Журналистика. «Замѣтка о текущей литературѣ», г. Страхова. «Пѣсни Мирзы-Шафи», переводъ изъ Боденштедта г. Маркова. «Характеристика литературныхъ мнѣнiй: «Гоголь», г. Пыпина. «Ultimo», I–VII, повѣсть Шпильгагена. «Кому и какъ разработывать психологiю?» г. Сѣченова. («Вѣстникъ Европы», апрѣль; «Гражданинъ», № 15-16) // Голосъ. 1873. № 122. 4 мая. С. 1-2.

<1>

ЖУРНАЛИСТИКА.

«Замѣтка о текущей литературѣ», г. Страхова. — «Пѣсни Мирзы-Шафи», переводъ изъ Боденштедта г. Маркова. — «Характеристика литературныхъ мнѣнiй: «Гоголь», г. Пыпина. — «Ultimo», I–VII, повѣсть Шпильгагена. — «Кому и какъ разработывать психологiю?» г. Сѣченова. — («Вѣстникъ Европы», апрѣль; «Гражданинъ», № 15-16).

«Скучно нынѣ въ литературѣ!» восклицаетъ г. Страховъ въ своей вступительной замѣткѣ, предпосланной обозрѣнiю текущей литературы, съ которымъ онъ выступаетъ въ «Гражданинѣ». Чувство скуки до такой степени овладѣваетъ почтеннымъ обозрѣвателемъ при одномъ видѣ современныхъ журналовъ, что онъ серьёзно спрашиваетъ себя: «что же это значитъ? не обманываютъ ли насъ личныя пристрастiя и антипатiи? Не кажется ли это намъ?» Нѣтъ — отвѣчаетъ онъ — не кажется. Тоска, нагоняемая нынѣшними журналами, составляетъ, будто бы, такой реальный фактъ, въ дѣйствительности котораго невозможно сомнѣваться.

Этому грустному факту противорѣчитъ, повидимому, другой, не менѣе реальный фактъ, что подписка на журналы, изъ году въ годъ, увеличивается; для нѣкоторыхъ изъ большихъ журналовъ она достигаетъ въ настоящее время такихъ цифръ, которыя прежде были немыслимы. Напрасное самообольщенiе! возражаетъ на это г. Страховъ: возростающая подписка, по его мнѣнiю, доказываетъ только «количественное» процвѣтанiе журналовъ, а не «качественное»; прежде читателей у журналовъ было меньше, но они были выше по степени своего умственнаго развитiя. Въ прежнее время — говоритъ г. Страховъ — вовсе невозможно было представить образованнаго человѣка, который не слѣдилъ бы за журналами, а теперь, напротивъ, такихъ людей очень много, и становится все больше, вообще, теперь читаютъ журналы и интересуются ими только люди, которые изъ нихъ кое-чему научаются, т. е. люди, стоящiе, по своему развитiю, не выше средняго уровня и даже ниже его.

Г. Страховъ ищетъ причину замѣченнаго имъ зла, если это только зло, какъ онъ полагаетъ, и видитъ ее, главнымъ образомъ, въ томъ, что въ нашихъ журналахъ всѣ статьи очень длинны и расплывчивы. Отдѣльныхъ, законченныхъ статей въ журналахъ почти не встрѣчается, а всякiй норовитъ выступить съ «рядомъ статей»; повѣсти, какiя писались прежде и были любимымъ родомъ бельлетристики, нынѣ тоже не встрѣчаются — онѣ замѣнились нескончаемыми романами; за романы берутся даже такiе писатели, которые, по роду своего таланта, иногда очень яркаго, должны бы ограничиваться только небольшими разсказами и очерками, и на всемъ этомъ, особенно на статьяхъ, лежитъ печать какой-то вымученности, слѣды заподрядной работы, какъ будто они въ самомъ дѣлѣ пишутся подъ опасенiемъ штрафа или неустойки. Хоть бы намъ поучиться журнальному дѣлу — говоритъ г. Страховъ — у англичанъ или французовъ. Изъ французскихъ журналовъ онъ особенно указываетъ на «Revue des Deux Mondes», гдѣ, будто бы, переходящiя изъ книжки въ книжку статьи — большая рѣдкость, что, однако, невѣрно.

Въ этихъ сѣтованiяхъ г. Страхова далеко не со всѣмъ можно согласиться. Весьма вѣроятно, и почти вѣрно, что въ прежнее время, если его брать слишкомъ десятка за два лѣтъ, читатели журналовъ превосходили, въ качественномъ отношенiи, нынѣшнихъ, но потому только, что уровень образованности, отличавшей читателей сороковыхъ, пятидесятыхъ годовъ сталъ теперь доступнѣе, разлился въ массѣ, територiально расширился; интелигенцiя того времени не составляла бы уже въ наше время чего-нибудь выдающагося въ этомъ отношенiи. Равнымъ образомъ, читатели журналовъ того времени могли быть и болѣе насъ страстными читателями, но опять только потому, что журналъ занималъ тогда иное мѣсто въ нашей общественной жизни. Въ прежнее время, по узкости нашихъ жизненныхъ рамокъ, чтенiе составляло единственный родъ разумнаго занятiя, а читать, какъ извѣстно, кромѣ журналовъ, было нечего. Была на то и другая причина: это несравненно меньшая доступность и несравненно большая мертвенность нашей тогдашней университетской науки. Благодаря такому ея состоянiю, въ журналѣ лишь изрѣдка, да и то контрабандою, говорилось о такихъ предметахъ, по которымъ въ университетахъ или вовсе не было каѳедръ, или съ этихъ каѳедръ читали по сорокалѣтнимъ тетрадкамъ; въ то время, напримѣръ, какъ въ журналѣ, собственно по литературѣ, существовала уже настоящая критика, основанная на принципахъ, заимствованныхъ изъ философской науки, въ университетахъ преподавалась какая-то допотопная теорiя поэзiи. Къ этому можно добавить еще, что прежнюю высшую интелигенцiю, по самому объему доступныхъ ей и интересовавшихъ ее предметовъ, было гораздо легче удовлетворить, чѣмъ нынѣшнюю; еслибъ тогдашней интелигенцiи какимъ-нибудь чудомъ возможно было предложить хорошо составленный нумеръ нынѣшняго журнала, это было бы для нея очень большимъ умственнымъ пиршествомъ, какимъ она въ свое время вовсе не была угощаема. Короче, если нынѣшнiе журналы, при большемъ числѣ подписчиковъ, имѣютъ болѣе равнодушныхъ читателей и если нѣкоторая часть нашей высшей интелигенцiи вовсе не читаетъ журналовъ, то это такой фактъ, который свидѣтельствуя о значительномъ развитiи нашей умственной и общественной жизни, ни въ какомъ отношенiи, не доказываетъ упадка журнальной литературы.

Не болѣе основательны сожалѣнiя г. Страхова и объ утратѣ нашею литературою прежнихъ повѣстей — этихъ, дѣйствительно, прекрасныхъ произведенiй, соразмѣрныхъ во всѣхъ своихъ частяхъ, обдуманныхъ въ каждомъ своемъ словѣ. Но эти сожалѣнiя вполнѣ понятны и вполнѣ симпатичны только для людей, которые возросли на прежней литературѣ, для людей того времени, когда хорошая повѣсть составляла не маленькое и не скоро преходящее событiе, когда она сразу давала имя писателю, заставляла о немъ шумѣть и непремѣнно «возлагать на него надежды». Для подобныхъ безкорыстныхъ увлеченiй литературою необходимо, чтобъ много было праздныхъ людей, много празднаго времени и мало серьёзныхъ интересовъ. Да и помимо этого, прежняя художественная повѣсть, обдуманная въ каждомъ своемъ словѣ, обточенная въ каждой своей подробности, сдѣлалась просто нравственною и умственною невозможностью для нынѣшнихъ писателей. Неопровержимый фактъ, что высокая техническая отдѣлка такой повѣсти необходимо достигалась лишь насчотъ ея содержанiя. Мы никогда не перестанемъ любить прежнихъ художественныхъ повѣстей, но необходимо понять, что ихъ изящество обусловливалось только крайнею простотою и бѣдностью содержанiя. Эту простоту и эту бѣдность прежняя критика считала достоинствами; она называла ихъ «чувствомъ» мѣры и «художественнымъ тактомъ» въ писателѣ; но это была просто бѣдность, которая, въ свою очередь, обусловливалась бѣдностью содержанiя самой жизни. Прежнiй писатель могъ изолировать избранный имъ простой сюжетъ до самой желаемой степени, что вовсе не было трудно, а между тѣмъ, являлось большою для него выгодою. Но не такъ легко сдѣлать это нынѣшнему писателю. Какова бы ни была степень его развитiя, кругъ его понятiй, осаждающихъ его вопросовъ и мыслей, антипатiй и сочувствiй до того сдѣлался широкъ и объемистъ, что онъ, по необходимости, главную свою заботу долженъ обращать на то, чтобъ совладать съ своимъ матерьяломъ и, конечно, въ ущербъ технической части.

Г. Страховъ поименно называетъ писателей, которые, по его мнѣнiю, съ большою невыгодою для своихъ талантовъ перешли отъ короткихъ разсказовъ къ длиннымъ романамъ. Но развѣ возможно, чтобъ эти писатели поступали такъ по одному только капризу или излишней самоувѣренности? Они просто не могутъ, не въ состоянiи писать разсказовъ въ томъ родѣ, съ котораго начали, потому что пришли къ болѣе широкому кругозору. Въ этомъ отношенiи могутъ быть указаны примѣры гораздо болѣе разительные: отъ подчиненiя прежнимъ художественнымъ требованiямъ, отъ щепетильнаго соблюденiя мѣры и такта, отрекаются даже такiе писатели, которые началомъ своей дѣятельности примыкаютъ къ концу «добраго стараго времени» и уважаютъ всѣ его преданiя. «Обрывъ», напримѣръ, съ его крайне сложнымъ содержанiемъ, принадлежитъ тому же самому писателю, изъ подъ-пера котораго вышли такiя несложныя произведенiя, какъ «Обыкновенная Исторiя» и «Обломовъ». «Бѣсы» принадлежатъ писателю, начавшему съ «Бѣдныхъ людей». Конечно, и «Обрывъ», и «Бѣсы», при отдѣльныхъ первоклассныхъ достоинствахъ, далеко не кажутся совершенствами даже на современный взглядъ, но, съ точки зрѣнiя прежнихъ художественныхъ требованiй, они просто были бы отвергнуты. Даже «Преступленiе и наказанiе» и «Война и миръ» — произведенiя, которыми могла бы гордиться литература — развѣ это художественныя произведенiя въ смыслѣ прежнихъ требованiй? Съ точки зрѣнiя этихъ требованiй, они недостаточно объективны, недостаточно  стройны, страдаютъ длиннотами и растянутостью, изобилуютъ разсужденiями, а въ «Войнѣ и мирѣ» предлагается даже цѣлая историческая теорiя. По прежнему эстетическому кодексу, въ виду всѣхъ этихъ недостатковъ было бы выражено сожалѣнiе, что они остались неурѣзанными и неисправленными, что авторы недостаточно «покорпѣли» надъ своимъ трудомъ и не дали ему вылежаться. Между тѣмъ, для насъ эти произведенiя почти вполнѣ хороши; не признавать ихъ достоинствъ могутъ только или слѣпое пристрастiе, или крайняя близорукость. Съ мыслiю, что мы никогда уже не будемъ читать такихъ повѣстей, какъ, напримѣръ, «Шинель» или даже «Бѣдные люди», или такихъ разсказовъ, какъ «Записки охотника», необходимо помириться. Это законъ развитiя, который переживаемъ не мы одни, и законъ развитiя не одной только литературы, но вообще всѣхъ отраслей искусства — богатство содержанiя всегда прiобрѣтается насчотъ изящества формы. Такъ называемые «старые писатели» Англiи, особенно ея сатирики, по формѣ своихъ произведенiй, ставятся неизмѣримо выше новыхъ; о первыхъ критика обыкновенно отзывается, что у нихъ нельзя ни прибавить, ни убавить ни одного слова, тогда как у новыхъ, не исключая Теккерея и Диккенса, можно находить лишними, неудачными или слабыми цѣлыя главы. Но кто же можетъ сказать, чтобъ обладанiе Теккереемъ, взамѣнъ стараго Свифта, было проигрышемъ? Уменьшая размѣры этого сравненiя, то же самое можно сказать и о нашей нынѣшней литературѣ по отношенiю къ прежней.

Гораздо болѣе можно раздѣлять сѣтованiя г. Страхова относительно серьёзныхъ отдѣловъ журналовъ. Правда, мы видимъ и тутъ, съ нѣкотораго времени, значительное улучшенiе. Еще очень недавно въ нашихъ журналахъ встрѣчались невѣроятныя статьи, которыя оканчивались буквально такими словами: «фу, чортъ возьми! такъ мнѣ и не удалась нынѣшняя статья; ну, да мы съ тобой, читатель, сочтемся; въ долгу у тебя не останусь». Теперь до такого непрошенаго панибратства съ публикой журнальные публицисты уже не доходятъ. Гораздо рѣже встрѣчаются теперь и такiя полемическiя статьи, гдѣ наши полемизаторы, распространяясь на многихъ листахъ, ничего бы другъ другу не доказывали и ни въ чомъ бы другъ друга не опровергали, а сводили бы только свои небольшiе личные счоты, какъ это водилось тоже въ недавнее время и такъ глубоко роняло нашу журналистику. Теперь почти совсѣмъ потерялъ силу и тотъ тиранскiй обычай, унаслѣдованный отъ прежняго времени, по которому не могла появиться ни одна журнальная книжка безъ многолистной критической статьи, въ сто-тысячный разъ переливающей изъ пустого въ порожнее, и написанной по поводу какого-нибудь вновь появившагося бельлетристическаго хлама. Но и за всѣмъ этимъ, серьёзные отдѣлы нашихъ журналовъ не устраняютъ желанiй 

2

лучшаго. Главный недостатокъ этихъ отдѣловъ состоитъ въ томъ, что входящiя въ нихъ статьи, кажется, изъ мѣсяца въ мѣсяцъ составляются одними и тѣми же лицами, и лица эти одержимы страстью собственныхъ, до крайности дешовыхъ измышленiй. Эти собственныя измышленiя составляютъ капитальное зло нашей журналистики. Уже много разъ было замѣчено, что при большомъ числѣ журналавъ, при ихъ толстомъ объемѣ и при относительной бѣдности пишущей интелигенцiи, наши журнальные публицисты грѣшатъ самымъ непростительнымъ образомъ, не пользуясь богатствомъ чужихъ литературъ и не обращаясь къ компиляцiямъ. Хорошiя книги по всѣмъ отраслямъ знанiя, выходящiя заграницей массами, у насъ, большею частью, или вовсе остаются неизвѣстными, или получаютъ извѣстность въ самой безобразной формѣ, въ видѣ оригинальныхъ статей, ими вызванныхъ и, опять-таки, наполняемыхъ собственными измышленiями и дешовою критикой. Въ этомъ отношенiи, намъ, дѣйствительно, не мѣшало бы позаимствоваться примѣромъ у иностранныхъ журналовъ и, пожалуй, у французскаго «Revue des Deux Mondes» въ особенности. Въ этомъ журналѣ, подъ компиляцiями, иногда почти сполна лишонными какихъ бы то ни было критическихъ замѣчанiй, нерѣдко встрѣчаются имена даже такихъ князей умственной области, какъ Бюрнуфъ и Ренанъ. Отсутствiе критики въ этомъ случаѣ само собою объясняется тѣмъ, что авторы избираютъ такiя книги для компилятивной передачи, со взглядами которыхъ они вполнѣ согласны. А между тѣмъ, сколько выигрывается мѣста и сколько избѣгается переливанья изъ пустого въ порожнее черезъ это воздержанiе отъ критики! У насъ же, напротивъ, компиляцiи, ограничивающiяся одною передачею оригинала, поручаются непремѣнно плохимъ переводчикамъ; всякiй мало-мальски начитанный и умѣющiй, съ грѣхомъ пополамъ, владѣть языкомъ, журналистъ считаетъ недостойнымъ себя выходить въ публику иначе, какъ съ собственными измышленiями. Надобно надѣяться, что подобное «тиранство собственныхъ измышленiй» тоже недолговѣчно, такъ какъ умственный возрастъ публики давно уже требуетъ другой пищи.

Апрѣльская книжка «Вѣстника Европы» открывается переводными стихами г. В. Маркова изъ Боденштедта, извѣстнаго, въ свою очередь, даровитыми переводами на нѣмецкiй языкъ Пушкина, Лермонтова и Кольцова. Эти стихотворенiя, числомъ семнадцать, напрасно занимаютъ мѣсто въ книжкѣ. Они относятся къ антологическому роду — самому трудному для перевода, такъ какъ здѣсь все зависитъ отъ красоты и грацiозности стиха; несоблюденiе одного оборота, одинъ неудачно переданный эпитетъ уже дѣлаютъ стихотворенiе ничтожнымъ. Г. Марковъ, какъ версификаторъ довольно посредственный и, повидимому, вовсе неспособный къ поэтическому одушевленiю, предложилъ и переводы только посредственные.

Новая глава обширнаго изслѣдованiя г. Пыпина «Характеристики литературныхъ мнѣнiй» посвящена Гоголю. Собственно литературное и общественное значенiе произведенiй знаменитаго писателя г. Пыпинъ находитъ достаточно оцѣненнымъ и установленнымъ нашею прежнею критикой; но объ истинномъ направленiи Гоголя, послѣ изданiя «Переписки съ друзьями», поднялся споръ, который остается, по мнѣнiю автора, неразрѣшоннымъ и до сихъ поръ, причомъ самая личность Гоголя представляется пока еще загадочною. Г. Пыпинъ старается разрѣшить этотъ споръ и представить въ истинномъ свѣтѣ личный характеръ Гоголя. По его мнѣнiю, великiй писатель былъ всегда однимъ и тѣмъ же человѣкомъ; съ нимъ никогда не было такого болѣзненнаго кризиса, который бы служилъ раздѣльною чертою между авторомъ «Переписки» съ одной стороны и между творцомъ «Ревизора» и «Мертвыхъ душъ» — съ другой. Гоголь и въ эпоху «Ревизора», говоритъ г. Пыпинъ, по своему нравственному складу и образу убѣжденiй, былъ такимъ же тёмнымъ и мистическимъ обскурантомъ, такимъ же льстецомъ власти, силы и знатности, какимъ онъ явился въ «Перепискѣ». Въ Гоголѣ были два теченiя, которымъ онъ повиновался: одно инстинктивное — это его громадный талантъ, который безсознательно служилъ дѣлу прогреса такими произведенiями, какъ «Ревизоръ» и «Мертвыя души»; другое — сознательное, привитое къ нему литературнымъ кружкомъ Пушкина, тотчасъ послѣ «Вечеровъ на хуторѣ» такъ радушно подавшаго ему руку привѣта и помощи. Въ этотъ кружокъ Гоголь вступилъ — сначала съ подобострастiемъ, какъ робкiй ученикъ и облагодѣтельствованный юноша, а потомъ, по смерти Пушкина и по мѣрѣ своихъ успѣховъ, былъ избалованъ до самаго нелѣпаго самодурства. Этому кружку Гоголь обязанъ всѣмъ нравственнымъ содержанiемъ, кромѣ своихъ природныхъ качествъ: онъ усвоилъ эстетическiе взгляды кружка, какъ представителя чистаго искуства, и отъ него же получилъ свое гражданское и политическое развитiе. Это — по мнѣнiю г. Пыпина — было большимъ несчастiемъ для Гоголя, такъ какъ въ пушкинскомъ кружкѣ онъ ничему доброму  научиться не могъ. Какъ ни были безукоризненно благородны личные характеры корифеевъ кружка, какъ частныхъ личностей, ихъ гражданскiя понятiя отличались самою печальною уживчивостью съ существующимъ порядкомъ вещей. Принадлежа, по общественному своему положенiю, къ придворнымъ сферамъ, будучи, такъ сказать, людьми казенными, они на самое свое искуство, такъ высоко ими цѣнимое, смотрѣли, какъ на службу государству, за которую слѣдуетъ получать жалованье, научившись такому взгляду еще у Карамзина. Такому воззрѣнiю на пушкинскiй кружокъ, повидимому, противорѣчитъ то, что Гоголь получилъ и вдохновенiе, и самые сюжеты для «Ревизора» и «Мертвыхъ душъ» собственно отъ Пушкина, по смерти котораго и считалъ себя навсегда погибшимъ и все потерявшимъ. Но — по мнѣнiю г. Пыпина — ни Пушкинъ, ни весь его кружокъ, ни даже самъ Гоголь никогда и въ мысли не имѣли придавать «Ревизору» или «Мертвымъ душамъ», появившимся послѣ смерти Пушкина, то общественное значенiе, которое въ нихъ на самомъ дѣлѣ заключалось. Они видѣли въ нихъ не болѣе, какъ истинно веселыя произведенiя съ легкимъ обличительнымъ характеромъ, причомъ обличенiю и осмѣнiю придавали самое частное значенiе, именно, разумѣли только обличенiе городничаго, осмѣянiе Коробочки и прочее. Да Гоголь, по мнѣнiю г. Пыпина, и не былъ способенъ къ такому могучему обобщенiю, плодомъ котораго явилось бы сознательное опошленiе русской жизни, пригвожденiе ея къ позорному столбу, какъ это случилось, помимо его воли, въ «Мертвыхъ душахъ». Вѣдь онъ, утверждаетъ г. Пыпинъ со словъ г. Арнольди, былъ такой невѣжда, что, «имѣя претензiю знать все лучше другихъ, собственно говоря имѣлъ очень неясныя представленiя о самой русской жизни». Онъ, напримѣръ, вовсе «не зналъ нашего гражданскаго устройства, нашего судопроизводства, нашихъ чиновническихъ отношенiй, даже нашего купеческаго быта; онъ не обращалъ вниманiя на внѣшнее устройство Россiи, на всѣ малыя пружины, которыми двигается машина — словомъ, онъ совсѣмъ почти не зналъ Россiи, а что и зналъ о ней, перезабылъ во время долгаго пребыванiя заграницей, въ своемъ прекрасномъ далекѣ», гдѣ писалъ «Мертвыя души». При такомъ темномъ обскурантизмѣ и при такихъ наивныхъ воззрѣнiяхъ на «Ревизора» и «Мертвыя души», какъ на невинныя упражненiя въ легкой сатирѣ, бывшiе покровители Гоголя, люди пушкинскаго кружка, равно какъ и самъ Гоголь, были возмущены тѣми толкованiями, которыя придавались этимъ произведенiямъ прогресивною литературой, съ кружкомъ «Отечественныхъ Записокъ» во главѣ. Отсюда, и единственно только отсюда, произошло, будто бы, изданiе «Переписки». Она должна была послужить ушатомъ холодной воды для непрошеныхъ толкователей. Гоголь ни въ чомъ не измѣнилъ себѣ, издавая «Переписку». Если онъ представляется въ ней, повидимому, другимъ человѣкомъ, до того непохожимъ на самого себя, что потребовалось выдумать болѣзненный кризисъ, который, будто бы, раскололъ его надвое, то это объясняется очень просто: въ «Ревизорѣ» и «Мертвыхъ душахъ» Гоголь является просто безсознательнымъ талантомъ громадныхъ размѣровъ, непонимавшимъ значенiя своего творчества; въ «Перепискѣ» же онъ сознательно изложилъ свои теоретическiя убѣжденiя, которыя были всегда ему присущи, хотя и оставались не при чомъ по отношенiю къ его творчеству.

Такъ разрѣшаетъ г. Пыпинъ споръ объ истинномъ направленiи Гоголя и о самой его личности, разрѣшивъ, кстати, и вопросъ объ истинномъ значенiи для нашего общества «перiода чистаго искуства». До сихъ поръ мы считали этотъ перiодъ золотымъ вѣкомъ нашей литературы; а что касается его генiальнѣйшаго представителя, Пушкина, мы полагали, что русскому образованному человѣку невозможно быть истинно-порядочнымъ въ нравственномъ отношенiи  невозможно усвоить себѣ лучшихъ сторонъ истинно-народнаго развитiя, не усвоивъ себѣ поэзiи Пушкина; такъ велико казалось намъ ея образовательное значенiе. Но г. Пыпинъ объявляетъ, что не было никакого золотого вѣка, а былъ вѣкъ казенныхъ поэтовъ, которые самое вдохновенiе свое почерпали едва ли не исключительно въ томъ источникѣ, который называется жалованьемъ. Это намъ кажется, по меньшей мѣрѣ, несерьёзно. Не можемъ мы назвать серьёзнымъ и это подогрѣтое ученiе о безсознательномъ творчествѣ, и нетолько подогрѣтое, но обновленное и дополненное: прежде эта безсознательность была простираема и, можетъ быть, вполнѣ справедливо, только на самый актъ творчества, то-есть, на состоянiе духа во время самой работы; теперь же, г. Пыпинъ переноситъ ее на самыя цѣли, чего еще никто никогда не рѣшался дѣлать. Гоголь до такой степени «не вѣдалъ, что творилъ», что стремился быть только пересмѣшникомъ Коробочки и Собакевича съ Ноздревымъ, а явился безпощаднымъ анатомомъ всей русской жизни, пригвоздителемъ ея къ позорному столбу, пусть г. Пыпинъ будетъ правъ, пусть Гоголь будетъ безсознательною <нрзб>iей и, вдобавокъ <нрзб>лымъ невѣждой даже относительно русской жизни — чѣмъ же объяснить хоть ту знаменитую фразу въ «Мертвыхъ душахъ», въ которой говорится насчотъ обозрѣванiя русской жизни «сквозь видимый мiру смѣхъ и незримыя, невѣдомыя ему слёзы»? Откуда эти слова? Вѣдь, Коробочка только забавна и Гоголь, по мнѣнiю г. Пыпина, имѣлъ въ виду только веселый смѣхъ; вѣдь, въ <нрзб> «Мертвыхъ душахъ» все столь уморительно весело и ни на что грустное нѣтъ даже намека. Откуда же слёзы? Или и эта фраза вырвалась у Гоголя безсознательно?

Въ той книжкѣ «Вѣстника Европы» помѣщены: начало переводной повѣсти Шпильгагена подъ заглавiемъ «Ultimo», о которой пока ничего нельзя сказать, и давно обѣщанный трактатъ г. Сѣченова «Кому и какъ разработывать психологiю?» Объ этомъ трактатѣ <нрзб>емъ изъ полемики съ г. Кавелинымъ, по вѣроятности, будетъ говорено много и надо полагать, не къ прославленiю ученаго <нрзб>. Г. Сѣченовъ полагаетъ, что психологiю должны разработывать физiологи, <нрзб> приводитъ вескiя доказательства, которыя <нрзб>–чаютъ его репутацiи ученаго: сверхъ того <нрзб> вовсе не считается съ такими мнѣнiями <нрзб> же предметѣ, несогласными съ его собственнымъ мнѣнiемъ, которымъ придается самый большой вѣсъ философствующими людьми. Объ этихъ мнѣнiяхъ онъ, повидимому, вовсе даже не помнитъ, потому что не упоминаетъ о нихъ. Г. Сѣченовъ излагаетъ и свой методъ, какъ слѣдуетъ изучать науку о душѣ, и дѣлаетъ опытъ <нрзб> къ самому изученiю. Но и этотъ опытъ доказываетъ, что прочная репутацiя г. Сѣченова, какъ учонаго физiолога, ничего не выигрываетъ изъ его обращенiя къ философскому мышленiю.