П. Н. <Ткачевъ П. Н.> Больные люди. «Бѣсы», романъ Федора Достоевскаго, въ трехъ частяхъ. Спб., 1873. // Дѣло. 1873. № 3. С. 151-179.

<151>

СОВРЕМЕННОЕ ОБОЗРѢНIЕ.

⎯

БОЛЬНЫЕ ЛЮДИ.

«Бѣсы», романъ Федора Достоевскаго, въ трехъ частяхъ. Спб., 1873.

«Въ юности увлекался... съ лѣтами созналъ свои заблужденiя, раскаялся, отрекся отъ прошлаго и строго осудилъ свои юношескiя мечтанiя«, — вотъ въ короткихъ словахъ исторiя такихъ писателей, какъ г. Федоръ Достоевскiй. Я знаю, что нѣкоторые поверхностные умы находятъ это несовсѣмъ благовиднымъ и даже... хуже того. Но очевидно, что эти поверхностные умы никогда не раскаявались и не отрекались, — въ противномъ случаѣ они должны были-бы понять, сколько великаго самоуслажденiя заключается въ актѣ публичнаго раскаянiя и отреченiя. «Глядите на меня, добрые люди, какъ я смѣлъ и независимъ: сегодня я говорю и дѣлаю какъ-разъ противное тому, что говорилъ и дѣлалъ вчера, и я не скрываюсь, не прячусь, — напротивъ, я открыто и торжественно объявляю, что вчера я былъ однимъ, а нынче другимъ». И этотъ герой дня сознаетъ себя несравненно выше всѣхъ этихъ ординарныхъ «людишекъ», которые имѣютъ глупость упорствовать въ увлеченiяхъ своей юности, которые приросли къ своимъ убѣжденiямъ, какъ улитка къ раковинѣ, которые считаютъ измѣну низостью, ренегатство — пошлостью. Разумѣется, если слишкомъ многiе и слишкомъ часто будутъ прибѣгать къ этому дешевому (а иногда и очень выгодному) средству самовозвеличенiя и самоуслажденiя, то можно думать, что «отреченiе» и «раскаянiе» утратятъ всѣ свои обаятельныя свойства, — изъ актовъ, требующихъ нѣкотораго геройства 

152

и смѣлости, они превратятся въ акты самые будничные и ординарные. Можно опасаться, что у насъ это скоро и случится: слишкомъ ужь много развелось кающихся и отрекающихся. Конечно, съ болѣе высшей, общественной точки зрѣнiя это фактъ весьма утѣшительный: юношескiя увлеченiя теряютъ свой вредный характеръ и становятся даже въ высокой степени полезными, служа постоянно предлогомъ къ самообличенiю и самобичеванiю...

Этотъ великiй актъ публичнаго самозаушенiя въ послѣднее время едва-ли кто производилъ надъ собою съ такимъ геройскимъ самоотверженiемъ, какъ разбираемый мною авторъ «Бѣсовъ». Что г. Достоевскiй въ юности увлекался — это ни для кого не составляетъ тайны. Ни для кого не составляло также тайны, что онъ давно, повидимому, покаялся и отрекся. Самъ г. Достоевскiй употреблялъ всевозможныя усилiя, чтобы разсѣять на этотъ счетъ всякiя недоумѣнiя. Началъ онъ, разумѣется, тихонько и исподволь: съ гг. Страхова, Апполона Григорьева и незабвенныхъ «кнутиковъ либерализма», а кончилъ Мещерскимъ, «Гражданиномъ» и «Бѣсами». «Русскiй Вѣстникъ» служилъ ему переходною ступенью изъ стойла «Эпохи» въ причетническую «Гражданина»; «кнутики либерализма» и «свистуны изъ-за куска хлѣба» логически привели его къ бѣсовщинѣ г. Стебницкаго. Повидимому, раскаянiе и отреченiе полное: далѣе Лѣскова нельзя-же идти! Понятно, съ какимъ искреннимъ удовольствiемъ должны были слѣдить прежнiе его противники за успѣхами автора «Мертваго дома» на поприщѣ покаянiя. Успѣхи эти казались неподлежащими ни малѣйшему спору и вдругъ... и вдругъ — о, ужасъ! — Достоевскiй отпирается и открещивается отъ собственнаго покаянiя, г. Достоевскiй жалуется, что его «не понимаютъ» («Гражданинъ», № 3, 1873 г.), что его мысли превратно истолковываются, что его «аллегорiямъ» придается смыслъ, котораго онѣ вовсе не имѣютъ. Бѣдный г. Достоевскiй! Его постигла участь, уже разъ испытанная однимъ изъ его вѣрныхъ соратниковъ по «Эпохѣ», г. Страховымъ. Сей философъ, въ тѣ дни, «когда намъ было ново сказанье правды и добра» и когда онъ еще не писалъ о женскомъ вопросѣ, вздумалъ-было, порѣшивъ съ цивилизацiею луны, заняться вопросомъ о цивилизацiи Польши. Вопросъ былъ очень тонкiй и щекотливый; нашъ философъ, какъ говорятъ, — т. е. какъ онъ самъ говоритъ, — желалъ разрѣшить его въ смыслѣ гг. Каткова 

153

и Аксакова, но на самомъ дѣлѣ рѣшилъ его такъ, что навлекъ на себя нареканiе въ сѣянiи «смутъ и крамолы», и Аксаковъ съ Катковымъ не только не одобрили его, но едва-ли не первые обличили его въ измѣнѣ и призвали къ порядку. Философъ, — какъ, вѣроятно, помнятъ читатели, — совсѣмъ растерялся: онъ публично расплакался и покаялся. Все оказалось однимъ недоразумѣнiемъ: философа не поняли, слова его превратно истолковали. Теперь та-же исторiя повторяется съ г. Достоевскимъ. Лѣтъ восемь тому назадъ написалъ онъ небольшой фантастическшй разсказъ, который приняли въ то время за пасквиль на «одно лицо». Г. Достоевскiй, какъ теперь оказывается, очень хорошо зналъ, въ какомъ именно смыслѣ понимается и коментируется его «Крокодилъ въ Пассажѣ», и однако, онъ тогда молчалъ, а теперь, почти черезъ цѣлое десятилѣтiе, онъ вдругъ начинаетъ увѣрять, что его превратно поняли и что ему и на умъ не приходило писать пасквиль на упомянутое лицо. 8-го января нынѣшняго 1873 года тотъ-же Достоевскiй написалъ въ «Гражданинѣ» фельетонъ (такъ-называемый «Дневникъ писателя»), въ которомъ увѣрялъ, будто наши присяжные одержимы манiей прощать преступниковъ, и доказывалъ вредныя и разрушительныя послѣдствiя такой странной манiи. Изъ этого фельетона вообще слѣдовало, по логикѣ обыкновеннаго читателя, что авторъ не доволенъ дѣятельностью нашихъ судовъ съ присяжными и отрицательно относится къ правосудiю ихъ приговоровъ. Но г. Достоевскiй въ слѣдующемъ-же номерѣ «Гражданина» торжественно заявилъ, что его опять не поняли и что статьѣ его придали такой смыслъ, какого она не имѣла или, по крайней мѣрѣ, не должна была-бы имѣть. Изъ этихъ примѣровъ можно, кажется, заключить, что авторъ «Мертваго дома» обладаетъ печальною способностью говорить не то и не такъ, какъ-бы хотѣлъ сказать: хочетъ онъ, напримѣръ, сказать, что столъ черенъ, а бумага бѣла, а по его словамъ выходитъ, будто столъ сѣръ, а бумага желта и т. п. Несчастное неумѣнiе сообразовать свои мысли и желанiя съ словами, или, лучше сказать, полнѣйшее отсутствiе такта — того такта, безъ котораго и умный человѣкъ рискуетъ прослыть за полуумнаго, — вотъ это-то и составляетъ, какъ кажется, характеристическую, болѣзненную особенность таланта г. Достоевскаго. Въ головѣ у него точно сидитъ какой-то злой духъ и, помимо 

154

воли и желанiя бѣднаго автора, постоянно заставляетъ его выдѣлывать такiе поступки и произносить такiе рѣчи, отъ которыхъ ему самому впослѣдствiи приходится отрекаться. Теперь онъ отрекается отъ крокодиловской аллегорiи и отъ очевиднаго смысла своихъ фельетонныхъ упражненiй въ «Гражданинѣ», завтра онъ будетъ отрекаться отъ того значенiя, которое, по мнѣнiю всякаго обыкновеннаго читателя, должны имѣть его «Бѣсы». Онъ точно такъ-же, какъ и теперь, воскликнетъ съ благороднымъ негодованiемъ: «Но гдѣ-же тому доказательства? Принесите мнѣ, что хотите: «Записки сумасшедшаго», оду «Богъ», «Юрiя Милославскаго», стихи Фета, — что хотите, и я берусь вамъ вывести тотчасъ-же изъ первыхъ десяти строкъ, вами указанныхъ, что тутъ именно аллегорiя о франко-прусской войнѣ или пасквиль на актера Горбунова, — однимъ словомъ, на кого угодно, на кого прикажете» («Гражданинъ», № 3). И г. Достоевскiй останется въ наивномъ убѣжденiи, что онъ «жертва вечерняя», «оскорбленная невинность», непонятый генiй, и что только человѣческая злоба можетъ усмотреть въ гражданскихъ фельетонахъ, въ его аллегорiяхъ и бѣсахъ — пасквили и инсинуацiи, что они такъ чисты и невинны въ гражданскомъ отношенiи, какъ «безглагольныя» пѣснопенiя Фета или «Записки сумасшедшаго». Мнѣ кажется, что съ г. Достоевскимъ (если судить о немъ по его теперешнимъ отнѣкиванiямъ) случилось то-же, что и съ однимъ изъ его героевъ, описанныхъ въ Двойникѣ; читатель, можетъ быть, помнитъ, что въ «Двойникѣ» авторъ представилъ тонкiй и необыкновенно искусный анализъ нѣкотораго психiатрическаго случая, характеризующагося раздвоенiемъ сознанiя. Человѣку кажется (впрочемъ, самъ больной иногда этого и не сознаетъ), будто въ немъ сидятъ два человѣка, будто у него не одно, а два «я»; каждое я ведетъ независимую, самостоятельную жизнь и не только не отвѣчаетъ, но иногда даже и не сознаетъ поступковъ другого я. Случай этотъ хорошо извѣстенъ медикамъ и, вѣроятно, не безъызвѣстенъ и самому г. Достоевскому. Въ г. Достоевскомъ тоже сидятъ два человѣка, его сознанiе раздѣлилось на два я: одно я сознаетъ себя неспособнымъ писать пасквили и гордо объявляетъ, что оно «не торгуетъ своимъ перомъ» и гнушается даже самой мысли о какихъ-нибудь «заискиванiяхъ au haut lieu» (Гражд. № 3). Другое я — 

155

амикошонствуетъ съ Meщерскимъ, сочиняетъ крокодиловъ, пишетъ инсинуацiи на присяжныхъ и соперничаетъ съ Лѣсковымъ въ «Бѣсахъ». Я не хочу дѣлать первое я отвѣтственнымъ за поступки второго я; я вѣрю на слово г. Достоевскому, когда онъ увѣряетъ, будто его «не понимаютъ» и «невѣрно перетолковываютъ», т. е. я вѣрю на слово, что г. Достоевскiй искренно отказывается отъ солидарности съ нѣкоторыми изъ своихъ поступковъ и съ настоящимъ смысломъ нѣкоторыхъ изъ своихъ писанiй. Такимъ образомъ, авторъ «Бѣсовъ» представляется намъ не просто кающимся и отрекающимся, а двойникомъ, одна половинка котораго кается и отрекается, а другая отнѣкивается отъ этого покаянiя и отреченiя.

Случай не совсѣмъ ординарный, но не невозможный; и если вы вспомните, какъ странны и бѣсноваты почти всѣ дѣйствующiя лица въ повѣстяхъ и романахъ г. Достоевскаго, если вы вспомните, что большинство ихъ отличается какими-нибудь психическими аномалiями, то вы должны будете согласиться, что аномалiя самого автора не изъ самыхъ удивительныхъ.

Но дѣйствительно-ли это — только психическая аномалiя, а не что-нибудь хуже... или лучше, смотря по воззрѣнiямъ каждаго? Иными словами, имѣемъ-ли мы право вѣрить г. Достоевскому на слово и дѣлать его, такъ сказать, невмѣняемымъ?

По правдѣ говоря, вопросъ этотъ, взятый самъ по себѣ, не особенно важенъ; по крайней мѣрѣ, что касается меня, то я-бы не сталъ ни на единую секунду утруждать имъ своего вниманiя; оцѣнка нравственнаго достоинства и личнаго характера автора «Мертваго дома» нисколько меня не занимаетъ. Но дѣло въ томъ, что отъ того или другого разрѣшенiя этого вопроса зависитъ рѣшенiе и вопроса о художественномъ талантѣ г. Достоевскаго, — а послѣднiй литературная критика уже никакъ не можетъ обойти. Вотъ почему мы начнемъ именно съ провѣрки предположенiя, допускающаго въ авторѣ нестолько сознательную умышленность, сколько болѣзненное настроенiе ума.

II.

Стоитъ только припомнить все, что писалъ г. Достоевскiй, въ качествѣ публициста, въ журналѣ своего покойнаго брата, стоитъ 

156

вспомнить, какая тенденцiя была пришита къ роману «Преступленiе и Наказанiе» и какъ многимъ «Бѣсы» позаимствовались отъ «Некуда», стоитъ, наконецъ, припомнить, фельетоны «Гражданина» и мы безъ труда поймемъ, почему г. Достоевскiй прослылъ за «кающагося и отрекающагося». Но, съ другой стороны, въ публицистическихъ и беллетристическихъ писанiяхъ этого «покаявшагося» грѣшника невольно обращаетъ на себя вниманiе слѣдующее обстоятельство: въ своихъ публицистическихъ статьяхъ г. Достоевскiй имѣетъ обыкновенiе выражаться такъ неясно, неопредѣленно, такъ мистически-туманно, такъ аллегорично (онъ очень любитъ аллегорiю), что легко можно усомниться въ томъ, понимаетъ-ли онъ самъ внутреннiй смыслъ того, что пишетъ. Въ лучшемъ случаѣ онъ двусмысленъ, потому онъ всегда имѣетъ и будетъ имѣть возможность жаловаться, что его не понимаютъ и превратно толкуютъ. При отсутствiи раздвоенности въ его мысляхъ, такой фактъ было-бы трудно объяснить; тѣмъ болѣе, что откровенное покаянiе не должно, повидимому, допускать никакой двусмысленности, никакой неопредѣленности. Еще болѣе двусмысленности и раздвоенности представляютъ два только что упомянутыя беллетристическiя произведенiя автора «Мертваго дома». Дѣло въ томъ, что г. Достоевскiй во всѣхъ своихъ беллетристическихъ упражненiяхъ исключительно ограничивается анализомъ психiатрическихъ аномалiй человѣческаго характера, живописанiемъ внутренняго мiра психически больныхъ людей. Само собою понятно, что никакiя тенденцiозные обобщенiя тутъ невозможны: нельзя-же по больнымъ людямъ судить о здоровыхъ, и чортикъ Достоевскаго всегда остается въ дуракахъ, а самъ Достоевскiй всегда имѣетъ предлогъ отнѣкиваться отъ его проказъ. Только одна психическая раздвоенность можетъ объяснить такое удивительное явленiе: съ одной стороны, г. Достоевскiй никогда не выходитъ изъ своей спецiальности и постоянно занимаетъ насъ разсказами о душевныхъ состоянiяхъ разныхъ идiотовъ, манiяковъ, меланхоликовъ, эпилептиковъ; съ другой,  ему очень хочется провести какую-нибудь покаянную тенденцiю, нѣчто обличить и кого-то заклеймить. Но такъ-какъ тенденцiя бьетъ на изобличенiе здоровыхъ людей, а романистъ всегда имѣетъ дѣло съ больными людьми, то его тенденцiозность находится въ вѣчномъ разладѣ съ его художественностью, его первое я съ его 

157

вторымъ я. Нагляднѣе всего доказываетъ это послѣднее его произведенiе — «Бѣсы».

Помимо детальныхъ подробностей, авторъ преслѣдуетъ въ романѣ какую-то не то благонамѣренную, не то мистическую тенденцiю; тенденцiя эта, въ короткихъ словахъ, формулируется такимъ образомъ: всѣ эти ваши, тамъ, «мечтанiя», «начинанiя», «новые люди» и т. п. — все это не болѣе, какъ бѣсы, вышедшiе изъ больной Россiи и, подобно евангельскимъ бѣсамъ, перешедшiе въ свиней, т. е. въ «мечтающихъ юношей». «Юношамъ», обороченнымъ въ «свиней», ничего, разумѣется, болѣе не остается, какъ «броситься со скалы въ море» и потонуть, т. е., говоря не метафорически, а юридически, окончить жизнь самоубiйствомъ или подпасть подъ дѣйствiе нѣкоторыхъ статей уголовнаго кодекса... Такъ просто, такъ удивительно просто формулируетъ Бѣсъ г. Достоевскаго свои отношенiя къ окружающей его современности (см. ч. III, стр. 280); г. Достоевскiй могъ-бы превзойти въ подвигахъ покаянiя самыхъ аскетическихъ подвижниковъ россiйской литературы. Но двойственность его внутренняго мiра нейтрализируетъ ядовитость его чортика и подвиги покаянiя превращаетъ въ бесцѣльное кривлянiе. Не будь авторъ двойникомъ, — этого, конечно, никогда-бы не могло случиться. Но почему эта двойственность автора почти или, лучше сказать, нисколько незамѣтная въ его первыхъ произведенiяхъ, съ такою откровенною рѣзкостью обнаруживается въ его послѣднихъ писанiяхъ и въ особенности въ «Бѣсахъ»? Я думаю: тутъ-то именно и доказалъ г. Достоевскiй на собственномъ примѣрѣ, что отрицать «философiю среды» (см. «Гражданинъ», № 2) еще не значитъ эмансипировать себя отъ капризныхъ «вѣянiй» этой «среды». «Среда» сыграла съ нимъ злую шутку. «Ты позволяешь себѣ отрицать меня, высокомѣрно относиться ко мнѣ, можетъ сказать ему «среда» — презрительно смотрѣть на людей, которые проповѣдуютъ мою философiю, — «философiю среды» (слово, сочиненное самимъ г. Достоевскимъ), ты усматриваешь въ этой философiи подкопъ подъ общественную нравственность, обезличенiе человѣка, ниспроверженiе основъ уголовнаго, а слѣдовательно, и всякого другого права, и т. д. (см., стр. 34 и др.). Хорошо, посмотри теперь самъ на себя. Что ты такое, какъ не игрушка въ моихъ рукахъ, развѣ ты не продѣлывалъ всѣхъ тѣхъ штукъ, 

158

которыя я заставляю тебя продѣлывать? Развѣ ты не мечталъ и не увлекался, когда я мечтала и увлекалась? Развѣ ты не каялся и не отрекался, когда я каялась и отрекалась?» «Среда» жаждетъ теперь сплетенm, скандаловъ, Офенбаха и танцъ-классовъ. Давайте больше и больше сплетень, скандаловъ, раздражайте сильнѣе спинной мозгъ читателя, заставляйте его волосы подыматься дыбомъ, потѣшайте его, смѣшите его или пугайте, но только не заставляйте его думать и оглядываться. Г. Достоевскiй — человѣкъ среды, и онъ не могъ остаться глухъ къ ея потребностямъ; не онъ одинъ... большинство нашихъ беллетристовъ и публицистовъ наперерывъ спѣшатъ приспособиться къ капризнымъ вожделенiямъ этой среды. Достоевскiй поплылъ по теченiю вмѣстѣ съ другими, но въ то время, какъ другiе умѣли отдаться этому теченiю вполнѣ и  нераздѣльно, нашъ бѣдный романистъ поплылъ какъ-то бокомъ, постоянно оборачивая одну половину тѣла назадъ, а другую впередъ. Тутъ-то ему и пришлось раздвоиться. Это была дань «духу времени». И, опять-таки, не съ одного его взята была такая дань. Почти всѣ современные (это еще не значитъ новые; читатель знаетъ, что новое и современное давно уже перестали быть синонимами) беллетристы были захвачены, какъ-бы врасплохъ новѣйшими требованiями среды. «Нервнаго раздраженiя, скандаловъ, ужасовъ, пикантностей», предъявляетъ имъ среда свой ультиматумъ. А откуда имъ ихъ взять? Въ жизни, правда, никогда не ощущалось недостатка ни въ скандалахъ, ни въ ужасахъ, ни въ чертовщинѣ. Но на бумагѣ-то ничего не выходитъ; яркiя черты дѣйствительности тускнѣютъ и стираются, все становится какъ-то вяло и безцвѣтно; какъ-то мутно и грязно. Въ результатѣ не оказывается не только никакого раздраженiя, но даже и никакого прiятнаго препровожденiя времени. Въ другомъ мѣстѣ я старался объяснить, почему именно это такъ и должно было случиться. У нашихъ беллетристовъ, въ силу чисто-историческихъ причинъ, не могла развиться творческая фантазiя, они неспособны, какъ и ихъ читатели, ни глубоко чувствовать, ни смотрѣть прямо въ глаза неприглядной дѣйствительности; они способны только резонировать да анализировать, т. е. нагонять скуку, но скуки и безъ нихъ такъ много, что читатели не знаютъ куда отъ нея дѣваться. Не обладая ни воображенiемъ, ни глубиною чувствъ и въ то-же время основательно опасаясь 

159

конкуренцiи такихъ виртуозныхъ сочинителей скандаловъ, какъ Дрозъ, Габорiо и пр. — наши бѣдные романисты принялись за туземную фабрикацiю «ужастей» и «пикантностей». Но тутъ-то вотъ и обнаружилась вся бѣдность ихъ творческихъ ресурсовъ: на первыхъ-же шагахъ пришлось обратиться за помощью и совѣтомъ къ полицейскимъ агентамъ, судебнымъ слѣдователямъ и даже просто къ стенографисткамъ окружныхъ судовъ. Конечно, это еще не бѣда, почему-же и не позаимствоваться, когда это такъ легко и общедоступно? Матерiялъ самый богатый, повидимому, изъ него можно-бы было выкроить столько романовъ, что на каждаго беллетриста пришлось-бы въ годъ, по скромному разсчету, дюжины по двѣ. Но полицейскiе агенты, судебные слѣдователи и стенографы давали только грубые факты, сырье; чтобы воспользоваться ими, нужно было предварительно обработать ихъ, прогнать ихъ, какъ говорится, сквозь горнило творческаго вдохновенiя; безъ такой обработки и прогонки они не только не могли произвести на читателя желаемаго эфекта, но скорѣе могли нагнать на него опять-таки одну скуку. Что за удовольствiе читать въ двухъ изданiяхъ разсказъ объ одномъ и томъ-же происшествiи, что за удовольствiе, развертывая новый романъ, натыкаться на старую газетную корреспонденцiю, на старый стенографическiй отчетъ? Притомъ, если фактъ дѣйствительной жизни вклеивается цѣликомъ и безо всякихъ существенныхъ измѣненiй въ рамки какой-нибудь вымышленной фабулы, то онъ всегда производитъ впечатлѣнiе суконной заплаты на атласномъ платьѣ. Процессъ художественнаго творчества и процессъ воспроизведенiя и передачи дѣйствительно совершившихся фактовъ — это два совершенно различные, и, во многихъ отношенiяхъ дiаметрально противуположные процесса, смѣшивать ихъ никогда не слѣдуетъ. Чѣмъ болѣе второй процессъ будетъ вмѣшиваться въ дѣятельность перваго, тѣмъ несовершеннѣе и неудовлетворительнѣе будетъ послѣднiй. Беллетристъ, пичкающiй свои романическiе вымыслы сырыми и непереработанными фактами и анекдотами изъ дѣйствительной жизни, перестаетъ быть художникомъ и превращается въ простого хроникера, а подчасъ и сплетника. Наши беллетристы способны лишь на живописанiе внутреннихъ состоянiй человѣка, на отдѣлку разныхъ психологическихъ тонкостей и деталей, а между тѣмъ, та-же среда, которая выработала въ нихъ этотъ 

160

ограниченный талантъ, та-же среда требуетъ отъ нихъ теперь «пикантнаго» и «ужаснаго». За отсутствiемъ у насъ литературы скандалезныхъ мемуаровъ и семейныхъ хроникъ, беллетристамъ по необходимости приходится дѣлать постоянныя вторженiя въ область уголовно-полицейскаго права. При нѣкоторомъ навыкѣ и при нѣкоторомъ (хотя-бы и весьма поверхностномъ) знакомствѣ съ практикою полицейскихъ сыщиковъ, слѣдователей и т. п. можно, разумѣется, и не придерживаться слишкомъ слѣпо документальныхъ данныхъ, а сочинять уголовные случаи «изъ головы», какъ это, напримѣръ, дѣлаетъ извѣстный Крестовскiй. Но отъ такого «сочинительства» произведенiе автора не становится ни на волосъ художественнѣе, оно только перестаетъ быть правдоподобнымъ и нерѣдко является, дѣйствительно, стоящимъ «внѣ законовъ» всякаго здраваго смысла. Впрочемъ, г. Достоевскiй не принадлежитъ къ числу подобныхъ «сочинителей», онъ всегда строго и буквально придерживается «документовъ»; безъ ихъ помощи онъ не въ состоянiи сочинить ни одной «ужасти», даже ни одной сплетни, ни одного скандала. Да, даже простого скандала, если онъ требуется романическимъ вымысломъ, онъ не способенъ изобрѣсти путемъ самостоятельнаго творчества.

III.

Послѣднiй романъ г. Достоевскаго доказываетъ самымъ безспорнымъ образомъ то, что было, впрочемъ, очевидно и по первому его роману, «Бѣднымъ людямъ», — отсутствiе въ авторѣ всякой творческой фантазiи. Напрасно авторъ думалъ впослѣдствiи (въ «Преступленiи и Наказанiи» и въ «Идiотѣ»), когда явился спросъ на «ужасное», дополнить этотъ существенный недостатокъ своего таланта фантастическими вымыслами; напрасно онъ прибѣгалъ къ театральнымъ эфектамъ, безжалостно эксплуатируя и свои собственные нервы и нервы своихъ читателей, — изъ его потугъ ничего не выходило, кромѣ безобразныхъ нелѣпостей, во вкусѣ французскихъ беллетристическихъ ремесленниковъ. Только у послѣднихъ фантастическiй вымыселъ всегда отличается большею смѣлостью, чѣмъ у нашего автора. Въ «Бѣсахъ» окончательно обнаруживается творческое банкротство автора «Бѣдныхъ людей»: онъ 

161

начинаетъ переписывать судебную хронику, путая и перевирая факты, и наивно воображаетъ, будто онъ создаетъ художественное произведенiе. Подобно большинству нашихъ беллетристовъ, и г. Достоевскiй способенъ лишь на анализъ внутренняго мiра человѣческой души, на психологическое резонерство; когда онъ выходитъ за предѣлы этого внутренняго мiра, когда онъ даетъ волю своей творческой фантазiи, когда изъ анализирующаго психолога онъ пытается стать обобщающимъ художникомъ, онъ впадаетъ въ нелѣпость и односторонность, и тутъ-то его талантъ высказывается во всей своей яркости. Вы видите, что дальше психологическаго анализа онъ не можетъ идти, что за предѣлами психологiи онъ совершенно безсиленъ. Но и внутреннiй мiръ человѣческой души доступенъ его анализу только отчасти, только въ нѣкоторыхъ своихъ проявленiяхъ; и въ этомъ отношенiи г. Достоевскiй мало чѣмъ отличается отъ прочихъ россiйскихъ романистовъ. Я уже имѣлъ случай не разъ замѣтить, что наши романисты ограничиваются обыкновенно разработкою одной какой-нибудь группы человѣческихъ чувствъ, душевныхъ настроенiй и т. п., одной какой-нибудь стороною человѣческаго характера. Излюбленное чувство ихъ — любовь, излюбленное душевное состоянiе — почти всегда раздоръ съ самимъ собою и, такъ сказать, внутреннiй маразмъ, — привлекаютъ къ себѣ все вниманiе романиста, на нихъ сосредоточивается весь интересъ воспроизводимой имъ жизни, — все остальное стушевывается и отходитъ на заднiй планъ. Оттого нашему романисту никогда не удавалось и не удается создавать цѣлостные характеры, но за то часто удавалось и удается съ поразительною рельефностью живописать нѣкоторыя отдѣльныя чувства и изолированныя душевныя состоянiя. У г. Достоевскаго есть тоже своя излюбленная группа психическихъ явленiй, и ихъ исключительнымъ анализомъ, ихъ постояннымъ воспроизведенiемъ исчерпывается весь его талантъ. Излюбленная имъ группа, съ одной стороны, довольно тѣсно примыкаетъ къ тѣмъ душевнымъ состоянiямъ, которыя, по преимуществу, эксплуатируются россiйскими беллетристами; но, съ другой, стороны, она, если хотите, и весьма рѣзко отличается отъ нихъ. Впрочемъ, это различiе, на самомъ дѣлѣ, не такъ велико, какъ это можетъ показаться съ перваго 

162

взгляда. Герои г. Достоевскаго почти всегда ненормальные люди съ рѣзко обнаруживаемыми признаками умственной болѣзни; авторъ съ особенною любовью анализируетъ именно болѣзненныя явленiя человѣческой души, извращенiе человѣческихъ чувствъ и мыслей, психiатрiя — вотъ его спецiальность, и вотъ почему онъ занимаетъ какъ-бы исключительное мѣсто въ стаѣ славныхъ нашихъ беллетристовъ. Однако, тѣ душевныя состоянiя, которыя чаще всего воспроизводятся нашими беллетристами, не только не отличаются никакою слишкомъ рѣзкою чертою отъ болѣзненныхъ явленiй, воспроизводимыхъ г. Достоевскимъ, но, напротивъ, находятся съ ними въ близкомъ родствѣ: послѣднiя составляютъ, какъ-бы естественный продуктъ, окончательный результатъ первыхъ. Душевная дряблость и инертность, вѣчная возня съ своими внутренностями, вѣчный разладъ съ самимъ собою, вѣчное резонерство, отсутствiе живой, свободной, чуждой мелко-эгоистическихъ интересовъ дѣятельности, рѣшительная неспособность активнаго сопротивленiя гнетущимъ влiянiямъ «среды», — вотъ основной фонъ, вотъ тѣ существенные моменты, изъ которыхъ по преимуществу слагаются характеры героевъ, живописуемыхъ нашими романистами. Конечно, эти моменты выбраны не случайно, не въ силу какого-нибудь каприза; они, дѣйствительно, являются господствующими моментами въ характерахъ живыхъ людей нашей мѣщанско-интилегентной среды; они глубоко коренятся въ условiяхъ жизни этой среды, въ ея семейныхъ и общественныхъ отношенiяхъ, въ ея теоретическихъ идеалахъ и нравственныхъ доктринахъ, во всемъ складѣ ея умственнаго мiросозерцанiя. Но хотя эти свойства нашего характера находятъ свое полное оправданiе въ условiяхъ нашихъ общественныхъ отношенiй, хотя они составляютъ законный продуктъ нашего историческаго образованiя, тѣмъ не менѣе въ нихъ нельзя не видѣть здороваго, нормальнаго проявленiя психической жизни человѣка. Не составляя сами по себѣ болѣзни, они представляютъ, однако, какъ-бы предверiе болѣзни, почву, въ высокой степени благопрiятную для развитiя психическихъ аномалiй; ими начинается вырожденiе человѣческого характера, — вырожденiе, оканчивающееся идiотизмомъ, эпилепсiею, нравственнымъ или мыслительнымъ помѣшательствомъ. Особенно легко и почти незамѣтно они переходятъ въ такъ называемую меланхолiю; въ большей части случаевъ почти невозможно даже 

163

опредѣлить, гдѣ кончается та «ветхость внутренняго человѣка», которую воспѣвалъ г. Тургеневъ, и гдѣ начинаются тѣ, ясно выраженныя формы умственной болѣзни, которыя съ большимъ искуствомъ анализируетъ г. Достоевскiй. Въ произведенiяхъ самого Достоевскаго читатель встрѣтитъ множество характеровъ представляющихъ какъ-бы переходную ступень отъ здоровья къ болѣзненному состоянiю. Таковъ, напримѣръ, характеръ героя «Бѣдныхъ людей», Раскольникова — въ «Преступленiи и Наказанiи», Прокофiя — въ «Идiотѣ», Вельчанинова — въ «Вѣчномъ мужѣ», наконецъ, Степана Трофимовича Верховенскаго — въ «Бѣсахъ» и т. д. Мы остановимся здѣсь только на характерѣ послѣдняго; это очень старый и общеизвѣстный характеръ одного изъ представителей такъ называемыхъ людей 40-хъ годовъ. Типъ изъѣзженный; каждая его черточка, каждая деталь были уже много разъ воспроизводимы нашими лучшими беллетристами, и притомъ беллетристами 40-хъ-же годовъ. Достоевскому пришлось тутъ, слѣдовательно, идти по проторенной дорожкѣ и не столько творить, сколько компилировать. И дѣйствительно, его Степанъ Трофимычъ не болѣе, какъ компиляцiя, составленная по извѣстнымъ образцамъ, даннымъ Писемскимъ, Гончаровымъ, Тургеневымъ и т. п. Во всѣхъ извѣстныхъ типахъ людей 40-хъ годовъ исключительно разрабатывались романистами однѣ и тѣ-же стороны характера, одни и тѣ-же свойства, одни и тѣ-же душевныя состоянiя привлекали къ себѣ ихъ вниманiе. Оттого, несмотря на то, что этотъ типъ эксплуатировался очень часто и очень многими, онъ все-таки отпечатлѣлся въ довольно однообразныя формы, сильно отзывающiяся абстрактностью, книжностью. Компиляцiя г. Достоевскаго отличается тѣми-же свойствами, но при всей своей абстрактной односторонности она составлена съ большимъ психическимъ искуством. Къ несчастiю только, привычка автора постоянно пускаться въ психическiй анализъ, постоянно стараться объяснять и подробно коментировать каждый шагъ, каждый поступокъ, каждую мысль своихъ героевъ сдѣлала то, что и воспроизведенiе личности Верховенскаго вышло у него болѣе похожимъ не столько на объективное изображенiе характера, сколько на критическую оцѣнку его. Конечно, для критики это очень удобно: авторъ самъ исполнилъ всю работу за нее, и ей остается только заняться простымъ 

164

переписыванiемъ. Но если мы взглянемъ на дѣло не съ точки зрѣнiя интересовъ критики, а съ точки зрѣнiя интересовъ художества, то нельзя не согласиться, что такой способъ отношенiя къ изображаемымъ лицамъ очень мало благопрiятствуетъ чисто художественнымъ цѣлямъ. Степанъ Трофимычъ представляетъ собою не живое воплощенiе конкретнаго характера, а просто психологическiй анализъ нѣкоторыхъ выдающихся и наиболѣе общихъ чертъ извѣстнаго типа людей. Я ограничусь здѣсь лишь самою общею характеристикою этихъ чертъ, для того, чтобы читатель лучше могъ уяснить себѣ нѣкоторыя изъ тѣхъ общихъ причинъ, которыя вызываютъ наши психическiя аномалiи, которыми обусловливаются до извѣстной степени наши умственныя болѣзни. Психическая болѣзнь, умственное вырожденiе подготовляется обыкновенно медленно и постепенно цѣлымъ рядомъ предшествующихъ поколѣнiй. Въ большинствѣ случаевъ она развивается изъ того умственнаго и нравственнаго наслѣдства, которое отцы завѣщаютъ своимъ дѣтямъ. Конечно, одного наслѣдства, т. е. одного предрасположенiя, не всегда еще бываетъ достаточно: нужны еще благопрiятныя условiя, чтобы, такъ сказать, оплодотворить эти наслѣдственные зачатки умственнаго разстройства; въ противномъ случаѣ болѣзненное предрасположенiе можетъ погибнуть за-даромъ, или перейти въ какiя-нибудь другiя, уже не просто нервныя болѣзни. Однако, съ другой стороны, и однихъ «благопрiятныхъ условiй», безъ предварительной, унаслѣдованной отъ предковъ наклонности, тоже не всегда бываетъ достаточно. Поэтому, для большей ясности, мы должны разсмотрѣть, какъ то умственное наслѣдство, которое господа Верховенскiе и подобные имъ завѣщали своимъ дѣтямъ, такъ и тѣ внѣшнiя условiя, при которыхъ развивались эти дѣти. Тогда самъ собою опредѣлится и источникъ и общiй характеръ ихъ психическихъ аномалiй, т. е., по крайней мѣрѣ, тѣхъ аномалiй, которыя г. Достоевскiй берется анализировать въ своемъ послѣднемъ романѣ и которыя онъ, съ наивностью средневѣковаго аскета, считаетъ за бѣсовское навожденiе.

165

IV.

Анализируя характеръ Верховенскаго, г. Достоевскiй съ особенною рельефностью оттѣняетъ только нѣкоторыя, впрочемъ, наиболѣе выдающiяся и, такъ сказать, преобладающiя свойства людей этого типа — нашихъ отцовъ. Степанъ Трофимовичъ былъ не героемъ, не «лучшимъ человѣкомъ» 40-хъ годовъ; онъ былъ личность заурядная, одна изъ единицъ толпы. Не о немъ, удостовѣряетъ насъ авторъ «Бѣсовъ», сказалъ народный поэтъ: «Воплощенной укоризной ты стоялъ передъ отчизной, либералъ-идеалистъ». «Нашъ Степанъ Трофимычъ, — продолжаетъ авторъ, — былъ только подражателемъ сравнительно съ подобными лицами, да и стоять уставалъ и частенько полеживалъ на боку. Но хотя и на боку, а воплощенность укоризны сохранялась и въ лежачемъ положенiи, надо отдать справедливость, тѣмъ болѣе, что для губернiи было и того достаточно. Посмотрѣли-бы вы на него у насъ въ клубѣ, когда онъ садился за карты. Весь видъ говорилъ: «Карты! Я сажусь съ вами въ ералашъ! Развѣ это совмѣстно? Кто-же отвѣчаетъ за это? Кто разбилъ мою дѣятельность и обратилъ ее въ ералашъ? Э, погибай Россiя!» — и онъ осанисто козырялъ съ червей» (ч. I, стр. 10). Своимъ «лежачимъ позированiемъ» онъ прiобрѣлъ себѣ нѣкоторую репутацiю въ городѣ: его считали за человѣка умнаго, отмѣнно либеральнаго и «гонимаго» за правду. Эта репутацiя вполнѣ удовлетворяла его тщеславiю, и не потому, что его тщеславiе было слишкомъ уже не высокаго полета, а потому, что онъ и взаправду считалъ себя за нѣкотораго «гражданскаго дѣятеля». «Онъ искренно самъ вѣрилъ всю свою жизнь, что въ нѣкоторыхъ сферахъ его постоянно опасаются, что шаги его постоянно извѣстны и сочтены, и что каждый изъ трехъ, смѣнившихся у насъ въ послѣднiя двадцать лѣтъ губернаторовъ, въѣзжая править губернiею, уже привозилъ съ собою нѣкоторую особую и хлопотливую о немъ мысль, внушенную ему свыше...» (ib, стр. 3). Эта мечта льстила самолюбiю Степана Трофимовича, но помимо самолюбiя, она была естественною и, такъ сказать, законною дочкою его «заячьей» трусости. Трусость — это была одна изъ преобладающихъ чертъ его характера. Она заставила его бросить 

166

профессуру, она законопатила его въ провинцiяльномъ городишкѣ, она внушила ему гордую мысль о собственной опасности и сдѣлала въ то-же время «тише воды, ниже травы». Даже его тщеславiе, такъ непомѣрно развитое у людей сороковыхъ годовъ, этихъ вѣчно позировавшихъ лежебоковъ, даже это тщеславiе пасовало передъ его трусостью. Въ 60-хъ годахъ, въ эпоху нашего «renaissance», о Степанѣ Трофимовичѣ вспомнили въ Петербургѣ, «какъ о бывшей звѣздѣ въ извѣстномъ созвѣздiи», даже ставили его почему-то на ряду съ Радищевымъ. Кто-то напечаталъ, что онъ умеръ, и обѣщалъ его некрологъ. Нашъ герой не помнилъ себя отъ восторга; безсмысленная помѣщица, г-жа Ставрогина, у которой онъ жилъ въ качествѣ проживальщика, и которая двадцать лѣтъ питала къ нему «нѣжную дружбу» и давала деньги на его содержанiе, тоже возгордилась славою своего друга; и оба они, не долго думая, покатили въ Петербургъ съ тщеславной мечтою стать au courant «движенiя», а быть можетъ, даже и во главѣ его. Безсмысленная помѣщица задумала издавать журналъ. Разумѣется, для честолюбiя Степана Трофимовича было-бы очень легко сдѣлаться руководителемъ предполагавшагося изданiя, но онъ струсилъ. «Помните, — упрекала его потомъ его самодурная подруга, — помните, какъ потомъ въ февралѣ, когда пронеслась вѣсть, (?) вы вдругъ прибѣжали ко мнѣ перепуганный и стали требовать, чтобы я тотчасъ-же дала вамъ удостовѣренiе, въ видѣ письма, что затѣваемый журналъ до васъ совсѣмъ не касается; что молодые люди ходятъ ко мнѣ, а не къ вамъ, а что вы только домашнiй учитель, который живетъ въ домѣ, потому, что ему еще не додано жалованiе, не такъ-ли? Помните это вы? Вы отмѣнно отличались всю вашу жизнь, Степанъ Трофимовичъ…» (ч. 2, стр. 189). Да, всю свою жизнь онъ отличался подвигами малодушной трусости. Изъ трусости онъ бросилъ и свою ученую карьеру; «какъ-то и кѣмъ-то, разсказываетъ авторъ, — перехвачено было письмо къ кому-то, съ изложенiемъ какихъ-то «обстоятельствъ»; вслѣдствiе чего кто-то потребовалъ отъ него какихъ-то объясненiй». (ч. I, стр. 5). Это до того обескуражило Степана Трофимовича, что онъ почелъ за лучшее стушеваться и поспѣшилъ принять предложенiе какой-то генеральши Ставрогиной, богатой помѣщицы, которая въ началѣ только 

167

ввѣрила ему воспитанiе своего единороднаго сынка, а потомъ сдѣлала его своимъ другомъ и приживальщикомъ.

Мне кажется, что до сихъ поръ, недостаточно было обращено вниманiя на ту, такъ сказать, хроническую робость, запуганность, которая составляла едва-ли не самую существенную черту характера этихъ «либераловъ-идеалистовъ», «стоявшихъ передъ отчизной воплощенной укоризной». А между тѣмъ это душевное состоянiе, это постоянное дрожанiе передъ дѣйствительными или воображаемыми опасностями можетъ служить ключемъ къ объясненiю всей ихъ жизни, всей ихъ дѣятельности, которая, впрочемъ, всегда ограничивалась «лежанiемъ на боку», да комическимъ «позированiемъ». Не то, чтобы они были ужь очень лѣнивы, или очень дряблы и неспособны, или черезчуръ ограниченны, правда, они не хватали звѣздъ съ неба, правда, они отличались довольно замѣчательною тупостью; но и эта тупость проистекала главнымъ образомъ изъ трусости: они боялись слишкомъ долго и слишкомъ послѣдовательно думать, они старались искуственно усыплять свою мысль, они собственными руками подрѣзывали себѣ крылья; это были, въ нѣкоторомъ родѣ, нравственные самоубiйцы, и самоубiйцы изъ трусости. Думать — это опасно; двигаться, жить — это тоже опасно; всего безопаснѣе лежать на боку, и они превращались въ Обломовыхъ. Ихъ нельзя обвинять за это; ихъ вѣчный страхъ, ихъ малодушная пугливость были естественнымъ продуктомъ всей обстановки ихъ жизни. Они имѣли свою весьма реальную, хотя, быть можетъ, и нѣсколько преувеличенную причину. Можемъ-ли мы обвинять наковальню за то, что она дрожитъ и трясется подъ тяжелыми ударами желѣзнаго молота? А эти люди именно и были наковальнею. Удивительно тутъ лишь то, что они не только мирились съ своимъ положенiемъ, но даже какъ-бы гордились имъ; повидимому, положенiе человѣка-наковальни на-столько непривлекательно, что онъ долженъ-бы употреблять всѣ силы выйти изъ него. Они-же были довольны! И это ихъ странное довольство объясняется ихъ трусостью. Ихъ умственный кругозоръ, и безъ того довольно ограниченный, съ годами еще болѣе и болѣе съуживался, подъ влiянiемъ гнетущей думы о собственной безопасности. Отсюда вторая черта нашихъ папенекъ изъ «идеалистовъ-либераловъ» — неумѣренное, до уродливости развитое чувство эгоизма, весьма миролюбиво 

168

уживавшееся съ довольно честными (говоря, конечно, сравнительно) идеалами, съ весьма гуманнымъ мiровоззрѣнiемъ. Замѣчательно при этомъ, что эти люди, эгоисты отъ головы до пятокъ, никогда не сознавали своего эгоизма. Они въ минуты самообличенiя охотно обвиняли себя во всемъ, но только не въ животномъ эгоизмѣ; они были твердо убѣждены, будто все ихъ существо пропитано какою-то эссенцiею любви и нѣжности; они и до сихъ поръ видятъ въ своемъ мягкосердечiи и любвеобилiи главное и самое существенное свое отличiе отъ дѣтей. Они высокомѣрно упрекаютъ свое потомство въ «черствости» и «безсердечiи», въ «узкомъ эгоизмѣ» и, подобно евангельскому фарисею, съ гордостью восклицаютъ: «благодаренiе Богу, мы были не таковы!» Да, они были не таковы, они были гораздо хуже. Посмотрите на одного изъ ихъ представителей, на Степана Трофимовича Верховенскаго: не есть-ли онъ воплощенная квинтъ-эссенцiя эгоизма? Онъ живетъ исключительно личною жизнью; онъ думаетъ только о себѣ; онъ возится съ своимъ «я», какъ съ какимъ-то чирьемъ; весь свой вѣкъ онъ проводитъ около юбокъ Варвары Петровны Ставрогиной, которая за это поитъ его, кормитъ и даже платитъ за него долги; у него нѣтъ никакихъ серьезныхъ интересовъ, кромѣ интереса собственной безопасности; но сердце его способно только на эгоистическую, исключительную привязанность къ своей «кормилицѣ и поительницѣ», но и ее-то, предметъ своей двадцатилѣтней любви, онъ постоянно мучитъ и терзаетъ своимъ тщеславiемъ и своею вздорною мелочностью. Внѣ этой привязанности у него не было никакихъ другихъ симпатiй; даже къ сыну своему онъ относился какъ человѣкъ постороннiй. Забросивъ его въ Петербургъ, когда онъ былъ еще ребенкомъ, онъ затѣмъ совершенно устранился отъ исполненiя какихъ-бы то ни было родительскихъ обязанностей; даже офицiальныхъ обязанностей опекуна онъ не могъ добросовѣстно выполнить: съ имѣнiемъ сына онъ обращался, какъ съ своею собственностью, разорилъ его, часть продалъ, надѣлалъ долговъ, и сынку не удалось-бы, вѣроятно, получить съ него ни копѣйки, если-бы та-же добродѣтельная Варвара Петровна не взяла на себя грѣшковъ родителя-идеалиста и не заплатила изъ собственнаго кармана за всю его «родительскую любовь». И этотъ черствый и безсердечный родитель, который умѣлъ только дать сыну свою фамилiю (онъ самъ 

169

сомнѣвался, былъ-ли этотъ сынъ — его сынъ, и эти сомнѣнiя были извѣстны самому сыну), научилъ его презирать свою мать, наконецъ, разорилъ и научилъ презирать и отца, этотъ родитель вламывается въ амбицiю, зачѣмъ это сынъ не нѣжничаетъ съ нимъ, зачѣмъ онъ къ нему не пылаетъ сыновнею любовью, и позволяетъ себѣ обращаться съ нимъ безъ малѣйшаго лицемѣрiя, но за то и безъ малѣйшей церемонiи. Онъ обижается, онъ негодуетъ! Онъ патетически вопрошаетъ: «Скажи мнѣ, наконецъ, извергъ, сынъ-ли ты мой или нѣтъ?» На это сынъ весьма резонно отвѣчаетъ, что «ему объ этомъ лучше знать... Не ты-ли, припоминаетъ онъ далѣе родителю, — не ты-ли самъ разсказывалъ мнѣ по ночамъ скоромные анекдоты про мою мать? И не все-ли равно тебѣ, твой-ли я сынъ или нѣтъ? Ты рубля на меня не истратилъ, всю жизнь, до шестнадцати лѣтъ меня не зналъ совсѣмъ, потомъ здѣсь ограбилъ, а теперь кричишь, что болѣлъ обо мнѣ сердцемъ всю жизнь и ломаешься предо мною, какъ актеръ!» (Ч. II, стр. 143, 144). Какъ вы думаете, что дѣлаетъ почтенный родитель, выслушавъ эту, хотя и нѣсколько рѣзко выраженную, но тѣмъ не менѣе, совершенно очевидную и безспорную правду? Онъ проклинаетъ непочтительнаго сына и остается въ наивной увѣренности, что сынъ его безсердечный извергъ, а онъ невинно-оскорбленная добродѣтель.

V.

Говорятъ, что эгоизмъ есть великая нравственная сила, вырастившая роскошное дерево современной цивилизацiи. Увѣряютъ, что онъ постоянно возбуждаетъ человѣческую дѣятельность, даетъ силы человѣку совершать богатырскiе подвиги, будитъ и изощряетъ его мысль, создаетъ прогрессъ, скопляетъ богатство, развиваетъ науку и завоевываетъ свободу. Пусть все это такъ; но все-таки не всегда это бываетъ такъ. Очень можетъ быть, что при извѣстныхъ условiяхъ эгоизмъ является могучею прогрессивною силою, великимъ двигателемъ цивилизацiи. Предоставьте эгоиста его собственной судьбѣ, поставьте его въ необходимость самому всего добиваться и до всего доходить, откройте ему, приэтомъ, всюду доступъ, развяжите его руки, дайте ему хоть 

170

крошечку ума, и онъ, дѣйствительно, подъ влiянiемъ одного своего эгоизма, въ состоянiи будетъ продѣлать всѣ тѣ штуки, которыхъ вы отъ него ожидаете: онъ и богатство накопитъ, и науку подвинетъ впередъ, и цивилизацiю распространитъ, и прогрессъ ускоритъ и даже, если хотите, сдѣлается филантропомъ и защитникомъ «вдовъ и сиротъ». Но поставьте того-же эгоиста въ другiя условiя: навяжите ему на руки десяти-пудовыя гири, наполните его желудокъ даровымъ хлѣбомъ, поставьте его независимо отъ всякихъ его усилiй, въ привилегированное положенiе, пообѣщайте ему коврижку за то только, чтобы онъ какъ можно меньше думалъ и двигался, пропитайте его мозгъ вѣчнымъ безотчетнымъ страхомъ, и вашъ эгоистъ собственноручно задушитъ въ себѣ всяческiя человѣческiя стремленiя, онъ покорно подчинится наложенному на него ярму, онъ безмятежно уединится въ самомъ себѣ, займется созерцанiемъ своего «я», а ко всему прочему станетъ относиться съ тупою пассивностью лежебока.

Въ такихъ именно условiяхъ находились наши Степаны Трофимовичи. Эгоизмъ подстрекалъ ихъ не къ борьбѣ, а къ подчиненiю; онъ побуждалъ ихъ не къ внѣшней дѣятельности, а къ внутреннему самоуглубленiю; онъ дѣлалъ изъ нихъ не опытныхъ и энергическихъ практиковъ, не смѣлыхъ теоретиковъ, а пустыхъ и вздорныхъ людишекъ, весь вѣкъ живущихъ на чужой счетъ, постоянно резонирующихъ, постоянно роющихся то въ своей душѣ, то въ душѣ своихъ ближнихъ, постоянно обижающихся, пикирующихся, суетныхъ, тщеславныхъ, корчащихъ изъ себя какихъ-то «униженныхъ и оскорбленныхъ», и всегда одинаково пошлыхъ и одинаково безполезныхъ. Впрочемъ, не всегда наши отцы были поставлены въ положенiе Степановъ Трофимовичей. Иногда, и даже довольно часто, внѣшнiя условiя ихъ жизни были, повидимому, гораздо благопрiятнѣе; ихъ эгоизмъ принималъ нѣсколько иное, болѣе дѣятельное направленiе, но, разумѣется, ихъ ближнiе не были черезъ это слишкомъ осчастливлены; впрочемъ, ихъ объ этомъ и не спрашивали. «Власть имущiе» отцы (или матери) исправляли въ общественной гармонiи роль молота и, въ качествѣ безсмысленнаго молота, имъ не могло быть никогда дѣла до того, какъ отзываются на наковальнѣ ихъ удары. Они били, производили шумъ и этимъ исчерпывалась вся задача ихъ практической дѣятельности. Дѣятельность эта 

171

давно уже извѣстна у насъ подъ хорошо знакомымъ всѣмъ словомъ самодурство. Самодурство было естественнымъ вырожденiемъ эгоизма, съ одной стороны, слишкомъ избалованнаго окружающимъ подобострастiемъ крѣпостной эпохи, съ другой, поставленнаго въ условiя совершенно непригодныя для какой-бы то ни было разумной дѣятельности. Представительницею поколѣнiя родителей-самодуровъ является въ романѣ Достоевскаго много разъ уже упомянутая мною помѣщица и генеральша Варвара Петровна Ставрогина. Особа эта, какъ и «другъ» ея Степанъ Трофимовичъ, много разъ уже, въ различныхъ костюмахъ, отрекомендовывались русскимъ читателямъ; г. Достоевскiй точно также скомпилировалъ характеръ деспотической помѣщицы, какъ онъ скомпилировалъ и характеръ Верховенскаго. И вторая компиляцiя, какъ и первая, отличается тѣмъ-же отсутствiемъ художественной конкретности и тѣмъ-же, хотя и одностороннимъ, но въ высшей степени тонкимъ и остроумнымъ психологическимъ анализомъ. Я, впрочемъ, не стану здѣсь останавливаться на разборахъ этого характера. Достаточно сказать только, что Варвара Петровна представляетъ собою какъ-бы «дополнительный цвѣтъ» по отношенiю къ Степану Трофимовичу. Основной фонъ того или другого характера одинаковы: это болѣзненно-развитое себялюбiе, дѣлающее изъ своего «я» высшее и конечное средоточiе всей своей жизни и дѣятельности. У одного только это себялюбiе приняло направленiе пассивной самосозерцательности, совершенно, впрочемъ, безобидной для окружающихъ его лицъ, у другой выродилось въ самодурный деспотизмъ. Само собою понятно, что «дружба» обоихъ этихъ эгоистовъ не имѣетъ въ себѣ ничего привлекательнаго: оба друга двадцать лѣтъ взаимно одинъ другого мучаютъ, одинъ другому отравляютъ послѣднiя спокойныя минуты жалкаго существованiя. Въ характерѣ этой дружбы рельефно обрисовывается, между прочимъ, вся пошлость и безсодержательность, вся мелочность и тупая ограниченность людей разсматриваемаго типа. Черезъ двадцать лѣтъ оказалось, что оба друга жаждали не простой дружбы, а взаимной любви, но во все это время ни у одного изъ нихъ не хватало смѣлости, чтобы взглянуть истинѣ прямо въ глаза и отдать себѣ ясный отчетъ въ своихъ чувствiяхъ. А между тѣмъ оба они были большiе охотники до самоанализированiя. Но это такъ всегда бываетъ съ малодушными резонерами: резонеръ любитъ 

172

всегда прiискивать къ своимъ чувствамъ сотни самыхъ хитросплетенныхъ коментарiевъ и оправданiй, но всѣ они обыкновенно одинаково далеки отъ истины. Какъ трусъ, резонеръ инстинктивно избѣгаетъ послѣдней; онъ всегда предпочитаетъ то, что льститъ (хотя и на время) пустому тщеславiю. Впрочемъ, у Варвары Петровны тутъ дѣйствовала не столько трусость, сколько болѣзненное самолюбiе. Какъ можно, чтобы она, генеральская вдова, богатая помѣщица, унизилась до любовныхъ объясненiй хотя и съ другомъ, но все-же «другомъ, сравнительно съ нею весьма ничтожнымъ, состоящимъ при ней въ качествѣ приживалки». Но глупость ихъ взаимныхъ отношенiй не исчерпывается однимъ этимъ двадцатилѣтнимъ недоразумѣнiемъ. Они запоминали каждую мелочь, ставили «въ лыко» каждую строку, а потомъ при случаѣ (а часто даже и безъ всякаго случая) подпускали другъ другу всякiя шпильки (см., напр., ч. 2, стр. 136-145, и др.); особенно памятлива была насчетъ всякаго вздора Варвара Петровна. Однажды Степанъ Трофимовичъ, слушая разсказъ одного заѣзжаго гостя барона о слухахъ по поводу предстоящей крестьянской реформы, не вытерпѣлъ и крикнулъ: «ура»; это взволновало Варвару Петровну и она не спустила даромъ своему другу его неосторожное восклицанiе. Когда баронъ уѣхалъ, она молчала минуты три, а потомъ вдругъ «блѣдная, со сверкающими глазами» обернулась къ ничего неподозрѣвавшему «другу» и шопотомъ процѣдила: «я вамъ этого не забуду». И, дѣйствительно, разсказываетъ авторъ, «тринадцать лѣтъ спустя, въ одну трагическую минуту, припомнила и попрекнула его и также точно поблѣднѣла, какъ и тринадцать лѣтъ назадъ, когда въ первый разъ попрекала» (ч. I, стр. 15, 16). Степанъ Трофимовичъ былъ не такъ злопамятенъ, но за-то онъ былъ очень самолюбивъ и до крайности обидчивъ, хотя и состоялъ въ скромной роли приживалки. Онъ допекалъ ее письмами, наполненными безконечными пререканiями, извиненiями, претензiями, слезными покаянiями и т. п. Онъ писалъ къ ней, живя даже съ ней въ одномъ домѣ, въ экстренныхъ случаяхъ, по два раза въ день. Какъ ни мелочна такая подробность, а она бросаетъ очень яркiй свѣтъ на характеръ этого человѣка: она показываетъ, до какой степени всѣ его мысли и интересы исключительно поглощались его личными отношенiями, его тщеславнымъ «я». Вообще, исторiя этой 

173

«странной дружбы» (такъ ее называетъ и самъ авторъ), исторiя, составленная съ мастерскимъ искуствомъ и обнаруживающая въ авторѣ большую психологическую наблюдательность, эта исторiя вполнѣ можетъ убѣдить каждаго, что если ея герои и не больные, то, во всякомъ случаѣ, ихъ нельзя назвать и здоровыми людьми; ихъ нравственный характеръ обнаруживаетъ несомнѣнные слѣды начинающагося вырожденiя; сами-же они стоятъ, такъ сказать, на рубежѣ, отдѣляющемъ здоровье отъ болѣзни. Рубежъ этотъ очень неопредѣлененъ: достаточно какого-нибудь одного обстоятельства, чтобы совершенно уничтожить его и почти, въ буквальномъ смыслѣ этого слова, свести Степана Трофимовича съ ума. Дѣйствительно, ссора съ Варварой Петровной, болѣе крупная, чѣмъ всѣ предшествующiя, охлажденiе, которое онъ замѣтилъ въ ней, оскорбительныя предложенiя, которыя сдѣлала ему его «самодурная подруга», не считавшая нужнымъ щадить его нравственное достоинство, все это окончательно потрясло его умственный аппаратъ. Наговоривъ глупостей и сдѣлавъ скандалъ на томъ литературномъ вечерѣ, о которомъ я уже упоминалъ, онъ убѣжалъ домой, просидѣлъ нѣкоторое время взаперти, никого къ себѣ не пуская, затѣмъ надѣлъ шинель и высокiе сапоги и, взявъ всѣ имѣющiя у него деньги, въ количествѣ 40 рублей, пустился въ путь-дорогу. Какъ, куда, зачѣмъ? Онъ этого самъ не зналъ. Онъ просто вышелъ за городъ на большую дорогу и пошелъ по ней куда глаза глядятъ. Въ умѣ его смутно мелькала мысль, что онъ идетъ къ какому-то «marchand» наниматься въ гувернеры. Но гдѣ обрѣтается этотъ marchand, кто онъ такой, и существуетъ-ли вообще во всей Россiи какой-нибудь marchand, который-бы могъ нуждаться въ услугахъ Степана Трофимовича, всѣ эти вопросы если и приходили на умъ, то только на минуту, и онъ не трудился прiискивать отвѣтовъ на нихъ. Онъ, по словамъ автора, находился, какъ-бы въ забытьи, «основательно разсуждать или хоть отчетливо сознавать было для него невыносимо» (ч. 3, стр. 245). Встрѣтившись съ мужиками, которые подсадили его на телѣгу и подвезли къ близлежавшей деревнѣ, онъ обнаружилъ въ своихъ разговорахъ съ ними всѣ признаки несомнѣннаго умственнаго разстройства. Въ деревнѣ онъ наткнулся на какую-то особу, торговавшую книгами, еще не старую, и плѣнился ею. Мысль о мифическомъ купцѣ какъ-то испарилась изъ его головы, и вмѣсто нея 

174

явилась другая не менѣе блистательная идея: вмѣстѣ съ миловидной книгоношей распространять въ народѣ евангелiе. Замѣтьте при этомъ, Степанъ Трофимовичъ всю свою жизнь считалъ себя вольтерiанцемъ и даже гордился своимъ вольнодумствомъ; теперь тотъ-же Степанъ Трофимовичъ вдругъ преобразился въ отчаяннаго скептика. Затѣмъ Степанъ Трофимовичъ начинаетъ городить безсвязную нелѣпость и, наконец, самъ чувствуетъ, что онъ; какъ говорится, сбился съ панталыку. «Я ужасно сбился; признается несчастный, я никакъ не могу вспомнить, что я хотѣлъ сказать. О, блаженъ тотъ, кому Богъ посылаетъ всегда женщину, и я думаю даже, что я въ нѣкоторомъ восторгѣ. И на большой дорогѣ есть высшая мысль! вотъ, вотъ, что я хотѣлъ сказать, про мысль»... и т. д. (ib, стр. 266). Въ этотъ перiодъ умственнаго разстройства Степану Трофимовичу пришла въ голову генiальная мысль «о бѣсахъ, вошедшихъ въ молодое поколѣнiе» (стр. 280). Г. Достоевскому такъ понравилась эта идея, что онъ положилъ ее въ основу своего романа. Что сказать объ авторѣ, который руководится въ своемъ творчествѣ бредомъ сумасшедшаго? Впрочемъ, Богъ съ ними. Бредъ Степана Трофимовича продолжался недолго, и г. Достоевскому неудалось позаимствоваться у него слишкомъ многимъ. Доѣхавъ съ своей книгоношею до другого села, онъ внезапно занемогъ, и черезъ нѣсколько дней умеръ. Варвара Петровна не умерла, но, по всей вѣроятности, и она впала въ такое состоянiе, въ которомъ даже и не опытный психiатръ усмотритъ симптомы умственной болѣзни. По крайней мѣрѣ, у нея еще раньше являлись такiя дикiя и нелѣпые фантазiи (въ родѣ, напр., сватовства Даши на Степанѣ Трофимовичѣ), что признать ее вполнѣ здоровою никогда нельзя было; подъ гнетущимъ влiянiемъ самодурного и ограниченнаго эгоизма ея характеръ долженъ былъ съ годами точно также вырождаться, какъ вырождался характеръ Степана Трофимовича, подъ влiянiемъ эгоизма трусливаго, малодушнаго, пассивно-созерцательнаго самообожанiя. Только вырожденiе въ томъ и въ другомъ случаѣ принимало различныя формы. У одной, оно переходило въ «перiодъ предвѣстниковъ» неистовства (такъ называемой манiи), у другого въ меланхолiю. Внезапные порывы неистовства или приступы гнетущей тоски, эти психiатрическiе феномены, были самымъ обыденнымъ явленiемъ въ жизни нашихъ папенекъ и маменекъ, нашихъ Варваръ Петровнъ 

175

и Степановъ Трофимовичей. Особенно обыденны приступы меланхолiи въ средѣ нашихъ «либераловъ-идеалистовъ». Эта знаменитая «русская тоска» (какъ называетъ ее одинъ нашъ романистъ); которая по своей тупой, гнетущей боли едва-ли не ужаснѣе англiйскаго сплина и нѣмецкаго weltschmerz'a хорошо знакома и современному поколѣнiю, хотя теперь она принимаетъ нѣсколько иныя, болѣе человѣчныя формы. У нашихъ отцовъ она проявлялась въ гнетущемъ сознанiи собственнаго ничтожества, незнанiи за что взяться и на чемъ остановить свою дѣятельность, и шатанiи изъ стороны въ сторону. У него не было силъ бороться съ окружающимъ самодурствомъ, онъ пассивно ему подчинялся и это пассивное подчиненiе, обусловливаемое всѣмъ складомъ жизни, заставляло его подчасъ презирать самого себя. «Какой я жалкiй, пошлый, ничтожный глупецъ, ни начто-то я не годенъ, ничего-то я не могу сдѣлать; каждый самодуръ можетъ плевать мнѣ въ глаза, а я все сношу съ терпѣливою покорностью, потому что нѣтъ у меня силъ для борьбы, нѣтъ у меня смѣлости для открытаго протеста». Чтобы подсластить горечь этой мысли, онъ начиналъ прiискивать какiя-нибудь «смягчающiя обстоятельства» въ пробѣлахъ своего образованiя, въ своей личной безталантности и т. д. Но само собою понятно, что чѣмъ болѣе его мысль работала въ этомъ направленiи, тѣмъ съ большимъ пессимизмомъ онъ относился къ своему «я», тѣмъ сильнѣе становились приступы хандры. Однако, у человѣка, невпавшаго окончательно въ умственную болѣзнь, такое умственное, подавленное состоянiе духа не могло сдѣлаться постояннымъ; оно неизбѣжно, въ силу реакцiи, должно было смѣняться противуположнымъ настроенiемъ, радостнымъ и почти тоже болѣзненнымъ самовозвеличенiемъ. За минутами унизительнаго сознанiя собственной дрянности, слѣдовали минуты какого-то самозабвенiя; человѣку казалось тогда, что онъ лучше и выше всѣхъ остальныхъ людей, что они только не могутъ его понять, что они ему завидуютъ, что они его боятся, и что онъ совсѣмъ не подчиняется имъ, а только гордо изолируетъ себя отъ ихъ пошлости. Зачѣмъ мнѣ, думалось ему въ эти счастливыя минуты, «вязаться со всякою швалью, они сами по себѣ, я самъ по себѣ, я плюю на нихъ, потому что я выше ихъ». Степанъ Трофимовичъ постоянно находился въ этой перемежающейся лихорадкѣ самоуниженiя и самовозвеличенiя. То онъ плевалъ на себя, то съ тщеславною 

176

гордостью смотрѣлъ черезъ плечо на своихъ ближнихъ. Г. Достоевскiй очень тонко подмѣтилъ этотъ замѣчательный психологическiй или, лучше сказать, психiатрическiй феноменъ и ярко очертилъ его въ отношенiяхъ своего героя къ подругѣ его Варварѣ Петровнѣ. Въ минуты самовозвеличенiя Степанъ Трофимовичъ третировалъ свою подругу съ поистинѣ комическимъ высокомѣрiемъ; въ эти минуты ему казалось, что Варвара Петровна боится его удивительныхъ талантовъ, завидуетъ ему, преклоняется передъ его гигантско-умственною силою и питаетъ преступныя намѣренiя эксплуатировать своего даровитаго друга въ своихъ личныхъ интересахъ. Эти тщеславныя идеи до такой степени овладѣвали его умомъ, что онъ былъ даже не въ силахъ таить ихъ про себя; онъ откровенно сообщилъ ихъ не только своимъ друзьямъ, но даже и самой Варварѣ Петровнѣ. Варвара Петровна, никогда ничего не забывавшая, записывала въ своемъ сердцѣ забавныя претензiи своего друга, и потомъ, черезъ много лѣтъ, жестоко мстила за нихъ. Ее не смягчало даже то обстоятельство, что у ея друга эти припадки самовозвеличенiя быстро смѣнялись припадками самоуниженiя, что вслѣдъ за письмами (хотя онъ могъ видѣться съ ней ежеминутно, потому что жилъ въ одномъ домѣ, но онъ имѣлъ обыкновенiе, какъ уже было замѣчено выше, формулировать свои душевныя состоянiя въ эпистолярной формѣ), наполненными тщеславными притязанiями, упреками и высокомѣрными назиданiями, она получала письма, въ которыхъ ея другъ униженно просилъ ее не вмѣнять ему въ осужденiе его гордости, въ которыхъ онъ смѣшивалъ себя съ грязью, и ее ставилъ на недосягаемый пьедесталъ. Въ эти свои несчастныя минуты Степанъ Трофимовичъ считалъ себя едва-ли не за самого жалкаго и ничтожнаго человѣка во всемъ мiрѣ. Онъ не болѣе, какъ простой приживальщикъ богатой помѣщицы; она его благодѣтельница и онъ настолько наглъ и безчестенъ, что принимаетъ ея благодѣянiя. Да это-ли одно? Онъ сына своего ограбилъ, онъ крѣпостныхъ своихъ проигрывалъ въ карты, онъ ведетъ праздную, пошлую жизнь, онъ измельчалъ до того, что напивается пьянымъ и убиваетъ время за игрою въ ералашъ? О, какъ онъ жалокъ и ничтоженъ! Въ послѣднее время, какъ повѣствуетъ авторъ, Степанъ Трофимовичъ все чаще и чаще «началъ впадать въ хандру и въ шампанское». Болѣзнь, или, лучше 

177

сказать, симптомы — предвѣстники болѣзни принимали все болѣе и болѣе угрожающую форму и привели его, наконецъ, къ этой роковой катастрофѣ, которая стоила ему жизни. Впрочемъ, исходъ могъ быть и другой: Степанъ Трофимовичъ могъ-бы впасть, напримѣръ, въ тихiй идiотизмъ и окончить свою жизнь «выжившимъ изъ ума» старикомъ. Этотъ исходъ былъ очень обыкновененъ въ жизни людей, подобныхъ ему. Конечно, ихъ не называли идiотами, но это дѣлалось только изъ приличiя или-же по невѣжеству. — Я не хочу, разумѣется, этимъ сказать, что всѣ эти люди или даже большинство ихъ кончали сумасшествiемъ или идiотизмомъ. Подобная мысль шла-бы, очевидно, въ разрѣзъ съ фактами; я хочу только сказать, что при данныхъ условiяхъ ихъ жизни и ихъ психической организацiи такой конецъ былъ весьма возможенъ, а при извѣстныхъ обстоятельствахъ, въ родѣ, напримѣръ, тѣхъ, въ которыя авторъ ставитъ Степана Трофимовича, даже неизбѣженъ. Не случись этихъ обстоятельствъ (скандала на литературномъ вечерѣ, ссоры съ Варварой Петровной, сватовства на Дашенькѣ и т. п.), Степанъ Трофимовичъ могъ-бы мирно и спокойно дожить свой вѣкъ, не обнаруживая никакихъ рѣзкихъ признаковъ умственнаго разстройства. Жизнь-же большинства нашихъ отцовъ и матерей, изъ среды интелигентнаго мѣщанства и «дворянскихъ гнѣздъ», представляла такъ мало поводовъ къ сильнымъ душевнымъ волненiямъ, такъ рѣдко выходила изъ своей обычной, рутинной колеи, что зародыши ихъ умственныхъ болѣзней не находили достаточно пищи для своего развитiя; умственныя болѣзни являются обыкновенно, какъ справедливо замѣчаетъ одинъ психиатръ, продуктомъ дѣятельнаго умственнаго напряженiя. Только тамъ, гдѣ умственная жизнь, нервная дѣятельность достигаютъ высшихъ формъ своего развитiя, только тамъ является возможность ясно выраженныхъ формъ умственнаго разстройства. У низшихъ животныхъ, у дикихъ и полуцивилизованныхъ народовъ случаи помѣшательства очень рѣдки, и при этомъ самое помѣшательство носитъ характеръ афективнаго помѣшательства, т. е. почти исключительно ограничивается болѣзненнымъ разстройствомъ въ сферѣ чувствъ. Чисто умственныя аномалiи, какъ и вся умственная жизнь, находятся у нихъ еще въ зародышѣ, и до такой степени перепутываются и смѣшиваются съ здоровыми, 

178

нормальными проявленiями человѣческаго организма, что никому и на умъ не приходитъ видѣть въ нихъ какую-нибудь особенную болѣзнь. Но умственная жизнь развивается, а вмѣстѣ съ нею развиваются и зародыши ея аномалiи, развиваются и принимаютъ, наконецъ, такiя рѣзкiя формы, что уже теперь никто не ошибается насчетъ ихъ истиннаго значенiя и не смѣшиваетъ ихъ съ здоровымъ состоянiемъ человѣка. Такимъ образомъ, развитiе умственныхъ болѣзней прямо пропорцiонально умственному прогрессу, развитiю цивилизацiи. Это не значитъ, что ихъ порождаетъ цивилизацiя; нѣтъ, цивилизацiя (я употребляю это слово исключительно въ смыслѣ умственнаго прогресса) дѣлаетъ только явнымъ то, что до нея было скрытымъ, развиваетъ тѣ сѣмена, которыя запали въ человѣческую душу, когда человѣкъ былъ еще тупымъ невѣждою, когда его окружали ненормальныя условiя дикой или полуцивилизованной жизни. За эти-то условiя, за его прежнюю дикость она и заставляетъ его расплачиваться. Какъ мстительная Немезида — она никого не забываетъ, она тщательно сберегаетъ и дурныя и хорошiя сѣмена, и зародыши здороваго развитiя, и зародыши болѣзненнаго вырожденiя; она не дѣлаетъ выбора, она съ одинаковою заботливостью вскармливаетъ и возращаетъ и «зерна и плевелы». Кто виноватъ, что плевелы разрослись? Конечно, тотъ, кто ихъ посѣялъ. Что въ умахъ людей этого поколѣнiя, среди котораго жилъ Степанъ Трофимовичъ, эти плевелы были посѣяны, что въ ихъ психическомъ организмѣ гнѣздились зародыши умственныхъ аномалiй, въ этомъ насъ вполнѣ убѣждаетъ представленный здѣсь краткiй анализъ наиболѣе выдающихся чертъ ихъ характеровъ. Конечно, ни чрезмѣрно развитый эгоизмъ, ни чрезмѣрно развитое чувство страха, ни безпричинная тоска, перемежающаяся съ безпричиннымъ самовосхищенiемъ, ни самодурство, взятыя сами по себѣ, еще не составляютъ никакой умственной болѣзни, но они составляютъ то, что на языкѣ психiатровъ можетъ быть названо «insant temperament», нездоровое умственное состоянiе. Такой «insant temperament» не всегда ведетъ къ умственному разстройству, но, передаваясь по наслѣдству, при благопрiятныхъ обстоятельствахъ, онъ, въ большинствѣ случаевъ, вырождается въ помѣшательство. Условiя, среди которыхъ жили наши Степаны Трофимовичи, какъ я уже сказалъ, мало благопрiятствовали подобному вырожденiю: почти 

179

совершенное отсутствiе дѣятельной нервной жизни, царящая кругомъ умственная спячка — вотъ, что ихъ гарантировало отъ умственныхъ болѣзней. Зародыши умственныхъ аномалiй остались зародышами и въ этомъ видѣ перешли по наслѣдству къ ихъ дѣтямъ. Условiя жизни послѣднихъ были, какъ всѣмъ извѣстно, нѣсколько иными, чѣмъ первыхъ. Подсмотримъ-же теперь, насколько эти новыя условiя благопрiятствовали или неблагопрiятствовали развитiю тѣхъ умственныхъ предрасположенiй, которыя господа Верховенскiе и Ставрогины завѣщали своимъ дѣтямъ.

П. Н.

(Окончанiе будетъ.)