A. <Авсеенко В. Г.> Поэзiя журнальныхъ мотивовъ. Стихотворенiя Н. Некрасова. Часть пятая. С.-Петербургъ. 1873 // Русскiй Вѣстникъ. 1873. № 6. Iюнь. С. 888-920.
<888>
ПОЭЗIЯ ЖУРНАЛЬНЫХЪ МОТИВОВЪ.
Стихотворенiя Н. Некрасова. Часть пятая. С.-Петербургъ. 1873.
Между современными русскими поэтами г. Некрасовъ занимаетъ привилегированное положенiе. Когда, лѣтъ двѣнадцать назадъ, на поэзiю и поэтовъ вообще въ журналистикѣ нашей поднялось жестокое гоненiе, когда любимѣйшiе и безспорно талантливѣйшiе поэты низвергались съ пьедесталовъ, поражаемые громами фельетонной критики, когда публицисты, въ поискахъ за общественнымъ зломъ, останавливались на стихахъ гг. Фета, Майкова, Полонскаго, — въ эту тяжелую годину г. Некрасовъ счастливо избѣгнулъ участи своихъ собратовъ. Несмотря на то что занятiя поэзiей единогласно признаны петербургскою критикой несоотвѣтствующими достоинству развитаго человѣка, г. Некрасовъ невозбранно продолжалъ и продолжаетъ наполнять страницы самыхъ quasi-прогрессивныхъ изданiй своими стихами, и петербургская критика не находитъ чтобъ обстоятельство это причиняло какой-либо ущербъ нашему общественному развитiю. Короче, какая-то счастливая волна видимо отдѣлила г. Некрасова отъ общаго теченiя и благополучно понесла его въ попутную сторону.
По-видимому, самъ г. Некрасовъ въ началѣ своего
889
поэтическаго поприща вовсе не разчитывалъ на такую выгодную карьеру. Въ одномъ изъ старыхъ своихъ стихотворенiй, онъ выражался такимъ образомъ:
Блаженъ незлобивый поэтъ,
Въ комъ мало желчи, много чувства:
Ему такъ искрененъ привѣтъ
Друзей спокойнаго искусства.
Ему сочувствiе въ толпѣ
Какъ ропотъ волнъ ласкаетъ ухо;
Онъ чуждъ сомнѣнiя въ себѣ —
Сей пытки творческаго духа;
Любя безпечность и покой,
Гнушаясь дерзкою сатирой,
Онъ прочно властвуетъ толпой
Съ своей миролюбивой лирой.
Дивясь великому уму,
Его коварно не злословятъ,
И современники ему
При жизни памятникъ готовятъ...
Случилось однако совершенно наоборотъ. Къ особенному счастью г. Некрасова, «волны русскаго прогресса» приняли такое теченiе что утлая ладья незлобивыхъ поэтовъ оказалась опрокинутою и потопленною, а надъ поглотившею ихъ бездною побѣдно развѣвается парусъ обильнаго желчью г. Некрасова.
Ему сочувствiе въ толпѣ
Какъ ропотъ волнъ ласкаетъ ухо;
Онъ чуждъ сомнѣнiя въ себѣ —
Сей пытки творческаго духа.
И въ то время какъ современники «дивятся его великому уму и при жизни памятникъ готовятъ», печальна судьба незлобиваго поэта:
Его преслѣдуютъ хулы:
Онъ ловитъ звуки одобренья
Не въ сладкомъ ропотѣ хвалы,
А въ дикихъ крикахъ озлобленья.
Этотъ «незлобивый поэтъ» есть конечно лицо собирательное; онъ олицетворяетъ собою всю ту поэтическую плеяду сороковыхъ годовъ которая вынесла на своихъ плечахъ упомянутое гоненiе и приняла на свои головы молнiи и громы, тщательно миновавшiе главу г. Некрасова. Правда, иначе
890
едвали и могло быть, такъ какъ самые грозные громы обрушившiеся на поэтовъ находились въ непосредственномъ распоряженiи г. Некрасова, какъ издателя Современника и Свистка.
Но не въ этой конечно внѣшней связи г. Некрасова съ журналистикой заключается тайна привилегированнаго положенiя въ какомъ видимъ мы его въ послѣднее время. Подъ этою внѣшнею связью, въ самой поэзiи г. Некрасова скрывается внутренняя связь съ тѣмъ направленiемъ какое съ сороковыхъ годовъ неуклонно пыталась принять наша перiодическая печать, и какое въ концѣ концовъ выродилось въ явленiе названное нами въ предыдущей статьѣ журнализмомъ. Внимательнымъ разборомъ поэзiи г. Некрасова мы надѣемся показать что эта поэзiя постоянно искала сближенiя съ господствующимъ журнальнымъ направленiемъ, черпала изъ него свои силы и вдохновенiе и изсякла какъ разъ въ то время когда изсякло движенiе въ петербургской журналистикѣ, растерявшей своихъ наиболѣе бойкихъ представителей и замкнувшейся въ узкiй кругъ законченнаго отрицанiя. Мы увидимъ что поэтическая дѣятельность г. Некрасова двигалась постоянно параллельно съ движенiемъ нашихъ журнальныхъ идей, вѣрнымъ отраженiемъ которыхъ она всегда была, и вмѣстѣ съ которыми вступала теперь въ перiодъ совершеннаго безплодiя.
Явленiе это весьма поучительно. Какимъ образомъ поэтъ, не обдѣленный талантомъ, могъ обратиться къ такому сомнительному источнику вдохновенiя какъ петербургское журнальное направленiе, и замкнуть свою литературную карьеру въ кругъ его идей? А между тѣмъ, изучая г. Некрасова въ связи съ общимъ движенiемъ нашей поэзiи и литературы вообще, нельзя не убѣдиться что въ то время какъ другiе поэты искали вдохновенiя въ проявленiяхъ жизни или въ вѣчно-юныхъ идеалахъ искусства, г. Некрасовъ принималъ впечатлѣнiя жизни изъ вторыхъ рукъ, поскольку они отражались въ теченiи журнальныхъ идей, служившихъ для него единственною духовною пищей. Поэзiя г. Некрасова вырабатывалась въ редакцiяхъ и служила постоянно какъ бы иллюстрацiей направленiй поперемѣнно господствовавшихъ въ извѣстной части журналистики.
Наша новая поэзiя вышла цѣликомъ изъ Пушкина. Антологическiя и лирическiя стихотворенiя Пушкина были
891
источникомъ къ которому послѣдующiе поколѣнiя поэтовъ постоянно обращались. Эта близкая связь съ Пушкинымъ не была результатомъ простаго подражанiя: родство обусловливалось тѣмъ что многостороннiй генiй поэта обнялъ всю область поэзiи и указалъ въ ней пути, съ которыхъ нельзя сойти не разрывая съ вѣчными законами искусства. Пушкинъ первый заговорилъ у насъ тѣмъ языкомъ въ которомъ выразились не субъективныя чувства, симпатiи и вкусы поэта, но исповѣдь благороднаго представителя вѣка которому ничто человѣческое не чуждо. Онъ отрѣшилъ русскую поэзiю отъ мечтательнаго, заимствованнаго романтическаго идеализма какимъ она была запечатлѣна подъ перомъ Жуковскаго, и привелъ ее въ соприкосновенiе съ бьющимся пульсомъ жизни — жизни образованнаго и мыслящаго общества. Въ поэзiи Пушкина находили отраженiе своихъ идей и впечатлѣнiй не одни только любители искусства, но всѣ кто умѣлъ благородно мыслить и чувствовать, кому доступны были общечеловѣческiя идеи добра, правды и красоты.
Лермонтовъ былъ непосредственнымъ продолжателемъ Пушкина. Его поэзiя запечатлѣна субъективнымъ чувствомъ, сильно отличавшимъ ее отъ Пушкинской, но внѣ этого субъективнаго чувства онъ шелъ рабски по пути проложенному его великимъ учителемъ. Самъ онъ не проложилъ новыхъ путей; даже внѣшнiе поэтическiя формы у него тѣ же что у Пушкина, — тѣ же поэмы въ которыхъ сила лирическаго чувства и красота описанiй выкупаютъ бѣдность романическаго содержанiя, тѣ же краткiя и сильныя лирическiя стихотворенiя, тотъ же шутливый тонъ въ изображенiяхъ вседневной современной жизни, тотъ же наконецъ четырехстопный ямбъ. Поэтическая техника значительно усовершенствована Лермонтовымъ, хотя онъ не достигъ желѣзной выразительности Пушкинскаго стиха послѣдняго перiода; описательныя мѣста въ его поэмахъ иногда плѣнительнѣе чѣмъ у Пушкина, но за то нѣкоторые роды поэзiи коими Пушкинъ владѣлъ въ совершенствѣ остались для Лермонтова совершенно недоступными, какъ напримѣръ антологическiй родъ, которому Пушкинъ научился у Гёте, Шенье и Батюшкова. Въ общемъ, Лермонтовъ послужилъ какъ бы повѣркой Пушкина, доказавъ что созданные послѣднимъ прiемы въ высшей степени жизненны, и намѣченные имъ пути могутъ вести къ безконечному развитiю.
892
Со смертью Лермонтова, въ поэзiи нашей наступаетъ продолжительное затишье. Поэты Пушкинскаго цикла умолкаютъ; новые таланты зрѣютъ медленно. Бодрящее, трезвое и свѣтлое настроенiе Пушкинской поэзiи какъ бы изсякло не только въ литературныхъ кружкахъ, но и въ самомъ обществѣ; чувствуется что новое поколѣнiе поэтовъ должно принести съ собою другой, не-Пушкинскiй тонъ. И въ самомъ дѣлѣ, когда съ конца сороковыхъ годовъ выступаетъ на литературное поприще новая поэтическая плеяда, иной тонъ ясно слышится въ нашей новой поэзiи, хотя она продолжаетъ разрабатывать тѣ же темы, остается въ тѣхъ же формахъ и напоминаетъ тѣ же звуки.
Критика пятидесятыхъ годовъ много способствовала уясненiю поэтовъ того времени, но общая оцѣнка даровитой плеяды, въ которой соединялись имена гг. Майкова, Фета, Полонскаго, Тютчева, Щербины, Мея еще ждетъ безпристрастнаго слова. Рецензенты пятидесятыхъ годовъ очень много сдѣлали для того чтобы такъ-сказать провести названныхъ поэтовъ въ публику, создать въ обществѣ массу цѣнителей поэтическихъ дарованiй (услуга, которою, замѣтимъ мимоходомъ, гнушается современная критика), но явленiя вызвавшiя извѣстный новый тонъ въ поэзiи того времени и сообщившiя много родственныхъ чертъ цѣлому кружку поэтовъ остались ее разъясненными. Между тѣмъ, изучая этихъ поэтовъ, нельзя не убѣдиться что они руководились однимъ и тѣмъ же взглядомъ на поэзiю, и несмотря на литературную самостоятельность каждаго изъ нихъ, черпали вдохновенiе изъ одного и того же источника и разрабатывали поэтическiя темы въ одномъ и томъ же направленiи. Такое совпаденiе конечно не могло быть случайнымъ, и въ общемъ ходѣ нашего развитiя критика неминуемо должна найти явленiя его обусловившiя.
Безпокойно-страстное и неудовлетворенное чувство, отразившееся въ нашей поэзiи сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ, было удѣломъ цѣлаго поколѣнiя, и не у насъ только, но и въ Европѣ. Въ избранныхъ умахъ господствовало чувство утомленiя и недовольства, которое съ такою страстностью и такимъ горькомъ смѣхомъ выразилось въ поэзiи Гейне. Какъ поэтъ выплакавшiй въ стихахъ горе и боль своего вѣка, Гейне непосредственно слѣдуетъ за Байрономъ. У насъ влiянiе Гейне было всесторонне и продолжительно. Болѣзненный смѣхъ Гейне, этотъ смѣхъ надъ тѣмъ самымъ
893
что онъ любитъ, пришелся какъ нельзя болѣе по вкусу русскому обществу, всегда расположенному сомнѣваться въ себѣ самомъ и смѣяться надъ собою. Гейне былъ встрѣченъ у насъ какъ родной пѣвецъ, и у каждаго русскаго поэта нашелся въ душѣ отголосокъ на его пѣсни. Довольно припомнить что поэты самыхъ противоположныхъ направленiй переводили Гейне или подчинялись его влiянiю; у каждаго нашлись струны звучавшiя согласно съ его лирою.
Эта тоскливая струна внутреннаго разлада слышится напримѣръ въ поэзiи г. Фета, и только близорукiе не замѣчаютъ ея за страстными звуками любви.
Находятъ дни: съ самимъ собою
Бороться сердцу тяжело.....
И духа злобы надъ душою
Я слышу тяжкое крыло.
Самая любовь — страстная и мечтательная -- является у г. Фета лишь какъ бы исходомъ изъ замкнувшагося круга внутреннихъ страданiй. Есть у г. Фета одно стихотворенiе, въ которомъ жажда счастья и недугъ сомнѣвающагося духа выразились очень ясно; стихотворенiе это озаглавлено: Весеннiя мысли.
Снова птицы летятъ издалека
Къ берегамъ, расторгающимъ ледъ,
Солнце теплое ходитъ высоко
И душистаго ландыша ждетъ.
Снова въ сердцѣ ничѣмъ не умѣришь
До ланитъ восходящую кровь,
И душою подкупленной вѣришь,
Что какъ мiръ безконечна любовь.
Но сойдемся ли снова такъ близко
Средь природы разнѣженной мы,
Какъ видало ходившее низко
Насъ холодное солнце зимы?
Только въ рѣдкiя мгновенiя страсти, когда разсудокъ теряетъ свою власть, поэтъ находитъ короткое, но полное счастье:
894
О, называй меня безумным! Назови
Чемъ хочешь. Въ этотъ мигъ я разумомъ слабѣю
И въ сердцѣ чувствую такой приливъ любви
Что не могу молчать, не стану, не умѣю!
Изъ этой борьбы неудовлетвореннаго духа съ жаждою счастья, самозабвенiя, проистекаютъ два параллельныя теченiя, проходящiя по всей поэзiи г. Фета: скорбное томленiе души и поэтическое чувство, обращенное къ женщинѣ. Только подлѣ любимаго существа находитъ поэтъ разрѣшенiе своего недуга; тяжкое крыло «духа злобы» перестаетъ вѣять надъ нимъ, и больная душа волнуется «нѣгою томательной» во власти «несказаннаго стремленiя». Припомнимъ прелестныя строки изъ стихотворенiя Муза:
Мнѣ Муза молодость иную указала:
Отягощала прядь душистая волосъ
Головку дивную узломъ тяжелыхъ косъ;
Цвѣты послѣднiе въ рукѣ ея дрожали;
Отрывистая рѣчь была полна печали
И женской прихоти, и серебристыхъ грезъ,
Невысказанныхъ мукъ и непонятныхъ слезъ.
Какой-то нѣгою томительной волнуемъ,
Я слушалъ, какъ слова встрѣчались съ поцѣлуемъ,
И долго безъ нея душа была больна
И несказаннаго стремленiя полна.
Стихотворенiе это задумано въ антологическомъ родѣ, но у г. Фета античная муза превратилась въ мечтательный, полупрозрачный призракъ сѣверной поэзiи. Напрасно искали бы мы въ немъ пластичности, роскоши и силы: это мечтательный, блѣдный образъ, созданный изъ серебристыхъ лучей мѣсяца:
Если зимнее небо звѣздами горитъ
И мечтательно свѣтитъ луна,
Предо мною твой образъ, твой дивный, скользитъ,
Словно ты изъ лучей создана.
И свѣтла и легка, ты несешься туда.....
Я гляжу и молю хоть слѣдовъ.....
И свѣтла и легка — но за то ни слѣда,
Только грудь обуяетъ любовь.....
Отъ этого мечтательнаго образа вѣетъ сѣверомъ, словно отъ героини зимней сказки:
895
Знаю я что ты, малютка,
Лунной ночью не робка:
Я на снѣтѣ вижу утромъ
Легкiй оттискъ башмачка.
Правда, ночь при свѣтѣ лунномъ
Холодна, тиха, ясна;
Правда, ты не даромъ, другъ мой,
Покидаешь ложе сна;
Бриллiанты въ свѣтѣ лунномъ,
Бриллiанты въ небесахъ,
Бриллiанты на деревьяхъ,
Бриллiанты на снѣгахъ.
Но боюсь я, другъ мой милый,
Какъ бы въ вихрѣ духъ ночной
Не завѣялъ бы тропинку
Проложенную тобой.
Присутствiе этого мечтательнаго и чистаго существа отрадно дѣйствуетъ на поэта; въ минуту душевнаго умиленiя, онъ спрашиваетъ:
Не здѣсь ли ты легкою тѣнью,
Мой генiй, мой ангелъ, мой другъ,
Бесѣдуешь тихо со мною
И тихо летаешь вокругъ?
И робкимъ даришь вдохновеньемъ,
И сладкiй врачуешь недугъ,
И тихимъ даришь сновидѣньемъ.....
Поэтъ вѣритъ въ молитвенную чистоту этой женщины-младенца и ищетъ подлѣ нея силы въ борьбѣ съ тѣмъ «духомъ злобы и сомнѣнья» крыло котораго порою тяжело вѣетъ надъ нимъ:
Какъ ангелъ неба безмятежный,
Въ сiяньи тихаго огня,
Ты помолись душою нѣжной
И за себя и за меня.
Ты отъ меня любви словами
Сомнѣнья духа отжени
И сердце тихими крылами
Твоей молитвы осѣни.
Этотъ поэтическiй образъ, въ которомъ черты Шекспировскихъ женщинъ — Дездемоны, Офелiи, Корделiи — слились съ прозрачными красками сѣверныхъ сагъ, необыкновенно
896
гармонируетъ съ лиризмомъ нашей поэзiи послѣ-Пушкинскаго перiода. Эта малютка, созданная изъ серебристо-снѣжнаго сiянiя зимней ночи, съ печалью на скорбномъ лицѣ, со слѣдами слезъ на ясныхъ глазахъ, съ послѣдними блеклыми цвѣтами въ рукѣ, съ очарованьемъ молитвенной благодати, вѣющимъ отъ всего существа ея, — эта женщина особенно близка и дорога для больнаго сына вѣка, ищущаго выхода изъ чувства неудовлетворенiя и сомнѣнiя, уязвленнаго жаломъ мiровой скорби и полнаго несказаннаго стремленiя. Близь этой женщины притупляется острое чувство, и душевная боль разрѣшается сладкимъ томленiемъ.....
Мы старались уловить этотъ образъ въ поэзiи г. Фета, потому что ни у кого не выразился онъ съ такою прозрачностью; но онъ живетъ и у другихъ поэтовъ того же круга, напримѣръ у г. Тютчева и у г. Полонскаго. Ощущенiе неудовлетворенности, стремленiе къ выходу, къ отвлеченiю, есть общая черта всей нашей поэзiи сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ. У г. Майкова это чувство выразилось въ другой формѣ, но съ неменьшею силой, въ лучшемъ его произведенiи: Три смерти не говоря уже о многихъ мелкихъ лирическихъ стихотворенiяхъ, отразившихъ на себѣ влiянiе Гейне.
Замѣчательно что критика того времени вовсе не замѣтила насколько тонъ этой поэзiи и ея вдохновенiе исходятъ изъ глубины жизни и духа времени. Чувство неудовлетворенiя, проходящее обильною струей въ этой поэзiи, ускользнуло отъ вниманiя критики, видѣвшей только поэтическiя темы которыя казались ей весьма удаленными отъ жизни, и проглядѣвшей незримую нить связывавшую эти темы съ общественными и историческими условiями. Критики замѣчала только что поэты поютъ о любви, о женщинѣ, что чувствуемая въ ихъ поэзiи страсть есть страсть къ женщинѣ, — и когда въ концѣ сороковыхъ годовъ въ журналистикѣ нашей возникла идея о необходимости ближайшей связи литературы съ жизнью, вся не-Некрасовская поэзiя весьма смѣло была отнесена къ области «чистаго искусства», пребыванiе въ которой для писателя сдѣлалось предосудительнымъ. Къ шестидесятымъ годамъ такой взглядъ утвердился окончательно со всѣми крайностями увлеченiя, и поэты не-гражданскаго закала торжественно поставлены на одну доску съ ворами (въ известныхъ стихахъ г. Некрасова.
897
Одни — стяжатели и воры,
Другiе — сладкiе пѣвцы.)
Разсматривая поэзiю болѣе со стороны формы чѣмъ внутренняго содержанiя, журналистика конца сороковыхъ годовъ нашла ее весьма далекою отъ возникавшихъ тогда общественныхъ задачъ, и заявила требованiя которымъ поэты послѣ-Пушкинскаго перiода весьма мало, по ея мнѣнiю, удовлетворяли. Журналистика требовала прежде всего отрицанiя существующаго общественнаго строя. Она не замѣтила что и безъ того отрицанiе было мотивомъ поэзiи Гейне и его послѣдователей; она хотѣла отрицанiя рѣзкаго, голаго, не прикрытаго поэтическимъ стремленiемъ къ красотѣ и къ художественнымъ идеаламъ. Все облекавшееся въ художественныя формы казалось ей безполезнымъ, не достигающимъ тенденцiозной цѣли. Поэзiя должна была служить протестомъ противъ соцiальнаго неравенства; въ этомъ смыслѣ поэтическое поклоненiе красотѣ признавалось чѣмъ-то аристократическимъ. Симпатiи журналистики перенесены были на такъ-называемую меньшую братiю, объ освобожденiи которой отъ соцiальныхъ оковъ давно уже говорила европейская печать. Отсюда возникло требованiе народности, то-есть литературѣ предписано было заняться бытомъ и интересами русскаго крестьянина и отстраниться отъ художественныхъ идеаловъ, какъ чуждыхъ народной, или вѣрнѣе, простонародной жизни. Извѣстныя строки Пушкина —
Не для житейскаго волненья,
Не для корысти, не для битвъ,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуковъ сладкихъ и молитвъ —
сдѣлались предметомъ раздора въ нашей перiодической печати, усмотрѣвшей въ этомъ опредѣленiи поэта прямое противорѣчiе возникавшимъ новымъ требованiямъ. Г. Некрасовъ отозвался на это движенiе стихотворенiемъ: Поэтъ и гражданинъ, въ которомъ ставитъ спорный вопросъ такимъ образомъ:
Пускай ты вѣренъ назначенью,
Но легче ль родинѣ твоей?
Онъ не прибавляетъ, было ли бы родинѣ легче если бы поэтъ измѣнилъ своему назначенiю. Въ этомъ же стихотворенiи онъ посвящаетъ «сладкимъ» поэтамъ такiя строки:
898
.....Громъ ударилъ; буря стонетъ
И снасти рветъ, а мачту клонитъ —
Не время въ шахматы (?) играть,
Не время пѣсни распѣвать!
Вотъ песъ — и тотъ опасность знаетъ
И бѣшено на вѣтеръ лаетъ:
Ему другаго дѣла нѣтъ.....
А ты что дѣлалъ бы, поэтъ?
Ужель въ каютѣ отдаленной
Ты сталъ бы лирой вдохновенной
Лѣнивцевъ уши услаждать
И бури грохотъ заглушать?
Однако, развѣ лучше, и достойнѣе, и полезнѣе лаять псомъ на вѣтеръ?... Въ обстоятельствахъ какiя описываетъ г. Некрасовъ въ вышеприведенныхъ стихахъ люди литературой не занимаются, ни чистою, ни нечистою, а потому аллегорiя лишена значенiя и силы.
Поэтическая дѣятельность г. Некрасова такъ тѣсно сплелась съ судьбами петербургской журналистики что ее нельзя разсматривать внѣ этой связи. Выступивъ на литературное поприще въ одно время съ возникновенiемъ новаго журнальнаго направленiя, онъ до такой степени точно сообразовалъ свою поэзiю съ этимъ направленiемъ что нерѣдко стихи его служили только риѳмованнымъ перифразомъ журнальныхъ статей, и постоянно — отголоскомъ журнальныхъ требованiй. Услужливость г. Некрасова въ этомъ отношенiи не имѣетъ предѣловъ: перебирая пять томовъ его стихотворенiй, можно прослѣдить по нимъ весь ходъ нашей журналистики. Возникло, напримѣръ, въ сороковыхъ годахъ требованiе народности, и г. Некрасовъ написалъ своего Огородника и Въ дорогѣ какъ разъ въ томъ самомъ духѣ и направленiи какъ понимали народность въ петербургскихъ редакцiонныхъ кружкахъ. Правда, эта народность очень походила на петербургскаго ряженаго троечника, въ плисовой поддевкѣ и шляпѣ съ пѣтушьимъ перомъ, насвистывающаго трактирную пѣсню; но наши литературные кружки, и въ особенности кружокъ Бѣлинскаго, только и понимали народность въ этомъ ряженомъ видѣ, въ какомъ она являлась у столичныхъ quasi-ямщиковъ и у Палкинскихъ половыхъ прежняго времени. Настоящая, неряженная русская жизнь оставалась всегда чуждою нашимъ петербургскимъ наблюдателямъ: они понимали въ ней только бахвальство двороваго слуги и ухорство
899
питерщика. Г. Некрасовъ, заимствовавшiй свое чувство народности изъ петербургскихъ журналовъ, естественно долженъ былъ положить на нее тотъ самый отпечатокъ съ какимъ она являлась въ народолюбивомъ сознанiи людей наблюдавшихъ ее у Палкина и подъ балаганами: русскiй простолюдинъ предсталъ въ стихахъ г. Некрасова въ красной рубахѣ, съ серебряною серьгой въ одномъ ухѣ, «круглолицъ, бѣлолицъ, кудри чесаный ленъ», въ плисовыхъ шароварахъ и съ гармоникой въ рукахъ. Въ послѣдствiи, когда знанiе и пониманiе народности сдѣлало успѣхи въ самой петербургской журналистикѣ, когда точка зрѣнiя на народность въ ней перемѣнилась, и вмѣсто ухорства и бахвальства стали замѣчать въ народной русской жизни лохмотья, нищету, тяжкое бремя чернорабочаго труда, въ мнимо-народной поэзiи г. Некрасова явились другiя краски. Вслѣдъ за журналистами онъ увидѣлъ нищету и лохмотья, кумачовая рубашка смѣнилась рубищемъ, трактирная пѣсня — стономъ бурлаковъ тянущихъ лямку. Но вдохновенье опять шло не изъ непосредственнаго наблюденiя жизни, а изъ журнальныхъ статей, и потому опять звучало фальшиво; дѣйствительныя черты народнаго духа какiя указывалъ напримѣръ г. Достоевскiй въ Запискахъ изъ Мертваго дома или Андрей Печерскiй остались незамѣченными г. Некрасовымъ, хотя у него есть стихотворенiя прямо навѣянныя Записками изъ Мертваго дома. Фальшивость происходила оттого что почерпнутые у г. Достоевскаго мотивы г. Некрасовъ проводилъ сквозь горнило воззрѣнiй редакцiи Современника, измѣнялъ точку зрѣнiя, и въ этомъ процессѣ перегорали краски полученныя изъ непосредственнаго художественнаго наблюденiя. Впрочемъ, поддѣльность народной поэзiи г. Некрасова такъ очевидна что излишне распространяться объ этомъ предметѣ.
Гораздо любопытнѣе взглянуть какъ отразилось въ стихахъ нашего поэта то движенiе соцiальныхъ идей которое съ половины сороковыхъ годовъ составляетъ внутреннее содержанiе петербургской журналистики. Мы видѣли что критика просмотрѣвшая соцiальное и историческое значенiе нашей художественной поэзiи послѣ-Пушкинскаго перiода, и замѣтивъ только ея внѣшнее содержанiе, ея темы, посвященныя любви, женщинѣ, красотѣ, осудила эту поэзiю во имя общественныхъ и гражданскихъ идей. Осудивъ содержанiе, она осудила также и форму, въ художественной виртуозности
900
которой она видѣла нѣгу звуковъ, не гармонировавшую съ тѣми новыми темами, которыя журналистика претендовала внести въ поэзiю. Журнализмъ потребовалъ отъ поэтовъ суровыхъ пѣсней, суровыхъ образовъ, которые воплотили бы въ себѣ борьбу человѣчества за соцiальныя права, въ которыхъ звучали бы отголоски страданiй, стоны пролетарiевъ, задавленныхъ соцiальнымъ неравенствомъ. Насколько все это было примѣнимо къ русской жизни, внѣ спецiальныхъ условiй крѣпостнаго права — журналистика не разсуждала. Выйдя сама изъ условiй чужой жизни, она поставила своею задачею отыскать во что бы то ни стало аналогическiя условiя въ русскихъ порядкахъ и такъ или иначе ввести русскую жизнь въ соцiальное движенiе, внѣ котораго нашъ журнализмъ не умѣлъ найти для себя содержанiя. Явилось требованiе чтобы наша поэзiя служила отголоскомъ этой борьбы, чтобъ она забыла «пѣсни любви и лѣни». Новая поэзiя должна была нарядиться въ лохмотья соцiальной нищеты, облечься въ «суровый, неуклюжiй стихъ», и забыть о «праздникѣ жизни», потому что на этомъ праздникѣ много званыхъ, но мало избранныхъ. Защитница униженныхъ и угнетенныхъ, она должна рыдать и скорбѣть, обливаться желчью и негодованiемъ.
Г. Некрасовъ вызвался съ точностью удовлетворить этимъ новымъ требованiямъ. Онъ вѣритъ, что въ этихъ именно требованiяхъ заключается его поэтическое призванiе:
...Рано надо мной отяготѣли узы
Другой, неласковой и нелюбимой Музы,
Печальной спутницы печальныхъ бѣдняковъ,
Рожденныхъ для труда, страданья и оковъ, —
Той Музы плачущей, скорбящей и болящей,
Всечасно жаждущей, униженно просящей,
Которой золото — единственный кумиръ...
Въ усладу новаго пришельца въ Божiй мiръ,
Въ убогой хижинѣ, предъ дымною лучиной,
Согбенная трудомъ, убитая кручиной,
Она пѣвала мнѣ — и полонъ былъ тоской
И вѣчной жалобой напѣвъ ея простой.
Случалось, не стерпѣвъ томительнаго горя,
Вдругъ плакала она, моимъ рыданьямъ вторя,
Или тревожила младенческiй мой умъ
Разгульной пѣснею... Но тотъ же скорбный стонъ
Еще пронзительнѣй звучалъ въ разгулѣ шумномъ.
Все слышалося въ немъ въ смѣшенiи безумномъ:
901
Разчеты мелочной и грязной суеты,
И юношескихъ лѣтъ прекрасныя мечты,
Погибшая любовь, подавленныя слезы,
Проклятья, жалобы, безсильныя угрозы.
Въ порывѣ ярости, съ неправдою людской
Безумная клялась начать упорный бой
Предавшись дикому и мрачному веселью,
Играла бѣшено моею колыбелью,
Кричала: мщенiе! и буйнымъ языкомъ
Въ сообщники свои звала Господень громъ!
Какая мрачная и дикая программа! Рыдающiй вопль и буйный разгулъ — какой-то пиръ во время чумы, Фаустъ Гёте и пластическiя фантазiи Макарта... И г. Некрасовъ неоднократно возвращается къ этой программѣ: онъ любитъ воображать себя пѣвцомъ скорби и страданья, любитъ находить въ своей поэзiи желчь и мстительное чувство:
Если долго сдержанныя муки,
Накипѣвъ, подъ сердце подойдутъ,
Я пишу..................
Нѣтъ въ тебѣ поэзiи свободной,
Мой суровый, неуклюжiй стихъ!
Нѣтъ въ тебѣ творящаго искусства...
Но кипитъ въ тебѣ живая кровь.
Торжествуетъ мстительное чувство...
Даже воспоминанiя собственнаго дѣтства, съ такимъ примиряющимъ и освѣжающимъ вѣянiемъ дѣйствующiе на человѣка, будятъ въ душѣ г. Некрасова лишь мрачные образы и озлобленное чувство. Онъ радъ что время разрушило гнѣздо въ которомъ протекли его первые годы, что измѣнился даже наружный видъ родной стороны:
И съ отвращенiемъ кругомъ кидая взоръ,
Съ отрадой вижу я что срубленъ темный боръ —
Въ томящiй лѣтнiй зной защита и прохлада —
И нива выжжена, и праздно дремлетъ стадо,
Понуривъ голову надъ высохшимъ ручьемъ,
И на бокъ валится пустой и мрачный домъ,
Гдѣ вторилъ звону чашъ и гласу ликованiй
Глухой и вѣчный гулъ подавленныхъ страданiй,
И только тотъ одинъ, кто всѣхъ собой давилъ,
Свободно и дышалъ, и дѣйствовалъ, и жилъ...
902
Таковъ г. Некрасовъ когда онъ обращается къ своему внутреннему чувству или строитъ программу собственной поэтической дѣятельности. Но эта программа походитъ на великолѣпныя пропилеи за которыми путешественникъ неожиданно встрѣчается съ небольшой постройкой весьма посредственной архитектуры. Такое же разочарованiе испытываетъ читатель когда онъ отъ вышеприведенныхъ стихотворенiй переходитъ къ тѣмъ произведенiямъ г. Некрасова которые упрочили за нимъ званiе сатирическаго поэта. Оказывается что «скорбный стонъ, подавленныя слезы, проклятья, жалобы, безсильныя угрозы» Некрасовской музы направлены на предметы нѣсколько водевильнаго свойства и во всякомъ случаѣ не имѣющiе того какъ бы стихiйнаго значенiя котораго читатель расположенъ ожидать. Предметами сатиры являются то вылѣзающiй изъ канцелярскихъ потемокъ бюрократъ, оставляющiй съ сильнымъ мiра сего «съ глазу на глазъ красавицу дочь», то опять тотъ же бюрократъ, живущiй «согласно съ строгою моралью» и подкарауливающiй похожденiя своей жены чтобъ уличить ее «съ полицiей»; то опять все тотъ же неизмѣнный бюрократъ, устраивающей своей дочери «прекрасную партiю», затѣмъ опять онъ же, не умѣющiй голоднаго отъ пьянаго отличить, и наконецъ опять онъ же, гуляющiй по Невскому и обѣдающiй въ Англiйскомъ клубѣ. Для разнообразiя мелькаютъ порою въ сатирѣ г. Некрасова помѣщикъ старыхъ временъ, рыскающiй по полю съ борзыми и ломающiй ребра встрѣчному и поперечному, да падшая женщина, давящая рысаками петербургскихъ пешеходовъ:
Таковы постоянныя, любимыя темы тѣхъ стихотворенiй г. Некрасова, которыя наиболѣе нравились публикѣ и наиболѣе содѣйствовали упроченiю его литературной репутацiи. Уровень сатиры, очевидно, весьма не высокъ и нимало не соотвѣтствуетъ грандiознымъ задачамъ которыя воображенiе предписало поэту. Читатель опять встрѣчается здѣсь съ пошловатымъ отпечаткомъ канцелярскаго либерализма и водевильно-фельетонной литературы чисто петербургскаго происхожденiя. Заимствованность вдохновенiя не изъ непосредственнаго, широкаго изученiя жизни, а изъ литературы, точка зрѣнiя наблюдателя обозрѣвающаго окружающую его дѣйствительность съ панелей Невскаго Проспекта — сказываются въ сатирахъ г. Некрасова такъ же очевидно и ясно, какъ и въ
903
его мнимо-народныхъ произведенiяхъ. Идея соцiальнаго протеста, служащая содержанiемъ нашей новой литературы, прошла черезъ журнальную реторту и получила въ ней тотъ водевильно-канцелярскiй оттенокъ которымъ запечатлѣна вообще петербургская печать. Въ этомъ процессѣ все что названная идея заключала въ себѣ грандiознаго, общечеловѣческаго, осѣло на стѣнкахъ дистиллирующаго снаряда, и осталась маленькая, худосочная идейка, выражающая протестъ загнаннаго петербургскаго чиновника противъ вылѣзшаго въ люди бюрократа. Униженный и оскорбленный, о сочувствiи къ которому взывала журналистика, найденъ въ лицѣ маленькаго чиновника, который
Въ провiантскую коммиссiю,
Поступивши, напримѣръ,
Покупалъ свою провизiю —
Вотъ какой миллiонеръ!
Это было очень естественно со стороны поэта почерпавшаго свое вдохновенiе изъ миросозерцанiя Современника. Когда этой журналистикѣ понадобилось во что бы то ни стало отыскать въ русской жизни условiя соцiальной борьбы — нѣтъ ничего удивительнаго что эти найдены въ явленiяхъ ближайшей дѣйствительности, въ петербургской жизни — единственной доступной наблюденiямъ журнальныхъ дѣятелей. Этотъ петербургскiй букетъ, составившiйся изъ нищеты и скуки чиновничьяго существованiя и водевильныхъ развлеченiй уличной и трактирной жизни, отразился всецѣло въ поэзiи г. Некрасова и пропиталъ ее своимъ крѣпкимъ запахомъ. Остроумiе Александрiйской сцены и развязная иронiя, не чуждая разгильдяйства театральныхъ буфетовъ, окропили обильной струей эту чисто петербургскую сатиру, относительно которой самъ авторъ очевидно приходитъ въ заблужденiе подозрѣвая будто его муза, «плачущая, скорбящая и болящая, всечасно жаждущая, униженно просящая», путемъ этой водевильной сатиры,
Въ порывѣ ярости, съ неправдою людской
Безумная, клялась начать упорный бой.
Бой оказывается не столько упорнымъ, сколько однообразнымъ, и значенiе этой «безумной» борьбы сатирическаго поэта съ недугами и язвами своего вѣка постепенно умаляется
904
по мѣрѣ того какъ мы отъ замысловъ переходимъ къ исполненiю. Нерѣдко содержанiе Некрасовской сатиры замѣчательнымъ образомъ совпадаетъ со статьями Петербургскаго Листка, обличительное усердiе котораго такъ высоко цѣнится столичными дворниками и лавочниками. Г. Некрасовъ не брезгуетъ говорить своимъ «неуклюжимъ стихомъ» о неудобствѣ петербургскихъ мостовыхъ, о цвѣлой водѣ въ каналахъ и о дурномъ воздухѣ какимъ дышатъ лѣтомъ обитатели столицы. Въ стихотворенiяхъ подобнаго содержанiя, въ самомъ тонѣ встрѣчается замѣчательно близкое сходство съ благонамѣренно-обличительными статьями уличныхъ листковъ. Вотъ небольшой примѣръ изъ сатиры О погодѣ, гдѣ г. Некрасовъ слѣдующимъ образомъ «бичуетъ» недостатки Петербурга лѣтомъ:
Но кто лѣтомъ толкается въ немъ,
Тотъ ему одного пожелаетъ —
Чистоты, чистоты, чистоты!
Грязны улицы, лавки, мосты,
Каждый домъ золотухой страдаетъ;
Штукатурка валится — и бьетъ
Тротуаромъ идущiй народъ,
А для ѣдущихъ есть мостовая,
Нещадящая бѣдныхъ боковъ;
Лѣтомъ взроютъ ее, починяя,
Да наставятъ зловонныхъ костровъ;
Какъ дорогой бросаются въ очи
На зеленомъ лугу свѣтляки,
Ты замѣтишь въ туманныя ночи
На вершинѣ костровъ огоньки —
Берегись! Въ дополненiе, съ мая,
Не весьма-то чиста, и всегда,
Отъ природы отстать не желая,
Зацвѣтаетъ въ каналахъ вода.....
Санитарное содержанiе этихъ строкъ и несвѣжая острота о петербургскихъ каналахъ, зацвѣтающихъ весною чтобы не отстать отъ природы, прямо указываютъ что вдохновенiе поэта заимствовано въ настоящемъ случаѣ изъ фельетоновъ весьма не высокаго свойства. На поэтѣ отразилось уже пониженiе уровня петербургскаго журнализма замѣтное съ шестидесятыхъ годовъ.
Мы имѣли уже случай указать въ началѣ этой статьи на близкую связь поэзiи г. Некрасова о судьбами петербургской
905
журналистики. Дѣйствительно, едва ли есть другой поэтъ творчество котораго находилось бы въ такой роковой зависимости отъ уровня журнальныхъ идей. Лучшимъ перiодомъ въ поэтической деятельности г. Некрасова были сороковые и пятидесятые годы, то есть именно те годы когда петербургская журналистика обнаруживала нѣкоторую жизненность. Хотя и въ этотъ перiодъ большая часть стихотворенiй г. Некрасова представляется весьма слабою въ смыслѣ непосредственнаго художественнаго творчества, хотя лучшiя его произведенiя носятъ несомнѣнную печать журнальныхъ вѣянiй, но самыя эти вѣянiя были свѣжѣе. Журналистика хотя становилась болѣе и болѣе тенденцiозною, но тенденцiозность еще не противополагалась таланту, не исключала самостоятельной работы мысли. Притокъ общественныхъ идей въ художественную литературу первоначально сообщилъ ее большую глубину содержанiя, и одинъ изъ самыхъ даровитыхъ ревнителей тогдашняго журнализма, Бѣлинскiй, безъ сомнѣнiя очень бы удивился еслибъ ему сказали что черезъ двадцать лѣтъ тѣ живыя силы которыя онъ стремился вызвать въ литературѣ замкнутся въ заколдованный кругъ либеральной формалистики и приведутъ къ полному застою и мертвечинѣ.
Наше журнальное движенiе съ шестидесятыхъ годовъ послѣдовало однакожь именно по этому злополучному пути. Живая струя, питавшая ее въ сороковыхъ и пятидесятыхъ годахъ, видимо изсякла, и съ тѣмъ вмѣстѣ измельчало ея внутреннее содержанiе. Самостоятельная работа мысли замѣнилась формализмомъ; перестали искать живаго и свѣжаго слова, авторской индивидуальности, потому что всякая индивидуальность враждебна предъустановленной тенденцiи. Въ предыдущей статьѣ нашей: Нужна ли намъ литература? мы видѣли до какой степени понизились требованiя предъявляемыя къ литературѣ новѣйшею критикой. Мы видѣли что даже тѣ произведенiя Гоголя за которыми критика Бѣлинскаго признавала огромное общественное значенiе не удовлетворяютъ современный журнализмъ, потому что представляютъ нѣчто болѣе глубокое и высшее чѣмъ эфемерные интересы журналистики. Это мелководье современнаго журнальнаго уровня выразилось еще яснѣе въ слѣдующей статьѣ г. Пыпина (Вѣстникъ Европы, май), посвященной Бѣлинскому.
906
Критикъ нашихъ дней даетъ оцѣнку критика сороковыхъ годовъ, при чемъ огромное разстоянiе между ними сказывается противъ воли г. Пыпина съ полною выразительностью. Г. Пыпинъ увидѣлъ въ Бѣлинскомъ совсѣмъ не то что конечно составляетъ его главную заслугу. Замѣчательный критическiй талантъ Бѣлинскаго, его горячая проповѣдь въ пользу художественности и талантливости въ литературѣ, его эстетическое чутье, помогшее ему разгадать значенiе Пушкина и Гоголя въ нашей поэзiи, все это осталось совершенно незамѣченнымъ для г. Пыпина. Современный журналистъ увидѣлъ въ Бѣлинскомъ только одно достоинство, одну заслугу — направленiе. Можно думать что по мнѣнiю г. Пыпина никакого дарованiя вовсе не требуется въ литературѣ, а нужно только направленiе. И дѣйствительно, таковъ взглядъ, таковы требованiя современнаго журнализма. Понятно что какъ скоро журналистика замыкается въ безплодный формализмъ направленiя, въ ней прекращается всякая живая производительность. Направленiе, лишенное внутренняго содержанiя, враждебное всякому поступательному движенiю въ смыслѣ изученiя и разработки нравственныхъ и общественныхъ задачъ, не можетъ повести ни къ чему другому кромѣ толченiя воды и пересыпанiя изъ пустаго въ порожнее. Возможна ли литературная производительность тамъ гдѣ на все есть готовая формула, гдѣ всѣ явленiя жизни предрѣшены и гдѣ всякая попытка глубже всмотрѣться въ эти явленiя и дать имъ болѣе вѣрное и жизненное освѣщенiе — заранѣе отвергается какъ несогласная съ такимъ-то направленiемъ!
Бѣлинскiй съ извѣстной точки зрѣнiя былъ писатель того самаго направленiя которое современный петербургскiй журнализмъ признаетъ господствующимъ и единственно здравымъ. Но Бѣлинскiй конечно энергически протестовалъ бы противъ такого сближенiя еслибы судьба привела его увидѣть плоды произросшiе изъ брошенныхъ имъ сѣмянъ. Невозможно болѣе глубокое паденiе какъ то которое испытала наша журналистика въ перiодъ времени протекшiй отъ «Литературныхъ мечтанiй» Бѣлинскаго до «Литературныхъ характеристикъ» г. Пыпина. При Бѣлинскомъ мы видѣли журналистику горячо и искренно боровшуюся противъ застоя, формализма и бездѣйствiя мысли, подражательности и бездарности, журналистику, которая въ литературѣ цѣнила прежде всего талантъ и ждала отъ писателя свободнаго, живаго слова,
907
просвѣщенной мысли, самостоятельно выработаннаго убѣжденiя. Направленiе созданное у насъ Бѣлинскимъ, въ которомъ современный журнализмъ, глазами г. Пыпина, ничего болѣе не видитъ кромѣ такъ-называемыхъ «освободительныхъ идей», видѣла освобожденiе прежде всего въ полнотѣ внутренняго содержанiя нашей литературы и радостно шла на встрѣчу всякому свѣжему дарованiю, находила ли она его въ сатирѣ Гоголя или въ антологическихъ стихотворенiяхъ Майкова. Недостатокъ болѣе серьезнаго образованiя постоянно вредилъ Бѣлинскому и заставлялъ его бросаться въ крайности, печальнымъ образомъ отозвавшiяся на будущихъ судьбахъ нашего журнальнаго движенiя; но въ этихъ крайностяхъ преимущественно виноваты тѣ зловѣщiя силы которыя послѣдовательно низвели нашу журналистику до ея нынѣшняго плачевнаго уровня. Настоящаго Бѣлинскаго надо искать не въ послѣднемъ перiодѣ его дѣятельности, и въ особенности не въ уклоненiяхъ его послѣдователей, а въ его статьяхъ первой половины сороковыхъ годовъ, когда имъ руководило его художественное чутье.
Пониженiе уровня журнальныхъ идей, обнаружившееся у насъ съ начала шестидесятыхъ годовъ, отразилось на поэтической дѣятельности г. Некрасова тѣмъ сильнѣе что поэзiя его постоянно вдохновлялась журнальными мотивами, и изъ нихъ заимствовала свою силу. Если въ предшествовавшiй литературный перiодъ, при болѣе высокомъ уровнѣ журналистики, муза г. Некрасова возвышалась иногда до произведенiй талантливыхъ, каково напримѣръ стихотворенiе: Ѣду ли ночью по улицѣ темной, то въ послѣднiе годы произведенiя этого поэта упали до того низменнаго уровня на которомъ коснѣетъ современный петербургскiй журнализмъ. Вѣрный господствующимъ журнальнымъ идеямъ въ эпоху ихъ сильнаго развитiя и жизненности, онъ остался вѣренъ имъ и при нынѣшнемъ ихъ мелководьи, и раздѣлилъ съ ними ихъ паденiе. Разница между предыдущимъ и послѣдующимъ перiодами въ поэтической дѣятельности г. Некрасова такъ же замѣтна и существенна какъ и между журналистикой сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ и журналистикой современною. Заимствованная сила лучшихъ прежнихъ стихотворенiй его изсякаетъ вмѣстѣ съ тѣмъ какъ она изсякла въ питавшемъ ее источникѣ. Поэтъ оставляетъ общiя идеи добра, блага, правды, составлявшiя внутреннее содержанiе
908
литературы предшедшаго перiода, и обращается къ тѣмъ мелкимъ, такъ-сказать спецiализованнымъ интересамъ журнальнаго дѣла которые выступаютъ на первый планъ въ самой журналистикѣ. Вмѣстѣ съ тѣмъ поэта оставляетъ всякая забота о художественныхъ цѣляхъ поэзiи, такъ какъ эти цѣли отвергнуты и осмѣяны новѣйшею журналистикой. Стихъ г. Некрасова, весьма небрежный и прежде, но въ своей небрежности не лишенный иногда силы и выразительности, въ послѣднихъ произведенiяхъ его становится совершенно прозаическимъ и водянистымъ: поэтъ какъ бы вполнѣ подчиняется требованiямъ новой критики, которая ищетъ въ писателѣ только неуклоннаго вращенiя около нѣсколькихъ темъ предрѣшенныхъ стереотипными формулами петербургскаго либерализма.
Этотъ печальный упадокъ поэтическаго творчества отразился въ послѣднихъ произведенiяхъ г. Некрасова не только вообще, но и въ частностяхъ. Поэтъ тщательно слѣдитъ за всѣми отклоненiями идей петербургскаго журнализма, и если не предупреждаетъ ихъ, то всегда служитъ вѣрнымъ ихъ отголоскомъ. Такъ, напримѣръ, его отношенiя къ русской народности измѣнились кореннымъ образомъ соотвѣтственно новымъ отношенiямъ къ ней петербургской журналистики. Извѣстно что вмѣсто нѣкотораго идеализованiя русскаго простолюдина, вмѣсто исканiя въ его природѣ здравыхъ началъ, журналистика шестидесятыхъ годовъ стала относиться къ народу почти ругательно изобличая его крайнюю тупость, нищету и грязь; вмѣсто народнаго молодечества и ухорства, выступили на сцену идiотизмъ и забитость, безпробудное пьянство и кабацкая брань; вмѣсто красныхъ рубахъ, плисовыхъ шароваръ и гармоникъ — лохмотья, рубища, зеленый полуштофъ и окровавленные кулаки. Въ quasi-народной литературѣ, — литературѣ г. Рѣшетникова, гг. Успенскихъ и пр. — повѣяло новымъ, особымъ запахомъ, который г. Некрасовъ, со свойственною ему чуткостью ко всѣмъ журнальнымъ явленiямъ, тотчасъ опредѣлилъ сказавъ что смѣсь
.....водки, конюшни и пыли —
Характерная русская смѣсь.
Сообразно съ тѣмъ, и самъ г. Некрасовъ сталъ рисовать русскихъ мужичковъ другими красками. Въ одной изъ его послѣднихъ поэмъ: Кому на Руси жить хорошо, русскiе мужички такимъ образомъ выражаютъ свои понятiя о блаженствѣ:
909
Чтобъ вошь, блоха паскудная
Въ рубахахъ не плодилася,
Потребовалъ Лука.
— Не прѣли бы онученьки,
Потребовали Губины.....
Всякiй согласится что русскiй народный букетъ вышелъ тутъ покрѣпче «смѣси водки, конюшни и пыли», и что до г. Некрасова одинъ только г. Рѣшетниковъ возвышался до подобнаго реализма изображенiй..... Не дурны также краски которыми г. Некрасовъ рисуетъ сельскихъ Ловеласовъ и прелестницъ:
Куда же ты, Оленушка?
Постой, еще дамъ пряничка,
Ты какъ блоха проворная,
Наѣлась и упрыгнула,
Погладить не далась!
. . . . . . . . . . . .
Эй, парень, парень глупенькiй,
Оборванный, паршивенькiй,
Эй, полюби меня,
Меня простоволосую,
Хмѣльную бабу, старую,
Зааа-пааа-чканую!
Въ сущности эта новая народность такъ же далека отъ настоящей, такъ же заимствованна и поддѣльна, какъ и народность Огородника; но новыя краски на палитрѣ г. Некрасова очень хорошо указываютъ въ какую сторону направились современные литературные вкусы.
Общественныя задачи, о которыхъ такъ много любитъ говорить современная журналистика и за равнодушiе къ которымъ она такъ горько упрекаетъ беллетристовъ предыдущей эпохи, неминуемо должны были сузиться при томъ пониженiи идей и понятiй которое настало въ журналистикѣ съ начала шестидесятыхъ годовъ. Мы уже говорили что общiя идеи блага, добра, правды, такъ-называемые общiе гражданскiе мотивы, уступили мѣсто мелкимъ, спецiализованнымъ интересамъ журнальнаго дѣла. У г. Некрасова есть цѣлая серiя стихотворенiй посвященныхъ этимъ темамъ, то-есть внѣшнимъ судьбамъ нашего печатнаго слова. Выходитъ, напримѣръ, новый цензурный уставъ, г. Некрасовъ тотчасъ пишетъ стихотворенiе, въ которомъ типографскiй разсыльный слѣдующимъ либерально-водевильнымъ образомъ воспѣваетъ этотъ фактъ:
910
Баста ходить по цензурѣ,
Ослобонилась печать,
Авторы наши въ натурѣ
Стали статейки пущать.
Къ нимъ да къ редактору нынѣ
Только и носимъ статьи.....
Словно повысились въ чинѣ,
Ожили дѣтки мои!
Каждый теперича кротокъ,
Ну, да и намъ-то разчетъ:
На восемь гривенъ подметокъ
Меньше износится въ годъ!
Въ фактѣ отмѣны предварительной цензуры г. Некрасовъ только и увидѣлъ глазами типографскаго разсыльнаго что «авторы наши въ натурѣ стали статейки пущать», и что дядя Минай по этому случаю износитъ менѣе подметокъ. Въ другомъ стихотворенiи, Наборщики, этотъ нѣсколько странный взглядъ на свободную печать выраженъ г. Некрасовымъ еще конкретнѣе: отмѣна цензуры оказывается важною потому что наборщикамъ дорогъ порядокъ, и они радуются что впередъ не придется переверстывать набор вслѣдствiе цензурныхъ помарокъ.
Въ работѣ безпорядокъ
Намъ сокращаетъ вѣкъ.
И лишнiй рубль не сладокъ,
Какъ боленъ человѣкъ.....
Но вотъ свобода слова
Негаданно пришла,
Не такъ ужь безтолково,
Авось, пойдутъ дѣла!
Ужь не иронизируетъ ли г. Некрасовъ, и не хочетъ ли сказать что отмѣна цензуры подѣйствовала на безтолковость петербургской печати только въ томъ смыслѣ что наборъ стали верстать сразу?
Отдавъ поэтическое привѣтствiе новому факту, г. Некрасовъ продолжаетъ тщательно отмѣчать по газетамъ дѣйствiе этого факта въ жизни. Онъ узнаетъ, напримѣръ, что было нѣсколько процессовъ по дѣламъ печати, и пишетъ на эту тему стихотворенiе: Осторожность. Попалось ему въ газетахъ свѣдѣнiе что какая-то книга уничтожена по приговору суда, и у него готово стихотворенiе:
Пропала книга! Ужь была
Совсѣмъ готова — вдругъ пропала, и т. д.
911
Тутъ опять его поражаетъ не внутреннее содержанiе факта, а нѣкоторый, такъ-сказать, внѣшнiй безпорядокъ явленiя. Его безпокоитъ мысль что вѣдь можетъ-быть въ книгѣ слѣдовало выкинуть всего только «двѣ-три страницы роковыя», а остальное дозволить, а между тѣмъ уничтожена вся книга, и такимъ образомъ
Затраченъ даромъ капиталъ,
Продали хлопоты большiя.
Еслибы судъ вырѣзалъ только двѣ-три странички, капиталъ пропалъ бы небольшой, хлопоты также вышли бы умѣренные, и поэтъ «свободнаго слова» вѣроятно совершенно бы успокоился. Что жь, у всякаго своя точка зрѣнiя, и г. Некрасовъ имѣетъ полное право смотрѣть на уничтоженiе книги со стороны «затраченнаго даромъ капитала». Только напрасно онъ полагаетъ что эту точку зрѣнiя съ нимъ «раздѣлитъ вся Россiя».
Тема показалась г. Некрасову настолько благодарною что онъ возвратился къ ней въ длинномъ стихотворенiи Судъ, названномъ имъ «современною повѣстью». Въ этой вялой повѣсти, написанной стихами оперетокъ Александринскаго театра, разказывается какъ къ писателю явился въ полночь полицейскiй чиновникъ, требуя его на судъ за предосудительныя мѣста въ его книгѣ. Конечно, это только поэтическая вольность, потому что требованiе къ гласному суду передается авторамъ болѣе простымъ порядкомъ, безъ таинственныхъ звонковъ въ полночь и безъ полицейскихъ офицеровъ со «звукомъ шпоръ». Но дѣло не въ этомъ. Судъ присуждаетъ автора къ мѣсячному тюремному заключенiю, во время котораго злосчастнаго узника донимаютъ блохи, клопы, запахъ тютюна и разговоры какого-то либеральнаго гвардейскаго офицера. Г. Некрасовъ слѣдующимъ образомъ заканчиваетъ свою повѣсть:
Блоха — безсонница — тютюнъ —
Усатый офицеръ болтунъ —
Тютюнъ — безсонница — блоха —
Все это мелочь, чепуха!
Но вѣришь ли, читатель мой!
Такъ иногда съ блохами бой
Былъ тошенъ; смрадомъ тютюна
Такъ жизнь была отравлена,
Такъ больно клопъ меня кусалъ
И такъ жестоко донималъ
912
Что день, то новый либералъ —
Что я закаялся писать.....
Итакъ, попади осужденный авторъ на такую гауптвахту гдѣ нѣтъ блохъ и клоповъ, гдѣ сторожа вмѣсто тютюна курятъ папиросы братьевъ Петровыхъ, и гдѣ къ заключеннымъ не являются для либеральныхъ бесѣдъ гвардейскiе офицеры, герой «современной повѣсти», надо думать, былъ бы совершенно доволенъ, а г. Некрасовъ совершенно спокоенъ.
Относясь самъ такимъ внѣшнимъ образомъ къ духовнымъ интересамъ общества и литературы, г. Некрасовъ требуетъ отъ Русскаго народа весьма не малаго. Въ поэмѣ его: Кому на Руси жить хорошо, мы находимъ слѣдующiя пожеланiя, на этотъ разъ даже не заимствованныя изъ газетныхъ фельетоновъ, потому что и фельетоны въ наше время стали смотрѣть на жизнь гораздо трезвѣе:
Эхъ, эхъ! придетъ ли времечко,
Когда (приди желанное!...)
Дадутъ понять крестьянину
Что розь портретъ портретику,
Что книга книгѣ розь?
Когда мужикъ не Блюхера
И не милорда глупаго —
Бѣлинскаго и Гоголя
Съ базара понесетъ?
Ой, люди, люди русскiе!
Крестьяне православные!
Слыхали ли когда-нибудь
Вы эти имена?
То имена великiя,
Носили ихъ, прославили
Заступники народные!
Вотъ вамъ бы ихъ портретики
Повѣсить въ вашихъ горенкахъ,
Ихъ книги прочитать.....
Къ сожалѣнiю, при совершенномъ паденiи журналистики, кругъ журнальныхъ и газетныхъ темъ весьма ограниченъ, и г. Некрасовъ видимо испытываетъ затрудненiе въ прiисканiи сюжетовъ для своей поэтической дѣятельности. Изъ толстыхъ журналовъ совсѣмъ исчезла публицистика, притокъ новыхъ идей прекратился, старыя опошлились и замкнулись въ либеральную формалистику. При такомъ положенiи дѣлъ г. Некрасовъ нашелъ весьма удобнымъ эксплуатировать старый
913
историческiй фактъ, именно 14-е декабря 1825 года, вѣроятно разчитывая что интересъ событiя возмѣститъ бѣдность поэтическаго творчества и искупитъ прозаичность стиха, уже не «суроваго и неуклюжаго», а водянистаго и вялаго. Половина вышедшаго недавно пятаго тома стихотворенiй г. Некрасова посвящена 14-му декабря. Тутъ мы находимъ поэму Дедушка, въ которой разказывается какъ внукъ декабриста все разспрашивалъ папеньку гдѣ его дѣдъ, и какъ самъ дѣдушка наконецъ вернулся домой, но на всѣ вопросы любопытнаго внука отвѣчаетъ: «Выростешь, Саша, узнаешь.....» Разказъ пересыпанъ самымъ прозаическимъ благомыслiемъ, въ родѣ:
Зрѣлище бѣдствiй народныхъ
Невыносимо, мой другъ,
Счастье умовъ благородныхъ
Видѣть довольство вокругъ.....
Или:
Солнце не вѣчно сiяетъ,
Счастье не вѣчно везетъ;
Каждой странѣ наступаетъ
Рано иль поздно чередъ,
Гдѣ не покорность тупая —
Дружная сила нужна;
Грянетъ бѣда роковая —
Скажется мигомъ страна.
Единодушье и разумъ
Всюду дадутъ торжество —
Да не придутъ они разомъ,
Вдругъ не создать ничего, — и т. д.
Эта азбучная мораль, не лишенная нѣкотораго политическаго и претензiоннаго оттѣнка, лучше всего свидѣтельствуетъ до какой степени истощилось содержанiе петербургской прогрессивной литературы: г. Некрасовъ, такъ горячо возстававшiй нѣкогда противъ морали прописей, кончаетъ тѣмъ что самъ обращается къ ней, не находя болѣе пищи въ нѣкогда вдохновлявшей его журналистикѣ.
Двѣ поэмы, подъ общимъ названiемъ Русскiе женщины, эксплуатируютъ тотъ же историческiй фактъ. Содержанiе обѣихъ поэмъ совершенно одинаково: въ одной княгиня Т–ая, въ другой княгиня В–ая, растутъ въ богатомъ родительскомъ домѣ, выходятъ замужъ, мужья ихъ попадаютъ въ катастрофу 14-го декабря и ссылаются въ Сибирь. Жены
914
рѣшаются ѣхать вслѣдъ за ними чтобы раздѣлить ихъ изгнанiе, превозмогаютъ всѣ трудности пути, всѣ препятствiя поставляемые имъ людьми и природою, и наконецъ соединяются съ мужьями въ сибирскихъ рудникахъ. Такова историческая канва обѣихъ поэмъ; неблагодарною ее конечно нельзя назвать, и попадись она въ руки поэта дарованiе котораго не выдыхлось до такой степени какъ дарованiе г. Некрасова, наша поэзiя могла бы обогатиться произведенiемъ высокаго художественнаго интереса. Къ сожалѣнiю, сюжетъ оказался не по силамъ г. Некрасову, и все что въ его поэмахъ не относится прямо къ историческому факту поражаетъ плоскостью и сухостью. Это произошло, конечно, отъ того что самаго сюжета г. Некрасовъ почти не коснулся, почувствовавъ только тенденцiозную его сторону. Внутреннее содержанiе факта не открылось г. Некрасову, не прошло черезъ горнило поэтическаго творчества; онъ удовольствовался тѣмъ что разрубилъ внѣшнюю фабулу разказа на риѳмованные строки — остальное должна сдѣлать тенденцiя. Направленiе удовлетворено — чего же больше?
Можно пойти далѣе и доказать что г. Некрасовъ своимъ прикосновенiемъ даже испортилъ сюжетъ. Поэзiя — вещь весьма опасная, и когда поэтъ въ данную минуту не находитъ въ себѣ поэтическихъ струнъ, гораздо лучше прекратить риѳмованную рѣчь и передать фактъ въ безыскусственной простотѣ прозы. Неудачный стихъ всегда въ тысячу разъ прозаичнѣе прозы; а у г. Некрасова въ Русскихъ женщинахъ столько неудачныхъ стиховъ что поэзiя самаго факта исчезаетъ въ нихъ, и героини поэмъ независимо отъ авторской воли являются почти въ каррикатурномъ видѣ. Какой поэтическiй образъ не потерпитъ ущерба, когда его заставляютъ выражаться такими рогатыми виршами:
Теперь разкажу вамъ подробно, друзья,
Мою роковую побѣду.
Вся дружно и грозно возстала семья,
Когда я сказала: «я ѣду!»
. . . . . . . . . . . . . . .
Когда собрались мы къ обѣду,
Отецъ мимоходомъ мнѣ бросилъ вопросъ:
На что ты рѣшилась? — Я ѣду!
Конечно, никогда болѣе драматическое движенiе поэтической женской души не было выражено такими плоскими
915
стихами..... Г. Некрасовъ пытается даже нарисовать внѣшнiй образъ своей героини и заставляетъ ее говорить себѣ:
Сказать ли вамъ правду? Была я всегда
Въ то время царицею бала:
Очей моихъ томныхъ огонь голубой
И черная съ синимъ отливомъ
Большая коса, и румянецъ густой
На личикѣ смугломъ, красивомъ,
И ростъ мой высокiй, и гибкiй мой станъ,
И гордая поступь — плѣняли
Тогдашнихъ красавцевъ.....
Хотя можно призадуматься надъ огнемъ томныхъ очей, но приведенныя строки еще ничѣмъ не оскорбляютъ чувства красоты. Но г. Некрасовъ заставляетъ героиню дополнить свой портретъ слѣдующими неумѣстными и плоскими чертами:
Училась я много; на трехъ языкахъ
Читала. Замѣтна была я
Въ парадныхъ гостиныхъ, на свѣтскихъ балахъ,
Искусно танцуя, играя;
Могла говорить я почти обо всемъ,
Я музыку знала, я пѣла,
Я даже отлично скакала верхомъ,
Но думать совсѣмъ не умѣла.
Эту характеристику поэтъ дополняетъ еще такою картинкой:
А ночью ямщикъ не сдержалъ лошадей,
Гора была страшно крутая,
И я полетѣла съ кибиткой моей
Съ высокой вершины Алтая!
. . . . . . . . . . . . . . .
Дорога безъ снѣгу — въ телѣгѣ! Сперва
Телѣга меня занимала,
Но скоро потомъ, ни жива ни мертва,
Я прелесть телѣги узнала.
Узнала и голодъ на этомъ пути;
Къ несчастiю мнѣ не сказали
Что тутъ ничего не возможно найти,
Что почту Бурята держали.
Говядину вялятъ на солнцѣ они,
Да грѣются чаемъ кирпичнымъ,
916
И тотъ еще съ саломъ! Господь сохрани
Попробовать вамъ, непривычнымъ!
За то подъ Нерчинскомъ мнѣ задали балъ;
Какой-то купецъ тороватый
Въ Иркутскѣ замѣтилъ меня, обогналъ
И въ честь мою праздникъ богатый
Устроилъ..... Спасибо! я рада была
И вкуснымъ пельменямъ, и банѣ.....
А праздникъ, какъ мертвая, весь проспала
Въ гостиной его на диванѣ.....
Съ этою картинкой можетъ поспорить только нарисованный тѣмъ же г. Некрасовымъ сибирскiй пейзажъ съ инородцемъ поющимъ на странномъ языкѣ:
Луна плыла среди небесъ
Безъ блеска, безъ лучей,
Налѣво былъ угрюмый лѣсъ,
Направо — Енисей.
Темно! Навстрѣчу ни души,
Ямщикъ на козлахъ спалъ,
Голодный волкъ въ лѣсной глуши
Пронзительно стоналъ,
Да вѣтеръ бился и ревѣлъ,
Играя на рѣкѣ,
Да инородецъ гдѣ-то пѣлъ
На странномъ языкѣ (?).....
Приведенныхъ выдержекъ, мы полагаемъ, вполнѣ достаточно чтобы читатели могли судить какую ничтожность представляютъ Русскiе женщины въ отношенiи не только художественномъ, но даже просто литературномъ. Но г. Некрасовъ очевидно и не заботился ни о томъ, ни о другомъ. Вѣрный всякому новому журнальному толчку, г. Некрасовъ въ настоящее время безъ сомнѣнiя исповѣдуетъ идею настойчиво проводимую г. Пыпинымъ и всею вообще петербургскою печатью — идею по которой отъ писателя ничего болѣе не требуется кромѣ направленiя. Въ этомъ послѣднемъ отношенiи сюжетъ Русскихъ женщинъ оказался пригоднымъ — пригоднымъ конечно въ весьма условномъ смыслѣ, такъ какъ между общественнымъ движенiемъ двадцатыхъ годовъ и журнальными теченiями нашего времени нѣтъ ничего общаго. Остальное должны довершить нѣкоторыя придаточныя подробности введенныя поэтомъ очевидно въ прямомъ разчетѣ именно на журнальныя теченiя нашихъ дней. Такъ, напримѣръ, въ
917
Иркутскѣ губернаторъ убѣждаетъ княгиню Т–ую отказаться отъ ея намѣренiя и вернуться назадъ. Видя ея непреклонность, онъ грозитъ ей предстоящими ей ужасами, и наконецъ объявляетъ что если она желаетъ ѣхать далѣе къ мужу, то должна подписать отреченiе отъ своихъ дворянскихъ и гражданскихъ правъ. Поэтъ заставляетъ княгиню отвѣтить на это слѣдующимъ образомъ:
«У васъ сѣдая голова,
А вы еще дитя.
Вамъ наши кажутся права
Правами — не шутя
Нѣтъ! ими я не дорожу.
Возьмите ихъ скорѣй!
Гдѣ отреченье? Подпишу!
И живо — лошадей!»
Княгиня В–ая встрѣчаетъ въ дорогѣ идущiй изъ Сибири транспортъ серебра сопровождаемый военнымъ конвоемъ.
Вошелъ молодой офицеръ; онъ курилъ,
Онъ мнѣ не кивнулъ головою,
Онъ какъ-то надменно глядѣлъ и ходилъ,
И вотъ я сказала съ тоскою:
«Вы видѣли вѣрно..... извѣстны ли вамъ
Тѣ..... жертвы декабрьскаго дѣла.....
Здоровы они? каково-то имъ тамъ?
О мужѣ я знать бы хотѣла.....»
Нахально ко мнѣ повернулъ онъ лицо —
Черты были злы и суровы —
И выпустивъ изо-рту дыму кольцо,
Сказалъ: «несомнѣнно здоровы,
Но я ихъ не знаю, и знать не хочу,
Я мало ли каторжныхъ видѣлъ?»
Черта маленькая, но она заслуживаетъ упоминанiя, потому что характеризуетъ несвободность мысли, для которой къ извѣстнымъ явленiямъ, типамъ и единицамъ какъ бы обязательны именно тѣ, а не другiя отношенiя. Конвойный офицеръ въ современной беллетристикѣ непремѣнно долженъ быть изображенъ монстромъ.
Несвободныя отношенiя печатнаго слова къ жизни составляютъ главный недугъ нашего современнаго положенiя. Въ духовной области нашей исчезло творчество, и мы питаемся тенденцiей. Но тенденцiя не можетъ замѣнить литературу также какъ ремесло не можетъ замѣнить искусства;
918
тенденцiя всегда будетъ игомъ для духовной дѣятельности, и мы видѣли какимъ зловѣщимъ образомъ это иго порабощаетъ писателей съ задатками дарованiя.
Упомянутый недугъ нашъ ведетъ начало не со вчерашняго дня. Первые симптомы его провидѣлъ еще Пушкинъ, и въ послѣднiе годы своей жизни сознательно съ ними боролся. Ихъ провидѣлъ и другой поэтъ той же эпохи. Мицкевичъ. На своихъ лекцiяхъ въ Collège de France, а также въ весьма интересной статьѣ въ журналѣ Le Globe 1837 года, Мицкевичъ очень ясно выражаетъ мысль что для русской литературы только въ лицѣ Пушкина открывались далекiе горизонты, и что со смертiю Пушкина русская литература кончилась. «Въ той эпохѣ о которой говоримъ, писалъ Мицкевичъ въ упомянутой статьѣ, онъ (Пушкинъ) прошелъ только часть того поприща на которое былъ призванъ: ему было тридцать лѣтъ. Знавшiе его въ это время замѣчали въ немъ большую перемѣну. Вмѣсто того чтобы съ жадностью пожирать романы и заграничные журналы которые нѣкогда занимали его исключительно, онъ нынѣ болѣе любилъ вслушиваться въ разказы народныхъ былинъ и пѣсней и углубляться въ изученiе отечественной исторiи. Казалось, онъ окончательно покидалъ чуждыя области и пускалъ корни въ родную почву. Одновременно разговоръ его, въ которомъ часто прорывались задатки будущихъ творенiй его, становился обдуманнѣе и степеннѣе. Очевидно поддавался онъ внутреннему преобразованiю..... Что происходило въ душѣ его? Принимала ли она безмолвно въ себя дуновенiе этого духа который животворилъ созданiя Манзони, Пеллико, и который кажется оплодотворяетъ размышленiя Томаса Мура, также замолкшаго? Какъ бы то ни было, я былъ убѣжденъ что въ поэтическомъ безмолвiи его таились счастливыя предзнаменованiя для русской литературы. Я ожидалъ что скоро явится онъ на сценѣ человѣкомъ новымъ, въ полномъ могуществѣ своего дарованiя, созрѣвшимъ опытностiю, укрѣпленнымъ въ исполненiи предначертанiй своихъ. Всѣ знавшiе его дѣлили со мною эти ожиданiя. Выстрѣлъ изъ пистолета уничтожилъ всѣ надежды»1. На лекцiяхъ въ Парижѣ, разказавъ о смерти Пушкина, Мицкевичъ говорилъ такимъ образомъ: «Такова была кончина русской
919
литературы, образовавшейся подъ влiянiемъ Петра Великаго. Конечно, остаются еще великiе дарованiя, пережившiя Пушкина; но на дѣлѣ русская литература съ нимъ кончилась. Онъ умеръ, этотъ человѣкъ, столь ненавидимый и преслѣдуемый всѣми партiями; онъ оставилъ имъ свободное мѣсто. Кто же замѣнилъ его на этомъ упраздненномъ мѣстѣ? Писателти съ умомъ? Пушкинъ не былъ ли всѣхъ умнѣе! Пѣвцы сонетъ и балладъ? Пушкинъ далеко превзошелъ ихъ. На какой новый путь попытаются вступить они? Съ понятiями которыя они имѣютъ имъ невозможно подвинуться на шагъ впередъ: русская литература на долгое время заторможена»2.
Мнѣнiе высказано Мицкевичемъ очень рѣзко, но можемъ ли мы отказать ему вовсе въ основательности? Онъ смотрѣлъ на литературу конечно не съ той точки зрѣнiя съ какой смотритъ на нее г. Пыпинъ. Мицкевичъ понималъ литературу въ смыслѣ высшего духовнаго творчества, въ какомъ она завѣщана классическою древностью, въ какомъ она является въ творенiяхъ Данте, Шекспира, Гёте и Байрона. Въ этомъ смыслѣ было ли у насъ что-нибудь сдѣлано послѣ Пушкина?
Значенiе Пушкинской поэзiи, уровень Пушкинской эпохи для насъ еще не совсѣмъ ясны. Развитiе письменности въ послѣдующее время представляется намъ неоспоримымъ и всеобнимающимъ успѣхомъ; мы охотно вѣримъ что Пушкинъ былъ только поэтъ въ ограниченномъ значенiи этого слова, тогда какъ тотъ же Мицкевичъ свидѣтельствуетъ о томъ что «когда говорилъ онъ о политикѣ внѣшней и отечественной, можно было думать что слушаешь человѣка заматерѣвшаго въ государственныхъ дѣлахъ и пропитаннаго ежедневнымъ чтенiемъ парламентскихъ пренiй»3. Мы представляемъ себѣ наши тридцатые года временемъ умственнаго дилеттантизма, и начинаемъ исторiю нашей духовной возмужалости съ появленiемъ Бѣлинскаго. Но люди бывшiе живыми свидѣтелями той эпохи говорятъ о ней иначе. «Вспоминая всю обстановку того времени, выражается одинъ изъ ветерановъ русской литературы, все это движенiе мыслей и чувствъ, переносишься не въ дѣйствительное минувшее, а въ какую-то баснословную эпоху. Личности присутствiемъ своимъ озарявшiя этотъ мiръ исчезли, жизнь утратила поэтическое зарево
920
которымъ она тогда отцвѣчивалась, улетучились, выдохлись благоуханiя которыми былъ пропитанъ воздухъ этихъ ясныхъ и обаятельныхъ дней. Одна ли старость вырываетъ изъ груди эти сѣтованiя о минувшемъ, почти похожiя на досадливыя порицанiя настоящего? Надѣюсь что нѣтъ»4.
Восходя къ Пушкинскому перiоду нашей поэзiи, мы видимъ постепенное пониженiе ея уровня при каждомъ послѣдующемъ поколѣнiи. Сперва продолжается разработка Пушкинскихъ темъ, то-есть дѣйствуютъ тѣ «пѣвцы сонетовъ и балладъ» о которыхъ Мицкевичъ съ горестью вопрошаетъ: Пушкинъ не былъ ли умнѣе ихъ? Пушкинъ не превзошелъ ли ихъ? Потомъ къ этимъ Пушкинскимъ темамъ примѣшивается осадокъ горькаго, разочарованнаго чувства, печальное показанiе насколько эпоха сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ была далека отъ бодрыхъ упованiй и свѣтлыхъ идеаловъ Пушкинскаго времени. Затѣмъ поэзiя падаетъ окончательно и претерпѣваетъ величайшее униженiе, становясь подспорьемъ и служебнымъ орудiемъ крохотныхъ журнальныхъ идеекъ. Вмѣсто Пушкина, наше время даетъ намъ г. Некрасова.
Нѣтъ причины думать что это быстрое пониженiе духовнаго уровня есть окончательный и неотмѣнимый результатъ матерiальнаго прогресса, составляющаго содержанiе послѣднихъ десятилѣтiй. Но нужно много времени, много упорнаго труда, много благопрiятныхъ обстоятельствъ и счастливыхъ влiянiй, чтобы поднять нашъ художественный и нравственный уровень до той высоты на какой стоялъ онъ въ эпоху Пушкина.
А.
1 Русскiй Архивъ 1873, iюнь, стр. 1.068 и 1.069.
2 Тамъ же стр. 1.079.
3 Тамъ же стр. 1.070.
4 Тамъ же стр. 1.086.