Московскiя замѣтки // Голосъ. 1873. № 17. 17 января.

МОСКОВСКIЯ ЗАМѢТКИ.

−−−−−

На мѣстѣ Наполеона III я рѣшительно не желалъ бы быть, хотя нашъ «Гражданинъ», въ сознаніи важности своихъ приговоровъ, отнесся къ нему съ похвальною снисходительностью. Конечно, лестно, когда такой авторитетный журналъ, проводя паралель между Наполеонами, племянникомъ и дядей, становится на сторону перваго, и, рисуя образъ человѣка «добраго, тихаго, терпѣливаго, довѣрчиваго, любившаго семейный очагъ, обожавшаго своего сына, простившаго лакею, который облилъ его за столомъ, такъ же искренно, какъ прощалъ внутри себя, въ своемъ кабинетѣ, всякому политическому врагу», совершенно миритъ съ памятью усопшаго… Но, всетаки, я не желалъ бы позировать на мѣстѣ Наполеона. И знаете почему, главнымъ образомъ? Умеръ — и на биржѣ осталось «крѣпко». Курсъ не дрогнулъ нигдѣ; великій барометръ ни на одну сотую милиметра не опустился, какъ будто не случилось ничего, какъ будто въ Чайзльгёрстѣ все обстоитъ такъ же благополучно, какъ у насъ, «на Москвѣ». Надо быть гражданиномъ комерческой Москвы, чтобъ понять, какія сильныя впечатлѣнія могутъ вызывать, повидимому, самыя незначительныя, до глупости мелкія событія, если они касаются биржи. Меня очень огорчало, напримѣръ, отношеніе французовъ къ «чайзльгёрстскому событію»; меня возмущало это обращеніе къ памяти человѣка, который, конечно… но все же, однакожь… Но я прочиталъ то, другое, увидѣлъ, что есть люди, которые и тамъ, во Франціи даже, понимаютъ значеніе и истинный смыслъ событій, отъ декабрскаго coup d’état до сентябрской катастрофы при Седанѣ, не говоря уже о Россіи, гдѣ мы привыкли всякое событіе въ политикѣ западныхъ государствъ объяснять съ гораздо бòльшею обстоятельностью и знаніемъ дѣла, чѣмъ то, чтò касается насъ лично, и готовъ былъ уже совершенно успокоиться насчотъ всего, чтò касается тѣни великаго покойника. Но, увы! хотя горько, но долженъ сознаться, что, при моей недальновидности, мнѣ казалось, что все сдѣлано и сдѣлалось такъ, какъ слѣдуетъ; да вдругъ мнѣ подвернулся подъ руку нумеръ «Кладерадача», и я огорчился. Меня могутъ обвинить въ легкомысліи — огорчаться стишками какого-нибудь сатиричаскаго журнала! Но пусть обвиняютъ, а я, всетаки, скажу, что самыя обстоятельныя кореспонденціи о томъ, кàкъ передъ рѣшоткой Чайзльгёрста распѣвалась марсельеза, о томъ, что молодые офицеры не могутъ простить Седана, о томъ, что зала консерваторіи, гдѣ давалась новая пьеса, была полна въ день смерти Наполеона тѣми, кто такъ усердно подвизался на его тюильрисихъ балахъ — все это сообщилъ міру одинъ только «Кладерадачъ».  И все это ничто, все это можетъ еще пройти незамѣченнымъ; но обстоятельство, что печальная вѣсть, вылетѣвшая изъ Чайльзгёрста и разлетѣвшаяся, затѣмъ, nach Ost und West, не произвела ничего и Börse осталась fest — имѣетъ великое значеніе и напоминаетъ о суетѣ суетъ и всяческой суетѣ. И это гдѣ же? Въ юмористическомъ журналѣ, отъ котораго ожидаешъ развлеченія или изображенія какихъ-нибудь маленькихъ скандальцовъ, но всего менѣе напоминанія о томъ, о чомъ вспоминать никому не охота. Сопоставленіе смерти Наполеона и «твердости биржи» какъ нельзя болѣе остроумно и знаменательно. Умеръ «онъ», одно слово котораго приводило когда-то въ смятеніе биржи чуть не всего міра; «онъ», которому стоило только скорчить гримасу или сложить уста въ благодушную улыбку — и курсъ падалъ или повышался, разоряя или обогащая тѣхъ, которые умѣли предугадать эту улыбку или эту гримасу; умеръ — и биржа ничѣмъ не отразила на себѣ этого факта, какъ будто не случилось ничего, рѣшительно ничего. Выгода мертваго «не имати срама» увеличивается еще невозможностью огорчаться. Эти два слова «Börse fest», сопоставленныя со смертью одного изъ величайшихъ, если можно такъ выразиться, дѣятелей биржи, клиномъ засѣли у меня, и я рѣшительно не могу отвязаться отъ премудрыхъ, но неутѣшительныхъ словъ эклезіаста. Чтò ни говорили бы мнѣ, а я скажу твердо и увѣренно: пишущему въ сатирическо-юмористическомъ журналѣ остроумнымъ быть не надлежитъ, а умѣнье понимать фактъ и ставить его подъ наиболѣе характерное освѣщеніе — въ немъ нежелательно, потому что подобныя свойства могутъ сдѣлать съ журналомъ то, что онъ будетъ достигать совсѣмъ не тѣхъ результатовъ, которые слѣдуютъ: какъ хотите, но если меня, читателя, даже сатирическіе журналы будутъ безпокоить, то это ужь будетъ ни на чтò не похоже; а попадая въ цѣль, достигнуть этого очень нетрудно.  Когда «Будильникъ» напечаталъ объявленіе о своемъ переселеніи въ Москву и о твердомъ намѣреніи не давать покоя тому тёмному царству, резиденція котораго, по всей справедливости, находится у насъ, то были данныя опасаться, что онъ и впрямь возмутитъ покой, и не вѣсть чтò сдѣлаетъ тамъ, гдѣ ничего, повидимому, нельзя сдѣлать. Но вышло напротивъ, и я ничего не сказалъ бы о нашихъ сатирическихъ журналахъ относительно покушенія ихъ на наше спокойствіе, еслибъ не этотъ «Кладерадачь», который остроумнымъ, но неумѣстнымъ сопоставленіемъ, привелъ меня въ сомнѣніе даже по поводу такихъ предметовъ, какъ блага земныя. Говорю это для того, чтобъ, порицая присутствіе остроумія, объяснить и похвалить его отсутствіе, и увѣдомить тѣхъ изъ москвичей, коимъ то вѣдать надлежитъ, что покой ихъ, въ близкомъ будущемъ, возмущенъ не будетъ, хотя на виньеткѣ «Будильника» и нарисованъ колокольчикъ. Ни по силѣ звука новаго будящаго московскаго аппарата, ни по воспріимчивости къ звукамъ субъектовъ, подлежащихъ пробужденію, этого ожидать никакъ нельзя, и я, не обинуясь, скажу, что выступить теперь съ предвзятою цѣлью «будить» — дѣло, по малой мѣрѣ, неблагодарное ни съ какой точки зрѣнія. Я даже самаго слова «будить» не понимаю. Можно огорчать или увеселять; но первое невсегда удобно, второе — трудно. Современному сатирическому журналу отъ этого приходится, задавши въ теоріи высокій тонъ, спускать его на практикѣ до очень низкаго уровня. Многіе начнутъ, пожалуй, на это сѣтовать, но я радуюсь, потому что вижу въ этомъ отсутствіе существеннаго матерьяла для мѣстной сатиры, отсутствіе подходящихъ дѣятелей для сатирическаго журнала, весьма пріятное свидѣтельство того, что въ нашей общественной жизни все обстоитъ благополучно, и что, за исключеніемъ нѣсколькихъ неблагонравныхъ кокотокъ, двухъ-трехъ купеческихъ безобразiй и столькихъ же несчастныхъ случаевъ на желѣзныхъ дорогахъ, на лучшемъ пространствѣ лучшаго изъ міровъ все идетъ къ лучшему. Полагаю, что читатель, согласясь со мною, неособенно огорчится безсодержательностью нашихъ сатирическихъ журналовъ и, пожалуй, даже возрадуется: право имѣть чтò-нибудь похожее на эти «Кладерадачи» и «Пончи» — радость невеликая. Они только и могутъ явиться тамъ, гдѣ живется скверно. Право, такъ…

Къ тому же, у насъ въ Москвѣ вообще журналамъ не водъ. Какъ хотите — объясняйте это, но на нашей почвѣ журналу родиться и разродиться совсѣмъ даже немыслимо. Объяснить я самъ этого не берусь, хотя это такой интересный фактъ, объясненіе которому найти было бы весьма любопытно, и я былъ бы несказанно благодаренъ, еслибъ кто-нибудь сказалъ мнѣ: «гляди — вотъ, молъ, отъ чего». Но на такое объясненіе въ скоромъ времени у меня нѣтъ никакой надежды, и до того приходится только констатировать фактъ и, подобно благочестивому поклоннику пророка, въ экстазѣ фатализма воскликнуть: «судьба!» Вѣдь именно судьба! Долго ли просуществовала «Бесѣда» г. Юрьева? Два года. Объявила подписку на третій и потомъ прекратила ее. Не знаю, чтò найду я въ XII книжкѣ этого журнала; но я нисколько не удивляюсь, если, вмѣсто всякаго объясненія, встрѣчу тамъ напечатанное самымъ крупнымъ шрифтомъ мамонтовской типографіи слово «судьба!» А кто знаетъ — можетъ, тамъ и въ самомъ дѣлѣ будетъ объясненіе; но въ такомъ случаѣ мнѣ будетъ поднесенъ редакциіей «Бесѣды» сюрпризъ, за который я останусь ей несказанно благодаренъ, потому что вопросомъ о неводѣ журналовъ у насъ я угнетаемъ. Хотя пока «судьба» меня и удовлетворяетъ, но каюсь, что картина, которую я сейчасъ разверну передъ вами, не составляетъ моего идеала. Въ прошедшемъ году у насъ издавались: 1) «Бесѣда», 2) «Вѣдомости Московской Городской Полиціи», 3) «Граматѣй», 4) «Душеполезное чтеніе», 5) «Московская медицинская газета», 6) «Московскія Вѣдомости», 7 ) «Московскія университетскія извѣстія», 8) «Музыкальный Вѣстникъ», 9) «Народная ремесленная газета», 10) «Народный листокъ сельскаго хозяйства и естествознанія», 11) «Политехническій Вѣстникъ», 12) «Православное Обозрѣніе», 13) «Развлеченіе», 14) «Русскій Архивъ», 15) «Русскій Вѣстникъ», 16) «Русскія Вѣдомости», 17) «Русское Сельское Хозяйство», 18) «Современныя Извѣстія», 19) «Чтеніе въ императорском обществѣ исторіи и древностей», 20) «Чтеніе въ обществѣ любителей духовнаго просвѣщенія», 21) «Юридическій Вѣстникъ», 22) «Moscauer Deutsche Zeitung». Двадцать два изданія! Уничтожилась «Бесѣда» — явился «Будильникъ»: на 1873 годъ мы имѣемъ ихъ опять 22, и я увѣренъ, что, съ этою замѣной, количество прочтенныхъ словъ въ наступившемъ году увеличится, при условіи, если «Будильникъ» займется поусерднѣе  «насчотъ хозяевъ». Чтò тамъ ни говори, а еслибъ не было въ Москвѣ купцовъ, то сверхъ того, что торговлю нèкому было бы производить, нèкого было бы и описывать мѣстнымъ сатирикамъ, ибо только эти купцы и ближняго не любятъ, и узъ супружескихъ не соблюдаютъ, и по загороднымъ трактирамъ гуляютъ, и выдѣлываютъ прочія вещи, совсѣмъ неподходящія къ званію гражданина.

Впрочемъ, не роковое ли это число 22? не выражаетъ ли оно то именно число журналовъ и газетъ, которое необходимо для олицетворенія московской мысли во всѣхъ ея проявленiяхъ? И это можетъ быть, потому что при поверхностномъ даже взглядѣ на предложенный списокъ, можно убѣдиться, что мы, въ числѣ этихъ двадцати двухъ изданій, имѣемъ все, чтò имѣть слѣдуетъ. У насъ есть политехническія газеты, есть учоно-литературный журналъ, есть по нравственности и богословію, есть по медицинѣ, по музыкѣ, по политехникѣ, по сельскому хозяйству… Правда, нѣтъ по педагогикѣ; но такое изданіе съ удобствомъ замѣняется «педагогическою библiотекой на Никитской», гдѣ можно получить самые обстоятельные совѣты, чтò въ ней слѣдуетъ пріобрѣтать для школъ и чтò слѣдуетъ заказать.

Нужно, правду сказать, быть очень неблагодарнымъ, чтобъ при такихъ условіяхъ не благодарить «судьбу» за то, что есть, и тянуться къ тому, чего не имѣется, а слѣдовательно, имѣть не слѣдуетъ…

8-го января, какъ всякому теперь уже извѣстно, разбиралось въ уголовномъ отдѣленіи дѣло Нечаева, въ гражданскомъ — дѣло учредительницы-начальницы владычне-покровской общины сестеръ милосердія, матери Митрофаніи, по иску ея въ 580,000 руб. съ купца Солодовникова. День, слѣдовательно, былъ не безъ интереса. Газеты 9-го января раскупались нарасхватъ, и въ этотъ день постоянный читатель «Московскихъ Вѣдомостей» не отвращалъ своего лица отъ этой газеты, и всѣ ею были заинтересованы. Такъ какъ къ слушанію нечаевскаго дѣла могло быть допущено только 280 человѣкъ, то за исключеніемъ этихъ 280, оставалось еще множество, желавшихъ знать, кàкъ поведетъ себя на судѣ этотъ «дѣятель», когда подъ напоромъ фактовъ разсѣется та таинственность и высота призванія, которыми онъ себя декорировалъ, и на скамьѣ подсудимыхъ окажется убійца, убійца самой низкой пробы, убивающій изъ-за угла, заманивающій въ засаду, стрѣляющій въ затылокъ… Но подробности процеса не могли быть напечатаны до появленія отчота въ «Правительственномъ Вѣстникѣ», и изъ газетъ, вышедшихъ 9-го января, видно было только, что подсудимый велъ себя даже неумно, и вопросъ, чѣмъ могъ онъ добиться того вліянія, которымъ пользовался, будучи «дѣятелемъ», остается неразрѣшоннымъ и послѣ процеса 8-го января, какъ остался, неразрѣшоннымъ послѣ перваго, петербургскаго процеса. Страхомъ? Но нужно прежде быть страшнымъ, чтобъ импонировать страхомъ. Умомъ, знаніемъ? Но нужно имѣть большой запасъ того и другого, чтобъ сдѣлать закономъ для другихъ свое слово, хотя бы это слово звало на измѣнническое убійство. Силой фантазіи, увѣренностью въ важности призванія? Но какое признаніе могъ онъ выставить, на какую тэму могъ фантазировать онъ столь грандіозно, чтобъ фантастическіе òбразы производили неотразимое обаяніе?.. Ни страха, ни ума, ни фантазіи — и вліяніе остается неразъясненнымъ. Г. Достоевскій, теперешній редакторъ «Гражданина», знающій, что «лишь божественный глаголъ до слуха чуткаго коснется — душа поэта встрепенется, какъ пробудившійся орелъ», и въ этомъ состояніи дѣлается способною проникать непроницаемое, объяснять необъясняемое, понимать непонимаемое — г. Достоевскій думалъ-было, въ своей pièce de circonstance, которою, по справедливости, долженъ быть названъ романъ «Бѣсы», проникнуть, понять и объяснить. Но и «встрепенувшаяся душа» сдѣлать тутъ ничего не могла: его Петръ Степановичъ, Николай Всеволодычъ, Шатовъ, Липутинъ, Виргинскій и вся масса лицъ, положеній и эпизодовъ, безумныхъ, кровавыхъ, выполненныхъ то высокоталантливо, то очень слабо, не говоритъ ничего, и послѣ прочтенія его длиннаго романа выносится то же тяжолое впечатлѣніе страшной безалаберности, которое выносилось послѣ чтенія стенографическаго отчота о засѣданіи петербургской судебной палаты, разбиравшей «нечаевское» дѣло. Глава восьмая пятой части, носящая названіе «Многотрудная ночь», кажется, даже цѣликомъ взята изъ этого отчота: до такой степени совпадаетъ повѣствованіе романа объ убіеніи Шатова съ разсказомъ подсудимыхъ объ убiеніи Иванова. Тотъ же гротъ, прудъ; даже камней для потопленія Шатова было приготовлено именно столько, сколько и для потопленія Иванова… Но, всетаки, изъ этого не вышло ничего, и г. Достоевскій представилъ въ своемъ романѣ лишнюю фигуру въ длинномъ рядѣ òбразовъ, изъ которыхъ слжился «нечаевскій» кошемаръ. Было бы лучше, еслибъ все кончилось на судебномъ разбирательствѣ и не вызывало попытки талантливаго русскаго человѣка обобщить фактъ въ художественномъ произведеніи, указать на «Бѣсовъ», которые, будто бы, цѣлыми вереницами возятся въ нашей общественной жизни.

Другой процесъ — игуменіи Митрофаніи по иску съ наслѣдниковъ Солодовникова въ 580,000. Тутъ тоже приходилось вывозить возъ довольно тяжолый, и трактъ, представляемый для достиженія желанной цѣли существующими на этотъ предметъ узаконеніями, былъ, вѣроятно, несовсѣмъ гладокъ, а потому мать Митрофанія запаслась тройкой. Защитниками ея интересовъ, или, лучше, интересовъ, ею представляемыхъ, явились присяжные повѣренные: Арсеньевъ, Архиповъ и Рихтеръ. Наслѣдники Солодовникова защищались устами Громницкаго и Плевако. Весь интересъ дѣла заключается въ томъ, что рѣшительно неизвѣстно, сколько у матери игуменіи имѣется документовъ, такъ что если этотъ искъ въ 580,000 рублей будетъ проигранъ (теперь вся суть въ судебной палатѣ), то наслѣдникамъ можетъ представляться въ будущемъ до безпредѣльности длинный рядъ подобныхъ же взысканій, въ концѣ котораго будетъ возвышаться богадельня владычне-покровской общины сестеръ милосердія. Эта богадельня, вѣроятно, окажется тогда небезполезною и для самихъ наслѣдниковъ, потому что они непремѣнно попадутъ въ категорію «истинно нуждающихся, которымъ община и теперь съ похвальнымъ рвеніемъ подаетъ безвозмездную помощь». Положимъ, что быть обезпеченнымъ на старость лѣтъ — дѣло очень утѣшительное; но наслѣдники Солодовникова почему-то съ этимъ не хотятъ согласиться и завели споръ, а гг. Громницкій и Плевако, вмѣсто того, чтобъ разубѣдить ихъ въ этомъ, взялись поддерживать споръ и поддерживали его такъ успѣшно, что троечный возъ матери игуменіи застрялъ, и дѣло, въ первой инстанціи, представляемой V отдѣленіемъ московскаго окружного суда, какъ вы знаете, проиграно. Г. Плевако, при разбирательствѣ, сверхъ того, заявилъ, что обстоятельства покойнаго Солодовникова вызываютъ у его довѣрителя сомнѣніе въ подлинности документа, и что онъ не возбуждаетъ вопроса объ этомъ теперь только потому, что право на заявленіе спора о подлинности сохраняется за нимъ и можетъ быть сдѣлано въ палатѣ.

«Публики было столько, что зала суда положительно ее не вмѣщала, даже газъ начиналъ тухнуть — весь воздухъ былъ выдышанъ», повѣствуетъ одна московская газета. Едва ли это не первый гражданскій искъ въ Россіи, который, помимо всѣхъ личныхъ интересовъ, самою сущностью такъ сильно заинтересовалъ публику, какъ рѣдко удается заинтресовать ее даже знаменитѣйшихъ изъ уголовныхъ процессовъ.

Рѣшеніе суда вызвало дружныя рукоплесканія. Боже, какимъ болѣзненнымъ чувствомъ отзывались эти рукоплесканія въ сердцахъ людей благодѣющихъ, проникнутыхъ любовью къ ближнему!..

— Себѣ она, чтò ли? Ей-то чтò? На обитель вѣдь, для призрѣнія. Въ вѣдомостяхъ-то чтò припечатано?

— Ужь и времена нонеча: и доброе-то дѣло дѣлать захочешь, такъ и то не даютъ, изъ зубъ такъ и рвутъ.

— Много ей, матушкѣ, терпѣть приходится! Только Господи помоги…

Такъ, или почти такъ, разсуждалось нѣкоторыми; нѣсколько иначе разсуждало большинство.

— Цѣль-то цѣль! говорили одни.

— Средства-то, средства! Говорили другіе.

Если хотите, тѣ и другіе были, съ своей точки зрѣнія, правы: первые, разумѣется, при условіи, что цѣлью поставлены не они.

Вообще говоря, процесъ м. Митрофаніи — процесъ прямо московскій, въ одной только Москвѣ и возможный: источникъ его — благочестіе; форма — даръ, пожертвованіе; размѣры — опять московскіе: полмильйона. Истица — монахиня, отвѣтчикъ — «бѣлый голубь», патронирующій православную общину. Все, слѣдовательно, «не отъ міра сего». Далѣе. Во время разбирательства неоднократно потухалъ газъ, оставляя присутствующихъ въ темнотѣ, ясно преображавшей предъ присутствовавшими таинственную тьму самаго дѣла; со многими, впродолженіи засѣданія, дѣлалось дурно; перерывовъ засѣданія было столько, сколько не запомнитъ никакая судебная хроника; адвокаты, отстаивавшіе интересы въ мірѣ почившаго «бѣлаго голубя», такъ ясно и отчотливо излагали его малѣйшія мысли и намѣренія, что самый невѣрующій изъ присутствовавшихъ могъ ясно убѣдиться изъ ихъ словъ объ общеніи духа ихъ съ духомъ преставивавшагося мильйонера-скопца… Долго шли препирательства; долго, въ томительномъ ожиданіи, недоумѣвали слушатели; наконецъ, «бѣлый голубь» восторжествовалъ. Но торжество «бѣлаго голубя» еще далеко неполно: за него — два Демосѳена, а противъ него ихъ цѣлыхъ три, и много времени пройдетъ еще, много воды утечотъ, прежде нежели окончательно будетъ разрѣшонъ вопросъ о томъ, кто унаслѣдуетъ крупные скопческіе капиталы. Присутствовавшая при этомъ интересномъ разбирательствѣ многочисленная публика весьма сочувственно отнеслась къ рѣшенію суда, очевидно, не постигая всей несомнѣнной пользы, которую обѣщаетъ міру процвѣтаніе православной общины на скопческіе капиталы.

Пока шли эти два «колосальные» процеса, сгонявшіе пол-Москвы въ Кремль, гдѣ творится московскій судъ и расправа, святки миновали, русская зима, со своими морозами и вьюгами, вступила въ исконныя правà свои, и, по изстари заведенному обычаю, снѣжными сугробами занесла всѣ тѣсныя улицы и безконечные московскіе переулки; и вотъ однообразная московская скука, вновь овладѣвъ всѣмъ и всѣми, вкралась въ московскую общественную жизнь, которая и пошла колесить «съ развальцемъ» изъ стороны въ сторону. Скучна московская будничная жизнь, да невеселѣе въ нынѣшнемъ году были и святки. Ни одного особенно оживленнаго бала, ни одного сколько-нибудь выдающагося маскарада или костюмированнаго бала, ни одной ёлки, о которой стòило бы упомянуть, если не признавать за такую — ёлку артистическаго кружкà, которая собрала къ подъѣзду кружкà всѣ пожарные резервы Москвы, потому что едва была не испепелила эту увеселительную академiю изящныхъ искусствъ. Прошли праздники такъ вяло, что и помянуть ихъ нечѣмъ: скучно встрѣтила ихъ Москва, скучно провела и съ глубокою скукой вспоминаетъ теперь о нихъ.

Новый годъ, обыкновенно привѣтствуемый совокупно съ новымъ счастьемъ, яко бы обязательно наступающимъ для каждаго изъ смертныхъ съ 1-го января, въ сущности не доставилъ пока никому нетолько полнаго счастья, но даже и удовольствія.

Непосчастливилось съ наступленіемъ его комерческому міру, который, по общему отзыву, торговалъ несравненно хуже почти всѣхъ предшествовавшихъ годовъ; непосчастливилось молодёжи, которой пришлось поплясать и повеселиться гораздо меньше, нежели она ожидала; непосчастливилось московскому high-life, который, держась въ грозномъ, неприступномъ величіи, не явилъ міру ни одного изъ тѣхъ чудесъ, какими привыкъ онъ щеголять, когда удостоивалъ снизойти до принятія участія въ увеселенiяхъ прочихъ смертныхъ; непосчастливилось даже торговцамъ рынковъ, потому что даже съѣдено было въ нынѣшнемъ году рѣшительно меньше, нежели съѣдается обыкновенно въ это время — словомъ, всего стало меньше, все сократилось, умалилось донèльзя, и Москвой начинаетъ, очевидно, овладѣвать несвойственная ей, чисто нѣмецкая разсчотливость. Ужь на что, кажись, Москва охотница до свадебъ, на что, кажись, славится невѣстами да калачами, а въ нынѣшній лихой годъ и браковъ, какъ слышно, предвидится несравненно меньше, нежели въ прошломъ году въ это же время. Просто не та Москва становится, что всегда была!

Одному только и посчастливилось у насъ съ наступленіемъ новаго года — московскому театру: ему, всегда являвшему къ концу года громадный дефицитъ, удалось за нынѣшній годъ представить экономію въ 180,000 рублей серебромъ! Фактъ неслыханный со времени основанія московскаго театра. Конечно, если строго обсудить происхожденіе этой экономіи, то, въ концѣ-концовъ, окажется, что это не болѣе, какъ миражъ, призракъ воображенія, и что деньги, представленныя въ видѣ экономіи, въ сущности, не что иное, какъ необходимыя для театра кулисы, существенно нужное подновленіе костюмовъ, аксесуарныя вещи, безъ которыхъ нельзя обойтись, и прочія сценическія принадлежности, хотя и крайне необходимыя для московской сцены, но благоразумно отнесенныя къ числу предметовъ предосудительной роскоши.

Для всякаго, близко знакомаго съ нашими театральными порядками и нашимъ театральнымъ дѣломъ, безъ сомнѣнія, совершенно ясно, что всѣ эти мнимыя «экономіи» должны, въ одинъ прекрасный день, поступить на пополненіе всего матерьяльнаго дефицита театра; иначе играть будетъ и нèгдѣ, и нè въ чемъ, и нèкому; а между тѣмъ, въ средѣ лицъ, близко стоящихъ къ этому дѣлу, есть еще, къ сожалѣнію, много охотниковъ забавляться этою игрой въ экономію, отъ которой страдаютъ и актёры, и публика, и самое дѣло. Такъ, напримѣръ, женскіе городскіе костюмы существуютъ еще со временъ Львова, скупившаго богатыя и роскошныя платья тогдашнихъ московскихъ аристократокъ; сценическая мёбель малаго театра сдѣлана имъ же; при немъ куплены и занавѣси, и драпировки, которыми украшаются окна кулисъ, изображающихъ великосвѣтскіе салоны и жилища людей средней руки; къ его же времени относятся даже тѣ канделябры, лампы и вазы, которые, въ теченіи двадцати лѣтъ, безсмѣнно украшаютъ московскую сцену. Чтò же мудренаго, что прежнее управленіе театрами, дѣлавшее всѣ эти существенныя затраты, имѣло въ итогѣ своемъ дефицитъ, а управленіе нынѣшнее, заставляющее артистовъ десятокъ лѣтъ щеголять въ однихъ и тѣхъ же платьяхъ и въ теченіи чуть не цѣлой четверти столѣтія украшающее театральныя окна однѣми и тѣми же ситцевыми занавѣсочками съ зелеными разводами по бѣлому полю, въ результатѣ представляетъ крупныя «экономіи»? Идя этимъ путемъ, можно, пожалуй, будетъ, обративъ весь театральный скарбъ въ плюшкинскую кучу, достичь и полумильйонной экономіи.

У васъ, въ Петербургѣ, напримѣръ, въ теченіи нынѣшняго зимняго сезона поставленъ роскошнѣйшій балетъ — у насъ о балетѣ поговорили, да и замолчали, «за неимѣніемъ-де средствъ»; у васъ на всѣ роли въ драматической труппѣ есть дублёры, а у насъ и по одному артисту на каждое амплуа съ трудомъ наберется; у васъ есть нѣсколько танцовщицъ, а у насъ, строго говоря, ни одной; у васъ двѣ хорошія исполнительницы для оперетокъ, тогда какъ у насъ, опять-таки, положительно ни одной.

До экономій ли тутъ, до представленія ли излишнихъ суммъ, когда театръ положительно нуждается въ самомъ необходимомъ?

Правда, въ послѣднее врмя, наша дирекція, повидимому, оказываетъ поползновеніе нѣсколько пополнить кое-какіе изъ образовавшихся пробѣловъ и даже прибавила жалованье нѣкоторымъ артистамъ, одного вновь пригласила, а съ двумя другими, играющими на провинціальныхъ сценахъ, начала переговоры; но всего этого мало, слишкомъ мало для того, чтобъ въ конецъ исправить радикальное зло. Но и эти нововведенія, каковы они? Въ числѣ артистовъ, удостоившихся прибавки, значутся, напримѣръ: г-жа Мочалина, безполезная и бездарная артистка малаго театра, и г. Никитинъ, замѣчательно искусный и подающій большія надежды, балетный солистъ; какъ той, такъ и другому жалованье увеличено до 600 р. Для г-жи Мочалиной это неизмѣримо много; для г. Никитина, составляющаго въ настоящую минуту единственную надежду нашего балета, очень мало, особенно если принять во вниманіе, что за то же жалованье г. Никитинъ обязанъ давать уроки въ театральной школѣ, въ то время, когда г. Легатъ, которому ворожитъ какая-то невидимая бабушка, за одно преподаваніе въ той же школѣ получаетъ 250 руб. въ мѣсяцъ.

Драматическая труппа надняхъ пополнилась ангажементомъ даровито провинціальнаго актёра г. Берга, поступившаго на амплуа покойнаго Садовскаго. Г. Бергъ, снискавшій себѣ громкую извѣстность въ провинціи, съ успѣхомъ игралъ уже въ Москвѣ на сценѣ народнаго театра, и москвичи, пріемомъ, сдѣланныхъ ему въ дни его первыхъ двухъ дебютовъ, доказали, что ангажементъ его пришолся имъ по душѣ. Въ первый разъ дебютировалъ г. Бергъ, на сценѣ малаго театра, въ роли городничаго, въ «Ревизорѣ», а во второй — въ роли Любима Торцова, въ пьесы «Бѣдность не порокъ», на сценѣ большого театра. Въ оба дня театръ былъ совершенно полонъ, и первое появленіе артиста на сценѣ было привѣтствовано громкими, единодушными аплодисментами. Однакожь, при всемъ уваженіи моемъ къ несомнѣнному таланту г. Берга, не могу не сказать, что аплодисменты эти относились не къ нему одному, а служили также въ значительной мѣрѣ выраженіемъ всеобщаго удовольствія при видѣ возможности возобновленія на московской сценѣ давно знакомаго и любимаго москвичами репертуара прежнихъ бытовыхъ пьесъ.

Несмотря на полный тріумфъ дебютовъ г. Берга, несмотря на вполнѣ симпатичное отношеніе къ нему московской публики, нельзя, разумѣется, сказать, чтобъ онъ могъ вполнѣ замѣнить Москвѣ покойнаго Садовскаго, хотя онъ дѣлаетъ, что можетъ, а можетъ онъ, по таланту своему, немало, и публика справедливо привѣтствуетъ въ немъ талантливаго и добросовѣстнаго артиста. Роль городничаго, составившая ему громкую извѣстность и славу на провинціальной сценѣ, дѣйствительно доведена имъ до художественной правды, и еслибъ не излишняя суета и избытокъ жестовъ (неизбѣжное слѣдствіе провинцiальной сцены); можно было бы сказать, что онъ въ этой роли артистъ высоко замѣчательный. Мы не сравнимъ его, конечно, съ покойнымъ Щепкинымъ. У того игра была сдержаннѣе, комизмъ былъ болѣе внутренній, нежели внѣшній, и оттого прямѣе и цѣльнѣе достигался тотъ истинный юморъ, въ которомъ, по опредѣленію геніальнаго писателя: «сквозь видимый міру смѣхъ слышатся невидимыя міру слёзы».

Этого внутренняго, такъ сказать, душевнаго юмора, напрасно ищешь въ игрѣ г. Берга; у него, за суетой, исчезаетъ душевное волненіе, крикомъ и отчаянными жестами заглушаются движенія души, и публика, хотя и наэлектризованная этимъ фейрверкомъ внѣшняго мимическаго таланта, уноситъ въ душѣ своей несравненно менѣе глубокаго, душевнаго впечатлѣнія, чѣмъ какое вызывало исполненіе Щепкинымъ той же роли; а между тѣмъ, въ исполеніи г. Берга есть и душа, и жизнь, и, порою, слышатся такія задушевныя ноты, которыя ясно указываютъ на долгое и небезслѣдное физіологическое изученіе олицетворяемаго имъ типа. Но все это подернуто провинціальною рутиной, которая загубила уже столько живыхъ художественныхъ силъ и отъ которой не въ силахъ были освободиться самые самобытные таланты.

Роль Любима Торцова — chef d’oeuvre покойнаго Садовскаго, по мнѣнію моему, далеко не такъ удалась г. Бергу, какъ роль городничаго, даже и съ внѣшней стороны. Это не тотъ Любимъ Торцовъ, котораго привыкла Москва видѣть и любить въ художественномъ олицетвореніи безсмертнаго художника-артиста; не та, цѣликомъ изъ жизни вырванная личность, которая «запропала» въ силу враждебно сложившихся обстоятельствъ, запропала безслѣдно, безвозвратно, безнадежно. Любимъ Торцовъ-Бергъ, въ первомъ дѣйствіи какой-то  декламирующій герой, стоящій на искуственномъ, имъ самимъ воздвигнутомъ, пьедесталѣ; человѣкъ, очевидно, сохранившій душевныя силы свои настолько неприкосновенными, что страненъ на немъ и этотъ костюмъ, и та обстановка, въ которой онъ стоитъ. Напротивъ, Любимъ Торцовъ-Садовскій — личность, погибшая безвозвратно, личность, утратившая уваженіе къ себѣ, существо слабое до безконечности, въ которомъ все доброе, благородное пробуждается и звучитъ только какимъ-то далекимъ, глухимъ отголоскомъ. Онъ слова выговорить не можетъ, чтобъ не «выкинуть колѣнца»: въ самыя горькія минуты, ему присуще желаніе «насмѣшить», во имя рюмочки, и одинъ только этотъ опошлившійся, запропавшiй человѣкъ и видѣнъ публикѣ. Она не видитъ за нимъ ни глубоко любящаго, всепрощающаго Любима Торцова, который внезапно пробуждается въ послѣднемъ дѣйствіи, и оттого-то такъ потрясающе великъ выходилъ этотъ образъ у покойнаго Садовскаго въ ту минуту, какъ онъ, забывая все причиненное ему лично зло, пàдаетъ на колѣни предъ разорившимъ его братомъ, умоляя его за племянницу и Митю. У г. Берга патетическая сцена послѣдняго дѣйствія не менѣе художественна, драматическаго движенія столько же, если не болѣе, а между тѣмъ, самый эфектъ сцены выходитъ несравненно слабѣе, потому что зритель подготовленъ къ этому, потому что Любимъ Торцовъ перваго дѣйствія тотъ же герой и, несмотря на наружную обстановку свою, тотъ же нравственный колоссъ, чтò и въ третьемъ дѣйствіи.

Въ этой разницѣ концепціи лежитъ та существенная разница исполненія, которая сказывается далеко не въ пользу нашего, всетаки, дорогого гостя. Садовскій былъ великій артистъ, и потому подражаніе ему въ роляхъ, стяжавшихъ ему такую славу, не можетъ быть оскорбительнымъ ни для какого таланта.

Но это — личное мое мнѣніе; публика же осыпала дебютанта аплодисментами, вызвала до десяти разъ, и самые присяжные театралы, по ихъ отзыву, никогда еще не запомнятъ такого блестящаго дебюта.

Кромѣ г. Берга, съ которымъ уже заключонъ контрактъ на три года, театральная дирекція вступила въ дѣятельные переговоры съ г. Макшеевымъ, молодымъ провинціальнымъ артистомъ, съ большимъ успѣхомъ игравшимъ тоже на сценѣ народнаго театра; г. Макшеевъ приглашается на амплуа гг. Никифорова и Музиля. Поговариваютъ также о приглашеніи г. Васильева, въ настоящую минуту играющаго 

въ одеской труппѣ Сура и заявившаго себя все въ томъ же народномъ театрѣ артистомъ, если не особенно даровитымъ, то весьма дѣятельнымъ и полезнымъ.

Не мѣшало бы также нѣсколько пополнить и нашъ женскій драматическій персоналъ; нѣтъ сомнѣнія, что любая провинціальная сцена въ состояніи дать намъ артистокъ, значительно болѣе даровитыхъ, чѣмъ г-жи Мочалина, Лёвина, Нелюбова, Скюдери и комп.

Въ составѣ русской оперы тоже сдѣланы существенныя измѣненія: допѣла свою пѣсенку г-жа Оноре — Богъ дастъ допоетъ ее и г-жа Александрова, и перестанемъ мы подавать, съ нашею русскою оперой, поводъ къ каламбурамъ такого рода, какой сказала одна изъ недавно посѣтившихъ насъ примадонна: «Ce n’est pas un opera», сказала она, прослушавъ два дѣйствiя одной изъ нашихъ русскихъ оперъ: «c’est un hopital des cent voix (sans voix)!»

Г-жа Эйбоженко, призванная замѣнить нашу заслужонную, но нѣсколько долго прослужившую г-жу Оноре, одарена отъ природы обширнымъ и звучнымъ голосомъ, изъ котораго, при добросовѣстномъ трудѣ, можно многое сдѣлать. Но дождемся ли мы этого многаго и способна ли г-жа Эйбоженко на этотъ упорный трудъ — вотъ въ чомъ вопросъ. Наши мѣстные таланты не имѣютъ особенной охоты къ труду и, довольствуясь тѣмъ, чтò дала имъ мать-природа, лишнимъ трудомъ себя не обременяютъ, а прямо съ ученической скамьи поступаютъ въ разрядъ «знаменитостей». Еще въ теченiи минувшаго лѣта, на афишахъ концерта, даннаго въ зданiи манежа, во время политехнической выставки, стояло заманчивое объявленіе: «съ участіемъ г-жъ Эйбоженко», Бѣляевой и другихъ извѣстныхъ артистокъ; съ тѣхъ поръ прошло полгода, послѣдовало приглашеніе г-жи Эйбоженко на императорскую сцену, «извѣстность» могла легко превратиться въ «знаменитость», а тутъ ужь не до труда! Жаль, если г-жа Эйбоженко такъ рано успокоится на легко сорванныхъ лаврахъ и не пойдетъ по тому широкому артистическому пути, который лежитъ передъ нею.

Кромѣ г-жи Эйбоженко, русская опера пополнилась еще однимъ баритономъ и однимъ сопрано. Въ добрый часъ! Пора сердцу Россіи заручиться сколько-нибудь пристойною русскою оперой!

Послѣднею крупною новостью итальянскаго опернаго сезона въ Москвѣ была постановка мейерберовыхъ «Гугенотъ» съ г-жою Малингеръ въ роли Валентины. Послѣ цѣлаго ряда «казенныхъ» до нельзя надоѣвшихъ оперъ Верди и Доницетти, дирекція подарила москвичей одною серьёзною, крупной оперой, и еще, въ добавокъ, подарокъ этотъ облекла въ форму особеннаго, рѣдкаго съ ея стороны великодушія, именно: дала новую оперу, хотя и въ бенефисъ, но по очень мало возвышеннымъ цѣнамъ. Прежде чѣмъ поблагодарить за это надлежащимъ образомъ (а постановка «Гугенотъ», какъ читатели увидятъ ниже, стòитъ особенной благодарности), я поговорю объ участвовавшихъ въ оперѣ солистахъ.

Г-жа Малингеръ и въ Москвѣ, какъ въ Петербургѣ, особенно сильнаго впечатлѣнія не произвела, хотя, впрочемъ, тотъ пріемъ, который ей сдѣлала публика, и тѣ довольно многочисленные вызовы, которыми наградила она пѣвицу послѣ четвертаго акта могутъ быть названы, во всякомъ случаѣ, не иначе, какъ успѣхомъ; но дѣло въ томъ, что въ этихъ вызовахъ, въ аплодисментахъ было чтò-то сдержанное; въ нихъ не было ничего бурнаго, ничего такого, чтò вообще характеризуетъ полный успѣхъ дебютантки. Личное мое мнѣніе о г-жѣ Малингеръ, какъ пѣвицѣ, таково: голосъ уже тронутый временемъ, чтò совершенно изумительно при молодости артистки, и это объясняется развѣ лишь тѣмъ, что г-жа Малингеръ рано начала свою сценическую карьеру и, притомъ, слишкомъ много и слишкомъ добросовѣстно пѣла въ операхъ Рихарда Вагнера; хорошая серьёзная школа, умная, талантливая фразировка и очень толковая, хотя нѣсколько угловатая игра: было нѣсколько моментовъ въ оперѣ (финалъ 2-го акта, дуэтъ 4-го акта), гдѣ артистка была положительно хорошею Валентиной; но зато было немало и такого, въ чомъ очевидно паденіе голоса и оттого нѣкоторый недостатокъ самыхъ средствъ мѣшали г-жѣ Малингеръ сполна отдаться своей роли. Что «Гугеноты» есть почти единственная опера, въ которой новая примадонна можетъ имѣть успѣхъ — это не подлежитъ никакому сомнѣнію. Съ тѣмъ складомъ артистической личности, съ тою особенною, спеціально для вагнеровскихъ партій годною манерой пѣть и играть, какими обладаетъ г-жа Малингеръ, ей рѣшительно не слѣдуетъ пѣть въ чисто-итальянскихъ операхъ, какъ, напримѣръ, «Любовный Напитокъ» или «Троваторе». Даже и въ «Гугенотахъ»-то, строго говоря, она несовсѣмъ на мѣстѣ. Я въ этомъ тѣмъ болѣе убѣжденъ, что помню ясно то впечатлѣніе, какое произвела на меня это артистка года три назадъ въ «Лоэнгринѣ»; тогда я былъ отъ нея въ восторгѣ; какъ Эльза, она произвела на меня глубокое несравнимое впечатлѣніе. Теперь, услышавъ г-жу Малингеръ на московской сценѣ, услышавъ ее хотя и въ «Гугенотахъ», этой лушей оперѣ нашего репертуара, но поющую на иальянскомъ языкѣ, окружонную итальянцами, акампонируемую жиденькимъ оркестромъ нашей оперы съ почти умирающимъ отъ старости итальянцомъ-капельмейстеромъ, я не узналъ ея. Паденія ея голоса, ея игра, бывшая отчасти та же, чтò и прежде, но неклеившаяся со всѣмъ остальнымъ, ея quasi-успѣхъ — словомъ, все это, вмѣстѣ взятое, заставило меня пожалѣть, что артистка рѣшилась измѣнить своей карьерѣ, своему призванію, рѣшилась перекроивать свой талантъ, оставивъ тѣ оперы, въ которыхъ она была такъ незамѣнимо хороша и начавъ пѣть въ операхъ, для которыхъ она рѣшительно не создана и въ которыхъ она не можетъ выдержать конкуренціи со многими изъ пѣвшихъ на русскихъ оперныхъ сценахъ пѣвицами. Неуспѣхъ г-жи Малингеръ въ Петербургѣ, ея неполный успѣхъ въ Москвѣ являются какъ будто возмездiемъ за то, чтò она сдѣлала: кто продалъ Вагнера за Доницетти и Верди, кто послѣ «Лоэнгрина» берется за «Любовный напитокъ», тотъ не долженъ и сѣтовать, если въ результатѣ всего этого онъ же самъ останется въ убыткѣ.

Изъ остальныхъ дѣйствующихъ лицъ въ «Гугенотахъ» хорошъ былъ, главнымъ образомъ, г. Ноденъ. Несмотря на свое почти полнѣйшее безголосіе, несмотря на трудность и громадность партіи, этотъ артистъ съумѣлъ сдѣлать то, что его вызвали, послѣ четвертаго акта, чуть ли не больше десяти разъ. Что же касается новаго баса, г. Видаля, то, увы! онъ нетолько негоденъ въ Марсели или Бертрамы, но даже и во чтò-нибудь, болѣе обыкновенное. Голосъ г. Видаля (скорѣе баритонъ, чѣмъ басъ) собственно недуренъ и ненепріятенъ по тэмбру; но онъ малъ и жидокъ до-нельзя, особенно въ нижнемъ регистрѣ. Такихъ обыкновенныхъ низкихъ нотъ, какъ la и sol, нашъ новый Марсель не пѣлъ, а почти хрипѣлъ какимъ-то еле слышнымъ шопотомъ. Поетъ г. Видаль очень недурно и добросовѣстно, но успѣха рѣшительно не имѣетъ и не будетъ имѣть, такъ какъ партіи, взятыя имъ на себя, ему въ высшей степени не по силамъ; чуть ли не было бы лучше, еслибъ онъ перешолъ изъ басовъ въ баритоны, такъ какъ верхнія ноты его голоса значительно лучше по качеству и сильнѣе нижнихъ. Назначенная на афишѣ г-жа Мурска отличная пѣвица для мейерберовыхъ колоратурныхъ партій; но въ обоихъ бывшихъ до сихъ поръ спектакляхъ она не пѣла «по внезапной» болѣзни, и была очень остроумно замѣнена… кѣмъ-же? г-жою Феруччи! Нетрудно себѣ представить, какія колоратуры выдѣлывала эта «бельфамистая», но, вмѣстѣ съ тѣмъ, самая плохая изъ плохихъ пѣвица! Графъ Неверъ, г. Котоньи, былъ недуренъ настолько же, насколько невыносимъ былъ Сен-Бри — г. Коста. Къ счастью публики, пѣніе г. Косты бываетъ и вообще-то мало слышно, а ужь въ «Гугенотахъ», въ сценѣ съ хорами — и того менѣе. Г-жа Енгалычева, въ роли пажа, есть необходимость. Кàкъ ни дурно поетъ эта артистка, все же замѣнить ее нè кѣмъ, такъ какъ г-жа Эйбоженко начинаетъ пѣть почему-то все хуже и хуже, а другой контр-альтистки, помимо ея, судьба и г. Мерелли не отпустили на долю московской итальянской оперы.

Но будетъ о солистахъ; два слова о постановкѣ «Гугенотовъ» вообще.

Если кто хочетъ знать, что называется глумленiемъ надъ искуствомъ, тотъ долженъ услышать оперу «Гугеноты» на сценѣ большого московскаго театра. Если кому-нибудь придетъ фантазія убѣдиться собственными ушами въ томъ, что можно дирижировать оперу, совсѣмъ ея не зная, тотъ долженъ послушать «Гугенотовъ» подъ управленіемъ г. Орсини. Если же кого-нибудь можетъ интересовать то, до чего можетъ быть доведенъ хоръ, особенно женскій, то московская опера, въ этомъ отношеніи, нѣчто ни съ чѣмъ несравнимое. Кромѣ шутокъ! Вотъ при какихъ условіяхъ ставятся въ Москвѣ крупныя оперы: капельмейстеръ — типъ казеннаго итальянскаго дирижора, знаетъ наизусть разныя «Лучіи» и проч., но, въ то же время, находится въ совершенномъ невѣдѣніи относительно другихъ оперъ; переучиваться ему поздно, такъ какъ онъ уже одною ногой, чтò называется, въ гробу стоитъ, и потому онъ дирижируетъ все по одному, лѣтъ сорокъ назадъ, имъ же изобрѣтенному методу. Съ такимъ капельмейстеромъ послѣ одной репетиціи идутъ «Гугеноты» Мейербера! Ужаснѣйшія, безтолковыя выкидки, самыя антимузыкальныя, ничѣмъ неподготовляемыя транспонировки, безпрестанныя отставанья однихъ и ухожденiя впередъ другихъ, и надъ всѣмъ этимъ какое-то всеобщее, одуряющее враньё — вотъ характерныя черты того безобразничанья, которое у насъ принято называть оперною постановкой. Чтò происходитъ въ сценѣ ссоры въ третьемъ актѣ, кàкъ женскій хоръ исполняетъ этотъ прелестный нумеръ — вообразить себѣ нельзя. Тутъ ужь даже не фальшивыя ноты, не неточности исполненія, а общая путаница, словно всѣ — и капельмейстеръ, и хоръ, и оркестръ совершенно потеряли голову, словно, всѣ они зашли въ такой тёмный лѣсъ, изъ котораго одинъ лишь выходъ — опусканіе занавѣса. Не лучше того идетъ первая половина четвертаго акта — этотъ cher-d’oeuvre мейерберовыхъ хоровыхъ сценъ. Разные доморощенные и привозные артисты, въ родѣ гг. Финокки, Дмитріева и прочей братіи — одни въ качествѣ приверженцовъ партіи Гизовъ, другіе — въ качествѣ просто озлобленныхъ католиковъ, врутъ елико возможно, взаимно въ томъ поддерживаютъ другъ друга, а съ ними вретъ хоръ и подвираетъ оркестръ, т. е. собственно не оркестръ, а самъ г. Орсини. Иногда бываетъ и то, что кто-нибудь изъ солистовъ, какъ, напримѣръ, г-жа Феруччи, вдругъ забудетъ, когда и чтò нужно начать пѣть… На сценѣ наступаетъ въ одинъ моментъ всеобщее недоумѣніе; дирижоръ старается подъискать что-то на фортепьяно; оркестръ, оставленный на произволъ судьбы, начинаетъ путаться, и все это продолжается до тѣхъ поръ, пока кто-нибудь изъ солистовъ (въ послѣдній разъ выручила изъ бѣды г-жа Малингеръ) поймаетъ быстро улетающій со сцены порядокъ и стройность ансамбля… Читая все это, многіе, вѣроятно, подумаютъ, что я разсказываю анекдоты — до такой степени все это выглядитъ неправдоподобно; но дѣло въ томъ, что — увы! мой разсказъ, мало того, что вѣренъ, но онъ, если хотите, и на половину не передаетъ тѣхъ фактовъ, какіе у насъ совершаются буквально при всякой вновь поставленной крупной оперѣ. Въ виду всего этого, слушателю нерѣдко приходится, сидя на представленіи московской оперы, клясть свою судьбу и задавать себѣ самые неразрѣшимые въ данное время вопросы относительно того: чего ради совершаются всѣ безобразія въ нашемъ театральномъ мірѣ? чего ради въ дирижоры приглашонъ г. Орсини? и, наконецъ, отчего дирекція не находитъ для себя удобнымъ внимательнѣе ставить оперы, за которыя публика переплачиваетъ такую массу денегъ?..

Между тѣмъ, въ другой половинѣ музыкальнаго міра, въ русскомъ музыкальномъ обществѣ, идетъ все стройно, все держится на одной и той же высотѣ, несмотря на то, что ужь, конечно, средства дирекціи театровъ не мèньшія, чѣмъ средства какого бы то ни было частнаго общества.

Съ 7-го января началась новая серія камерныхъ концертовъ, и первое утро, открывшее ее, было самое блистательное, какое только можно себѣ вообразить. Исполнены были: квартетъ Шумана (Es-dur) и квартетъ Бетховена (E-moll). Всѣ три нумера прошли отлично, особенно же второй вызвалъ цѣлую бурю аплодисментовъ со стороны публики. На 12-е января было назначено седьмое симфоническое собраніе, въ которомъ, между прочимъ, предполагалось исполнить новую симфонію даровитаго русскаго компониста г. Чайковскаго; но концертъ этотъ былъ отмѣненъ на неопредѣленное время, по случаю кончины высокой покровительницы музыкальнаго общества, великой княгини Елены Павловны.

12-го января праздновалась годовщина нашего университета. Это сто-восьмнадцатая!.. Въ 10 часовъ, въ университетской церкви отслужена обѣдня. По окончаніи молебствія посѣтители прибыли въ актовую залу университета, гдѣ происходило торжественное собраніе. На актѣ, кромѣ попечителя университета, князя Ширинскаго-Шихматова, и его помощника, князя Мещерскаго, присутствовали князь Долгоруковъ, генерал-губернаторъ, генералъ Араповъ, оберполицеймейстеръ, генералъ Фридрихсъ, комендантъ почотныя лица города: П. Н. Батюшковъ, почотные опекуны В. А. Дашковъ, Б. А. Нейгардъ и многіе другіе. Очереднымъ ораторомъ явился професоръ Тихонравовъ и произнесъ рѣчь… Затѣмъ обѣды: обѣдъ воспитанниковъ университета въ славянскомъ базарѣ, обѣдъ въ артистическомъ кружкѣ… На обѣдахъ — «Gaudeamus igitur»… все какъ быть слѣдуетъ.

Церемонія празднованія университетской годовщины совершается у насъ съ такимъ неизмѣннымъ однообразіемъ, что характеръ «празника отъ души» уже давно утраченъ, и она превратилась въ простой обрядъ, въ совершеніи котораго душа участія не принимаетъ, а все сводится къ тому, что всѣ формальности отъ обѣдни до «Gaudeamus» соблюдаются въ акуратѣ — потому что, какъ хотите, а нужно большую натяжку, чтобъ представить себѣ современныхъ чиновниковъ, членовъ судовъ и палатъ, просто повѣренныхъ и присяжныхъ повѣренныхъ, дѣятелей банковъ и желѣзныхъ дорогъ, искренно распѣвающіхъ «Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus»…

Новое время — новыя птицы,

Новыя птицы — новыя пѣсни.

Это вѣрно. Вѣрно также и то, что у большинства этихъ новыхъ птицъ промежутокъ времени, выражаемый фразой «juvenes dum sumus», сокращается до такихъ микроскопическихъ размѣровъ, что превращеніе изъ «юноши» въ «ташкентца» совершается съ быстротой, до этого новаго времени къ предположенію невозможною. Разсказывать, отчего это происходитъ — долгà пѣсня, но фактъ существуетъ, его изъ нашей общественной жизни не вычеркнешь и на призывъ: «итакъ, возрадуемся!» отозваться искреннею радостью, пожалуй, поводовъ и не отыщется.

Звучитъ эта пѣсня дисонансомъ, и alma mater не выражаетъ своего неудовольствія только потому, что огорчаться она не можетъ, чего во имя ея ни дѣлай — потому что она есть каменное, казнѣ принадлежащее зданіе, въ которомъ, къ концу 1872 года, професоровъ, преподавателей и служащихъ по администраціи было 139, студентовъ 1,353… Професора и служащіе по администраціи сами по себѣ, студенты сами по себѣ… Итогъ дѣятельности – раздача и полученіе дипломовъ, а дальше скачка за барышами, допускающая иногда алюры, уже рѣшительно немогущіе подать поводовъ къ радованію и ликованію…

На меня всѣ подобныя «празднества» производятъ грустное впечатлѣніе. Искренности нѣтъ, а гдѣ нѣтъ ея, не можетъ быть и веселья. Изъ-за чего же тутъ кричать «gaudeamus»? Право, нѣтъ никакого резона…