А. <Авсеенко В. Г.> Общественная психологія въ романѣ Бѣсы, романъ Ѳедора Достоевскаго. Въ трехъ частяхъ. С.- Петербургъ, 1873 // Русскій Вѣстникъ. 1873. Августъ. Т. 106. С. 798-833.
<798>
ОБЩЕСТВЕННАЯ ПСИХОЛОГIЯ ВЪ РОМАНѢ
______
Бѣсы, романъ Ѳедора Достоевскаго. Въ трехъ частяхъ. С.- Петербургъ, 1873.
Въ образованіи гражданскихъ обществъ, какъ и во всякомъ историческомъ процессѣ, неизбѣженъ извѣстный осадокъ въ которомъ скопляются единицы выдѣляющіяся изъ общихъ формъ жизни, такъ точно какъ въ химическомъ процессѣ осѣдаютъ на стѣнкахъ сосуда частицы неспособныя къ химическому соединенію. Объемъ и злокачественность такого осадка обыкновенно увеличиваются въ періоды общаго броженія, когда предложенныя къ решенію задачи колеблютъ общественную массу и нарушаютъ спокойное равновѣсіе въ которомъ она пребывала многіе годы. Въ такія эпохи, подъ видимыми, исторически образовавшимися общественными слоями, накопляется особый подпольный слой, обыкновенно враждебно расположенный къ устоившемуся надъ нимъ общественному огранизму, и во всякомъ случаѣ совершенно чуждый историческимъ формамъ жизни подлѣ которой онъ накопился во мракѣ, представляя собою паталогическій наростъ на живомъ тѣлѣ.
Общественныя подполья о которыхъ мы говоримъ образуются не изъ какого-либо опредѣленнаго и однороднаго матеріала. Оно составляется изъ всѣхъ сословій; въ немъ
799
сходятся люди всякаго разбора зараженные недугомъ полуобразованія. «Полунаука, говоритъ авторъ соціальнаго романа заглавіе котораго приведено нами впереди этой статьи, самый страшный бичъ человѣчества, хуже мора, голода и войны, неизвѣстный до нынѣшняго столѣтія. Полунаука — это деспотъ какихъ еще не приходило никогда. Деспотъ имѣющій своихъ жрецовъ и рабовъ, деспотъ предъ которымъ все преклонилось съ любовью и съ суевѣріемъ до сихъ поръ немыслимымъ, предъ которымъ трепещетъ даже сама наука и постыдно потакаетъ ему».
Полунаука, полуобразованность, есть именно та сила которая выбрасываетъ изъ гармоніи жизни отдѣльныя единицы, и вмѣстѣ служитъ связующимъ звеномъ, объединяющимъ эти единицы въ форму общественнаго подполья. Чтобы разъ навсегда ясно опредѣлить предметъ нашей рѣчи, мы должны сказать что подъ общественнымъ подпольемъ мы разумѣемъ именно подполье нашей интеллигенціи наносный слой созданный у насъ пролетаріатомъ полуобразованности и вербующій свой контингентъ среди осадковъ образованныхъ классовъ. Все что потеряло связь съ установившимися формами жизни, что враждебно имъ, что не находить себѣ мѣста въ гармоніи историческаго порядка, уходитъ въ подполье, пронизываетъ народный организмъ злокачественными элементами, непримѣтно, но дѣятельно содѣйствующими его разложенію. У насъ, при извѣстной рыхлости нашего общественнаго порядка, выдѣленіе наноснаго слоя происходитъ внѣ всякихъ соціальныхъ причинъ, и есть всего чаще — простое искривленіе мысли пораженной недугомъ полуобразованности. Нашъ умственный пролетаріатъ возникаетъ не изъ того чтобъ обиліе интеллигентныхъ силъ превышало у насъ запросъ предъявляемый на нихъ жизнью, а изъ внутренней несостоятельности, нашего образованія. Такъ точно у насъ есть мѣстности въ которыхъ рабочее сословіе поражено безысходною нищетою — не потому чтобъ эти мѣстности страдали излишествомъ рабочихъ рукъ, но вслѣдствіе собственной несостоятельности рабочаго класса, пораженнаго отсутствіемъ трезвости, экономіи и образованія.
Въ этомъ смылѣ, подполье нашей интеллигенціи есть явленіе вполнѣ паталогическое, порожденное безпочвенностью нашей цивилизаціи отъ вчеряшняго числа и язвою полуобразованности. Каждый новый моментъ нашего развитія
800
отзывается глухимъ броженіемъ и нерѣдко приводитъ къ тѣмъ сатурналіямъ мысли съ которыми намъ приходится знакомиться на страницахъ нашей уголовной лѣтописи, и которыя съ такою художественною глубиною раскрыты и изображены во многихъ романахъ г. Достоевскаго. Самыя дикіе силлогизмы, самыя уродливыя искаженія мысли и морали находятъ себѣ мѣсто въ этой больной средѣ, приводя мало-по-малу къ окончательному извращенію ума и человѣческой природы…
Писатель котораго мы назвали и послѣднему произведенію котораго предполагаемъ посвятить эту статью, по свойствамъ своего оригинальнаго таланта особенно чутокъ къ этимъ болѣзнямъ ума, къ этимъ психическимъ недугамъ нашего страннаго времени. Подпольный міръ интеллигенціи нашелъ въ немъ своего сатирика-поэта, соединившаго глубину наблюдающей и анализирующей мысли съ замѣчательною силою художественнаго изображенія. Никому изъ нашихъ беллетристовъ не близокъ до такой степени этотъ уклонившійся отъ нормальныхъ путей жизни міръ нашего общественнаго подполья, эти больныя натуры, которыхъ, по выраженію одного изъ дѣйствующихъ лицъ романа Бѣсы, «съѣла идея» и которые съ своимъ психическимъ недугомъ стоятъ на чертѣ отдѣляющей здороваго человѣка отъ помѣшаннаго. Душевная патологія этой категоріи людей изучена г. Достоевскимъ въ совершенствѣ и составляетъ ему одному принадлежащую область въ нашей беллетристикѣ, его литературную собственность. Свойства таланта этого писателя таковы что нормальная, здоровая жизнь, ежедневная дѣйствительность, обыкновенно исчезаютъ изъ сферы его наблюденій, заслоняясь изображеніями и анализомъ ненормальныхъ явленій, въ чемъ онъ особенно силенъ. Талантъ такого рода долженъ чувствовать себя совершенно въ своей области какъ скоро онъ спукается въ наше умственное подполье, куда почти не проникаетъ ясный дневной свѣтъ, гдѣ всѣ предметы представляются при блѣдномъ, искусственномъ, полуфантастическомъ освѣщеніи. Особенная нервность и лихорадочность присущая таланту г. Достоевскаго какъ нельзя болѣе гармонируетъ съ искаженностью этой жизни. Свою силу въ этой, совершенно особенной, области г. Достоевскій обнаружилъ еще въ романѣ Преступленіе и Наказаніе, прочитанномъ всею Россіей и стоящемъ
801
совершенно уединенно въ нашей литературѣ. Мастерское и полное глубины изображеніе нравственнаго недуга приводящаго героя этого романа къ безсмысленному преступленію, которое онъ въ послѣдствіи искупаетъ раскаяніемъ и возраждается къ новой жизни — обнаружило въ авторѣ особенную чуткость къ болѣзненнымъ явленіямъ духа носящимся въ воздухѣ какъ бы въ видѣ какой-то новой эпидеміи и поражающимъ слабые субъекты недугомъ тенденціознаго полупомѣшательства.
Въ новомъ романѣ г. Достоевскій раздвинулъ рамки своихъ наблюденій, и отъ анализа больной человѣческой натуры перешелъ къ анализу больнаго общества, обобщая паталогическія явленія до степени болѣзни вѣка. Идея этого новаго романа (Бѣсы) прозрачно выразилась въ знаменательномъ эпиграфѣ, взятомъ авторомъ изъ Евангелія отъ Луки:
«Тутъ же на горѣ паслось большое стадо свиней, и бѣсы просили Его чтобы позволилъ имъ войти въ нихъ. Онъ позволилъ имъ. Бѣсы, вышедши изъ человѣка, вошли въ свиней, и бросилось стадо съ крутизны въ озеро, и потонуло. Пастухи, увидя происшедшее, побѣжали и разказали въ городѣ и въ селеніяхъ. И вышли видѣть происшедшее, и пришедши къ Iисусу нашли человѣка изъ котораго вышли бѣсы сидящаго у ногъ Iисусовыхъ, одѣтаго и въ здравомъ умѣ, и ужаснулись. Видѣвшіе же разказали имъ какъ исцѣлился бѣсновавшійся.»
«Это точь въ точь какъ наша Россія — объясняетъ одинъ изъ героевъ романа. — Эти бѣсы выходящіе изъ больнаго и входящіе в свиней — это всѣ язвы, всѣ міазмы, вся нечистота, всѣ бѣсы и всѣ бѣсенята, накопившіеся въ великомъ и миломъ нашемъ больномъ, въ нашей Россіи, за вѣка, за вѣка. Но великая мысль и великая воля осѣняетъ ее свыше, какъ и того безумнаго бѣсноватаго, и выйдутъ всѣ эти бѣсы, вся нечистота, вся эта мерзость, загноившаяся на поверхности.… и сами будутъ проситься войти въ свиней. Да и вошли уже можетъ-быть! Это мы, мы и тѣ, и Петруша… et les autres avec lui, и я можетъ-быть первый, во главѣ, и мы бросимся, безумные и взбѣсившіеся, со скалы въ море и всѣ потонемъ, и туда намъ дорога, потому что насъ только на это вѣдь и хватитъ. Но больной исцѣлится и «сядетъ у ногъ Iисусовыхъ».… и будутъ всѣ глядѣть съ изумленіемъ».…
Такою аналогіей авторъ, оканчивая свой романъ, объясняетъ идею и внутренній смыслъ произведенія. Идея эта приводитъ романъ въ связь съ общимъ напрвленіемъ нашей современной беллетристики, задавшейся разработкой
802
общественныхъ темъ и изученіемъ нашего положенія съ отрицательной стороны его. Мы уже имѣли случай указывать въ предыдущихъ статьяхъ что наша такъ-называемая художественная беллетристика, вопреки завѣреніямъ петербургской критики, будто бы для нея еще со временемъ Пушкина «общественные и нравственные интересы стали совершенно безразличны», постоянно обращается къ общественнымъ темамъ и пытается освѣтить наше современное положеніе, такъ что новый художественный романъ есть въ то же время и романъ соціальный. Эта завѣдомо лгущая критика, привѣтствовавшая какъ нѣчто небывалое и новое романъ г. Эмиля Золя: Ругонъ-Маккары, въ которомъ она нашла (впрочемъ по буквальному указанію самого автора) «естественную исторію семейства» и яко бы еще невѣдомую форму соціальнаго романа, могла бы найти въ русской литературѣ совершенно выработанные образцы этой вовсе не новой формы. Болѣе искреннее и близкое отношеніе къ русской литературѣ помогло бы петербургской критикѣ усмотрѣть что пріемы приписываемые ей молодому французскому романтисту давно уже практикуются нашими талантливыми беллетристами съ неменьшимъ искусствомъ и, смѣемъ думать, съ большею глубиной мысли и содержанія. Мы уже разсмотрѣли въ предыдущей статьѣ рядъ произведеній общественнаго характера принадлежащихъ перу г. Писемскаго и видѣли какъ полно и живо отразилась въ нихъ одна изъ отрицательныхъ сторонъ нашего положенія. Романъ Бѣсы исчерпываетъ другую сторону той же литературно-общественной задачи. «Всѣ язвы, всѣ міазмы, вся нечистота, всѣ бѣсы и всѣ бесѣнята, накопившіеся въ великомъ и миломъ нашемъ больномъ, въ нашей Россіи» это въ сущности почти то же что «вся ложь русской жизни», отразившаяся во Взбаломученномъ морѣ и въ позднѣйшихъ произведеніяхъ г. Писемскаго. Но талантъ г. Достоевскаго, въ извѣстномъ смыслѣ прямо противоположый таланту г. Писемскаго, подошелъ къ предмету своей художественной сатиры съ совершенно другой стороны. Для такого крайняго реалиста, каковъ авторъ Тысячи душъ и Взбаломученнаго моря, ложь современной русской жизни, или, лучше сказать, движенія охватившаго наше общество съ шестидесятыхъ годовъ, представилась въ практическихъ отклоненіяхъ отъ здраваго смысла и морали, и эти отклоненія онъ воспроизвелъ въ живыхъ, реальныхъ типахъ, взятыхъ имъ въ ихъ житейскихъ столкновеніяхъ. Г.
803
Достоевскій, съ его способностью наблюдать и анализировать преимущественно болѣзненныя явленія человѣческой души, задался выслѣдить роковое вліяніе новыхъ идей на слабый умъ и тѣ нравственныя изъявленія какія извращеніе этихъ идей производитъ въ жалкихъ, внутренно несостоятельныхъ натурахъ полуобразованности. Его романъ представляетъ полное изученіе любопытнаго психологическаго вопроса, поставленнаго въ связи съ нашимъ соціальнымъ положеніемъ и со всею суммою нравственныхъ недуговъ которыми заражена извѣстная часть нашего общества.
Фабула романа Бѣсы отчасти какъ будто заимствована изъ пресловутаго нечаевскаго дѣла. Оговоримся что для цѣли предположенной нами въ настоящей статьѣ, это обстоятельство не имѣетъ никакого значенія. Авторъ воспользовался своимъ матеріаломъ совершенно художественно, взявъ изъ него то что подходило къ его литературной задачѣ и обработалъ эти крупные детали сообразно идеѣ и плану своего произведенія. Выборъ фабулы былъ конечно подсказанъ ему тою очевидностью въ какой Нечаевское дѣло представлялось самымъ характернымъ дѣломъ нашего подполья, наиболѣе отразившимъ на себѣ роковыя искаженія мысли и человѣческой натуры и всѣ симптомы нравственнаго недуга которымъ пораженъ этотъ темный міръ. Нечаевцы, безъ сомненія, цѣликомъ шли изъ подполья нашей интеллигенціи и могутъ быть признаны самыми яркими его представителями, по крайней мѣрѣ въ тотъ періодъ его существованія въ какомъ оно было застигнуто судебнымъ процессомъ.
Прежде однако чѣмъ ввести насъ въ эту подпольную среду, авторъ знакомитъ насъ съ личностью по художественной рельефности изображенія представляющею одинъ изъ самыхъ яркихъ типовъ въ нашей литературѣ, и принадлежащею къ иной средѣ и иному поколѣнію. Степанъ Трофимовичъ Верховенскій — человѣкъ сороковыхъ годовъ. Онъ стоитъ совершенно въ сторонѣ отъ закопошившагося кругомъ него подполья хотя читатель чувствуетъ что есть нѣкоторая внутренняя связь между этимъ человѣкомъ и молодыми героями романа. Связь эта знаменательна и не ограничивается однимъ только кровнымъ родствомъ съ главнымъ вожакомъ подполья, существуетъ еще несомнѣнное внутреннее родство между безтолковостью и безпринципностью этого смѣшнаго старика, воплатившаго въ себѣ отрицательную сторону движенія
804
сороковыхъ годовъ, и сатурналіями умственными и нравственными молодаго подполья. Указывается такимъ образомъ нѣкоторая преемственность въ развитіи идей, и между двумя поколѣніями кладется мостикъ, на которомъ нѣкоторые крайніе представители того или драгаго могутъ удобно подать другъ другу руку. Указанія эти весьма знаменательны, такъ какъ въ значительной степени обнаруживаютъ воззрѣнія автора на источникъ изъ котораго вышли самыя дикія движенія новѣйшаго времени. Степанъ Трофимовичъ, отчасти презирая сгруппировавшееся подлѣ него подполье, отчасти втайнѣ ему сочувствуя (настоящее отношеніе его къ подполью есть вопросъ его личнаго самолюбія), поставленъ авторомъ надъ молодымъ поколѣніемъ въ качествѣ нѣкоего pater-familias, весьма смѣшнаго въ глазахъ молодежи и совершенно ее пренебрегаемаго, но родство съ которымъ послѣдняя тѣмъ не менѣе все-таки признаетъ. Это, такъ-сказать, старый бѣсъ, а новый въ прародители бѣсовской мелюзгѣ выросшей подъ сѣдью его сѣдинъ.
Внутреннее родство Степана Трофимовича съ молодыми героями романа знаменательно во многихъ отношеніяхъ. Важнѣе всего конечно то что Степанъ Трофимовичъ — тоже полунаука, хотя и занималъ въ сороковыхъ годахъ каѳедру въ одномъ изъ университетовъ. Но, при извѣстныхъ недостаткахъ нашего университетскаго устройства, полу-наука могла пріютиться на профессорской каѳедрѣ такъ же удобно какъ и въ редакціи журнала. Въ сороковыхъ годахъ въ нашихъ университетахъ несомнѣнно встрѣчались люди полу-науки, возмѣщавшіе такъ-называемыми «высшими взглядами» отсутствіе серіозной эрудиціи и пользовавшіеся благодаря тому же пріему замѣтною репутаціей. Степанъ Трофимовичъ принадлежалъ именно къ этой категоріи. Продержался онъ на каѳедрѣ очень не долго, вслѣдствіе нѣкоторой незначительной неосторожности, по поводу которой отъ него потребовали объясненій. Онъ успѣлъ прочесть всего только нѣсколько лекцій, «и кажется объ Аравитянахъ», и вообще въ наукѣ сдѣлалъ «не такъ много и кажется совсѣмъ ничего». Успѣлъ онъ также защитить нѣкоторую затѣйливую диссертацію, ловко и больно уколовшую тогдашнихъ славянофиловъ, да еще напечаталъ въ одномъ передовомъ журналѣ «начало одного глубочайшаго изслѣдованія — кажется о причинахъ необычайнаго нравственнаго благородства какихъ-то рыцарей
805
въ какую-то эпоху, или что-то въ этомъ родѣ». Глубокое изслѣдованіе это такъ и осталось не оконченнымъ, будто бы вслѣдствіе запрещенія, а въ сущности просто потому что авторъ полѣнился его окончить. Имѣлась еще въ бумагахъ Степана Трофимовича поэма «въ лирико-драматической формѣ и напоминающая вторую часть Фауста. Увѣряли будто эту поэму сочли въ свое время опасною». «Я въ прошломъ году предлагалъ Степану Трофимовичу ее напечатать — разказываетъ лицо отъ котораго авторъ ведетъ свое повѣствованіе — за совершенною ея въ наше время невинностью, но онъ отклонилъ предложеніе съ видимымъ неудовольствіемъ. Мнѣніе о совершенной невинности ему не понравилась». И вдругъ эту поэму нечатаютъ въ заграничномъ революціонномъ сборникѣ, безъ вѣдома Степана Трофимовича…
«Онъ былъ сначала испуганъ, бросился къ губернатору и написалъ благороднѣйшее оправдательное письмо въ Петербургъ, читалъ мнѣ его два раза, но не отправилъ, не зная кому адресовать. Однимъ словомъ, волновался цѣлый мѣсяцъ; но я убѣжденъ что въ таинственныхъ изгибахъ сердца былъ польщенъ необыкновенно. Онъ чуть не спалъ съ экземпляромъ доставленнаго ему сборника, а днемъ пряталъ его подъ тюфякъ и даже не пускалъ женщину перестилать постель, и хоть ждалъ каждый день откуда-то какой-то телеграммы, но смотрѣлъ свысока. Телеграммы никакой не пришло.»
Степанъ Трофимовичъ поспѣшилъ увѣрить себя что карьера его разбита на всю жизнь «вихремъ обстоятельствъ» и потому рѣшился посвятить остатокъ дней своихъ — впрочемъ двадцатилѣтній — на то чтобы стоять предъ отчизной «воплощенною укоризной», по выраженію поэта:
Воплощенной укоризною
Ты стоялъ передъ отчизною,
Либералъ-идеалистъ!
Впрочемъ, позированье Степана Трофимовича нисколько не помѣшало ему пристроиться на благородныхъ условіяхъ приживальцемъ къ богатой вдовѣ, генеральшѣ Варварѣ Петровнѣ Ставрогиной, у которой онъ и прожилъ безмятежно цѣлыхъ двадцать лѣтъ, до той самой поры когда засталъ его рядъ катастрофъ давшихъ содержаніе роману.
Вся суть Степана Трофимовича, какъ родоначальника бѣсовъ, заключается именно въ томъ что онъ былъ полнѣйшимъ
806
представителемъ полунауки сороковыхъ годовъ, отъ которой современная полунаука естественно ведетъ свое происхожденіе. Въ этомъ качествѣ человѣка полунауки, Степанъ Трофимовичъ правилъ къ своей невиннѣйшей душѣ нѣкоторое количество гражданскихъ мотивовъ, въ силу которыхъ не только безъ всякой основательной причины бросилъ университетскую карьеру, но и сохранилъ на всю жизнь увѣренность въ своемъ совершенномъ превосходствѣ надъ людьми своего поколѣнія, а также хотя презрительное, но вмѣстѣ съ тѣмъ заискивающее отношеніе къ молодежи, отъ которой онъ все ждетъ какого-то призыва: вы молъ, Степанъ Трофимовичъ, нашъ отецъ и руководитель, придите къ намъ и ведите насъ. Ожиданіе какой-то телеграммы, о которомъ иронически замѣчаетъ авторъ, осталось у стараго чудака на всю жизнь. Онъ несомнѣнно принадлежитъ къ категоріи тѣхъ «старыхъ безстыдниковъ», которые никакъ не могутъ забыть своего либеральничанья сороковыхъ годовъ и все ждутъ отъ молодаго поколѣнія признанія ихъ гражданскихъ заслугъ. Одни изъ этихъ людей, подобно выведенному въ романѣ знаменитому писателю Кармазинову, продолжаютъ до конца всячески заискивать у молодаго поколѣнія, не подозрѣвая что давно уже сдѣлались въ глазахъ его шутами; другіе, какъ Степанъ Трофимовичъ, глубоко оскорбляются тѣмъ, что гражданскія заслуги ихъ списаны со счетовъ, начинаютъ брюзжать и порою даже прорываются до такой степени что сами торжественно провозглашаютъ разрывъ съ новымъ движеніемъ. Въ томъ и другомъ случаѣ, отношенія этихъ людей къ новому времени и новому поколѣнію составляютъ вопросъ личнаго самолюбія; убѣженіями эти представители идеалистической полу-науки предшествовавшаго періода вообще не богаты, и вздумай молодое поколѣніе хоть немножечко поманить ихъ на свою сторону — они бросятся на встрѣчу съ распростертыми объятіями. Они инстинктивно сознаютъ что между ними и «новыми людьми» есть дѣйствительная связь — и они не ошибаются.
Со Степаномъ Трофимовичемъ такъ и случилось — его поманили, и онъ бросился съ распростертыми объятіями. Это случилось въ концѣ пятидесятыхъ годовъ, когда на минуту вспомнили о всѣхъ вообще либеральныхъ репутаціяхъ предшествовавшаго тридцатилѣтія. Степанъ Трофимовичъ къ тому времени сильно захандрилъ, мучаясь мыслью что его забыли,
807
что онъ никому не нуженъ, поэтому и на все тогдашнее движеніе онъ смотѣлъ въ высшей степени высокомѣрно, именно съ той точки что «его забыли». И вдругъ въ это-то самое время о немъ вспомнили, въ заграничныхъ листкахъ и въ Петербургѣ. Въ газетахъ явилось даже извѣстіе что онъ умеръ, и кто-то обѣщалъ напечатать его некрологъ….
«Степанъ Трофимовичъ мигомъ воскресъ и сильно пріосанился. Все высокомѣріе его взгляда на современниковъ разомъ соскочило и въ немъ загорѣлась мечта: примкнуть къ движенію и показать свои силы. Варвара Петровна тотчасъ же вновь и во все увѣровала и ужасно засуетилась. Рѣшено было ѣхать въ Петербургъ безъ малѣйшаго отлагательства, разузнать все на дѣлѣ, вникнуть лично, и если возможно, войти въ новую дѣятельность всецѣло и нераздѣльно. Между прочимъ она объявила что готова основать свой журналъ и посвятить ему отнынѣ всю свою жизнь. Увидавъ что дѣло дошло до этого, Степанъ Трофимовичъ сталъ еще высокомѣрнѣе….»
Несмотря однако на то что Степана Трофимовича явно поманили, ему не только не удалось «примкнуть всецѣло къ движенію», но даже случилось быть скандально освистаннымъ…. Исторія поѣздки его въ Петербургъ и перваго столкновенія съ «новыми людьми» такъ мастерски изображена г. Достоевскимъ что мы позволимъ себѣ привести здѣсь эту страницу собственными словами автора:
«….Варвара Петровна бросилась было всецѣло въ «новыя идеи» и открыла у себя вечера. Она позвала литераторовъ, и къ ней ихъ тотчасъ же привели во множествѣ. Потомъ уже приходили и сами, безъ приглашенія; одинъ приводили другаго. Никогда еще она не видывала такихъ литераторовъ. Они были тщеславны до невозможности, но совершенно открыто, какъ бы тѣмъ исполняя обязанность. Иные (хотя и далеко не всѣ) являлись даже пьяные, но какъ бы сознавая въ этомъ особенную, вчера только открытую красоту. Всѣ они чѣмъ-то гордились до странности. На всѣхъ лицахъ было написано что они сейчасъ только открыли какой-то чрезвычайно важный секретъ. Они бранились, вмѣняя себѣ это въ честь. Довольно трудно было узнать что именно они написали; но тутъ были критики, романисты, драматурги, сатирики, обличители. Степанъ Трофимовичъ проникъ даже въ самый высшій ихъ кругъ, туда откуда управляли движеніемъ. До управляющихъ было до невѣроятности высоко, но его они встрѣтили радушно, хотя конечно никто изъ нихъ ничего о немъ не зналъ и не слыхивалъ кромѣ того что онъ «представляетъ идею». Онъ до того маневрировалъ около нихъ что
808
и ихъ раза два зазвалъ въ салонъ Варвары Петровны, несмотря на все ихъ олимпійство. Эти были очень серіозны и очень вѣжливы; держали себя хорошо; остальные видимо ихъ боялись, но очевидно было что имъ некогда. Явились и двѣ-три прежнія литературныя знаменитости, слушившіяся тогда въ Петербургѣ и съ которыми Варвара Петрова давно уже поддерживала самыя изящныя отношенія. Но къ удивленію ея эти дѣйствительныя и уже несомнѣнныя знаменитости были тише воды, ниже травы, а иныя изъ нихъ просто льнули ко всему этому новому сброду и позорно у него заискивали. Сначала Степану Трофимовичу повезло; за него ухватились и стали выставлять на публичныхъ литературныхъ собраніяхъ. Когда онъ вышелъ первый разъ на эстраду, въ одномъ изъ публичныхъ литературныхъ чтеній, въ числѣ читавшихъ, раздались неистовыя рукоплесканія, не умолкавшія минутъ пять. Его заставили подписаться подъ двумя или тремя коллективными протестами (противъ чего, онъ и самъ не зналъ); онъ подписался. Варвару Петровну тоже заставили подписаться подъ какимъ-то «безобразнымъ поступкомъ», и та подписалась. Впрочемъ, большинство этихъ новыхъ людей хоть и посѣщали Варвару Петровну, но считали себя почему-то обязанными смотрѣть на нее съ презрѣніемъ и съ нескрываемою насмѣкой…. Ясно было что въ этомъ сбродѣ новыхъ людей много мошенниковъ, но несомнѣнно было что много и честныхъ, весьма даже привлекательныхъ лицъ, несмотря на нѣкоторые все-таки удивительные оттѣнки. Честные были гораздо непонятнѣе безчестныхъ и грубыхъ; но неизвѣстно было кто у кого въ рукахъ. Когда Варвара Петровна объявила свою мысль объ изданіи журнала, то къ ней хлынуло еще больше народу, но тотчасъ же посыпались въ глаза обвиненія что она капиталистка и эксплуатируетъ трудъ. Безцеремонность обвиненій равнялась только ихъ неожиданности….»
Журналъ такъ и не состоялся: кончилось тѣмъ что къ Варварѣ Петровнѣ явились въ одно прекраное утро пятеро литераторовъ и объявили ей «со строгимъ видомъ» рѣшеніе; чтобъ она, основавъ журналъ, тотчасъ же передала бы его имъ вмѣстѣ съ капиталами, на правахъ свободной ассоціаціи: сама же уѣзжала бы въ деревю, захвативъ съ собою и Степана Трофимовича, «который устрарѣлъ». Изъ деликатности они соглашались признавать за нею права собственности и высылать ей шестую часть чистаго барыша. «Всего трогательнѣе было то, замѣчаетъ авторъ, что изъ этихъ пяти человѣкъ навѣрное четверо не имѣли при этомъ никакой стяжательной цѣли, а хлопотали только во имя «общаго дѣла».
Съ самимъ Степаномъ Трофимовичемъ тоже приключилась
809
неудача: онъ не выдержалъ и сталъ заявлять о правахъ искусства. Для новыхъ людей смѣшнѣе ничего не могло быть. «Его безжалостно освистали, такъ что онъ тутъ же, публично, не сойдя съ эстрады, расплакался. Варвара Петровна привезла его домой едва живаго.» Она успокоивала его лавровишневыми каплями и повторяла: «вы еще полезны; вы еще явитесь; васъ оцѣнятъ.… въ другомъ мѣстѣ». Но, увы! Степану Трофимовичу не удалось до конца жизни оправдать на себѣ предсказаніе Варвары Петровны….
Разрывъ этотъ разомъ и окончательно опредѣлилъ отношенія Степана Трофимовича къ молодому поколѣнію и ко всему такъ-называемому «движенію». Старый бѣсъ, сидѣвшій въ немъ, не простилъ молодымъ бѣсамъ недостатка уваженія и сохранилъ навсегда оскорбленное и уязвленное чувство. Но вмѣстѣ съ тѣмъ Степанъ Трофимовичъ нисколько не сомнѣвался въ серіозности всего того дикаго вздора который началъ на его глазахъ совершаться въ воображаемомъ губернскомъ городѣ, куда авторъ переноситъ разказъ вслѣдъ за петербургскимъ fiasco. «Двиденіе» осуждалось Степаномъ Трофимовичемъ единственно въ силу того что его самого при этомъ забыли; но въ сущности онъ даже любуется имъ, такъ точно какъ любуется своимъ сыномъ, которому однакожь не можетъ простить презрительнаго съ нимъ обращенія. Въ губернскомъ городѣ этомъ, пока не основало въ немъ своего пребыванія настоящее «подполье», кружокъ Степана Трофимовича занимался «самою невинною, милою, вполнѣ русскою, веселенькою, либеральною болтовней». Изъ этой болтовни Степанъ Трофимовичъ почерпалъ сознаніе что «онъ исполняетъ высшій долгъ пропаганды идей». Высокомѣріе все-таки, несмотря на петербургскую неудачу, заставляло его смотрѣть на себя какъ на нѣкотораго рода центръ котораго гдѣ-то опасаются; онъ даже не сомнѣвался что находится подъ секретнымъ полицейскимъ надзоромъ. Но на самомъ дѣлѣ онъ давно стоитъ на заднемъ планѣ, оттертый новыми дѣятелями, одинъ за другимъ наѣхавшими въ городъ и образовавшими въ немъ тотъ своеобразный кружокъ которому всего болѣе приличествуетъ наименованіе подполья нашей интеллигенціи.
Кружокъ этотъ и есть именно та среда въ которой развивается дѣйствіе послѣдняго романа г. Достоевскаго и который самъ по себѣ составляетъ очень выпуклое пятно на
810
воспроизведенной имъ картинѣ. Среда эта еще очень мало разработана нашей литературою, и г. Достоевскій едва ли не первый обособилъ ее въ своихъ наблюденіяхъ и изучилъ ее въ той замкнутости, въ томъ уединеніи среди волнующейся кругомъ нея обыденной, практической жизни, которая и составляетъ главную особенность этого общественнаго слоя. Задача была не легкая; только углубляясь вмѣстѣ съ авторомъ въ темныя дебри этого подполья, чувствуешь сколько трудностей приходилось преодолѣть чтобы помощію художественнаго освѣщенія заставить выступить изъ мрака самыя темныя извилины этого подпольнаго міра. Сначала странныя, неестественныя краски которыми авторъ рисуетъ избранную имъ среду, криволинейность изображеній, рѣзкіе тоны, напоминающіе фантасмагорію — ставятъ читателя въ нѣкоторое недоумѣніе. Кажется будто авторъ ошибкою взялъ фальшивый тонъ, и опасается за правильность раздвигающейся дальше и дальше перспективы. Но чѣмъ болѣе подвигается дѣйствіе романа, чѣмъ болѣе накопляется на полотнѣ самыхъ удивительныхъ красокъ и контуровъ, тѣмъ яснѣе начинаешь сознавать что въ этомъ случаѣ сама жизнь, въ ея подпольныхъ извилинахъ, нарядилась въ противоестественныя краски и изломала свои нормальные пути и очертанія. Мало-по-малу убѣждаешься что тонъ дѣйствительно взятъ нестерпимо-фальшиво, но не въ романѣ, а въ самой жизни, выступившей изъ своихъ законныхъ формъ и безмѣрно удалившейся отъ своего обычнаго русла. Чувствуешь все безобразіе этой жизни, все уродство этихъ недужныхъ, нравственно искалѣченныхъ организацій, и сознаешь что тѣмъ не менѣе авторъ изображаетъ дѣйствительность, только дѣйствительность подпольную.
Главный характеристическій признакъ этой среды, даже вся ея суть заключается, мы сказали, въ ея совершеномъ удаленіи отъ нормальныхъ путей жизни. Въ кружкѣ который описываетъ авторъ собрались единицы изъ самыхъ различныхъ общественныхъ слоевъ: тутъ и сынъ аристократки Варвары Петровны, и сынокъ Степана Трофимовича, и вышедшій изъ крѣпостнаго званія Шатовъ, и инженеръ Кириловъ, и отставной капитанъ Лебядкинъ, и молоденькій офицерикъ Эркель, и неизвѣстно изъ какого званія и состоянія вышедшіе Толкаченко, Шигалевъ, Виргинскій. Но есть нѣчто общее, родовое, роднящее ихъ всѣхъ до такой степени что даже всѣ
811
они говорятъ почти однимъ и тѣмъ же языкомъ, именно языкомъ полуобразованного пополья, какимъ кромѣ ихъ не говоритъ ни одинъ живой человѣкъ. Эта, повидимому, второстепенная черта составляетъ однако весьма существенный признакъ этой среды, и очень послѣдовательно выдержана авторомъ. Только въ сторонѣ отъ дѣйствительной жизни, въ полуобразованномъ захолустьи, внѣ всякихъ общественныхъ связей и соприкосновеній, могъ выработаться этотъ жаргонъ отчасти носящій на себѣ отпечатокъ нѣкотораго, впрочемъ весьма умѣреннаго, обращенія съ книжною литературой, и въ то же время своею грамматическою неряшливостью какъ бы выражающій величавое презрѣніе подпольной среды къ выработаннымъ формамъ.… русскаго синтаксиса. Совершенная непривычка къ такъ называемому обществу выразилась въ этой чертѣ такъ же рельефно какъ и во всемъ складѣ подпольнаго міросозерцанія и житья-бытья. Синтаксическая неряшливость подпольнаго языка чувствуется даже самими обитателями подполья, такъ что они безпрестанно поправляютъ другъ друга въ разговорахъ, подсказываютъ выраженія — какъ бы не сознавая что поправившій одно нелѣпое выраженіе за минуту предъ тѣмъ сказалъ другое столь же нелѣпое. Разъ одинъ изъ индивидуумовъ этого кружка даже спросилъ другаго, Кирилова: не оттого ли онъ такъ странно выражается что долго жилъ за границею? — И Кириловъ, удивленный такимъ вопросомъ, отвѣчаетъ въ раздумьи: «нѣтъ, не потому что за границей. Я всегда такъ; я привыкъ.» А задавшій такой вопросъ и не подозрѣваетъ что самъ онъ выражается ничуть не лучше Кирилова. Эта особенность попольнаго языка, пестрящаго всѣ страницы романа и вредящая индивидуальности дѣйствующихъ лицъ, нагоняетъ на читателя значительную скуку; но вмѣстѣ съ тѣмъ она много помогаетъ тому почувствованью изображенной среды которое непремѣнно выносится изъ романа. Среда эта тѣмъ и отличается что при неизбѣжномъ различіи характеровъ, удаленіе ихъ отъ обычныхъ нормъ жизни кладетъ на всѣхъ чрезвычайно яркій специфическій отпечатокъ.
Въ неряшливости рѣчи отпечатывается не только неряшливость мысли, но и весь практическій складъ жизни. Въ самомъ дѣлѣ, трудно даже въ низшихъ подонкахъ человѣческаго общества найти столько нравственнаго и житейскаго разгильдяйства сколько заключается его въ жизни и нравахъ
812
интеллигентнаго подполья. Эта дикая богема, раскинувшая свой шатеръ на стогнахъ губернскаго города, чуждается самыхъ элементарныхъ законовъ общежитія. Потасовки и пощечины сопровождаютъ чуть не каждую встрѣчу членовъ этого союза, причемъ получившій оплеуху и давшій ее смотрятъ на эту маленькую случайность такъ точно какъ еслибъ одинъ изъ нихъ высморкался въ носовой платокъ. Они говорятъ другъ другу «мерзавецъ» и «подлецъ» такъ же спокойно какъ другіе говорятъ «здравствуйте»; но при этомъ щепетильны и обидчивы до послѣдней степени, и въ душѣ страстно ненавидятъ и презираютъ другъ друга. Они ведутъ самую свинскую жизнь, съ какимъ-то сладострастіемъ погружаясь въ грязь, которой не только не замѣчаютъ, но скорѣе даже находятъ въ ней «новую, вчера лишь открытую красоту». Тѣ изъ нихъ которые по своему происхожденію принадлежатъ къ болѣе порядочному обществу почти съ наслажденіемъ и словами, и поступками стараются доказать что разорвали всякую связь съ этимъ обществомъ, и ежеминутно какъ бы хвастаютъ своимъ переселеніемъ изъ болѣе верхнихъ ярусовъ въ подполье. И они правы, потому что въ этой зараженной средѣ въ которой и ради которой они дѣйствуютъ, нравственное и общественное паденіе человѣка привѣтствуется какъ величайшее торжество надъ историческими предразсудками. Эта недужныя организаціи находятъ какое-то сладострастное наслажденіе въ попраніи всего того что выше зауряднаго, плоскаго уровня. Грязь выступаетъ поразительнѣе когда ея касаются бѣлыя руки. «Ставрогинъ, вы красавецъ!» восклицаетъ въ Бѣсахъ молодой Верховенскій въ какомъ-то упоеніи: «знаете ли вы что вы красавецъ! Въ васъ всего дороже то что вы иногда про это не знаете. О, я васъ изучилъ: Я на васъ часто сбоку, изъ-за угла гляжу! Въ васъ даж есть простодушіе и наивность, знаете ли вы это? Еще есть, есть! Вы должно-быть страдаете и страдаете искренно отъ того простодушія. Я люблю красоту. Я нигилистъ, но люблю красоту. Развѣ нигилисты красоту не любятъ? Они только идоловъ не любятъ, ну, а я люблю идола! Вы мой идолъ! Вы никого не оскорбляете, васъ всѣ ненавидятъ; вы смотрите всѣмъ ровней, и васъ всѣ боятся, это хорошо. Къ вамъ никто не подойдетъ васъ потрепать по плечу. Вы ужасный аристократъ. Аристократъ, когда идетъ въ демократію, обоятеленъ!» Такъ устами одного изъ своихъ героевъ
813
авторъ высказываетъ чрезвычайно тонко подмѣченную черту — одинъ изъ тѣхъ позорныхъ инстинктовъ развращенной природы который играетъ не послѣднюю роль въ сцѣпленіи человѣческихъ единицъ населяющихъ подполье… Въ другомъ мѣстѣ авторъ еще яснѣе заставляетъ звучать этотъ самый мотивъ въ психологической гаммѣ которую онъ разыгрываетъ въ своемъ романѣ. «Правда ли что вы, спрашиваетъ Шатовъ у Ставрогина, принадлежали въ Петербургѣ къ скотскому сладострастному секретному обществу? Правда ли что маркизъ де-Садъ могъ бы у васъ поучиться? Правда ли что вы заманивали и развращали дѣтей?... Правда ли, будто вы увѣряли что не знаете различія въ красотѣ между какою-нибудь сладострастною звѣрскою штукой и какимъ угодно подвигомъ, хотя бы даже жертвою жизнію для человѣчества? Правда ли, что вы въ обоихъ полюсахъ нашли совпаденіе красоты, одинаковость наслажденія?» Шатовъ переходитъ затѣмъ къ женитьбѣ Ставрогина на полоумной, хромой сестрѣ капитана Лебядкина: «Знаете ли, почему вы тогда женились, такъ позорно и подло? Именно потому что тутъ позоръ и безсмыслица доходили до геніальности! О, вы не бродите съ краю, а смѣло летите внизъ головою. Вы женились по страсти къ мучительству, по страсти къ угрызенімъ совѣсти, по сладострастію нравственному. Тутъ былъ нервный надрывъ.… Вызовъ здравому смыслу былъ уже слишкомъ прельстителенъ! Ставрогинъ и плюгавая, скудоумная, нищая хромоножка! Когда вы прикусили ухо губернатору, чувствовали вы сладострастіе? Чувствовали? Праздный, шатающійся барченокъ, чувствовали?»
Еслибы порокъ въ его обыкновенной формѣ былъ исключительно дѣйствующею силой въ этихъ подпольныхъ натурахъ, еслибы грязь въ которой они копошатся съ какимъ-то почти сладострастнымъ упоеніемъ, была результатомъ нищенства, этотъ подпольный міръ мало отличался бы отъ обыкновенныхъ трущобъ, въ какихъ скопляются отребья человѣческаго общества. Но это особый продуктъ нравственнаго и умственнаго недуга который и есть настоящій герой романа. Не Ставрогинъ, не Верховенскій, не Шатовъ и не Кириловъ выражаютъ собою идею послѣдняго произведенія г. Достоевскаго. Настоящій герой его есть, какъ мы сказали, психическая гангрена заразившая весь этотъ подпольный муравейникъ, всѣ эти недужныя организаціи. Еще
814
въ романѣ Преступленіе и наказаніе, Раскольниковъ убиваетъ и грабитъ старуху не для того чтобы на разграбленныя деньги доставить себѣ извѣстную сумму личныхъ удовольствій, матеріальнаго комфорта; онъ совершаетъ преступленіе потому что мечтаетъ осуществить этимъ способомъ идею общаго блага, потому что эта идея съѣла его — какъ выражается одно дѣйствующее лицо въ новомъ романѣ того же автора. Въ этомъ смыслѣ Раскольниковъ есть истинный родоначальникъ Шатовыхъ, Кириловыхъ, Шигалевыхъ, всѣхъ этихъ малыхъ бѣсовъ свившихъ свое гнѣздо подлѣ стараго бѣса, Степана Трофимовича. Ихъ всѣхъ заѣла идея, и про каждаго изъ нихъ можно сказать то самое что сказано авторомъ про Шатова: «Это было одно изъ тѣхъ идеальныхъ русскихъ существъ которыхъ вдругъ поразитъ какая-нибудь сильная идея, и тутъ же разомъ точно придавитъ ихъ собою, иногда даже на вѣки. Справиться съ нею они никогда не въ силахъ, а увѣруютъ страстно, и вотъ вся жизнь ихъ проходитъ потомъ какъ бы въ послѣднихъ корчахъ подъ свалившимся на нихъ и на половину совсѣмъ уже раздавившимъ ихъ камнемъ». Эти-то корчи подъ раздавившею ихъ «идеей» и производятъ ту изумительную умственную и нравственную сатурналію которая составляетъ внутреннее содержаніе романа. Всѣ эти Ставрогины, Верховенскіе, Кириловы, Шигалевы постоянно носятся съ извѣстною идеей, пребываютъ въ непрерывномъ процессѣ умственной работы, въ страстномъ напряженіи мысли, приводящемъ однихъ къ умопомѣшательству, другихъ къ отвратительному преступленію. Что-то, когда-то, очень давно запало имъ въ ихъ мозгъ и безпрерывно дѣйствуетъ тамъ и держитъ ихъ въ состояніи умственной придавленности. У Кирилова эта напряженная, изнурительная возня съ идеей приводитъ къ нелѣпѣйшей философской системѣ; у Шигалева она создаетъ соціально-политическую теорію требующую для своего осуществленія милліонъ головъ: Ставрогина и Верховенскаго она бросаетъ въ сладострастіе разврата, низводитъ ихъ на ту послѣднюю ступень скотства когда въ человѣкѣ пробуждается совершенно животная жажда крови; Шатова она совершенно измочаливаетъ, превращаетъ въ глубоко несчастное существо, одичавшее и человѣко-ненавидящее, и вмѣстѣ способное растаять отъ малѣйшей ласки. Предъ читателемъ проходитъ рядъ лицъ въ одинаковой степени сдѣлавшихся жертвою
815
непосильной умственной задачи, фанатиковъ идеи, кривыми путями внѣдрившейся въ слабосильный мозгъ. Читатель какъ бы присутствуетъ въ клиникѣ нравственныхъ и душевныхъ болѣзней и читаетъ надъ изголовьями паціентовъ ихъ скорбные листы.
Самые безпокойные изъ этихъ больныхъ — конечно главныя дѣйствующія лица романа, Ставрогинъ и Петръ Степановичъ Верховенскій. Ихъ болѣзнь постоянно грозитъ принять острый характеръ, и по особой подвижности и страстности своей натуры, они наиболѣе способны переходить отъ мысли и слова къ дѣйствію. Ставрогинъ даже вообще мало говоритъ: у него болѣзнь сидитъ болѣе въ крови чѣмъ въ мозгу, и вмѣсто того чтобы создавать системы à la Шигалевъ или Кириловъ, онъ предпочитаетъ удивлять прямо своими поступками. Изъ вышеприведенныхъ выдержекъ извѣстно уже въ чемъ авторъ видитъ сущность его натуры. Это зараженная кровь въ той же степени какъ и зараженный мозгъ. Еще при самомъ вступленіи въ свѣтъ, онъ вдругъ какъ-то дико закутилъ. «Не то чтобъ онъ игралъ или очень пилъ; разказывали только о какой-то дикой разнузданности, о задавленныхъ рысаками людяхъ, о звѣрскомъ поступкѣ съ одною дамой хорошаго общества, съ которою онъ былъ въ связи, а потомъ оскорбилъ ее публично. Что-то даже слишкомъ ужь откровенно-грязное было въ этомъ дѣлѣ». Разжалованный въ солдаты и очень быстро вновь выслужившійся, онъ опять появляется въ Петербургѣ, но уже въ совершенно другомъ обществѣ. «Доискались что онъ живетъ въ какой-то странной компаніи, связался съ какимъ-то отребьемъ петербургскаго населенія, съ какими-то безсапожными чиновниками, отставными военными благородно-просящими милостыню, пьяницами, посѣщаетъ грязныя ихъ семейства, дни и ночи проводитъ въ темныхъ трущобахъ и Богъ знаетъ въ какихъ закоулкахъ, опустился, оборвался и что стало-быть это ему нравится». Вотъ въ этомъ-то стало-быть ему нравится и заключается единственная причина и единственное объясненіе всѣхъ его поступковъ, заставившихъ Петра Степановича предполагать въ немъ «необыкновенную способность къ преступленію». Отсутствіе въ мозгу всякихъ сдерживающихъ рефлексовъ, органическая порча крови, болѣзненная развращенность, которая «въ обоихъ полюсахъ находитъ совпаденіе красоты, одинаковость наслажденія»;
816
собственно политической закваски въ этой натурѣ нѣтъ никакой, и онъ остается очень равнодушенъ къ дѣлу, въ которое всею силою тянетъ его молодой Верховенскій. Когда послѣдній объясняетъ ему планъ политической организаціи и программу тайнаго общества, Ставрогинъ дѣлаетъ замѣчаніе которое заставляетъ Верховенскаго воскликнуть: «О, будьте поглупѣе, Ставрогинъ, будьте поглупѣе!» Дѣйствительно, Ставрогинъ умнѣе подпольныхъ дѣятелей, хотя онъ на половину помѣшанный человѣкъ; его преимущество въ томъ что его заразила не политическая и не соціальная идея. Въ политикѣ онъ настолько трезвъ что когда Петръ Степановичъ развиваетъ предъ нимъ изумительный планъ дѣйствія революціоннаго общества, онъ серіозно задаетъ себѣ вопросъ: «если этотъ человѣкъ пьянъ, то гдѣ же онъ успѣлъ напиться?» — «Охоты нѣтъ, такъ я и зналъ!» восклицаетъ съ уныніемъ Верховенскій, когда тотъ рѣшительно отказывается отъ предложенной ему роли Ивана-царевича.
Петру Степановичу рѣшительно непонятно какъ это можетъ не быть охоты: «Врете вы, дрянной, блудный, изломанный барченокъ, не вѣрю, аппетитъ у васъ волчій!» — восклицаетъ онъ злобно вслѣдъ уходящему Ставрогину. Его искренно поражаетъ какъ можно съ этакими задатками, съ этою разнузданностью страстей, съ этою необычайною «наклонностью к преступленію» — не обратиться къ подпольной политической дѣятельности. Онъ самъ съ собою давно уже рѣшилъ утилизовать изумительную натуру Ставрогина для своей политической цѣли, какъ порѣшилъ это относительно Кирилова. Въ этой цѣли у него все сошлось; онъ самъ откровенно опредѣляетъ себя какъ политическаго мошенника. Природа снабдила его такимъ излишествомъ юркости и подвижности что онъ не можетъ шагу ступить безъ того чтобы чего-нибудь не напутать, чѣмъ-нибудь не сынтриговать. Онъ агитаторъ по натурѣ, даже не изъ честолюбія, такъ какъ главную роль охотно уступаетъ Ставрогину. Занятый организаціей тайнаго общества, которое имъ же и сочинено, онъ находитъ время страстно путаться во всѣхъ городскихъ сплетняхъ, подготовлять скандалы, ссорить и ставить въ ложное положеніе самыхъ близкихъ людей — безъ всякой даже дальнѣйшей цѣли, просто по зливости своего характера и совершенной своей беспринципности. Онъ даже поминутно самъ себѣ затрудняетъ достиженіе своей главнѣйшей
817
агитаторской цѣли; устраивая разныя пакости Ставрогину, тому самому Ставрогину на эксплуатаціи котораго онъ основалъ весь успѣхъ своей революціонной миссіи. «Аппетитъ у васъ волчій», замѣчаетъ онъ про Ставрогина, и недоумѣваетъ какимъ образомъ подобный аппетитъ можетъ быть устремленъ не въ политическую сторону?
Чѣмъ далѣе романъ забирается въ извилины подпольнаго міра, чѣмъ далѣе дѣйствующія лица его отстоятъ, по связямъ родства и воспитанія, отъ такъ-называемаго «общества», тѣмъ замѣтнѣе нравственный обликъ ихъ принимаетъ совершенно специфическій оттѣнокъ интеллигентнаго подполья. Въ Ставрогинѣ, несмотря на его полу-помѣшательство, еще виденъ избалованный барченокъ; молодой Верховенскій воплощаетъ въ себѣ такъ-сказать международный типъ агитатора и революціонера, довольно искусно однакожь приноровившійся къ условіямъ русской жизни и недурно понимающій слабыя стороны нашего общества, безпринципность и распущенность котораго онъ спѣшитъ утилизировать для политической цѣли. Онъ не только не чуждается губернскаго общества, но постоянно находится среди него, какъ самый юркій и дѣятельный членъ, и съ замѣчательною наглостью старается играть въ немъ роль. Онъ овладѣваетъ довѣріемъ и симпатіями губернаторши, Юліи Михайловны фонъ-Лембке, играетъ какъ пѣшкой ея скудоумнымъ мужемъ, припутывается ко всѣмъ городскимъ интересамъ, сплетнямъ и скандаламъ. Его вліяніе на губернское общество скоро начинаетъ сказываться ощутительнымъ образомъ. «Странное, разказываетъ авторъ, было тогда настроеніе умовъ. Особенно въ дамскомъ обществѣ обозначилось какое-то легкомысліе, и нельзя сказать чтобы мало-по-малу. Какъ бы по вѣтру было пущено нѣсколько чрезвычайно развязаныхъ понятій. Наступило что-то развеселое, легкое, не скажу чтобы всегда пріятное. Въ модѣ былъ нѣкоторый безпорядокъ умовъ. Потомъ, когда все кончилось, обвиняли Юлію Михайловну, ея кругъ и вліяніе; но врядъ ли все произошло отъ одной только Юліи Михайловны. Напротивъ, очень многіе сначала взапуски хвалили новую губернаторшу за то что умѣетъ соединить общество и что стало вдругъ веселѣе. Произошло даже нѣсколько скандальныхъ случаевъ, въ которыхъ вовсе ужь была невиновата Юлія Михайловна; но всѣ тогда только хохотали и тѣшились, а останавливать было нѣкому». Невидимая рука
818
Петра Степановича ясно чувствуется въ этомъ «безпорядкѣ умовъ» и «легкомысліи дамскаго общества».… Съ теченіемъ времени начавшаеся «легкомысленное» движеніе усиливается, такъ что цѣлое губернское общество, незримо направляемое и агитируемое молодымъ Верховенскимъ, совершенно измѣняетъ свой видъ, и серіозные элементы его мѣняются мѣстами съ какимъ-то наплывшимъ отовсюду сбродомъ.
«Во всякое переходное время, разсказываетъ объ этомъ обстоятельствѣ авторъ, подымается эта сволочь, которая есть въ каждомъ обществѣ, и уже не только безо всякой цѣли, но даже не имѣя и признака мысли, а лишь выражая собою изо всехъ силъ безпокойство и нетерпѣніе. Между тѣмъ эта сволочь, сама не зная того, почти всегда подпадаетъ подъ команду той малой кучки «передовыхъ» которые дѣйствуютъ съ опредѣленною цѣлью, и та направляетъ весь этотъ соръ куда ей угодно, если только сама не состоитъ изъ совершенныхъ идіотовъ, что впрочемъ тоже случается. У насъ вотъ говорятъ теперь, когда уже все прошло, что Петромъ Степановичемъ управляла Интернаціоналка, а Петръ Степановичъ Юліей Михайловной, а та уже регулировала по командѣ всякую сволочь. Солиднѣйшіе изъ нашихъ умовъ дивятся теперь на себя: какъ это они тогда вдругъ оплошали? Въ чемъ состояло наше смутное время и отъ чего, къ чему былъ у насъ переходъ — я не знаю, да и никто, я думаю, не знаетъ — развѣ вотъ нѣкоторые посторонніе гости. А между тѣмъ, дряннѣйшіе людишки получили вдругъ перевѣсъ, стали громко критиковать все священное, тогда какъ прежде и рта не смѣли раскрыть, а первѣйшіе люди, до тѣхъ поръ такъ благополучно державшіе верхъ, стали вдругъ ихъ слушать, а сами молчать; а иные такъ позорнѣйшимъ образомъ подхихикивать. Какіе-то Лямшины, Телятниковы, помѣщики Тентетниковы, доморощенные сопляки Радищевы, скорбно, но надменно улыбающіеся Жидишки, хохотуны заѣзжіе путешественники, поэты съ направленніемъ изъ столицы, поэты взамѣнъ направленія и таланта въ поддевкахъ и смазныхъ сапогахъ, майоры и полковники смѣющіеся надъ безсмысленостью своего званія и за лишній рубль готовые тотчасъ же снять свою шпагу и улизнуть въ писаря на желѣзную дорогу; генералы перебѣжавшіе въ адвокаты; развитые посредники, развивающіеся купчики, безчисленные семинаристы, женщины изображающія собою женскій вопросъ — все это вдругъ у насъ взяло полный верхъ, и надъ кѣмъ же? Надъ клубомъ, надъ почтенными сановниками, надъ генералами на деревянныхъ ногахъ, надъ строжайшимъ и неприступнѣйшимъ нашимъ дамскимъ обществомъ»…
819
На Петрѣ Степановичѣ, такъ незримо и искусно взбаломутившемъ губернское общество, обрываются звенья соединяющія подпольный міръ съ лежащими поверхъ него общественными слоями. Далѣе идетъ уже совершенная подпольная глушь и дичь, которая вся ушла въ свое уединенное, болѣзненное прозябаніе. Выступаютъ на сцену личности ни однимъ звеномъ не соединенныя съ общественнымъ организмомъ и даже едва ли когда-либо встрѣчавшіяся лицомъ къ лицу съ тѣмъ что называется обществомъ въ обширномъ смыслѣ — длинноухій соціалистъ Шигалаевъ, маньякъ Кириловъ, сынъ крѣпостнаго Шатовъ, нѣктоТолкаченко — «странная личность, человѣкъ уже лѣтъ сорока и славившійся огромнымъ изученіемъ народа, преимущественно мошенниковъ и разбойниковъ, ходившій нарочно по кабакамъ (впрочемъ не для одного изученія народа) и щеголявшій между нами дурнымъ платьемъ, смазными сапогами, прищуренно-хитрымъ видомъ и народными фразами съ завиткомъ». Психическая болѣзнь поражающая обитателей подполья входитъ во всѣ свои права, недужное безпутство мысли овладѣваетъ своими жертвами и разыгрывается мало-по-малу одна изъ самыхъ дикихъ сатурналій, какія когда-либо видѣлъ образованный міръ. Жертвы этого печальнаго недуга заслуживаютъ чтобы мы внимательно заглянули въ ихъ внутренній міръ и увидѣли болѣзнь въ ея остромъ состояніи.
Остановимся прежде всего на Шатовѣ, которому въ романѣ выпала самая страдательная роль, и индивидуальность котораго разработана авторомъ съ особеннымъ мастерствомъ.
Шатовъ до извѣстной степени стоитъ въ сторонѣ отъ пресловутой «кучки» сгруппированной Петромъ Степановичемъ въ губернскомъ городѣ. По своимъ убѣжденіямъ онъ даже въ полномъ разрѣзѣ съ подпольными революціонерами. Въ ранней молодости и онъ стоялъ въ ихъ рядахъ, и даже эмигрировалъ безъ всякой основательной причины. За границей женился онъ на бойкой русской барышнѣ, изъ гувернантокъ; «прожили они вдвоемъ недѣли съ три, и потомъ разстались какъ вольные и ничѣмъ не связанные люди, тоже и по бѣдности». Жена вскорѣ затѣмъ сошлась со Ставрогинымъ, а мужъ уѣхалъ въ Америку, гдѣ бѣдствовалъ вмѣстѣ съ Кириловымъ года три. Тамъ же онъ рѣзко измѣнилъ свои убѣжденія, изъ атеиста и революціонера сдѣлавшись человѣкомъ вѣрующимъ. Впрочемъ, жизнь до такой степени изломала его что
820
онъ потерялъ характеръ и сталъ неспособенъ ни къ какой дѣйствующей роли. Камень придавилъ его, по выраженію автора, и вся послѣдующая жизнь его должна проходить въ корчахъ подъ этимъ камнемъ. Онъ застрялъ на распутіи жизни въ мучительной борьбѣ здравомыслія съ безхарактерностью и безволіемъ, отличающимъ русскихъ людей этого типа. Разорвавъ съ эмиграціей и революціей, онъ однако не могъ пристать ни къ какому дѣлу, ни къ какой установившейся формѣ жизни, и остался въ подпольи, измученный, страдающій, одинокій, сознающій всю мерзость среды и не находящій изъ нея выхода. Обстоятельства столкнули его въ кучку; но внутренно онъ давно разорвалъ съ нею, и однако плетется подлѣ нея, единственно потому что внѣ ея нѣтъ ничего къ чему бы онъ могъ приткнуться. Открытая, широкая жизнь идетъ мимо него какъ нѣчто совершенно чуждое: вышедшій изъ подполья, одичалый, неспособный ни къ какому практическому дѣлу, онъ видитъ себя замкнутымъ въ заколдованномъ кругѣ, среди трагической необходимости жить съ людьми которыхъ искренно, убѣжденно презираетъ. «Я слышалъ, говоритъ онъ своей женѣ, что ты будто бы презирала меня за перемѣну убѣжденій. Кого жь я бросилъ? Враговъ живой жизни, устарѣлыхъ либералишекъ, боящихся собственной независимости; лакеевъ мысли, враговъ личности и свободы, дряхлыхъ проповѣдниковъ мертвечины и тухлятины! Что у нихъ: старчество, золотая средина, самая мѣщанская, подлая бездарность, завистливое равенство, равенство безъ собственнаго достоинства, равенство какъ сознаетъ его лакей или какъ сознавалъ Французъ 93 года… А главное, вездѣ мерзавцы, мерзавцы и мерзавцы!» Въ этой неотвратимости — жить въ средѣ такъ искренно презираемой заключается весь трагизмъ людей вышедшихъ изъ подполья и внутренно съ нимъ разорвавшихъ.
И вотъ въ эту минуту, когда заколдованный кругъ готовъ совсѣмъ замкнуться вокругъ несчастнаго Шатова, когда неестественное положеніе его между «кучкой» и надпольною жизнью должно окончательно изломать и придавить его, судьба неожиданно указываетъ ему выходъ. Жена его, брошенная за границей Ставрогинымъ, возвращается къ нему чтобы подъ его нищенскимъ кровомъ дать жизнь чужому ребенку. И Шатовъ до того измученъ, до того придавленъ что въ этомъ столкновеніи видитъ спасительный выходъ къ
821
возрожденію. Мотивъ этотъ съ такою теплотой, съ такимъ художественнымъ мастерствомъ разработанъ авторомъ что мы позволимъ себѣ напомнить здѣсь эту лучшую во всемъ романѣ страницу:
«…Онъ усѣлся у окна сзади дивана, такъ что ей никакъ нельзя было его видѣть. Но не прошло и минуты, она подозвала его и брезгливо попросила поправить подушку. Онъ сталъ оправлять. Она сердито смотрѣла на стѣну.
«— Не такъ, охъ, не такъ…Что за руки!
«Шатовъ поправилъ еще.
«— Нагнитесь ко мнѣ, вдругъ дико проговорила она, какъ можно стараясь не глядѣть на него.
«Онъ вздрогнулъ, но нагнулся.
— Еще… не такъ… ближе, — и вдругъ лѣвая рука ея стремительно обхватила его шею, и на лбу своемъ онъ почувствовалъ крѣпкій, влажный ея поцѣлуй.
«— Marie!
«Губы ея дрожали, она крѣпилась, но вдругъ приподнялась и засверкавъ глазами проговорила:
«— Николай Ставрогинъ подлецъ!
«И безсильная, какъ подрѣзанная, упала лицомъ въ подушку, истерически зарыдавъ и крѣпко сжимая въ своей рукѣ руку Шатова.
«Съ этой минуты она уже не отпускала его болѣе отъ себя, но потребовала чтобъ онъ сѣлъ у ея изголовья. Говорить она могла мало, но все смотрѣла на него и улыбалась ему какъ блаженная. Она вдругъ точно обратилась въ какую-то дурочку. Все какъ будто переродилось. Шатовъ то плакалъ, какъ маленькій мальчикъ, то говорилъ Богъ знаетъ что, дико, чадно, вдохновенно; цѣловалъ у ней руки; она слушала съ упоеніемъ, можетъ-быть и не понимая, но ласково перебирала ослабѣвшею рукой его волосы, приглаживала ихъ, любовалась ими. Онъ говорилъ ей о Кириловѣ, о томъ какъ теперь они жить начнутъ «вновь и навсегда», о существованіи Бога, о томъ что всѣ хороши… Въ восторгѣ опять вынули ребеночка посмотрѣть.
«— Marie, вскричалъ онъ, держа на рукахъ ребенка, — кончено со старымъ бредомъ, съ позоромъ и мертвечиной! Давай трудиться, и на новую дорогу, втроемъ, да, да!»
Но ему не суждено было выступить на новую дорогу: неестественныя отношенія его къ «кучкѣ» привели къ крававой катастрофѣ которою оканчивается романъ.
Совершенно другой нравственно-паталогическій типъ представляетъ Кириловъ. Авторъ не объясняетъ подъ какими вліяніями образовалась эта эксцентрическая натура. Мы знаемъ только что Кириловъ съ Шатовымъ «долго лежали
822
вмѣстѣ» въ Америкѣ, и конечно много выстрадали. Онъ выступаетъ въ романѣ уже съ созрѣвшею психическою болѣзнью, съ выработанною философскою системой, которая, при всей своей нелѣпости, есть результатъ умственнаго усилія, продуктъ мысли, болѣзненно, но сильно напряженной. Онъ еще болѣе чѣмъ Шатовъ, придавленъ идеей и корчится подъ тяжестью ея; это маньякъ, съ задатками эпилептика. При недостаткѣ вѣры, столь обыкновенномъ въ людяхъ нашего вѣка, у него нѣтъ индифферентизма, и въ этомъ все его несчастіе. Онъ не можетъ остановиться на одномъ легонькомъ отрицаніи; въ немъ есть потребность убѣжденнаго невѣрія, отрицательной вѣры, какъ для другихъ бываетъ настоятельна потребность положительной вѣры. Отправляясь отъ отрицанія; онъ напряженно выслѣживаетъ въ своемъ воспаленномъ мозгу рядъ силлогизмовъ которые приводятъ его къ мысли о самоубійствѣ. «Если Богъ есть, разсуждаетъ Кириловъ, то вся воля Его, и изъ воли Его я не могу. Если нѣтъ, то вся воля моя, и я обязанъ заявить своеволіе. Я обязанъ себя застрѣлить, потому что самый полный пунктъ моего своеволія — это убить себя самому.» Конечно, никогда болѣе дикая религіозно-философская система не рождалась въ человѣческомъ мозгу; но дѣло не въ системѣ. Важно то что въ лицѣ Кирилова мы видимъ человѣка который въ нашъ практическій и индифферентный вѣкъ, когда философскіе и религіозные вопросы занимаютъ почти однихъ спеціалистовъ, израсходовалъ всю свою жизнь на эти вопросы, изсушилъ надъ ними свой мозгъ и наконецъ пустилъ себѣ пулю въ лобъ единственно для того чтобы поставить послѣднюю точку къ своей теоріи.… Насколько такое явленіе годится для обобщеній къ какимъ прибѣгнулъ авторъ въ концѣ своего романа, насколько оно выражаетъ собою дѣйствительную болѣзнь своего вѣка — это другой вопросъ, къ которому мы еще обратимся. Впрочемъ, въ самомъ романѣ практическія требованія вѣка какъ бы возстаютъ противъ идеализма Кирилова: самоубійство изъ-за идеи представляется чѣмъ-то до того неестественнымъ, неправильнымъ что знаменитая «кучка» спѣшитъ утилизировать его для своихъ практическихъ цѣлей, убѣдивъ Кирилова въ предсмертной запискѣ принять на себя убіеніе Шатова и прочія преступленія революціонной пятерки.
Самъ Кириловъ вовсе не принадлежитъ къ революціонному
823
типу; онъ слишкомъ равнодушенъ ко всякимъ практическимъ результатамъ для того чтобъ увлекаться соціальною перестройкой общества. Онъ принадлежитъ къ тѣмъ нервнымъ, идеальнымъ натурамъ которыя сосредоточиваются всецѣло на напряженной дѣятельности духа. Ему открываются «минуты вѣчной гармоніи»; онъ наклоненъ къ галюцинаціи и эпилепсіи. «Есть секунды, объясняетъ онъ Шатову, ихъ заразъ приходитъ всего пять или шесть, и вы вдругъ чувствуете присутствіе вѣчной гармоніи совершенно достигнутой. Это не земное; я не про то что оно небесное, а про то что человѣкъ въ земномъ видѣ не можетъ перенести. Надо перемѣниться физически или умереть. Это чувство ясное и неоспоримое. Какъ будто вдругъ ощущаете всю природу и вдругъ говорите: да, это правда. Богъ когда міръ создавалъ, то въ концѣ каждаго дня созданія говорилъ: да, это правда, это хорошо. Это…. это не умиленіе, а только такъ, радость.» Въ этомъ состояніи эпилептической прозрачности духа, Кириловъ чувствуетъ бремя земной оболочки; по его мнѣнію человѣкъ долженъ переродиться физически для того чтобы достигнуть предназначеннаго ему состоянія высшаго счастія, вѣчной гармоніи. «Если болѣе пяти секундъ, повторяетъ онъ, то душа не выдержитъ и должна исчезнуть. Въ эти пять секундъ я проживаю жизнь и за нихъ отдамъ всю мою жизнь, потому что стоитъ. Чтобы выдержать десять секундъ, надо перемѣниться физически. Я думаю, человѣкъ долженъ перестать родить. Къ чему дѣти, къ чему развитіе, коли цѣль достигнута? Въ Евангеліи сказано что въ воскресеніи не будутъ родить, а будутъ какъ ангелы Божіи. Намекъ.» Шатовъ замѣчаетъ ему на это:
«— Берегитесь, Кириловъ, я слышалъ что именно такъ падучая начинается. Мнѣ одинъ эпилептикъ подробно описывалъ это предварительное ощущеніе предъ припадкомъ, точь-точь какъ вы; пять секундъ и онъ назначилъ и говорилъ что болѣе нельзя вынести. Вспомните Магометовъ кувшинъ не успѣвшій пролиться пока онъ облетѣлъ на конѣ своемъ рай. Кувшинъ — это тѣ же пять секундъ; слишкомъ напоминаетъ вашу гармонію, а Магометъ былъ эпилептикъ. Берегитесь, Кириловъ, падучая!»
Такія исключительныя натуры какъ Кириловъ могутъ быть только случайнымъ матеріаломъ въ рукахъ дѣйствительныхъ революціонеровъ. И Кириловъ въ самомъ дѣлѣ случайно
824
столкнулся съ Верховенскимъ, случайно присталъ къ тайному обществу, отъ котораго когда-то попользовался матеріальною помощью. Онъ соглашается прикрыть своею смертью ихъ гнусное дѣло только потому что ему все равно. На минуту онъ даже возмущается мерзостью преступленія, но опять приходитъ къ тому призрачному равновѣсію духа въ которомъ человѣку все равно. Настоящій революціонный матеріалъ представляютъ такія личности какъ Эркель и Шигалевъ. Эркелю хотя предоставлена въ романѣ весьма второстепенная роль, но индивидуальность его отмѣчена авторомъ очень ярко. Это былъ «дурачокъ», но такой у котораго только главнаго царя не было въ головѣ, а маленькаго подчиненнаго толку было довольно, «даже до хитрости». «Исполнительная часть была потребностью этой мелкой, мало-разсудочной, вѣчно жаждущей подчиненія чужой волѣ натуры». Чувствительный и даже добрый, дѣлившійся со старушкой матерью своимъ скуднымъ жалованьемъ, онъ «быть-можетъ былъ самымъ безчувственнымъ изъ убійцъ Шатова, и безъ всякой личной ненависти, не смигнувъ глазомъ; присутствовалъ бы при его убіеніи.» Авторъ замѣчаетъ въ другомъ мѣстѣ что «еслибъ онъ встрѣтился съ какимъ-нибудь преждевременно развращеннымъ монстромъ, и тотъ подъ какимъ-нибудь соціально-романическимъ предлогомъ подбилъ его основать разбойничью шайку, а для пробы велѣлъ убить и ограбить перваго встрѣчнаго мужика, то онъ непремѣнно бы пошелъ и послушался. «Подобные фанатики «послушанія» беззавѣтно подчиняющіеся всякой чужой волѣ, достаточно нахальной чтобъ импонировать имъ, въ такой же степени составляютъ пригодный революціонный матеріалъ, какъ и фанатики крови и рѣзни, подобные Шигалеву. Петръ Степановичъ сразу оцѣнилъ послѣдняго: «Шигалевъ геніальный человѣкъ!» восклицаетъ онъ, стараясь увлечь Ставрогина въ свои планы.
«У него хорошо въ тетради — у него шпіонство. У него каждый членъ общества смотритъ одинъ за другими и обязанъ доносомъ. Каждый принадлежитъ всѣмъ, а всѣ каждому. Всѣ рабы и въ рабствѣ равны. Въ крайнихъ случаяхъ клевета и убійство, а главное равенство. Первымъ дѣломъ понижается уровень образованія, наукъ и талантовъ. Высокій уровень наукъ и талантовъ доступенъ только высшимъ способностямъ, не надо высшихъ способностей! Высшія способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшія способности
825
не могутъ не быть деспотами и всегда развращали болѣе, чѣмъ приносили пользы; ихъ изгоняютъ или казнятъ. Цицерону отрѣзывается языкъ. Копернику выкалываютъ глаза, Шекспиръ побивается каменьями, вотъ шигалевщина! Рабы должны быть равны: безъ деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но въ стадѣ должно быть равенство, и вотъ шигалевщина! Ха-ха-ха! Вамъ странно? Я за шагалевщину!»
Система такимъ образомъ найдена. Она до такой степени соотвѣтствуетъ міросозерцанію подполья что Петръ Степановичъ, глава и коноводъ всего подпольнаго міра, самый практическій и дѣятельный человѣкъ въ своей средѣ, не находитъ нужнымъ вставить въ программу революціонной организаціи свое собственное слово, и безусловно принимаетъ «тетрадку» длинноухаго Шигалева, котораго даже въ подпольномъ кружкѣ считаютъ шутомъ или помѣшаннымъ.
Дѣйствительно, шигалевщина составляетъ послѣднее слово отвратительнаго безумія къ которому можетъ привести болѣзнь подпольнаго міра въ ея самой острой формѣ — квинтъэссенцію дѣйствующихъ во тьмѣ стремленій и истинктовъ. Петръ Степановичъ находитъ что Шигалевъ — геній въ родѣ Фурье, только смѣлѣе и сильнѣе. И дѣйствительно, шигалевщина имѣетъ то великое преимущество что регулируетъ не одну только внѣшнюю сторону будущей организаціи человѣчества, разрушаетъ не одну только матеріальную силу стараго общества, но бьетъ по его нравственнымъ силамъ, опрокидываетъ тотъ творящій факторъ дѣйствіемъ котораго создалась историческая жизнь. Что такое для Шигалева петролеумъ? Матеріальное разрушеніе не составляетъ для него конечной цѣли. Въ западной Европѣ, гдѣ революціонные элементы вышли изъ экономическаго и соціальнаго неравенства, подпольная агитація можетъ удовлетворяться политическимъ равенствомъ, уничтоженіемъ дворянскихъ привилегій, организаціей труда, разрушеніемъ частной собственности. Но Петръ Степановичъ не удовлетворится этимъ. Что ему, напримѣръ, въ уничтоженіи дворянскихъ привилегій, когда онъ самъ дворянинъ, и слѣдовательно нисколько не страдаетъ отъ политическаго неравенства? Неравномѣрное распредѣленіе капиталовъ также не сильно его озабочиваетъ: онъ самъ наслѣдовалъ извѣстную собственность, онъ не нуждается въ дневномъ пропитаніи, присутствіе въ обществѣ крупныхъ собственниковъ не слишкомъ его шокируетъ. Есть въ
826
этомъ старомъ, культурномъ, историческомъ обществѣ другаго рода неравенство котораго не въ состояніи перенести, противъ котораго сосредоточена вся его ненависть, и не его только, но болѣе или менѣе всѣхъ противообщественныхъ и недовольныхъ элементовъ. Это — неравенство духовное, присутствіе въ обществѣ высшихъ способностей, высокаго уровня науки, образованности и таланта. И потому-то онъ такъ безусловно стоитъ за шигалевщину, что она выражаетъ собою, въ самой рѣзкой и острой формѣ, непримиримую вражду противъ духовнаго неравенства, отвѣчая тайнымъ, можетъ-быть даже не всѣми и не всегда сознаваемымъ вожделѣніемъ интеллигентнаго подполья. Цицерону отрѣзать языкъ, Копернику выколоть глаза, Шекспира побить камнями — вотъ что можетъ насытить распутное самолюбіе Петра Степановича…
Дойдя до этой точки, больная мысль Петра Степановича уже не предъ чѣмъ не останавливается. Онъ понимаетъ что современный порядокъ созданъ именно тѣмъ творящимъ факторомъ который онъ называетъ присутствіемъ въ человѣческомъ обществѣ высшихъ способностей. Слѣдовательно прежде всего надо устроиться такимъ образомъ чтобы въ новомъ обществѣ этимъ высшимъ способностямъ не было мѣста. Мысль его доходитъ до сатурналіи, до бѣснованія. «Не надо образованія, довольно науки! восклицаетъ онъ. И безъ науки хватитъ матеріалу на тысячу лѣтъ… Жажда образованія есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вотъ уже и желаніе собственности. Мы уморимъ желаніе: мы пустимъ пьянство, сплетни, доносъ; мы пустимъ неслыханный развратъ; мы всякаго генія потушимъ въ младенчествѣ. Все къ одному знаменателю, полное равенство… Но нужна и судорога; объ этомъ позаботимся мы, правители. Полное послушаніе, полная безличность, но разъ въ тридцать лѣтъ Шигалевъ пускаетъ и судорогу, и всѣ вдругъ начинаютъ поѣдать другъ друга, до извѣстной черты, единственно чтобы не было скучно. Скука есть ощущеніе аристократическое…»
Это очень похоже на бредъ сумасшедшаго, но и сумасшедшіе въ фантастическихъ построеніихъ своей мысли отправляются отъ извѣстныхъ данныхъ которыя они принимаютъ за положительныя. Петръ Степановичъ тоже наблюдаетъ данныя; онъ чувствуетъ что въ воздухѣ носится нѣчто чадное,
827
пьяное, какая-то беспринципность, какой-то «беспорядокъ умовъ». Онъ находитъ что время близится, что почва достаточно подготовлена. Въ шутку, подсмѣиваясь надъ легковѣріемъ «знаменитаго писателя, Кармазинова, создавшаго себѣ изъ своего прекраснаго далека, фантастическое представленіе о положеніи дѣлъ въ Россіи, Петръ Степановичъ увѣряетъ его что все кончится къ Покрову; но подсмѣиваясь надъ Кармазиновымъ, онъ и самъ наполовину вѣритъ своей шуткѣ.
«Знаете ли (говоритъ онъ Ставрогину) что мы ужь и теперь ужасно сильны? Наши не тѣ только которые рѣжутъ и жгутъ, да дѣлаютъ классическіе выстрѣлы или кусаются. Такіе только мѣшаютъ. Я безъ дисциплины ничего не понимаю. Я вѣдь мошенникъ, а не соціалистъ, ха-ха! Слушайте, я ихъ всѣхъ сосчиталъ: учитель смѣющійся съ дѣтьми надъ ихъ Богомъ и надъ ихъ колыбелью уже нашъ. Адвокатъ защищающій образованнаго убійцу тѣмъ что онъ развитѣе своихъ жертвъ и чтобы денегъ добыть не могъ не убить, уже нашъ. Школьники убивающіе мужика чтобъ испытать ощущеніе наши. Присяжные оправдывающіе преступниковъ сплошь наши. Прокуроръ трепещущій и въ судѣ что онъ недостаточно либераленъ, нашъ. Администраторы, литераторы, о, нашихъ много, ужасно много, и сами того не знаютъ. Съ другой стороны, послушаніе школьниковъ и дурачковъ достигло высшей черты; у наставниковъ раздавленъ пузырь съ желчью, вездѣ тщеславіе размѣровъ непомѣрныхъ, аппетитъ звѣрскій; неслыханный.… Народъ пьянъ, матери пьяны, дѣти пьяны, церкви пусты, а на судахъ: «двѣсти рогозъ, или тащи ведро», О, дайте взрости поколѣнію! Жаль только что некогда ждать, а то пусть бы они еще попьянѣе стали!».
Мы заранѣе отклоняемъ всякое обвиненіе въ преднамѣренной группировкѣ психологическихъ и общественныхъ наблюденій, какими богатъ романъ г. Достоевскаго; мы не дѣлаемъ никакихъ аналогій и обобщеній и остерегаемся всякихъ посылокъ къ нашему времени и къ нашему современному положенію. Вопросъ о злокачественности и распространенности въ нашемъ обществѣ психической болѣзни наблюдаемой въ романѣ стоитъ совершенно въ сторонѣ отъ цѣлей настоящей статьи. Существованіе болѣзни естественно предполагаетъ существованіе общихъ причинъ изъ которыхъ она возникаетъ и среды въ которой она вербуетъ свои жертвы; но среда хотя и несетъ отвѣтственность за выдѣляемыя ею болѣзненныя анормальности, еще не должна считаться зараженною. Тѣмъ не менѣе связь между отдѣльными явленіями и общими признаками времени нерпемѣнно существуетъ, и
828
въ этомъ конечно смыслѣ слѣдуетъ понимать всѣ тѣ обобщенія какія читатель найдетъ въ романѣ г. Достоевскаго.
Мы указали въ началѣ нашей статьи самое крупкое, самое существенное изъ такихъ обобщеній. «Видите, это точь-въ-точь какъ наша Россія», говоритъ въ заключеніе романа старый, умирающій, невинный бѣсъ Степанъ Трофимовичъ: — «Эти бѣсы выходящіе изъ больнаго и входящіе въ свиней — это всѣ язвы, всѣ міазмы, вся нечистота, всѣ бѣсы и всѣ бѣсенята, накопившіеся въ великомъ и миломъ нашемъ больномъ, въ нашей Россіи, за вѣка, за вѣка!»
Вѣрно ли это? Дѣйствительно ли тотъ психологическій недугъ который съ такимъ мастерствомъ анализировалъ авторъ въ лицѣ многочиленныхъ героевъ его романа представляетъ преобладающій недугъ нашего времени и нашего общества? Дѣйствительно ли эти и не другіе бѣсы живутъ въ нашемъ общественномъ стадѣ?
Мы видѣли что дѣйствіе романа происходитъ въ особой средѣ, въ особомъ мірѣ, снабженномъ многими специфическими признаками, — мірѣ который мы назвали подпольемъ нашей ителлигенціи. Мы преднамѣренно отдѣлили этотъ міръ отъ совокупности всей нашей общественности, потому что въ той же степени онъ уединенъ отъ нея и въ дѣйствительной жизни. Что же мы нашли въ этой средѣ? Болѣзнь раздраженной, но не разумной мысли, доходящая до безпутства, до сатурналіи, состояніе умственной и нравственной придавленности подъ бременемъ непосильной идеи, болѣзненная и страстная работа мозга, отравленнаго непомѣрнымъ тщеславіемъ, фанатизмъ мысли. Люди живутъ, мылятъ и дѣйствуютъ какъ бы внѣ условій времени и общества, сосредоточенные въ себѣ и въ фантастическихъ построеніяхъ своего воспаленнаго мозга. Шатовъ не можетъ сбросить съ себя узъ подпольнаго существованія только потому что внѣ подполья не видитъ для себя никакого мѣста; Кириловъ жертвуетъ жизнью для того чтобъ оправдать придавившую его философскую идею; Ставрогинъ пораженъ физіологическимъ недугомъ, сладострастною жаждой преступленія и мучительства; Шигалевъ расходуетъ жизнь на сочиненіе системы, которая «сильнѣе и смѣлѣе Фурнье». Если мы вспомнимъ что огромная масса современнаго общества отличается замѣчательнымъ равнодушіемъ къ идеѣ, что практическіе, матеріальные интересы пріобрѣтаютъ надъ нимъ все большую и большую власть, то и этого будетъ
829
достоточно чтобъ убѣдиться въ невозможности всякой прямой посылки отъ «бѣсовъ» г. Достоевскаго къ современному обществу en-gros, въ опасности всякихъ положительныхъ выводовъ и обобщеній.
Авторъ какъ бы самъ чувствуетъ что обобщеніе тѣхъ исключительныхъ явленій которыя онъ наблюдаетъ въ своемъ романѣ не дастъ вѣрнаго представленія о нравственной болѣзни нашего поколѣнія. Онъ проводитъ вокругъ дѣйствующихъ лицъ своего романа нѣсколько твердыхъ чертъ, которыми какъ бы устанавляется извѣстная связь ихъ съ современною общественностью въ широкомъ значеніи этого слова. Сконцентрированный воздухъ подполья какъ бы проникаетъ въ ратрѣженные верхніе слои атмосферы, въ которыхъ авторъ даетъ почувствовать присутствіе кое-какихъ общихъ элементовъ безпринципности и безпорядка. Состояніе этой верхней атмосферы особенно ясно отразилось на большомъ публичномъ праздникѣ въ пользу гувернантокъ, предшествующемъ заключительной катастрофѣ, которую развязываются всѣ затронутыя романомъ отношенія и столкновенія. Безпорядочный сбродъ «разныхъ людишекъ», взявшій мало-по-малу въ губернскомъ обществѣ верхъ надъ болѣе серіозными его элементами, и направляемый опытною въ интригахъ рукою Петра Степановича, производитъ нелѣпый скандалъ съ цѣлью усилить въ обществѣ тотъ милый «безпорядокъ умовъ», которому такъ рады коноводы подполья. Это преобладаніе «разныхъ людишекъ» надъ обществомъ, легкость съ которою они забираютъ въ свои руки заправленіе всякимъ общественнымъ начинаніемъ, вовсе не случайное явленіе, но одинъ изъ тѣхъ признаковъ которыми характеризуется наше безпринципное время и наша рыхлая, лишенная упругости сопротивленія, общественная среда.
На этомъ пунктѣ романъ Бѣсы очень близко соприкасается съ послѣдними произведеніями г. Писемскаго, которымъ мы посвятили нашу предыдущую статью (Практическій нигилизмъ, Русскій Вѣстникъ, іюль). Оба писателя изобразили намъ двѣ различныя стороны того умственнаго и нравственнаго броженія которое воцарилось въ нашемъ обществѣ какъ результатъ извѣстнаго движенія шестидесятыхъ годовъ. Мы видѣли темное подполье, съ «послѣдними корчами подъ свалившимся и наполовину предавившимъ ихъ камнемъ», и широкую арену практической жизни, усвоившую изъ нигилистической
830
доктрины то что наиболѣе оказалось съ руки матеріальнымъ стяжаніямъ и житейской безпринципности. Какъ ни далеко разошлись между собою, повидимому, эти теченія, оба писателя согласно указываютъ ихъ точку отправленія. «Вѣкъ безъ идеаловъ, безъ чаяній, безъ надеждъ», говоритъ г. Писемскій въ заключительныхъ строкахъ комедіи Ваалъ. «Не надо науки, не надо образованности, не надо высшихъ способностей!» восклицаетъ Петръ Степановичъ въ романѣ Бѣсы. И тамъ, и здѣсь, отсутствіе идеаловъ, ненависть къ идеаламъ, протестъ противъ духовнаго неравенства, протестъ ординарныхъ умовъ противъ болѣе развитыхъ организацій — вотъ исходный пунктъ броженія, грозящаго обществу общимъ пониженіемъ интеллектуальнаго и нравственнаго уровня. Дѣйствительно, подъ видимыми успѣхами того матеріальнаго прогресса, которымъ такъ кичатся ординарные, средніе умы, наше время таитъ въ себѣ симптомы внутренняго упадка. Наиболѣе опаснымъ изъ этихъ симптомовъ слѣдуетъ почитать то, что самое пониманіе положенія вещей все болѣе и болѣе утрачивается, что теряется сознаніе различія между матеріальными результатами цивилизаціи и внутреннею, движущею ея силою. Недавно намъ случилось прочесть въ одной газетѣ описаніе безобразнаго явленія въ Египтѣ, порожденнаго варварствомъ и религіознымъ фанатизмомъ; статейка оканчивалась словами: «И это совершается въ странѣ, гдѣ существуютъ желѣзныя дороги и телеграфы!». Ни газетчику, ни редакціи очевидно и въ голову не пришло усомниться, дѣйствительно ли желѣзныя дороги и телеграфы представляютъ нѣчто такое что исключаетъ варварство и фанатизмъ. Среднимъ умамъ нашего времени кажется что достаточно послать въ страну оберъ-кондукторовъ и телеграфистокъ чтобы пересадить въ нее цѣликомъ европейскую старую, историческую, культурную цивилизацію. Внѣшній, матеріальный фактъ, механическій результатъ творящаго и цивилизующаго духа, сплошь и рядомъ принимается за самый духъ, прогрессъ матеріальный, такъ-сказать мануфактурный — за духовное развитіе; не только идеалы, но и элементарные принципы теряютъ свой кредитъ, утрачивается увѣренность въ ихъ обязательности. «Въ Европѣ, замѣчаетъ г. Достоевскій устами «знаменитаго писателя», Кармазинова, въ Европѣ царство каменное, тамъ еще есть на чемъ опереться. Сколько я вижу и сколько судить могу, продолжаетъ онъ, вся суть русской революціонной
831
идеи заключается въ отрицаніи чести. Мнѣ нравится что это такъ смѣло и безбоязненно выражено. Нѣтъ, въ Европѣ еще этого не поймутъ, а у насъ именно на это-то и набросятся. Русскому человѣку честь одно только лишнее бремя. Да и всегда было бременемъ, во всю его исторію. Открытымъ правомъ на безчестье его скорѣй всего увлечь можно.
Умирающій Степанъ Трофимовичъ выражаетъ болѣе оптимизма. «Великая мысль, говоритъ онъ, и великая воля осѣнятъ ее (Россію) свыше, какъ и того бузумнаго бѣсноватаго, и выйдутъ всѣ эти бѣсы, вся нечистота, вся эта мерзость, загноившаяся на поверхности…. и сами будутъ проситься войти въ свиней. Да и вошли уже можетъ быть! Это мы, мы и тѣ, и Петруша, et les antres avec lui, и я можетъ быть первый во главѣ, и мы бросимся, безумные и взбѣсившіеся, со скалы въ море и всѣ потонемъ, и туда намъ дорога, потому что насъ только на это вѣдь и хватитъ. Но больной исцѣлится и сядетъ у ногъ Iисусовыхъ.… и будутъ всѣ глядѣть съ изумленіемъ.…»
Степанъ ли Трофимовичъ окажется правымъ, или «знаменитый писатель» Кармазиновъ озирающій Русь изъ своего прекраснаго далека?
Съ тѣхъ поръ какъ мы предприняли въ Русскомъ Вѣстникѣ рядъ критическихъ обозрѣній литературныхъ и общественныхъ явленій, петербургская печать не оставляетъ насъ своимъ вниманіемъ. Каждая статья наша вызываетъ съ ея стороны крики злобы и глумленія, особенно дружныя со времени появленія послѣдняго нашего очерка: Практическій нигилизмъ.
Мы никогда не сомнѣвались что проводимыя нами мнѣнія глубоко ненавистны петербургской печати. Во имя идеаловъ и философскаго духа ополчаясь противъ мелкихъ и пошлыхъ, интересовъ владѣющихъ современною журналистикой, противъ тенденціозной лжи и либеральной формалистики, мы били по самой чувствительной струнѣ нашей печати, и ждали отъ ней самыхъ рѣзкихъ нападеній. Но мы все-таки не думали что эти рѣзкія нападенія будутъ въ такой степени безсодержательны и что петербургская печать беззубо глумясь надъ нами, такъ неосмотрительно впадетъ въ самыя комическія обмолвки и такъ наивно выдастъ призрачность руководящихъ ею началъ.
832
Мы говоримъ, конечно, не о новомъ фельетонистѣ Голоса, для котораго печатный матеріалъ — предметъ настолько незнакомый что онъ даже не умѣетъ отличить собственныя наши слова отъ цитатъ изъ разбираемыхъ нами авторовъ. Не удивительно что онъ не понялъ сказаннаго нами по поводу двухъ выраженій Елены (въ романѣ Въ водоворотѣ): «умнѣе, но не либеральнѣе» и «женщина не любви, а политики»; но весьма удивительно что онъ принялъ эти выраженія за наши собственныя. Во всякомъ случаѣ бесѣда съ фельетонистомъ, которому еще надо подучиться читать разбираемыя имъ статьи была бы дѣломъ совершенно празднымъ.
Гораздо интереснѣе то что мы почерпнули изъ фельетоновъ г. Z., обозрѣвающаго въ С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ текущую журналистику. Этотъ рецензентъ на столько опытенъ въ письменности что не смѣшиваетъ нашихъ цитатъ съ нашими собственными разсужденіями и выводами. Взамѣнъ того онъ изъ собственной безпокойной фантазіи извлекаетъ цѣлыя критическія мнѣнія которыя безъ всякой пощады приписываетъ намъ — съ такимъ невозмутимымъ спокойствіемъ какъ будто въ самомъ дѣлѣ вычиталъ ихъ въ нашихъ статьяхъ. Напримѣръ, изъ фельэтона г. Z. мы узнаемъ что мы открыли въ гг. Стебницкомъ, Авсѣенко и Маркевичѣ преемниковъ Пушкина — хотя въ нашихъ предыдущихъ статьяхъ въ Русскомъ Вѣстникѣ упомянутые писатели даже не названы. Пріемъ, впрочемъ, далеко не новый для г. Z. Такъ какъ еще недавно разбирая романъ г. Авсѣенко: Изъ-за благъ земныхъ, онъ цитировалъ изъ него такія фразы которыхъ тамъ никогда не было, а г. Маркевичу приписалъ заимствованія изъ Ореста Сомова какія тому и не снились, въ чемъ и былъ своевременно печатно изобличенъ.
Но главная суть не въ этомъ, и не отъ г. Z. позволительно ожидать улучшенія нашихъ литературныхъ нравовъ. Любопытнѣе всего то что г. Z. останавливаясь на нашихъ словахъ и безидеальности и безпринципности нашего времени, возражаетъ намъ слѣдующимъ образомъ: «Конечно, г. А. не посмѣетъ утверждать что Павелъ Ивановичъ (Чичиковъ) не имѣетъ принциповъ, что онъ стремится къ свободѣ отъ исторически-сложившихся общественныхъ и нравственныхъ узъ. Принципы благонамѣреннаго гражданина, полезнаго члена общества и добраго семьянина весьма сильны въ Павлѣ Ивановичѣ, а тѣмъ не менѣе онъ плутъ и мошенникъ».
833
Такимъ образомъ культурные идеалы, отсутствіе которыхъ мы относимъ къ самымъ печальнымъ показателямъ нашего интеллектуальнаго и нравственнаго упадка, найдены въ Чичиковѣ. Не въ правѣ ли мы сказать послѣ того что если не въ современномъ обществѣ, то въ современной журналистикѣ отсутствуютъ не только идеалы и принципы, но даже самое понятіе о томъ что должны заключать въ себѣ эти выходящія изъ употребленія слова?
А.