Вѣчный мужъ. Разсказъ Ѳедора Достоевскаго. С.-Петербургъ, 1872. // Гражданинъ. 1872. № 7. 5 февраля.C 262-264.

262

ВѢЧНЫЙ МУЖЪ.

РАЗСКАЗЪ ѲЕДОРА ДОСТОЕВСКАГО. С.-ПЕТЕРБУРГЪ, 1872.

Этотъ разказъ быль напечатанъ въ журналѣ «Заря» два года назадъ (1870 г. №№ 1 и 2), и теперь, по поводу выхода его въ свѣтъ отдѣльной книжкой, по настоящему, слѣдовало-бы ограничиться однимъ извѣщеніемъ объ этомъ выходѣ; потому что Ѳ. М. Достоевскій не есть писатель начинающiй: его талантъ и его мѣсто въ нашей литературѣ и ея исторіи уже опредѣлены назадъ тому двадцать пять лѣтъ; опредѣленіе сдѣлалъ Бѣлинскій со всѣмъ жаромъ вдохновеннаго критика, а потомъ подтвердилъ Добролюбовъ, если не съ такимъ-же жаромъ, то съ здравымъ и свѣтлымъ пониманiемъ. Но это было очень давно, и съ тѣхъ поръ отношенія нашей критики и руководимой ею читающей публики къ литературнымъ произведенiямъ значительно измѣнились. Объ этомъ-то измѣненіи напоминаетъ намъ и побуждаетъ насъ сказать нѣсколько словъ выходъ настоящей книжки.

Начать съ того, что Ѳ. М. Достоевскій принадлежитъ къ разряду тѣхъ, не часто являющихся писателей, которые вполнѣ обнаруживаютъ себя сразу. Самое первое его произведенiе («Бѣдные люди») уже показало и размѣръ его таланта, и всѣ его особенности, его сильныя и слабыя стороны, такъ что произведенiя послѣдующія только подтвердили то, о чемъ можно было заключить по первому. Въ послѣдствiи впрочемъ, прибавилась одна черта, принадлежащая къ числу недостатковъ, которую въ началѣ нельзя было предвидѣть; это — какая-то неровность, выражавшаяся тѣмъ, что въ промежутки между произведеніями капитальными, истинно-художественными, появлялись у г. Достоевскаго вещи относительно слабыя; но слабость ихъ тоже особеннаго рода: каждое изъ такихъ произведеній было задумано сильно, глубоко и оригинально, содержало мѣста, блещущія талантомъ, въ цѣломъ-же оказывалось невыдержаннымъ, неудавшимся. Подобное явленіе, конечно, очень трудно объяснить, но мы позволяемъ себѣ сдѣлать одно предположеніе, не обязываясь ни чѣмъ подтвердить его, хотя лично намъ оно кажется до очевидности вѣроятнымъ. Нашъ авторъ одаренъ такою силою фантазіи, что разъ сложившійся въ ней поэтическій замыселъ овладѣваетъ всѣмъ его существомъ въ такой степени, при которой невозможно спокойствіе, необходимое для тщательнаго исполненія замысла; онъ не въ силахъ тогда справиться съ наступающими на него, имъ-же созданными образами, находясь подъ вліяніемъ ихъ мыслей, чувствъ и страданій, которыя на время дѣлаются его собственными мыслями, чувствами и страданiями. Въ такія минуты его состояніе намъ представляется состояніемъ крайняго напряженія, слѣдовательно, состояніемъ ненормальнымъ. Въ подобномъ состояніи все переведенное на слова кажется тусклымъ, въ сравненіи съ тою ясностію, съ которой оно рисуется въ воображенію поэта. Страстное желаніе одолѣть эту тусклость и 

263

освѣтить ярче предметъ, заставляетъ автора усиливать краски, но предметъ только зарисовывается, потому что волненіе не даетъ автору стать въ положеніе будущаго читателя, мѣшаетъ правильному ходу его работы и, такимъ образомъ, удачность исполяенія дѣлается уже случайностію. Но могутъ замѣтить, отъ чего-же подобное состояніе вовсе не отразилось въ капитальныхъ и удачнѣйшихъ произведеніяхъ того-же г. Достоевскаго? — Для того, чтобы оно не отразилось, отвѣчаемъ мы, нужно было только дать время замыслу и входящимъ въ него образамъ установится передъ поэтомъ, отступить отъ него на такое разстояніе, на которомъ возможно спокойное созерцанiе предмета, а затѣмъ уже приняться за исполнительную работу. Дѣло, стало быть, во времени; причина неудачь — нетерпѣніе и поспѣшность; а отъ чего зависѣли эти нетерпѣніе и поспѣшность, — уже другой вопросъ, не подлежащiй, конечно, нашему удивленію, хотя и тутъ все-таки нельзя не вспомнить, что почти всѣ произведенія г. Достоевскаго помѣщались въ журналахъ и печатаніе ихъ обыкновенно начиналось тотчасъ по выходѣ изъ-подъ пера автора нѣсколькихъ главъ, за долго до окончанія цѣлаго произведенія... Мало-ли могло быть причинъ, которыми неизбѣжно вызывалась поспѣшность!...

Но если, такимъ образомъ, обнаруживалась по временамъ слабая сторона Ѳ. М. Достоевскаго, — за то и сильная сторона его таланта, — глубина психологическаго анализа, уже достаточно выразившаяся въ первомъ произведеніи, впослѣдствіи развилась и достигла, въ «ІІреступленіи и Наказаніи,» такой степени, на которой, можно смѣло сказать, онъ не имѣетъ у насъ соперника.

Независимо отъ этой неровности въ удачности и выдержанности произведеній Ѳ. М. Достоевскаго, всѣ они распадаются на два разряда: одни горячо касаются какого-нибудь общественнаго вопроса; другія чужды всѣхъ подобныхъ вопросовъ, а имѣютъ предметомъ исключительно внутренній міръ души человѣческой. Первыя могутъ подлежать разнымъ взглядамъ и разнообразной оцѣнкѣ, смотря по направленію, которымъ одушевленъ, или котораго держаться считаетъ обязанностію критикъ. Но на оцѣнку вторыхъ, по неизмѣнности законовъ души человѣческой, не должны-бы, какъ кажется, дѣйствовать никакія случайныя вліянія, и въ ней могли-бы сойдтись всѣ одаренные здравымъ пониманіемъ люди...

Небольшой разказъ «Вѣчный Мужъ» принадлежитъ, во первыхъ, къ послѣднему разряду произведеній, такъ сказать, психологическихъ; во вторыхъ — къ разряду произведеній удачныхъ, стройныхъ и строго-выдержанныхъ. Онъ читается легко и быстро, но, прочитавъ разъ, далеко не безплодно прочесть его и въ другой разъ. Однимъ этимъ мы, кажется, сказали очень много. Это значитъ, что съ перваго раза не всякій читатель, увлекаясь внѣшнимъ интересомъ разсказа, способенъ проникнуть до той глубины предмета, до которой проникъ авторъ, и потому, при вторичномъ чтеніи, будетъ безпрестанно встрѣчать черты, прежде имъ не замѣченныя, освѣщающія самые темные уголки въ душахъ дѣйствующихъ лицъ. Между тѣмъ, едва ли мы ошибемся, если предположимъ, что разсказъ «Вѣчный Мужъ» больше одного раза — или ни кѣмъ не прочтенъ, или прочтенъ очень и очень не многими; потому что, при его появленіи, критика почти его не замѣтила, а не замѣтила отъ того, что сама можетъ быть, чуть-чуть, слегка его пробѣжала.... Не такъ легкомысленно холодно и... тупо отнеслась-бы къ нему прежняя критика; но — иныя времена, иныя и нравы!

Въ разсказѣ этомъ, какъ въ художественной картинѣ, средину занимаютъ только двѣ полныя и тщательно отдѣланныя фигуры; все остальное, искусно расположенное вокругъ, набросано бѣглыми, но мѣткими чертами. Одна фигура — довольно неглупый, весьма свѣтскій и независимый по состоянiю господинъ, употребившiй половину жизни чуть-ли не исключительно на самоублаженіе и накопившiй себѣ прошлое, наполненное легкими сердечными побѣдами и множествомъ мелкихъ приключеній, въ которыхъ то онъ оскорблялъ или унижалъ другихъ безнаказанно, потому что попадались слабые, то самъ бывалъ оскорбленъ и униженъ также безнаказанно, потому что и у него сила духа не всегда имѣлась въ достаткѣ. Разстроенныя въ продолженіе такой жизни имущественныя дѣла заставили однажды этого господина свернуть съ привычной тропинки и уединиться на лѣтнее время въ Петербургѣ, къ которому привязывалъ его какой-то процессъ, долженствовавшiй спасти для него послѣднее наслѣдственное достояніе. Какъ только онъ, скрывшись отъ знакомыхъ, остался съ самимъ собою, его начинаютъ посѣщать незваные гости — призраки прошлаго, зазываемые, безъ его вѣдома, услужливой памятью. Эти гости, при его невеселомъ настоящемъ, не могли быть ему пpiятны, но какъ онъ ни отмахивался отъ нихъ, они лѣзли ему въ глаза и, наконецъ, довели до ипохондріи. Съ этой только минуты онъ и является предъ читателемъ, который, въ теченіе его короткой, можетъ быть только нѣсколько недѣль продолжавшейся ипохондрiи, успѣваетъ разсмотрѣть и разгадать всего его, всю его жизнь и всѣ его сердечныя тайны.

Другая, стоящая напротивъ фигура — вѣчный мужъ. Это — человѣкъ, или лучше человѣчекъ, одержимый неодолимой жаждой такого счастья, котораго достигнуть онъ не способенъ и которымъ обладать не достоинъ. Онъ жаждетъ супружеской любви и семейнаго счастья, не обладая ни свойствами, могущими внушить любовь, ни умѣньемъ охранить и уберечь семейное счастье. Онъ смутно чувствуетъ, что быть одинокимъ ему невозможно; что необходимо ему къ кому-нибудь прислониться, на кого-нибудь опереться, и тогда — на подпоркѣ, онъ еще можетъ жить и дѣйствовать благополучно, но чуть измѣни подпорка, — онъ замотается и упадетъ, обнаруживъ все свое безсиліе и всю свою дрянность. Прислониться-же ему кажется всего удобнѣе и пріятнѣе къ любящей женѣ, потому что она поддержитъ такъ нѣжно и деликатно, что со стороны могутъ даже не замѣтить, кто кого поддерживаетъ — она его, или онъ ее. Одного только не умѣетъ сообразить жаждущій человѣчекъ, что самъ-то онъ для любящей женщины — полнѣйшее ничто.

Эти два человѣка нѣкогда относились къ одной и той же женщинѣ — первый въ качествѣ любовника, второй въ качествѣ невѣдавшаго о томъ мужа. Теперь, чрезъ много лѣтъ, они снова встретились — первый въ качествѣ бывшаго, давно брошеннаго любовника, второй — въ качествѣ недавняго вдовца, послѣ смерти жены узнавшаго все, въ томъ числѣ и то, что девятилѣтняя Лиза — не его дочь. Въ этой-то встрѣчѣ и послѣдующихъ за ней свиданіяхъ (въ продолженiе той ипохондріи, о которой мы говорили) оба они — Вельчаниновъ (любовникъ-ипохондрикъ) и Трусоцкій (вѣчный мужъ) разоблачаютъ свои души до ихъ послѣднихъ темныхъ закоулковъ, до того, что въ прозрачной дали ясно рисуются не только ихъ прошлое, но и будущее.

Поразительно рельефны отношенія Трусоцкаго къ Лизѣ. Онъ любилъ ее, пока считалъ своею дочерью, и успѣлъ даже (вѣроятно юля и ухаживая) возбудить въ ней сильную привязанность къ себѣ. Это понятно, потому что фактъ существованія Лизы поднималъ его въ его собственныхъ глазахъ. Но съ минуты открытія истины, тотъ-же Трусоцкій возненавидѣлъ бѣдную дѣвочку, и мелкія, но безобразныя терзанія, которымъ онъ подвергаетъ ее, вымещая на ней горечь разочарованiя и понесенной обиды, раскрываютъ всю ядовитость его мелкой душонки.

264

Кстати: не помнимъ, чтобы у кого-нибудь, кромѣ Диккенса и Ѳ. Достоевскаго, встрѣчали мы такое чудное изображеніе дѣтей, и именно тѣхъ дѣтей, о которыхъ простые люди обыкновенно говорятъ: «такія дѣти не живутъ!» Къ такимъ дѣтямъ принадлежатъ Павелъ Домби и Лиза Трусоцкая, хотя они во многомъ совсѣмъ не похожи другъ на друга и хотя на перваго положено авторомъ несравненно больше красокъ, чѣмъ на вторую.

Не можемъ удержаться, чтобы не указать, въ заключеніе, еще на одно лицо, мелькомъ, на одинъ часъ появившееся въ разсказѣ, но мечущееся въ глаза по своей живости. Это — «мрачный и взъерошенный молодой человѣкъ въ синихъ очкахъ», который въ играхъ, затѣянныхъ веселой и рѣзвой молодежью въ одномъ дачномъ саду, «исполнялъ свою должность съ презрѣніемь и даже какъ-будто ощущалъ нѣкоторое нравственное униженіе», и о которомъ пятнадцатилѣтняя Надя, на шутливо-интимный вопросъ Вельчанинова: «Это вѣдь не онъ?», отозвалась такъ: «Разумѣется не онъ, и какъ только вы могли это подумать! Это только его другъ. Но какихъ онъ выбираетъ друзей, я не понимаю! Они всѣ тамъ говорятъ, что «это будущій двигатель», а я ничего не понимаю». Эта же Надя (сущій, какъ видите, ребенокъ), встрѣтивъ Вельчанинова въ садовой аллеѣ, упрашиваетъ его взять футляръ съ браслетомъ, чтобы передать подарившему ей, при родителяхъ, этотъ браслетъ и ищущему руки Трусоцкому, потому что онъ, Трусоцкій, противень Надѣ, и она не хочетъ принять отъ него подарокъ. Вельчаниновъ отнѣкивается, не желая вмѣшиваться въ смѣшное дѣло.

«Изъ-за куста, вдругъ и совсѣмъ неожиданно, выскочилъ взъерошенный молодой человѣкъ въ синихъ очкахъ.

— Вы должны передать браслетъ, — неистово накинулся онъ на Вельчанинова, — уже во имя однихъ только правъ женщины, если вы сами стоите на высотѣ вопроса...

Но онъ не успѣлъ докончить; Надя рванула его изъ всей силы за рукавъ и оттащила отъ Вельчанинова».

Конечно, послѣ этого вы уже вполнѣ и очень коротко знакомы съ «будущимъ двигателемъ»!

⎯

Повторяемъ: отношенія нашей критики къ литературнымъ произведеніямъ съ нѣкотораго времени очень измѣнились. Можетъ быть, мы съ ней сдѣлались и дѣльнѣе, но недостаточное вниманіе къ такимъ крупнымъ явленіямъ отечественной литературы, какъ Ѳ. Достоевскій, едва-ли только не у однихъ насъ возможное, во всякомъ случаѣ говоритъ о притупившейся впечатлительности, а можетъ быть и о незначительномъ уровнѣ высшаго духовнаго развитія.