Ч. П. <Чебышевъ-Дмитрiевъ А. П.> Библіографія и журналистика. Нѣсколько словъ о стихотвореніяхъ графа А. Толстого. «Мое знакомство съ Воейковымъ въ 1830 году и его пятничные литературные вечера». В. Б. «Русскіе люди на Кавказѣ», А. И. Руновскаго («Русскій Вѣстникъ», № 9-й; «Заря», № 8-й) // Голосъ. 1871. № 298. 28 октября.

ЖУРНАЛИСТИКА И БИБЛIОГРАФIЯ.

Нѣсколько словъ о стихотвореніяхъ графа А. Толстого. — «Мое знакомство съ Воейковымъ въ 1830 году и его пятничные литературные вечера». В. Б. — «Русскіе люди на Кавказѣ», А. И. Руновскаго («Русскій Вѣстникъ», № 9-й; «Заря», № 8-й).

Послѣдняя вышедшая надняхъ книга «Русскаго Вѣстника» весьма разнообразна по своему составу. Изъ статей учонаго содержанія, покажемъ на начало статьи извѣстнаго г. Вольдемара — «Русскій торговый и военный флотъ» и на статью г. Ѳеоклистова — «Уроки исторіи»: въ ней авторъ расматриваетъ коренныя причины того небывалаго пораженія, которое потерпѣла Франція въ послѣднюю войну, и слѣдовавшихъ затѣмъ печальныхъ событій. Статья г. Ѳеоклистова не безъ интереса можетъ быть прочтена, какъ по современности своего содержанія, такъ и потому, что она представляетъ сводъ того, чтὸ высказали по этому предмету французскіе публицисты умѣренныхъ воззрѣній. Что касается отдѣла изящной словесности, то въ послѣдней книгѣ «Русскаго Вѣстника» окончена весьма недурная «греческая повѣсть» г. К. Леонтьева — «Аспаріе Ламприди» и продолжается романъ г. Ѳ. Достоевскаго — «Бѣсы». Объ этомъ романѣ, который хотя и не принадлежитъ къ лучшимъ произведеніямъ автора, но, всетаки, является однимъ изъ капитальнѣйшихъ явленій русской литературы за нынѣшній годъ, мы не преминемъ поговорить впослѣдствіи.

Не безъ чувства нѣкоторой досады прочли мы, въ послѣдней книгѣ «Русскаго Вѣстника», два стихотворенія гр. А. Толстого: «Илья Муромецъ» и «Сватовство»: до того они преизбыточествуютъ тѣми недостатками, которые замѣчались и въ прежнихъ его стихотвореніяхъ, и бѣдны искупающими эти недостатки достоинствами, свойственными его крайне симпатичному, сильному и своеобразному таланту.

Графъ А. Толстой выступилъ на литературное поприще въ пятидесятыхъ годахъ, съ мелкими стихотвореніями, которыя обратили на него общее вниманіе. Въ ряду нашихъ второстепенныхъ поэтовъ онъ сразу и съ полнымъ правомъ занялъ самое видное мѣсто. Его антологическія стихотворенія отличались первоклассными красотами (вспомнимъ, напримѣръ, переводы изъ Андрея Шенье); его лирическія стихотворенія дышали чарующею задушевностью и свѣжестью чувства и, подчасъ, своеобразною картинностью, подчасъ, таинственной туманностью ὸбразовъ. Его мягкій, изъ сердца льющійся стихъ плѣнялъ своею нѣжною мелодичностью, а иногда своею силой. Въ то же время появились его стихотворенія въ народно-русскомъ духѣ. Мы не придаемъ большого значенія этому подражательному, искуственному роду поэзіи, но, тѣмъ не менѣе, должны признаться, что графъ Толстой выказалъ въ немъ замѣчательную силу и оригинальность таланта. Никто до него не доходилъ до такой степени совершенства и едва ли когда-нибудь кто превзойдетъ его въ этомъ родѣ. Нѣкоторыя его пѣсни могли бы смѣло явиться въ сборникахъ Рыбникова и Кирѣевскаго и никто не замѣтилъ бы поддѣлки; другія его стихотворенія въ народномъ духѣ, непретендующія на подражательность, отличались такимъ чисто русскимъ складомъ мысли, стиха и народностью юмора, что во всей нашей новѣйшей литературѣ съ ними могутъ быть поставлены наравнѣ только сказки Пушкина о «Рыбакѣ и рыбкѣ» и о «Кузьмѣ остолопѣ», да нѣкоторыя пѣсни Кольцова. Укажемъ, напримѣръ, на его пѣсню о «Петрѣ Алексѣевичѣ» (почему-то, къ сожалѣнію, пропущенную имъ въ собраніи его стихотвореній), или на слѣдующее стихотвореніе:

У приказныхъ воротъ собирался народъ

Густо,

Говоритъ въ простотѣ, что въ его животѣ

Пусто и т. д.

Но и въ лучшую пору дѣятельности графа Толстого уже довольно часто и рѣзко проявлялись слабыя стороны его таланта. На ряду съ лучшими своими произведеніями, онъ печаталъ стихотворенія до того неудачныя, что появленіе ихъ на свѣтъ ясно свидѣтельствовало если не о слабости критической способности автора, то о крайней родительской снисходительности его къ своимъ поэтическимъ чадамъ. Съ другой стороны, даже лучшія его стихотворенія далеко не всегда отличались тою отдѣланностью, которой великимъ образцомъ служитъ Пушкинъ; они нерѣдко хромаютъ рифмами и, среди гармоническихъ стиховъ, въ нихъ иногда попадается и звучитъ досадною дисгармоніей какой-нибудь непростительно-рѣжущій ухо стихъ. Эти недостатки въ позднѣйшихъ его произведеніяхъ начинаютъ встрѣчаться гораздо чаще и, сверхъ того, все ярче и ярче выказывается его капризная любовь къ употребленію, безъ всякой нужды, славянскихъ словъ (напримѣръ: зане, обаче) и крайне неудачному смѣшенію «высокаго штиля съ подлымъ» (какъ говорили прежде).

Въ послѣднее время, гр. Толстой окончательно склоняется къ эпическому роду поэзіи и воспѣваетъ разныя событія нашей старины. На этотъ мотивъ написаны и два его послѣднія стихотворенія.

Илья Муромецъ, обиженный княземъ Владиміромъ, покинулъ его дворъ и ѣдетъ лѣсомъ. Въ началѣ, старикъ еще сердится, вспоминая, кàкъ его обнесли чарой, и ворчитъ на оставшихся при Владимірѣ богатырей, съ которыми безъ него, Ильи Муромца, князь не обойдется. Но чѣмъ далѣе онъ ѣдетъ, чѣмъ болѣе вдыхаетъ въ себя свободный вѣтеръ полей, тѣмъ яснѣе сознаетъ онъ, что не по натурѣ ему была душная неволя придворной жизни и тѣмъ плѣнительнѣе пахнуло ему на душу прежнею его свободною жизнью:

И старикъ лицомъ суровымъ

Просвѣтлѣлъ опять,

По нутру ему здоровымъ

Воздухомъ дышать.

Снова вѣетъ воли дикой

На него просторъ,

И смолой и земляникой

Пахнетъ темный боръ.

Таково первое стихотвореніе графа Толстого. Мысль его очень удачна. Но возьмемъ первую строфу:

Подъ броней съ простымъ наборомъ,

Хлѣба кусъ жуя,

Въ жаркій полдень ѣдетъ боромъ

Дѣдушка Илья.

Согласитесь, что такого плохого стиха, какъ второй, не всегда отыщешь даже у какого-нибудь очень плохого стихоплета, а слово жуя употреблено хоть и смѣло, но звучитъ слишкомъ дико. Дальнѣйшія строфы не отличаются такими смѣлостями, но крайне слабы, вялы. Укажемъ, для примѣра, на строфы 6 – 8 .

Несравненно бὸльшій контрастъ замѣчательныхъ достоинствъ и непростительныхъ промаховъ представляетъ второе стихотвореніе графа Толстого — «Сватовство».

Веселою весной, въ майскій день, сидитъ князь Владиміръ, въ своемъ дворцѣ, съ женою и двумя дочерьми. Дочери работаютъ за пяльцами, а княгиня прядетъ — и

Кружась, жужжитъ и пляшетъ

Ея веретено,

Черемухою пашетъ

Въ открытое окно.

Какъ вдругъ во дворецъ явились, переодѣтые бѣдняками, богатыри: Дюкъ Степановичъ и Чурило Пленковичъ, которые влюблены въ дочерей Владиміра и любимы взаимно. Старый князь сразу догадался, чтὸ за люди пришли къ нему въ домъ, но онъ съ добродушною веселостью притворяется, что не узнаётъ своихъ гостей. На его вопросы о томъ, кто они и откуда пришли, богатыри сперва продолжаютъ свою мистификацію, иносказательно намекая о настоящей цѣли своего прихода, а наконецъ, сбросивъ свой нарядъ, объявляютъ Владиміру, что они явились свататься за его дочерей. На это Владиміръ имъ отвѣчаетъ, что онъ не препятствуетъ своимъ дочерямъ выйти за нихъ замужъ, но пусть богатыри сами спросятъ, согласны ли они выдти за нихъ замужъ. Не трудно отгадать отвѣтъ дочерей, которыя, потупивъ очи и съ трепетомъ сердца, ждали того, кàкъ взглянетъ отецъ на сватовство богатырей. Но поэтъ не передаетъ намъ ихъ отвѣта и заканчиваетъ свое стихотвореніе слѣдующими строфами:

Чтὸ дочки имъ сказали,

Кто хочетъ отгадай!

Мы словъ ихъ не слыхали

Въ веселый мѣсяцъ май!

Мы словъ ихъ не слыхали.

Намъ свистъ мѣшалъ дроздовъ,

Намъ иволги мѣшали

И рокотъ соловьевъ.

И звонко такъ въ болотѣ

Кричали журавли,

Что мы при всей охотѣ

Разслышать не могли.

Такая намъ досада,

Разслышать не могли!

Ой ладо, дидо — ладо!

Ой ладо, лель — люли!

Эта «пѣсня весны» могла бы быть однимъ изъ лучшихъ произведеній современной поэзіи. Величавая фигура счастливаго семьянина и отца двухъ скромныхъ красавицъ-дочерей, бодраго, умнаго и добродушно-шутливаго старика Владиміра такъ мягко и привѣтно освѣщается веселымъ свѣтомъ весны; игривое и счастливо-окончившееся сватовство такъ хорошо гармонируетъ съ тою жизнью и радостью, которыя разливаетъ въ природѣ май; наконецъ, этотъ женственно-стыдливый отвѣтъ владиміровыхъ дочерей женихамъ, заглушаемый радостными звуками весенней природы — такой шутливый конецъ въ высшей степени граціозно и умѣстно завершаетъ эту весеннюю пѣснь. Разсказъ, по которому господствующимъ мотивомъ проходитъ воспѣваніе весны, отличается оригинальнымъ складомъ и дышетъ тихою, добродушною веселостью. Нѣкоторыя строфы замѣчательно хороши. Но за то въ другихъ мѣстахъ разсказъ идетъ вяло, водянистый стихъ плетется, какъ будто запинаясь о кочки и колоды, и блеститъ диковинками непозволительными, напримѣръ: богатыри «мечутъ своимъ окомъ не взоры, а лучи»; у дочерей Владиміра, въ ожиданіи отвѣта отца на сватовство, сердце не замираетъ, не бьется тревожно, а «скачетъ лихо». А когда Владиміръ сказалъ, что сами дочери его должны рѣшить, желаютъ ли они быть замужемъ за богатырями, тогда произошло вотъ чтὸ:

Услышавъ слово это,

Съ Чурилой славный Дюкъ

Отъ дочекъ ждутъ отвѣта,

Сердецъ ихъ слышенъ стукъ.

Мы сомнѣваемся, чтобъ у здороваго человѣка, какъ бы сильно онъ ни былъ влюбленъ, сердце могло биться такъ громко, чтобъ стукъ его раздавался по комнатѣ, въ родѣ того, какъ стучитъ маятникъ у стѣнныхъ часовъ. Сверхъ того, нельзя понять и того, кто изъ дѣйствующихъ лицъ страдалъ такимъ громкимъ сердцебіеніемъ: дочери ли Владиміра передъ рѣшительнымъ словомъ, опредѣляющимъ ихъ судьбу, и на радостяхъ отъ согласія отца на ихъ свадьбу, или богатыри въ ожиданіи отвѣта отъ избранницъ своего громогласнаго сердца?

Мы не принадлежимъ къ врагамъ искуства для искуства, хотя не причисляемъ себя и къ тѣмъ исключительнымъ поклонникамъ чистаго искуства, которые видятъ истинную поэзію только тогда, если поэтъ щебечетъ:

Wie der Vogel singt,

Der in den Zweigen wohnet.

Мы одинаково съ любовью встрѣчаемъ и хорошую сатиру и какую-нибудь «Качку въ бурю» г. Полонскаго. Но замѣтимъ одно: если поэтъ хочетъ только щебетать, мы признаемъ за нимъ право на это единственно подъ тѣмъ условіемъ, чтобъ въ его щебетаньи была поэзія, чтобъ его стихъ былъ мелодиченъ и блестѣлъ совершенствомъ отдѣлки; вся цѣнность подобныхъ произведеній заключается только въ ихъ исполненіи, потому что въ нихъ нѣтъ ничего такого, что искупало бы несовершенства ихъ формы. Только заклятый послѣдователь Лагарпа не проститъ Барбье какого-нибудь неудачнаго стиха и т. п. Но если мы съ наслажденіемъ слушаемъ соловья, то неужели восхищаться и хриплой шарманкой? Её хрипъ не имѣетъ никакихъ правъ на наше вниманіе. Въ такихъ произведеніяхъ щебечущаго, чистаго искуства, какъ «Сватовство» графа Толстого, особенно непростительны каждый жосткій стихъ, каждый фальшивый тонъ, каждый неудачный или невѣрный образъ. Графъ Толстой долженъ знать это лучше всякаго другого, и тѣмъ досаднѣе намъ видѣть то несовершенство формы, которое все ярче и ярче выступаетъ въ его послѣднихъ произведеніяхъ.

Графъ Толстой занимаетъ такое видное мѣсто среди нашихъ современныхъ поэтовъ, что мы сочли себя вправѣ распространиться о немъ съ нѣкоторою подробностью. Мы не хотимъ вѣрить, чтобъ его сильный, оригинальный и симпатичный талантъ началъ изсякать. Мы хотимъ надѣяться, что онъ еще подаритъ насъ многими и многими произведеніями, неуступающими, по достоинству, его лучшимъ вещамъ прежняго времени.

Въ послѣдней книгѣ «Русскаго Вѣстника» читатели встрѣтятъ любопытныя литературныя воспоминанія г. В. Б. «Мое знакомство съ Воейковымъ».

Когда, въ «Зарѣ» нынѣшняго года, появился первый отрывокъ изъ этихъ воспоминаній, мы говорили о томъ, что они написаны весьма живо, умно и крайне интересны, какъ характеристическая картина литературныхъ нравовъ нашего недавняго прошлаго. Тѣми же качествами отличаются и воспоминанія г. В. Б. о его знакомствѣ съ Воейковымъ.

Самъ по себѣ, Воейковъ не имѣетъ особыхъ правъ на вниманіе потомковъ, и, прибавимъ: для него не было бы проигрышемъ, еслибъ память о немъ исчезла вовсе. Какъ человѣкъ, онъ не можетъ возбуждать къ себѣ сочувствія; какъ писатель, онъ, въ теченіи своего долгаго литературнаго поприща, написалъ одно только произведеніе, имѣющее значеніе для потомства — «Домъ сумасшедшихъ». Но въ свое время онъ былъ виднымъ русскимъ журналистомъ, вращался въ кругу первоклассныхъ звѣздъ нашей литературы (Жуковскаго, Крылова, Пушкина) и хроника его пятничныхъ вечеровъ весьма важна для характеристики литературныхъ нравовъ прежняго времени, которое, несмотря на свою близость къ намъ, кажется временемъ давно прошедшимъ.

Воспоминанія г. В. Б. еще не кончены: авторъ успѣлъ разсказать пока только начало своего знакомства съ Воейковымъ и еще не успѣлъ ввести своихъ читателей въ домъ Воейкова на его пятничные вечера. Но онъ успѣлъ уже нарисовать нѣсколько бойкихъ портретовъ; между прочимъ, въ его воспоминаніяхъ занимаетъ видное мѣсто извѣстный стихотворецъ, графъ Д. И. Хвостовъ, который пріобрѣлъ курьезное 

безсмертіе тою надоѣдливостью, съ какою онъ угощалъ всѣхъ и каждаго произведеніями своей музы.

Графъ Хвостовъ постоянно гулялъ въ Лѣтнемъ Саду и душилъ тамъ своими стихами знакомыхъ и незнакомыхъ. Въ то время, въ лѣтнемъ дворцѣ Петра I, живалъ лѣтомъ тогдашній министръ финансовъ графъ Е. Ф. Канкринъ. Г. Б. разсказываетъ слѣдующій анекдотъ о томъ, какъ Канкринъ застраховалъ себя отъ слушанія стиховъ графа Хвостова. Однажды онъ (разсказываетъ авторъ):

«съ своимъ откровеннымъ простодушіемъ, нелишоннымъ, однако, насмѣшливости, сказалъ ему, въ Лѣтнемъ Саду, своимъ зычнымъ голосомъ, во всеуслышаніе: «Фаши стихи, фаше сіятельство, крафъ Тмитрій Ифанычъ, такъ превосходны, што саставляютъ меня самаго прὸвофать писать такіе стихи, и это беретъ отъ меня фремя косударственной службы, шресъ што я софершаю косутарственное преступленіе. А потому я финушденъ буду котатайствовать фысочайшее повелѣніе сапретить фамъ, крафъ, шитать мнѣ фаши плѣнительные стихи». Графъ Дмитрій Ивановичъ питалъ къ своимъ виршамъ такую сильную страсть, что не понялъ насмѣшливой шутки Канкрина и всѣмъ ее разсказывалъ, давъ, однако, себѣ слово не отвлекать государственнаго мужа отъ его занятій. Узнавъ  объ этомъ, извѣстный острякъ и шутникъ, князь Александръ Сергѣевичъ Меншиковъ, любившій потрунить и пошутить, пресерьёзно увѣрилъ графа Дмитрія Ивановича, что ежели Канкринъ пожалуется на него, графа, за чтеніе ему стиховъ, то назначатъ графу Дмитрію Ивановичу для жительства одно изъ его имѣній и освободятъ отъ сенаторства.

Замѣтимъ, впрочемъ, что та угодливость, какую оказывалъ графъ Хвостовъ каждому, кто могъ распространить или повредить его поэтической репутаціи, происходила сколько отъ того, что графу Хвостову хотѣлось быть хвалимымъ, столько же и  отъ того, что онъ, въ глубинѣ души, сознавалъ слабость своего поэтическаго таланта. Подтвержденіемъ этой догадки можетъ служить слѣдующее событіе, свидѣтелемъ котораго былъ г. В. Б.

Какъ-то разъ, на вечерѣ у графа Хвостова, былъ сообщонъ, за новость, разнесшійся тогда по Петербургу слухъ, что Пушкинъ, по высочайшему повелѣнію, приступилъ къ сочиненію исторіи Петра I, и за это, вѣроятно, получитъ званіе исторіографа.

«Это всѣхъ заинтересовало. Но достойно было особаго вниманія то, что поэты, какъ Тихомировъ, Лобановъ и Панаевъ, говоривши съ натяжнымъ восторгомъ о стихотворствѣ, въ сущности же, все-таки, чиновники въ душѣ, стали тотчасъ при этомъ слухѣ поговаривать о томъ, что, вѣроятно, это было устроено по ходатайству и рекомендаціи В. А. Жуковскаго, знающаго хорошо финансовыя бѣдствія Пушкина, которому будетъ, конечно, положенъ знатный окладъ. Изъ всѣхъ этихъ господъ одинъ только оказался чистосердечнымъ другомъ поэзіи, именно, старичокъ-стихоплетъ графъ Хвостовъ, который сказалъ:

— Ежели Пушкинъ поведется по чиновничьей стезѣ и будетъ работать по заказу, хоть бы даже и по высочайшему, скажи тогда, юный Александръ Сергѣичъ, прости поэзія!

Ширинскій и Панаевъ возстали противъ этого мнѣнія графа Хвостова и говорили графу, что они также служатъ и царю, и музамъ, да и самъ онъ, графъ Дмитрій Ивановичъ, вѣдь сенаторствуетъ; а кто же больше его сіятельства приноситъ даровъ и жертвъ поэзіи? Графъ улыбался и приговаривалъ:

— Да то мы, а то вѣдь Пушкинъ».

Разсказы г. В. Б. даютъ такіе матерьялы для біографіи графа Хвостова, которые только количественно пополняютъ то, чтὸ мы знаемъ о немъ, не прибавляя къ его характеристикѣ никакихъ новыхъ, неизвѣстныхъ намъ до сихъ поръ, чертъ. Гораздо любопытнѣе другіе, нарисованные имъ портреты, напримѣръ, Бестужева-Рюмина, бывшаго редакторомъ «Сѣвернаго Меркурія». Вотъ, между прочимъ, какой казусъ съ этимъ журналомъ разсказываетъ г. В. Б.:

Однажды въ «Сѣверномъ Меркуріи» появилась жестокая брань на издававшійся въ то время лекторомъ санктпетербургскаго университета, Сен-Жюльеномъ, еженедѣльный листокъ «Le Furet». Furet означаетъ порусски — хорекъ. Въ критикѣ «Меркурія» и газета и ея редакторъ были обозваны «помоеройкой». Дѣло въ томъ, что французская газета была любимымъ чтеніемъ у тогдашняго бомонда, а самъ редакторъ былъ прекрасно принятъ въ великосвѣтскихъ салонахъ. Появленіе въ «Сѣверномъ Меркуріи» бранной статьи на Сен-Жюльена повлекло-было для Бестужева-Рюмина слѣдующее печальное послѣдствіе.

«Въ салонахъ сильно возопiяли за честь. Charles de St. Julien, оскорбленнаго публично какимъ-то miserable journaliste russe. Гречъ кое-гдѣ подстрекалъ, чтобъ Бестужева выслали изъ Петербурга за обруганіе имъ газетки, имѣющей счастье быть читаемою постоянно государынею императрицею; Воейковъ, съ своей стороны, инсинуировалъ противъ Бестужева за эту дерзость у Л. В. Дубольта. Все это не прошло же даромъ Бестужеву и разъ добрѣйшій Н. А. Татищевъ, пріѣхавъ отъ своей кузины comtesse Agripine (Закревской), сообщилъ Бестужеву, что онъ, Татищевъ, упросилъ за него графиню Агрипину, чтобъ она походатайствовала о немъ у графа Бенкендорфа. Графинѣ Бенкендорфъ, всегда смѣявшейся надъ графиней Лаваль, Дмитрій Гавриловичъ Бибиковъ разсказалъ всю эту исторію или бурю въ стаканѣ воды, и графиня взялась быть защитницей русскаго журналиста.

«Охота же мнѣ была написать эту статью объ этой дрянной французской газетишкѣ!», заикаясь, говаривалъ Бестужевъ, когда до него дошли слухи о томъ, что его выходкамъ противъ m-r Сен-Жюльена даютъ совершенно превратный тонъ.

Съ Бестужевымъ, какъ и со всѣми журналистами того времени, случалось много цензурныхъ кораблекрушеній. Въ дополненіе къ воспоминаніямъ г. В. Б., сообщимъ одно подобное событіе, разсказанное намъ петербургскимъ старожиломъ и извѣстнымъ нашимъ учонымъ А. В. Н.

Какъ-то разъ, въ одномъ изъ своихъ альманаховъ, Бестужевъ помѣстилъ стихотвореніе любовнаго содержанія, посвящонное имъ одной знакомой ему дѣвицѣ. Цензоръ пропустилъ это стихотвореніе, но счелъ необходимымъ присоединить къ нему примѣчаніе, гласившее, что, молъ, авторъ не рѣшился бы посвятить подобное стихотвореніе дѣвицѣ, еслибъ не думалъ жениться на ней. Альманахъ съ этимъ примѣчаніемъ цензора, безъ вѣдома Бестужева, вышелъ въ свѣтъ и послѣдствіемъ было то, что бѣдному Бестужеву родители дѣвицы отказали отъ дому, потому что вовсе не думали выдавать свою дочь замужъ за забулдыгу-поэта.

Вообще, цензура того времени была до уморительности придирчива. Но замѣтимъ, что отъ цензоровъ и нельзя было ничего иного требовать: они и сами ежеминутно рисковали пострадать за такія вещи, которыя не затруднится пропустить въ наше время самый строгій цензоръ. Этотъ же почтенный А. В. Н. сообщилъ намъ слѣдующій случай изъ своей цензурной дѣятельности. Однажды онъ пропустилъ къ печати какую-то самую невинную повѣсть. Въ ней, авторъ, описывая свадьбу, говоритъ, между прочимъ, что на свадебномъ вечерѣ въ числѣ гостей, были путейскіе офицеры, у которыхъ изъ-за мундирныхъ воротниковъ были выпущены маленькіе полисоны. Казалось бы, чтὸ противозаконнаго во всемъ этомъ? Но путейское начальство вломилось въ амбицію, говоря, что литература распускаетъ клевету на путейскихъ офицеровъ, будто они являются на вечера одѣтыми не по формѣ, и дѣло кончилось тѣмъ, что цензоръ попалъ на гауптвахту.

Несмотря на всю тогдашнюю строгость цензурныхъ нравовъ, несмотря на всю полицейски-опасную обидчивость тогдашнихъ вліятельныхъ людей, литература, всетаки, по мѣрѣ возможности, колола кое-кого изъ нихъ. Тотъ же Воейковъ, который науськивалъ на Бестужева и хвастался своими близкими отношеніями къ А. В. Дубельту, сдѣлалъ однажды слѣдующую, памятную литературнымъ старожиламъ, выходку противъ Шишкова:

Шишковъ былъ, какъ извѣстно, президентомъ россійской академіи, которая составляла предметъ общаго посмѣянія. Въ «Русскомъ Инвалидѣ», издававшемся въ то время подъ его редакціей, Воейковъ однажды описывалъ выставку въ академіи художествъ. Перечисляя выставленныя картины, онъ, между прочимъ, написалъ: «а вотъ и портретъ почтеннаго президента россійской академіи, доведшаго оную до нынѣшняго ея состоянія». Яснѣе онъ не смѣлъ выразиться; но публика въ то время, какъ это и всегда бываетъ при посредствѣ цензурныхъ строгостей, была крайне искусна въ умѣньи читать между строками; этотъ намёкъ Воейкова былъ хорошо понятъ и увеличилъ собою число тѣхъ острыхъ стрѣлъ, осыпавшихъ тогда Шишкова въ обществѣ и въ рукописной литературѣ, которая, какъ тоже хорошо извѣстно, процвѣтаетъ тѣмъ болѣе, чѣмъ строже цензурные порядки.

Къ разряду воспоминаній относятся помѣщаемыя въ «Зарѣ» замѣтки г. Руновскаго — «Русскіе люди на Кавказѣ». Авторъ, служившій на Кавказѣ и хорошо знакомый съ тамошнимъ военнымъ бытомъ прежняго времени, описываетъ его въ живомъ, задушевномъ разсказѣ, который можетъ быть прочтенъ съ большимъ интересомъ.

Въ послѣдней книгѣ «Зари», г. Руновскій даетъ очеркъ характеристики «солдатскаго общества».

Типъ кавказскаго солдата того времени, которое описываетъ г. Руновскій, былъ крайне симпатиченъ. Дурныхъ солдатъ было мало, а вѣчно боевая, трудовая жизнь закаляла характеръ солдатъ, что отражалось и на ихъ физіономіяхъ. «Преобладающихъ типовъ было два: совершенно покойное выраженіе лица, съ небольшимъ оттѣнкомъ грусти, но отнюдь не боязни; и другое выраженіе, которымъ Ермоловъ, въ одномъ изъ своихъ приказовъ, охарактеризовалъ цѣлый полкъ: смотритъ такъ, какъ будто равнаго себѣ не знаетъ». Та же вечно боевая жизнь установляла тѣ мягкія, любовныя отношенія офицеровъ къ солдатамъ, какія въ некавказскихъ войскахъ были рѣдкимъ исключеніемъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ, и дисциплина съ формалистикой и шагистикой находилась въ такомъ загонѣ, что могла привести въ отчаяніе не одного только дантиста изъ фрунтового, но и каждаго военнаго человѣка, непривыкшаго къ кавказскимъ порядкамъ. Что касается одежды, то въ этомъ отношеніи на Кавказѣ господствовалъ такой либерализмъ, что даже на зимніе инспекторскіе смотры солдаты являлись кто въ чомъ: въ разнокалиберныхъ тулупахъ, въ разнообразныхъ бешметахъ, сибиркахъ, въ папахахъ всякаго рода и въ разноцвѣтныхъ сапогахъ изъ дешеваго чеченскаго сукна. Вотъ чтὸ разсказываетъ г. Руновскій по этому поводу:

«Старые кавказскіе офицеры временъ Паскевича и Ермолова не могутъ позабыть того переполоха въ нашихъ войскахъ, который надѣлало первое знакомство Паскевича съ знаменитымъ ширванскимъ полкомъ. Это случилось какъ разъ во время сдачи Ермоловымъ Паскевичу командованія корпусомъ и управленія краемъ. Ширванскій полкъ возвращался въ то время послѣ многолѣтнихъ походовъ во-свояси, и слѣдуя черезъ Тифлисъ, проходилъ съ музыкой и пѣснями мимо намѣстническаго дворца, съ балкона котораго смотрѣлъ на него Паскевичъ. Вглядѣвшись въ одежду солдатъ, Паскевичъ пришолъ въ такое негодованіе, что тутъ же распекъ жестоко полковое начальство и, обѣщавъ не ограничиваться изустнымъ выговоромъ, прогналъ полкъ «съ глазъ долой». По правдѣ сказать, было-таки за чтὸ разсердиться, если принять въ соображеніе весь педантизмъ той эпохи въ отношеніи формы, одежды и соблюденія всѣхъ прочихъ многочисленныхъ формальностей. Одежду и обувь, въ которыхъ представились Паскевичу нетолько солдаты, но и многіе изъ офицеровъ ширванскаго полка, можно было назвать маскарадною костюмировкой и всѣмъ, чѣмъ угодно, только не обмундированіемъ, присвоеннымъ полкамъ. Уже готовился приказъ по корпусу, съ объявленіемъ письменнаго выговора и другихъ взысканій, но, къ счастью, чаша эта миновала, благодаря, вопервыхъ, Ермолову, который, не сдавъ еще окончательно командованія Паскевичу, призналъ справедливымъ отдать отъ своего имени приказъ, которымъ въ сильныхъ выраженіяхъ благодарилъ ширванскій полкъ за оказанныя имъ въ бояхъ чудеса храбрости и за твердость въ перенесеніи необычайныхъ трудовъ и лишеній. Въ то же время и самъ Паскевичъ убѣдился представленіями окружавшихъ, и пришолъ къ тому заключенію, что послѣ всѣхъ перенесенныхъ полкомъ въ теченіи столь долгаго времени лишеній, увеличившихся постепенно вслѣдствіе невозможности подвоза амуниціи и возобновленія обмундировки — полкъ этотъ въ данное время иначе и не могъ представиться. Въ концѣ концовъ, когда Паскевичу, уже бывшему фельдмаршаломъ, пожалована была высшая награда, служащая особенно-почотнымъ отличіемъ для военныхъ генераловъ, именно званіе полкового шефа, онъ былъ назначенъ въ кавказскихъ войскахъ шефомъ этого самого ширванскаго полка».

Укажемъ, въ заключеніе, слѣдующій фактъ, сколько мы знаемъ, впервые заявляемый г. Руновскимъ.

Въ награду за всѣ труды, опасности и лишенія, кавказскимъ солдатамъ приходилось обыкновенно служить болѣе нормальнаго въ то время, 25-тилѣтняго срока. Это происходило отъ разныхъ причинъ: вопервыхъ, оттого, что представленіе объ отставкѣ за выслугу лѣтъ шло разъ въ годъ, къ 1-му января, и стὸило недослужить къ этому времени нѣсколько недѣль до полнаго срока, какъ уже приходилось служить лишній годъ до слѣдующаго 1-го января. Вторая причина заключалась въ медленности, съ какою эти представленія проходили разныя инстанціи: бригадный штабъ, дивизіонный штабъ, штабъ командующаго войсками, корпусный штабъ (всѣ эти инстанціи сносились между собою путемъ неправильныхъ «оказій») и, наконецъ, инспекторскій департаментъ военнаго министерства. При самомъ благопріятномъ ходѣ дѣла, представленія эти блуждали отъ 12 до 15 мѣсяцовъ. Но солдату приходилось служить до 30 лѣтъ, если, на его бѣду, въ его формулярѣ вкрадывались ошибки, весьма обыкновенныя при малограматныхъ и пьяныхъ полковыхъ писаряхъ: тутъ еще отставка замедлялась на полгода и болѣе, такъ какъ требовались справки въ тѣхъ губерніяхъ, откуда люди были взяты въ рекруты. Если ошибка въ формулярѣ замѣчаема была при его провѣркѣ въ одной изъ высшихъ военныхъ инстанцій (напримѣръ, въ штабѣ командующаго войсками, или въ корпусномъ штабѣ), въ такихъ случаяхъ справки, по выраженію солдатъ, «ходили» по два и по три года.

Г. Руновскій замѣчаетъ при этомъ слѣдующее: «Какъ-то, въ началѣ сороковыхъ годовъ, въ корпусномъ штабѣ было вычислено, что отдѣльный кавказскій корпусъ, въ полномъ составѣ своемъ (около ста батальйоновъ пѣхоты, десять эскадроновъ регулярной кавалеріи, три бригады полевой артилеріи, огромная цифра артилеріи гарнизонной и множества мелкихъ строевыхъ и нестроевыхъ командъ), радикально уничтожается, вслѣдствіе болѣзней и всякаго рода убыли, ровно черезъ девять лѣтъ. Можно судить по этому, какой процентъ изъ массы русскихъ людей, прибывавшихъ на Кавказѣ, возвращался во свояси».

Оставляя достовѣрность сообщаемыхъ г. Руновскимъ свѣдѣній и характеристикъ на его отвѣтственности, искренно желаемъ, чтобъ его замѣтка вызвала воспоминанія и другихъ кавказскихъ старожиловъ.

Ч. П.

 Такое мнѣніе мы, между прочимъ, лично слышали отъ знатоковъ нашей народной поэзіи, какъ, напримѣръ, отъ покойнаго К. С. Аксакова, П. А. Безсомова и др. Мы живо помнимъ тотъ восторгъ, съ которымъ покойный А. С. Хомяковъ читалъ пѣсню графа Толстого о горѣ-злосчастіи («Ты невѣдомое, неземное, безъ имени и образа») и его «Спѣсь»:

Ходитъ спѣсь надуваючись,

С боку на бокъ переваливаясь и т. д.

 Между прочимъ, «молоденькій, малорослый французикъ съ косматою шевелюрой былъ очень и очень gouté dans les salons de m-me la comtesse de Laval т. е. старой толстухи Лавальши». По этому поводу, «въ тѣ времена, ходила по рукамъ карикатура, на которой представлена была графиня Лаваль держащая ложку предъ ртомъ, а на ложкѣ маленькій человѣчекъ — С. Жюльенъ. Подъ карикатурой подпись: Madame L᾽avale».