W. <Вильде М. Г.> Литература и жизнь. В чомъ выражается жизнь? Гдѣ герои? Упадокъ современной литературы. Причины и слѣдствія.  Мнѣнія г. А. Компаніи на <1 нрзб. – Ред.> и литература. Отчего зависитъ литература. Народность въ литературѣ. Чтò понимаетъ подъ этимъ словомъ г. А. Литература сороковыхъ годовъ и новая литература. Тендентность. Романъ графа Сальяса. Новое воплощеніе «Русскаго Вѣстника». «Гражданинъ» и его реформа; его остроуміе и правдивость; его тупость; народныя выраженія и политика. Графъ Шамборъ и злой духъ // Голосъ. 1873. № 281. 11 октября.

ЛИТЕРАТУРА И ЖИЗНЬ.

В чомъ выражается жизнь? — Гдѣ герои? — Упадокъ современной литературы. — Причины и слѣдствія.  — Мнѣнія г. А. — Компаніи на <1 нрзб. – Ред.> и литература. — Отчего зависитъ литература. — Народность въ литературѣ. — Чтò понимаетъ подъ этимъ словомъ г. А. — Литература сороковыхъ годовъ и новая литература. — Тендентность. — Романъ графа Сальяса. — Новое воплощеніе «Русскаго Вѣстника». — «Гражданинъ» и его реформа; его остроуміе и правдивость; его тупость; народныя выраженія и политика. — Графъ Шамборъ и злой духъ.

Рѣшительно, я начинаю не въ шутку думать, что въ русской общественной жизни существуетъ какая-то коренная, роковая рознь, благодаря которой мы никакъ не можемъ спѣться, не можемъ понять другъ друга, не видимъ передъ собой одной, ясно опредѣленной цѣли, и дѣйствуемъ в одиночку, кàкъ Богъ кому на душу положитъ. Право, такъ. Такъ называемая жизнь, <1 нрзб. – Ред.>ная и общественная, идетъ своимъ чередомъ, нисколько не заботясь объ общей гармоніи, размѣниваясь на мелочь, разрѣшаясь въ практическія подробности, не подчиняясь ни общимъ впечатленіямъ, ни ясно выразившимся историческимъ законамъ. Говоря, что жизнь размѣнялась на мелочь, я этимъ вовсе не хочу сказать, что въ нашей общественной жизни фигурируютъ одни только мѣдные гроши. Боже меня упаси отъ такой напраслины, на нашъ <1 нрзб. – Ред.> биржевого кувырканья, тропической рачительности банковъ, акціонерныхъ компаній, «облигаціонныхъ» скàчекъ съ препятствіями. Совсѣмъ напротивъ: въ финансовомъ отношеніи мы развились почти до уровня современной намъ Европы и составляемъ предметъ <1 нрзб. – Ред.>ленiя и восхищенія для нашихъ учителей <1 нрзб. – Ред.>. Конечно, вся эта кипучая дѣятельность «проснувшейся общественной иниціативы» выражается наглядно больше въ бумажкахъ разныхъ формъ и видовъ, но, тѣмъ не менѣе, эти бумажки представляютъ собою если и не миль<вторая часть слова не отпечаталась – Ред.>, то, по крайности почтенные мильйоны, про<часть слова не отпечаталась – Ред.>тающіе, какъ говорятъ, въ карманахъ двухъ-<вторая часть слова не отпечаталась – Ред.>хъ десятковъ современныхъ солидныхъ ге<вторая часть слова не отпечаталась – Ред.>, которымъ можно приписывать какія хочешь качества но наивности невозможно въ нихъ искать. Говоря собственно о жизни, нельзя не видѣть что и эти современные герои занимаютъ собою сцену міра, какъ нѣкогда, лѣтъ тридцать-сорокъ назадъ, занимали ее, Фаусты, Манфреды, Печорины, Рудины и были предметомъ восторга и подражанія для толпы… Съ наивною мечтательностью юноши мы давно порѣшили и, вступая въ солидный возрастъ, сдѣлались дѣльными и практическими. Въ томъ же направленіи вліяло на насъ и все окружающее насъ… Точно внезапно и сразу понизился европейскій уровень, интересы съузились, страстный порывъ уступилъ мѣсто эгоистическому рефлексу, и вотъ, изъ гущи, взволнованной броженіемъ начала XIX-го столѣтія появилась вторая имперія съ ея государственными людьми, напоминавшими, съ одной стороны кондотьеровъ, съ другой просто chevaliers d'industrie — съ ея практическимъ здравымъ смысломъ, съ ея учрежденіями, спеціально придуманными для надуванія массъ, съ ея модой на быструю, лихорадочную наживу… Изъ чувства приличія и порядочности, Европа долгое время отрицательно относилась ко второй имперіи, но, мало-по-малу, очутилась подъ ея вліяніемъ: соблазнъ оказался слишкомъ великъ, и она подчинилась общему движенію… Мы, конечно, дольше другихъ оставались наивными и удивленными зрителями, но подъ конецъ и мы даже сообразили, что акціонерная компанія невпримѣръ выгоднѣе всякихъ «вопросовъ»… Съ тѣхъ поръ «вопросы» у насъ исчезли и появилась «общественная иниціатива»… въ видѣ банковъ и облигацій.

Не этому ли обстоятельству слѣдуетъ приписать упадокъ нашей современной литературы?... Въ томъ, что упадокъ, дѣйствительно, существуетъ, никто не сомнѣвается — ни публика, ни сами литераторы. Публика, правда, больше молчитъ, занятая компаніями на акціяхъ; зато нашъ братъ, литераторъ, смѣло громитъ пороки времени и жалуется на умственное пониженіе. Спросите хоть бы милаго г. А. (изъ «Русскаго Вѣстника»), чтò онъ думаетъ о состояніи современной литературы? Онъ непремѣнно войдетъ въ паѳосъ, вознегодуетъ и начнетъ ругаться… Литература, скажетъ онъ, современная литература? Да она, съ позволенія сказать, ничего не стòитъ! Идеаловъ нѣтъ, узды нѣтъ, нигилизмъ процвѣтаетъ! Но, положимъ, г. А. человѣкъ возмутившійся и спокойно разсуждать не въ состояніи; къ тому же, онъ преслѣдуетъ свои спеціальныя цѣли, петербургская печать для него — bete noire, онъ хотѣлъ бы, чтобы вся русская литература сосредоточивалась въ г. Катковѣ, да въ князѣ Мещерскомъ. Онъ, вслѣдствіе этого, не можетъ не возмущаться петербургскою «ложью». Но дѣло въ томъ, что не онъ одинъ только жалуется на упадокъ литературы. Всѣ òрганы нашей печати, помимо направленія, выражаютъ, въ сущности, ту же мысль, объясняя ее, конечно, различными причинами, и если всѣ сходятся съ г. А. насчотъ упадка современной литературы, то едва ли кто-нибудь другой рѣшится объяснять ее такими курьёзными причинами, какъ онъ.

Нѣтъ, въ этомъ отношеніи, г. А. неподражаемъ и представляетъ собою явленіе совершенно своеобразное, вслѣдствіе чего я и оставлю его съ его «взглядами», благо они ему такъ понравились, что онъ повторяетъ ихъ чуть ли не въ сотый разъ. Вопросъ самъ собою интересенъ и помимо г. А. Интересенъ онъ во многихъ отношеніяхъ и находится, смѣю думать, въ болѣе тѣсной связи съ жизнью, чѣмъ, напримѣръ, многія компаніи на акціяхъ. Читателю такого рода афоризмъ можетъ показаться парадоксомъ; но это не парадоксъ. Въ самомъ дѣлѣ, чтò такое компанія на акціяхъ? Явленіе, можетъ быть, и милое, но, во всякомъ случаѣ, скоропроходящее, такъ сказать, эфемерное; явленіе это, конечно, можетъ вліять въ ту или другую сторону на карманы акціонеровъ, но, какъ извѣстно, акціонеръ — существо самое податливое, самое невинное, съ которымъ легко можно продѣлывать всякаго рода операціи и, къ тому же, извести его невозможно — онъ всегда существуетъ, если даже и не существуетъ компанія.

Вопросъ же о печати представляется нѣсколько въ иномъ свѣтѣ. Какіе бы порядки вы ни вздумали заводить, безъ литературы обойтись трудновато. Изводить ее не приходится, она всегда будетъ, пока будетъ общественная жизнь, даже въ томъ случаѣ, еслибъ эта жизнь выражалась въ однѣхъ только акціонерныхъ компаніяхъ. Къ тому же, литература проявляется нестолько активно, сколько пасивно — въ этомъ отношеніи она составляетъ полное противорѣчіе съ компаніями и «общественною иниціативой». Литература представляетъ не самобытную силу, а является результатомъ общественной жизни. Она не вліяетъ на жизнь, а только выражаетъ ее, обобщая практическіе вопросы и подводя имъ итоги. Ясно, что упадокъ литературы не причинное явленіе, а слѣдствіе всей совокупности жизненныхъ условій, и, если печально состояніе нашей литературы, то литераторовъ въ этомъ обвинять нѐчего, такъ какъ въ этомъ виноваты не литераторы и не печать, а наша общественная жизнь. Должно быть, хороша она, par le temps qui court, если въ состояніи создавать литературу только гг. Катковыхъ, А. и «Гражданина».

Но этой простой, очевидной истины не хочетъ понять даже пишущая братія, не говоря уже о читающей. Публика, негодуя на какое-нибудь прискорбное явленіе, хочетъ, во чтò бы то ни стало, отъискать виновниковъ, не замѣчая, что виновникомъ чаще всего является она сама, или тѣ условія, въ которыхъ ей приходится жить. И вотъ, публика обвиняетъ литературу, потому что литература всегда на виду, въ ней дѣятельность открыта, она, такъ сказать, мозолитъ глаза всякому; но обвинители забываютъ, что литература выражаетъ во всеуслышаніе только то, чтò публика дѣлаетъ… Представьте себѣ человѣка, который сдѣлалъ какую-нибудь пакость и скрываетъ ее подъ маской приличія. Является другой и разсказываетъ эту пакость безъ всякихъ прикрасъ, можетъ быть, даже наивно, съ восторгомъ. Думаете ли вы, что человѣкъ, сдѣлавшій пакость, поблагодаритъ того, который ее разсказываетъ? Такъ и публика не можетъ простить литературѣ того, чтò печать обнаруживаетъ… Въ подтвержденіе этого, можно привести даже конкретные примѣры изъ жизни и дѣятельности газетныхъ кореспондентовъ. Извѣстно, что жизнь кореспондента самая каторжная и подвержена всякимъ опасностямъ. А за чтò? За то, чтò кореспондентъ разсказываетъ только то, чтò дѣлается, чтò ему извѣстно. Но уморительнѣе всего то, что въ данномъ случаѣ литература является козломъ искупленія и на нее сыплятся всѣ удары. На бѣднаго Макара, говорятъ, всѣ шишки валятся — этимъ Макаромъ, по нынѣшнимъ временамъ, является наша литература. Ее обвиняютъ въ упадкѣ, въ бездарности, въ ограниченности. Не спорю, все это обнаруживаетъ современная литература въ изобиліи; но дѣло въ томъ, что не она въ этомъ виновата. Если литература бездарна, ограничена, то только потому, что всѣ мы, съ позволенія сказать, бездарны и ограничены…

Чтò до меня, я не могу присоединить своего голоса къ голосамъ, сѣтующимъ на упадокъ русской литературы, вопервыхъ, потому, что они — голосъ вопіющаго въ пустынѣ, а вовторыхъ, потому, что литература тутъ ни при чомъ. Еслибъ я сталъ говорить объ упадкѣ русской литературы, то запѣлъ бы другую пѣсню, которая, вѣроятно, не всѣмъ одинаково понравилась бы. Упадокъ нашей литературы и разсматривалъ бы не какъ причину, а какъ слѣдствіе, и причину постарался бы обнаружить тамъ, гдѣ она дѣйствительно кроется, т. е. въ нашей некрасивой общественной жизни, во всей сложности, во всемъ ея безобразіи. При этомъ, можетъ быть, и упадокъ нашей литературы объяснился бы весьма просто и нѣсколько иначе.

Вотъ почему, между прочимъ, я никакъ не могу сойтись во взглядахъ съ г. А. Онъ, безспорно, человѣкъ остроумный и оригинальный, даже слишкомъ оригинальный, по моему мнѣнію. Но я не могу не видѣть, что онъ посвятилъ себя неблагодарному дѣлу громить современную литературу. Глубокомысліе его по этому поводу, по истинѣ, поразительно и дѣлало бы честь — я въ этомъ увѣренъ — даже какому-нибудь Боклю или Дарвину. Онъ, напримѣръ, не видитъ никакихъ общественныхъ идеаловъ въ нашей литературѣ, но отсутствіе этихъ идеаловъ сваливаетъ на какой-то придуманный имъ литературный нигилизмъ, который, будто бы, занимается лишь какою-то огульной бранью. Но почему? спрашиваете вы его. — Почему? отвѣчаетъ онъ: — почему? Потому что нѣтъ общественныхъ идеаловъ! Разсуждайте, послѣ этого, съ нимъ!

Съ такимъ именно глубокомысліемъ г. А. и разсматриваетъ на этотъ разъ народность въ литературѣ, понимая народъ въ смыслѣ черни, простонародія, и не подозрѣвая, что ни въ одной изъ европейскихъ литературъ нѣтъ даже слова для передачи того понятія, которое онъ выражаетъ словомъ народность. Понѣмецки существуетъ слово Volk, пофранцузски peuple; но какъ въ одномъ языкѣ, такъ и въ другомъ это слово означаетъ народъ въ самомъ широкомъ значеніи, т. е. совокупность всѣхъ классовъ и сословій. Пофранцузски, правда, существуетъ слово populace, отвѣчающее слову чернь, но никому и въ голову не придетъ передать пофранцузски мысль г. А. — la littérature de populace. Г. А. ухитрился додуматься до такого понятія, которое невозможно передать ни на одномъ европейскомъ языкѣ. Понѣмецки, пофранцузски, поанглійски можно сказать: національная литература, но народной (въ смыслѣ черни) литературы у этихъ народовъ нѣтъ. И это понятно. Европа, несмотря на свою отсталость и очевидную гниль, давнымъ-давно порѣшила съ вопросами сословными, съ интересами классовъ, и поэтому, у европейскихъ народовъ не можетъ быть и рѣчи о литературѣ сословной — у нихъ можетъ быть только или литература національная, или просто литература безъ всякаго прилагательнаго. У насъ, народная литература имѣла нѣкоторый смыслъ въ сороковыхъ и пятидесятыхъ годахъ, вслѣдствіе разрозненности и даже враждебности сословій. Наши талантливые бельлетристы сороковыхъ годовъ, замѣчая фальшь образованныхъ сословій, видя въ нихъ одни лишь отрицательныя достоинства, обращались къ народу, или, лучше, къ черни, отъискивая тамъ идеалы, которыхъ ненаходили въ другихъ слояхъ и которые сами были идеалами нерусской жизни, а взятыми извнѣ, вмѣстѣ съ нѣмецкою философіей и броженіемъ западноевропейскихъ идей. Безспорно, литература сороковыхъ годовъ была плодотворна и принесла намъ значительное развитіе, но вовсе не идеей народности, а тѣми общечеловѣческими принципами, которые подъ этою формой проникли въ умственную жизнь Россіи. Эта литература — теперь ясно всякому — находилась на фальшивой дорогѣ, противопоставляя безъ всякой исторической причины народъ образованному сословію. Выводъ этотъ подтверждается даже самимъ г. А.:

«Относясь отрицательно къ болѣзненнымъ явленіямъ нашей жизни, указывая на потребность возстановить утраченную связь съ народомъ, писатели наши, естественно, должны были находить въ народѣ тѣ живыя силы, которыхъ они тщетно искали въ душевномъ расладѣ, въ раздвоенности, въ безволіи героевъ образованной сферы. Дѣятельно проводя въ литературу идею освобожденія (какого?), они, естественно, должны были вѣровать въ состоятельность народа, свидѣтельствовать передъ обществомъ, что этотъ народъ достоинъ свободы. Отсюда эта вѣра въ народныя силы, въ народный здравый смыслъ, которою запечатлѣна вообще наша литература сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ…»

Оставляя въ сторонѣ противорѣчія, встрѣчающіяся въ этихъ словахъ г. А., мы только скажемъ, что изъ нихъ же очевидно, что литература сороковыхъ годовъ, помимо всѣхъ ея достоинствъ, была литературой, по преимуществу, тенденціозной, которая такъ не нравится вообще г-ну А. Эта тенденція, крайняя и даже узкая, оправдывается вполнѣ строемъ тогдашней общественной жизни, но вмѣстѣ съ этою тенденціей была неизбѣжна нѣкоторая фальшь, нѣкоторое туманное, идеалистическое, метафизическое отношеніе къ художественной задачѣ, вслѣдствіе чего явилась та подкраска, та слащавость, на которыя указываетъ даже г. А. 

Новая литература, при перемѣнѣ историческихъ, бытовыхъ и общественныхъ отношеній, понятно, должна была стать на новую точку зрѣнія, и дѣйствительно стала. Идеализмъ и метафизика оказались ненужными въ примѣненіи къ народной литературѣ. Замѣтивъ въ разрозненности сословій только побочную, второстепенную причину, литература эта отнеслась реальнѣе къ своей задачѣ, и идеализація народа, во чтò бы то ни стало, оказалась лишнею. Отсюда и явилось то обстоятельство, что новая литература является литературою по преимуществу реальною, не тенденціозною, по крайней мѣрѣ, въ томъ смыслѣ, въ какомъ была тенденціозна литература сороковыхъ годовъ.

Все это весьма просто и даже элементарно; но г. А. разсуждаетъ какъ разъ наоборотъ. Для него новая литература — тенденціозна, а писатели сороковыхъ годовъ — народные писатели. Я лично не имѣю ничего противъ тенденціозности въ литературѣ, нахожу даже, что тенденціозность — вещь прекрасная, когда она сходится съ моими взглядами; но, воля ваша, я не настолько тенденціозенъ, чтобъ видѣть тенденціозность тамъ, гдѣ ея нѣтъ. Въ этомъ отношеніи, г. А. имѣетъ пальму первенства: онъ до такой степени тенденціозенъ, что видитъ вещи, которыхъ нѣтъ и быть не можетъ, и разсказываетъ о нихъ съ апломбомъ, по истинѣ, достойнымъ всякаго уваженія. Но тутъ я, ни въ какомъ случаѣ, не могу заподозрить искренности г. А., такъ какъ хорошо знаю, что онъ — сама искренность. Но, въ то же время, онъ человѣкъ легковѣрный и, къ тому же, достойный ученикъ г. Каткова. Г. Катковъ сказалъ ему, что новая литература тенденціозна и заражена нигилизмомъ — ну, онъ и повѣрилъ. Блаженъ, кто вѣруетъ…

Вообще, «Русскій Вѣстникъ» — журналъ необыкновенный. Въ сентябрьской его книжкѣ, г. А. авторитетно бесѣдуетъ о народности въ литературѣ, указывая на настоящую и фальшивую народности, а бельлетристы «Русскаго Вѣстника» немедленно осуществляютъ эстетическіе взгляды своего критика и пишутъ народно-историческіе романы, которые тутъ же и помѣщаются, такъ что въ «Русскомъ Вѣстникѣ» вы встрѣчаете разомъ и теорію и практику. На этотъ разъ, въ видѣ практики является романъ графа Сальяса «Бѣгуны», романъ народно-историческій, очевидно написанный по идеямъ г. А. Вы, можетъ быть, не вѣрите, что графъ Сальясъ — хорошій знатокъ русской народной жизни? Вѣрьте, потому что такъ рѣшилъ г. Катковъ. И я долженъ прибавить, г. Катковъ правъ… по своему. Романъ «Бѣгуны» представляетъ образчикъ литературы, до сихъ поръ неизвѣстной въ мірѣ, и надо полагать, составитъ эпоху въ нашемъ умственномъ движеніи. Это, видите ли, въ одно и то же время и историческій романъ, и романъ народный: историческій потому, что въ немъ разсказывается пугачовщина и, сверхъ того, какая-то запутанная политическая интрига противъ императрицы Екатерины — интрига, въ которой замѣшаны и русскіе аристократы, и польскіе конфедераты, и нѣмцы, и французы, и татары и, еще кто-то; народный же потому… потому что на сценѣ являются Пугачовъ, какіе-то уральскіе разбойники, какіе-то Яшки, Сашки, вообще народъ. Штиль вполнѣ отвѣчаетъ содержанію: тамъ, гдѣ выступаетъ на сцену народъ, разсказъ ведется на народномъ языкѣ, который поражаетъ своею оригинальностью и свѣжестью, но который весьма мало похожъ на языкъ русскаго мужика. Тамъ же, гдѣ дѣло касается образованныхъ классовъ или исторіи, является штиль «Русскаго Вѣстника»; есть даже цѣлые разговоры на польскомъ, французскомъ и нѣмецкомъ языкахъ. Словомъ, разнообразіе поразительное. Самая фабула также достойна всякаго вниманія. Это, должно быть, новая форма русскаго народно-историческаго романа. Читали ли вы когда-нибудь романы Понсона-дю-Террайля или Александра Дюмà? Если читали, то «Бѣгуновъ» можете не читать, потому что этотъ русскій народно-историческій романъ составляетъ подражаніе самымъ бездарнымъ французскимъ романамъ. Тутъ вы найдете и изверговъ, и заговоры, и политическія интриги, и тайныя, коварныя сношенія измѣнниковъ-аристократовъ съ барскою конфедераціей; тутъ и идеальная красавица — изъ народа, въ которую влюбляются всѣ; тутъ, наконецъ, и убійства, и смерть, и кинжалы, словомъ все, за исключеніемъ здравого смысла. Вообще, за послѣднее время въ «Русскомъ Вѣстникѣ» я замѣчаю коренную перемѣну. Г. Катковъ задумалъ реформу русской литературы и дѣятельно принялся осуществлять ее. Онъ создаетъ и новое направленіе, и новые идеалы, и новыя формы. Онъ создаетъ все вполнѣ до языка; но это новшество недостаточно еще ясно и, поэтому, здѣсь я о немъ распространяться не буду. Обзоръ его я оставляю до болѣе удобнаго времени, когда реформа приметъ осязательные размѣры и разъяснится въ достаточной степени.

Пока же могу сказать только: «Русскій Вѣстникъ» — оригиналенъ, необыкновенно оригиналенъ, хотя въ значителньой степени уступаетъ въ своеобразности другому литературному реформатору — «Гражданину». «Гражданинъ» тоже поетъ іереміады насчотъ упадка русской литературы и тоже силится поднять ее до уровня умственной «иниціативы» князя Мещерскаго. Съ этою цѣлью онъ печатаетъ какія-то дикія драмы, въ которыхъ дѣйствуютъ нигилисты и тоже народъ, обличающій нигилистовъ въ невѣжествѣ, да разсказы, напримѣръ «разсказъ застрѣлившагося гимназиста», въ которомъ, если не ошибаюсь, доказывается, что латинскій языкъ — единственное средство, могущее спасти гимназистовъ отъ самоубійства… Вообще, «Гражданинъ» тоже помѣшанъ на народности, тоже негодуетъ на петербургскую печать, но видитъ главный корень зла не въ отсутствіи общественныхъ идеаловъ, а въ отсутствіи консервативно-русскихъ помѣщиковъ. Впрочемъ, оба взгляда довольно близки, какъ кажется, и различіе выражается, главнымъ образомъ, въ подробностяхъ и мелочахъ. Зато «Гражданинъ» приступаетъ къ реформѣ совершенно иначе. «Русскій Вѣстникъ» ради реформы печатаетъ передѣлки романовъ Понсон-дю-Террайля, а реформа «Гражданина» выражается, попреимуществу, въ остроуміи à la Фигаро, въ неподдѣльно-народныхъ выраженіяхъ, въ завѣдомой лжи и въ необыкновенно глубокой политикѣ.

Для остроумія «Гражданинъ» пріобрелъ даже спеціальнаго сотрудника, который въ каждомъ нумерѣ помѣщаетъ нѣчто въ родѣ фёльетона, подъ заглавіемъ «Послѣдняя страничка». Это остроуміе напоминаетъ остроуміе французскаго «Фигаро» сороковыхъ годовъ или анекдоты русскихъ журналовъ тридцатыхъ годовъ. Вотъ образчикъ: «Къ исторіи женскаго вопроса. Надняхъ, въ одной изъ петербургскихъ гостиныхъ, одинъ ораторъ по женскому вопросу, въ паѳосѣ вдохновенія, высказалъ, между прочимъ, слѣдующую глубокую истину: о, женскій полъ, какой же другой полъ можетъ тебя замѣнить!..» А вотъ и другой образчикъ: «Изъ міра нашей статистики: священникъ доноситъ своему епархіальному начальству на вопросъ: «въ какихъ отношеніяхъ находится въ вашемъ приходѣ мужское населеніе къ женскому?». Къ глубокому моему огорченію и всеобщему соблазну, въ предосудительныхъ». Не правда ли, остроумно? Подражая «Гражданину», я могу только воскликнуть: «о, «Гражданинъ!» какой же другой «Гражданинъ» можетъ тебя замѣнить?».

Относительно неподдѣльно — народныхъ выраженій «Гражданинъ» не стѣсняется. Читатели, вѣроятно, помнятъ, что въ этомъ журналѣ-газетѣ былъ разсказъ о томъ, какъ шесть человѣкъ рабочихъ вели между собою цѣлый разговоръ, состоящій исключительно изъ выраженій, неупотребляемыхъ въ печати. Оказывается, что этотъ разсказъ не случайность, а система и, такъ сказать, реформа языка. Такъ, въ послѣднемъ нумерѣ, въ статьѣ о политикѣ, попадаются выраженія: натертый, безстыдный пройдоха и проч. Въ статьѣ одной дамы («Ты и вы»), я наткнулся на такую фразу: «полѣзъ-было опосля того драться, да съ водки-то его стошнило, и начало его рвать…»

Съ другой стороны, правдивость «Гражданина» также достойна вниманія. Онъ вретъ постоянно, но какъ то безсознательно, глупо, нелѣпо. Если на Руси есть такіе читатели, которые видятъ одного только «Гражданина», то я могу ихъ поздравить… Такъ, напримѣръ, въ послѣднемъ нумерѣ (вышелъ 8-го октября) говорится: «Памятникъ Великой Екатерины почти готовъ. Его открытіе должно было состояться 24-го ноября сего года; но оно отложено до будущей весны», между тѣмъ, какъ наканунѣ, 7-го октября, въ «Правительственномъ Вѣстникѣ» было сообщено, что Государь повелѣлъ: «сдѣлать всѣ надлежащія распоряженія, дабы сооружаемый въ Санктпетербургѣ памятникъ императрицѣ Екатеринѣ II-й былъ открытъ къ 24-му ноября нынѣшняго года»… Этого распоряженія «Гражданинъ» не могъ не знать, но онъ сболтнулъ, такъ себѣ, съ дуру. Но вотъ еще примѣръ правдивости «Гражданина». Въ этомъ же нумерѣ мы читаемъ: «На сихъ дняхъ, какъ мы слышали, было также важное засѣданіе членовъ славянскаго комитета по вопросу о назначеніи въ нашу церковь въ Прагѣ священника». Могу васъ увѣрить, милѣйшій «Гражданинъ», что ничего подобнаго вы не слышали и не могли слышать. Первое засѣданіе славянскаго комитета было въ воскресеніе, 8-го октября, т. е. тогда, когда нумеръ «Гражданина» уже готовился къ выходу; да сверхъ того, въ этомъ засѣданіи не было и рѣчи о назначеніи священника въ Прагу… Тутъ же кстати, извѣстное въ рукописи стихотвореніе покойнаго К. С. Аксакова «Петербургъ» приписано, Богъ знаетъ отчего, Хомякову, и т. д. Не будьте такъ наивны; могу васъ увѣрить, что это нехорошо.

Вы видите, что «Гражданинъ» наивный враль, но онъ, въ то же время, враль неумный, какъ это доказывается слѣдующимъ примѣромъ. По поводу извѣстнаго убійства въ гостиницѣ Бель-Вю, «Гражданинъ» накидывается на петербургскую печать за то, что «нѣсколько часовъ послѣ событія, уже всѣ газеты и во главѣ, разумѣется, «Голосъ» сообщали объ этой драмѣ со всевозможными подробностями, слухами и сплетнями, называя жертвы драмы полными именами… Что поступила такъ безтактно такая  газетка, какъ «Новости», мы не удивляемся, но признаемся, тому, что «Голосъ» позволилъ себѣ сдѣлать то же, чтὸ и «Новости», мы удивились, ибо, какъ бы то ни было, но все же «Голосъ» — не «Новости»…

Я посовѣтовалъ бы «Гражданину» лучше удивиться собственному своему безстыдству. Мы знаемъ, что этотъ жалкій журналецъ не любитъ «Голоса» и, «Голосъ», конечно, нисколько о томъ не горюетъ; но изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобъ «Гражданинъ» имѣлъ право такъ нагло врать. Читающимъ ежедневныя изданія извѣстно, что изъ всѣхъ газетъ, на другой день послѣ катастрофы, одинъ только «Голосъ», по чувству приличія, не напечаталъ имени жертвы, а замѣнилъ его буквой С., между тѣмъ, какъ на другой же день послѣ происшествія почти всѣ газеты (въ томъ числѣ и «Санктпетербургскія Вѣдомости») огласили это имя, по моему мнѣнію, самымъ безтактнымъ образомъ. Потомъ, когда несчастное событіе подтвердилось и когда всѣ газеты, вмѣстѣ съ «Санктпетербургскими Вѣдомостями», распространялись о немъ, одинъ только «Голосъ» удержался отъ всякихъ неумѣстныхъ коментаріевъ и до сихъ поръ не произносилъ ни одного слова о несчастной жертвѣ кроваваго событія. Въ этомъ легко можетъ убѣдиться всякій… Итакъ, прежде чѣмъ болтать нелѣпый, вредный вздоръ, вамъ бы слѣдовало, милый «Гражданинъ», заглянуть въ «Голосъ». Вы до такой степени наивны, до такой степни неумѣлы, что и соврать-то ловко не умѣете — васъ сейчасъ же и обличатъ.

Политика «Гражданина» — того же сорта. Такъ, графа Шамбора онъ называетъ графомъ Шамборскимъ, вслѣдствіе соображеній, которыхъ я, признаться, сообразить не могу. Но самая логика статьи о политикѣ Франціи превышаетъ, если возможно, эту тематическую остроту. Видали ли вы какихъ-нибудь политиковъ-кофейни? Они удивительный народъ и за глубокомысліемъ въ карманъ не лезутъ: «Бисмаркъ?» говорятъ они. И Бисмаркъ скажу вамъ, ловокъ: онъ теперича заварилъ такую кашу, которую не скоро-то расхлебаешь. Такъ разсуждаетъ и «Гражданинъ» По его мнѣнію, католицизмъ, вы думаете, плохъ? Какъ бы ни такъ! «Ему теперича, конечно, <2 нрзб. – Ред.> но онъ собирается идти въ народъ, Римъ съумѣетъ обратиться къ народу… Папа съумѣетъ выйти к народу пѣшъ и босъ, нищъ и нагъ съ арміей двадцати тысячъ бойцовъ-іезуитовъ, искусившихся въ уловленіи душъ человѣческихъ. А чтὸ стὸитъ увѣрить земный и нищiй народъ, что комунизмъ есть то же самое христіантство. Разумѣется, ничего не стὸитъ. Но лукавите вы? Какъ бы не такъ. Римъ теперь еще не обращается къ народу, потому что затѣялъ <1 нрзб. – Ред.> съ королями. Онъ теперь поддерживаетъ католиковъ въ Германіи и графа Шамборскаго во Франціи… Но, всетаки, нѣтъ, шутишь — графъ Шамборскій Франціи не спасетъ. Новый духъ придетъ, новое общество несомнѣнно восторжествуетъ, какъ единственное несущее новую, положительную идею, какъ единственный предназначенный всей Европой исходъ. Въ этомъ не можетъ быть никакого сомнѣнія. Міръ, видите ли, спасется послѣ посѣщенiя злымъ духомъ… А злой духъ близко: наши дѣти, можетъ быть, узрятъ его…

Выводъ всѣхъ этихъ соображеній <2 нрзб. – Ред.> злого духа и графа Шамборскаго — тотъ, что если графъ Шамборскій воцарится, то воцарится только на два дня. Законная монархія во Франціи невозможна. Легитимизмъ нетолько невозможенъ, но и ненуженъ совсѣмъ для Франціи, никогда ненуженъ, ни теперь, ни въ будущемъ, потому что менѣе всѣхъ имѣетъ средствъ спасти ее. Но… и республика тоже невозможна, хотя «монархія или республика; во Франціи «другое правительство невозможно»… Значитъ ни монархіи, ни республики! Если мы поняли  <1 нрзб. – Ред.> мысль «Гражданина», то во Франціи не будетъ никакого правительства – будетъ одинъ только злой духъ… Я всегда буду читать политику въ «Гражданинѣ»; теперь, вообще, политика <1 нрзб. – Ред.> сухая, неинтересная, но, воплощаясъ въ «Гражданинѣ», она пріобрѣтаетъ забавную <1 нрзб. – Ред.>.

W.