W. <Вильде М. Г.> Литература и жизнь. Манія «Русскаго Вѣстника». Все тотъ же г. А. Чтò такое, по его мнѣнію, «петербургская печать». Тенденціозная ложь и либеральная формалистика. Общественная психологія въ романѣ. Философское разсужденіе насчотъ злокачественныхъ осадковъ. Подполье нашей интелигенціи. Что такое соціальный романъ. «Бѣсы», г. Достоевскаго. Эпилептики и помѣшанные. Выводы московскаго критика. Его критическіе пріемы. Лиризмъ «Московскихъ Вѣдомостей» по поводу классической женской гимназіи. «Русскій Міръ». Драма г. Ѳеофлистова. Въ жизни скука и слякоть. // Голосъ. 1873. № 253. 13 сентября.

ЛИТЕРАТУРА И ЖИЗНЬ.

Манія «Русскаго Вѣстника». — Все тотъ же г. А. — Чтò такое, по его мнѣнію, «петербургская печать». — Тенденціозная ложь и либеральная формалистика. — Общественная психологія въ романѣ. — Философское разсужденіе насчотъ злокачественныхъ осадковъ. — Подполье нашей интелигенціи. — Что такое соціальный романъ. — «Бѣсы», г. Достоевскаго. — Эпилептики и помѣшанные. — Выводы московскаго критика. — Его критическіе пріемы. — Лиризмъ «Московскихъ Вѣдомостей» по поводу классической женской гимназіи. — «Русскій Міръ». — Драма г. Ѳеофлистова. — Въ жизни скука и слякоть.

Мнѣ всегда казалось, что «Русскій Вѣстникъ» заражонъ нѣкотораго рода неизлечимою болѣзнью, которую можно бы назвать соціальною <– Ред.>одобоязнью. Прочитавъ послѣднюю, августовскую книжку этого почтеннаго журнала, я убѣдился, что болѣзнь эта, дѣйствительно, существуетъ, что она, дѣйствительно, неизлечима и что въ настоящее время она превратилась въ нѣкотораго рода манію. Въ былыя времена «Русскій Вѣстникъ» проповѣдовалъ англоманію, убѣждалъ Россію завести у себя англійскіе порядки и сильно негодовалъ на почвенниковъ. Но то были, такъ сказать героическія времена «Русскаго Вѣстника». Теперь же, этотъ журналъ, освободившись отъ англоманіи, страдаетъ нигилизмоманіей, и, если не ошибаюсь, не сознаётъ всей опасности своей болѣзни. У него есть даже теперь присяжный маньякъ, г. А., который имѣетъ спеціальностью обнаруживать болѣзнь «Русскаго Вѣстника» въ статьяхъ, которыя онъ называетъ «Критическими обозрѣніями литературныхъ и общественныхъ явленій». Къ величайшему моему неудовольствію, я принужденъ и на этотъ разъ коснуться этихъ обозрѣній, такъ какъ они представляютъ курьёзъ, единственный въ своемъ родѣ.

Но, на первыхъ порахъ, должно разрушить одно изъ заблужденій г. А. Онъ думаетъ, что у «петербургской печати» только и дѣла, что заниматься его статьями. «Каждая статья наша — повѣствуетъ онъ — вызываетъ крики злобы и глумленія, особенно дружныя со времени появленія послѣдняго нашего очерка: «Практическій нигилизмъ». Онъ, видите ли, не сомнѣвается, что проводимыя имъ мнѣнія глубоко ненавистны петербургской печати… Г. А. ошибается. Ненавидѣть можно только то, чтò имѣетъ хоть какое-нибудь значеніе, а его «мнѣнія» — плодъ болѣзненной фантазіи, которая разрѣшается въ галюцинаціи и бредъ. И если «петербургская печать» за послѣднее время и поговорила о его мнѣніяхъ, то только потому, что они представляютъ курьёзъ перваго сорта, который даетъ великолѣпный матерьялъ для изученія нѣкоторыхъ психическихъ болѣзней. И кàкъ эти галюцинаціи сильны! Къ какимъ грубымъ нелѣпостямъ онѣ приводятъ г. А.! Онъ говоритъ о петербургской печати со злобой, достигающей до какого-то уродливаго, неестественнаго пароксизма, и приписываетъ ей огуломъ такія тенденціи, которыхъ нѣтъ и быть не можетъ. По его словамъ, петербургская печать — это адское исчадіе, изливающее свой ядъ на всю Россію. Но, вѣдь, ему должно же быть извѣстно, что петербургская печать представляетъ чуть ли не всевозможные оттѣнки мнѣній, что у ней, къ сожалѣнію, есть даже родные братья и сестрицы «Русскому Вѣстнику» и «Московскимъ Вѣдомостямъ», въ лицѣ хотя бы «Русскаго Міра» или юродствующаго «Гражданина». Положимъ, г-ну А. ненравится «Голосъ», потому что в немъ нѣтъ «философскаго духа», но, въ такомъ случаѣ, зачѣмъ же онъ, ругая петербургскую печать, обижается на ни въ чомъ неповинныхъ «Русскій Міръ» и «Гражданина»? Нехорошо, г. А.; это обстоятельство, ни въ какомъ случаѣ, не говоритъ въ пользу вашей сообразительности.

Петербургская печать никуда негодится: она тенденціозная ложь и либеральная формалистика, которая ненравится г-ну А. Вотъ московская печать — та, должно быть, хорошая печать: у нея есть идеалы и философскій духъ, она ненавидитъ либеральности, она всегда стоитъ за правду; а такъ какъ мы переживаемъ ныньче времена смутныя, то она и представляетъ собою нѣчто въ родѣ слѣдователя, доискивающагося гражданскихъ преступленій и разоблачающаго вредныя мнѣнія. Бѣда только въ томъ, что эта печать имѣетъ только двухъ представителей: гг. Каткова и Леонтьева, и только два òргана «Русскій Вѣстникъ» и «Московскія Вѣдомости», такъ что, въ сущности, это вовсе не московская печать, а печать г. Каткова и Леонтьева, имѣющая своими адъютантами, съ одной стороны, г. Любимова, съ другой — г. А., и вы рѣшительно не въ состояніи догадаться, гдѣ начинается одинъ и гдѣ оканчивается другой. Но самая порода видимо распространяется, если не въ Москвѣ, то въ Петербургѣ, и одни и тѣ же дѣятели, въ родѣ, напримѣръ, г. Авсѣенко, работаютъ какъ въ «Русскомъ Мірѣ», такъ и въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ».

Мы уже объясняли читателямъ, чтò такое практическій нигилизмъ г. А. Теперь скажемъ слова два о его общественной психологіи въ романѣ. Эта психологія, если возможно, еще прелестнѣе его практическаго нигилизма, такъ какъ въ ней гораздо болѣе «философскаго духа». Она и начинается-то неподражаемымъ философскимъ изрѣченіемъ, въ которомъ вы все найдете, кромѣ здраваго смысла: и историческія формы жизни, и химическій процесъ, и гражданскія общества, и осадокъ, и подпольный слой… Вотъ это неподражаемое изрѣченіе:

«Въ образованіи гражданскихъ обществъ, какъ и во всякомъ историческомъ процесѣ, неизбѣженъ извѣстный осадокъ, въ которомъ скопляются единицы, выдѣляющіяся изъ общихъ формъ жизни, такъ точно, какъ въ химическомъ процесѣ осѣдаютъ на стѣнкахъ сосуда частицы, неспособныя къ химическому соединенію. Объемъ и злокачественность такого осадка, обыкновенно, увеличиваются въ періодъ общаго броженія, когда предложенныя къ рѣшенію задачи колеблютъ общественную массу и нарушаютъ спокойное равновѣсіе, въ которомъ она пребывала многіе годы. Въ такія эпохи подъ видимыми, исторически образовавшимися общественными слоями, накопляется особый подпольный слой, обыкновенно враждебно расположенный къ устроившемуся надъ ними общественному организму, и, во всякомъ случаѣ, совершенно чуждый историческимъ формамъ жизни, подлѣ которой онъ накоплялся во мракѣ, представляя собою патологическій наростъ на живомъ тѣлѣ».

Итакъ, гражданскія общества, по мнѣнію г. А., представляютъ собою нѣчто въ видѣ химическаго процеса съ неизбѣжнымъ, злокачественнымъ осадкомъ. Откуда почерпнулъ г. А. такую интересную истину — не знаю; должно быть, изъ «Гражданина», который по части идей — неисчерпаемый источникъ. Во всякомъ случаѣ, разубѣждать его въ этой истинѣ я не стану, а обращу его вниманіе только на нѣкоторую несообразность. Когда въ химическомъ процесѣ частицы, неспособныя къ химическому соединенію, осѣдаютъ по стѣнкамъ сосуда, то химикъ не занимается этимъ осадкомъ просто потому, что осадокъ этотъ никуда не годенъ и не можетъ его интересовать ни въ какомъ случаѣ. Если же принять аналогію между химическимъ процесомъ и гражданскими обществами, то и соціологу слѣдуетъ поступать именно такъ, какъ поступаетъ химикъ: не обращать никакого вниманія на общественный осадокъ, потому что онъ не имѣетъ никакого значенія. Но г. А. сообразилъ иначе: онъ, сдѣлавшись соціологомъ, оставляетъ въ сторонѣ химическій процесъ общественнаго организма и устремляетъ всѣ свои громы на осадокъ. Въ этомъ-то осадкѣ и есть общественная психологія, которая имъ развивается. По мнѣнію г. А., осадокъ этотъ есть именно то подполье нашей интелигенціи, наносный слой которой созданъ у насъ пролетаріатомъ полуобразованности… Этотъ умственный пролетаріатъ возникаетъ у насъ вовсе не какъ обиліе интелигентныхъ силъ, а изъ внутренней несостоятельности нашего образованія. «Такъ точно — поясняетъ онъ — у насъ есть мѣстности, въ которыхъ рабочее сословіе поражено безвыходною нищетой, не потому, чтобъ эти мѣстности страдали излишествомъ рабочихъ рукъ, но вслѣдствіе собственной несостоятельности рабочаго класса, поражоннаго отсутствіемъ трезвости, экономіи, образованія»...

Вы видите, что для г. А. историческіе законы цивилизаціи не написаны: онъ самъ додумался до такой общественной психологіи, которая не имѣетъ ничего общаго съ тѣмъ, чтò до сихъ поръ понималось подъ этимъ словомъ. Мы, признаться, не знали, что умственный пролетаріатъ является вслѣдствіе внутренней несостоятельности нашего образованія. Но чтò именно понимаетъ г. А. подъ внутреннею несостоятельностью нашего образованія? Вѣдь, если мы, какъ граждане, страдаемъ какимъ-нибудь недугомъ, то, очевидно, мы въ этомъ невиноваты; значитъ — существуютъ внѣшнія причины, дѣлающія насъ тѣмъ, чѣмъ мы есмь, потому что нельзя же предположить въ русскомъ человѣкѣ органическаго порока, котораго не могла бы излечить никакая общественная и политическая среда, кàкъ бы здорова она ни была. Г. А. утверждаетъ, что безвыходная нищета нашего рабочаго сословія является вслѣдствіе отсутствія трезвости, экономіи, образованія. Но, вѣдь, пьянство, расточительность, невѣжество не причины, а слѣдствіе — слѣдствіе того безобразнаго порядка, который г. А. долженъ быть хорошо извѣстенъ. Но нѣтъ, г. А. твердитъ свое: у насъ-молъ, при извѣстной рыхлости нашего общественнаго порядка, выдѣленіе наноснаго слоя происходитъ внѣ всякихъ соціальныхъ причинъ, и есть всего чаще — простое искривленіе мысли, поражонной недугомъ образованія. Господи! до чего иногда можно договориться! Мы необразованы, потому что необразованы! Значитъ, если логика не вретъ, въ образованныхъ странахъ выдѣленіе наноснаго слоя не происходитъ, и тамъ все обстоитъ благополучно и никакая общественная психологія ненужна? Вотъ Германія, напримѣръ; тамъ образованіе, насколько извѣстно, процвѣтаетъ; неужели же тамъ нѣтъ-таки никакого наноснаго слоя, въ видѣ, напримѣръ, нигилизма?.. Но, можетъ быть, въ Германіи не настоящее образованіе; можетъ быть, настоящее образованіе совсѣмъ не то, и когда оно будетъ открыто г-мъ А., то Россія преобразится: рабочее сословіе у насъ будетъ трезво и экономно, умственный пролетаріатъ исчезнетъ съ лица земли… Я даже догадываюсь, въ чомъ должно заключаться это настоящее образованіе: это — конечно, классицизмъ г. Каткова… Будемъ надѣяться, что классическія идеи г. Каткова восторжествуютъ, гидра реализма будетъ, наконецъ, сломана и вездѣ будутъ устроены классическія школы, въ которыхъ русское юношество, заучивая латинскія слова по шести часовъ въ день, получитъ настоящее образованіе и уничтожитъ умственный пролетаріатъ…

Все это, однакожъ, г. А. говоритъ въ видѣ предисловія, желая объяснить, что подпольный міръ нашей интелигенціи нашолъ въ г. Достоевскомъ достойнаго сатирика-поэта. Г. Достоевскій, по коментаріямъ «Русскаго Вѣстника», задался мыслью выслѣдить въ романѣ «Бѣсы» роковое влiяніе новыхъ идей на слабый умъ и тѣ нравственныя изъязвленія, какія извращеніе этихъ идей производитъ въ жалкихъ, внутренно несостоятельныхъ натурахъ, поражонныхъ безсиліемъ и безплодіемъ полуобразованности, какъ г. Писемскій разоблачилъ ложь современной русской жизни въ практическихъ отклоненіяхъ отъ здраваго смысла и морали… Г. А. видитъ въ гг. Достоевскомъ и Писемскомъ лучшихъ представителей соціальнаго романа, имѣющемъ больше глубины и содержанія, чѣмъ новый романъ Эмиля Золя̀, въ которомъ завѣдомолгущая петербургская критика усмотрѣла якобы невѣдомую еще форму соціальнаго романа. Но и тутъ г. А. какъ будто нѣсколько заблуждается, можетъ быть, и не завѣдомо, а такъ, просто безсознательно. Эмиль Золя̀ выработалъ дѣйствительно новую форму соціальнаго романа, неимѣющаго ничего общаго съ романами г. Достоевскаго, и если этого не видитъ г. А., то потому, что или незнакомъ съ произведеніями Золя̀, или же окончательно неспособенъ къ критическому анализу. Золя̀, какъ реалистъ — не тенденціозенъ: онъ изучаетъ въ своихъ романахъ извѣстную эпоху по тѣмъ фактическимъ даннымъ, которыя, дѣйствительно, существуютъ, и выбираетъ для этого моменты самые крупные, краски самыя густыя, и его дѣйствующія лица до такой степени реальны, живы, что во Франціи не возбуждаютъ такого нелѣпаго спора, который вертится на вопросѣ: существуютъ такіе люди или нѣтъ? Если французская критика и упрекаетъ его за что-нибудь, то ужь, во всякомъ случаѣ, не за фантастичность его картинъ и типовъ, а за новую художественную форму, которая, съ извѣстной метафизической точки зрѣнія, составляетъ фальшъ. Вы этого не знали, г. А., и, поэтому, совершенно невпопадъ стали приравнивать Золя̀ къ г. Достоевскому, съ болѣзненнымъ раздраженіемъ, доходящимъ до галюцинаціи, изучающему однѣ только больныя натуры, которыхъ, по выраженію одного изъ дѣйствующихъ лицъ романа «Бѣсы», съѣла идея и которые, съ своимъ психическимъ недугомъ, стоятъ на чертѣ, отдѣляющей здороваго человѣка отъ помѣшаннаго, какъ вы сами сознаётесь, г. А. Ну, а если дѣло касается помѣшательства, то это ужь не искуство, а, такъ сказать, медицинское изслѣдованіе; это не соціальный романъ, а трактатъ психіатріи, и его мѣсто не въ литературѣ, а въ клиникѣ душевныхъ болѣзней…

Не знаю, знакомы ли читатели съ этимъ романомъ г. Достоевскаго? Многіе полагаютъ, что это — абсолютная чепуха, которую г. Достоевскому не слѣдовало печатать ради сохраненія репутаціи талантливаго бельлетриста. Я думаю, однакожь, что это не чепуха, а сплошная галюцинація, которая въ чтеніи производитъ самое тяжолое впечатлѣніе. Не ищите въ немъ ни живыхъ людей, ни свѣжихъ картинъ; тамъ «всѣ язвы, всѣ міазмы, вся нечистота, всѣ бѣсы и всѣ бѣсенята, накопившіеся» не «въ великомъ и маломъ нашемъ больномъ, въ нашей Россіи», а въ болѣзненномъ воображеніи самого г. Достоевскаго. Вслѣдствіе этого, романъ и производитъ такое тяжолое впечатлѣніе. Ничего, еслибъ романистъ выставлялъ съ безпощадностью наши реальныя язвы, нашихъ дѣйствительныхъ бѣсовъ; но больно и тяжело, когда видишь такое глубокое, такое безусловное паденіе нѣкогда значительнаго таланта. Эти болѣзненныя фантазіи превышаютъ все, чтò можно себѣ только вообразить, и, разумѣется, никому, кромѣ г. А., и въ голову не придетъ видѣть какую-нибудь, даже отдаленную реальность въ этой болѣзненной фантазіи безъ границъ и безъ задерживающихъ элементовъ въ мозгу. Возьмите, напримѣръ, Кирилова, эпилептика и даже положительнаго сумасшедшаго. «Есть секунды — говоритъ онъ — ихъ заразъ приходитъ пять или шесть, и вы вдругъ чувствуете присутствіе вѣчной гармоніи, совершенно достигнутой. Это не земное; я не про то, что онъ небесное, а про то, чтò человѣкъ въ земномъ видѣ не можетъ перенести. Надо перемѣниться физически или умереть. Это чувство ясное и неоспоримое. Какъ будто вдругъ ощущаете всю природу и вдругъ говорите: дà, это правда… Если болѣе пяти секундъ, то душа не выдержитъ и должна исчезнуть. Въ эти пять секундъ я проживаю жизнь, и за нихъ отдамъ всю мою жизнь, потому что стòитъ… Я думаю, человѣкъ долженъ перестать родить. Къ чему дѣти, къ чему развитіе, когда цѣль достигнута…» Чтò это такое, если не бредъ сумасшедшаго, если не предварительное ощущеніе передъ припадкомъ эпилепсіи? Вспомните нѣчто подобное въ другомъ романѣ г. Достоевскаго, въ «Идіотѣ», гдѣ идіотъ разсказываетъ свои ощущенія, когда онъ присутствовалъ при смертной казни. Это то же ощущеніе, то же приближеніе нервнаго потрясенія, и, надобно сознаться, оно передано авторомъ необыкновенно талантливо…

Другое дѣйствующее лицо, Шигалевъ, ужь не эпилептикъ, а просто фактически помѣшанный, который создалъ новую соціальную теорію: въ ней всѣ рабы и всѣ въ рабствѣ равны; въ крайнихъ случаяхъ клевета и убійство, а, главное, равенство. Результатъ этого: пониженіе уровня образованія, наукъ и талантовъ. Высокій уровень наукъ и талантовъ доступенъ только высшимъ способностямъ — ненадо высшихъ способностей. Высшія способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшія способности не могутъ не быть деспотами и всегда развращали болѣе, чѣмъ приносили пользы; ихъ изгоняютъ или казнятъ. Цицерону отрѣзывается языкъ. Копернику выкалываются глаза. Шекспиръ побивается каменьями — вотъ шигалевщина!.. Не бредъ ли это помѣшаннаго?..

Но г. А. вѣритъ нà слово г. Достоевскому, который, будто бы, нашолъ эти экземпляры жолтаго дома въ русскомъ умственномъ пролетаріатѣ. Онъ строитъ на нихъ свои глубокомысленные выводы, съ важностью и серьёзностью поистинѣ смѣшною. Конечно, онъ самъ какъ будто сознаётся, что г. Достоевскій махнулъ черезъ край, но, всетаки, изучаетъ эту психическую болѣзнь, которою, будто бы, заражено наше общество. Конечно, онъ сообщаетъ читателю конфиденціально, что, по его мнѣнію, г. Достоевскій увлекается, что наша общественная 

среда еще не заражена, но признаки, симптомы существуютъ, какъ хотите, и надо бы принять санитарныя мѣры… Люди романа г. Достоевскаго живутъ, мыслятъ и дѣйствуютъ какъ бы внѣ условій времени и общества, сосредоточенные въ себѣ и въ фантастическихъ настроеніяхъ своего воспаленнаго мозга. Шатовъ не можетъ сбросить съ себя узъ подпольнаго существованія только потому, что внѣ подполья не видитъ для себя никакого мѣста; Кириловъ жертвуетъ жизнью для того, чтобъ оправдать придавившую его философскую идею; Ставрогинъ поражонъ физіологическимъ недугомъ, сладострастною жаждой преступленія и мучительства; Шигалевъ расходуетъ жизнь на сочиненіе системы, которая сильнѣе и смѣлѣе Фурье… и все это сваливается у г. А. на то умственное и нравственное броженіе, которое, будто бы, воцарилось въ нашемъ обществѣ, какъ результатъ извѣстнаго движенія шестидесятыхъ годовъ!.. Такъ и хочется сказать г. А.: послушайте, знайте же мѣру…

Очевидно, для меня, по крайней мѣрѣ, что г. А. — нѣчто въ родѣ Шигалева или Ставрогина; оттого-то онъ и изучаетъ ихъ такъ тщательно. Ему какъ будто чего-то недостаетъ, онъ силится чтò-то сказать, онъ видимо негодуетъ на чтò-то, а выходитъ какой-то бредъ. Онъ даже не знаетъ элементарныхъ пріемовъ критики и фантазіи г. Достоевскаго принимаетъ за бѣсовъ, населяющихъ Россію. Всѣ здравомыслящіе критики, если изучаютъ соціальныя условія и физіологію извѣстнаго общества, то отъискиваютъ ихъ не въ созданіяхъ фантазіи автора, а въ самомъ авторѣ, и, такъ сказать, посредственно, на томъ простомъ основаніи, что продуктомъ извѣстнаго общества являются не лица, создаваемыя писателями, а сами писатели. Сочиненія Шекспира даютъ неподражаемую картину XVI-го вѣка въ Англіи, не потому, что въ нихъ вы находите Отелло, Макбета, Фальстафа, Ричарда III, маньяковъ, изверговъ, героевъ, какихъ навѣрно и не было въ Англіи въ то время, а потому, что Шекспиръ, въ своихъ драмахъ, отразилъ съ изумительною вѣрностью свой вѣкъ съ его стремленіями, идеалами, уклонами. Когда въ Пушкинѣ или Лермонтовѣ мы изучаемъ тридцатые годы въ Россіи, то, конечно, не думаемъ, что тогда Россія была населена Онѣгиными и Печориными. Творческая фантазія автора принадлежитъ ему всецѣло, но направленіе этой творческой фантазіи, та или другая форма ея зависятъ отъ вліянія среды, и по нимъ-то мы и можемъ только возсоздать среду, не дѣлая грубыхъ и нелѣпыхъ ошибокъ г. А. Поэтому, буквально принимать фантазіи писателя можетъ только или невѣжда, или же совершеннѣйшій новичокъ въ дѣлѣ критики; но такому новичку мы могли бы только посовѣтовать познакомиться съ содержаніемъ и выводами европейской критики и проштудировать на первый разъ, по крайней мѣрѣ, Бѣлинскаго, Тэна. У этихъ писателей, новичокъ дочитается, по всей вѣроятности, до такихъ вещей, которыя ему прежде и не снились. Чтò же касается невѣжды, то ему, конечно, ни Бѣлинскій, ни Тэнъ не помогутъ: онъ, попрежнему, будетъ изучать въ романахъ г. Достоевскаго, въ разныхъ Шигалевыхъ, Кириловыхъ и «идіотахъ», общественную психологію Россіи. Г. А. съ рвеніемъ, достойнымъ лучшаго дѣла, такъ и поступаетъ. Но я сильно подозрѣваю, что ему извѣстны элементарныя условія приличной критики, и если онъ не слѣдуетъ имъ, то, значитъ, «умыселъ другой тутъ былъ»: г. А., видите ли, сильно недоволенъ нигилизмомъ, и онъ возмущонъ до глубины души «петербургскою» печатью, которая вся —  тенденціозная ложь и либеральная формалистика. Вотъ онъ и борется съ этими пугалами и для этого выбираетъ орудіемъ критику. Но въ такомъ случаѣ его статьи можно и слѣдуетъ назвать тенденціознымъ неприличіемъ, которое не допускается въ журналѣ, хотя сколько-нибудь уважающемъ себя. Статьи его тенденціозны, потому что въ нихъ критика для извѣстныхъ цѣлей, играетъ такую роль, которую она не можетъ и не должна играть; онѣ неприличны потому, что съ печатнымъ словомъ такъ обращаться не подобаетъ; неприлично пользоваться болѣзненною фантазіей и очевиднымъ упадкомъ таланта г. Достоевскаго ради цѣлей, неимѣющихъ ничего общаго ни съ искуствомъ, ни съ критикою. Неприлично изъ критики дѣлать слѣдственное дѣло, нехорошо редакцію журнала превращать въ полицейскій участокъ… Но, главнымъ образомъ, статьи эти — безсмысленны и, повѣрьте, обмануть никого не въ состояніи. Бѣлыя нитки, въ нихъ слишкомъ очевидны и, конечно, никого не могутъ натравить на какое бы то ни было подполье нашей интелигенціи…

Еще одно слово. Г. А. видимо доволенъ, что его статьи обратили на себя вниманіе петербургской печати; я уже сказалъ, что радость его напрасна; но онъ тутъ же прибавляетъ, что не думалъ, что эти рѣзкія нападенія будутъ до такой степени безсодержательны и что петербургская печать, беззубо глумлясь надъ нимъ, такъ неосмотрительно впадетъ въ самыя критическія обмолвки и такъ наивно выдастъ прозрачность руководящихъ ею началъ. Положимъ, что и такъ; но онъ напрасно торжествуетъ и одновременно накидывается на меня и на другихъ. Что касается меня, я только скажу, что прежде чѣмъ дѣлать выговоры другимъ, слѣдовало бы, по крайней мѣрѣ, писать граматно, а у г. А. встрѣчаются такія формы языка, которыя, кажется, неизвѣстны въ русской граматикѣ. Вступать съ нимъ въ полемику я никогда не намѣревался, такъ какъ спорить о томъ, дѣйствительно ли г. Достоевскій занимается общественною психологіей въ своихъ романахъ, считаю неумѣстнымъ и совершенно лишнимъ. Я только изобразилъ въ прежнихъ своихъ фёльетонахъ недомысліе г. А., я буду это дѣлать, не обращая никакого вниманія на выходки г. А., касающіяся меня лично.

Вотъ «Московскія Вѣдомости» гораздо… какъ сказать?.. цѣльнѣе; эта газета хоть и находится подъ тѣмъ же верховнымъ начальствомъ, какъ и «Русскій Вѣстникъ», но не допускаетъ на своихъ столбцахъ непонятныхъ соображеній г. А.: «Московскія Вѣдомости» идутъ прямо къ цѣли и объясняютъ дѣло просто, безъ обиняковъ. Такой образчикъ цѣльности московской газеты я нашолъ недавно (въ № 229-мъ). Въ обширной статьѣ разсматривается вопросъ о женскомъ образованіи съ изумительною подробностью и доказывается необходимость и важность высшаго образованія для русской женщины, такъ какъ въ этомъ залогъ успѣховъ нашей цивилизаціи и исполненія нашего народнаго призванія въ историческомъ мірѣ — призванія, которому очередь близится. A la bon heur! скажетъ, можетъ быть, читатель. Наконецъ-то, и г. Катковъ сдѣлался сторонникомъ женскаго образованія и начинаетъ защищать его съ обычнымъ своимъ рвеніемъ. Конечно, въ этомъ вопросѣ онъ усматриваетъ залогъ успѣховъ нашей цивилизаціи, чтò составляетъ нѣкоторую проблему, еще не вполнѣ разрѣшонную, и видитъ исполненіе нашего народнаго призванія въ историческомъ мірѣ — идея, которая относится непосредственно къ области пророчествъ, хотя пророчества, какъ извѣстно, и не допускаются въ передовыхъ статьяхъ газеты; но Москва имѣетъ свои понятія: она вѣритъ въ какое-то призваніе народовъ, а г. Катковъ всегда былъ пророкомъ, хотя и невсегда удачнымъ. Тѣмъ не менѣе, нельзя не похвалить его за защиту женскаго образованія. Конечно, на этой почвѣ онъ примирится съ петербургскою печатью и перестанетъ ее упрекать въ лжелиберализмѣ. Но не увлекайтесь, читатель, и выслушайте до конца. Г. Катковъ — писатель оригинальный: онъ ничего не дѣлаетъ такъ, кàкъ другіе дѣлаютъ, и въ женскомъ вопросѣ онъ, конечно, отыскалъ тò, чего мы съ вами еще не видѣли. Дѣло въ томъ, что поводомъ въ статьѣ послужило одно частное женское учебное заведеніе въ Москвѣ, основанное тамъ, годъ назадъ, по програмѣ нашихъ мужскихъ классическихъ гимназій. Г. Катковъ по этому поводу высказываетъ требованіе, чтобъ условія какъ высшей школы, такъ и подготовительныхъ къ ней учебныхъ заведеній для женщинъ были совершенно тождественны съ условіями мужскихъ учебныхъ заведеній. Теперь вы знаете, къ чему клонилась пророческая рѣчь г. Каткова: ему, видите ли, недостаточно классическаго образованія для мужчинъ — онъ хочетъ познакомить съ классическою мудростью и женщинъ.

Нельзя вообразить ничего умилительнѣе разсказа «Московскихъ Вѣдомостей» объ экзаменѣ въ этой женской классической гимназіи, на которомъ присутствовалъ и авторъ статьи. Ученицы всѣхъ классовъ обнаружили замѣчательные успѣхи по всѣмъ предметамъ курса. Но особенное вниманіе, какъ и слѣдовало ожидать, было обращено на испытаніе изъ латинскаго языка, и успѣхи, оказанные ученицами по этому предмету, были поразительны. Чтобъ не оставалось никакого сомнѣнія въ серьёзности успѣховъ по этой части, каждую ученицу экзаменовали изъ всего пройденнаго и держали иногда слишкомъ по чàсу. Ихъ разспрашивали и переспрашивали въ другой связи и въ новомъ видѣ; ихъ теребили; къ нимъ придирались и заставляли ихъ отдавать отчотъ въ каждой подробности; ихъ испытывали, кàкъ едва ли испытываютъ учащихся въ нашихъ мужскихъ гимназіяхъ. И чтò же? О, торжество! Отвѣты почти всѣхъ, даже слабѣйшихъ, отличались точностью, быстротою, находчивостью, которыя приводили присутствовавшихъ въ изумленіе и могли бы самаго отъявленнаго скептика удостовѣрить, что къ умственному воспитанію женщины можетъ быть вполнѣ примѣнена точно такая же дисциплина, какъ и къ мужскому. Нельзя было не любоваться, прибавляетъ съ восторгомъ авторъ, на этихъ милыхъ дѣвочекъ, съ ихъ цвѣтущими лицами, такъ бодро, такъ увѣренно, такъ весело смотрѣвшими при испытаніяхъ, очень нешуточныхъ, очень строгихъ, даже придирчивыхъ. Въ нихъ не было замѣтно нетолько изнуренія, но и утомленія…Но особенно замѣчателенъ оказался результатъ испытанія ученицъ второго класса по латинскому языку. Какъ было предположено, онѣ въ одинъ годъ прошли двухлѣтній курсъ. Успѣхи, оказанные ими, таковы, что сдѣлали бы честь ихъ сверстникамъ въ мужскихъ гимназіяхъ, проходившимъ тотъ же курсъ впродолженіи двухъ лѣтъ. Ученицы гимназіи г-жи Фишеръ занимаются предметами своего учебнаго курса съ полнымъ довѣріемъ и уваженіемъ. Онѣ гордятся своею школой и удивляются, слыша, что древніе языки не преподаются въ другихъ женскихъ учебныхъ заведеніяхъ. «Чему же тамъ учатъ?» спрашиваютъ онѣ съ недоумѣніемъ. «Онѣ инстинктивно чувствуютъ, какой пробѣлъ остался бы въ ихъ ученіи безъ этой pièce de resistance, кàкъ пусто и малосильно было бы ученіе безъ этого основного предмета…»

Извѣстно, что великіе люди наивны до крайности, такъ сказать, дѣтски наивны, и что въ этомъ именно заключается ихъ отличительная черта. Теперь я убѣдился, что г. Катковъ — великій человѣкъ, потому что онъ поразительно наивенъ. Не наивна ли, въ самомъ дѣлѣ, истина, кажется, впервые открытая «Московскими Вѣдомостями», что къ умственному воспитанію женщины можетъ быть вполнѣ примѣнена точно такая же дисциплина, какъ и къ мужскому? А потомъ, кàкъ необыкновенно хороша фраза насчотъ сверстниковъ въ мужскихъ гимназіяхъ! Не наивенъ ли до прелести разсказъ о томъ, кàкъ дѣвушки, изучающія латинь, гордятся своею школой?.. Но наивнѣе и необыкновеннѣе всего основная идея передовой статьи — идея классическаго образованія для женщинъ. Это чтò-то до такой степени смѣлое, что всякое вольнодумство, конечно, должно замолчать. Я вполнѣ убѣжденъ, что это самая блестящая идея, когда-нибудь посѣтившая г. Каткова. Этою идеей онъ завоюетъ себѣ сердцà всѣхъ женщинъ въ Россіи и произведетъ переворотъ, въ сравненіи съ которымъ всѣ перевороты въ Европѣ окажутся пустякомъ. Помните, г. А. сѣтуетъ насчотъ внутренней несостоятельности нашего образованія? Теперь эта несостоятельность разоблачена «Московскими Вѣдомостями». Дà, какъ ни больно въ этомъ сознаться, а нужно: мы несостоятельны, потому что у русскихъ женщинъ не было pièce de resistance; теперь эта pièce de resistance отъискана: она заключается въ латинскомъ языкѣ! Да здравствуетъ латинскій языкъ!

И чтò значитъ, въ самомъ дѣлѣ, ограниченность, непониманіе! До сихъ поръ всѣ были убѣждены, что г. Катковъ — ретроградъ, что онъ заботится только о мужской половинѣ рода человѣческаго, что онъ ненавистникъ всякихъ новыхъ идей… Ничуть не бывало. Онъ болѣе прогресистъ, чѣмъ кто-нибудь — дайте ему только pièce de resistance… Онъ нетолько не противъ женскаго вопроса, онъ, напротивъ, самый ярый его защитникъ, лишь бы только женщины учились древнимъ языкамъ. Ему нужно не чтò-нибудь другое, а древніе языки, потому что они — основной предметъ и pièce de resistance… Правда, онъ не объясняетъ, зачѣмъ необходимъ латинскій языкъ женщинамъ и въ чомъ заключается эта pièce de resistance — но это ничего; когда-нибудь, въ другое время, онъ, можетъ быть, и скажетъ, а теперь, видите ли, онъ былъ слишкомъ взволнованъ экзаменомъ въ женской классической гимназіи г-жи Фишеръ и хладнокровно разсуждать не можетъ. Онъ только сдѣлалъ выводъ, который, надѣюсь, пріобрѣтетъ нѣкоторую извѣстность въ русской журналистикѣ — выводъ, что успѣхи нашей цивилизаціи зависятъ отъ успѣшнаго введенія классическаго образованія для женщинъ, и что отъ этого образованія зависитъ исполненіе нашего народнаго призванія въ историческомъ мірѣ. Онъ до такой степени увѣренъ въ этомъ призваніи, что, не колеблясь, утверждаетъ, что очередь ему близится… Съ своей стороны, я могу только радоваться; я самый ревностный патріотъ и, поэтому, для меня не можетъ быть безразлично великое призваніе Россіи въ историческомъ мірѣ; а когда это призваніе тѣсно связано съ классическимъ образованіемъ для женщинъ, то, воля ваша, я не могу не поклоняться г. Каткову, который открылъ для меня эту великую истину. Конечно, я никогда не слышалъ, чтобъ женщина говорила на латини или погречески, но, все равно, я уверенъ, что это необыкновенно соблазнительно, что отъ латинскихъ склоненій зависитъ <1 нрзб. – Ред.> Россіи…

Вообще, за послѣднее время въ русской журналистикѣ я встрѣчаю вещи, которыми я могъ только восторгаться, и духъ сомнѣнія и <1 нрзб. – Ред.>цизма рѣшительно оставляетъ мѣня. Такъ, напримѣръ, «Русскій Міръ» — этотъ сводный братецъ «Московскимъ Вѣдомостямъ» — обладаетъ необыкновенными свѣдѣніями и дѣлится ими съ читателями весьма охотно. Онъ разсказываетъ, напримѣръ, о новой драмѣ «Ольга», принадлежащей перу одного извѣстнейшаго изъ нашихъ писателей, который скрывается подъ псевдонимомъ г. Ѳеофлистова… Сюжетомъ этой драмы послужило одно извѣстное уголовное дѣло (<1 нрзб. – Ред.> имени), которое получило, въ прошломъ году, довольно громкую извѣстность въ публикѣ и судебномъ мірѣ. «Русскій Міръ» хвалитъ <первая часть слова не отпечаталась – Ред.>типы, въ чомъ, конечно, мы не можемъ сомневаться, такъ какъ не знаемъ драмы. Насъ только интересуетъ вопросъ: кто бы такой былъ <1 нрзб. – Ред.> этотъ г. Ѳеофлистовъ, извѣстнейшій нашъ писатель?.. И еще одна странность: не замѣтили ли вы, что въ наше время фантазія какъ-то во всѣмъ блѣднѣетъ даже у великихъ писателей одинъ беретъ для своего романа процесъ <1 нрзб. – Ред.>, другой, для своей драмы — <1 нрзб. – Ред.> дѣло. Ужъ если приходится брать сюжетъ для художественныхъ произведеній изъ <2 нрзб. – Ред.>ра — дѣло совсѣмъ плохо. Ни Тургеневъ, ни Гончаровъ, ни гр. Толстой не брали сюжетами своихъ романовъ уголовныя дѣла. Ни одинъ изъ <1 нрзб. – Ред.>ныхъ европейскихъ писателей также не делаетъ ничего подобнаго, хотя въ Европѣ нѣтъ недостатка въ уголовныхъ процесахъ, самыхъ запутанныхъ и самыхъ интересныхъ...

Литература, однако, бодрствуетъ, какъ видите; ну, а жизнь? И не говорите!.. На улицѣ слякоть, дождь, холодъ, небо заволокло тучами, Невскій мраченъ и пустыненъ, въ сердцахъ петербургскихъ жителей скука и тоска, Александринскій театръ, попрежнему, классическiй, возможенъ, нѣмецкій — попрежнему, живъ, о французскомъ еще ничего неизвѣстно, хотя представленія и начались, а русская и итальянская оперы, пока, въ прекрасномъ далѣкѣ. Въ Москвѣ не лучше, чѣмъ въ Петербургѣ, а въ провинцiи значительно хуже, чѣмъ въ обѣихъ столицахъ.