Неоконченное письмо. Всероссійская музыкальная реформа. (Нѣсколько объяснительныхъ словъ) // Искра. 1873. № 16. 29 марта. С. 3-7.

3

НЕОКОНЧЕННОЕ ПИСЬМО.

Всероссійская музыкальная реформа.

 (Нѣсколько объяснительныхъ словъ).

Симъ побѣдиши!

Vae vatis!!!

Не имѣя въ средѣ своихъ сотрудниковъ ни однаго музыкальнаго критика, «Искра» была въ непріятномъ положеніи и въ долгу у читателей, не высказавъ до сихъ поръ своего мнѣнія о современномъ музыкальномъ движеніи въ Россіи, между тѣмъ, какъ 1870-1873 года, смѣло могутъ быть названы новою эрою въ музыкальномъ мірѣ, благодаря появленію у насъ разомъ одного вслѣдъ за другимъ такихъ произведеній, какъ «Каменный гость» покойнаго Даргомыжскаго, «Псковитянка» Римскаго-Корсакова, сцены изъ «Бориса Годунова» г. Мусоргскаго, и отчасти «Вражья сила» покойнаго Сѣрова. Все это — оперы, подобныхъ которымъ если вѣрить только фельетонно-музыкальнымъ глашатаямъ во всей исторіи міра еще не существовало, за исключеніемъ развѣ «Вильяма Ратклиффа» г. Цезаря Кюи, какъ извѣстно публикою неоцѣненнаго, главнымъ образомъ, какъ объясняетъ одесскій корреспондентъ «Пет. Вѣдом.» (№ 74) по непростительной винѣ покойника Гейне, т. е. «вслѣдствіе исключительности сюжета», и какъ дополняетъ г. Коршъ «и исключительности положенія автора относительно всѣхъ музыкальныхъ рецензентовъ, артистовъ, театральной дирекціи и огромнаго большинства публики.»

Молчать же объ этой музыкальной реформѣ во время ея окончательнаго тріумфа мы считаемъ для себя просто невозможнымъ и постыднымъ, особливо теперь, когда, все тотъ же г. Коршъ, заявилъ недавно, на основаніи того, что ему изъ Одессы, какой-то досужій любитель состряпалъ музыкальную статейку, что нынѣ «новое музыкальное вѣянье проникло даже въ южныя окраины Россіи и нашло себѣ тамъ поборниковъ.» Такимъ образомъ мы были въ весьма непріятномъ положеніи передъ публикою и богъ знаетъ на сколько времени оно могло бы еще продолжиться, если бы насъ не выручила изъ нашего горя случайность, весьма, впрочемъ, печальная.

На дняхъ одинъ нашъ знакомый, весьма талантливый, хотя и совершенно неизвѣстный, какъ ничего еще не написавшій композиторъ, сошелъ съ ума, зачитавшись «Бѣсовъ» г. Достоевскаго. Лицо это, до своего умственнаго разстройства, пользовавшееся въ избранномъ музыкальномъ кругу репутаціей тонкаго знатока и чуткаго критика, «обязаннаго своимъ музыкальнымъ развитіемъ,» говоря любимою фразою г. Суворина, «исключительно самому себѣ», — поставило насъ въ печальную необходимость перевезти его въ извѣстное заведеніе г. Штейна, причемъ почтенный психiатръ объявилъ намъ, что больной неизлечимъ, да сверхъ того, до вскрытiя Невы неизбѣжно погибнетъ отъ чахотки. Страдаетъ онъ такъ называемымъ dilirium musitans, что не должно смѣшивать съ музыкальнымъ бредомъ, довольно нынѣ распространеннымъ, хотя и очевидно, что увлеченіе музыкальной реформой и слишкомъ усердное проникновеніе въ контрапунктныя таинства новаго музыкальнаго вѣянья, «проникающаго даже въ южныя окраины Россіи», было, если не производящею (чѣмъ были «Бѣсы»), то предрасполагающею причиною несчастія нашего знакомаго. Послѣ бѣднаго маніака не осталось никакого имущества (жилъ онъ въ номерахъ, питался всякою дрянью въ греческихъ кухмистерскихъ и всѣ средства, какія имѣлъ, употрелялъ на плату въ театры и концерты, достигшую, какъ извѣстно въ настоящее время баснословной высоты для тѣхъ, кто хочетъ сидѣть удобно, въ партерѣ и близко отъ сцены, такъ чтобы хоть что ни будь слышать, на подарки, букеты, вѣнки и юбилейные обѣды русскимъ пѣвцамъ и пѣвицамъ), кромѣ начатыхъ музыкальныхъ работъ и различныхъ критико-музыкальныхъ этюдовъ. Въ качествѣ самаго близкаго изъ его знакомыхъ, мы передали его музыкальныя работы для разсмотрѣнія компетентнымъ лицамъ, а этюды стали просматривать сами, въ 

4

надеждѣ, не попадется ли въ нихъ статейки, пригодной для «Искры» о занимающемъ насъ предметѣ, и проклиная себя за нашу недогадливость — предложить ему раньше составленіе замѣтки о новой музыкальной эрѣ въ Россіи. Подходящей къ нашей цѣли замѣтки мы не нашли, но за то отыскали нижеприводимое нами письмо, помѣченное числомъ текущаго мѣсяца, бывшимъ, какъ разъ за два дня до обнаруженія его помѣшательства. Письмо это говорило прямо о томъ, чего мы желали, но какъ письмо частное оно, мы очень хорошо понимали, опубликованію не подлежало. Вчитываясь въ него и вдумываясь въ число, которымъ оно было помѣчено, мы догадались однако, что оно было уже результатомъ начинавшагося помѣшательства, такъ какъ предназначалось къ отправкѣ къ лицу, безъ сомнѣнія, не существовавшему. Объ этомъ мы заключили потому, что авторъ обращается въ немъ къ какому-то новому, неизвѣстному свѣтилу, яко бы начинающему композитору, проживающему въ Италіи ― и все письмо посвящено разбору особенныхъ совершенствъ, будто бы уже присланной автору этимъ композиторомъ партитуры оперы «Акулина», вся увертюра которой представляетъ собою якобы въ высшей степени тонкую и исполненную мысли и гармонической прелести разработку жалкой лакейской пѣсни «Акулина перевернись». Ясно, что никто изъ талантливыхъ композиторовъ не возьмется за такую тему хотя въ частностяхъ къ поэзіи либреттъ, они вообще не особенно брюзгливы и въ «Вражьей силѣ» напр. любовное объясненіе ведется такими словами:

Ходи миленькій почаще

Носи приняковъ по слаще и т.д.

Не существующая опера, очевидно, продуктъ болѣзненно распаленнаго воображенія помѣшавшагося музыканта, почему и произведеніе его не представляетъ собою уже частнаго письма, а есть такъ сказать, фантастическое сочиненіе. Не смотря, однако, на такое свое, нѣсколько странное происхожденіе, письмо это трактуетъ вполнѣ обстоятельно и смѣло о современной русской музыкальной реформѣ и исполнено глубины мысли и широты воззрѣній, напоминающихъ лучшiя изъ нашихъ музыкальныхъ рецензiй и критикъ. Оно все составлено изъ такихъ тонкихъ и образныхъ выраженій, какія постоянно тамъ и сямъ встрѣчаются въ глубоко уважаемыхъ нами статьяхъ г. Цезаря Кюи, такъ что мы не сочли себя вправѣ затрудняться его напечатаніемъ (ибо самъ г. Кюи насъ своимъ музыкальнымъ сотрудничествомъ, увы! конечно не удостоитъ), и полагаемъ, что помѣстивъ его, очистимъ себя передъ публикой и исполнимъ свою обязанность ― познакомить ее со смысломъ, значеніемъ и характеромъ новаго музыкальнаго вѣянья, проникающаго, и т. д. Мы увѣрены, что прочитавъ его, читатель вполнѣ убѣдится, что если, какъ уже всѣми признано наше время, вообще не есть время широкихъ задачъ, то это нисколько не относится къ музыкѣ, для которой наше время именно и есть время задачъ наширочайшихъ.

―――

Санктпетербургъ Марта, 26 дня 1873 года.

Многоуважаемый, хотя и юный собратъ!

Спѣшу увѣдомить васъ, что партитура вашей новой оперы мною получена и тороплюсь васъ извѣстить, что всѣ ваши сомнѣнія о ея достоинствахъ показываютъ только то, что вы сами наистрожайшій судья своего творчества и доводите въ этомъ смыслѣ недовѣріе къ своимъ силамъ (безъ лести: изумительнымъ) до излишества. Скажу вамъ прямо. Опера ваша, не только во мнѣ, но и во всѣхъ лицахъ нашего кружка, произвела просто восторгъ, а кое въ комъ даже и зависть. Какъ и почему? Вы подробно узнаете изъ этого письма. Начну съ того, что самый выборъ темы дѣлаетъ вамъ величайшую честь. Выборъ этотъ привелъ насъ въ единодушное изумленіе. Вы въ немъ явились отгадчикомъ спроса времени. Каюсь, и я, и всѣ мы никакъ ничего подобнаго не ожидали, и даже, скажу болѣе, считали васъ человѣком погибшимъ и отпѣтымъ и отъ котораго нельзя ничего ожидать для развитія русской музыкальной мысли, во время ея великой реформы. Ваше страстное желаніе ѣхать въ Италію, ваше продолжительное пребываніе въ этой жалкой странѣ безъидейной музыки, традиціонной балалайковщины, безшабашныхъ мелодій, безсмысленныхъ къ кантиленъ, чудовищныхъ завываній безчисленныхъ, по счастливому выраженію покойнаго Сѣрова, пѣвуновъ и пѣвуній, въ этомъ центрѣ всяческаго уродливаго безобразія безвкусной и нелѣпой музыкальной эрунды, наслаждаться которой могутъ только развѣ члены какого-нибудь очумѣлаго водевильно-контрабаснаго комитета ― повергало насъ въ крайнее недоумѣніе. Мы опасались, что и вы, подобно многимъ, несчастнымъ рутинерамъ, увлекетесь европейскимъ общественнымъ мнѣніемъ, ударитесь въ фетишизмъ прошедшихъ якобы знаменитостей, погубите свой талантъ, и если, что нибудь и напишете, то трудъ вашъ будетъ не выше, одинаково и нами и не нами цѣнимыхъ попытокъ Кашперова. Но къ счастію, самый выборъ вашъ уже показалъ намъ, что мы ошиблись и что тѣ сѣмена, которыя ораторы нашего кружка, щедрою рукою сѣяли на нашихъ реформаторско-музыкальныхъ и интимно-созидательныхъ собесѣдованіяхъ, пали не на безплодную почву. Они принялись, дали ростки, окрѣпли и скажу прямо ― разцвѣли пышнымъ цвѣтомъ. Вашей «Акулиной» вы прямо становитесь не только полноправнымъ представителемъ, но даже первою силою той могучей среды, которая въ теченіи немногихъ лѣтъ, съумѣла поставить русскую музыку и композиторство такъ высоко и прочно надъ традиціонной и европейской, что только отдаленное будущее будетъ въ состояніи достодолжно оцѣнить ихъ. Въ самомъ дѣлѣ ― своей «Акулиной», вы вполнѣ доказали, что вы нашъ даже болій изъ насъ, почему я и подѣлюсь съ вами нашими радостями, которыя переполняютъ всѣхъ насъ въ настоящее время. До васъ конечно уже дошло, что сезоны 1871-72 и 72-73 ― были для насъ рядомъ торжествъ, какъ бы одною непрерывною оваціей, но отсутствуя, вы не ощущали на себѣ того трепета радости и восторга, который исполнялъ насъ всѣхъ до мозга костей. Послѣ долгой, утомительной, неослабной, мекропотливой, тревожной и неустанной борьбы съ рутиной и невѣжествомъ, съ злонамѣреннымъ непониманіемъ и непонятной злонамѣренностью, съ педантизмомъ и ненавистью, искуственной слѣпотою и преднамѣренной глухотою нашихъ недоброжелателей ― глупой публики, критико–музыкальной мелюзги, рутинеровъ спеціалистовъ и т. д. и т. д. мы наконецъ всѣхъ и вся побѣдили и водрузили надъ Маріинскимъ театромъ на вѣки-вѣчныя свое знамя. Знамя это ― стягъ реально-бытовой, самобытно-національной, экспрессивно-интензивной, драматизованно-речитативной, фанфарно-радикальной, патріото-антикосмо-политической, народной музыки, ― исполненной мысли, свѣжести, новости, круглоты и цѣльности звука, сверкающей цѣлымъ рядомъ идейныхъ фразъ и фразистыхъ идей и кишащей диссонансами. Мы создали ― короче идейно-музыкальную драму, какой еще не слыхалъ міръ отъ своего сотворенія и которая держитъ въ наши дни ― въ состояніи постояннаго и напряженнаго недоумѣнія при своемъ исполненіи всѣхъ слушателей, какъ посвященныхъ, такъ и непосвященныхъ, драму, о которой Вагнеръ сталъ мечтать болѣе тридцати лѣтъ назадъ, но которую до сихъ поръ, подобно прочимъ «сѣренкимъ талантикамъ современной Германіи» не съумѣлъ осуществить, и которой, послѣ грубыхъ и неумѣлыхъ попытокъ Сѣрова, благодаря появленію въ 1869 году «Вильяма Ратклиффа», г. Цезаря Кюи, что доказано провинціальнымъ корреспондентомъ «СПб. Вѣдом.» и скрѣплено замѣчаніемъ самого г. Корша, а еще болѣе ― ряду его великолѣпно-геніальныхъ, музыкально-филигранныхъ фельетоновъ въ «Петербургскихъ Вѣдомостяхъ», суждено-таки были осуществиться въ Россіи. Удивительна, непонятна, поучительна и назидательна исторія этой реформы! По изумительной быстротѣ своего осуществленія, она представляетъ, такъ сказать, просто современно-японскій характеръ. Только молодой Микадо, его величество Тенно, умѣетъ достигать, подобно г. Кюи, въ своихъ мѣропріятіяхъ, такихъ блестящихъ результатовъ и съ быстротою Боско насаждать въ своихъ владѣніяхъ такія институціи, которыя Европѣ доставались, чуть не столѣтіями и рядомъ кровопролитій и междоусобій. Не даромъ самое имя и фамилія нашего музыкальнаго реформатора, преставляетъ собою, какъ бы «интересно-гармоническое сочетаніе», прозвища героя древности и фамиліи, какою не отказались бы съ гордостью именоваться любой тайкунъ или даже Микадо! Нашему Цезарю было суждено перейдти Рубиконъ, отдѣляющій цѣлые вѣка безъидейной и безалаберной музыкальной толчеи всѣхъ національностей ― отъ господства новыхъ и неупотребительныхъ формъ идейнаго торжества съ отборною изысканностью и необузданностью пышныхъ гармоній, пестрой игрой калейдоскопически смѣняющихся модуляцій, рѣзкостью симметрическихъ диссонансовъ, съ

5

неудобо-запоминаемыми хроматическими интервалами, «хромающими отъ усталости» аккордами и т. д. и т. д. И Рубиконъ этотъ перейденъ, чему свидѣтельствомъ служитъ нѣсколько разъ превосглашенное г. Кюи Jacta alea esto!»¹. Хотя все, что мы видимъ, совершилось на глазаъ нашихъ ― но мы сами готовы усумниться, не сонъ ли все это? И все произошло такъ просто и такъ естественно. Никакихъ искуственныхъ средствъ для ускоренія родовъ новаго рода искуства, никакого цезарскаго сѣченія, не потребовалось, кромѣ фельетонныхъ сѣченій г. Цезаря Кюи, употребляемыхъ имъ противъ тупой публики ― музыкальной тли и глупцовъ…. Россію обыкновенно считали страною отъ Европы отсталою, лишенною всякой иниціативы, не успѣвшую въ продолженіе болѣе тысячелѣтняго своего существованія ничего изобрѣсти, кромѣ самовара, а тутъ вдругъ оказалось, что въ два, три года въ ней изобрѣтена совершенно новая и небывалая музыка, ни одинъ звукъ который не похожъ на все существовавшее до-толѣ въ Европѣ. Оказалось, что какъ ни кичилась своимъ музыкальнымъ развитіемъ Германія, какъ не укоренилось мнѣніе, что Италія, страна музыкальная по преимуществу ― но все это было только пуфомъ и такъ сказать, хронически-историческимъ недомысліемъ. Оказалось, что у европейскихъ критиковъ-музыкантовъ и любителей, какъ и всей публики просто-на-просто не было ушей и здраваго смысла, такъ какъ могли ли они иначе увлекаться напр. «деревяннымъ» Керубини, мѣщанскою музыкой Мендельсона или балалаечникомъ Россини, не говоря уже о такихъ гаерахъ и пошлякахъ, какъ Верди. Никому изо всей этой сволочи не приходило даже и въ голову тѣхъ великихъ истинъ, которыя легли краеугольнымъ камнемъ въ основу нашей плодотворной и чреватой самыми неожиданными послѣдствіями для блага человѣчества, музыкальной теоріи, и даже главнѣйшей изъ нихъ, что вѣнецъ музыкальнаго творчества ― въ гарнированномъ диссонансами речитативѣ, речитативѣ, который обыкновенные болваны считали только промежуточною формою въ оперѣ, необходимою для того, чтобы дать отдыхъ слушателямъ между мелодическими концентраціями языка эмоцій ― въ формахъ арій, дуэтовъ и т. д. Недавно по этому поводу я даже смѣялся отъ души, когда мнѣ указали на статью какого-то мыслителя, кажется Тиблена, въ переводѣ Герберта Спенсера, или можетъ быть на оборотъ: «Генезисъ музыки», гдѣ доказывается между прочимъ, что речитативъ вовсе не принадлежитъ къ музыкѣ, и принимается за нее развѣ только въ первобытномъ искуствѣ китайцевъ и индусовъ. А еще авторъ считается всѣми мыслителемъ! Должно быть мыслитель обыкновенный и мыслитель музыкальный ― два понятія между собою ничего или почти ничего общаго не имѣющіе. Понятіе же самоновѣйшей музыкальной драмы ― безспорно изобрѣтеніе чистокровныхъ музыкальныхъ мыслителей. Только они, они одни могли придумать и утвердить, на прочномъ основаніи, безъ вопіющаго противорѣчія, что музыкальная драма главнѣе всего и прежде всего должна быть реальна и поэтому самые подходящіе для ихъ сюжеты суть фантастически-легендарные (Лоэнгринъ, Летучій Голландецъ, Вильямъ Ратклифъ и т. д.). Только они одни осмѣлились высказать, что опера тогда только можетъ представляться цѣльною, когда ея музыка и либретто родятся въ одномъ и томъ же мозгу, если бы даже композиторъ при этомъ былъ чуждъ самаго элементарнаго литературнаго пониманія и развитія, а пожалуй и простой грамотности. Только они одни могутъ понимать, что весь паѳосъ музыкальной драммы можетъ исчезнуть изъ нее, если только исполнители во время ея теченія хотя разъ «вытянуться вдоль рампы», только они одни въ стихотворномъ ритмѣ и рифмахъ видитъ препятствіе для музыки и обѣщаютъ блестящую, или какъ говоритъ г. Кюи большую будущность только либретамъ, написаннымъ прозой… только они одни съ умѣли вообразить для себя идеальнаго зрителя и слушателя, который будетъ въ состояніи безъ кроваваго пота выслушивать напр. саженный речитативъ-монологъ, каждая фраза котораго представляетъ собою отдѣльную тему, или новую музыкальную мысль, особенно гармонизованную и прислушиваясь къ цѣлому каскаду такихъ темокъ, мыслей и гамокъ выслѣживать въ тоже время гарниръ оркестровки, не проронивъ ни одного звука, и такъ сказать, ловя на лету тѣ мѣста, гдѣ «шовъ» переходовъ стаченъ бѣлыми нитками…

Однако я увлекаюсь и позабываю, что еще ровно ничего не сказалъ о вашей «Акулинѣ».

Прежде всего о впечатлѣніи, какая производитъ ваша опера въ цѣломъ.

По моему мнѣнію, она составляетъ вершину русской музыкальной реформы; здѣсь крайняя грань и наиболѣе рельефное и цѣлостное ея воплощеніе.

«Ратклифъ» и «Каменный Гость», и «Псковитянка», и «Борисъ Годуновъ», и даже отчати нѣкоторыя оперы Сѣрова «Вражья Сила» и «Юдифь» (хотя послѣдняя еще только попытка еще неопредѣлившагося и не отлившагося въ самобытно-русскія формы Вагнеризма) представляютъ собою великолѣпные образцы интеизивности русскаго генія ― и суть несокрушимые представители «новаго вѣянья», уничтожающіе все прошедшее европейской музыки, но каждый изъ этихъ перловъ заключаетъ въ себѣ и нѣкоторые недостатки и главнѣйшимъ образомъ, ни одинъ изъ нихъ не отличается разносторонностью, какъ ваша «Акулина». Безспорно, «Вильямъ Ратклифъ», есть совершеннѣйшее выраженіе музыкальной реальности фантастическаго, но, къ сожалѣнію ― глубоко національная музыка великаго композитора прилагается къ фабулѣ не особенно народной и бытовыя стороны русской жизни, поэтому въ ней и не находятъ себѣ достаточнаго простора и выраженія. Въ «Каменномъ Гостѣ» превосходна увертюра (не принадлежащая, какъ извѣстно, покойному Даргомыжскому), повергающая въ изумленіе избыткомъ своихъ диссонансовъ, весьма освѣжающе дѣйствуетъ отсутствіе хоровъ, «хромающіе какъ бы отъ усталости аккорды», но дурно уже и то, что она вся написана на стихи отчасти Пушкина, отчасти какого-то другаго невѣдомаго риѳмача, что нѣсколько мѣшаетъ наслажденію исключительно музыкальной драммой. Мнѣ кажется еще, что, если можно такъ выразиться, въ ней все еще слишкомъ много пѣнія ― ибо въ речетативѣ ея ея покойный композиторъ дѣлалъ уступку, если не анафемской мелодіи, то мелодичности, можетъ быть для того, чтобы свою русскую музыку сдѣлать нѣсколько поиспанистѣе. По моему мнѣнію, единственный речитативъ, имѣющiй большую будущность ― это речитативъ сухой, изрядно и пикантно оркестрированный, съ новыми и небывалыми гармоніями (даже гнусливыми по выраженію г. Кюи), какъ въ «Псковитянкѣ». Въ

6

этомъ смыслѣ послѣдняя безукоризненна, но за то въ ней слишкомъ много хороваго пѣнія (и это опять-таки весьма жалкая уступка прошлому, такъ какъ даже и выражаемое въ нихъ «движеніе массъ» могло бы быть весьма эффектно выражено одною оркестровой характеристикой при благородномъ посредствѣ мѣдныхъ инструментовъ). Увертюра ея ― превосходна по своему признанному первымъ русскимъ музыкальнымъ критикомъ «неистовству». Оригинальныхъ «вкусныхъ» и красивыхъ гармонизацій въ оперѣ не оберешься. Аріозо Ольги, гдѣ г. Корсаковъ «упорно приводитъ диссонансъ большой септимы съ обращеніемъ на малую секунду, добавляя еще потомъ къ этому детонирующую педаль, ― выше всего, что я только знаю въ музыкѣ. Противъ оркестровки оперы можно только замѣтить, что мѣстами она «слишкомъ деликатна», но вся ея музыка, какъ извѣстно, проникнута «необыкновенной красивостью мелодической, гармонической, звуковой; во всей оперѣ вы не услышите ни одного звука, хоть сколько нибудь тривіальнаго, въ ней разлита свѣжесть, мягкость, деликатность, порядочность» и «однообразіе отъ малаго разнообразія музыкальныхъ идей».

Кромѣ того, она вся глубоко народна, что особенно замѣтно въ нестрадающихъ, впрочемъ, особенною деликатностью позаимствованіяхъ изъ Листовской «Елизаветы» и въ характеристикѣ Ольги (хотя г. Кюи и подмѣтилъ въ ней «нѣмецко-сантиментальную расплывчивость»). Но все-таки при всѣхъ своихъ достоинствахъ опера эта, какъ уже было напечатано, хотя «по формамъ своимъ» и удовлетворяетъ современнымъ (всероссійскимъ) опернымъ требованіямъ, «но въ авторѣ ея видно только разумное подчиненіе этимъ требованіямъ, но не видно стремленія идти впередъ въ ихъ развитіи, доводить ихъ до крайняго выраженія». «Бориса Годунова» я въ цѣломъ еще не знаю, не знаю даже услышу ли когда нибудь, такъ какъ контрабасно-водевильный комитетъ его на сцену не допускалъ, но судя по слушаннымъ мною сценамъ и въ ней все-таки еще много пѣнія, и если не хоровъ, то хориковъ. Окабаченіе корчмы Пушкина (въ первой сценѣ) замѣчательно бойко, такъ что въ г. Мусоргскомъ невольно слышится не сознавшій своего призванія (но дѣйствительно талантливый) Оффенбахъ ― съ русскою разухабистостью, — но эта сцена тоже по моему уступка прошедшему, а можетъ быть и будущему, но не нашего идеала. Крайнимъ, г. Мусоргскій является въ другихъ сценахъ и преимущественно въ безконечномъ монологѣ Лжедмитрія, въ которомъ каждая строка текста представляетъ собою отдѣльную музыкальную мысль. Обиліе этихъ мыслей и фразъ, по истинѣ каскадное, безчисленныя гамки и темки, въ швахъ которыхъ не замѣтно бѣлыхъ нитокъ, мнѣ кажется можетъ обратить послѣдняго болвана изъ публики, ничего не понимающаго въ нашей реформѣ, въ пламеннаго ея поклонника. Слухъ его будетъ просто ошеломленъ богатствомъ нашихъ средствъ и тѣмъ океаномъ наслажденія, въ какой придется окунаться будущему вполнѣ музыкально развитому посѣтителю нашихъ экспериментальныхъ произведеній, я говорю вполнѣ музыкально развитому, такъ какъ понятно, что мало свѣдующіе въ музыкѣ ничего въ подобныхъ монологахъ не поймутъ и претерпятъ на себѣ эфіопскую скуку. Послѣднее не бѣда. Цѣль нашихъ экспертаментовъ ― развить музыкальный вкусъ русскаго народа, чтобы высшія музыкально-идейныя наслажденія были доступны и понятны ему во всей его массѣ, и каждому человѣку въ отдѣльности, и разумѣется, что когда мы этого достигнемъ…

Но я опять увлекаюсь… я хотѣлъ только слегка помѣтить, чѣмъ ваша «Акулина» выше по моему мнѣнію другихъ существующихъ оперъ по своей цѣльности, а привелъ чуть ли даже не характеристики новѣйшихъ оперъ; поэтому тороплюсь возвратиться къ вашей «Акулинѣ» и болѣе уже не стану дѣлать отступленій.

Я сказалъ уже, что вся она представляется мнѣ полнѣйшимъ выраженіемъ крайней грани новаго вѣянія и вотъ почему. Выборъ темы ея — глубоко реаленъ и народенъ. Все дѣло заключается въ исправленіи по Домострою упрямой «Акулины», ударившейся въ нигилизмъ. Захватъ шекспировскій, напоминающій его «Укращеніе строптивой», кромѣ того въ ней есть тенденція, помимо современно соціальнаго сюжета (по поводу его слѣдуетъ замѣтить, что хотя онъ и родился очевидно въ вашей музыкальной головѣ, но нѣсколько навѣянъ романами г. Стебницкаго), разрѣшаемаго наиблагонамѣреннѣйшимъ образомъ, такъ сказать неосязаемая, но легко уловимая въ своей музыкальной выразительности. Всякій музыкальный мыслитель легко пойметъ, что у васъ кромѣ подпѣванія въ тонъ торжествующимъ уличнымъ ученіямъ былъ и умыселъ другой, и что вамъ въ сущности нѣть никакого дѣла, какъ истинному музыканту, до обыденной дѣйствительности. Настоящая реальность вашей оперы — ея музыкальная реальность, состоящая въ идеально-звуковомъ изображеніи возможности побѣды новаго музыкальнаго вѣянья подъ строптивой, нелѣпой и упрямой публикой, не понимающей нашей реформы «Акулиной» (жаль, что въ этомъ случаѣ нельзя было ея окрестить Федулой — это было бы образнѣе). «Акулина» вмѣстѣ и эта публика и всѣ наши враги въ отдѣльности, литературная мелюзга, итальоманы и т. д. и т. д. Выполненіе вашей задачи — само совершенство. Во всей оперѣ «нѣтъ ни однаго не благороднаго звука», въ гармоніяхъ избытокъ гнусливости, неоспоримое господство диссонанса, множество хромающихъ отъ усталости аккордовъ, изобиліе неистовства и никакого присутствія деликатности, которую можно было бы поставить вамъ въ вину.

Уступокъ мелодіи никакихъ. Речитативъ идеально сухой — идущій какъ разъ къ «дѣловымъ разговорамъ» въ оперѣ. Избытокъ мыслей и идей изумительный. Идеи оркестровыя, гармоническія, звуковыя, мелодическія разбросаны у васъ съ богатствомъ воображенія по истинѣ изумительнымъ.

Каждая гамка и каждая нотка всякой темки самобытно поставлены, построены и снабжены соотвѣтствующимъ оркестровымъ гарниромъ, порою съ анчоуснымъ масломъ. Хоровъ нѣтъ и только въ случаѣ крайности вы прибѣгаете къ такимъ коротенькимъ хорикамъ, что ихъ, не смотря на всю ихъ «тематическую пикантность», труднѣе услышать, чѣмъ пропустить мимо ушей. Отдѣльнаго пѣнія въ ней менѣе не только, чѣмъ въ «Каменномъ гостѣ» но даже чѣмъ въ каменной болѣзни.

Исключеніе одно: отрывокъ изъ быллады графа А. К. Толстаго:

Порубять рощу, лада,

На зданіе такое,

Гдѣ-бъ жирныя говяда,

Кормились на жаркое!

но въ пользу его говоритъ, помимо поэтической прелести и граціи самой баллады — его удачная оркестровка при помощи «дикаго рева тромбоновъ». Декламація у васъ вездѣ правильная. Смыслъ текста мало подчиненъ музыкальнымъ требованіямъ, гдѣ же, что либо подобное становилось необходимымъ, вы все-таки поступали находчиво и не подчиняя смысла музыкѣ — просто выбрасывали его изъ либретто. Въ декламаціонномъ смыслѣ мнѣ очень понравилась фраза:

Я раздѣляю антико!

Смополитическіе взгляды.

Она по моему нисколько не ниже извѣстной фразы «Каменного гостя»:

Вѣдь я не го-!

Сударственный преступникъ.

Въ теченіе всей оперы исполнители ни разу не вытягиваются вдоль рампы, но даже разъ вы ставите молчащихъ пѣвцовъ, очевидно изъ каприза, во время монолога одного изъ дѣйствующихъ лицъ — поперекъ къ ней… Оркестровыхъ характеристикъ — необерешься. Осмѣяніе кантилены (въ сценѣ кабака) дѣлаетъ вамъ величайшую честь, также какъ и нововведеніе звукоподражанія беззвучію — въ видѣ три минуты длящейся паузы. Вы первый съумѣли утилизировать такимъ образомъ паузу, ибо хотя г. Кюи и предполагаетъ, что отрывочностью рѣчи Матуты (послѣдовательностью краткихъ паузъ) г. Римскій Корсаковъ хотѣлъ изобразить Матуту запыхавшимся, но я полагаю, что критикъ въ этомъ случаѣ уже хватилъ через край, ибо даже я ужъ этому неумѣю повѣрить.

Перейду теперь къ частностямъ.

Увертюра вашей оперы написана на тему извѣстной пѣсни: «Акулина перевернись». Сколько я могу припомнить, вся эта пѣсня не особенно велика и составляетъ собою, только счастливое шестистишіе:

Акулина перевернись

Сдѣлай милость, перевернись!

Акулина перевернись

Бога ради, перевернись!

Дулась, дулась, перевернулась,

Дулась, дулась, перевернулась.

7

Но не смотря на свою краткость она выражаетъ собою всѣ особенности, всю самобытность русской жизни и, боже мой, какимъ богатымъ источникомъ вдохнованія она для васъ послужила, сколько любви къ народу, пониманія его нуждъ, глубокаго сочувствія къ нему съ сокрушеніемъ о его неразвитости и страсти къ спиртнымъ напиткамъ, съумѣли вы внести въ ея разработку! Какъ глубоко заставите вы ей вашихъ будущихъ слушателей, начиная отъ представителей мыслящаго пролетаріата до послѣдняго сѣраго армяка, вдуматься въ свое безобразіе! Я увѣренъ, что при исполненіи вашей увертюры, у всѣхъ зрителей задрожатъ поджилки, заговорятъ суставчики и надорвется народная подоплека. Не ждите рукоплесканій — ибо ваши цѣнители будутъ рыдать на взрыдъ и на ихъ глухомъ рыданіи — созиждутся ваши лавры!..

Раздѣленіе вашей увертюры на три части — естественно и вполнѣ соотвѣтствуетъ смыслу текста. Въ первой части превалируетъ съ одной стороны мольба, но мольба не унижающаяся, а сановитая, барская, грозящая, съ приказаніемъ, съ другой непониманіе, невѣжество, вахлачество, наши «какъ нибудь», «авось» и «небось» и крайнее упорство и тупая неповоротливость. Во второй, преобладаетъ уже не мольба — а торжественное указаніе на необходимость и неизбѣжность перевертыванія съ обращеніемъ къ сверхчувственному (но какъ характерно, какъ замѣчательно народно у васъ послѣднее! послѣдній идіотъ не можетъ въ немъ не замѣтить, что этимъ обращеніемъ, характеризованъ не какой нибудь будіецъ или браминъ, а мы, мы самолично, со всею нашею подноготою), также какъ упорство переходитъ незамѣтно въ раскаяніе… слушатель долженъ почувствовать, что въ продолжающемся отказѣ, выраженномъ отрывочными диссонансами (зачѣмъ вамъ только діезы понадобились? — не понимаю), уже остается одна внѣшность, всѣ же внутренніе мотивы, обусловливавшіе его, изсякли — исчезли яко дымъ.

Третья часть начинается характеристикой слова дулась весьма тепло и граціозно гармонизованной, мелодическій рисунокъ прихотливъ въ своей сочности и вкусенъ въ своей изуроченной тонкости и отчасти гнусливости… слушатели испытываютъ сладостное томленіе, исполненное, однако, отчасти опасенія, тревоги и боязни, что диссонансы не разрѣшатся, что изъ ихъ утомленія ничего не выдетъ, что Акулина однимъ словомъ, не перевернется… Томленіе это идетъ кресчендо, вы какъ будто наслаждаетесь имъ, то какъ будто хотите прекратить, то возвращаетесь снова къ сочнымъ и тягучимъ нотамъ начала характеристики, усиливая ихъ еще детонирующею педалью… и вдругъ, неожиданно, ярко, свѣтло — раздается круглый звукъ ликующей радости… зачинается новая неожиданная, веселая гамка, которой характеризуется образное и музыкальное, не смотря на свою длинноту, словно : пе-ре-вер-ну-лась. Перевернулась! радостно вздыхаетъ слушатель… онъ весь восторгъ и своимъ вздохомъ, такъ сказать, самъ собою вторгается въ новый міръ благородно звѣнящихъ, сіяющихъ и фанфарно-торжественныхъ звуковъ тріумфа. Этотъ финалъ — просто нѣчто необъятное и лучшаго апофеоза новаго музыкальнаго вѣянія не придумать никому изъ живыхъ композиторовъ всего міра… Я, во всей музыкѣ не знаю пока ничего подобнаго!

Перехожу къ деталямъ самой оперы!..

...............

Тутъ письмо прерывается. Есть, правда, въ немъ и еще нѣсколько фразъ, написанныхъ впрочемъ весьма неразборчиво (очевидно, писавшій находился уже въ припадкѣ умоиступленія) и по моему лишенныхъ смысла. Впрочемъ, вѣрный исторической истинѣ привожу и ихъ.

…Иванъ Яковлевичъ Корейша появляется у васъ при поднятіи занавѣса, въ комнатѣ , верхомъ на сивомъ меринѣ съ крыльями, съ котораго онъ слѣзаетъ при первомъ словѣ своего говорка: бобокъ! бобокъ! и бобокъ! Многіе сочтутъ такое появленіе — ошибкою противъ реальности, но это будетъ только придирка. Музыкальная реальность и естественность новаго пошиба, разумѣется, не то, что жизненная дѣйствительность. Музыкальные мыслители это хорошо понимаютъ — не даромъ вся ихъ реальность началась съ Лоенгрина, выѣзжающаго на лебедѣ. А чаша Граала?... Вагнеру же во многомъ можно и должно повѣрить на слово и послѣдовать его примѣру. Никогда не надо забывать, что мы, рыцари музыкальной реформы, отчасти дѣти его и онъ, какъ бы то ни было, нѣсколько отецъ нашего направленія, хотя мы и отреклись отъ него и будучи его дѣтьми, относимся порою къ нему не лучше того, какъ прогенитура «короля Лира» относилась къ нему по Шекспиру или извѣстный Хамъ, по библейскимъ сказаніямъ, къ своему отцу. Впрочемъ послѣднее сравненіе едва ли подходитъ. Хаму не нравилась крайность его отца… Мы же развѣнчали Вагнера за недостатокъ крайностей…

¹ Для мало-знакомыхъ съ вопросами, о которыхъ идетъ дѣло, въ этомъ письмѣ «Искра» считаетъ не лишнимъ помѣстить здѣсь одинъ изъ воинственныхъ кликовъ торжества г. Кюи, цѣликомъ:

«15-го февраля было десятое представленіе «Псковитянки». Театръ былъ совершенно полонъ, и по окончаніи оперы горячіе вызовы «автора» раздавались минуты три, пока не явился режиссеръ и не заявилъ, что «автора въ театрѣ нѣтъ».

И такъ, въ полтора мѣсяца «Псковитянка» сдѣлала десять отличныхъ спектаклей и принесла дирекціи болѣе 18,000 руб. Это весьма недурно для произведенія, полузабракованнаго водевильнымъ комитетомъ, и я полагаю, что дирекція болѣе не сожалѣетъ о томъ, что принимаетъ рѣшенія комитета въ обратномъ смыслѣ. Отъ души желаю, чтобы оперы, излюбленныя водевильнымъ комитетомъ, а именно: «Ермакъ», г. де-Сантиса, «Сарданапалъ» г. Фамицына, «Непригожая» г-жи Эллы Шульцъ и «Опричникъ» г. Чайковскаго, дали хотя такой скромный результатъ.

Того-же 15-го февраля на большомъ театрѣ бенефисъ г-жи Нильсонъ. Признаюсь, что въ нынѣшнемъ году, итальянская опера казалась мнѣ какимъ то миѳомъ; я забывалъ совершенно объ ея существованіи, мнѣ до крайности казалось страннымъ что тамъ какіе то пѣвцы, что то поютъ, а ихъ кто-то слушаетъ; итальянская опера ― явленіе до такой степени немузыкальное, что она совершенно исчезла изъ круга моей дѣятельности; я ее не посѣщалъ, о ней не писалъ, и въ этомъ отношеніи чувствовалъ себя очень хорошо и свободно. Да и о чемъ было писать, въ самомъ дѣлѣ? Объ итальянскихъ операхъ, которыя въ своемъ цѣломъ представляютъ такой пышный, такой роскошный расцвѣтъ пошлости музыкальной мысли? Объ итальянской труппѣ, этомъ сборищѣ посредственностей или каррикатуръ, съ претензіями на талантъ? Правда, между итальянскими исполнителями рѣзко выдаются двѣ личности: г-же Патти и Нильсонъ. Но г-жа Патти ― изумительная игра природы, феноменъ, въ родѣ сіямскихъ близнецовъ, какъ и послѣдніе, не имѣетъ съ искусствомъ ничего общаго. Г-жа Нильсонъ, несмотря на нѣкоторую холодность и жеманность, артистка очень милая и симпатичная, но такъ какъ она свои данныя примѣняетъ преимущественно къ разнымъ «Миньонамъ», «Гамлетамъ», «Отелло», то и она съ искусствомъ имѣетъ мало общаго. Пока существуетъ свѣтъ, будетъ существовать и пошлость. Сегодня она проявляется въ видѣ итальянской оперы, завтра она появится въ другомъ видѣ. Сокрушаться объ этомъ нечего, тѣмъ болѣе, что намъ итальянцы вовсе не помѣха. Намъ-ли сокрушаться, особенно теперь, когда музыкальное творчество у насъ въ такомъ блестящемъ положеніи, когда новая русская оперная школа возникла быстро и прочно, овладѣла любовью и горячей поддержкой публики, благодаря правдѣ своихъ началъ, честности и безкорыстію стремленій, талантливости своихъ представителей, благодаря этимъ вѣчнымъ, незыблемымъ началамъ? Намъ-ли сокрушаться? Напротивъ того, я охотно готовъ самъ хлопотать о прибавкѣ восьмаго дня къ недѣлѣ ради восьмаго итальянскаго абонемента.