Адмирари Нилъ. <Панютинъ Л. К.> Листокъ. Наша юность и наша старость. Восторги и апатіи. Новая вылазка противъ новаго суда. «Виновенъ, но заслуживаетъ полнаго снисхожденія». Гдѣ же намъ было научиться правосудію? Новое «Городовое Положеніе» // Голосъ. 1873. № 14. 14 января. 




ЛИСТОКЪ.

Наша юность и наша старость. — Восторги и апатіи. — Новая вылазка противъ новаго суда. — «Виновенъ, но заслуживаетъ полнаго снисхожденія». — Гдѣ же намъ было научиться правосудію? — Новое «Городовое Положеніе».

Когда мы братски лобызались с заатлантическими друзьями, то одною изъ главнѣйшихъ причинъ нашей внезапно вспыхнувшей дружбы къ невѣдомому народу выставляли мы юность обѣихъ націй. Неразговорчивые янки не считали нужнымъ пускаться въ неумѣстныя препирательства съ нами, но одинъ изъ нихъ немало меня сконфузилъ, безмолвно указавъ, послѣ моихъ разсужденій о нашей юности, на недавно купленныя имъ въ Петербургѣ запонки съ изображеніемъ памятника тысячелѣтія Россіи.

Я хотѣлъ-было отдѣлаться общими фразами, что тысячелѣтіе-де лишь мигъ въ сравненiи съ вѣчностью; но онъ остановилъ меня, положительно объявивъ, что русская цивилизація одна изъ древнѣйшихъ. Тоже проповѣдовали и славянофилы, прибавляя, что въ извѣстный день и часъ вся вселенная приметъ цивилизацію мурмолокъ и подоплёкъ, какъ единственно истинную; надо-де только соскоблить съ нея западную краску, густо наложенную желѣзною рукой рукой Петра I.

Извѣстно, однакожь, что славянофилы оказались плохими пророками: западную краску съ русской цивилизаціи они нетолько не счистили, но еще покрыли ее европейскимъ лакомъ; говорятъ, даже не остановятся и на этомъ, сколько бы ни кричали великіе умы нашего вѣка, что къ реформамъ надо поставить точку. Нельзя, впрочемъ, отвергать, что наше общество, выказавшее вначалѣ совершенно юношескiй пылъ, стало теперь выказывать чисто старческое равнодушіе. Не доказываетъ ли это, что мы и юны и дряхлы въ одно и то же время, что лѣтà наши можно считать и съ 862, и съ 1861 года?

Въ 862 году великая и обильная русская земля вкусила впервые сладость варяжскаго порядка; въ 1861 году она впервые привѣтствовала зарю свободы; а извѣстно, что изъ мудраго сочетанія свободы съ порядкомъ происходитъ благоденствіе народовъ, какъ изъ соединенія хлора съ натромъ образуется соль земли. Нельзя, поэтому, строго обвинять тѣхъ, которые, достигнувъ главныхъ благъ земного благополучія, почувствовали неодолимое желаніе опочить, если не на лаврахъ, нерастущихъ подъ вашею широтой, то на перинахъ, въ изобиліи продающихся на русскихъ торжищахъ.

Наше рвеніе къ прогрессу охладѣло, впрочемъ, не сразу. Освобожденіе крестьянъ заставило насъ захлебываться отъ восторга; введеніе скораго, праваго и милостиваго суда мы уже были способны воспѣвать стройнымъ хвалебнымъ гимномъ: для восхваленія земскихъ учрежденій потребовались нѣкоторыя пришпориванія со стороны прогресивной печати, а новое городское положеніе, сказать правду, едва было замѣчено.

Въ этомъ высказалась вполнѣ наша тысячелѣтняя юность.

При этомъ исчисленіи я съ умысломъ пропустилъ одну реформу, введеніе которой произвело (по крайней мѣрѣ, въ Петербургѣ) восторгъ, далеко превосходившій даже восторгъ, вызванный благодѣтельнымъ манифестомъ 19-го февраля 1861 года. Я говорю объ отмѣнѣ откупа. Признавая вполнѣ экономическую пользу этого административнаго распоряженія, я, всетаки, плохо понимаю всероссійскія ликованія по этому поводу, выразившіяся неслыханнымъ даже на Руси пьянствомъ въ первый день вольной продажи водки.

— Теперь, кричали въ то время: — ненавистные откупщики перестанутъ набивать свой карманъ, спаивая народъ православный.

Строго разсуждая, предсказаніе это сбылось въ точности. Откупщики нетолько перестали набивать карманы и спаивать народъ, но даже перестали называться откупщиками. Но можно ли сказать по совѣсти, что, вмѣстѣ съ тѣмъ, прекратилось у насъ вообще набиваніе кармана и спаиваніе народа? Просмотрите наши газеты всѣхъ цвѣтовъ и направленій, прочтите кореспонденціи съ береговъ Ледовитаго Океана и съ береговъ Чорнаго Моря, съ береговъ Вислы и съ береговъ Амура, изъ подмосковныхъ и изъ низовыхъ губерній — отовсюду слышатся жалобы на эксплуатацію тёмныхъ массъ ловкими подрядчиками и спекулянтами да на спаиваніе народа его собственными выборными властями. Не значитъ ли это, что смертельный ударъ, нанесенный откупу, не истребилъ зла, за которое народъ ненавидѣлъ откупъ? И не выходитъ ли, поэтому, что народъ громче всего радовался реформѣ, принесшей ему наименѣе пользы? Оставляя этотъ вопросъ открытымъ, я снова обращаю вниманіе на отношеніе нашего общества къ другимъ, несравненно болѣе благодѣтельнымъ реформамъ.

Ничѣмъ другимъ, какъ только нашею тысячелѣтнею неопытностью, можно объяснить странное ворчаніе на то, что благодѣтельныя сѣмена не тотчасъ же принесли вождѣленный плодъ. Не слѣдуетъ ли, напротивъ, радоваться тому, что они не совершенно заглохли, упавъ на плохо воздѣланную почву? Въ частности, можно, конечно, указать, что колесница нашего прогреса и завязаетъ въ грязи и проваливается на бренныхъ мостовыхъ сооруженіяхъ; но кто же виноватъ въ этомъ, какъ не самая почва и не наше собственное нерадѣніе? Утѣшительно ужь и то, что теперь только слѣпые не видятъ истинной причины зла. Еще утѣшительнѣе, что уже улеглось прежнее нетерпѣніе пожинать плоды съ только-что брошеннаго въ землю сѣмени. Теперь никто уже не удивляется, что освобожденіе съ землей 20-ти мильйоновъ крестянъ не совершилось тотчасъ же по объявленіи манифеста. Люди разсудительные не видать ничего ужаснаго и въ томъ, что на первыхъ порахъ скорый судъ иногда оказывался довольно медленнымъ и слишкомъ милостивымъ къ явнымъ преступникамъ, а между тѣмъ, именно по поводу милосердія нашихъ присяжныхъ теперь и поють іереміады даже тѣ, которые сами испытали прелести суровой кары.

Извѣстный авторъ «Мертваго дома», взявшійся редижировать отдающій мертвечиной журналъ «Гражданинъ», помѣстилъ въ немъ цѣлую дисертацію противъ мнимой поблажки присяжныхъ преступника. Къ сожалѣнію, г. Достоевскій, какъ будто, совѣстится еще шествовать во слѣдъ Скарятинымъ и Мещерскимъ. Бросать грязью въ новые суды и объявлять ихъ опасными въ политическомъ отношеніи, какъ дѣлали нѣкоторые изъ новыхъ его собратовъ по перу, онъ почему-то не рѣшается, ограничиваясь довольно робкими наускиваніеми и подмигиваніями. Открывъ въ нашихъ присяжныхъ «пакостное ощущеніе самовластія» и «пользованіе властью, даже почти черезъ край», г. Достоевскій не рѣшается, однакожь, требовать отнятія этой власти отъ присяжныхъ, а только, залѣзая въ ихъ душу, открываетъ, что причиной частыхъ оправдательныхъ приговоровъ вовсе не «жалостливость», а нечто гораздо худшее. Въ чомъ именно состоитъ это «нѣчто» — языкъ бывшаго либерала никакъ не рѣшается высказать прямо. Авторъ даже спѣшитъ оговориться, будто вовсе не хочетъ сказать, что не надо или рано еще одарять народъ новыми правами, а, между тѣмъ, слышитъ чей-то (вѣроятно, князя Мещерскаго) голосъ, увѣряющій, что «самъ народъ, въ своей смиренной совѣсти, сознаетъ, что онъ не достоинъ даровъ такихъ». Затѣмъ, упомянувъ вскользь, какъ о догадкѣ, о желаніи присяжныхъ «поддразнить прокурора», указываетъ на возможность въ будущемъ такого размышленія не то народа, не то присяжныхъ: «Развитому человѣку, ощущающему сильнѣе неразвитаго страданія отъ неудовлетворенія своихъ потребностей, надо денегъ для удовлетворенія ихъ — такъ почему ему не убить неразвитаго, если нельзя иначе денегъ достать?» Эту дикую теорію авторъ называетъ «ученіемъ по средѣ» и, затѣмъ, обращается съ вопросомъ къ какому-то призраку: «А что, если нашъ народъ особенно наклоненъ къ ученію о средѣ, даже по существу своему, по своимъ, положимъ, хотя славянскимъ наклонностямъ? Что, если именно онъ-то и есть наилучшій матерьялъ въ Европѣ для иныхъ пропагаторовъ?» 

Неменѣе дики въ устахъ г. Достоевскаго, который самъ говорилъ, что онъ побывалъ на каторгѣ, слѣдующія инсинуаціи объ усиленіи наказанія для преступниковъ: «Строгимъ наказаніемъ, острогомъ и каторгой вы, можетъ быть половину спасли бы изъ нихъ. Облегчили бы ихъ (каторгой-то?), а не отяготили. Самоочищеніе страданіемъ легче, легче говорю вамъ, чѣмъ та участь, которую вы дѣлаете многимъ изъ нихъ сплошнымъ (?) опраданіемъ ихъ на судѣ. Вы только вселяете въ его душу цинизмъ, оставляете въ немъ соблазнительный вопросъ и насмѣшку надъ вами же». 

Кто, нечитавшій въ «Гражданинѣ» «Дневника писателя» повѣритъ, что эти возмутительныя строки написаны г. Ѳ. Достоевскимъ, гуманнымъ авторомъ «Мертваго Дома»? Признаюсь, я и теперь не увѣренъ, что это имя попало подъ статью не по ошибкѣ наборщика. Или справедливы слухи, одно время ходившіе въ литературномъ кружкѣ о болѣзненномъ состояніи г. Достоевскаго? Или ему не случалось читать о томъ, какъ оправданные обливались слезами раскаянія? Или ему неизвѣстны безчисленные примѣры того, какъ жестокое наказаніе превыше вины ожесточало преступниковъ, посягавшихъ на новыя преступленія, просто съ отчаянія? «Намъ, молъ, теперь уже все равно — мы рѣшонные!» Дивныя дѣла творятся на святой Руси! Авторъ «Мертвыхъ Душъ» издаетъ «Переписку съ друзьями», а авторъ «Мертваго Дома» поступаетъ редакторомъ «Гражданина» и печатаетъ въ немъ «Дневникъ писателя», подписывая его своимъ именемъ! Ужь не одна ли и та же въ обоихъ случаяхъ причина столь грустнаго явленія? Первые симптомы нынѣшняго настроенія г. Достоевскаго начали проявляться въ его романѣ «Преступленіе и наказаніе», гдѣ рядомъ съ тонкимъ психологическімъ анализомъ, попадались тирады, похожія на горячечный бредъ разстроеннаго воображенія; въ «Бѣсахъ» еще замѣтнѣе стремленіе къ болѣзненной фантастичности, а «Дневникъ писателя» еще болѣе напоминаетъ извѣстныя записки, оканчивающіяся восклицаніемъ: «а все-таки, у алжирскаго бея на носу шишка!» Г. Достоевскій сильно возстаетъ противъ приговоровъ присяжныхъ, признающихъ виновныхъ заслуживающими снисхожденія. На благо ему будетъ, если читатель его послѣднихъ произведеній признаютъ самого его «виновнымъ, но заслуживающимъ полнаго снисхожденія, а это, по всей вѣроятности, такъ и будетъ. Довольно взглянуть на портретъ автора «Дневника писателя», выставленный въ настоящее время въ академіи художествъ, чтобъ почувствовать къ г. Достоевскому ту самую «жалостливость», надъ которою онъ такъ некстати глумится въ своемъ журналѣ — это портретъ человѣка, истомленнаго тяжкимъ недугомъ. Поэтому, вмѣсто того, чтобы осуждать писателя, прежніе труды котораго пользуются заслуженною извѣстностью, не лучше ли пожелать ему почаще прочитывать имъ самимъ нѣкогда писанное? Это перечитываніе будетъ ему полезно во многихъ отношеніяхъ и, быть можетъ, спасетъ его отъ посягательства на собственную литературную репутацію.

Покойная «Вѣсть» тоже нападала на новый судъ, но высказывалась открыто, безъ обиняковъ. Она прямо требовала уничтоженія выборнаго начала въ мировомъ судѣ и указывала на Америку, гдѣ судьи назначаются судебнымъ вѣдомствомъ. Новый же редакторъ «Гражданина», продолжая дѣло «Вѣсти», ходитъ вокругъ да около, ведя бесѣду съ какими-то привидѣніями, что, по моему, гораздо хуже.

Никто, конечно, не станетъ утверждать, что новые суды не оставляютъ желать ничего лучшаго, и что выборъ судей всегда былъ удаченъ; да было бы и странно, еслибъ мы, принимаясь за совершенно новое дѣло, не надѣлали ошибокъ. Но значитъ ли это, что мы «не дозрѣли» до суда по совѣсти? Юридическія понятія не вдругъ проникаютъ въ народныя массы, а предшествовавшій канцелярскій кривосудъ, имѣвшій одни вѣсы для сильныхъ, другіе для слабыхъ, создалъ пословицу: «до Бога высоко, до царя далеко». Откуда же было намъ научиться правосудію? Быть можетъ, наши присяжные дѣйствительно слишкомъ часто оправдываютъ явныхъ преступниковъ; но они дѣйстуютъ такъ единственно потому, что народныя массы до сихъ поръ еще смотрятъ слишкомъ снисходительно на различныя закононарушенія, и взглядъ этотъ сложился не сегодня и не вчера. Это результатъ всей юридической исторіи Россіи. Что противъ излишней мягкости приговоровъ скоро наступитъ реакція, въ этомъ едва ли дозволительно сомнѣваться. Ненадо забывать, что присяжные сами подсудны общественному мнѣнію, и что каждый ихъ приговоръ неминуемо подвергается самой строгой критикѣ. До сихъ поръ, правда, наше общественное мнѣніе выражалось довольно слабо, но современемъ и оно окрѣпнетъ, когда, по выходѣ изъ административной опеки, обществу придется самому наблюдать за собой.

По всей вѣроятности, и введеніе новаго «Городового Положенія» будетъ сопровождаться разными промахами (въ Москвѣ уже, говорятъ, первый блинъ вышелъ комомъ). Но не спотыкается никогда лишь тотъ, кто никогда не ходитъ, и, поэтому, нечего пугать себя разными опасеніями изъ-за того, что наше самоуправленіе сильно пока прихрамываетъ на обѣ ноги: вѣдь, оно только учится стоять на ногахъ послѣ долгаго ползанія на четверенькахъ. Нужды нѣтъ, что наше самоуправленіе, въ большинствѣ случаевъ, оказывается не въ силахъ справиться съ своею задачей — самыя неудачи его принесутъ современемъ пользу, хотя и отрицательную. Рано или поздно, начнутъ докапываться до причинъ неудовлетворительности этого учрежденія и, я увѣренъ, когда-нибудь докопаются до нихъ и уничтожатъ ихъ.

Управленіе такими городами, какъ Петербургъ и Москва, конечно, еще труднѣе, чѣмъ управленіе какимъ-нибудь уѣздомъ или губерніей. Въ Петербургѣ, какъ въ государственномъ и административномъ центрѣ, соприкасается столько вѣдомствъ, нечуждыхъ нѣкотораго антагонизма между собою, что наладить сразу городское самоуправленіе — дѣло совершенно невозможное. Петербургъ — одна изъ богатѣйшихъ столицъ Европы и, вмѣстѣ съ тѣмъ, одна изъ бѣднѣйшихъ въ финансовомъ отношеніи. Поэтому, первымъ результатомъ городского самоуправленія, безъ сомнѣнія, будетъ заключеніе займовъ. Петербургу предстоитъ столько сдѣлать, чтобъ быть настоящей европейской столицей, что ему нечего и думать о равновѣсіи доходовъ съ расходами. До сихъ поръ онъ упорно сопротивлялся заключенію займовъ, не безъ основанія опасаясь, чтобъ занятыя деньги не получили «иного назначенія»; теперь же является возможность тратить занятыя деньги на дѣйствительныя потребности города. Еще не введено новое «Городовое Положеніе», а новой думѣ уже предстоитъ озаботиться объ устройствѣ особыхъ мѣстъ заключенія для лицъ, осуждаемыхъ мировымъ судомъ, и для подслѣдственныхъ арестантовъ, о прiобрѣтеніи въ собственность города зданія литовскаго тюремнаго замка, объ устройствѣ набережной на Большой Невѣ вдоль адмиралтейства, объ устройствѣ чрезъ Неву постояннаго моста на мѣстѣ пловучаго литейнаго (о другихъ мостахъ тоже придется подумать), объ устройствѣ новой канализаціи въ Петербургѣ, о конно-желѣзныхъ дорогахъ и водопроводахъ въ зарѣчныхъ частяхъ города, объ освѣщеніи нѣкоторыхъ мѣстностей столицы, объ улучшеніи петербургскихъ приходскихъ училищъ и вообще о первоначальномъ образованіи, довольно заброшенномъ въ настоящее время: все это потребуетъ отъ новой думы огромныхъ издержекъ, для покрытія которыхъ неминуемо придется дѣлать займы и облагать новыми налогами жителей столицы, и въ результатѣ, безъ сомнѣнія, окажется вздорожаніе всего необходимаго для жизни, такъ что вскорѣ Петербургъ относительно дороговизны, пожалуй, превзойдетъ всѣ другіе европейскія столицы. Но иначе и быть не можетъ. Лондонъ, напримѣръ, живетъ комисіонными процентами за комерческое посредничество между всѣми странами свѣта; Парижъ живетъ насчотъ иностранцовъ, оставляющихъ въ немъ большую часть своихъ доходовъ; а Петербургъ живетъ собственными средствами и, не производя ничего самъ, лишь потребляетъ произведенія другихъ мѣстностей. Жить хуже другихъ столицъ ему совѣстно, платить за свою роскошь ему нечѣмъ, и потому ему самою судьбой суждено жить въ долгъ, находясь въ полной зависимости отъ общегосударственнаго бюджета. Если въ государственномъ бюджетѣ приходъ будетъ уравновѣшенъ съ расходомъ, Петербургъ будетъ жить припѣваючи, все равно, на наличныя деньги или въ кредитъ; но если на покрытіе постоянно возрастающихъ государственныхъ расходовъ правительство вынуждено будетъ снова прибѣгнуть къ внѣшнимъ займамъ, за которыми обыкновенно слѣдуетъ паденіе курсовъ, Петербургъ первый почувствуетъ тяжесть зависимости отъ иностранныхъ биржъ. Теперь, благодаря богамъ, въ государственномъ бюджетѣ на 1873 годъ, вмѣсто обычнаго дефицита, значится даже остатокъ, правда, на скромную сумму 27,672 рубля; но цифра эта люба мнѣ уже потому, что ея нельзя толковать различно, такъ какъ 

Хоть съ переду ее, хоть сзади повернешь,

Все ту же самую ты цифру въ ней найдешь.

А это, воля ваша, что-нибудь да значитъ въ странѣ, гдѣ «толкованія» и «разъясненія» играютъ такую роль, что нерѣдко совершенно измѣняютъ смыслъ толкуемаго и разъясняемаго. 

Въ 1866 году, я довольно близко сошолся съ спеціальнымъ кореспондентомъ американской газеты «New-York Herald», мистеромъ Сойеромъ, и мнѣ до сихъ поръ памятны муки, которыя онъ причинялъ мнѣ, самъ того не вѣдая, своими разспросами о нашихъ порядкахъ. Я не разъ краснѣлъ, какъ школьникъ на экзаменѣ, не зная, что ему отвѣтить на его самые обыкновенные вопросы о нашемъ устройствѣ, о нашей провинціальной и городской администраціи. Сознаться въ своемъ невѣдѣніи того, что извѣстно каждому школьнику въ Америкѣ, мнѣ было стыдно; умышленно лгать — несвойственно моей натурѣ, а отдѣлываться общими фразами было невозможно, потому что мистеръ Соейръ, какъ практическій янки, такими объясненіями не довольствовался. Изъ частыхъ объясненій съ нимъ, я замѣтилъ потомъ, что ему довольно хорошо извѣстны лишь наши основныя законоположенія, тогда какъ объ изданныхъ впослѣдствіи «разъясненіяхъ» и «дополненіяхъ» онъ не имелъ никакого понятія. Это много мнѣ пособило, въ то время, показать товаръ лицомъ, не вынося сора изъ избы; но относительно моихъ соотечественниковъ эта процедура никуда не годится. Члену земской управы нельзя говорить о полномъ самоуправленіи провинціи: на это онъ можетъ отвѣтить такъ-называемыми «губернаторскими протестами», хотя и отмѣняемыми впослѣдствіи рѣшеніемъ сената, но, тѣмъ не менѣе, тормозящими по цѣлымъ годамъ дѣятельность земства. Чтò могъ бы я возразить, напримѣръ, члену макарьевской земской управы, еслибъ онъ указалъ мнѣ на костромского губернатора, который опротестовалъ постановленія макарьевскаго уѣзднаго земства въ полномъ ихъ составѣ, вслѣдствіе чего они оставались невыполненными въ теченіи двухъ лѣтъ и семи мѣсяцовъ? Мнѣ оставалось бы одно: взвалить всю вину на самую управу, зашедшую за предѣлы предоставленныхъ ей правъ; но для этого необходимо до тонкости изучить земскія учрежденія, на чтò у меня нѣтъ ни времени, ни охоты. Къ счастью, иностранцы знаютъ о нашихъ порядкахъ еще менѣе насъ, профановъ; и потому съ ними легче объясняться о нашихъ порядкахъ. Но еслибъ въ настоящую минуту любознательный иностранецъ спросилъ петербургскаго жителя о сущности новаго «Городового Положенія», многіе ли изъ насъ были бы въ состоянiи сообщить ему сколько-нибудь основательныя свѣдѣнія по этому предмету? Я едва ли ошибусь, сказавъ, что 999 изъ тысячи петербургцовъ ничего другого не могли бы сказать по этому предмету, кромѣ традиціоннаго «знать не знаю, вѣдать не вѣдаю»; а между тѣмъ, новое «Городовое Положеніе» касается самаго чувствительнаго мѣста — нашего кармана. Вѣдь, не сегодня-завтра наше жилище можетъ посѣтить агентъ новаго городского управленія и подвергнуть насъ допросу: сколько-де вы платите за квартиру? имѣете ли свой экипажъ? и даже, можетъ быть, новые эдилы будутъ заботливо освѣдомляться и о томъ, нѣтъ ли у насъ собачки Амишки или кошки Машки, конечно, не за тѣмъ, чтобъ ихъ погладить по спинѣ, а съ злостнымъ намѣреніемъ обложить ихъ пошлиной.

— О неужели мы доживемъ до такого позора, воскликнула одна старушка, которую я попугалъ тѣмъ, что собаки и кошки скоро будутъ обложены данью въ пользу города.

— Очень можетъ быть, что и доживемъ, отвѣчалъ я, стараясь принять видъ соболѣзнованія.

— Такъ что жь? Это потвоему хорошо?

— Хорошо или нѣтъ — рѣшить не берусъ, но, быть можетъ, это необходимо.

— Тогда мнѣ останется одно: продать поскорѣе мое имущество и уѣхать заграницу.

— И вы думаете, Ѳекла Савишна, что этимъ спасетесь отъ поборовъ? Нѣтъ! Наше русское гостепріимство, предоставляющее всевозможныя привилегіи иностранцамъ, совершенно неизвѣстно заграницей, гдѣ съ иностранца стараются, напротивъ, какъ можно болѣе выжать.

— Тогда я приму турецкое подданство и останусь жить въ Россіи.

— Не могу васъ увѣрять, что и привилегіи турецкихъ подданныхъ, живущихъ въ Россіи, долго останутся неприкосновенными. Мнѣ передавали случай, что даже прускаго подданнаго взяли недавно въ часть за произведенное имъ буйство; такъ стòитъ ли послѣ этого церемониться съ подданными турецкаго султана?

— Чтò же мнѣ, наконецъ, дѣлать? воскликнула старушка, ломая руки.

— Покориться новымъ порядкамъ, въ той увѣренности, что всѣ нововведенія дѣлаются для нашей же пользы.

— Да какая же мнѣ польза будетъ оттого, что меня, потомственную дворянку, никогда ничего никому неплатившую, причислятъ къ податному сословію?

— Польза громадная, Ѳекла Савишна! Вы, вопервыхъ, сдѣлаетесь вполнѣ солидарною съ остальными вашими согражданами и, платя наравнѣ съ другими, наравнѣ съ ними будете пользоваться и гражданскими правами.

— А если я вовсе не желаю ими пользоваться? Да и на чтò мнѣ они? Я и безъ нихъ акуратно каждую треть получаю изъ казначейства пенсіонъ моего покойнаго мужа. Общественными же дѣлами я не занимаюсь вовсе…

— Вотъ это-то и дурно. Вы, въ качествѣ гражданки великой націи, обязаны — слышите? — обязаны — принимать самое дѣятельное участіе въ дѣлахъ общественныхъ. Прежде всего вы должны пріобрѣсть новое «Городовое Положеніе»; потомъ вамъ необходимо будетъ подписаться на ту газету, направленію которой вы наиболѣе сочувствуете, чтобъ имѣть понятіе о своихъ правахъ и обязанностяхъ. Вѣрьте мнѣ, многоуважаемая Ѳекла Савишна: новые налоги, которыми, по всей вѣроятности, обложатъ васъ новыя городскія власти, ничто въ сравненіи съ тѣмъ удовольствіемъ, которое вы почувствуете, получивъ новыя права, какъ домовладѣлица и русская гражданка; и если, свершивъ земное поприще, вы перейдете въ міръ лучшій, вѣрьте мнѣ – предки ваши встрѣтятъ васъ привѣтсвіемъ: «о сколь счастлива ты, Ѳекла Савишна, что дожила до тѣхъ временъ, о которыхъ мы и мечтать не смѣли? Да-съ. Если, дѣйствительно, пріятно умирать за отечество, то еще пріятнѣе, наслаждаясь жизнью, выносить свою лепту въ общую сокровищницу, въ увѣренности, что она пойдетъ на благо общее, Ѳекла Савишна! велите-ка откупорить бутылочку и позвольте выпить съ вами какъ за процвѣтаніе нашего городского самоуправленія, такъ и за здоровье тѣхъ, на долю которыхъ выпадетъ тяжолая обязанность заботиться о нашемъ благосостояніи. 

Старушка видимо начинала примиряться съ мыслью о неизбѣжности новыхъ налоговъ, а предложенный мною тостъ признала несвоевременнымъ. 

— Сказать правду, я не очень-то довѣряю твоимъ медоточивымъ утѣшеніямъ, пояснила она, поднимаясь съ дивана: — но если, въ самомъ дѣлѣ неободимы новыя жертвы, так что жь дѣлать. Когда всѣ будутъ платить, буду платить и я, только пить за новые порядки помоему еще рано; на своемъ вѣку я столько видѣла новаго, которое оказывалось потомъ хуже стараго, что радоваться раньше времени мнѣ никакъ не приходится. Пойдемъ-ка лучше обѣдать на старомъ положеніи, а тамъ поживемъ — увидимъ. 

Нилъ Адмирари.