Z. <Буренинъ В. П.> Журналистика. Новые романы: «Въ водоворотѣ», г. Писемскаго. «Бѣсы», г. Достоевскаго // Санкт-Петербургскiя Вѣдомости. № 65. 6-го Марта.

ЖУРНАЛИСТИКА.

Новые романы: «Въ водоворотѣ» — г. Писемскаго, «Бѣсы» — г. Достоевскаго, «Лѣсъ рубятъ — щепки летятъ» — г. Михайлова, «Хорошiй человѣкъ» — г. Слѣпцова, «Николай Негоревъ, или благополучный россiянинъ» — г. Кущевскаго.

Въ одномъ изъ предшествовавшихъ фельетоновъ я, если читатели припомнятъ, обещалъ поговорить о беллетристическихъ произведенiяхъ, появившихся въ первыхъ книжкахъ журналовъ въ настоящiй годъ. Хотя приступая къ исполненiю своего обѣщанiя, я обрѣтаю передъ собою цѣлыхъ пять романовъ, но подобное изобилiе матерiала не должно смущать ни меня, ни читателей: четыре изъ этихъ романовъ, принадлежатъ перу писателей извѣстныхъ, представляютъ только начальныя главы; пятый же, принадлежащiй перу писателя начинающаго, доведенъ въ настоящее время едвали до половины. Легко заключить изъ этого обстоятельства, что много о пяти новостяхъ изящной словесности говорить не придется, ибо онѣ еще не могутъ быть оцѣнены по ихъ настоящему достоинству; но кой-что, однакоже, сказать слѣдуетъ въ качествѣ привѣтствiя имъ и добраго напутствiя.

Вышеупомянутые пять романовъ суть слѣдующiе: «Въ водоворотѣ» — г. Писемскаго, «Бѣсы» — г. Достоевскаго, «Лѣсъ рубятъ — щепки летятъ» — г. Михайлова, «Хорошiй человѣкъ» — г. Слѣпцова, «Николай Негоревъ, или благополучный россiянинъ» — г. Кущевскаго.

Я уже имѣлъ случай замѣтить, при обзорѣ «Бесѣды», что въ первыхъ главахъ новаго произведенiя знаменитаго автора «Взбаламученнаго моря» ничего, кромѣ грубо-посредственнаго писанiя, гне примѣчается. Даже трудно представить себѣ, какимъ образомъ писатель, нѣкогда отличавшiйся если не глубиною идей и совершенствомъ художнической техники, то во всякомъ случаѣ яркостью и свѣжестью красокъ, хотя и грубою по манерѣ, но все же живою и бойкою рисовкой дѣйствительности — какимъ образомъ этотъ писатель такъ скоро могъ дойти до подобной, чисто рыночной работы, какая замѣчается въ послѣднихъ произведенiяхъ г. Писемскаго? Въ чемъ искать причину того, что г. Писемскiй, долженствовавшiй бы, повидимому, въ данное время находиться въ полной порѣ своего творческаго развитiя, низошелъ до степени литературнаго маляра? Я склоненъ искать этой причины въ отсутствiи, или по-крайней-мѣрѣ въ скудости образованiя и въ малой работѣ писателя надъ своимъ творчествомъ. Этими двумя существенными недостатками наши художники — за немногими счастливыми исключенiями — страдаютъ въ большинствѣ. Какой огромный природный талантъ не имѣйте  вы,ино если этотъ талантъ вы не будете подкрѣплять систематическимъ воспитанiемъ мысли, если вы не будете его оживлять хотя общими научными и соцiальными интересами времени, вы непремѣнно сядете съ своимъ талантомъ на мель, среди «взбаламученнаго моря» постоянно движущейся и обновляющейся жизни, и завязнете въ тинѣ и грязи собственнаго неразвитiя. Вѣдь нельзя же въ самомъ дѣлѣ, разумѣть серьозныя явленiя дѣйствительности и воспроизводить ихъ въ живой картинѣ, руководствуясь только ощущенiями и воодушевленiями собственнаго темперамента и иногда даже просто желудка? А иные изъ отечественныхъ писателей въ руководство своего творчества принимаютъ именно только этихъ наставниковъ. Писатель, положимъ, любитъ питаться поросенкомъ подъ хрѣномъ и пить англiйскую горькую; и вотъ онъ сочиняетъ романъ, въ которомъ выдающимся стремленiемъ эпохи выставляетъ стремленiе къ поросенку подъ хрѣномъ и англiйской горькой. Писатель имѣетъ плотоядные инстинкты относительно прекраснаго пола; и вотъ онъ рисуетъ картину, въ которой всѣ лучшiе люди Россiи изображены обуревающимися неукротимымъ желанiемъ свершить «среди прелестнѣйшихъ долинъ пантомимъ любви», какъ нѣкогда остроумно и живописно выразился г. Писемскiй. Даже при большомъ талантѣ, съ такимъ оригинальнымъ направленiемъ творчества едвали возможно не только правильное и вѣрное воспроизведенiе дѣйствительности, но и просто сохраненiе чистоплотности. И, въ самомъ дѣлѣ, у большинства романистовъ, придерживающихся въ творчествѣ инстинктовъ темперамента, дѣйствительность выходитъ и крайне фальшива, и нечистоплотна. Это чувствуется всѣми, за исключенiемъ самихъ романистовъ, которые, встрѣчая упреки за грязь ихъ произведенiй, вопiютъ. Наши произведенiя грязны оттого, что въ нихъ сконцентрированы, какъ лучи въ фокусѣ, всѣ нечистоты Россiи. Такъ вопiялъ напримеръ г. Писемскiй о своемъ «Взбаламученномъ морѣ». А ужъ чего тутъ Россiя! — Россiи ужъ рѣшительно припутывать было не къ чему.

Разумѣется г. Писемскiй не перемѣнился; въ новомъ романѣ, на первыхъ же порахъ, въ четвертой главѣ, изображается такого рода милая сцена: Нѣкоторый князь приглашаетъ нѣкоторую дѣвицу, считаемую авторомъ типомъ нигилистки, въ «богатѣйшiй нумеръ» гостиницы «Роше-де-Канкаль». Послѣ  прелиминарныхъ невинныхъ разговоровъ, князь объявляетъ дѣвицѣ. «Я хочу, чтобъ ты вся моя была, вся!

Елена (имя дѣвицы) немного отвернулась отъ него.

— Да развѣ это не все равно? сказала она.

— Нѣтъ не все равно?

— Ну, люби меня, пожалуй, какъ хочешь!... проговорила, наконецъ, Елена, но лица своего попрежнему не обращала къ нему.

— Я сегодня, говорилъ, какъ бы совсѣмъ обезумѣвъ отъ радости, князь, — видѣлъ картину «Реввеки», которая, какъ двѣ капли, такаяже красавица, какъ ты, только вотъ она такъ нарисована, прибавилъ онъ, и дрожащей, но сильной рукой разорвалъ переднiя застежки у платья Елены и спустилъ его вмѣстѣ съ сорочкою съ плеча.

— Что ты, съумасшедшiй? Было первымъ движенiемъ Елены воскликнуть.

Князь же почти въ какомъ-то благоговѣнiи упалъ передъ ней на колѣни.

— О какъ ты дивна хороша! говорилъ онъ, простирая къ ней руки.

Елена вся пылала въ лицѣ, но все-таки старалась сохранить спокойный видъ: по принципамъ своимъ, она находила очень  естественнымъ, что мужчина любуется тѣломъ любимой женщины.»

Что можно заключить о писателѣ, который посягаетъ на изображенiе подобныхъ сценъ? Что можно заключить о романѣ, въ которомъ встрѣчаются такiя сцены? Очень вѣроятно, что въ «Роше-де-Канкаль», въ «Эрматажѣ», «Крыму» и другихъ московскихъ гостинницахъ совершаются въ такомъ духѣ сцены весьма часто, но слѣдуетъ ли изъ этого, что авторы должны плѣнять свое воображенiе героями, спускающими платья съ плечь дамъ, и преподносить читателямъ точныя описанiя своихъ творческихъ вожделенiй, питаемыхъ «Крымами», «Эрматажами» и тому подобными прiютами? Слѣдуетъ ли дѣвицамъ, съ которыми обращаются крымскiе и эрмитажные герои, приписывать такiе черты и принципы, на основанiи которыхъ мужчинѣ допускается любованiе тѣломъ женщины? Кому, кромѣ г. Писемскаго, можетъ взбрести въ голову, что существуютъ подобныя дѣвицы и подобные принципы? «По принципамъ своимъ она находила очень естественнымъ, что мужчина любуется тѣломъ женщины...» Г. Писемскiй! надо знать мѣру въ своихъ циническитворческихъ вожделѣнiяхъ, надо до нѣкоторой степени сдерживать себя и не быть столь откровеннымъ. Мало ли какiе принципы можете вы вообразить у дѣвицъ, мало ли какiя сцены можете представить вы, при свойственной вамъ склонности къ описанiю «пантомимъ любви»: неуже ли же обо всемъ этомъ необходимо докладывать публикѣ? Былъ одинъ писатель — его звали маркизъ де-Садъ — который дошелъ до крайней откровенности относительно своихъ фантазiй, и писалъ, не стѣсняясь; но зато вѣдь онъ былъ съумасшедшiй распутникъ. Неужели вы позавидовали его лаврамъ и хотите, хоть издалека, приблизиться къ творческимъ порывамъ благороднаго маркиза?

«Бѣсовъ» г. Достоевскаго покуда появилось двѣ главы. Въ этихъ главахъ есть очень недурно обрисованное лицо — устарѣлый либералъ сороковыхъ годовъ. Г. Достоевскiй когда-то самъ признавался, что онъ сочиняетъ свои романы фельетоннымъ образомъ, т. е. безъ подробнаго общаго плана, глава за главой, не зная навѣрно, какими выйдутъ у нег лица и только предчувствуя ихъ. При этомъ почтенный авторъ говорилъ, что онъ сочиняя свои произведенiя, навѣрное, однако же, былъ убѣжденъ въ томъ, что въ нихъ будетъ поэзiя, два-три мѣста горячихъ и сильныхъ, нѣкоторые характеры выйдутъ вѣрны и даже художественно созданы. Эти признанiя, заявленныя по поводу «Униженныхъ и оскорбленныхъ», могутъ подтвердиться едвали не всѣми большими произведенiями г. Достоевскаго. Даже въ «Идiотѣ» — этомъ неудачнѣйшемъ и болѣзнномъ изъ болѣзненныхъ произведенiй — можно отыскать поэтическiя и горячiя страницы, и одно-два лица, очерченныя смѣло и ярко. Новый романъ — уже по двумъ напечатаннымъ главамъ даетъ поводъ предполагать, что онъ написанъ по обычному рецепту. Вмѣстѣ съ живыми лицами, въ родѣ помянутаго либерала, выходятъ куклы и надуманныя фигурки; разсказъ тонетъ въ массѣ ненужныхъ причитанiй, исполненныхъ нервической злости на многое, что вовсе не должно бы вызывать злости, и т. п. Нервическая злость мѣшаетъ много роману ипобуждаетъ автора на выходки, безъ которыхъ, право, можно было бы обойтись.

Романъ г. Михайловъ «Лѣсъ рубятъ — щепки летятъ», или по-крайней-мѣрѣ начало этого романа, представляется слабѣйшимъ изъ всѣхъ произведенiй автора «Гнилыхъ болотъ», который, чѣмъ дальше пишетъ, тѣмъ хуже. Это удивительное явленiе — прогрессивное ухудшенiе беллетристическаго дарованiя г. Михайлова, конечно, прискорбно, ибо писатель этотъ изъ молодыхъ, изъ наиблагонамѣреннѣйшихъ и, какъ у насъ говорятъ, честныхъ. Я тоже не отрицаю честности произведенiй г. Михайлова съ той точки зрѣнiя, что онъ въ своихъ произведенiяхъ постоянно обнаруживаетъ сочувствiе къ добродѣтели и ненависть къ злу; но я осмѣлюсь, однако же, заподозрить нѣсколько искренность его творческой, авторской честности, ибо его сочувствiе

къ добродѣтели съ каждымъ новымъ романомъ всѣ становится  безцвѣтнѣе и фальшивiе, а ненависть къ злу проникается такой вялостью, что невольно кажется, будто авторъ дѣлаетъ величайшiя усилiя надъ собой для возбужденiя въ своемъ дарованiи этой ненависти. Рутинность средствъ къ которымъ прибѣгаетъ авторъ для обнаруженiя своего сочувствiя къ бѣднымъ и угнетеннымъ, въ новомъ романѣ невообразима. Въ первой же главѣ, называющейся «Драма въ подвалѣ», мы видимъ ужасную картину петербургскаго осенняго дня. Чего нѣтъ въ этой картинѣ? Тутъ все, что заѣзжено и затаскано до нельзя всѣми романистами, даже такими какъ г. Крестовскiй. Тутъ и Нева мутная и почернѣвшая, «угрюмо шумитъ и бѣшено бьется въ берегахъ, какъ будто силясь изломать въ куски свои гранитныя оковы» (свѣжее уподобленiе набережной гранитнымъ оковамъ!); тутъ и «руки рабочаго народа, походящiя по цвѣту на кровь»; тутъ и лодка, ѣдущая по мутнымъ волнамъ, съ мальчикомъ въ лохмотьяхъ и старикомъ, «сгорбленнымъ, отощавшимъ, изнуреннымъ и геморроемъ, и бѣлой горячкой, и чахоткой». Этотъ старикъ, на котораго чувствительный авторъ призвалъ столько болѣзней разомъ, умираетъ на улицѣ смертью пьяницы; его подбираютъ, отправляютъ въ анатомическiй театръ, гдѣ трупъ его терзается на мелкiя части, такъ что отъ него ничего не остается. Ну не ужасно ли все это, читатель? Ужасно, крайне интересно, эффектно и, главное, ново. Описывая жилище, гдѣ обитаетъ семья несчастнаго, погибшаго безъ христiанскаго погребенiя, авторъ не жалѣетъ красокъ. Жилище освѣщено сальнымъ огаркомъ, вставленнымъ въ помадную банку, наполненную пескомъ, ибо, поясняетъ авторъ, никакихъ подсвѣчниковъ и бутылокъ тутъ не было: все это продано. При тускломъ освѣщенiи этого огарка мы видимъ закутанную въ лохмотья, «похожую на расползающiйся студень (?) старуху съ сѣдыми всклокоченными волосами, съ руками, похожими на когти хищной птицы.» Разумѣется, за старухой являются дѣти, зябнущiя подъ грудой лохмотьевъ. Если г. Благосвѣтловъ, для приданiя «букета», не прикинулъ собственной редакторской рукой лохмотьевъ на несчастныхъ дѣтей, то надо удивляться щедрости г. Михайлова насчетъ лохмотьевъ: тутъ и «разная ветошь», и «рваныя кацавейки», и «жалкое ситцевое платье» и проч. Вотъ какъ авторъ повѣствуетъ о томъ, что видѣли жена и сынъ несчастнаго обладателя чахотки, горячки и ревматизма, отправившись въ поиски за его трупомъ: «Они заходили всюду, гдѣ можно было надѣяться узнать о близкомъ человѣкѣ... Здѣсь находились пьяныя, покрытыя кровью и грязью созданiя, поднятыя въ безчувственномъ состоянiи; тамъ были исхудалые люди въ бѣлой горячкѣ, вынутые изъ петли; въ третьемъ мѣстѣ попадались вполнѣ трезвые несчастливцы, выловленные на горе, на несчастiе себѣ изъ воды (слѣдовало бы прибавить: охъ! эта полицiя, вездѣ суется съ непрошеннымъ усердiемъ!); далѣе лежали безъ чувствъ полураздавленные экипажами отцы и матери семействъ, дочери и сыновья, кормильцы семьи.» Можно ли безъ слезъ читать столь ужасныя, яркiя и «выхваченныя живьемъ» изъ дѣйствительности описанiя?

Столь же хорошо, живо, ярко, съ такимъ же знакомствомъ съ дѣйствительностью, описываетъ г. Михайловъ аристократическiе салоны. Вотъ, напримѣръ, общая картина раута у графа Бѣлокопытова: «Здѣсь лучшiе искусственные зубы, лучшiе фальшивые локоны и косы, лучшiе корсеты на ватѣ, лучшiя румяна и бѣлила, лучшiе парики и накладки, здѣсь были старыя барыни съ подтянутыми морщинами и сѣдыми локонами на облѣзлыхъ головахъ, и молодыя женщины, исчезавшiя въ волнахъ кружевъ, лентъ, шолка и газа, подобно манекенамъ, стоящимъ на окнахъ куафферовъ и модистокъ. Здѣсь были серьозные и холодные старики во фракахъ, старавшiеся держаться твердо на разбитыхъ подагрою ногахъ, и молодежь, старавшаяся блеснуть разными позолоченными и посеребренными украшенiями мундировъ.» Какое мастерское, типическое, новое описанiе, и какая тонкая и ядовитая сатира! Возьмемъ еще двѣ сцены для примѣра. Сцена дамскаго аристократическаго разговора:

«— Я вотирую за балъ съ аллегри, говорила одна молоденькая блондинка съ беспечнымъ херувимскимъ личикомъ.

— А ваша кузина, вѣроятно, подастъ голосъ за маскарадъ, тихо отвѣтилъ ей, красиво перегибаясь черезъ ручку кресла, стройный гвардейскiй офицеръ съ обльстительно черными усиками.

— Отчего же именно за маскарадъ? Невольно удивилось херувимское личико.

— Кузина очень эффектна, когда ея лицо подъ маской, пояснилъ офицеръ.

— Вы не можете не злословить.»

А вотъ сцена мужской аристократической бесѣды. Нѣкоторый князь говорилъ, что онъ скоро перестанетъ ѣздить на балы.

«— А на пикникѣ сегодня будешь? спросилъ его кто-то.

— Конечно.

— Закончить бальную дѣятельность хочешь?

— А, ба! вѣдь это же не балъ, а пикникъ, и притомъ безъ всякой аллегри въ пользу бѣдныхъ.

— Ну, аллегри-то будетъ и такъ: Аделаиду будемъ разыгрывать.»

Какъ читатель видитъ, г. Михайлову ровно доступны и темные подвалы петербургскаго пролетарiата, и салоны высшаго общества, и онъ и тамъ, и тутъ является въ одно и то же время высокимъ художникомъ и моралистомъ. Въ подвалахъ онъ яркими красками рисуетъ лохмотья и относится съ сочувствiемъ къ бедствiю нищеты; въ аристократическихъ салонахъ онъ не менѣе яркими красками рисуетъ холодную пышность обстановки, фальшь и пустоту общества и въ его описанiяхъ звучитъ нота убiйственной иронiи и скорбь за безнравственность этого общества. Такое живое и горячее отношенiе къ «язвамъ» жизни и такое яркое и исполненное отсутствiя рутины ихъ изображенiе тѣмъ болѣе поразительно, что г. Михайловъ отнюдь не нигилистъ седьмаго класса, упражняющiйся надъ первой повѣстью, но писатель, написавшiй едвали не полдюжины весьма обширныхъ романовъ, писатель, пользующiйся извѣстностью и считающiй своею обязанностью съ начала каждаго новаго года появляться передъ читателями съ «январьской беллетристикой».

Съ особеннымъ любопытствомъ принялся я за чтенiе романа г. Слѣпцова. Г. Слѣпцовъ, если я не ошибаюсь, не писалъ ничего впродолженiе трехъ четырехъ лѣтъ. При несомнѣнномъ дарованiи этого автора, надо думать, эти годы прошли для него не безплодно: онъ, вѣроятно, собралъ запасъ наблюденiй, онъ, вѣроятно, работалъ надъ какимъ-нибудь серьознымъ произведенiемъ. Быть можетъ новый романъ именно и есть плодъ этой работы? Очень можетъ быть, читатель; но достовѣрно покуда этого сказать нельзя, ибо изъ романа появилось только пять главъ, занимающихъ два печатныхъ листа. Въ этихъ главахъ заключается, такъ сказать, вступленiе въ романъ: изображается въ общихъ чертахъ герой-россiянинъ изъ числа ничего недѣлающихъ и вѣчно отыскивающихъ какое-то дѣло. Разумѣется, объ этомъ героѣ, кромѣ сказаннаго, ничего иного прибавить нельзя, ровно какъ и о всѣхъ пяти главахъ новаго произведенiя даровитаго автора. Развѣ вотъ замѣтить мимоходомъ, что онъ, описывая сцену въ Гамбургѣ, не потрудился хорошенько ознакомиться съ топографiей того города. Герой г. Слѣпцова стотъ въ Гамбургѣ на набережной, у пароходной пристани, и жадно всматривается въ морскую даль. Смѣю увѣрить автора, что герой его напрасно трудился всматриваться въ то, чего онъ  никакъ не могъ видѣть. Гамбургъ расположенъ отъ моря, по-крайней мѣрѣ, въ такомъ же разстоянiи, какъ Петербургъ. Отъ пароходной пристани моря невидно, какъ невидно его, напримѣръ, отъ Николаевскаго моста. Покойный романистъ Загоскинъ признавался, что онъ изображаетъ въ своихъ разсказахъ испанскiе города по картинкамъ лукутинскихъ табакерокъ. Современные авторы, какъ видно, не трудятся прибѣгать даже и къ этому пособiю для изображенiя мѣстностей, которыхъ они не видали въ натурѣ, и пишутъ, руководствуясь единственно вдохновенiемъ...

Изложивъ краткое мнѣнiе о романахъ писателей извѣстныхъ, и приступая къ роману начинающаго, приходится сознаться, что онъ представляется гораздо болѣе интереснымъ. Г. Кущевскiй — имя въ литературѣ совершенно новое, но произведенiе его носитъ на себѣ слѣды дарованiя, которое, конечно, при условiяхъ работы писателя надъ собою, можетъ со временемъ занять очень видное мѣсто. Романъ «Николай Негоревъ» покуда еще не конченъ, и потому подробно говорить о его задачѣ, достоинствахъ и недостаткахъ преждевременно. Если я, не стесняясь, излагалъ читателямъ свое мнѣнiе о предъидущихъ произведенiяхъ, на основанiи только ихъ начала, то это потому, что гг. Достоевскихъ, Писемскихъ, Михайловыхъ, Слѣпцовыхъ отнюдь не могутъ смутить сдѣланныя вскользь замѣчанiя рецензента: эти писатели укрѣпились въ мнѣнiи о себѣ, и публика ихъ знаетъ не менѣе, чѣмъ знаю я. Но относительно дарованiя новаго слѣдуетъ быть болѣе осторожнымъ: его нужно на первыхъ порахъ облюбовать, осмотрѣть, оцѣнить во всей полнотѣ, и затѣмъ поднести публикѣ во всей его неприкосновенности. Вотъ почему покуда я ограничиваюсь только указанiемъ на романъ г. Кущевскаго, какъ на произведенiе, наиболѣе выдающееся въ журналахъ за настоящiй годъ.

О комедiи г. Островскаго «Лѣсъ» и крѣпостническомъ водевилѣг-жи Кохановской «Слава Богу мужъ лапоть сплелъ», — въ слѣдующiй разъ. 

Z.

 Но отнюдь не личной. Дѣлаю эту оговорку потому, что наши авторы склонны вообще замѣчанiя объ ихъ произведенiяхъ принимать въ смыслѣ замѣчанiй объ ихъ особахъ.