъ. Предпрiятiе это не осуществилось. Но собранiй по нему было много; между прочими, были и интимныя собранiя человѣкъ 6 или 7, изъ лицъ, руководившихъ дѣломъ, которыя собирались предварительно для того, чтобъ условиться между собою, что поддерживать въ общемъ собранiи. Записка написана была 

407

таинственно въ шутку, изъ школьничества. Что еслибы эта записка, думалъ я, попала! кто бы повѣрилъ такому простому объясненiю дѣла? Вѣдь по ней можно подумать, Богъ знаетъ, о какомъ кружкѣ. Я разумѣется, немедленно сжегъ эту записку. Но могъ ли я ручаться, что подобныхъ записокъ нѣтъ еще въ моемъ безконечномъ хламѣ? А между тѣмъ дѣлать съ нимъ, какъ я уже сказалъ, было нечего. Волей-неволей надобно было махнуть рукой.

Кромѣ хлама у меня было пачки три бумагъ, дѣйствительно дорогихъ для меня. Это были письма моего покойнаго отца, письма разныхъ близкихъ ко мнѣ, накопившiеся въ теченiе не одного десятка лѣтъ, наброски мыслей, которыя я дѣлалъ по разнымъ случаямъ, замѣтки и т. п. Бумаги эти лежали отдѣльно отъ всѣхъ другихъ въ особомъ помѣщенiи конторки. Что дѣлать съ ними? думалъ я. Жечь ихъ я не желалъ бы никоимъ образомъ. Онѣ были слишкомъ дороги для меня по воспоминанiямъ. Но въ случаѣ крайности, я охотнѣе рѣшился бы сжечь, нежели отдать ихъ въ постороннiя руки. И это не потому, чтобъ въ этихъ бумагахъ было что-нибудь преступное, чтобъ онѣ могли компрометировать меня; ничего подобнаго, ни малѣйшаго прикосновенiя къ политической сферѣ въ нихъ не было. Но эти бумаги были нѣкоторымъ образомъ ключемъ ко мнѣ самому; онѣ вводили въ мiръ моей души, давали возможность слѣдить за настроенiемъ моей мысли, угадывать мои симпатiи и антипатiи, изучать характеръ моихъ отношенiй къ людямъ и т. п. А мнѣ не хотѣлось, чтобы кто-нибудь влѣзалъ въ мою душу. Куда дѣваться съ этими бумагами? думалъ я, гдѣ скрыть? Я припоминалъ имена безчисленныхъ моихъ знакомыхъ. Много изъ нихъ было, конечно, такихъ, у которыхъ я могъ надежно схоронить мои драгоцѣнности. Но какъ было обратиться къ нимъ съ подобнымъ предложенiемъ? Сказать имъ, что я чего-то боюсь, значило бы нѣкоторымъ образомъ уже скомпрометировать себя въ ихъ глазахъ. Долго я думалъ, гдѣ бы могъ скрыть мои сокровища, наконецъ меня озарила блестящая мысль.

<...>