П. Н. <Ткачевъ П. Н.> Больные люди. «Бѣсы», романъ Федора Достоевскаго, въ трехъ частяхъ. Спб., 1873. // Дѣло. 1873. № 4. С. 359-381.
<359>
СОВРЕМЕННОЕ ОБОЗРѢНIЕ.
БОЛЬНЫЕ ЛЮДИ.
VI.
Въ предъидущей главѣ мы видѣли, какъ отнесся г. Достоевскiй къ тому поколѣнiю, представителями котораго были отцы Верховенскiе и Ставрогины; теперь посмотримъ, какъ онъ представляетъ намъ ближайшую ихъ генерацiю, ихъ родныхъ дѣтокъ.
Люди изъ «либераловъ-идеалистовъ» а la Верховенскiй или матери изъ категорiи помѣщицъ-самодурокъ а la Ставрогина имѣли прекрасное обыкновенiе держаться относительно воспитанiя своихъ дѣтей спокойнаго правила laissez-faire. Сбывъ ребенка въ какое-нибудь казенное заведенiе, сдавъ на руки гувернеру или учителю, они считали свою воспитательную роль оконченною и тщательно воздерживались отъ всякаго влiянiя на подраставшее поколѣнiе. Конечно, это дѣлалось не ради какого-нибудь отвлеченнаго принципа, а просто по лѣни, эгоизму да невѣжеству. Люди, подобные Верховенскимъ и Ставрогинымъ, очень хорошо знали, что въ тепличной атмосферѣ крѣпостного быта дѣти должны были рости чисто-ростительною жизнiю; отъ нихъ не требовалось ни развитiя активной воли, ни воспитанiя общественнаго чувства, тѣмъ менѣе образованiя, которое-бы становилось въ разрѣзъ съ
360
общепризнаннымъ кодексомъ крѣпостныхъ понятiй и привычекъ. Такъ-какъ будущая карьера ребенка заранѣе опредѣлялась извѣстнымъ служебнымъ рангомъ, а матерiальное его обеспеченiе готовымъ крестьянскимъ оброкомъ, то родительскiя заботы о рацiональномъ воспитанiи были совершенно излишни. Да и къ чему-бы послужило это воспитанiе, если-бъ оно и сознавалось въ такой невѣжественной и лѣнивой школѣ, какъ маменьки Ставрогины и папеньки Верховенскiе, когда дальнѣйшее умственное развитiе дѣтей обусловливалось, по преимуществу, интересами и умственнымъ складомъ той среды, въ которую они попадали. Правда, въ большинствѣ случаевъ, интересы и умственное мiросозерцанiе этой среды ничѣмъ существеннымъ не отличались отъ интересовъ и мiросозерцанiя родителей. Дѣти попадали обыкновенно въ житейскiе тиски такихъ-же самодуровъ или такихъ-же тряпичныхъ идеалистовъ, какими были и ихъ почтенные папеньки и маменьки. Но съ дѣтьми гг. Верховенскихъ и Ставрогиныхъ приключилась неожиданная штука; въ тотъ самый моментъ, когда имъ пришло время учиться, та среда, которой было препоручено ихъ обученiе, подверглась вторженiю нѣкоторыхъ новыхъ, рутиною непредусмотрѣнныхъ, умственныхъ элементовъ. Дѣтей охватилъ потокъ какихъ-то «идей», ни разу еще не попадавшихъ въ прописи, какихъ-то «высшихъ интересовъ», весьма мало гармонировавшихъ съ реальными интересами ихъ отцовъ. Можетъ быть, эти дѣти, всѣ эти Верховенскiе, Ставрогины, Шатовы, Кириловы, Виргинскiе etc. etc. при иной наслѣдственной организацiи и не оказались-бы слишкомъ падкими на «новыя идеи» и «высшiе интересы»; но организацiя-то ихъ была ужь очень воспрiимчива. Восковыя свойства нашихъ душъ, конечно, еще не разъ дадутъ себя знать въ нашей послѣдующей исторiи, и имъ мы будемъ обязаны еще многими чудными метаморфозами въ близкомъ будущемъ. Но едва-ли хоть одна изъ предстоящихъ намъ метаморфозъ будетъ заключать въ себѣ столько трагическаго элемента, сколько та метаморфоза, которая превратила законныхъ дѣтищъ гг. Верховенскихъ, Ставрогиныхъ, Шаговыхъ, Кириловыхъ etc. въ «рыцарей идей». Это была просто какая-то глупая и въ то же время безчеловѣчная иронiя судьбы: изъ воска вздумали лѣпить фигуры, предназначенныя для мышленiя! Какая несообразность! Но это еще не все: позволивъ этимъ фигуркамъ
361
думать, желать, создавать великолѣпнѣйшiе идеалы, имъ не дали ни малѣйшей возможности осуществлять свои желанiя, переводить теорiю въ практику, идеалъ — въ дѣйствительность. Ихъ идеи были какъ-бы законопачены въ ихъ головахъ; если имъ и позволялось иногда вылѣзать наружу, то все-таки не иначе, какъ подъ формою все той-же абстрактной идеи. Вѣчно носить въ умѣ идеи, которымъ никогда не суждено перейти въ дѣло, т. е. дойти до послѣдняго фазиса развитiя каждой мысли, — это уже само по себѣ пытка, и страшно-мучительная пытка. Однако, и это еще было не все. Можно жить, и даже очень прiятно жить, однѣми идеями, не мечтая о ихъ практическомъ осуществленiи, если только въ запасѣ имѣется достаточное количество пищи для постояннаго обновленiя и развитiя идей. Въ этомъ случаѣ самый процессъ развитiя идей до такой степени можетъ увлечь человѣка въ мiръ безпечальнаго созерцанiя «отвлеченностей», что до всего прочаго, до практическаго мiра реальныхъ конкретностей, ему и дѣла никакого не будетъ: онъ станетъ самодовольно наслаждаться въ своемъ царствѣ, и хотя это царство только идеальное царство, но онъ не промѣняетъ его на царство реальное, земное. Какъ-бы ни шла въ разрѣзъ дѣйствительность съ его идеалами — это нисколько не разстроитъ его счастливаго настроенiя духа, а только еще болѣе заставитъ его привязаться къ послѣднимъ и стать въ сторонѣ отъ первой. Не въ такомъ положенiи очутилось несчастное потомство господъ Верховенскихъ и Ставрогиныхъ. Въ ихъ головы было втиснуто нѣсколько идей, но имъ не дано было никакихъ прочныхъ ресурсовъ для питанiя и развитiя этихъ идей. Жить идеями, полюбить эти идеи и въ то-же время не имѣть возможности ни осуществлять ихъ внѣ, ни поддерживать внутреннiй процессъ ихъ развитiя — вотъ по-истинѣ великая пытка, способная сломить и желѣзнаго, не только-что воскового человѣчка! И на эту пытку осудила жизнь ничѣмъ неповинное потомство Верховенскихъ и Ставрогиныхъ. Конечно, и сами родители не могутъ тутъ «умыть рукъ». Не могутъ они сказать: мы тутъ не причемъ: независящiя отъ насъ обстоятельства сдѣлали изъ нашихъ дѣтей то, чѣмъ они никогда не сдѣлались-бы, если-бы...» и т. д. Правда, насчетъ и идей — отцы не повинны; эти идеи, по большей части, забрались въ юныя головы, какъ уже сказано, безъ отцовской воли и благословенiя. Но
362
воскоподобный характеръ, но трусливая пассивность, слабость мозговъ, привычка къ умственной спячкѣ — развѣ это не отцовское наслѣдiе и развѣ не ему обязаны дѣти своей трагической судьбою? Конечно, тутъ были и другiя условiя, имѣвшiя роковое значенiе въ ихъ жизни, но все-таки за ними никогда не слѣдуетъ просматривать влiянiе наслѣдственности. Спору нѣтъ, что дѣйствительность слишкомъ мало гармонировала съ лучшими стремленiями, навѣянными новыми идеями, конечно, требовалось много героизма, чтобы вступить съ нею въ борьбу; все это вѣрно. Однако-жъ вѣрно и то, что борьба, какъ-бы она ни была сама по себѣ безнадежна, въ тысячу разъ лучше вѣчнаго приготовленiя къ ней, безконечныхъ сборовъ и никогда неосуществляющихся ожиданiй. Тамъ все-таки дѣятельность, тамъ жизнь, здѣсь пассивное, сонное прозябанiе. Человѣкъ, вступившiй въ борьбу, не чувствуетъ ранъ, наносимыхъ ему вражескимъ оружiемъ, онъ не замѣчаетъ своей крови, ему некогда ни скучать, ни отчаиваться; онъ забываетъ о самомъ себѣ, и хотя онъ погибаетъ, но вы не назовете его несчастнымъ. Несчастенъ, глубоко несчастенъ только тотъ человѣкъ, который падаетъ и изнемогаетъ еще прежде, чѣмъ вступить въ реальную борьбу, который самъ вѣчно убиваетъ себя малодушнымъ сомнѣнiемъ и, постоянно приготовляясь къ чему-то, постоянно опускаетъ руки, съ отчаянiемъ восклицая: зачѣмъ? Что изъ этого выйдетъ? Что я могу сдѣлать? При подобномъ настроенiи духа, идея, требующая энергiи, является дѣйствительно мучителемъ человѣка, она тиранитъ его и, взамѣнъ этихъ мученiй, не обѣщаетъ ему никакихъ радостей. Разъ попавъ въ человѣческую голову, не находя тамъ никакихъ матерiяловъ для своего дальнѣйшаго внутренняго развитiя и никакихъ средствъ для своего внѣшняго осуществленiя на практикѣ, она становится какимъ-то уже чисто-патологическимъ явленiемъ. Задержанная въ своемъ логическомъ развитiи, она безпорядочно вмѣшивается во всѣ сферы внутренней жизни человѣка, насильно ввязывается въ такiе психическiе процессы, которые безъ нея совершались-бы гораздо правильнѣе; она получаетъ какое-то уродливое, ненормальное развитiе... Прибавьте къ этому тотъ унаслѣдованный болѣзненный темпераментъ, о которомъ я говорилъ выше, и вы легко поймете, что метаморфоза, превратившая «либераловъ-идеалистовъ», «самодуровъ», лакействующихъ крѣпостныхъ въ «рыцарей идей», въ протестантовъ, что эта
363
метаморфоза создала почву, въ высокой степени благопрiятную для развитiя психическихъ аномалiй, умственнаго помѣшательства. Я не хочу этимъ сказать, будто умственное помѣшательство было необходимымъ, естественнымъ продуктомъ тѣхъ психическихъ и общественныхъ условiй, при которыхъ росли разные Шатовы, Кириловы, Верховенскiе и имъ подобные, что личности въ родѣ названныхъ должны быть типическими представителями своего поколѣнiя. Нѣтъ, и у этого поколѣнiя, несмотря на всѣ благопрiятныя обстоятельства, болѣзненное вырожденiе характера уже потому не могло сдѣлаться общимъ, обыденнымъ явленiемъ, что оно имѣло, подобно поколенiю отцовъ, восковую душу. Восковая душа, облегчивъ съ одной стороны, усвоенiе новыхъ идей, проникновенiе новыми интересами, съ другой, предохранила юношей отъ печальныхъ послѣдствiй метаморфозы, ускорила или, по крайней мѣрѣ, сдѣлала возможнымъ ея обратный процессъ: отъ «рыцаря идеи» къ либералу-идеалисту, отъ смѣлаго теоретика къ осторожному практику, отъ протестанта къ вялому самодуру или къ пассивно-подчиняющемуся человѣку. Восковая душа спасла многихъ отъ отчаянiя и самыхъ непримиримыхъ превратила въ тихенькихъ овечекъ; она приспособила большинство къ новымъ или, лучше сказать, новѣйшимъ требованiямъ жизни, и, такимъ образомъ, благодаря ей, дѣтская трагедiя окончилась водевилемъ съ переодѣваньями. Восковая душа облегчила непосредственный переходъ дѣтей господъ Верховенскихъ и Ставрогиныхъ въ адвокатуру, земство, пристроила ихъ къ концессiямъ, ко всевозможнымъ акцiонернымъ компанiямъ, желѣзно-дорожному дѣлу, къ обществу поощренiя русской торговли и промышленности и т. п. Вообще воскъ, какъ извѣстно, вещество весьма пригодное для выдѣлки маленькихъ фигурокъ, и воскового рыцаря идей очень легко было перелѣпить въ современнаго Молчалина. Для того, чтобы человѣкъ могъ помѣшаться на идеѣ, нужно, чтобы онъ былъ вообще способенъ крѣпко прилѣпиться къ идеѣ, чтобы она сдѣлалась выдающимся, господствующимъ факторомъ его душевной жизни. Но воскъ очень мягокъ и вылѣпленныя изъ него формы не отличаются большою прочностью; ихъ безъ особаго труда можно смять и передѣлать. Вотъ почему, какъ я уже сказалъ, помѣшательство, несмотря на условiя, несомнѣнно ему благопрiятствовавшiя, все-таки не сдѣлалось явленiемъ общимъ, а скорѣе является, какъ
364
нѣкоторое исключенiе. Но если рѣзко-выраженныя формы умственныхъ болѣзней и составляютъ рѣдкое изъятiе изъ общаго правила, то нельзя того-же сказать о формахъ менѣе ясно выраженныхъ, о тѣхъ формахъ, которыя являются какъ-бы переходною ступенькою между здоровымъ и больнымъ состоянiемъ человѣческой души. Идеи, запертыя въ головахъ, въ уединенное заключенiе и посаженныя на весьма скудную дiэту, не могутъ развиваться вполнѣ нормально; желанiя, которымъ никогда не суждено удовлетворяться, не могутъ не оставлять слѣда какой-то приниженности, недовольства на общемъ фонѣ психической жизни. И пока уединенно законопаченныя идеи окончательно не повытряхиваются изъ головы, пока не замрутъ желанiя и не затушуются «высшiе интересы» другими интересами, хотя и не столь возвышенными, но за-то болѣе реальными, пока всѣ эти метаморфозы не совершатся въ восковой душѣ юноши, до тѣхъ поръ въ этой душѣ есть много поводовъ къ развитiю психическихъ аномалiй. Мы указали нѣкоторые изъ нихъ; но это еще не всѣ; были и другiе и, быть можетъ, не менѣе существенные. Здѣсь намъ нѣтъ надобности перечислять ихъ отъ перваго до послѣдняго, но нельзя не остановить вниманiе, по крайней мѣрѣ, хоть на одномъ изъ нихъ, — на рѣшительномъ преобладанiи интелектуальной жизни надъ прочими сторонами характера дѣтей. Такое отсутствiе равновѣсiя въ отправленiяхъ психическаго организма, взятое само по себѣ, можетъ быть, и не составляетъ недостатка, и во всякомъ случаѣ никто не увидитъ въ немъ болѣзненной аномалiю. Но вспомните, что психическiй организмъ младшихъ Ставрогиныхъ, Верховенскихъ, и др. былъ весьма мало подготовленъ къ подобному казусу; вспомните, что длинный рядъ предшествующихъ генерацiй велъ жизнь, по преимуществу, растительную; что у этихъ полу-людей элементъ чувственно-животный рѣшительно преобладалъ надъ элементомъ интелектуальнымъ; вспомните, что нѣкоторыя изъ этихъ дѣтей, какъ, напр., Шатовъ непосредственно вышли изъ той «суровой среды» гдѣ, по мѣткому замѣчанiю одного современнаго поэта, «поколѣнiя людей живутъ безсмысленнѣй звѣрей и мрутъ безъ всякого слѣда и безъ урока для дѣтей». И вдругъ этотъ слабый интелектъ, непривыкшiй къ самостоятельной работѣ, всегда игравшiй второстепенную, подчиненную роль, возводится на степень главнаго, преобладающаго фактора душевной жизни: ему
365
передаются всѣ бразды внутренняго управленiя, ему стараются насильственно подчинить тѣ чисто-инстинктивныя проявленiя человѣческой природы, которыя еще такъ недавно считались неподлежащими никакому разумному контролю. Развѣ подобный психическiй переворотъ, развѣ это неожиданное перемѣщенiе центровъ тяжести психической жизни не грозитъ весьма серьезными опасностями бѣдному уму дѣтей? Правда, и тутъ восковыя свойства ихъ души помогли имъ и счастливо выручили изъ бѣды; «жизнь по принципу», надъ которой въ свое время такъ много смѣялись, въ которой, дѣйствительно часто встрѣчалось не мало нелѣпостей и эксцентричностей, но которая все-таки показывала, что у человѣка преобладаетъ критика надъ рутиною, разумность надъ животностью, — эта жизнь очень скоро выродилась въ пустое и водянистое резонерство, язву нашихъ дней.
Наконецъ, нельзя не указать еще на одно обстоятельство, въ высокой степени благопрiятствовавшее болѣзненному вырожденiю характеровъ, — это тѣ внѣшнiя условiя, та матерiяльная обстановка, въ которой очутилось большинство дѣтей послѣ отмѣны крѣпостного права. Здѣсь не мѣсто говорить подробно объ этихъ условiяхъ, но никто не станетъ отрицать, что даже съ чисто-гигiенической точки зрѣнiя они были крайне неудовлетворительны. Жизнь пролетарiя, а именно такую жизнь приходилось вести разнымъ Верховенскимъ, Виргинскимъ, Шатовымъ, Кириловымъ и т. п., уже сама по себѣ представляетъ весьма мало шансовъ для здороваго развитiя человѣческаго организма. Только натуры энергическiя, только дѣятельные и мужественные характеры, только люди, привыкшiе къ самостоятельному труду, не раздавлены ея тяжелымъ бременемъ, только они въ состоянiи выйдти цѣлыми и невредимыми изъ той тяжелой борьбы, которую она имъ готовитъ. Но потомство людей сороковыхъ годовъ, какъ мы уже знаемъ, не отличалось подобными качествами; имъ негдѣ и некогда было выработаться.
Крѣпостное право завѣщало имъ лѣнь, непривычку къ дѣятельной жизни, пассивность и вялость. И съ такими свойствами имъ пришлось попасть въ обстановку пролетарiя! Правда, и это влiянiе недолго имѣло мѣсто. Скоро для дѣтей открылись заманчивыя перспективы практической дѣятельности; потребовались «дѣятели и сѣятели», открылись вакансiи въ судебномъ вѣдомствѣ, пошли въ ходъ
366
разные банки, акцiонерныя, торговыя, техническiя и иныя общества, бѣдняку была брошена довольно вкусная подачка, и настроенiе его духа совершенно измѣнилось. Но все это случилось уже нѣсколько позже. Условiя жизни юношества измѣнились, и восковыя свойства его души, гарантировали его отъ дальнѣйшихъ умственныхъ и нравственныхъ потрясенiй. Тѣмъ не менѣе, однако, раньше, какъ мы старались выше объяснить, несомнѣнно существовалъ такой моментъ, когда всѣ условiя, — и наслѣдственныя предрасположенiя, и внѣшняя обстановка и характеръ воспитанiя, — были въ высокой степени благопрiятны для развитiя психическихъ аномалiй, весьма близко приближающихся къ концу пограничной области, отдѣляющей болѣзнь отъ здоровья.
VII.
Г. Достоевскiй беретъ на себя трудъ анализировать эти аномалiи. Задача, повидимому, вполнѣ соотвѣтствующая его таланту, таланту весьма искустному въ психiатрическомъ анализѣ и никогда невыходящему за предѣлы этого анализа. Однако, на этотъ разъ работа оказалась совершенно не подъ силу автору. Я уже выше сказалъ, что г. Достоевскiй способенъ на анализъ лишь нѣкоторыхъ психiатрическихъ явленiй; изъ «Бѣсовъ» оказывается, что это именно тѣ явленiя, которыя, такъ сказать, болѣе или менѣе присущи его собственной душѣ; что онъ, какъ и большинство нашихъ беллетристовъ, совершенно неспособенъ къ объективному наблюденiю; созерцая собственныя внутренности, наблюдая за проявленiями своей личной психической жизни, г. Достоевскiй, какъ истый русскiй романистъ, воображаетъ, будто онъ изучаетъ дѣйствительность и создаетъ характеры живыхъ людей. Въ «Бѣсахъ» авторъ представляетъ намъ цѣлую галерею помѣшанныхъ юношей: Верховенскаго, Ставрогина (сыновей), Шатова, Кирилова, Шигалева, но ни въ одномъ изъ нихъ вы не увидите ни образа, ни подобiя живого человѣка; это какiе-то манекены, и къ каждому манекену нашитъ ярлыкъ съ означенiемъ характера бреда, которымъ онъ одержимъ. Одинъ бредитъ (въ буквальномъ смыслѣ этого слова, см. ч. II, стр. 280) проектомъ будущаго соцiальнаго устройства, по которому все человѣчество должно быть
367
раздѣлено на двѣ неравныя части: одна десятая получаетъ свободу личности и безграничное право надъ остальными девятью десятыми; а эти послѣднiе превращаются въ какихъ-то вьючныхъ животныхъ; и путемъ длиннаго ряда перерожденiй достигаютъ состоянiя первобытной райской невинности (ib, стр. 282). Другой бредитъ теорiей самоубiйства; третiй бредитъ теорiей самого г. Достоевскаго, изложенною въ «Гражданинѣ», о народѣ богоносцѣ, — теорiею, которая отождествляетъ понятiе о Богѣ съ понятiемъ о нацiональности (см. ч. II, стр. 62-64). Четвертый бредитъ теорiею какого-то разрушенiя, долженствующаго произойти при помощи всеобщаго разврата, оглупѣнiя, мошенничества и подставного Ивана Царевича (ч. II, стр. 304-308). Пятый ничѣмъ особеннымъ не бредитъ, но развратничаетъ до самозабвенiя, кусается и выкидываетъ всевозможныя эксцентрическiя штуки. За вычетомъ бреда, манекены г. Достоевскаго ничѣмъ особеннымъ другъ отъ друга не отличаются: Шатова не распознаешь отъ Кирилова, Верховенскаго отъ Ставрогина и т. п. Ихъ бредъ не находится ни въ какой логической связи съ ихъ характерами, да и характеровъ-то у нихъ никакихъ нѣтъ. Шатовъ и Кириловъ внѣ сферы своего бреда совсѣмъ какъ-бы не существуютъ; Верховенскiй сколько-нибудь своеобразенъ только въ своей фанатической исповѣди Ставрогину (ч. II, стр. 299-309). Но эта исповѣдь нимало не гармонируетъ съ общимъ характеромъ героя, выкроеннаго по шаблону лѣсковскихъ нигилистовъ. Ставрогинъ — это какое-то блѣдное воплощенiе какой-то мистической теорiи о характерѣ «русскаго человѣка», подробно излагаемой авторомъ въ фельетонахъ «Гражданина». Съ точки зрѣнiя этой теорiи русскiй человѣкъ, съ одной стороны, постоянно хочетъ дерзнуть, съ другой стороны, — дерзнувъ, стремится къ смиренному покаянiю и самобичеванiю. Такого-то, на все дерзающаго и кающагося, человѣка тщится г. Достоевскiй изобразить въ взбалмошномъ сынкѣ Варвары Петровны. Впрочемъ, моментъ покаянiя оттѣненъ весьма слабо. Ставрогинъ хотя и терпѣливо сноситъ плюхи «за грѣхи свои», но вообще кается не особенно усердно. За это авторъ истомляетъ его внутренними страданiями, доводитъ до отчаянiя и заставляетъ повѣситься. Но, независимо отъ полнаго отсутствiя художественности въ изображенiи характеровъ «юныхъ безумцевъ», субъективизмъ автора съ особою рельефностью высказывается въ
368
содержанiи того бреда, который онъ влагаетъ въ уста своихъ манекеновъ.
Бредъ вертится на такихъ мистико-загадочныхъ вопросахъ, о которых, кромѣ двухъ, трехъ московскихъ кликушъ, самого автора, да развѣ еще философа Страхова, вѣроятно, никто никогда во всей Россiи не думалъ и не думаетъ. Если-бы наше юношество воспитывалось подъ исключительнымъ влiянiемъ достопамятнаго Ивана Яковлевича, если-бы оно почерпало всю свою мудрость изъ богословскихъ писанiй Хомякова и философскихъ трактатовъ Кирѣевскаго, если-бы его вмѣсто гимназiй и университетовъ отправляли въ монастыри и къ отцамъ схимникамъ, если-бы оно съ пеленокъ было окружено спертою атмосферою семинарской схоластики, казарменной школы и юродствующаго невѣжества, — тогда, и только тогда, изъ его среды могли-бы выходить больные, одержимые шатовскимъ и кириловскимъ бредомъ. Авторъ какъ-будто не подозрѣваетъ, что между мiросозерцанiемъ сумасшедшаго и мiросозерцанiемъ той среды, изъ которой онъ вышелъ, всегда существуетъ самая тѣсная, неразрывная связь. Его занимаютъ тѣ-же вопросы, онъ разработываетъ тѣ-же темы, которые занимаютъ и разработываются окружающими его людьми; онъ никогда не выходитъ изъ круга ихъ интересовъ, ихъ мыслей. «Среда» доставляетъ ему весь тотъ психическiй матерiялъ, весь тотъ умственный фондъ, изъ котораго его больной мозгъ строитъ свои болѣзненныя представленiя и черпаетъ свои idees fixes. Идеи сумасшедшаго отличаются отъ идей породившей его среды не по своему содержанiю, а по характеру своего развитiя и въ особенности по своимъ отношенiямъ къ прочимъ факторамъ психической жизни человѣка. Какъ ни одинъ человѣкъ не можетъ видѣть во снѣ ничего такого, чего-бы онъ сознательно или безсознательно не передумалъ и не перечувствовалъ на яву, — такъ точно ни одинъ психически больной не можетъ формировать свои идеи независимо отъ данныхъ, сознательно или безсознательно усвоенныхъ отъ окружающихъ его людей. Поэтому по характеру сумасшествiя и по содержанiю бреда больного всегда возможно опредѣлить характеръ и мiросозерцанiе среды, изъ которой онъ вышелъ. Въ болѣзненныхъ представленiяхъ уродцевъ, созданныхъ не совсѣмъ нормальной фантазiей г. Достоевскаго, — уродцевъ, помѣшавшихся на какихъ-то неопредѣленно мистическихъ
369
пунктахъ, — очевидно, нисколько не отражается мiросозерцанiе той среды, — среды лучшей образованной молодежи, изъ которой они вышли. Правда, пунктъ помѣшательства Верховенскаго нѣсколько болѣе правдоподобенъ. Его idees fixe рѣзко отличаются отъ туманныхъ фантасмагорiй Шатова и Кирилова. Между нею и вопросами, волнующими ту среду, изъ которой вышелъ Верховенскiй, дѣйствительно существуетъ нѣкоторая связь, и помѣшательство на ней сына Степана Трофимовича, не представляя никакого обсурда, могло-бы, напротивъ, стать очень благодарною темою для психiатрическаго анализа. Но тутъ-то вотъ и обнаружилось все безсилiе авторскаго таланта, способнаго лишь на возпроизведенiе своихъ субъективныхъ ощущенiй. Онъ никогда не наблюдалъ и не можетъ себѣ представить, даже въ самыхъ общихъ, я не говорю уже, — образныхъ чертахъ психическое состоянiе человѣка, помѣшавшагося на идеѣ разрушенiя. Потому идея у него осталась сама по себѣ, а человѣкъ самъ по себѣ; между бредомъ и бредящимъ не существуетъ ни малѣйшей связи. Если-бы какой-нибудь шутникъ вырѣзалъ изъ романа тѣ страницы, на которыхъ напечатанъ разговоръ Верховенскаго съ Ставрогинымъ объ Иванѣ Царевичѣ (ч. 3, стр. 299-309), то читателю и въ умъ-бы никогда не пришло, что Верховенскiй фанатикъ, одержимый несбыточными идеями. Вообще характеръ этой личности составленъ механически крайне грубымъ и топорнымъ образомъ, изъ двухъ частичекъ, неимѣющихъ между собой ничего общаго: съ одной стороны, авторъ, позаимствовавъ изъ одного стенографическаго отчета нѣсколько бiографическихъ данныхъ объ одномъ подсудимомъ, вздумалъ воспроизвести ихъ въ лицѣ своего героя, съ другой стороны, онъ подслушалъ гдѣ-то чью-то мысль о необходимости «разрушенiя», не понялъ ея, перевралъ, перепуталъ, затѣмъ эту перевранную мысль облекъ въ формы безсвязнаго бреда и объявилъ, будто этотъ бредъ — idee fixe его героя. Но какой-же читатель этому повѣритъ? Читатель видитъ только плохое олицетворенiе одного стараго стенографическаго отчета и пришитую къ нему бѣлыми нитками какую-то нелѣпость, самимъ авторомъ изобрѣтенную и ничего общаго съ его стенографическимъ олицетворенiемъ неимѣющую. Совершенно не понимая, не имѣя даже ни малѣйшаго предчувствiя о тѣхъ психическихъ и физiологическихъ феноменахъ, которые совершаются въ душѣ человѣка, одержимаго
370
какою-нибудь idee fixe, авторъ наивно воображаетъ, будто достаточно заставить человѣка говорить безсвязный отрывочный вздоръ, притомъ вздоръ ни мало несообразный ни съ образомъ жизни этого человѣка, ни съ его поведенiем, ни съ дѣятельностью, — и характеръ больного субъекта очерченъ. Благодаря такой забавной мысли, герои послѣдняго романа г. Достоевскаго болѣе походятъ на пьяныхъ или на одержимыхъ острымъ delirium tremens, чѣмъ на хронически больныхъ, или вообще на трезвыхъ людей. Когда Верховенскiй начинаетъ излагать Ставрогину свое profession de foi, то у послѣдняго прежде всего является вопросъ: «гдѣ онъ успѣлъ напиться»? Вѣроятно, тотъ-же вопросъ приходилъ на умъ и гостямъ Виргинскаго, присутствовавшимъ при «бредѣ» Шигалева (ч. 2, стр. 279-281). Этотъ юноша задался идеею, что онъ изобрѣлъ какое-то удивительнѣйшее рѣшенiе соцiальнаго вопроса, котораго до него никто и не подозрѣвалъ, и въ которомъ, по его мнѣнiю, заключается все спасенiе человѣчества. «Кромѣ моего разрѣшенiя общественной формулы, восторженно восклицаетъ онъ, — не можетъ быть никакого»... «все, что изложено въ моей книгѣ, незамѣнимо и другого выхода нѣтъ, никто ничего не выдумаетъ» (ч. 2, стр. 280-281). Но кромѣ этого восторженнаго заявленiя ничто не даетъ намъ права заключать, что Шигалевъ дѣйствительно одержимъ какою нибудь idee fixe. Въ своемъ безсвязномъ бреду онъ даже самъ съ иронiею относится къ своей теорiи. «Я, бредитъ онъ, запутался въ собственныхъ данныхъ, и мое заключенiе въ прямомъ противурѣчiи съ первоначальной идеею, изъ которой я выхожу»… (ib.). Г. Достоевскiй не подозрѣваетъ, кажется, что у сумасшедшаго, одержимаго хроническимъ однопредметнымъ помѣшательствомъ, есть своя логика, и логика очень сильная; онъ обыкновенно излагаетъ свои мысли связно, пространно и совершенно спокойно (если только ему не противурѣчатъ): онъ слишкомъ убѣжденъ въ своей правотѣ и непогрѣшимости, онъ слишкомъ проникнутъ возможностью своихъ умозрѣнiй, чтобы лѣзть изъ-за нихъ на стѣну. Въ его рѣчахъ гораздо болѣе торжествующаго самодовольства, чѣмъ горячечнаго волненiя. При томъ-же въ настоящее время, при современныхъ успѣхахъ психiатрiи, странно воображать, какъ это дѣлаетъ авторъ «Бѣсовъ», будто мѣстное пораженiе мозга, помѣшательство на одной какой-нибудь идеѣ, можетъ имѣть мѣсто безъ общаго, болѣе или менѣе ясно
371
выраженнаго раpстройства всего психическаго организма; будто человѣкъ можетъ возрастить въ своей головѣ безумныя идеи, городить по поводу ихъ всякую чушь, и въ то-же время оставаться совершенно здоровымъ во всѣхъ прочихъ проявленiяхъ своей афективной и интелектуальной жизни. Только люди, впавшiе во временной горячечный бредъ, подъ влiянiемъ алкоголя или какихъ-нибудь иныхъ сильныхъ нервныхъ потрясенiй, представляютъ нѣкоторую аналогiю съ юными героями «бѣсовъ», въ особенности съ Верховенскимъ и Шигалевымъ. Шатовъ и Кириловъ въ развитiи своихъ безумныхъ идей обнаруживаютъ болѣе логики, но и они все-таки болѣе смахиваютъ на пьяныхъ, чѣмъ на больныхъ. Если-бы они слишкомъ часто не впадали въ бредъ, читатель ни за что-бы не догадался, что это хроническiе больные, помѣшанные одинъ — на отрицанiи, другой — на исканiи истины. Они бредятъ, «точно по книжкѣ читаютъ» (см. ч. 2, стр. 60), отчитаютъ и все кончено и незамѣтно, что они сумасшедшiе. Одинъ Кириловъ составляетъ нѣкоторое исключенiе и то только потому, что авторъ постоянно заставляетъ его бредить и, кромѣ этого бреда, не знакомитъ насъ рѣшительно ни съ чѣмъ, что могло-бы имѣть хоть какое-нибудь отношенiе къ его внутренней жизни. Вы получаете нѣкоторое понятiе о свойствѣ бреда Кирилова, но у васъ не остается ни малѣйшаго представленiя о самомъ Кириловѣ. О Шатовѣ уже и говорить нечего; это плохое олицетворенiе фельетоновъ «Гражданина» («Дневника писателя»), какъ Верховенскiй олицетворенiе стенографическаго отчета, и ничего болѣе. Тутъ опять сказывается все безсилiе художественнаго таланта автора. Идеи, вложенныя въ уста Шатова и Кирилова, очевидно, его собственныя идеи, онъ самъ додумался до нихъ, онъ не подслушалъ ихъ гдѣ-то на улицѣ, какъ онъ подслушалъ у кого-то шигалевскую философiю и верховенскiя теорiи; потому онъ развиваетъ ихъ (т. е. заставляетъ своихъ героевъ развивать) довольно логично, до такой степени логично, что даже «Гражданинъ» не прочь позаимствовать у Шатова его мистическiя бредни. Видимо, что эти бредни — плоть отъ плоти, кровь отъ крови самого автора. Но за то ими однѣми и исчерпывается весь характеръ Шатова и Кирилова. Кромѣ отвлеченнаго, абстрактнаго бреда, въ нихъ нѣтъ рѣшительно ничего реальнаго, конкретнаго: онѣ изображаютъ собою одинъ горячечный бредъ и только. Авторъ пережилъ идеи,
372
вложенныя имъ въ уста его двухъ героевъ, но онъ, вѣроятно, не помѣшанъ на этихъ идеяхъ, для него онѣ не болѣе, какъ нѣкоторыя отвлеченныя умозрѣнiя, неиграющiя никакой господствующей роли въ его психической жизни. У него онѣ имѣютъ, такъ сказать, чисто мѣстный характеръ, занимаютъ лишь очень маленькiй уголокъ въ его внутреннемъ мiрѣ. Если-бы значенiе ихъ измѣнилось, если-бы онѣ превратились въ деспотическiя idees fixes, то и весь внутреннiй мiръ автора измѣнился-бы, онъ испыталъ-бы такiя субъективныя ощущенiя, которыхъ теперь и представить себѣ не можетъ. Тогда-бы онъ могъ дать намъ если не художественный образъ (онъ, вообще, не обладаетъ способностью къ художественному синтезу) то, по крайней мѣрѣ, вѣрный и правдивый анализъ шатовскаго и кириловскаго характеровъ. Теперь-же онъ далъ намъ лишь анализъ своихъ идей, а изъ однѣхъ идей, да еще несомнѣнно нелѣпыхъ, нельзя выкроить характера. Вотъ отчего его Шатовъ и Кириловъ вышли только манекенами. Но и манекеновъ-то онъ не съумѣлъ создать порядочныхъ: вмѣсто того, чтобы соображаться при ихъ построенiи съ тѣми безумными идеями, которыя они должны были воплощать въ себѣ, онъ, подъ влiянiемъ, вѣроятно, своего шаловливаго чортика, вздумалъ соображаться съ тѣмъ несчастнымъ стенографическимъ отчетомъ, изъ котораго уже сдѣлалъ столько ненужныхъ заимствованiй и въ которомъ всего менѣе могъ найти матерiялы, пригодные для своихъ манекеновъ. Въ самомъ дѣлѣ, есть-ли какая-нибудь логическая возможность предположить, будто люди, долженствующiе служить олицетворенiемъ московскаго кликушества и философiи «Гражданина», чтобы эти люди впутались въ тайное политическое общество, руководимое Верховенскимъ и преслѣдующее цѣли, неимѣющiя ничего общаго съ ихъ idees fixes? Между мiросозерцанiемъ Ставрогиныхъ, Верховенскихъ, Виргинскихъ, Шигалевыхъ т. п. и мiросозерцанiемъ Шатова и Кирилова не было ни единой точки соприкосновенiя; то, что волновало и интересовало первыхъ, было совершенно индеферентно для послѣднихъ, и наоборотъ. Зачѣмъ-же романисту вздумалось свести всѣхъ этихъ людей вмѣстѣ? Вѣдь они принадлежали не только къ различнымъ, но и противуположнымъ лагерямъ. Неужели г. Достоевскiй не могъ понять, что на манекена, приноровленнаго къ средѣ Верховенскихъ и Ставрогиныхъ, нельзя нашивать кириловско-шатовскаго мiросозерцанiя? Неужели его нисколько не
373
шокировала дикая нелѣпость измышленнаго имъ сопоставленiя? Безъ преувеличенiя можно сказать, что ни одинъ изъ самыхъ даже лубочныхъ беллетристовъ отечественной прессы никогда еще не впадалъ въ такой психическiй абсурдъ, никогда еще такъ грубо не нарушалъ элементарныхъ правилъ художественнаго творчества, самыхъ законныхъ требованiй правдоподобiя.
VIII.
Будь г. Достоевскiй хоть капельку менѣе субъективенъ, обладай онъ хоть въ слабой степени художественнымъ синтезомъ, онъ-бы, конечно, никогда не написалъ своихъ «Бѣсовъ»; по всей вѣроятности, онъ не написалъ-бы ихъ и въ томъ случаѣ, если-бы могъ предчувствовать, въ какомъ невыгодномъ свѣтѣ обрисуется въ нихъ его микроскопическiй талантъ. До «Бѣсовъ» г. Достоевскаго если и нельзя было считать за художника, въ истинномъ значенiи этого слова, то все-таки мы могли въ немъ видѣть очень тонкаго и искустнаго анализатора различныхъ психическихъ аномалiй, поэта вырождающихся характеровъ. «Бѣсы» показали теперь, что кругъ патологическихъ явленiй человѣческой души, доступныхъ анализу автора, крайне ограниченъ и что чуть только онъ вздумалъ выйти изъ него, онъ тотчасъ утратилъ всю свою чуткость и наблюдательность. Куда дѣвалась его способность къ анализу? Что сталось съ его умѣньемъ тонко подмѣчать и мѣтко обрисовывать различныя оттѣнки болѣзненныхъ настроенiй души? Только въ обрисовкѣ характеровъ Верховенскаго-отца и Варвары Петровны Ставрогиной г. Достоевскiй обнаруживаетъ прежнюю силу своего анализа, но, переходя къ характерамъ больныхъ людей изъ современаго поколѣнiя, онъ уже ничего не обнаруживаетъ, кромѣ притязательной бездарности. Тутъ уже нѣтъ и слѣда художественнаго творчества, тутъ нѣтъ и намека на какой-бы то ни было анализъ, мы видимъ только простое, механическое сочетанiе отрывковъ стенографическаго отчета съ нелѣпыми идеями самого автора. Такимъ образомъ, и г. Достоевскаго постигла та-же судьба, какую испытали его сверстники-беллетристы 40-хъ годовъ; когда они ограничивались въ своихъ
374
произведенiяхъ анализомъ собственныхъ внутренностей, дѣло шло недурно; таланта ихъ какъ разъ хватало на эту работу, на ней они создали свою репутацiю. И эта репутацiя ввела ихъ въ заблужденiе. Они вообразили, будто и въ самомъ дѣлѣ они — хорошiе художники, будто имъ стоитъ только захотѣть, и они воспроизведутъ жизнь молодого поколѣнiя съ такимъ-же искуствомъ, съ какимъ они воспроизводили свою собственную. Извѣстно, какъ жестоко они были наказаны за свои притязанiи, и какой позорный фiаско потерпѣли ихъ quasi-художественныя изображенiя недоступнаго ихъ наблюденiю мiра. Но до «Бѣсовъ» г. Достоевскаго романисты тщились воспроизводить характеры здоровыхъ юношей, они брали изъ ихъ жизни то, что считали въ ней наиболѣе нормальнымъ, живымъ и дѣйствительнымъ. Г. Достоевскiй, вздумалъ, на-оборотъ, коснуться анормальныхъ, патологическихъ явленiй этой жизни, но, какъ мы видимъ, не былъ счастливѣе своихъ собратiй.
Если беллетристы-сверстники г. Достоевскаго сочиняли каррикатуры на здоровыхъ людей «новаго (теперь-то, впрочемъ, стараго) поколѣнiя», то авторъ «Бѣсовъ» написалъ карикатуру на больныхъ людей того же поколенiя. Каррикатура его вышла очень плоха; но какъ-бы ни была плоха каррикатура, она все-же должна имѣть хоть какое-нибудь сходство съ подлинникомъ; въ противномъ случаѣ это не будетъ и каррикатура. Когда критикѣ приходится имѣть дѣло съ невѣрнымъ, фальсифицированнымъ, каррикатурнымъ изображенiемъ дѣйствительности, положенiе ея становится затруднительнымъ: съ одной стороны, она обязана выяснить читателю смыслъ того жизненнаго явленiя, которое изображается въ данномъ произведенiи, указать на вызвавшiя его причины и т. п., руководствуясь при этомъ главнымъ образомъ матерiяломъ, заключающимся въ самомъ-же произведенiи; съ другой стороны, какъ можетъ она это сдѣлать, когда матерiялъ, собранный авторомъ, крайне-сомнительнаго достоинства, когда его произведенiе не воспроизводитъ, а уродуетъ и искажаетъ дѣйствительность? Повидимому, критика имѣетъ полное право освободить себя въ этомъ случаѣ отъ неблагодарнаго труда — отыскивать зернышки такъ-называемой жизненной правды въ кучѣ всякой лжи и фантастическихъ вымысловъ. Но я этого не думаю: мнѣ кажется, что чѣмъ болѣе данное произведенiе искажаетъ
375
дѣйствительность, тѣмъ необходимѣе для критика возстановить истинный характеръ этой искаженной авторомъ дѣйствительности. Нѣтъ ни одного такого произведенiя, которое было-бы ложью отъ начала до конца: творческiй процессъ всегда отправляется отъ какихъ-нибудь опытныхъ наблюденiй, въ основѣ его всегда лежатъ какiе-нибудь реальные факты. Наблюденiя эти могутъ быть очень поверхностны, факты эти могутъ быть дурно поняты и небрежно обслѣдованы, но все-таки это — факты и наблюденiя. Чѣмъ болѣе творческiй процессъ удовлетворяетъ требованiямъ художественности, тѣмъ менѣе искажаются подвергшiеся наблюденiю факты, и, наоборотъ, чѣмъ менѣе онъ удовлетворяетъ этимъ требованiямъ, тѣмъ болѣе искажается добытая авторомъ опытная истина. И сама-то по себѣ эта истина можетъ быть весьма скромныхъ размѣровъ (тутъ все зависитъ отъ размѣровъ авторской наблюдательности и впечатлительности), да если еще при этомъ авторъ покроетъ ее толстымъ слоемъ умышленной и неумышленной лжи, нелѣпыхъ вымысловъ, затопитъ ее въ волнахъ своихъ чисто-субъективныхъ ощущенiй, то добраться до нея становится дѣломъ крайне-затруднительнымъ, а между тѣмъ фальсифицированная истина, незамѣтно проникая въ умы читателей, порождаетъ ложныя умственныя представленiя, нелѣпыя заключенiя и, что хуже всего, ведетъ къ невѣрному пониманiю явленiй окружающей дѣйствительности и къ неразумному отношенiю къ ней. Чтобы предотвратить эти неизбѣжныя послѣдствiя всякой преднамѣренной или непреднамѣренной фальсификацiи, критика, какъ мнѣ кажется, должна постараться выяснить не только характеръ самой фальсификацiи, но и характеръ фальсифицированной истины, т. е. она должна показать не только то, что въ произведенiи ложно и невѣрно, но и то, что въ немъ истинно и вѣрно. Читатель можетъ, конечно, и не согласиться съ доводами критики, но это не важно, — важно то, что у него у самого явится желанiе вникнуть въ настоящiй смыслъ произведенiя автора, отдѣлить въ немъ ложное отъ истиннаго, реальное отъ вымышленнаго. Мы видѣли уже, что ложно и вымышлено въ изображенiи больныхъ людей молодого поколѣнiя, выведенныхъ г. Достоевскимъ. Ложны ихъ характеры, вымышлено содержанiе ихъ бреда. Посмотримъ теперь, что у него — истинно и реально.
Я уже сказалъ, что и умственныя предрасположенiя,
376
унаслѣдованныя дѣтьми отъ родителей, и тѣ общественныя условiя, и тѣ воспитательныя влiянiя, среди которыхъ этимъ дѣтямъ пришлось жить и дѣйствовать, — что все это могло только благопрiятствовать развитiю въ ихъ внутреннемъ мiрѣ разнаго рода психическихъ аномалiй. Мнѣ уже не разъ приходилось указывать на эти аномалiи; здѣсь достаточно будетъ напомнить только о той, которая имѣетъ ближайшее отношенiе къ занимающему насъ предмету. Развитiе новыхъ интеллектуальныхъ потребностей, новыхъ кругозоровъ мысли съ одной стороны, а съ другой — невозможность дать возбужденной потребности надлежащее удовлетворенiе, проявить свои новыя мысли въ соотвѣтствующей имъ дѣятельности, — безъ сомнѣнiя, должно было крайне вредно отразиться на психическомъ организмѣ этихъ людей.
Конечный результатъ мысли — цѣлесообразная дѣятельность; въ дѣятельности она находитъ и свое высшее проявленiе, и свою повѣрку, и матерiялъ для дальнѣйшаго развитiя. Мысли, незавершающiяся дѣятельностью, мысли бездѣятельные очень скоро вырождаются и становятся больными мыслями. Хорошо еще, если эти бездѣятельныя, больныя мысли суть не болѣе, какъ мимолетные эпизоды въ умственной жизни человѣка, если онъ не придаетъ имъ никакого существеннаго значенiя, если онъ принимаетъ ихъ безъ восторга и разстается съ ними безъ боли; тогда ему очень легко отъ нихъ освободиться, — да онѣ и сами освободятъ его отъ себя: затертыя и заслоненныя массою другихъ мыслей, не имѣющихъ съ ними ничего общаго, онѣ очень скоро замрутъ и заглохнутъ, не оставивъ послѣ себя никакого прочнаго слѣда. Но совсѣмъ иначе отразится ихъ влiянiе на психическомъ организмѣ человѣка, если онѣ составляютъ, такъ-сказать, основной фонъ его мiросозерцанiя, если онѣ тѣсно сплелись и перепутались со всѣми тончайшими нитями той ткани, изъ которой выкроена вся его умственная жизнь, если онѣ играютъ въ ней роль господствующихъ, преобладающихъ факторовъ: въ этомъ случаѣ человѣку трудно, почти невозможно разстаться съ ними, забыть ихъ; но, съ другой стороны, мысль, которая не находитъ въ дѣйствiи своего законнаго исхода, которой суждено вѣчно биться, какъ плѣнной птичкѣ, въ тѣсной клѣткѣ человѣческаго мозга, которая никогда не можетъ вырваться на волю и полетѣть по свѣту, будя людей своею пѣснею, — такая, если можно такъ
377
выразиться, безсильная и импотентная мысль почти неизбѣжно должна повести къ весьма серьезнымъ разстройствамъ въ умственныхъ отправленiяхъ человѣка. Лишенная возможности реагировать на внѣшнiй мiръ, она уходитъ въ себя и давитъ всею своею тяжестью на внутреннiй мiръ человѣка, угнетаетъ его, подчиняетъ его своему деспотическому игу. Она, говоря словами одного изъ дѣйствующихъ лицъ «Бѣсовъ», съѣдаетъ человѣка. Человѣкъ, поѣдаемый идеею, относится къ ней, въ свою очередь, совершенно пассивно и, такъ-сказать, страдательно; его нельзя назвать фанатикомъ идеи, — съ этимъ понятiемъ у насъ невольно сочетается представленiе объ активности, объ энергическомъ обнаруженiи идеи во внѣшнемъ мiрѣ; о цѣлесообразной дѣятельности. Но тутъ нѣтъ ничего подобнаго: тутъ полная бездѣятельность. Въ одномъ только отношенiи этотъ «съѣдаемый идеей» человѣкъ похожъ на фанатика: онъ такъ-же, какъ и послѣднiй, одностороненъ и исключителенъ. Его «идея», непровѣряемая и неразширяемая опытомъ жизни и ненаходящая достаточно пищи въ тѣхъ однообразныхъ внѣшнихъ впечатлѣнiяхъ, изъ которыхъ слагалась его умственная жизнь, перестаетъ развиваться и совершенствоваться, — она безцѣльно вертится въ какомъ-то заколдованномъ кругѣ, постоянно угнетая и раздражая его. Онъ становится угрюмымъ, сосредоточеннымъ и раздражительнымъ, начинаетъ жить исключительно внутреннею жизнiю, наконецъ, онъ теряетъ всякое сознанiе о реальномъ мiрѣ и реальныхъ отношенiяхъ, — онъ становится умственно больнымъ въ буквальномъ смыслѣ этого слова.
Такова въ общихъ чертахъ исторiя умственнаго вырожденiя людей, у которыхъ самыя любимыя, завѣтныя и дорогiя идеи поражены роковымъ безсилiемъ, — людей, которые и не смѣютъ, и не умѣютъ открыть доступъ своему идеалу во внѣшнiй мiръ — въ мiръ широкой, практической дѣятельности. Такова была и исторiя помѣшательства Шатова, Кирилова, Шигалева... Правда, авторъ, совершенно неспособный войти во внутреннiй мiръ незнакомой ему жизни, ни единымъ словомъ не касается этой исторiи; онъ представляетъ намъ только окончательный результатъ и людей, съѣдаемыхъ идеею. Какою или, лучше сказать, какими идеями? Читатель уже это знаетъ; онъ знаетъ также, что эти идеи (за исключенiемъ, быть можетъ, идей Шигалева и
378
Верховенскаго) имѣютъ очень мало общаго съ господствующимъ мiросозерцанiемъ той среды, изъ которой вышли «помѣшанные» г. Достоевскаго. Но въ идеѣ нужно различать ея содержанiе отъ ея мотива: идеи, весьма различныя по своему содержанiю, могутъ быть одинаковы по своему мотиву и наоборотъ. Для оцѣнки общаго направленiя и характера умственной жизни данной среды, тѣ мотивы, подъ влiянiемъ которыхъ создаются ея идеи, часто бываютъ гораздо важнѣе самаго содержанiя этихъ идей. Устранимъ-же на-время содержанiе идей, развиваемыхъ «больными» г. Достоевскаго, и посмотримъ на вызвавшiй ихъ мотивъ. У всѣхъ у нихъ онъ одинаковъ; у всѣхъ у нихъ была одна и та-же исходная точка — это желанiе принести людямъ возможно-большую пользу. Ихъ мысль, постоянно работая въ этомъ направленiи, привела ихъ къ различнымъ выводамъ, а эти выводы, крѣпко засѣвъ въ ихъ головѣ, разстроили, подъ влiянiемъ причинъ, указанныхъ выше, ихъ умственныя отправленiя, нарушили равновесiе ихъ внутренней жизни. У каждаго изъ нихъ, какъ хочетъ показать авторъ, благородная и безкорыстная идея жить на пользу ближнихъ, всецѣло посвятить себя служенiю ихъ интересамъ, выродилась въ какую-нибудь узенькую и нелѣпую идейку, деспотически овладѣвшую ихъ существомъ, — идейку, на алтарѣ которой они самымъ добросовѣстнымъ образомъ сжигаютъ свою жизнь. Возьмите, для примѣра, хоть Кирилова. Его физiономiя обрисована авторомъ съ особеннымъ тщанiемъ, а развитiе его бреда наглядно показываетъ намъ, какъ изъ очень хорошихъ и вполнѣ здоровыхъ побужденiй можетъ развиться дикая idee fixe.
Кириловъ искренно желаетъ сдѣлать что-нибудь полезное для людей и у него есть въ головѣ одна такая идея, которая можетъ дать имъ счастье. Онъ въ этомъ твердо увѣренъ, — и тутъ еще, конечно, нѣтъ никакого безумiя: пусть-же онъ развиваетъ эту идею, пусть онъ ее доказываетъ и пропагандируетъ; передъ нимъ откроется широкая и разнообразная дѣятельность и что-бы изъ нея ни вышло, но идеѣ, во всякомъ случаѣ, будетъ разчищенъ доступъ къ людямъ, которыхъ ей предназначено осчастливить, она не заглохнетъ безслѣдно въ его индивидуальномъ умѣ. Да, она не заглохла, но и во внѣшней дѣятельности она не могла проявиться: условiя той среды, въ которой жилъ Кириловъ, не допустили-бы этого. Впрочемъ, у него даже и желанiя не являлось вступать съ ними
379
въ борьбу и, наперекоръ имъ и помимо ихъ, проводить въ жизнь свою завѣтную идейку. Для этого нужна была извѣстная смѣлость и отвага, а ихъ-то у него и не было. Гораздо спокойнѣе и безопаснѣе сокрыть свою идею въ глубинѣ души и ограничиться простымъ лишь созерцанiемъ ея. Но простое созерцанiе, очевидно, также не могло удовлетворить его: идея, съ которою тѣсно сочеталось представленiе о человѣческомъ счастiи, во имя этого счастiя, должна-же какъ-нибудь обнаружиться; ей нужно отыскать какой-нибудь выходъ. Кириловъ ищетъ, мучается и, наконецъ, находитъ самоубiйство. Самоубiйствомъ онъ докажетъ всему мiру истину поѣдающей его идеи, самоубiйствомъ онъ «спасетъ людей» (ч. 3, стр. 230). Какимъ логическимъ путемъ дошелъ онъ до этой идеи — это для насъ не важно, важна тутъ лишь та психологическая необходимость, которая привела его къ ней. Ставрогинъ или, лучше сказать, самъ авторъ устами Ставрогина объясняютъ это самоубiйство тѣмъ, что Кириловъ «не вынесъ своей идеи» (ч. 3, стр. 309). Идея, ненаходящая себѣ никакого удовлетворенiя во внѣшней дѣятельности, мучила и угнетала его; онъ былъ безсиленъ передъ нею, но онъ не сознавалъ этого безсилiя. Потому-то онъ и былъ сумасшедшiй. Онъ убѣдилъ себя, что у него не только есть вѣрное средство осчастливить людей, но что онъ знаетъ также и наилучшiй способъ открыть это средство всему мiру. Способъ былъ очень простъ, для его осуществленiя не требовалось ни энергiи, ни смѣлости, ни безпокойной дѣятельности. Никому не возбраняется утилизировать актъ самоубiйства въ интересахъ той или другой идеи. Мысль-же, вызвавшая самоубiйство съ представленiемъ о человѣческомъ счастье, — мысль, могшая зародиться, очевидно, только въ поврежденномъ умѣ, была вызвана психологической необходимостью. Кириловъ не убилъ-бы себя, если-бы онъ не былъ увѣренъ, что самоубiйство послужитъ самымъ лучшимъ и неопровержимымъ доказательствомъ истинности его идеи. Такимъ образомъ, съ точки зрѣнiя своей логики, онъ неизбѣжно долженъ придти отъ мысли сдѣлать людей счастливыми къ мысли убить себя. Вырожденiе идеи разумной и плодотворной въ идею безумную и нелѣпую здѣсь вызывалось роковою необходимостью, всею совокупностью тѣхъ внутреннихъ и внѣшнихъ условiй, подъ влiянiемъ которыхъ развилась и сформировалась его умственная жизнь.
380
Нѣсколько труднѣе уяснить себѣ эту роковую необходимость вырожденiя хорошей идеи въ безумную у другихъ «больныхъ» г. Достоевскаго; авторъ слишкомъ небрежно и поверхностно анализируетъ ихъ душевныя состоянiя, потому характеры Шигалева, Шатова, Верховенскаго-сына не могутъ дать критикѣ никакого матерiяла для какихъ-бы то ни было выводовъ. Все, что она можетъ сказать по поводу ихъ, это только то, что они ниже всякой критики. Однако, общiя черты процесса вырожденiя и тутъ остаются тѣ-же; не имѣя возможности перевести свою идею въ дѣло, не умѣя и не смѣя отыскивать для нея какое-нибудь дѣйствительное удовлетворенiе, они начинаютъ прiискивать для нея какое-нибудь мнимое, фантастическое удовлетворенiе. Результатомъ такого исканiя и является безумная идея, и они отдаются этой идеѣ всѣмъ своимъ тѣломъ и всею своею душею, потому что она примиряетъ ихъ съ печальною необходимостью жить идеею и ничего не мочь сдѣлать для этой идеи.
Вспомните хоть Шигалева. Шигалевъ, какъ и Кириловъ, проникнутъ мыслью о служенiи человѣчеству; какъ и Кирилову, ему кажется, что онъ отыскалъ вѣрное средство осчастливить людей, — это средство заключалось, какъ мы знаемъ, въ изобрѣтенной имъ новой соцiальной теорiи. Теорiя была въ высочайшей степени дика и нелѣпа, но въ ней не было еще ничего безумнаго: мало-ли сколько дикихъ и нелѣпыхъ теорiй сочиняются людьми, завѣдомо здоровыми и нерѣдко пользующимися даже репутацiею весьма умныхъ. Безумно было собственно только отношенiе Шигалева къ своему изобрѣтенiю. Онъ увѣрилъ себя, что его теорiя альфа и омега соцiальной мудрости, что онъ разрѣшилъ загадку, которую до него никто не могъ разрѣшить, и что люди, рано или поздно, неизбѣжно должны будутъ вернуться къ ней. «Если люди отвергнутъ мою теорiю, говоритъ онъ, — то они другого выхода не найдутъ ни-ка-ко-го! Упустивъ-же время, повредятъ себѣ, такъ какъ потомъ неминуемо къ тому-же вернутся» (ч. 2, стр. 281). Такая спокойная увѣренность въ непогрѣшимости и неизбѣжномъ торжествѣ своей идеи, конечно, есть несомнѣнный признакъ безумiя. Но что-же вызвало эту увѣренность? Опять все тѣ-же психическiе факторы, которые обусловили и кириловскую идею самоубiйства. Вѣра въ неизбѣжность торжества теорiи примиряла его съ бездѣятельностью, а вѣра въ ея непогрѣшимость была
381
естественнымъ продуктомъ этой бездѣятельности. Я уже говорилъ, — да и кто этого не знаетъ, — что мысли, которымъ нѣтъ выхода наружу, мысли бездѣятельныя, осужденныя на вѣчное прозябанiе въ человѣческомъ мозгу, что такiя мысли всегда будутъ носить на себѣ печать исключительности и односторонности. А само собою понятно, что чѣмъ исключительнѣе и одностороннѣе мысли человѣка, чѣмъ менѣе онъ провѣряетъ ихъ опытомъ дѣятельной жизни, тѣмъ легче ему увѣрить себя въ ихъ непогрѣшимости...
Н. П.