Журналистика. Новѣйшее произведеніе философскаго песимизма въ Германіи», Г. Е. Струве. «Сравнительное изученіе народнаго быта и поэзіи», Ѳ. И. Буслаева. «Марина изъ Алаго Рога, современная быль», г. Маркевича. «Тёмный и Шемяка», трагедія въ пяти дѣйствіяхъ: прологъ, г. Аверкіева. Записки графа Ѳ. П. Толстого, товарища президента академіи художествъ. Князь В. Г. Мадатовъ въ 1826–1827 годахъ: бiографическій очеркъ. Воспоминанія Т. Н. Нассекъ («Русскій Вѣстникъ» № 1-й; «Русская Старина», январь и февраль) // Голосъ. 1873. № 47. 16 февраля.




ЖУРНАЛИСТИКА.

«Новѣйшее произведеніе философскаго песимизма въ Германіи», Г. Е. Струве. – «Сравнительное изученіе народнаго быта и поэзіи», Ѳ. И. Буслаева – «Марина изъ Алаго Рога, современная быль», г. Маркевича – «Тёмный и Шемяка», трагедія въ пяти дѣйствіяхъ: прологъ, г. Аверкіева. – Записки графа Ѳ. П. Толстого, товарища президента академіи художествъ. – Князь В. Г. Мадатовъ въ 1826–1827 годахъ: бiографическій очеркъ. – Воспоминанія Т. Н. Нассекъ («Русскій Вѣстникъ» № 1-й; «Русская Старина», январь и февраль).

Песимистскій взглядъ на міръ такъ же древенъ, какъ само человѣчество и его страданія. Слѣды отчаяннаго песимизма сохранились въ древнѣйшихъ вѣрованіяхъ всѣхъ народовъ. Съ выходомъ изъ примитивнаго состоянія и съ развитіемъ человѣчества до способности философствованія, первые представители философствующей мысли уже провозглашаютъ суету суетъ всего существующаго. Еще премудрый царь іудейскій исповѣдовалъ мысль, что хорошо умереть, но не родиться еще лучше. Буддизмъ выработалъ убѣжденіе, возведенное на степень вѣры, что блаженнѣйшее изъ состояній есть нирвана, то-есть, остутствіе всякаго состоянія и возвращеніе къ полному небытію. Неудовлетворенность теченіемъ дѣлъ въ этомъ мірѣ и безцѣльность самого міра выражалась горчайшими жалобами у всѣхъ поэтовъ и мыслителей всѣхъ временъ и народовъ. Байронъ, на всѣ высказанные ему упреки въ крайнемъ песимизмѣ, отвѣчалъ, что не понимаетъ самаго упрека; такъ, онъ, по его мнѣнію, не говорилъ ничего такого, чего прежде его не исповѣдывали бы Платонъ, Соломонъ, Данте, Сервантесъ, Маккіавелли, Свифтъ, Ла-Рошфуко, которые, будто бы, очень хорошо знали, что «этотъ міръ не стоитъ гнилой картофелины». Въ ближайшее къ намъ время особенно замѣчательнымъ песимистомъ явился представитель нѣмецкой идеалистической философіи, извѣстный Артуръ Шопенгауэръ, для котораго было ясно, что полиція, господствующая во вселенной и наблюдающая за теченіемъ солнцъ и планетъ, нисколько не лучше той, которая допускаетъ всякіе безпорядки во Франкфуртѣ-на-Майнѣ. Но всѣ вопли песимистовъ предъидущаго времени должны показаться не болѣе, какъ лицемѣрными причитаніями наёмныхъ плакальщицъ передъ песимизмомъ того, которому суждено было народиться и сочинить философское ученіе собственно въ наши дни. Этотъ песимистъ, — Эдвардъ фон-Гартманъ, самоновѣйшій представитель философіи телмудо-идеалистическаго толка, съ ученіемъ котораго знакомитъ насъ г. Струве въ своей прекрасной и высокоталантливой статьѣ, помѣщонной въ январской книжкѣ «Русскаго Вѣстника».

Превосходя всѣхъ своихъ собратій по міровоззрѣнію мрачностью своего песимизма, Э. Гартманъ отличается отъ нихъ еще тѣмъ, что, осуждая вселенную за все существующее въ ней зло, онъ не довольствуется тѣмъ, что произноситъ этотъ приговоръ, но признаетъ за человѣчествомъ возможность привести его въ исполненіе. Онъ предлагаетъ уничтожить вселенную, возвратить ее въ то ничто, изъ котораго она произошла, и указываетъ самый способъ, какъ это сдѣлать!

Но для этого нужно прежде узнать, кàкъ, по самоновѣйшему откровенію Эдварда фон-Гартмана, сдѣлалась сама вселенная. Вначалѣ, или, вѣрнѣе, прежде самаго начала, въ то время, когда не было самаго времени — поучаетъ фон-Гартманъ — существовало одно только ничто, и именно существовало ничто, а не то, что ничто не существовало, или ничего не было. Имя этому ничто, сообразуясь съ его природой — ничто имѣло природу — можетъ быть дано «Безсознательное». Ничто состояло изъ двухъ ипостасей: одна представляла мужское начало и была не что иное, какъ воля — der Wille; другая выражала женское начало, называемое у Гартмана представленіемъ или разумомъ — die Vorstellung. Къ несчастью, грамматическіе роды этихъ существительныхъ въ русскомъ языкѣ портятъ романъ мірозданія на самой первой главѣ и, по справедливому замѣчанію г. Струве, дѣлаютъ скандалъ всей системѣ. Но, въ виду того скандала, что съ нѣкоторыхъ каѳедръ нѣкоторыхъ даже русскихъ университетовъ Эдвардъ фон-Гартманъ провозглашонъ «великимъ» и «энциклопедическимъ», и студентамъ обѣщано, что ихъ будутъ душить на Гартманѣ еще пространнѣе, чѣмъ душили на Гегелѣ, небольшой скандалъ, устроенный нѣмецкой философской системѣ русскою грамматикой, не долженъ приводить насъ въ особое смущеніе… Итакъ, ничто было двуипостасное. При этомъ мужчина-воля была глупа, слѣпа, безсильна, но вмѣстѣ и всемогуща; состояніе ея очень хорошо опредѣляется словами самого Гартмана, что она была «хотящею хотѣть», но «немогущею хотѣть». Женщина-разумъ, какъ атрибутъ «Безсознательнаго», хотя и былъ безсознателенъ, но глупъ и слѣпъ не былъ, а, по своему женскому характеру, былъ только абсолютно пасивенъ, абсолютно мертвъ и бездѣятеленъ, неспособенъ ни къ какому проявленію безъ активнаго начала мужчины-воли. Это было истинное «ничто». Чтобъ выйти изъ этого глупаго состоянія, грубый мужчина-воля, какимъ-то недовольно понятнымъ способомъ, посредствомъ умычки или насилія, ухитрился вступить въ законный или незаконный бракъ съ слабою женщиной-разумомъ. Отсюда начался скучный романъ или печальная драма мірозданія. Глупая и слѣпая воля, какъ истинный самодуръ, начала творить, безъ цѣли и безъ толку, не разбирая — чтò, не зная, для чего. Но хитрая женщина-разумъ, хотя и безсознательный разумъ, но «потому самому» необходимо логичный и абсолютно непогрѣшимый, очень скоро поняла или понялъ, что такъ дѣло продолжаться не можетъ, и поставилъ или поставила себѣ задачей направлять творчество слѣпой и глупой воли, такъ чтобъ оно клонилось къ возвращенію всего существующаго въ первобытное состояніе. Задача не легкая, но давно уже сказано: ce que femme veut, Dieu le veut. Для достиженія своей цѣли, коварная женщина-разумъ рѣшилась заставить волю, въ числѣ другихъ продуктовъ творчества, выработать сознаніе, которое и должно послужить орудіемъ для уничтоженія глупой, безцѣльной и исполненной всякаго зла вселенной. Сказано — сдѣлано, и сознаніе выработано въ лицѣ человѣка.

Къ сожалѣнію, эта глава романа представляетъ снова небольшой скандалъ, отчасти роковой для всей системы, потому что, строго говоря, пока во вселенной не было сознанія, не могло быть и зла. Сознаніе-то и есть корень всякаго зла, и безъ него не было бы самого объекта, терпящаго зло, и стало быть, не было бы самаго зла. А изъ этого слѣдуетъ, что капитальнѣйшая глупость и злѣйшая часть въ мірозданіи принадлежитъ не грубому, неразумному и слѣпому мужчинѣ-волѣ, а именно, абсолютно-непогрѣшимой и необходимо-логичной, въ своей безсознательности, женщинѣ-разуму.

Но какъ бы то ни было, сознаніе создано; а создано оно для того, чтобъ сознать именно и единственно безцѣльность и зло всего существующаго и придти къ убѣжденію въ ненужности существованія. Подобное убѣжденіе, въ настоящее время, проникаетъ уже многіе избранные умы. Но необходимо, чтобъ оно было усвоено умами, если не всего человѣчества, то бòльшей половины его, въ которой бы сосредоточивалась «наибòльшая часть дѣйствующаго во вселенной духа». Обязанность распространенія этого убѣжденія лежитъ на тѣхъ, которые уже имъ проникнуты, и въ проповѣдываніи этой благой вѣры они не должны останавливаться ни передъ чѣмъ: не бояться креста и не отварачиваться отъ цикуты — словомъ, должны быть готовы на беззавѣтныя самопожертвованія. Когда проповѣдь ихъ увѣнчается надлежащимъ успѣхомъ, романъ мірозданія подвинется почти къ самой развязкѣ. Человѣчеству останется только позаботиться объ усовершенствованіи путей сообщенія, именно телеграфнаго сообщенія, такъ чтобъ сѣть телеграфовъ обнимала всю землю. По достиженіи этого, человѣчество, или бòльшая часть его, при пособіи телеграфной проволоки и съ хорошимъ хронометромъ въ рукахъ, условливается точнѣйшимъ образомъ насчотъ момента, въ который долженъ быть произнесенъ приговоръ объ уничтоженіи вселенной. Приговоръ этотъ въ сознаніи каждаго изъ вотирующихъ долженъ быть произнесенъ непремѣнно въ одинъ и тотъ же моментъ, безъ колебанія и съ возможною энергіей, и какъ только онъ будетъ произнесенъ, вселенная перестанетъ существовать, исчезнутъ нетолько всѣ мирьяды міровъ «видимыхъ же и невидимыхъ», но уничтожится самое время и останется лишь то самое «ничто» или «Безсознательное», существовавшее до начала времени, изъ котораго произошло, посредствомъ означеннаго способа, все существующее. Подчиненіе небесныхъ міровъ предполагаемому приговору можетъ возбуждать, по сознанію самого Гартмана, нѣкоторое сомнѣніе это легко устраняется. Извѣстно, поучаетъ Гартманъ, что всѣ эти мiры не чтò иное, какъ безчисленныя солнца; а чтò такое солнца? Безмѣрныя огненныя массы, пылающіе въ небесномъ пространствѣ очаги, по всей вѣроятности, никого несогрѣвающіе. А такъ какъ малѣйшая частица сознанія или духа, сосредоточеннаго, какъ надо полагать, исключительно на одной нашей планетѣ, имѣетъ неизмѣримо болѣе значенія и силы, чѣмъ всѣ возможныя и неизвѣстно для чего пылающія солнца, то совершенно ясно, что они не могутъ не уничтожиться, какъ скоро имъ будетъ приказано это сознаніемъ посредствомъ торжественнаго suffrage universel.

Есть и еще одинъ пунктъ, вызывающій на раздумье. Обращонная въ первобытное «ничто», вселенная не можетъ ли возникнуть снова, тѣмъ же самымъ порядкомъ, то-есть, посредствомъ умычки или насилія грубаго мужчины-воли надъ слабою женщиной-разумомъ? Гартманъ считаетъ это весьма вѣроятнымъ; и такъ какъ между уничтоженіемъ вселенной и возникновеніемъ ея снова не можетъ быть, за отсутствіемъ самого времени, никакого промежутка, то весьма возможно, что романъ вселенной долженъ повторяться безпрерывно, и уже повторился несчотное число разъ. Можетъ быть, оттого онъ такъ и скученъ.

Этотъ невообразимый бредъ, эта удивительная и, главное, абсолютно-произвольная выдумка, въ которой нетолько нѣтъ ничего доказаннаго, но даже подлежащаго доказательству, называется «философіей безсознательнаго»! Эта философія доставила Эдварду фон-Гартману, между философствующими людьми, славу одного изъ самыхъ могучихъ мыслителей вѣка и, какъ мы сказали, онъ объявленъ даже съ нѣкоторыхъ русскихъ университетскихъ каѳедръ «великимъ» и «энциклопедическимъ». Самъ г. Струве, относящійся къ философскому бреду Гартмана совершенно критически, разбираетъ этотъ бредъ только со стороны противорѣчій и ни разу не высказываетъ, что произвольная выдумка должна считаться галюцинаціей по одному тому, что она произвольна. А сама себѣ она можетъ быть и вѣрна и, въ логическомъ отношеніи, не заключаетъ въ себѣ никакихъ противорѣчій. Сверхъ того, г. Струве признаётъ, что нѣкоторыя существенныя положенія идеалистической философіи доказаны Гартманомъ безповоротно и окончательно. Къ числу такихъ положеній относится, между прочимъ, небытіе матеріи, то-есть, небытіе того бытія, которые осуждено Гартманомъ на уничтоженіе посредствомъ всеобщей подачи голосовъ. Истинность этого положенія, по словамъ г. Струве, была довольно прочна и прежде, но заслуга Гартмана состоитъ въ томъ, что приведенное имъ доказательство дѣлаетъ ее окончательно научною, безспорною и неопровержимою. Доказательство это излагается у г. Струве довольно подробно; но, конечно, оно оказывается такимъ же произвольнымъ, какъ и вся мірозиждительная галюцинація Гартмана. Заслуга же самого г. Струве состоитъ въ томъ, что предметы философскаго мышленія у него трактуются почти съ небывалою у насъ ясностью, толковостью и общедоступностью. Послѣ автора «Писемъ объ изученіи природы», онъ первый снимаетъ покрывало, сотканное изъ нѣмецко-философскаго жаргона, съ лица Изиды, хотя дѣлаетъ это изъ совершенно обратнаго съ названнымъ авторомъ побужденія, и, главнымъ образомъ, потому, что вѣритъ въ красоту богини, которая, по его мнѣнію, не нуждается въ илюзіяхъ таинственности.

Въ той же книжкѣ «Русскаго Вѣстника» встрѣчается продолженіе изслѣдованія г. Буслаева: «Сравнительное изученіе народнаго быта и поэзіи». Въ этомъ трудѣ, г. Буслаевъ проводитъ въ сознаніе читающей публики тотъ принципъ, окончательно усвоенный филологическою наукой, что близкое сходство и часто почти тождественность примитивныхъ вѣрованій, сказаній и идеальныхъ представленій у разныхъ народовъ должны быть объясняемы не заимствованіемъ одного народа у другого, но тѣмъ общимъ правиломъ, что одна и та же ступень цивилизаціи, одна и та же ступень умственнаго развитія даютъ мѣсто однимъ и тѣмъ же, или, по крайней мѣрѣ, сходнымъ вѣрованіямъ и поэтическимъ представленіямъ. Собственно нашу филологическую науку еще не такъ давно скандализовало объясненіе происхожденія нашихъ былинъ заимствованіемъ у татаръ, но, при нынѣшнемъ состояніи филологіи, никто не можетъ быть менѣе научно, какъ подобное объясненіе. Держась этого метода, можно доказывать, что наша княгиня Ольга, идеализированная народнымъ представленіемъ, имѣетъ своимъ первообразомъ асирійскую Семирамиду, или италійскую Танакваль, или египетскихъ Танарису и Изиду. Но фактъ подобнаго сходства, которое дѣйствительно существуетъ между всѣми этими òбразами, объясняется гораздо проще. У всѣхъ народовъ, по выходѣ ихъ изъ примитивнаго состоянія, существовалъ періодъ, особенно благопріятный для созданія «царственнаго типа» женщины. Оттого этотъ типъ и встрѣчается въ сказаніяхъ всѣхъ 




народовъ. Точно также у всѣхъ народовъ былъ другой періодъ особенно тяжкаго положенія женщины. Періодъ этотъ начинается, для каждой народности, непосредственно съ переходомъ ея отъ звѣринообразнаго состоянія и комунальнаго расположенія рода къ семейному быту. Воспоминанія объ этомъ древнѣйшемъ періодѣ порабощенія женщины, періодѣ умычки и насилія, дошли даже до нашего времени въ свадебныхъ и игрищныхъ пѣсняхъ и вообще въ пѣсенной поэзіи. Первоначальный характеръ этого рода поэзіи былъ, конечно, повсюду одинъ и тотъ же. Но съ дальнѣйшимъ ходомъ развитія, древнѣйшіе образцы этой поэзіи у однихъ народовъ совсѣмъ исчезли и замѣнились продуктами позднѣйшаго народнаго творчества, а у другихъ, какъ, напримѣръ, у великорусскаго народа, сохранились почти во всей первобытной свѣжести. Поэтому, г. Буслаевъ не можетъ довольно надивиться тому ненаучному пріему, съ которымъ г. Костомаровъ отнесся къ нашимъ народнымъ пѣснямъ въ своей статьѣ «Великорусская народная пѣсенная поэзія». Почтенный историкъ, по замѣчанію г. Буслаева, съ непонятнымъ отсутствіемъ научнаго такта и почти при полномъ незнакомствѣ даже съ нашею филологическою литературой, принялъ на себя трудъ оцѣнить характеръ нашихъ народныхъ пѣсенъ по сравненію ихъ съ малороссійскими. При этомъ сравненіи, онъ въ великорусскихъ пѣсняхъ открываетъ только цинизмъ, потасовку и свальный грѣхъ, тогда какъ въ малороссійскихъ видитъ деликатность и нѣжность сонетовъ Петрарки. Отъ характера пѣсенъ онъ дѣлаетъ заключеніе о нравахъ самихъ народностей. Но г. Костомаровъ не замѣтилъ, что подвергаетъ сравненію несоизмѣримыя величины.

«Современная быль» г. Маркевича: «Марина изъ Алаго Рога» обѣщаетъ быть невполнѣ современною. Въ ней, правда, въ видѣ илюстрацій, упоминается о событіяхъ вчерашняго дня приводятся текущія газетныя извѣстія. Но на сцену выводится нигилизмъ; а это ученіе въ томъ видѣ, какъ оно проявилось у насъ, съ его предпочтеніемъ сапоговъ Шекспиру и киногаміи брачному союзу, едва ли не принадлежитъ уже болѣе къ области археологіи, чѣмъ романа изъ современной жизни. Современная борьба съ нигилизмомъ, безъ сомнѣнія, была почтенная и, во всякомъ случаѣ, умѣстна. Но отстаивать въ настоящее время превосходство Шекспира и брачнаго союза предъ сапогами и киногаміей, по меньшей мѣрѣ, ни для кого не занимательно. Возбужденіе опять вопроса о сапогахъ и Шекспирѣ еще понятно и мыслимо въ формѣ фёльетоннаго препирательства, отъ нечего дѣлать, съ журналомъ «Дѣло»; но въ формѣ романа — это анахронизмъ; даже хуже — это вполнѣ не христіанское злопамятство, и нашимъ романистамъ пора бы сознать эту истину и перестать язычествовать. Романисты же «Русскаго Вѣстника» особенно и, можно сказать, вдвойнѣ грѣшатъ, продолжая свою погоню за нигилистами. Какіе для нихъ могутъ быть теперь нигилисты? Вѣдь, г. Достоевскій, объяснившій явленіе нигилизма тѣмъ, что нигилисты были тѣ самыя нечистыя животныя, въ которыхъ «во-время òно» повелѣно было вселиться «бѣсамъ», еще такъ недавно утопилъ ихъ, всѣхъ до послѣдняго, именно въ «Русскомъ Вѣстникѣ», обративъ его на время въ Геннисаретское Озеро. Впрочемъ, фабула «современной были» г. Маркевича, въ напечатанной ея части, еще не настолько подвинута впередъ, чтобъ ея дальнѣйшее развитіе можно было предугадать вполнѣ. Богатый графъ Закалевскій, человѣкъ сорокалѣтняго возраста, недюжиннаго ума и тонкаго образованія, пріѣзжаетъ, въ сообществѣ своего пріятеля князя Пужбольскаго, въ свое имѣніе «Алый Рогъ», въ которомъ онъ провелъ первые годы дѣтства и съ тѣхъ поръ не былъ. Пріятель графа, тоже человѣкъ высокаго образованія, страстный библіоманъ и почти учоный археологъ. Они оба холостяки, оба идеалисты, оба одинаково глубоко заинтересованы совершающимся въ Россіи движеніемъ, изнанка котораго печалитъ изъ нихъ одного и сердитъ другого. Печалитъ она графа, а сердитъ князя, который, кстати, воспитанъ заграницей, съ трудомъ говоритъ порусски, но, тѣмъ не менѣе, въ совершенствѣ знакомъ съ современною русскою литературой, со всѣми ея глубинами и высотами, отъ безшабашнаго отрицанія Писарева до такъ-называемаго «трезваго реализма» Рѣшетникова. Съ первой же минуты пріѣзда пріятели встрѣчаются съ пріемною или, точнѣе, съ натуральною дочерью графскаго управляющаго, рожденною отъ крѣпостной, отнятой у мужа. Эта-то интересная дѣвица и есть героиня романа «Марина изъ Алаго Рога». Воспитанная въ мѣстномъ губернскомъ пансіонѣ и, «стало быть, тоже изъ образованныхъ», Марина получила окончательный лоскъ подъ руководствомъ сосланнаго подъ надзоръ полиціи «лохматаго нигилиста», происходящаго, конечно, изъ колѣна левіина. Какъ переполненный сосудъ нигилизма, она постаралась озадачить «ненавистныхъ» аристократовъ развязностью своихъ манеръ и рѣшительностью своихъ «убѣжденій» при первой же встрѣчѣ. Къ ея изумленію, аристократы не были ни озадачены, ни скандализованы; напротивъ, по всѣмъ тэмамъ возбужденныхъ разговоровъ они оказались стоящими на такой умственной высотѣ, съ которой и ея развязность, и ея такъ-называемыя «убѣжденія» могли быть созерцаемы только съ чувствомъ непритворной жалости. Волей-неволей, она начинаетъ чувствовать даже сама нѣкоторую неурядицу въ своемъ умственномъ строѣ. Къ довершенію всего, по ея соціальному катехизису, аристократизмъ и народолюбіе считались понятіями несовмѣстимыми; а между тѣмъ, она узнаётъ, что графъ за тѣмъ лишь и пріѣхалъ въ имѣніе, чтобъ продать лѣсъ за триста тысячъ и на вырученная деньги устроить учительскую семинарію. На этомъ прерывается напечатанная часть разсказа. Чтò изъ этого выйдетъ — увидимъ; а теперь пока замѣтимъ, что манера оживлять романъ подробностями изъ дѣйствительной жизни, вчера только вычитанными въ газетныхъ кореспонденціяхъ или стенографическихъ отчотахъ судебныхъ засѣданій, не можетъ считаться достойною подражанія, хотя бы потому, что это своего рода плагіатъ.

Прологъ къ пятиактной трагедіи «Тёмный и Шемяка», г. Аверкіева, по своему содержанію, заключаетъ въ себѣ цѣлую драму — ослѣпленіе Василья Косого Василіемъ Тёмнымъ, а по формѣ состоитъ, конечно, изъ разговоровъ, написанныхъ стихами въ перемежку съ прозой, или наоборотъ. Языкъ прозы, по обыкновенію, представляетъ смѣсь «Юрія Милославскаго» съ «Домостроемъ», а стихи, кромѣ искаженія языка, напоминаютъ также, по обыкновенію, о васальной зависимости всѣхъ посредственныхъ драматурговъ отъ ихъ великаго сюзерена — Шекспира. Для примѣра, укажемъ на слѣдующіе стихи, въ которыхъ выражается изумленіе Тёмнаго, въ то время еще зрячаго, нарушенію Косымъ перемирія, только-что передъ тѣмъ заключоннаго:


Святители! и часу не прошло,

Какъ взялъ со мной онъ перемирье! Солнце,

Что намъ свѣтило, не зашло еще!

О, Господи! И вспомнить страшно,

Какъ крестъ честной ко мнѣ онъ цѣловалъ…


Кому при этихъ стихахъ не припоминается знаменитое «башмаковъ она еще не износила, въ которыхъ шла за гробомъ мужа», тотъ, конечно, способенъ забыть даже о «бѣломъ медвѣдѣ». Эти же стихи могутъ служить и образчикомъ искаженія языка. Взять съ кѣмъ-нибудь перемиріе — еще куда ни шло, но выраженіе: цѣловать крестъ къ кому, вмѣсто кому, можетъ быть объяснено только стихотворною крайностью въ лишнемъ слогѣ ко, въ каковой крайности и находился г. Аверкіевъ. Совершенно вѣрно, что употребленный имъ оборотъ встрѣчается въ нашихъ лѣтописяхъ; но развѣ это достаточное основаніе для искаженія современнаго языка? Въ нашихъ лѣтописяхъ, несомнѣнно страдающихъ малограматностью и часто самымъ удивительнымъ синтаксисомъ, встрѣчаются и не такія диковинки! Неужели же время, трудъ, терпѣніе, наука, таланты, потраченные на выработку современнаго языка, должны считаться напрасными, и мы должны снова вернуться къ прежнимъ диковинкамъ? О насилованіи словъ неправильными удареніями, объ употребленіи несчастныхъ союзовъ коль и коли, мы уже не говоримъ: этою привилегіей старинныхъ стихотворцовъ, извѣстною подъ именемъ «піитической вольности», г. Аверкіевъ пользуется въ самомъ неумѣренномъ размѣрѣ. При такихъ недостаткахъ языка и такой борьбѣ съ нимъ, какая же можетъ быть рѣчь о такъ-называемомъ свободномъ творчествѣ и о наслажденіи имъ? Замѣчательно, что это «свободное творчество» г. Аверкіевъ способенъ проявлять въ очень значительной степени — въ повѣствовательной формѣ, чтò и доказалъ своею прекрасною «Хмѣлевою Ночью», хотя и оставшеюся «явленіемъ, незамѣченнымъ нашею критикой». Судя по этому опыту, повѣствовательная форма, какъ кажется, была бы для него самымъ благодарнымъ родомъ авторства, тѣмъ болѣе, что историческій романъ, даже по рангу, отводимому ему въ теоріяхъ словесности, нисколько не ниже исторической драмы и имѣетъ еще то преимущество, что болѣе удовлетворяетъ духу времени, т. е., конечно, нашего времени. Но, наперекоръ своему таланту, несомнѣнно проявляемому мѣстами даже въ драмахъ, г. Аверкіевъ упорствуетъ быть драматургомъ. За то ему невозможно отказать въ чутьѣ при выборѣ трагическихъ сюжетовъ, если ужь на эти сюжеты должны быть писаны трагедіи. Исторія позволяетъ воспроизвести въ «Тёмномъ и Шемякѣ», два ослѣпленія, два сверженія съ престоловъ, пожаръ и кровь междоусобицы, заточенія и отраву. Болѣе этого не могъ бы пожелать никакой любитель ужаснаго.

Въ январской книжкѣ «Русской Старины» начато печатаніе, продолжающееся и во второй книжкѣ. «Записокъ товарища президента академіи художествъ, графа Ѳ. П. Толстого». Общій интересъ этихъ записокъ весьма ограниченъ. Встрѣчающіяся въ нихъ описанія современныхъ событій легки и кратки до наивности; характеристики и отзывы о современныхъ лицахъ не отличаются никакою меткостью, исключая, быть можетъ, одного замѣчанія о Кутузовѣ, изъ устъ котораго, предъ отправленіемъ его въ армію въ 1812 году, авторъ слышалъ слова, что «онъ ничего такъ не желалъ бы, какъ обмануть Наполеона». Но за то всѣ заинтересованные въ дѣлѣ художествъ, въ «Запискахъ» графа Толстого найдутъ довольно обильный матерьялъ для исторіи нашей академіи художествъ, а также для исторіи развитія у насъ нѣкоторыхъ родовъ искуства. Въ напечатанной части «Записокъ» руководящею нитью для автора служитъ собственно разсказъ, въ высшей степени поучительный для всѣхъ такъ-называемыхъ «геніальныхъ самоучекъ», о его художественномъ самообразованіи.

Біографическій очеркъ «Князь В. Г. Мадатовъ», составленный вдовой этого замѣчательнаго сподвижника А. П. Ермолова по Кавказу, вызванъ извѣстными донесеніями съ Кавказа генерала Паскевича. Князь Мадатовъ былъ однимъ изъ тѣхъ лицъ, къ которымъ донесенія съ Кавказа, послѣ самого Ермолова, были особенно немилостивы. Между тѣмъ, біографическій очеркъ не оставляетъ сомнѣнія, что первымъ своимъ блистательнымъ дѣломъ на Кавказѣ, подъ Елисаветполемъ, Паскевичъ былъ одолжонъ именно князю Мадатову, начиная отъ замысла и до самого исполенія. Князь Мадатовъ былъ довольно сильно захваченъ и тѣмъ крушеніемъ, которое постигло Ермолова, вслѣдствіе донесеній. Княгиня разсказываетъ, что матерьялы для этихъ донесеній собирались, мѣстами, напримѣръ, въ крѣпости Шушѣ, съ барабаннымъ боемъ и кличемъ подавать жалобы.

Интересъ «Воспоминаній» г-жи Пассекъ, по-прежнему, сосредоточивается на раннихъ годахъ дѣтства А. И. Герцена. Читатель уже знаетъ, что г-жа Пассекъ разсказываетъ только то, чѣму она была непосредственною свидѣтельницей и наблюдательницей, какъ близкая родственница и маленькая подруга дѣтскихъ дней Герцена. По ея разсказу, вполнѣ согласному съ признаніями, хотя сильно подкрашенными, самого Герцена выходитъ, что это было дѣтство самаго беззавѣтнаго барскаго баловства, потачки, преждевременной, нездоровой опытности и такихъ впечатлѣній, которыя, лишь при особенно счастливой даровитости дѣтскихъ натуръ, производятъ въ нихъ преждевременное чувство разлада и возмущенія, а при меньшей щедрости природныхъ дарованій непремѣнно развращаютъ и портятъ. Герцена эти впечатлѣнія портили не въ положительномъ, а въ отрицательномъ смыслѣ, то-есть, они приучали его къ тому не въ мѣру озлобленному вниманію дѣйствительности, которое въ замѣчательныхъ умахъ не можетъ считаться ни счастливымъ, ни плодотворным. Между прочимъ, г-жа Пассекъ сообщаетъ совершенно новую достойную примѣчанія біографическую черту. По ея словамъ, Герценъ рано былъ ознакомленъ своею матерью съ евангеліемъ и пріучонъ любить его. Чтеніе евангелія производило на его духъ самое умиряющее вліяніе и, будто бы, привычка обращаться къ этому способу умиренія душевныхъ тревогъ сохранилась у него навсегда и не оставила его даже въ то время, когда между евангельскою вѣрой и его убѣжденіями лежала цѣлая пропасть, которая, конечно, образовалась еще въ первую пору его умственной зрѣлости. Замѣтимъ, кстати, что евангеліе, при той же степени вѣры въ него, производило такое же вліяніе на двухъ, еще гораздо болѣе замѣчательныхъ людей: на Руссо и Байрона, особенно же на Байрона.