<Ковнеръ А. Г.> Литературные и общественные курьезы. Что лучше: кровь или мозгъ? Романъ г-жи Дмитріевой: «На перепутьи». Меркантильный взглядъ на литературу. Странная цыганская мораль. Думаемъ ли мы «мозгомъ»? Неисчерпаемый запасъ женскаго терпѣнія. Новая «коренная потребность» русского народа. Воскресные концерты въ дворянскомъ собраніи. // Голосъ. 1873. № 25. 25 января.




ЛИТЕРАТУРНЫЕ И ОБЩЕСТВЕННЫЕ КУРЬЕЗЫ.

Что лучше: кровь или мозгъ? — Романъ г-жи Дмитріевой: «На перепутьи». — Меркантильный взглядъ на литературу. — Странная цыганская мораль. — Думаемъ ли мы «мозгомъ»? — Неисчерпаемый запасъ женскаго терпѣнія. — Новая «коренная потребность» русского народа. — Воскресные концерты въ дворянскомъ собраніи.

Берне хвастаетъ въ одномъ мѣстѣ, что онъ писалъ «кровью своего сердца». Я не вижу въ томъ никакой заслуги, потому что терпеть не могу крови… Я очень хорошо понимаю переносный смыслъ берневскаго выраженія: писать кровью своего сердца — значитъ, писать по горячему убѣжденію, съ увлеченіемъ, съ нѣкоторымъ даже самопожертвованіемъ. Но тамъ, гдѣ кипитъ кровь, возможны ошибки, возможно пристрастіе: гдѣ дѣйствуетъ страсть, увлеченіе, тамъ часто встрѣчаются промахи, дорого обходящіеся какъ пропагандистамъ, такъ и самой пропагандѣ… То ли дѣло, когда человѣкъ пишетъ «мозгомъ своей головы»! Не кровью своего сердца должны писать наши передовые люди, а мозгомъ своей головы; и только тогда можно будетъ ожидать отъ нихъ того вліянія, на которое они разсчитываютъ. Кровью своего сердца могли писать и инквизиторы, сжигавшіе людей во имя христіанской любви, и полководцы, истреблявшіе мильйоны жизней во имя принципа порядка, и поборники крѣпостнаго права, нецеремонившіеся во время оно съ своими крестьянами во имя отеческой любви… Люди же, пишущіе мозгомъ своей головы, врядъ ли когда-нибудь навязывали другимъ свои убѣжденія посредствомъ насилія и истязанія. Ну, кàкъ же, послѣ этого, не предпочитать мозгъ крови! Но сколько ихъ, этихъ людей, пишущихъ мозгомъ своей головы? Какой ничтожный процентъ составляютъ они среди массы борзописцовъ, бумагомарателей и литературныхъ дѣлъ мастеровъ! Иной поэтъ, кажется, пишетъ такъ плавно, сочувственно, горячо, картинно: а присмотришься ближе — и каждое слово такъ и говоритъ, что оно написано даже не кровью, а какою-то слизью… Иной публицистъ росписывается на сотняхъ страницъ; одна красивая фраза льется за другою, одинъ силогизмъ спѣшитъ за другимъ; дѣло, которое онъ берется защищать, кажется такъ ясно, доводы — такъ убѣдительны; а станешь разбирать, и все краснорѣчіе пропадаетъ даромъ, всѣ доказательства улетучиваются, какъ мыльные пузыри…

Еслибъ мы писали мозгомъ нашей головы, развѣ возможны были бы въ наше время романы въ родѣ «На перепутьи», въ которыхъ въ мильйонный разъ описывается идилическая любовь степной барышни къ заѣзжему чиновнику по особымъ порученіямъ, не менѣе идилическая картина провинціальной сцены, на которой наша барышня подвизалась съ «громаднымъ» успѣхомъ и которую она, всетаки, почему-то оставила? Возможны ли были романы, въ которыхъ описываются идеальныя тётки, воинственные, смирные, влюбчивые «братцы», пустые хлыщи, рыскающіе по сосѣднимъ помѣщицамъ съ цѣлью отъискать «лакомый кусокъ», но въ которыхъ нѣтъ ни единой живой мысли, ни единаго намёка на борьбу и страсть, на жизнь и дѣйствительность, заслуживающую почему-нибудь художественнаго воспроизведенія? Между тѣмъ, романъ г-жи Дмитріевой помѣщается не въ альманахахъ 40-хъ годовъ, не въ журналахъ 50-хъ годовъ, а въ почтенномъ «Вѣстникъ Европы» за 1873 годъ… И этотъ романъ помѣщается не въ видѣ баласта и «затыканія» пустопорожняго мѣста, а какъ самостоятельное художественное произведеніе, которымъ слѣдуетъ отчасти гордиться, такъ какъ, кромѣ него, ничего «художественнаго» больше не имѣется. Мы обыкновенно отговариваемся, что у насъ талантовъ нѣтъ, что художественная литература измельчала, что поневолѣ приходится наполнять страницы журнала какъ-нибудь и чѣмъ-нибудь. Но, воля ваша, публикѣ отъ этого не легче, а я… я положительно не удовлетворенъ этимъ объясненіемъ, и полагаю, что главная причина появленія такихъ романовъ, какъ «На перепутьи», кроется въ несчастномъ предпочтеніи крови передъ мозгомъ.

Еслибъ мы писали мозгомъ своей головы, могли бы мы считать цыганскою мораль, говорящую дѣтямъ, чтобъ они «не переняли у своихъ тятенекъ и дядюшекъ привычки ловко обманывать людей, обсчитывать, обижать, обмѣривать, радоваться чужой бѣдѣ, воровать, лукавить и т. п.»? Теперь же есть такіе писатели, которые нетолько считаютъ эту мораль «цыганскою», но и отзываются о ней слѣдующими словами: «Очевидно, что такимъ дырявымъ черпаломъ можно набрать жидкости только изъ помойной ямы съ достаточнымъ осадкомъ всякой всячины, выбрасываемой изъ кухни морали языческой и, по своей пустотѣ, непросачивающейся сквозь дно разбитаго черпала, но отнюдь не изъ того чистаго и прозрачнаго источника, къ которому приглашалъ еще древній пророкъ всѣхъ жаждущихъ, съ горькимъ упрекомъ тѣмъ, которые трудятся для нихъ не въ сытость». Не знаю, какимъ «черпаломъ» черпалъ благочестивый педагогъ это краснорѣчіе и изъ какого оно источника, но можно положительно утверждать, что «мозгомъ» ничего пободнаго не напишешь… «Какъ кому угодно — восклицаетъ этотъ же благочестивый педагогъ — а мы держимся того убѣжденія, что народныя школы наши могутъ только тогда пойти успѣшно, когда онѣ будутъ состоять подъ строгимъ и непосредственным контролемъ православнаго духовенства, а не подъ вліяніемъ хлыщей, выѣзжающихъ на такъ-называемомъ высшемъ образованіи».

Ясно и внушительно! На что намъ «хлыщей, выѣзжающихъ на такъ-называемомъ высшемъ образованіи», когда всякій дьячокъ можетъ ихъ замѣнить съ гораздо бòльшею пользой? Стòитъ ли заботиться о высшемъ образованіи, когда «воспитаніе народное есть дѣло божіе, слѣдовательно, и дѣлать его надо побожьему, а не поцыгански»?

Я, разумѣется, не остановился бы на этой «жидкости, набранной только изъ помойной ямы съ достаточнымъ осадкомъ всякой всячины», еслибъ это было напечатано не въ излюбленной мною и княземъ Мещерскимъ «Домашней Бесѣдѣ». А излюбилъ я ее за то, что эта добрая старушка всегда жила кровью, никогда мозгами, съ которыми она такъ же незнакома, какъ и князь Мещерскій. А мнѣ это и нàруку — матерьяла больше для смѣха…

Въ самомъ дѣлѣ, мы нетолько не пишемъ «мозгомъ» нашей головы, но и не думаемъ имъ… Еслибъ мы думали «мозгомъ», а не какимъ-то страннымъ химическимъ составомъ, которому трудно найти настоящее названіе, развѣ возможны были бы у насъ воинственные òрганы печати въ родѣ «Русскаго Міра», публицисты въ родѣ князя Мещерскаго, редакторы въ родѣ г. Достоевскаго, благодѣтели въ родѣ г. Благосвѣтлова, желѣзныя дороги въ родѣ рыбинско-бологовской, общества въ родѣ «русскаго общества пароходства и торговли», театры въ родѣ маріинскаго, извозчики въ родѣ петербургскихъ, историки въ родѣ г. Беллярминова и т. д. и т. д. То ли дѣло теперь, когда никто не обязываетъ насъ думать «мозгами»! «Русскій Міръ» можетъ открыто жаловаться на упадокъ воинской дисциплины и найти, пожалуй, хвалителей; князь Мещерскій свободенъ считать себя единственнымъ спасителемъ Россіи и не обращать никакого вниманія на г. Аскоченскаго, имѣющаго тѣ же самыя претензіи; г. Достоевскій можетъ сѣтовать на оправдательные приговоры присяжныхъ и проповѣдовать «очистительное» свойство каторги; г. Благосвѣтловъ можетъ открыто бичевать литературную эксплуатацію и считать свой органъ единственно «честнымъ» (охъ, ужь эти мнѣ честные òрганы!); правленіе рыбинско-бологовской желѣзной дороги можетъ не платить долговъ и продолжать свое существованіе; «русское общество пароходства и торговли» можетъ получать громадныя субсидіи отъ правительства, и нисколько не заботиться о пасажирахъ, которыхъ давитъ, какъ мухъ: дирекція санктпетербургскихъ театровъ можетъ прогнать всѣхъ лучшихъ русскихъ оперныхъ артистовъ съ маріинской сцены и, всетаки, думать, что она поощряетъ русское искуство; г. Беллярминовъ можетъ совершенно развязно говорить дѣтямъ въ своей исторіи различныя небылицы и, всетаки, считаться историкомъ и педагогомъ… Вотъ что значитъ не разсуждать и не шевелить «мозгами»! И все-то это русская печать выноситъ, и все-то это русскій человѣкъ читаетъ! Выносливъ же онъ, нечего сказать!

Впрочемъ, терпѣніе составляетъ самое дорогое качество русскаго человѣка… Безъ терпѣнія онъ давно исчезъ бы съ лица земли; не имѣй онъ этого дорогого качества — и слѣдъ давно простылъ бы, потому что ни одинъ народъ не переносилъ на своемъ вѣку столько горя, столько лишеній, какъ народъ русскій, а онъ нетолько не теряется, но и крѣпнетъ въ своемъ горѣ и все еще надѣется на лучшее будущее… 

Грустно, конечно, что у насъ есть публицисты, которые ставятъ русскому народу терпѣніе и страданіе необходимымъ спутникомъ его жизни, непремѣннымъ условіемъ, безъ котораго ему, будто бы, и жить-то нельзя… Они считаютъ терпѣніе и страданіе не печальною, временною необходимостью, а народною «потребностью».

«Богъ далъ душѣ женщины такой неисчерпаемый запасъ твердости, терпѣніе и выносливости — говоритъ одинъ изъ публицистовъ «Гражданина» — что она можетъ переносить въ 100, въ 1,000 разъ больше, чѣмъ то, что выноситъ жена отъ мужа». Изъ этой аксіомы, кажется, слѣдовало бы вывести, что если женщина, въ концѣ-концовъ, не выдержала и «сотворила бѣду» надъ собою или надъ своимъ мужемъ, то нестолько она виновата, сколько мужъ, или «среда», которые злоупотребляли «неисчерпаемымъ ея запасомъ терпѣнія» и, всетаки, довели до «бѣды»; поэтому она и заслуживаетъ «полнаго снисхожденія». Но люди, которые думаютъ не мозгомъ, а чѣмъ-нибудь другимъ, приходятъ какъ разъ къ противоположному заключенію. «Если у женщины неисчерпаемый источникъ терпѣнія» (что, разумѣется, вовсе невѣрно), разсуждаютъ «безмозглые» публицисты, то она должна безропотно переносить отъ мужа «все», даже еслибъ онъ жарилъ ее на медленномъ огнѣ; если же она сопротивляется и ищетъ спасенія, хотя бы въ преступленіи, то «всякими казнями ее казнить мало», потому что у нея «неисчерпаемый источникъ терпѣнія»; стало быть, она должна была терпѣть до конца и не «дурить»… Публицисту нѣтъ дѣла до того, что у женщины такіе же нервы, какъ у мужчины, что женщинѣ вообще, по законамъ природы, нелегко живется даже безъ всякихъ стѣсненій и придирокъ со стороны мужа, что, кромѣ физическихъ страданій, ей одной свойственныхъ, она также раздѣляетъ всѣ невзгоды жизни, неоходимыя въ борьбѣ за существованіе. «У тебя, матушка — говоритъ публицистъ — неисчерпаемый источникъ терпѣнія, такъ терпи же и ни на кого не жалуйся…»

Почтенный радакторъ «Гражданина» идетъ еще дальше своего сотрудника. Въ четвертой главѣ своего «Дневника» г. Достоевскій говоритъ: «Я думаю, самая главная, самая коренная потребность русскаго народа — есть потребность страданія, всегдашняго, неутомимаго, вездѣ и во всемъ». Боже великій, до чего договорился г. Достоевскій, сойдясь съ княземъ Мещерскимъ! Я, по своей наивности, никакъ не полагалъ, что «самая главная, самая коренная потребность русскаго народа — всегдашнее, неутомимое страданіе, вездѣ и во всемъ!» Г. Достоевскій говоритъ, что вся наша тысячелѣтняя исторія есть рядъ страданія, что горе и страданія такъ въѣлись въ нашъ народный характеръ, что они являются уже теперь народною особенностью… Скажите, какъ все это ново! И неужели же народъ «желалъ» страдать? Вотъ что повѣдайте намъ лучше, гг. Достоевскіе! Гдѣ факты, чтобъ народъ имѣлъ «потребность», чтобъ народъ требовалъ страданія? Неужели народъ желалъ татарскаго ига? неужели ему были милы казни Ивана Грознаго? неужели онъ не хотѣлъ разстаться съ крѣпостнымъ правомъ и его атрибутами? Кто же больше клевещетъ на народъ — г. Достоевскій ли, говорящій, что народъ имѣетъ «потребность» страданія, или тѣ, которые желаютъ избавить его отъ излишнихъ страданій и которымъ г. Достоевскій обѣщаетъ «комическое» будущее?..

Но комичнѣе всего то ничтожное обстоятельство, которое привело г. Достоевскаго къ великому открытію. Одинъ деревенскій парень совершилъ кощунство — фактъ неновый на Руси и далеко, къ сожалѣнію, не единственный. Грѣшникъ приползъ къ одному старцу «совѣтодателю», который наложилъ на него соотвѣтствующее наказаніе. Этотъ грустный фактъ, случившійся Богъ-вѣсть въ какое время и въ какой мѣстности, г. Достоевскій раздуваетъ въ цѣлую народную поэму; онъ видитъ въ немъ отраженіе всей жизни русскаго народа и, пускаясь по поводу его въ разныя психическія тонкости, приходитъ къ открытію, что русскій народъ имѣетъ потребность «страдать»… Грустно становится за писателя, который не понимаетъ больше окружающей его жизни съ настоящими ея страданіями, который неспособенъ уразумѣть настоящій смыслъ снисходительности суда присяжныхъ и который, останавливаясь на какомъ-нибудь единичномъ уродливомъ явленіи, анализируетъ 




его, какъ міровое событіе, и выводитъ изъ него законъ для общаго цѣлаго!.. Г. Достоевскій такъ поступилъ въ своемъ романѣ «Бѣсы»; такъ онъ поступаетъ теперь въ своемъ болѣзненномъ «Дневникѣ», который можетъ только появиться въ такой газетѣ, какъ «Гражданинъ», въ сосѣдствѣ съ статьями князя Мещерскаго. Во всякомъ случаѣ, подобный «дневникъ» никоимъ образомъ не пишется «мозгомъ»…

Бывали ли вы, читатель, когда-нибудь на одномъ изъ воскресныхъ концертовъ въ дворянскомъ собраніи, въ которыхъ принимаетъ участіе очаровательная сама по себѣ и чарующая другихъ Патти? Если нѣтъ, совѣтую отправиться, и увѣренъ, не будете жалѣть: такъ поучительны эти концерты во всѣхъ отношеніяхъ! Вопервыхъ, вы должны запастись билетомъ недѣлею раньше назначеннаго для концерта дня; вовторыхъ, вы должны платить за билетъ въ три-дорога; если же вы не въ состояніи платить такъ дорого и захотите пріобрѣсть билетъ на три или на два рубля, то рискуете ничего не видѣть и, пожалуй, ничего и не слышать. Но горе вамъ, если вы принадлежите къ любителямъ, нежелающимъ тратить деньги попустому, и возьмете билетъ на хоры!.. Если вы захотите «захватить» хорошее мѣсто, то должны несмотря на двадцатиградусный морозъ, поспѣшить, въ 10 часовъ утра, къ наружнымъ дверямъ дворянскаго собранія, подъѣзда № 2-й, и тамъ стоять битый часъ, пока вамъ отворятъ дверь въ храмину. На улицѣ собирается громадная толпа народа, преимущественно прекрасный полъ. Говоръ все идетъ французскій (разумѣется, съ нижегородскимъ), каждая дама съ узелкомъ — съ провизіей, биноклемъ, а нѣкоторыя даже съ книжками. Но вотъ завѣтная дверь отворяется, и толпа, съ шумомъ и гикомъ, бросается на лѣстницу; одинъ опрокидываетъ другого; мужчины, стоявшіе на улицѣ далеко сзади, отстраняютъ бѣгущихъ въ попыхахъ дамъ и дѣвицъ, оказываются впереди ихъ и занимаютъ самыя лучшія мѣста. Но дамы и дѣвицы не отстаютъ; по хорамъ поднимается страшный стукъ и бѣготня, и всѣ переднія мѣста мигомъ заняты. Бѣготня, между тѣмъ, все продолжается; дамы рыщутъ, аки волчицы, и высматриваютъ уже хоть какое ни-на-есть удобное мѣсто. На лицахъ ихъ написаны: надежда и опасеніе, страхъ и отчаяніе. Такъ продолжается вплоть до перваго часа. Тутъ дѣло не обходится безъ крупныхъ словъ, безъ мелкихъ придирокъ и безъ насмѣшекъ надъ разными національностями. Но вотъ роковой часъ пробилъ. Болѣе «сытая» публика также заняла свои дорогія мѣста, и на эстрадѣ показался дирижоръ итальянской оперы. Палочка постукиваетъ три раза; начинается какая-нибудь самая обыкновенная увертюра. Увертюра кончается; публика вознаграждаетъ капельмейстера сдержанными рукоплесканіями. Показывается Гордони и поётъ самую скучную и избитую air — публика опять аплодируетъ; показывается Граціани, публика опять аплодируетъ; показывается Дюваль, Скальки, Марини, Николини, Богаджіоло, каждый изъ нихъ споетъ что-нибудь, публика тому и аплодируетъ. Но вотъ пришла очередь до «дивы». У всѣхъ духъ захватываетъ; глаза всѣхъ устремлены на то мѣсто, откуда должна появиться «дива». «Дива» показывается — и вся зала гремитъ оглушительными рукоплесканіями. Очаровательная Патти очаровательно всѣмъ кланяется; въ залѣ громъ. Такъ продолжается минутъ пять. Затѣмъ, все понемногу утихаетъ; «дива» открываетъ свой ротъ, и очаровательное пѣніе такъ и льется, какъ будто изъ живой флейты. «Дива» кончила послѣдній звукъ, и въ залѣ поднимается цѣлый содомъ. Начинаются безконечные вызовы, безконечные крики: bis! безконечные аплодисменты. Дива повторяетъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ, повторяются и безконечныя оваціи. И все это кончается только потому, что всему долженъ же быть конецъ. Дива уходитъ, публика успокоилась, и начинается опять оркестръ, хоръ, Гордони, Николини, Дюваль, Скальки, Богаджіоло, Марини. «Дива» опять показывается, и поднимается прежній гулъ, требуется «Соловей», кричатъ: bis!; безконечные поклоны, безконечные воздушные поцалуи и безконечные вызовы. Голова трещитъ отъ этого грохота, но вы, всетаки, не удаляетесь, потому что Гордони долженъ спѣть своимъ разбитымъ голосомъ еще одну арію. Если еще въ концертѣ принимаетъ участіе Нильсонъ, какъ это было въ прошлое воскресенье, то вы выходите изъ залы съ двойною головною болью, потому что всѣ оваціи, сдѣланныя одной дивѣ, непремѣнно повторяются при появленіи другой; но вы, всетаки, удаляетесь съ душевнымъ спокойствiемъ, съ некоторымъ даже самодовольствомъ, что исполнили пріятный «долгъ», который обязанъ исполнить всякій «порядочный» человѣкъ въ Петербургѣ. Ваше патріотическое чувство также въ высшей степени польщено. Вы слышали, кàкъ Патти пѣла «Соловья», кàкъ Николини пѣлъ «Ея ужъ нѣтъ», кàкъ Нильсонъ, гостившая у насъ такое непродолжительное время, также спѣла русскій романсъ: «Ангелъ»… Чего же больше? Но больше всѣхъ, разумѣется, доволенъ дирижоръ итальянской оперы, собравшій такую обильную жатву съ русской публики за два-три романса, спѣтые не имъ… И послѣ такихъ неподдѣльныхъ восторговъ, послѣ такого самопожертвованія, послѣ такого истощенія и безъ того тощаго кармана — развѣ можно насъ обвинять въ апатіи, въ непониманіи красоты, въ грубомъ матерьялизмѣ? Мы ли еще не идеалисты? Не знаю только, почему за нашъ искренній и возвышенный идеализмъ, которому мы приносимъ въ жертву здоровье, время и деньги, насъ заставляютъ стоять битый часъ на 20° морозѣ, а затѣмъ, сидѣть въ залѣ еще шесть битыхъ часовъ сряду? Если съ насъ берутъ такія большія деньги, то не было ли бы раціональнѣе, чтобъ на хорахъ и на галереѣ было опредѣленное число мѣстъ и чтобъ каждое мѣсто имѣло свой опредѣленный нумеръ? Можно было бы отворить залу дворянскаго собранія получасомъ раньше начала концерта, какъ это дѣлается теперь въ большомъ театрѣ: не было бы давки на улицѣ, многіе не отморозили бы себѣ ногъ, носовъ; не было бы бѣготни на лѣстницѣ, не было бы рысканія на хорахъ и, наконецъ, не было бы такой лишней траты времени, силъ и здоровья…