Московскiя замѣтки // Голосъ. 1873. № 223. 14 августа.

МОСКОВСКIЯ ЗАМѢТКИ.

Имѣете ли вы, читатель, привычку пробѣгать страницу объявленiй вашей газеты? Я читаю пять газетъ, всегда заглядываю за ту толстую черную черту, которою кончается редакторская часть и начинается конторская, и никогда не раскаиваюсь въ этомъ невинномъ занятiи. Въ самомъ дѣлѣ, останавливались ли вы когда-нибудь на томъ, что именно въ этомъ скучномъ, сухомъ отдѣлѣ листка бьетъ живымъ, никогда не умолкающимъ ключомъ вседневная жизнь сотенъ тысячъ людей; что въ этихъ чинныхъ, вытянувшихся въ струнку, иногда разукрашенныхъ всегда формальнымъ языкомъ говорящихъ «объявленiяхъ», то мелкимъ, то крупнымъ, то среднимъ шрифтомъ; кричатъ на разные голоса и горе житейское, и нужда лютая, и веселье беззаботное: что тутъ, рядомъ, плотно прижавшись другъ къ другу, прiютился и обманъ, разсчитывающiй на людское простодушiе, и зазывающiе торговца, и слезы объ утратѣ любимаго человѣка, и вызовъ въ судъ должника, и продажа съ молотка послѣдняго, быть можетъ, прiюта <1 нрзб. – Ред.>, и мольба о помощи, и длинный, бьющiй въ глаза, красивый, словно будто сытый по горло отчотъ желѣзнодорожнаго правленiя, и звонкiе деньги мильйонныхъ оборотовъ банка, и розыскъ преступника. Тутъ свистъ локомотива, гостино-конторскiе крики, звукъ погребальнаго колокола, погоня за грошовымъ трудомъ, звонъ пересыпающихся мильйоновъ, жалкая фигура бѣдняка и сытыя, довольныя лица — все перепутывается въ этомъ «сухомъ» и «скучномъ» отдѣлѣ газеты въ одинъ общiй, нестройный житейскiй гулъ. Это — фотографiя житейскаго дня; это камера-обскура, въ которой отражается его неустанное движенiе: это — прежде всего, разнообразные толки борцовъ за существованiе, и, если только умѣть читать между этими чинными рядами то жирныхъ, то тонкихъ строкъ, право, можно прочесть много такого, на чтò, пожалуй, у иного читателя не набредетъ мысль при чтенiи и первыхъ отдѣловъ газеты. Я частенько заглядываю въ этотъ житейскiй калейдоскопъ и подчасъ заглядываюсь на нѣкоторые изъ его самоцвѣтныхъ каменьевъ. То грустно, то жалко, то досадно, то смѣшно становится за людей; но всегда чувствуешь, что стоѝшь лицомъ къ лицу съ дѣйствительною жизнью…

Вотъ 30-й нумеръ «Недѣли»; посмотрите на его послѣднюю страницу. На ней А. Студентскiй приглашаетъ насъ съ вами прiобрѣсти написанную имъ книгу. Это — его «логико-граматическiе и философско-неологическiе этюды». Вы хотите узнать содержанiе и характеръ этихъ этюдовъ? Я вамъ отвѣчу словами самого автора, его газетнымъ объявленiемъ. «Полагая въ основу всего подвижную стереотипiю и живыя книжки, книга, логически и болѣе или менѣе философски, касается цитацiи и томизацiи законовъ, психическаго происхожденiя числа и объективнаго значенiя десятичной системы; предлагаетъ новую номенклатуру тѣлъ небесныхъ, новую форму расположенiя словъ въ словаряхъ и буквъ въ азбукѣ; подробно входитъ въ разсмотрѣнiе основъ типографскаго производства; опредѣляетъ элементы конторскаго дѣла и сущность бухгалтерiи; даетъ коректурную таксу и краткую програму современной философiи, именно планъ изслѣдованiй о солнцѣ, человѣкѣ и обществѣ, и т. п. Цѣна 3 рубля».

Грустно или смѣшно это объявленiе? Читать строки — конечно, смѣшно; читать между ними — смѣхъ уступить на лицѣ, быть можетъ, другому выраженiю.

Больная воля, надломленный разумъ ищутъ, вѣроятно, исхода изъ непосильной борьбы съ нестройнымъ хаосомъ осаждающихъ мыслей, и, вотъ, успокоенiемъ въ этой мучительной борьбѣ является на свѣтъ божiй книжка, въ которой безплодно отыскивающiй истину умъ думаетъ найти разрѣшенiе сомнѣнiй «въ цитацiи и томизацiи законовъ», «въ объективномъ значенiи десятичной системы» и, рядомъ съ «элементами конторскаго дѣла и сущностью бухгалтерiи», предлагаетъ «новое изслѣдованiе о солнцѣ, человѣкѣ и обществѣ», «психическое происхожденiе числа», даетъ «коректурную таксу», развиваетъ «основы типографскаго дѣла», располагаетъ по новому слова въ словаряхъ, буквы въ азбукахъ и сочиняетъ новую номенклатуру небесныхъ тѣлъ! Книжка напечатана, изданiе ея стòитъ нѣсколько сотъ рублей, быть можетъ, за тысячу… Деньги, конечно, брошены на вѣтеръ, а между тѣмъ, текущая жизнь не умолкаетъ въ своихъ суровыхъ ежедневныхъ требованiяхъ… Видите ли вы сквозь эти «смѣшныя» строки, быть можетъ, нѣсколько скорбныхъ лицъ, на которыхъ, пожалуй, совсѣмъ не смѣхомъ отражается это «смѣшное» объявленiе?..

Вотъ № 213-й «Санктпетербургскихъ Вѣдомостей». Тутъ супруги Лефлеръ скромно прiютились, съ своимъ уморительнымъ покаянiемъ, въ самомъ уголкѣ страницы объявленiй. «Мы супруги Лефлеръ, отказываемся публично отъ тѣхъ словъ, которыя произнесли насчотъ г. Зейеръ въ храмѣ, въ то время, когда онъ вѣнчался…»

Чего испугались почтенные супруги Лефлеръ? Стыдно ли имъ стало въ самомъ дѣлѣ, или публичнымъ покаянiемъ искупали они себя отъ послѣдствiй суда гласнаго, скораго и, бòльшею частью, вовсе не милостиваго, къ которому хотѣлъ ихъ привлечь оскорбленный г. Зейеръ?

Въ московскихъ газетахъ я никогда не встрѣчаю такихъ уморительныхъ объявленiй — и знаете ли, почему? Мнѣ кажется потому, что, еслибъ всѣ мы, въ Москвѣ, вздумали, согрѣшивъ словомъ противъ ближняго, приносить потомъ публичное покаянiе въ газетахъ, то надо было бы издавать особый «Московскiй Покаянный Листокъ», на который еще не выискалось ни редактора, ни издателя. Посудачить, «помыть косточки» ближнему, да помыть дò чиста — это, при извѣстномъ складѣ общественной жизни, какъ хотите, должно быть, считается за величайшее наслажденiе. У насъ судачатъ и газеты, и дамы изъ общества, и просто дамы, и мужчины, и прислуга обоего пола, и особенно московскiе кореспонденты. Прочтите, напримѣръ, кореспонденцiю изъ Москвы, въ № 201-мъ «Русскаго Мiра». Волосъ дыбомъ становится! Уголовное преступленiе, подлогъ, удаленiе правительствомъ всего состава правленiя! «Вотъ уже третiй день, какъ въ городѣ и на биржѣ упорно держится слухъ, что министерство путей сообщенiя распорядилось удалить весь составъ нынѣшняго правленiя общества московско-курской желѣзной дороги отъ управленiя дорогою на 9 лѣтъ», пишетъ кореспондентъ «Русскаго Мiра». «Распоряженiе это, будто бы, вызвано и мотивировано тѣмъ, что поданный этимъ правленiемъ въ министерство отчотъ за прошлый 1872 годъ составленъ завѣдомо невѣрно и, будто бы, тамъ, для уравненiя баланса прихода, выведена совершенно произвольно цифра въ 200,000 руб. въ расходъ. Говорятъ, что министерство, при повѣркѣ отчотности, обратило на это вниманiе и затребовало отъ кого слѣдуетъ надлежащаго разъясненiя, особенно по ремонту пути, расходъ на который рѣшительно не сходится съ выставленными въ отчотѣ цифрами, и, будто бы, правленiе московско-курской желѣзной дороги оправдалось здѣсъ простою ошибкой… На основанiи этого, былъ вызванъ въ Петербургъ директоръ дороги, а вслѣдъ за его возвращенiемъ получилось и распоряженiе объ удаленiи всѣхъ служащихъ и о замѣнѣ ихъ новыми кандидатами».

— Чтò же, правда это, или нѣтъ? спроситъ читатель.

Представьте же себѣ, что ничего подобнаго не было!

Оказывается, что одинъ изъ господъ, недавно уволенныхъ отъ службы правленiемъ дороги, прислалъ къ одному изъ членовъ этого правленiя письмо, въ которомъ приглашаетъ бывшаго своего принципала заняться отнынѣ внимательнымъ чтенiемъ газетъ, потому что въ газетахъ этихъ онъ встрѣтитъ кое-что, могущее особенно интересовать и его, и его товарищей. Оскорбленное чувство служиваго грѣшника нашло себѣ прiютъ въ «Русскомъ Мiрѣ» и въ нѣкоторыхъ другихъ петербургскихъ газетахъ, и вотъ, одна за другою, стали появляться статейки, въ родѣ приведенной выше. Нельзя, конечно, винить редакцiи газетъ, печатавшихъ подобныя сообщенiя — онѣ получали ихъ отъ извѣстныхъ имъ постоянныхъ сотрудниковъ; но не грѣхъ ли, въ самомъ дѣлѣ, мѣстнымъ-то кореспондентамъ вводить въ ошибки редакцiю, не удостовѣрившись въ справедливости сообщоннаго имъ факта.

Дѣло въ томъ, что, вопервыхъ, московская биржа даже не можетъ быть и заинтересована дѣлами общества московско-курской желѣзной дороги, такъ какъ никакiя бумаги общества вовсе не котируются въ Москвѣ, а потому, не отчего было «упорно» и держаться на «московской биржѣ» слуху, сообщонному «Русскимъ Мiромъ». Вовторыхъ, чтò за кабалистическая цифра «9 лѣтъ», на которыя «Русскому Мiру» вздумалось удалить отъ дѣлъ правленiе дороги — это трудно и понять. Въ самомъ дѣлѣ, причомъ тутъ «9 лѣтъ»? Отчего не 10? Это — хоть, по крайней мѣрѣ, круглое число, десятокъ. Уставомъ общества, высочайше утвержденнымъ, опредѣленъ порядокъ избранiя директоровъ и порядокъ ихъ выбытiя, и о правѣ министерства путей сообщенiя удалять и увольнять составъ правленiя ни на 9, ни на другое число лѣтъ въ уставѣ этомъ не упоминается. Далѣе «Русскiй Мiръ» обвиняетъ правленiе общества въ умышленно подложномъ сведенiи баланса въ отчотѣ за 1872 годъ; между тѣмъ, оказывается, что учрежденная, по уставу, ревизiонная комисiя, обревизовавъ отчотъ правленiя, нашла его правильнымъ и составленнымъ на основанiи точныхъ документовъ; что отчотъ этотъ былъ послѣ того разсмотрѣнъ, въ присутствiи правительственнаго инспектора дороги, общимъ собранiемъ акцiонеровъ, найденъ правильнымъ и утвержденъ; а послѣ этого, отчотъ, по уставу, новой ревизiи даже и подлежать не можетъ. Наконецъ, общество, какъ оказывается, не получало отъ министерства никакого запроса и, слѣдовательно, не могло посылать ему никакого отвѣта; директоръ дороги нетолько для объясненiй по этому поводу, но и вовсе не былъ вызываемъ въ Петербургъ и никакого распоряженiя объ удаленiи служащихъ не было. Да, наконецъ, хоть бы разсудилъ сообщавшiй это извѣстiе кореспондентъ «Русскаго Мiра», что, по уставу общества, всякiй акцiонеръ, имѣющiй не менѣе ста акцiй, можетъ быть избранъ общимъ собранiемъ въ директоры правленiя; что общее собранiе акцiонеровъ — хозяинъ предпрiятiя и что совершенно невозможно, властью начальства, лишить на 9 лѣтъ акцiонера права избирать и быть избраннымъ, какъ нельзя и никого ни лишить, ни ограничить въ имущественномъ правѣ, если такого лишенiя или ограниченiя не послѣдовало по суду.

Но, впрочемъ, я только къ слову заговорилъ объ этомъ. Я — неохотникъ до желѣзнодорожныхъ и вообще ни до какихъ эксплуатацiй, а тѣмъ менѣе симпатизирую эксплуататорамъ всякаго вида и наименованiя; а на московско-курскую дорогу я, къ тому же, грѣшный человѣкъ, еще и зубы точу; а точу на нее зубы вотъ почему.

Около Москвы есть извѣстное Царицыно — первая станцiя московско-курской дороги. По воскресеньямъ и по всякимъ праздникамъ туда ѣдетъ обыкновенно множество полупьянаго народа, который, по прiѣздѣ на мѣсто, превращается въ совершенно пьянаго, благодаря присутствiю тамъ ресторана-кабака. Слѣдовательно, въ праздникъ, скромнымъ, семейнымъ людямъ ѣхать туда, разумѣется, невозможно; а такъ какъ Царицыно — прелестное мѣсто для гулянья и такъ какъ погода теперь стоѝтъ очень хорошая, то всякiй день, къ поѣзду, отправляющемуся изъ Москвы въ 1 часъ 55 минутъ, прiѣзжаютъ семейства съ кучами дѣтей, разсчитывая, казалось бы, очень основательно, поѣхать въ Царицыно съ двухчасовымъ поѣздомъ, провести тамъ, на чистомъ воздухѣ, часъ-другой, нагуляться дò сыта и, часовъ въ пять-шесть, вернуться съ дѣтьми въ Москву. При этомъ, обыкновенно, происходятъ сцены у кассы въ родѣ слѣдующей, которой я былъ очевидцомъ.

— Позвольте мнѣ четыре билета — два для взрослыхъ и два на четырехъ дѣтей, говоритъ, нагнувшись къ окошечку кассы, чадолюбивый отецъ семейства.

— Вамъ куда? спрашиваетъ мрачный кассиръ.

— Въ Царицыно, отвѣчаетъ съ милѣйшею улыбкой родитель, счастливый мыслью, что черезъ полчаса онъ будетъ наслаждаться радостью малютокъ, прыгающихъ подъ вѣковыми дубами царицынской рощи.

— Въ Царицыно нельзя-съ.

— Какъ нельзя? точно обжогшись, спрашиваетъ озадаченный родитель.

— Нельзя-съ. Тамъ этотъ поѣздъ не останавливается.

— Отчего же не останавливается?.. уже безсознательно спрашиваетъ злополучный отецъ семейства, не замѣчая, что вопросъ его — совершенно праздный вопросъ.

И вотъ, съ раскрытымъ ртомъ отъ неожиданности постигшаго его удара и съ разверстымъ бумажникомъ, куда, поражонный изумленiемъ, онъ не успѣлъ еще вложить вынутую бумажку, отходитъ онъ отъ кассы..

— Ну, чтò, взялъ? спрашиваетъ счастливая супруга.

— Въ Царицыно нельзя.

— Какъ нельзя?

— Нельзя. Тамъ этотъ поѣздъ не останавливается… 

Вообразите отчаянье семьи: отецъ никакъ не можетъ закрыть однажды открывшагося рта; растерявшаяся родительница смотритъ на чадолюбиваго супруга и слòва не можетъ высказать отъ горя, а потомство, въ четыре голоса, начинаетъ ревѣть при извѣстiи о необходимости вернуться домой.

Но вотъ родитель встрепенулся: очевидно блеснула счастлива мысль.

— Погоди, душенька, поспѣшно говоритъ онъ супругѣ: — можетъ быть, съ слѣдующимъ поѣздомъ можно ѣхать; я пойду, узнàю.

— Позвольте васъ спросить, съ обворожительною улыбкой обращается онъ вновь къ кассиру: — съ слѣдующимъ поѣздомъ можно намъ ѣхать?..

— Вамъ куда-съ?

— Да въ Царицыно…

— Нѣтъ-съ, нельзя. Съ шестичасовымъ вечернимъ можно, или въ половинѣ восьмого вечеромъ.

— Да помилуйте, зачѣмъ же кому-нибудь, на ночь глядя, за 20 верстъ гулять ѣхать! злобно окрысившись, возражаетъ кассиру несчастный любитель путешествiй и тутъ же гласно обращается къ суду общественнаго мнѣнiя.

— Это только у насъ, въ Россiи, такiя вещи дѣлаются, безсильно шипитъ онъ, засовывая бумажникъ въ боковой карманъ. — Приглашаютъ ночью гулять въ Царицыно! Это только тамъ можно дѣлать, гдѣ публику ни въ грошъ не ставятъ.

— Finissez donc, mon cher; on nous écoute… шепчетъ ему супруга, дергая за рукавъ расходившагося родителя. Но родителю теперь ужь море по колѣно; онъ закусилъ удилà и, обращаясь ко всей близь стоящей публикѣ вообще и ни къ кому особенно, продолжаетъ громко протестовать на тэму о попираемыхъ правахъ человѣка и семьянина.

— Скажите, однако, чтò это, въ самомъ дѣлѣ, за странность? Отчего бы съ двухчасовымъ поѣздомъ не сажать пасажировъ въ Царицыно? обратился я къ стоявшему около этой группы служащему на дорогѣ господину въ форменной фуражкѣ. — Вѣдь, и въ самомъ дѣлѣ, смѣшно же предполагать, что будутъ желающiе ѣздить ночью гулять въ Царицыно.

— Чтò же намъ-то дѣлать, помилуйте! Вѣдь, это все отъ министерства зависитъ! Вотъ мы едва-едва выхлопотали, чтобъ этому поѣзду позволили въ Подольскѣ останавливаться, а Подольскъ, сами знаете, уѣздный городъ; такъ и тò чего стòило хлопотъ!

— Да что же этò за привилегированный поѣздъ?

— Скорый-съ, курьерскiй.

— Ну, такъ чтò-жь? 

— Ну, и нельзя.

— Коротко и неясно, подумалъ я. — Да у насъ вездѣ курьерскiе поѣзды постоянно опаздываютъ во время пути то на пять, то на десять минутъ, да вѣдь нагоняютъ же, вовремя приходятъ; а тутъ весь разсчотъ въ какой-нибудь одной-двухъ минутахъ, чтобъ высадить пасажировъ и принять новыхъ. Вѣдь, находятъ же возможнымъ дѣлать это заграницей, гдѣ дѣйствительно эксплуатируются дороги, а не публика.

Я тоже, какъ видите, начиналъ кипятиться.

— Такъ вѣдь то заграницей, а то у насъ... 

Это было хоть тоже коротко, но на этотъ разъ совершенно ясно.

Я убѣжденъ, конечно, что мой собесѣдникъ, лишь для поддержанiя чести своего московско-курскаго мундира, взвелъ такiя небылицы на министерство, которое, вѣроятно, вовсе невиновно въ такой заботливой регламентацiи порядка времяпровожденiя чадолюбивыхъ отцовъ московскихъ семействъ; но замѣчанiе собесѣдника, что «то заграницей, а то у насъ» — остается совершенно вѣрнымъ по отношенiю ко многимъ поприщамъ нашей публичной жизни и отличается, какъ видно, очень прочно установившимся пониманiемъ отношенiй нашей жизни къ условiямъ общественнаго быта «образованныхъ нацiй». Г. Расплюевъ, конечно, съ ѣдкою иронiей называлъ нерусскихъ и нетурецкихъ европейцовъ «образованными нацiями» и «искусными мореплавателями»;  но я совершенно не сочувствую г. Расплюеву ни въ чомъ, ни даже въ этомъ его саркастическомъ отношенiи къ «образованнымъ нацiямъ». Я совершенно увѣренъ, что будь Царицыно не около Москвы, а гдѣ-нибудь около Дрездена, даже около Берлина, гдѣ, какъ извѣстно, съ публикой тоже не очень любезничаютъ, пасажировъ возили бы туда гулять по желѣзной дорогѣ не на ночь, а непремѣнно днемъ.

— «То заграницей, а то у насъ!» Право, смѣшно даже слушать! Да мало ли что есть заграницей и чего нѣтъ у насъ и долго не будетъ.

Вонъ у «искусныхъ мореплавателей», въ большихъ городахъ давнымъ уже давно существуютъ ночлежные дома, а у насъ даже и столицы не могутъ устроить этого, а ужь, кажется, не Богъ знаетъ какая мудрость. Ну, у васъ, въ Петербургѣ, устроили, а у насъ? У насъ даже и не говорятъ объ этомъ, и рабочiй людъ, неимѣющiй квартиръ, и оставшаяся не у дѣлъ домашняя прислуга, и жуликъ, и бѣглый, и женщины, и дѣти, и пьяные, и трезвые, и заразительно-больные, и здоровые — все, что днемъ не сѣетъ, не живетъ, не собираетъ въ житницы, а ночью не хочетъ попасть въ полицiю, бѣжитъ зимою укрыться въ вертепъ, вонючiй и смрадный, гдѣ водка, карты и орлянка разнообразятся циническими сценами разврата на глазахъ у несчастныхъ дѣтей, которые, при свѣтѣ вонючаго ночника, наблюдаютъ всѣ ужасы шабаша изъ полутёмнаго уголка своего ночного пристанища. А знаете ли, какая нехитрая вещь хорошо устроенный ночлежный домъ? Я вамъ опишу, въ двухъ-трехъ словахъ, одинъ изъ многихъ ночлежныхъ домовъ Лондона.

Прежде всего скажу, что тамъ ночлежные дома (night refuge) содержатся только отчасти на суммы, отпускаемыя городомъ; главный же источникъ ихъ содержанiя — суммы благотворительныхъ обществъ. Домъ, о которомъ я говорю — второй, по величинѣ, въ Лондонѣ. Онъ помѣщается въ части города, гдѣ бѣдное населенiе всего гуще. Въ этомъ домѣ, въ теченiи года, перебываетъ около 100,000 человѣкъ, и каждый изъ нихъ получаетъ даровой ночлегъ и, сверхъ того, ужинъ и завтракъ, правда, незатѣйливые, но здоровые, сытные. Двери отворяются часовъ въ шесть, особенно въ зимнiе мѣсяцы. Эта мѣра, какъ вы поймете, важна въ томъ отношенiи, что уменьшаетъ число ночныхъ бродягъ, неимѣющихъ убѣжища. Уже къ 7-ми часамъ всѣ койки заняты, такъ что къ 8-ми остаются свободными развѣ нѣсколько мѣстъ на длинныхъ скамьях, идущихъ вдоль стѣнъ. У входа поставленъ насмотрщикъ, на обязанности котораго лежитъ наблюдать за тѣмъ, чтобъ одни и тѣ же лица не допускались постоянно на ночлегъ и не отбивали бы, такимъ образомъ, убѣжище у другихъ, дѣйствительно только временно нуждающихся въ ночномъ прiютѣ. Впускаютъ по одному, по очереди. Черезъ небольшую переднюю, пришедшiе въ убѣжище расходятся по комнатамъ, помѣщающимся въ нижнемъ этажѣ, гдѣ устроены умывальники для рукъ и ногъ. Тутъ же, рядомъ, помѣщается и огромная кухня. Каждый изъ приходящихъ обязанъ снять обувь, обмыть лицо, руки и ноги, и уже тогда пропускается въ спальни, находящiяся во второмъ этажѣ; спальни отдѣльныя, для мужчинъ и женщинъ. Обувь ставится въ порядкѣ, рядами, на полкахъ, прикрѣпленныхъ къ стѣнахъ умывальныхъ комнатъ. Для мытья рукъ и ногъ, вдоль стѣнъ, устроены жолоба, изъ которыхъ одинъ, широкiй, идетъ по полу, такъ что, во время мытья рукъ, ноги стоятъ въ водѣ. Вода — для ногъ теплая, для рукъ и лица холодная — проведена черезъ трубы, и, при помощи крановъ, чистая вода непрерывно замѣняетъ грязную. Особенное вниманiе обращено на вентиляцiю, такъ что воздухъ вездѣ свѣжъ и чистъ. Вечеромъ, когда всѣ мѣста уже заняты, кто-нибудь изъ прислуги читаетъ молитву передъ обѣдомъ; потомъ, слѣдуетъ ужинъ, состоящiй изъ кружки кофе и большого куска пшеничнаго хлѣба. Послѣужина читаютъ молитву, всѣ въ одинъ голосъ отвѣчаютъ «аминь» и расходится по своимъ койкамъ. Эти койки размѣщены въ рядъ, на полу, и, притомъ, такъ, что между ними остается на полу одинъ свободный проходъ. Подстилки, правда, нѣтъ никакой, и вмѣсто подушки — деревянное возвышенiе. Койки эти устроены на на одного только человѣка. Отопленiе производится посредствомъ чугунныхъ трубъ, которыя поддерживаютъ потолокъ. Теплые пары расходятся по трубамъ изъ котла, нагрѣваемаго въ одно время съ плитою. Утромъ — тоже молитва, тотъ же завтракъ, по окончанiи котораго всѣ расходятся, чтобъ вечеромъ опять искать убѣжища въ ночлежныхъ домахъ столицы.

Вотъ краткiй эскизъ одного изъ благотворительнѣйшихъ учрежденiй нашего времени. Неужели невозможно нашимъ столицамъ и ихъ благотворительнымъ обществамъ устроить и у насъ что-нибудь подобное, измѣнивъ, конечно, кое-какiя подробности, несоотвѣтствующiя нашимъ обычаямъ и климату?

Видно и въ самомъ дѣлѣ, если не невозможно, то, по крайней мѣрѣ, очень трудно, потому что, какъ бы, кажется, не додуматься до такихъ несложныхъ, по своей организацiи, недорогихъ по содержанiю и совершенно необходимыхъ учрежденiй! А что многое у насъ достаётся, дѣйствительно, очень нелегко вашимъ общественнымъ учрежденiямъ; видно хоть бы изъ практики нашего московскаго губернскаго земства. Открыло оно въ зданiи политехническаго музея педагогическiе курсы для учителей начальныхъ народныхъ училищъ и задумало ввести въ програму ихъ чтенiя по гигiенѣ. Чего бы, кажется, полезнѣе и чего бы, кажется, невиннѣе. Такъ нѣтъ! «Къ удивленiю всѣхъ — читаю я въ «Современныхъ Извѣстiяхъ» — учебное вѣдомство отказалось допустить чтенiя по гигiенѣ для сельскихъ учителей, на томъ основанiи, что въ курсъ народныхъ училищъ преподаванiе гигiены не введено министерствомъ народнаго просвѣщенiя. Но если — разсуждаетъ газета — въ число предметовъ, введенныхъ въ програму просвѣщенiя сельскаго населенiя, не введена священная исторiя, то неужели изъ этого слѣдуетъ, что надо не дозволять сельскимъ учителямъ и священникамъ основательно знакомиться съ нею? Народныя школы, обязанныя учить народъ только граматѣ, четыремъ правиламъ ариѳметики, «начаткамъ» ученiя православной вѣры, не обязаны преподавать и отечественную исторiю, и географiю, даже въ общихъ чертахъ; но изъ этого не слѣдуетъ, чтобъ учителя этихъ школъ не должны превышать, уровнемъ своего образованiя, славныхъ наставниковъ фон-визинскаго «Недоросля» — Цифиркиныхъ, Кутейкиныхъ и ком. По мнѣнiю газеты, не допускать людей, приставляемыхъ для обученiя народа, прiобрѣтать возможно большее просвѣщенiе, значитъ только противодѣйствовать просвѣщенiю народа»... Я, съ своей стороны, къ этимъ замѣчанiямъ московской газеты ничего не могу прибавить.

Я кончилъ на этотъ разъ мои «замѣтки»; но долженъ посвятить нѣсколько словъ моему «ученику», редактору «Гражданина», г. Достоевскому, почтившему меня цѣлою главой изъ своего писательскаго «Дневника», главой, напечатанной въ № 32-мъ его журнала:

Рѣшительно никогда не думалъ дожить до того, чтобъ отъ столь извѣстнаго литератора, какъ г. Достоевскiй, получить титулъ его «учителя». Конечно, я и не получилъ бы его никогда, еслибъ г. Достоевскiй не очутился редакторомъ «Гражданина» и, можетъ быть, просто, вслѣдствiе особенныхъ свойствъ, этой должности присущихъ, не поставленъ былъ въ необходимость выскакивать по временамъ за предѣлы, полагаемые печатному разсужденiю здравымъ смысломъ и приличiемъ. «Гражданинъ» существуетъ еще очень недавно, и потому меня могутъ обвинять въ нѣкоторой торопливости по отношенiю къ выводамъ о свойствахъ, обусловливающихъ его редижированiе; но никто, конечно, не скажетъ, чтобъ изъ того ограниченнаго матерьяла, который онъ уже далъ, я не былъ бы вправѣ дѣлать этого вывода. Князь Мещерскiй, вѣроятно, самъ понялъ это и, уразумѣвъ готовящуюся ему опасность договориться, по поводу общественныхъ явленiй нашей жизни, до той границы, гдѣ прекращается возможность полемики и высказываемое дѣлается интереснымъ только для психiатра, устранилъ себя отъ опасныхъ занятiй и передалъ ихъ г. Достоевскому. Князь Мещерскiй былъ до того чиновникомъ и просто кореспондентомъ-дилетантомъ — но не выдержалъ; г. Достоевскому — писателю, у котораго, еще вначалѣ его дѣятельности, была замѣчена наклонность къ писанiю «нервической чепухи», понятно, выдержать было еще труднѣе, и онъ уже теперь утратилъ способность быть понимаемымъ, послѣ нѣсколькихъ мѣсяцовъ редакторскихъ занятiй; что будетъ съ нимъ дальше — того и предсказать нельзя... Его разсужденiя, напримѣръ, объ очистительныхъ свойствахъ «каторги» не были поняты никѣмъ; онъ жаловался на это, и, дѣйствительно, выходило, что, еслибъ стать на его точку зренiя, то высказанному имъ нельзя было бы не сочувствовать, и, вмѣсто того, чтобъ сдѣлать притчу изъ его «дневника», трактовавшаго о воспитанiи путемъ тюрьмы и ссылки, общественное мнѣнiе запѣло бы въ унисонъ одобренiе указанному имъ принципу.

Но такъ какъ стоянiе на этой точкѣ зрѣнiя считалось и считается положенiемъ крайне исключительнымъ, то никакого одобренiя не послышалось, и вышла только «притча». Со второй «картинкой» дневника (№ 29 «Гражданина») повторяется въ нѣкоторомъ родѣ та же исторiя. Г. Достоевскiй, или, точнѣе, редакторъ «Гражданина», думаетъ, что его мысль опять не понята; что онъ чуть не сдѣлалъ одолженiя, «заговорилъ о сквернословномъ языкѣ», а ему указали на нѣкоторую странность, если не сюжета, то способа бесѣдованiй о немъ. Я, впрочемъ, даже и не указывалъ ему ничего, и до сихъ поръ не понимаю, отчего именно на меня вздумалось ему накинуться и назвать меня своимъ «учителемъ». Г. Достоевскому, котораго такъ часто не понимаютъ, приходится, очевидно, и самому не понимать другихъ. Мои «замѣтки» были просто замѣтками, и я отмѣтилъ въ нихъ то, что было мною замѣчено. А замѣчено было мною, что его «картинка» именно производила впечатлѣнiе пикантной картинки, со спецiальнымъ ароматомъ, въ которой «грустныхъ мыслей» автора, тѣмъ читателямъ, для которыхъ картинка могла быть написана, вовсе не былол замѣтно. Совсѣмъ неудивительно, что отъ мастеровыхъ, у которыхъ онъ подслушалъ «всеобъясняющее», «всевыражающее» слово, пришлось ему услышать фразу: «а ты что же самъ-то семый разъ его поминаешь, коли на насъ шесть разовъ насчиталъ?» Другого и ожидать было бы трудно.

Г. Достоевскiй говоритъ, что упомянулъ «ужь, конечно, не называя прямо, объ одномъ неприличномъ предметѣ», и что за это я «обругалъ» его. Самая оговорка «ужь, конечно» указываетъ на то, что прямо г. Достоевскiй объ этомъ предметѣ не заговорилъ бы. Но я спрошу читателя, нетолько безпристрастнаго, но и пристрастнаго, что пойметъ онъ подъ существительнымъ «нелексиконнымъ», «удобопроизносимымъ», «запрещеннымъ при дамахъ», по поводу котораго къ высказывающимъ его можно обратиться съ фразой: «вѣдь, это — срамёжъ»?

Г. Достоевскiй, очевидно, за форму; я тоже за нее, и мнѣ, разумѣется, нельзя поставить въ вину, что г. Достоевскiй не хотѣлъ увидѣть этого. Для чего писалъ онъ свою «картинку»? Для того, чтобъ остановить вниманiе на томъ отрицательномъ явленiи, которое онъ успѣлъ подмѣтить и которое, къ сожалѣнiю, по своему очень широкому распространенiю, очень легко подмѣчается. Понятно, только для того; точно такъ же, какъ и остановилъ онъ группу рабочихъ, разговаривавшихъ на «сквернословномъ языкѣ», только для того, чтобъ указать имъ «срамёжъ» ихъ бесѣды. Неужели это отрицательное явленiе могло быть высказано только въ той формѣ, въ которой «конечно, не называя прямо»,  говорится у г. Достоевскаго о предметѣ столь ясно, что «картинка» можетъ послужить потѣхою въ томъ именно направленiи, противъ котораго она написана. Я считалъ себя вправѣ замѣтить то чему я былъ свидѣтелемъ, и г. Достоевскiй нарочно такъ игриво пишетъ свой отвѣтъ «учителю». Если онъ посмотритъ на это не съ точки зрѣнiя нѣсколько промахнувшагося редактора, то онъ самъ согласится, что избранная имъ форма была не единственною для передачи <1 нрзб. – Ред.> и, чтобъ написать свою вторую «картинку» не стоило дѣлать натяжку, изображая <1 нрзб. – Ред.> рабочихъ, будто бы объяснявшихся съ <1 нрзб. – Ред.> одного названiя того предмета, который онъ выбралъ ея содержанiемъ. Г. Достоевскiй прикидывается непонятымъ, указываетъ на возможность взвести на него все, даже обвинить «въ развратительныхъ цѣляхъ противъ народа и общества русскаго». Зачѣмъ напускать на себя это? Никто этого навѣрно не подумаетъ дѣлать, а еслибъ и пришла кому-нибудь такая тёмная мысль, то, при каплѣ здраваго смысла всякiй остановился бы. Вопервыхъ, въ качествѣ редактора «Гражданина», очень трудно развращать или исправлять кого-нибудь, нетолько народъ или общество; вовторыхъ, еслибъ это было и возможно, то, во всякомъ случаѣ этотъ редакторъ долженъ былъ бы обладать <1 нрзб. – Ред.> разностью въ дѣйствiяхъ, что предполагать по имѣющимся даннымъ, совсѣмъ трудно. Вся вина съ моей стороны передъ почтеннымъ литераторомъ, г. Достоевскимъ, заключается въ томъ, что я замѣтилъ нѣкоторую странность въ статьѣ редактора-фельётониста, г. Достоевскаго, я отмѣтилъ ее, на основанiи мнѣнiя, слышаннаго отъ людей, которымъ давать поводъ къ намекамъ въ этомъ направленiи мнѣ казалось не умѣстнымъ. Повѣрьте, больше ничего. Быть «учителемъ» желалось мнѣ менѣе всего, и этимъ, конечно, я избавилъ себя отъ большой неприятности, потому что, судя по окончанiю письма г. Достоевскаго и по его вопросу: «чѣмъ это, молъ, пахнетъ» тотъ предметъ, который зарисованъ въ картинкѣ — я могу заключить, что <1 нрзб. – Ред.> мой, еслибъ мои «Замѣтки» были такими пропалъ бы даромъ. Теперь я могу совсѣмъ безразлично отвѣчать: «пахнетъ неприлично», а тогда я долженъ былъ бы огорчиться — <часть слова нрзб. – Ред.>да моего теперешняго положенiя очевидца.

Г. Достоевскому учиться уже поздно, и понятно, никто не возьмется по отношенiю къ нему за неблагодарный трудъ учительствовать его можно только наблюдать, и съ этой стороны онъ, дѣйствительно, можетъ представить много интереснаго, въ чомъ, конечно, согласятся со мною всѣ, знакомые съ послѣднею дѣятельностью знаменитаго автора «Записокъ изъ мертваго дома».