<Минаевъ Д. Д.> «Бѣсы» Өедора Достоевскаго // Искра. 1873. № 6. 21 февраля. С. 5-6.
5
«БѢСЫ» ӨЕДОРА ДОСТОЕВСКАГО.
Недавно вышелъ въ свѣтъ отдѣльнымъ изданiемъ романъ Достоевскаго «Бѣсы», съ которымъ давно уже успѣли близко познакомиться читатели «Русскаго Вѣстника». Публика, говорятъ, охотно читаетъ этотъ романъ, потому что онъ принадлежитъ къ разряду уголовныхъ романовъ, которые вошли у насъ въ большую моду со времени введенiя въ дѣйствiе новыхъ судебныхъ уставовъ. Присяжные наши критики высказались на счетъ романа съ разныхъ точекъ зрѣнiя, иные одобрительно, другiе съ бранью, смотря по тому, въ какихъ отношенiяхъ, въ какой степени родства или свойства находился тотъ или другой критикъ къ Өедору Достоевскому. «Русскiй Мiръ», напр., прямо причислилъ «Бѣсовъ» къ «лучшимъ и талантливѣйшимъ явленiямъ нашей литературы за послѣднiе годы», мало чѣмъ уступающимъ фельетонному роману «Внѣ закона», который тянется въ ихъ газетѣ. «Русскiй Мiръ» увѣренъ, что «всякiй, интересующiйся талантливыми произведенiями русской белетристики, прiобрѣтетъ это изданiе для своей библiотеки», и тѣ, которыя не читали еще романа, вѣроятно, его «прiобрѣтутъ», именно потому, что они его еще не читали.
«Бѣсы» Өедора Достоевскаго дѣйствительно принадлежатъ къ замѣчательнымъ произведенiямъ нашей бѣдной современной литературы, но вовсе не съ художественной точки зрѣнiя, а единственно съ патологической, врачебной, относящейся къ спецiальности извѣстнаго нашего доктора Балинскаго.
Я уважаю несомнѣнный литературный талантъ Өедора Достоевскаго, автора «Мертваго дома», но, въ тоже время, не боюсь отнестись къ его послѣднему произведенiю совершенно безпристрастно, потому что слова мои легко можетъ провѣрить каждый, даже не покупая «Бѣсовъ», а взявши ихъ напрокатъ. «Бѣсы» оставляяютъ точно такое же крайне тяжелое впечатлѣнiе, какъ посѣщенiе дома умалишенныхъ, въ которомъ любознательный зритель вдоволь наглядѣлся разныхъ диковинокъ: и титулярныхъ совѣтниковъ, воображающихъ себя испанскими королями, и дѣйствительныхъ статскихъ, считающихъ себя, болѣе уже основательно, клопами и тараканами. Впечатлѣнiе до крайности тяжелое, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, безполезное, потому что не спецiалистъ ничего ровно не пойметъ и не уяснитъ себѣ въ этой белибердѣ.
Представьте себѣ въ романѣ не одинъ десятокъ дѣйствующихъ лицъ, — и всѣ они, безъ исключенiя, не живые, не обыкновенные люди, какихъ мы привыкли видѣть, а просто больные, тронутыя, съ поврежденными мозгами. Такъ вотъ и ждешь, что сейчасъ кто нибудь изъ героевъ романа закричитъ, ни съ того ни съ сего, никому непонятныя, безсвязния слова: «бобокъ, бобокъ, бобокъ!» — которыя могутъ быть понятными только одному г. Достоевскому, зачѣмъ-то помѣстившему ихъ на страницахъ «Гражданина». Чтобы читатель не заподозрилъ меня, во лжи, представлю нѣсколько письменныхъ доказательствъ изъ самаго романа: при нашей привычкѣ и, можно сказать, пристрастiю къ судебнымъ пренiямъ и слѣдствiямъ, я считаю этотъ способъ самымъ вѣрнымъ и лучшимъ. Вообразимъ себя, на время, членами врачебной управы, въ которую привели героевъ романа Достоевскаго для освидѣтельствованiя въ ихъ умственныхъ способностяхъ и поразсмотримъ нѣкоторыхъ.
Главный герой романа — Николай Всеволодовичъ Ставрогинъ еще въ юношествѣ неоднократно былъ уличаемъ въ явномъ умопомѣшательствѣ, а въ болѣе зрѣломъ возрастѣ болѣзнь эта въ немъ усилилась. Одинъ разъ онъ, ни съ того ни съ сего, схватилъ почтеннаго старшину дворянскаго клуба за носъ и успѣлъ, въ такомъ видѣ, «протянуть несчастнаго по залѣ два-три шага». (См. ч. 1-я, стр. 58-я). По показанiю свидѣтелей этого страшнаго происшествiя, Ставрогинъ, въ моментъ вытягиванiя старшины за носъ, «точно будто съ ума сошелъ», хотя въ этомъ едва ли могло быть сомнѣнiе въ какомъ нибудь въ иномъ мѣстѣ, кромѣ губернскаго дворянскаго клуба. «Я, право, и самъ не знаю, какъ мнѣ вдругъ захотѣлось… глупость…», сказалъ Ставрогинъ вытянутому за носъ старшинѣ, какъ бы въ извиненiе и, вслѣдъ затѣмъ, пожавши плечами, вышелъ изъ залы. Вскорѣ послѣ этого, тотъ же Ставрогинъ на званомъ вечерѣ, при всѣхъ гостяхъ, «обхватилъ хорошенькую хозяйку бала за талiю, поцаловалъ въ губы три раза, въ полную сласть, сказалъ хозяину: не сердись» — и вышелъ вонъ безъ всякихъ дурныхъ послѣдствiй — не то, что несчастный герой въ трактирѣ «Ташкентъ», которому оторвали за такой подвигъ ухо. Наконецъ, тотъ же Ставрогинъ укусилъ ухо у самого начальника губернiи, который былъ настолько довѣрчивъ, что самъ подставилъ его къ зубамъ помѣшаннаго. Долго еще и послѣ этого крупнаго событiя сомнѣвались въ умопомѣшательствѣ Ставрогина, пока, наконецъ, сами доктора не замѣтили, что больной не въ состоянiи ничего болѣе говорить, какъ одни только безсмысленныя слова въ родѣ «бобокъ, бобокъ, бобокъ!» т. е. не убѣдились, что съ малымъ — просто delirium tremens, или, по народному выраженiю, «зеленые чертики», съ которыми, надо, правду сказать, очень часто встрѣчаешься, читая «Бѣсовъ» г. Достоевскаго и его дневникъ въ «Гражданинѣ».
Маменька Ставрогина, съ ея устарѣвшимъ любимцемъ, Степаномъ Трофимовичемъ — тоже изображены людьми, одержимыми такъ называемымъ мирнымъ или спокойнымъ умопомѣшательствомъ. Они ровно 20 лѣтъ «любили другъ друга и страстно и нѣжно», но, какъ враги избѣгали признанья и встрѣчи и были глупо-сердиты ихъ дикiя рѣчи. Степанъ Трофимовичъ, по показанiю автора, былъ когда-то профессоромъ въ одномъ изъ университетовъ (не въ московскомъ-ли?), но, проживши въ Россiи до пятидесяти лѣтъ, все-таки не успѣлъ понять, что русскiе мужики и бабы не умѣютъ говорить по французски, а на
6
литературномъ вечерѣ ясно доказалъ, что онъ формально помѣшанъ; матушка Ставрогина была тоже ничѣмъ не лучше своего помѣшаннаго любимца. Сестрица Лебядкина, жена Ставрогина — сумасшедшая. Герои романа: Кириловъ и Шатовъ — люди безспорно помѣшанные, въ особенности Кириловъ. Даже такiя видныя особы, какъ начальникъ губернiи (нѣмецъ Лембке) — и тотъ оказался сумасшедшимъ, что видно изъ показанiя губернаторскаго кучера. Разъ губернаторъ поѣхалъ изъ города въ Скворешники, приказалъ кучеру погонять, но вдругъ приказалъ остановить лошадей «вышли изъ экипажа — показалъ кучеръ — и пошли черезъ дорогу въ поле. Думалъ, что по какой ни есть слабости, а они стали и начали цвѣточки разсматривать и такъ время стояли, чудно право, совсѣмъ ужь я усумнился» (см. 2 ч., стр. 335). Писатель Кармазиновъ выставленъ, если не помѣшаннымъ, то совершеннѣйшимъ дуракомъ, въ чемъ самъ читатель легко можетъ убѣдиться.
Если бы я вздумалъ приводить здѣсь доказательства явнаго умопомѣшательства и глупости всѣхъ остальныхъ героевъ романа, то привелось бы составить нѣчто очень длинное, въ родѣ обвинительнаго акта гг. Мясниковыхъ. Ограничусь пока приведенными доказательствами, предоставляя читателю самому убѣдиться въ истинѣ всего мною сказаннаго.
Какъ бы въ оправданiе г. Достоевскаго въ томъ, что онъ выставилъ въ своемъ романѣ однихъ только больныхъ, тронутыхъ людей, можно указать на эпиграфъ изъ евангелiя отъ Луки, подобранный имъ къ своему болѣзненному роману. Судя по эпиграфу, г. Достоевскiй считаетъ всѣхъ, безъ исключенiя, героевъ своего романа свиньями, въ которыхъ поселились бѣсы, изгнанные Христомъ изъ человѣка. Конечно, отъ свиней и вообще ничего хорошаго ожидать нельзя, а отъ бѣснующихся — тѣмъ менѣе, но не мѣшало бы вывести въ романѣ хоть одного такого человѣка, который бы напоминалъ собою исцѣлившагося, «сидящаго у ногъ Iисусовыхъ, одѣтаго и въ здоровомъ умѣ». Тяжело и неловко какъ-то читать такой романъ, въ которомъ всѣ безъ исключенiя дѣйствующiя лица только и знаютъ твердятъ безсмысленныя слова: «бобокъ, бобокъ, бобокъ!».