А. <Авсеенко В. Г.> Народность въ новой литературѣ // Русскій Вѣстникъ. 1873. Сентябрь. Т. 107. С. 369-393.
<369>
НАРОДНОСТЬ ВЪ НОВОЙ ЛИТЕРАТУРѢ
—
Глѣбъ Успенскій: Лѣнтяй, его воспоминанія, наблюденія и замѣтки. — Разоренье. — Нравы Растеряевой улицы. — Очерки и разказы. Спб. Изданіе А. Ѳ. Базунова. 1871 – 1873.
Обокъ съ литературой продолжающею лучшія преданія прежняго времени, у насъ возникла совершенно особая литература, вышедшая изъ журнальнаго движенія конца пятидесятыхъ и начала шестидесятыхъ годовъ и имѣющая съ настоящею литературой очень мало общаго. Разорвавъ съ общими требованіями искусства, она руководствуется своими особыми началами, преслѣдуетъ свои особыя цѣли и проявляетъ что-то въ родѣ своего особаго міровоззрѣнія. Въ этой литературѣ есть свои геніи, и даже нѣкоторая преемственность генія: такъ по крайней мѣрѣ полагаетъ петербургская критика, возвеличившая въ свое время Рѣшетникова, и по смерти его немедленно возведшая г. Глѣба Успенскаго въ вакантное званіе перваго русскаго беллетриста. Несмотря на всю дальность разстоянія отдѣляющаго эту новую письменность отъ того что мы привыкли называть литературой, не безъинтересно будетъ вглядѣться въ этотъ нововозникшій міръ.
Литературѣ «новаго» направленія петербургская критика обыкновенно усваиваетъ названіе народной, какъ бы намекая тѣмъ что разработка нашей народности, служеніе народнымъ интересамъ составляетъ ея главное содержаніе. Дѣйствительно, въ
370
повѣстяхъ и очеркахъ Рѣшетникова и г. Глѣба Успенскаго мы встрѣчаемся исключительно съ простонароднымъ матеріаломъ и съ нескрываемою претензіей на глубокое и непосредственное знаніе народной жизни. Поэтому мы главнымъ образомъ постараемся прослѣдить отношенія «новой» литературной школы къ народности, такъ какъ этими отношеніями почти и исчерпывается внутреннее содержаніе беллетристики представителями которой петербургская журналистика признаетъ названныхъ выше писателей.
Народность нѣкогда служила живою темой въ нашей журналистикѣ. Серіозная литература наша, начавшаяся съ Пушкина, постоянно стремилась стать какъ можно ближе къ народности и черпать изъ нея свои живыя силы. Самый вопросъ о народности съ тридцатыхъ годовъ безпрерывно разрабатывался и выяснялся, развиваясь отъ той простой формы въ какой онъ представлялся Пушкину до законченнаго міросозерцанія на степени котораго мы его встрѣчаемъ напримѣръ въ произведеніяхъ графа Л. Н. Толстаго. Въ сороковыхъ и пятидесятыхъ годахъ требованіе народности отъ литературы было настолько общее что почти ни одинъ изъ наиболѣе талантливыхъ нашихъ писателей не нашелъ возможнымъ остаться въ сторонѣ от него. Лермонтовъ отозвался на него своею Пѣсней про купца Калашникова, Гоголь — всѣми своими произведеніями, г. Тургеневъ Записками Охотника, г. Писемскій Плотничьей Артелью и другими повѣстями, графъ Л. Н. Толстой позднѣйшими, самыми зрѣлыми своими произведеніями, г. Достоевскій — Записками изъ Мертваго Дома, г. Григоровичъ цѣлымъ рядомъ романовъ и разказовъ. Новые писатели продолжающіе преданіе художественной школы стоятъ къ народной жизни едва ли не еще ближе. Такимъ образомъ народность не только не представляется для насъ чѣмъ-либо новымъ, но въ нашей литературѣ выработались уже извѣстныя отношенія къ народной жизни, извѣстная руководящая идея, которую одинаково признаютъ писатели съ совершенно самостоятельнымъ дарованіемъ. Идея эта заключается въ художественномъ почувствованіи стихійныхъ сторонъ народной жизни, проявленій народнаго духа, ускользающихъ отъ поверхностнаго наблюденія людей чуждыхъ народу вслѣдствіе заимствованности нашей цивилизаціи. Мы употребили выраженіе: художественное почувствованіе, желая выразить тѣмъ что современный образованный человѣкъ, далеко разойдясь съ
371
народомъ въ понятіяхъ и во всемъ складѣ жизни, можетъ подойти къ нему и понять его только силою художественнаго созерцанія, проникающаго до тѣхъ живыхъ основъ которыя сближаютъ образованнаго человѣка съ непосредственною натурой простолюдина. Отъ этого конечно происходитъ то что наша художественная литература, относясь по большей части отрицательно ко всему нашему общественному складу, къ верхушкамъ нашей жизни, къ героямъ нашей заимствованной интеллигенціи, относилась къ народу всегда положительно, отыскивая въ немъ цѣльные типы, непосредственные характеры, проявленія духа. При богатствѣ отрицательныхъ типовъ, которыми изобилуетъ наша литература сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ, небольшое число положительныхъ типовъ найдено нашими писателями почти исключительно въ народной средѣ или въ слояхъ наиболѣе близкихъ къ народной жизни. Цѣльность этихъ непосредственныхъ натуръ предъ несостоятельностью героевъ изъ такъ-называемыхъ образованныхъ классовъ составляетъ издавна любимый мотивъ въ нашей литературѣ, начиная съ Капитанской Дочки Пушкина и съ Героя Нашего Времени, гдѣ съ такою силою Максимъ Максимычъ противопоставленъ Печорину и Грушницкому. Писатели наши постоянно обращаются къ народной жизни какъ бы къ источнику живой, свѣжей силы, бьющему гдѣ-то въ сторонѣ отъ запруженнаго русла нашей образованной общественности. Въ сороковыхъ годахъ, когда искривленный ростъ нашего духовнаго развитія дѣлалъ особенно чувствительнымъ разладъ образовавшійся между нашими просвѣщенными классами и народомъ, когда поэты съ особенною чуткостью прислушивались и присматривались ко всѣмъ болѣзненнымъ явленіямъ нашей общественной жизни, это обращеніе къ живымъ струямъ народнаго быта, исканіе цѣльныхъ натуръ, не надломленныхъ недугомъ безпочвеннаго образованія, сдѣлалось главною задачей нашей литературы и шло рядомъ съ развѣнчиваньемъ героевъ нашей интеллигенціи — лишнихъ людей, Гамлетиковъ, Рудиныхъ. Народная среда, сохранявшая подъ гнетомъ крѣпостнаго рабства свѣжесть нерастраченныхъ силъ и живую связь съ прошедшимъ, представлялась нашимъ художникамъ-беллетристамъ родникомъ невѣдомыхъ и непочатыхъ богатствъ русскаго духа. Не одни такъ-называемые славянофилы указывали на этотъ освѣжающій родникъ: къ нему обращались въ то время и писатели другаго направленія, какъ напримѣръ
372
г. Тургеневъ въ Запискахъ Охотника и въ Дворянскомъ Гнѣздѣ.
При такихъ отношеніяхъ къ народной жизни, руководящею идеей нашей литературы естественно должна быть любовь къ народу. Эта любовь иногда проявлялась въ подкраскѣ, въ слащавости, иногда отзывалась недостаткомъ искренности; но въ талантливѣйшихъ произведеніяхъ той эпохи, у писателей дѣйствительно и непосредственно знакомыхъ съ народною жизнью она составляла главную силу и главное содержаніе. Относясь отрицательно къ болѣзненнымъ явленіямъ нашей жизни, указывая на потребность возстановить утраченную связь съ народомъ, писатели наши естественно должны были находить въ народѣ тѣ живыя силы которыхъ они тщетно искали въ душевномъ разладѣ, въ раздвоенности, въ безволіи героевъ образованной сферы. Дѣятельно проводя въ литературу идею освобожденія, они ествественно должны были вѣровать въ состоятельность народа, свидѣтельствовать предъ обществомъ что этотъ народъ достоинъ свободы. Отсюда эта вѣра въ народныя силы, въ народный здравый смыслъ, которою запечатлѣна вообще наша литература сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ.
Новая журналистика отнеслась къ народу иначе. Она съ первыхъ же шаговъ обнаружила какое-то затаенное недовольство народомъ, точно онъ обманулъ въ чемъ-то ея ожиданія, чѣмъ-то оскорбилъ ее. Вмѣстѣ съ тѣмъ, по принципу, она не могла отказаться отъ связи съ народными интересами которые она будто бы приняла подъ свое покровительство; ей нельзя было выпустить изъ своихъ рукъ народъ, какъ благодарный матеріалъ, настолько безотвѣтный что литература всегда можетъ лѣпить изъ него самыя произвольныя фигуры. Образовались совершенно новыя отношенія къ народу, которыя любопытно разглядѣть внимательно, такъ какъ въ нихъ главнымъ образомъ таится источникъ той фальши которою проникнута вся эта «новая» литература.
Въ противоположность писателямъ старой школы искавшимъ положительныхъ сторонъ въ народной жизни, «новые» беллетристы отнеслись къ народу вообще совершенно отрицательно, усмотрѣвъ въ народной массѣ однѣ только безмѣрно темныя стороны. Здравый народный умъ, въ который вѣровала литература сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ, прежде всего подвергся отрицанію. Новые quasi-народные
373
писатели не только не замѣчаютъ этого ума, устоявшаго среди всѣхъ испытаній, пробившагося подъ спудомъ рабства и невѣжества, но надѣляютъ народъ чертами такого тупоумія и идіотизма съ которыми никакое племя конечно не прожило бы и одного столѣтія. Въ свое время былъ замѣченъ разказъ одного новаго беллетриста о томъ какъ извощики на постояломъ дворѣ считаютъ деньги; но тогда все безобразіе этой нелѣпой каррикатуры едва ли было понято. Она послужила однако какъ бы обращикомъ для дальнѣйшей разработки народности въ новой беллетритстикѣ, и смѣхотворное изображеніе мужицкой тупости и скотства сдѣлалось любимою и почти обязательною темой для нашихъ романистовъ и разкащиковъ. Рѣшетниковъ написалъ цѣлый рядъ повѣстей и разказовъ, вся соль которыхъ заключается въ томъ что мужики издаютъ какіе-то дикіе звуки: толды, айда, хайло, пра, уди, или ведутъ на цѣлыхъ страницахъ совершенно безсмысленные разговоры, какихъ конечно никто никогда не слышалъ. Чтобы наши слова не показались бездоказательными, приведемъ слѣдующій примѣръ какихъ весьма много въ сочиненіяхъ Рѣшетникова:
«— Эко дѣло, дать бы ему…
— А пошто? Онъ, поди, такъ.
— Левизоры, баютъ.
— Подемъ. Молодой-то бассае. Ужь онъ все сдѣлатъ…Ишь трубку сосетъ по-нашему.
— Молчи, молодой хуже, онъ такъ… другое-тъ ночельникъ!
— А што, у васъ ревизоры часто бываютъ? спросил я одного крестьянина, когда онъ вошелъ во дворъ.
— И! бѣда!
— Какъ же такъ? я слышалъ что они только разъ пять въ году бываютъ.
— Поце?... гди сколь: теперь ты, другой, вцера одинъ убѣгъ.
— Да можетъ они не ревизоры.
— Ште ты баешь! сами глядѣли.
— А толкъ-отъ есть ли?
— Ой ужь!... А ты левизоръ же?
— Нѣтъ. Я, братцы, нигдѣ не служу въ чиновникахъ.
— А поце?
— Васько, уди; ожжетъ онъ те, чортъ!
— Онъ баетъ: не левизоръ де. Онъ такъ! Левизоры разѣ сосутъ эту сосульку?
— Будь ты проклятой, лѣшанъ! Уди говорятъ!»
Въ повѣсти г. Глѣба Успенскаго Лѣнтяй, дѣйствіе которой происходитъ въ чисто русской мѣстности, крестьяне посылаютъ въ городъ ходака хлопотать по возникшему у нихъ
374
неудовольствію. Въ ходоки, какъ извѣстно, выбираются люди умные, рѣчистые, надежные; это однако не помѣшало г. Успенскому заставить ходока вести слѣдующій разговоръ:
«— Плохой надѣлъ что ли?
— Нѣтъ, ничего… Надѣлъ-то часть особая. А изъ чего взялось-то это, ты вотъ что скажи.
— Что такое взялось?
— Неудовольствіе.
— Гдѣ же, у кого?
— Въ нашихъ мѣстахъ…тамъ…Почему? Земля — такъ; одно дѣло. А почему?
— Да что же? въ чѣмъ дѣло?...что почему?
Ходокъ помолчалъ и проговорилъ тихо:
— А душа? какъ ты объ этомъ?
— Ну? спросили мы оба, я и гость.
— Ну? Больше ничего. Мы замолчали. — Если у человѣка душа? Ее оставить нельзя…Эхъ, Ивану бы Митричу самому въ ходоки-то идтить…Что я?
— Кто этотъ Иванъ Дмитричъ?
— Старичокъ нашъ… Вотъ ему такъ дано отъ Бога! Что только у него ума, и-и… Ужь онъ — такъ ужь разказалъ бы…д-да!…
Признаюсь, мы ничего не понимали и сидѣли молча, потому что ходокъ тоже молчалъ.
— Гов-ворилъ онъ этта…какъ бы смутно что-то припоминая и пристально приглядываясь къ чему-то, съ разстановкой началъ ходокъ: — Говорилъ онъ этта: «Что есть человѣкъ?»
— Какъ что?
— Да! Что такое?
Мы не могли отвѣчать.
— Прахъ! Больше ничего. Такъ, что ли?
— Ну, прахъ, отвѣтили мы. — Ну?
— Ну, вотъ. Мнѣ бы съ головой-то разобраться. Я тебѣ объясню, погоди. Поведемъ дѣло по порядку. Стало-быть, прахъ; разъ…
Ходокъ загнулъ одинъ палецъ на рукѣ.
— Разъ, повторялъ онъ. — Ладно. А земля? По-твоему земля что будетъ?
Мы не могли отвѣтить.
— Опять же прахъ! радостно сказалъ ходокъ.- Видѣлъ? И земля, стало-быть, тоже прахъ, — два! Теперь гляди.
Ходокъ остановился.
— Гляди теперь. Ежели я, къ примѣру, пойду я въ землю, потому я изъ земли вышелъ — изъ земли. Ежели я пойду въ землю, напримѣръ, обратно, какимъ же стало-быть родомъ можно съ меня брать выкупные за землю?
— А-а! радостно произнесли мы.
— Погоди! Тутъ надо еще бы слово.Видите, господа, какъ надо-то.
375
Ходокъ поднялся и сталъ посреди комнаты, приготовляясь отложить на рукѣ еще одинъ палецъ.
— Тутъ самаго настоящаго-то нисколько не сказано. А вотъ какъ надо: почему, напримѣръ… но здѣсь онъ остановился и живо произнесъ: душу кто тебѣ далъ?
— Богъ.
— Вѣрно! Разъ. Хорошо. Теперь гляди сюда…» и т. д.
Затѣмъ снова загибаются пальцы, плетутся безпутныя и несвязныя рѣчи, и сценка съ натуры готова. Русскій мужикъ представленъ во всемъ великолѣпіи своего тупоумія и кретинизма, а авторъ съ пріятелями, снисходительно выслушивающіе эти рѣчи, — во всемъ тріумфѣ народолюбія.
Нельзя конечно предположить чтобы такое отношеніе къ народности было только литературнымъ пріемомъ, исходило изъ желанія посмѣшить читателя зрѣлищемъ человѣческой глупости и подборомъ смѣшныхъ словъ. Есть конечно такіе смѣшливые читатели которые будутъ до упаду хохотать надъ вышеприведенными страницами, подобно тому какъ Гоголевскій мичманъ покатывался со смеху когда ему показывали палецъ. Нѣкоторый разчетъ на такого смѣшливаго мичмана между читателями конечно входитъ въ соображенія г. Успенскаго, потому что въ своихъ очеркахъ и разказахъ онъ иногда именно только показываетъ палецъ: смѣйтесь-молъ кому это смѣшнымъ покажется. Но за всѣмъ тѣмъ, отрицательное отношеніе къ народу у этихъ писателей очевидно исходитъ изъ нѣкоторой особой идеи, которая объяснится нами ниже когда мы разсмотримъ въ какую сторону направляются симпатіи новыхъ беллетристовъ, и какіе положительные типы находятъ они въ народной средѣ.
Прежде однако чѣмъ искать этихъ типовъ у г. Успенскаго, припомнимъ одного героя изъ повѣстей Рѣшетникова, послужившаго прототипомъ многимъ другимъ героямъ quasi-народной литературы.
«Такихъ людей (рекомендуетъ его авторъ въ повѣсти: Между Людьми) мы видимъ постоянно и не обращаемъ на нихъ никакого вниманія. Первое что бросается въ глаза — это растрепанные волосы, блѣдное лицо, разбитая бровь. Надѣто на немъ суконное пальто, грязное, продранное въ разныхъ мѣстахъ, изобличающее его въ томъ что онъ или драться любитъ, или его бьютъ. Пальтомъ онъ не закрывается; поэтому полы пальто лежатъ на полу и видится грязная холщевая рубаха и сѣрыя тиковыя коротенькія брюки; на ногахъ что-то въ родѣ колошъ. Положивши руки на столъ, лѣвую на правую, и
376
сжавши немытые съ недѣлю кулаки, онъ зорко наблюдаетъ за людьми своими сѣрыми глазами, и кажется хочетъ вмѣшаться въ разговоры, да сдерживается.»
Исторію этого-то человѣка разказываетъ Рѣшетниковъ. Звали его Петькой. Онъ росъ сиротой у тетки, и хотя умственныя силы его были такъ незначительны что онъ «плохо понималъ, что значитъ мать, отецъ и сынъ», и цѣлый мѣсяцъ учился писать букву а, но нѣкоторыя художества постигъ весьма рано и умѣлъ въ теченіе всей своей жизни, во всякомъ положеніи и при всякихъ обстоятельствахъ, дѣлать мерзости и подлости. «Напримѣръ бывало — вспоминаетъ онъ — придетъ какой-нибудь нищій къ намъ, я и говорю ему: дома нѣту. А самъ думаю: вотъ и ничего не дали. Маменька (т.-е. тетка) велѣла подавать грошики, а я не подамъ тебѣ, себѣ возьму». Попалъ онъ затѣмъ на почтовый дворъ, и тамъ «увижу мѣдныя деньги, непремѣнно стяну гривну или копѣйку». Въ бурсѣ, гдѣ онъ очутился потомъ, товарищи били его за то что онъ воровалъ у нихъ булки и сушеныя лепешки. Изъ бурсы онъ наконецъ бѣжалъ и былъ отданъ въ уѣздное училище, гдѣ «три года проучился въ первомъ классѣ и ничего не понялъ». За то онъ понялъ нѣчто другое: «я никого не боялся въ это время, разказываетъ онъ, кромѣ дяди и тетки, и обо всѣхъ разсуждалъ худо. Аристократію дядя (почтальйонъ) ненавидѣлъ и ругалъ ее при встрѣчѣ почти что вслухъ. Смотря на него, не любилъ аристократов и я. — Этихъ счастливчиковъ какъ я, такъ и товарищи мои ненавидѣли до того что не давали имъ проходу по городу. Попадется, напримѣръ, баричъ — я ему языкъ высуну. Онъ обидится — я толкну его; онъ обзоветъ меня подлецомъ — я шапку съ него сброшу и убѣгу. Конечно, это дѣлалось одинъ на одинъ»… Дальнѣйшая участь Петьки во всемъ отвѣчаетъ счастливымъ задаткамъ обнаруженнымъ имъ въ дѣтствѣ: воруетъ въ почтовой конторѣ журналы и газеты, за что отдается подъ судъ и ссылается въ монастырь; попадаетъ потомъ на службу, переѣзжаетъ въ Петебрургъ, изгоняется за разныя продѣлки изъ службы, торгуетъ старымъ платьемъ на толкучкѣ, пьянствуетъ и наконецъ умираетъ въ Обуховской больницѣ.
Исторія весьма обыкновенная и ничѣмъ не останавливающая на себѣ покамѣстъ вниманія. Но разказывая ее, мы опустили одну черту, дающую этой личности и этой жизни совсѣмъ другой характеръ. Петька — литераторъ честнаго
377
направленія. Онъ сотрудничаетъ въ газетѣ Насѣкомая, и не получивъ отъ редактора гонорара пишетъ ему слѣдующее письмо:
«Вы довели меня до нищеты, но я еще не нищій; я честнѣе васъ, потому что достаю себѣ теплый уголъ и хлѣбъ такимъ трудомъ надъ которымъ вы въ вашей паршивой газетѣ смѣетесь. Идите на плацъ, и увидите вашего сотрудника съ сапогами и сюртуками, кричащаго: сапоги хороши! Сапоговъ купи, г. редакторъ! Спросите Петьку Кузьмина: его всѣ знаютъ. Онъ по вашей милости пьяницей сдѣлался.
Какъ-то я прочиталъ одинъ нумеръ вашей паршивой газеты, и позвольте васъ спросить: какое направленіе вашей плюгавой газеты, какія идеи вы проводите? Въ одномъ мѣстѣ кто-то пишетъ что вотъ это бы хорошо сдѣлать для цивилизаціи нашего отечества, въ другомъ вы отвергаете эту пользу, въ третьемъ говорите чортъ знаетъ о чемъ… Вы думаете, я ничего не понимаю? Эхъ вы, цивилизація парикмахерская! Ну, чего вамъ нужно? Кому вы навязываете свои нелѣпыя мыслишки пропитанныя гнилью… Вы для денегъ завели газету, славу себѣ хотите стяжатъ… Чѣмъ? А что говоритъ народъ про вашу газету, — даже мы, простые бѣдные люди, о которыхъ вы пишите въ газетѣ какъ о мошенникахъ и которыхъ вы стремитесь искоренить, сами не зная гдѣ зло, откуда оно заводится?
Мнѣ стыдно что я писалъ у васъ. И я даю себѣ честное слово что нигдѣ больше не буду писать. Радуйтесь, я дарю вамъ свои деньги: расплатитесь на нихъ съ бѣдными рабочими вашей типографіи.»
Такимъ образомъ, этотъ прощалыга, пробивавшійся подтибриваньемъ гривенъ и булокъ, этотъ скверный продуктъ нищенства и невѣжества, оказывается вѣщателемъ правды общественной, писателемъ честнаго направленія, кладущимъ перо потому что чувствуетъ свой честный голосъ одинокимъ посреди «парикмахерской» цивилизаціи… «Сочувствіе автора къ такому герою — писали мы по поводу этой самой повѣсти нѣсколько лѣтъ назадъ — становится въ неестественно-рѣзкій разладъ съ понятіями не только нравственными, но и обиходно-житейскими. Вмѣсто «простаго бѣднаго человѣка» и человѣка «изъ народа», является предъ нами обыкновенный воришка, къ порочной натурѣ котораго безобразно примѣшалась та удивительная форма развитія которая у насъ овладѣваетъ иногда спившимися съ пути фабричными и волостными писарями изъ кантонистовъ, — то позорное, разъѣдающее развитіе которое начинается безобразнымъ смѣшеніемъ понятій, подтибриваньемъ гривенъ, и оканчивается сотрудничествомъ въ газетахъ, подобныхъ Насѣкомой, и безвозвратнымъ
378
пьянствомъ. Неужели авторъ не догадался что его Петька вовсе не «простой бѣдный человѣкъ», и что не Насѣкомая обзываетъ «простыхъ бѣдныхъ людей» мошенниками, а Петьки, самозванно затесавшіеся въ среду «простыхъ бѣдныхъ людей» и лжеименующіе себя ихъ честнымъ именемъ?»
Въ самомъ дѣлѣ, нельзя думать чтобы здѣсь все ограничивалось простымъ недоразумѣніемъ, авторскою неловкостью. Тенденціозная сторона повѣсти слишкомъ рѣзко бросается въ глаза, и нельзя не замѣтить ее. Отношенія автора къ его герою объясняютъ вмѣстѣ съ тѣмъ тѣ новыя отношенія къ народности въ которыя вступила беллетристика вышедшая изъ журнальныхъ броженій начала шестидесятыхъ годовъ. Эту «новую» беллетристику привлекаютъ очевидно не тѣ почіющія въ народѣ подспудныя силы, не тѣ простыя, цѣльныя и сильныя натуры на которыя обращены были всѣ симпатіи писателей сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ. «Новые «беллетристы не хотятъ знать эти непосредственные типы, эту неподдѣльную народность, понимать которую насъ научила наша литература. Они ищутъ искаженной народности, тѣхъ выродковъ народной жизни которые вынесли изъ своей среды только нищету и невѣжество, и привили себѣ отвратительные элементы трактирной цивилизаціи и приказной полуобразованности. Такіе экземпляры представляютъ по-видимому особенную пикантность для новой беллетристики какъ матеріалъ весьма удобно подчиняющійся вліянію литературы низшаго порядка, матеріалъ охотно, хотя безсмысленно протестующій, и отличающійся несравненно большею подвижностью чѣмъ настоящая, коренная народность. Самая постановка этихъ героевъ у новыхъ беллетристовъ имѣетъ свою особаго рода пикантность. Намъ показываютъ людей порочныхъ, грязныхъ, но эти пороки, эта грязь прилипли де къ нимъ вслѣдствіе злочастныхъ условій жизни въ которыя ставитъ ихъ сила сложившагося строя. Никто де не заботится воспитать ихъ, окружить благопріятною обстановкой; заброшенное, одинокое дѣтство рано очерствляетъ и ожесточаетъ ихъ; они познаютъ зло, ни гдѣ не видя добра, и падаютъ нравственно, оставаясь въ своемъ паденіи живымъ укоромъ общественному неустройству. Только соприкосновеніе съ журналистикой пробуждаетъ въ нихъ усыпленное нравственное чувство, но и то не надолго и безплодно, потому что голосъ ихъ остается
379
одинокимъ, и имъ приходится каяться въ своемъ соучастіи въ своекорыстномъ дѣлѣ.
«Простой бѣдный человѣкъ» въ томъ смыслѣ въ какомъ показалъ его Рѣшетниковъ въ повѣсти: Между Людьми не остался одинокимъ героемъ новой беллетристики. Мнимо-народные разкащики «новой школы» полюбили этотъ типъ и расплодили его во множествѣ романовъ, повѣстей и очерковъ. Индивидуальныя черты его могутъ видоизмѣняться, но общій родовой характеръ остается одинъ и тотъ же, выхватываетъ ли его авторъ ихъ бурсы, или изъ-за ремесленнаго верстака или изъ уѣздной канцеляріи, или изъ избы. Всѣхъ этихъ героевъ объединяетъ особая форма развитія, соединяющая весьма двумысленную нравственность съ убѣжденіемъ что въ привитыхъ къ нимъ порокахъ виновато общество, что они не несутъ за нихъ никакой личной отвѣтственности, и что въ своихъ пакостяхъ они все-таки сохраняютъ какую-то свою особую честность, ставящую ихъ гораздо выше окружающаго міра. Еслибы новые беллетристы внимательнѣе отнеслись къ этому типу, они замѣтили бы что пороки и несчастія этихъ героевъ происходятъ главнымъ образомъ изъ ихъ отрѣшенія отъ среды въ которой они родились и въ которой имъ предназначено было дѣйствовать. Ихъ разбитое существованіе обыкновенно является карою ихъ отступничества отъ нормальныхъ путей жизни, слѣдствіемъ неправильнаго обращенія съ тою цивилизаціей усвоить которую правильнымъ образомъ они не могутъ по своей неподготовленности. Но новые беллетристы не доходятъ до прозрѣнія печальныхъ послѣдствій разрыва съ средою, съ нормальною, здоровою жизнью; они принимаютъ этотъ разрывъ за порываніе изъ мрака къ свѣту, изъ неподвижности застоявшагося быта къ высшему развитію. Настоящая народность, остающаяся вѣрною себѣ, представляется имъ стоячимъ болотомъ въ которомъ прозябаютъ кретинизмъ и тупоуміе. Новую литературу какъ бы раздражаетъ неподвижность этой народной среды, ея способность мириться съ условіями своего быта, отсутствіе въ ней протестующихъ элементовъ. Какъ бы въ укоръ этому спокойствію, новые беллетристы создаютъ типы озлобленные, недовольные и протестующіе, въ которыхъ подъ русскою чуйкой такъ и сквозитъ блуза французскаго пролетарія… Одинъ изъ такихъ мнимо-народныхъ типовъ мы находимъ въ повѣсти г. Глѣба Успенскаго: Разоренье. Михаилъ Ивановичь —
380.
фабричный, прогнанный, какъ онъ самъ выражается, за «бунтованіе». Онъ почему-то вдругъ проникся сознаніемъ общественной неправды, притѣсненій, страданій бѣдныхъ людей, и шляется по кабакамъ надсаживая свою разбитую грудь въ ругательствахъ существующему соціальному порядку. «По тому случаю мы дураки, толкуетъ онъ въ кабакѣ. —
«что прижимка напримѣръ, обдерка надъ ними большая была напущена! Вотъ чиновникъ-то оретъ…плохо жить стало… а вѣдь этакую дубину мы прокармливали, мы ему, шалаю, сюртуки, манишки, шили… Я это знаю; я видѣлъ, повѣрьте нашимъ словамъ! Потому я не въ одной деревнѣ претерпѣлъ отъ этого разбою, я и въ городѣ его видѣлъ… Городской разбой пуще деревенскаго былъ… Тутъ простому человѣку совсѣмъ дыханія не было…»
Подобно тому какъ Петька въ повѣсти Рѣшетникова, встрѣтивъ на улицѣ барича, показывалъ ему языкъ, Михаилъ Ивановичъ, столкнувшись съ купцомъ или чиновикомъ, съ болѣзненнымъ наслажденіемъ надсаживаетъ грудь чтобъ обругать его позабористѣе. Всякій чиновникъ, всякій купецъ, по его мнѣнію, виноватъ въ его нищетѣ и несчастіяхъ.
«— Вотъ по какому случаю я чиновника-то нонѣ у Трифонова оборвалъ… Можетъ потому я и мучаюсь что требовался ему каменный домъ, либо хомутъ новый, и онъ меня въ кварталѣ томилъ и мѣщанина разорялъ…У-у, чтобы вамъ!... А мало ихъ было охотниковъ-то трубочки покурить, сладкаго кусочка пососать?... Города строили! Что вы? Сдѣлайте милость! Съ чего нашему городу быть? Кабы бабы наши кашею лакомились, небось бы, не очень-то много эдакъ-то народу къ восьмому часу къ кіатру разлетались на жеребцахъ…Н-нѣтъ, братъ! … Н-не очень, а то… Эй, кричитъ, задавлю, мужикъ! Берегись, молъ, эво-ли заг-гибаютъ! Не знаютъ на какой-то манеръ сытость свою разыграть, а нашь братъ нищій и чумовой ходитъ!... Я братъ, видѣлъ какъ изъ кварталу меня господа чиновники Черемухины вынули на прокормленіе; тутъ я увѣдомился сколь они съ чужихъ денегъ ошалѣли: пиры да банкеты, да кувырканья — весь и сказъ! Голодны они — мужикъ, простой человѣкъ, терпитъ, даетъ имъ кормъ, а накормитъ онъ ихъ — опять тоже ему вредъ и отъ эфтаго…»
Можно подумать что эти глупо-пикантныя рѣчи Михаилъ Ивановичъ переводитъ со словъ какого-нибудь увріера изъ Сентъ-Антуанскаго предмѣстья, восклицающаго въ кабачкѣ за стаканчикомъ мазаграна: «Quels gredins que les honnêtes gens!». Но чувство народности въ сущности совершенно чуждо
381
псевдонародымъ беллетристамъ новой школы, и народная жизнь служитъ для нихъ только матеріаломъ изъ котораго они выкраиваютъ тенденціозныя сценки и пикантныхъ героевъ. Дѣйствительность съ ея пассивнымъ отношеніемъ къ существующимъ условіямъ быта, съ живучестью преданій и привычекъ, съ консерватизмомъ медленно развивающихся народныхъ массъ, не представляетъ для нихъ ничего привлекательнаго. Имъ надо внести въ эти тихія воды нѣчто бурливое и протестующее надо убѣдить читателя что въ самой этой пассивной средѣ живетъ ѣдкое сознаніе недовольства, которое масса не умѣетъ выразить по своему безмѣрному тупоумію, но которое глубоко чувствуютъ личности выступающія надъ общимъ уровнемъ. Не находя этихъ протестующихъ типовъ въ самой дѣйствительности, въ натурѣ, беллетристы въ родѣ г. Успенскаго сочиняютъ ихъ въ собственной фантазіи, соображаясь съ кое-какими чертами западнаго пролетарія и съ соціальными трактатами петербургскихъ журналистовъ. Этимъ путемъ создаются Петьки, показывающіе языкъ встрѣчнымъ баричамъ и обличающіе со своего поста на Толкучемъ рынкѣ «парикмахерскую» цивилизацію, въ которой имъ нѣтъ мѣста; этимъ же способомъ входятъ въ псевдо-народную беллетристику озлобленные Михайлы Ивановичи, которые не только сидя въ кабакѣ ругаютъ чиновниковъ и купцовъ, но даже разъѣзжаютъ съ этою цѣлью на лошади по всему околотку, «и вездѣ, куда бы онъ ни привернулъ свою лошадь, въ караулку ли при господскомъ саду, на мельницу, къ постоялому двору, вездѣ слышится его чахоточная рѣчь:
«— И очень великолѣпно, коли кого изъ этихъ грабителей чѣмъ-нибудь да припрутъ! Радъ я! Душевно. Одна мнѣ и утѣха что на это поглядѣтъ. Потому ошалѣли мы отъ нихъ, дураками и нищими стали… Въ прежнее время чиновникъ-то Трифонскій, онъ бы меня въ гробъ вогналъ ни за что: а теперча погодишь!»
Содержание рѣчей Михайла Ивановича, также какъ и все его міросозерцаніе, очень просты и выражаютъ вмѣстѣ съ тѣмъ и воззрѣніе самой литературы представителемъ которой служитъ г. Глѣбъ Успенскій. Въ этомъ воззрѣніи Россія представляется обширнымъ царствомъ «прижимки», результатомъ которой было «одуреніе и обнищаніе простаго человѣка, что и можно видѣть на нашемърабочемъ, на нашемъ простомъ мужикѣ, представляющихъ образцы глупости
382
и тупоумія». Новая беллетристика, какъ мы видѣли, вполнѣ раздѣляетъ взглядъ Михайла Ивановича, изображая народъ безсмысленнымъ стадомъ кретиновъ, не умѣющихъ сложить четвертакъ съ двугривеннымъ. Если самъ Михаилъ Ивановичъ, этотъ не простой мужикъ, выбился изъ стада «ушелъ отъ этого тупоумія и умѣетъ разсуждать о прижимкѣ», то этому есть особенная причина, нѣкоторое случайное просіяніе ума: «А потому, говоритъ онъ, разъясняя этотъ вопросъ, —
что я имѣю просіяніе моего ума. Вотъ-съ на какомъ основаніи я всю эту разбойничью механику понимаю и чувствую, и злюсь… Простой мужикъ дѣлается отъ этого балбесомъ, но я, по моему понятію, получаю чахотку… Вотъ-съ на какомъ основаніи. Въ теченіе времени моей жизни, встрѣтилъ я человѣка который по щекѣ меня не билъ, но внѣдрилъ въ мою душу понятіе…»
Этотъ чародѣй научившій Михайла Ивановича разсуждать о «прижимкѣ» былъ какой-то кутейникъ, Максимъ Петровичъ, вздумавшій подъ пьяную руку учить его грамотѣ. «Я и нахватался, разказываетъ Михаилъ Ивановичъ, и не умѣю вамъ сказать какимъ манеромъ, только что сталъ я тутъ понимать почему это нашъ братъ въ дырахъ, въ лаптяхъ, напримѣръ. И въ первый разъ въ голову мнѣ влетѣло: за что же, молъ, этакъ-то…Разговоры ли ихніе, Максимъ Петровича, или грамота, ужь вѣрно не могу объяснить, а что страсть сколько я разбойниковъ вдругъ увидалъ…» И дѣйствительно, все куда ни посмотритъ Михаилъ Ивановичъ представляется ему скопищемъ разбойниковъ, насѣвшимъ на «простаго бѣднаго человѣка» и устроившимъ на Руси обширное царство «прижимки».
Впрочемъ, не ему одному такъ кажется. Вдвинувъ въ русскую жизнь озлобленнаго и бунтующаго пролетарія, писатели новой школы не останавливаются на этомъ. Мало-по-малу весь Русскій народъ представляется имъ раздѣляющимъ озлобленіе и ненависть Михайла Ивановича, и помышляющимъ только о томъ какъ бы высунуть языкъ баричу или другимъ способомъ излить свою ненависть на «господъ». Россія представляется раздѣленною на два большіе лагеря: въ одномъ «господа» стонутъ о томъ что царству «прижимки» наступаетъ конецъ, а въ другомъ «простые люди» торжествуютъ свою побѣду и топчутъ ногами своихъ недавнихъ притѣснителей. Если вѣрить новымъ беллетристамъ, современную Россію раздираетъ такая яростная ненависть бѣднаго къ
383
богатому о которой даже въ западной Европѣ никакого понятія не имѣютъ. Г. Успенскій до того убѣжденъ въ существованіи этой ненависти что въ его повѣстяхъ даже закладчицы отдаютъ деньги въ ростъ не иначе какъ потѣшаясь надъ разоренными господами. Такъ разказываетъ онъ:
«Переносить личную бѣдность, было бы не такъ трудно и больно для Черемухиной еслибъ она не подпиралась тѣми которые сумѣли выбиться, подобно Аринѣ, изъ нищеты въ люди. Примѣры такого превращенія приходилось встрѣчать довольно часто, всякій изъ превращенныхъ считалъ своею обязанностію взглянуть на разоренныхъ господъ какъ на ровню, на что конечно имѣлъ полное право. Однажды, не дотянувъ до полученія пенсіи, она пошла заложить воротникъ къ Аринѣ, и еслибы не Михаилъ Иванычъ, бывшій тутъ и узнавшій Черемухину, Арина бы потѣшилась надъ бѣдною, измученною женщиной, которая когда-то покупала у нея молоко.
— Ай вы раззорилися? разсматривая воротникъ, говорила она съ жеманною небрежностію.
— Богу такъ угодно.
— Много васъ этакихъ-то… Жили-жили что нажили?…Что жь тебѣ дать за оборохъ твой? Рупъ, болѣ нельзя.
— Ну, ну, полегче, заступился Михаилъ Иванычъ. — Оборохъ? У тебя много ли такихъ обороховъ было? Съ тебя не Богъ знаетъ что тянутъ: три-то рубля онъ двадцать разъ стоитъ.
Михаилъ Иванычъ говорилъ тѣмъ суровымъ тономъ въ которомъ слышалось почти согласіе съ Ариной.
— Вынимай-ко деньги-то… Чего тамъ? Со всякимъ случается.
— Воля Божія, говорила убитая Черемухина. — Мы должны ей покоряться.
— Обнаковенно…» и т. д.
Тихая уѣздная глушь наша очевидно представляется г. Успенскому ареной только-что совершившейся страшной революціи которая покрыла ее развалинами и оставила послѣ себя кровавую ненависть побѣдителей и побѣжденныхъ. Слѣдующая сцена дорисовываетъ картину фантастическаго разгрома въ воображеніи перевернувшаго все вверхъ дномъ на Руси:
«Арина, одѣтая въ ваточную кацавейку, подноситъ водку какому-то мужику и говоритъ, не обращая вниманія на Михаила Иваныча:
— Кушай-ко-съ, Иванъ Евсѣвичъ! На доброе здоровье, дай Богъ вамъ счастливо…
384
— Дай вамъ Господи! говоритъ мужичокъ. — Коли ежели Богъ дастъ, укупимъ его у господъ.
— Чего это? вмѣшивается Михаилъ Иванычъ.
— Дворецъ господскій имѣемъ намѣреніе…
— Дворецъ! жеманно и какъ бы недовольно говоритъ Арина. — Дворецъ господскій укупаютъ… словно бы диво какое.
— Важно, важно, братъ! Тяни его! Вытягивай изъ чулка-то шерстянаго что утаилъ… Именно богатое дѣло. Вали!
— Хе, хе, хе! съ мужичкомъ ты тутъ… признаться, хихикалъ лысенькій Евсѣвичъ.
— Полѣзайте! злобствуетъ Михаилъ Иванычъ. — Оченно превосходно! Вали въ лаптяхъ въ хоромы, чего тамъ! Утрафьте чтобы при господахъ, прямо съ корытами да онучами… Чего-о? Именно! Хектуру эту барскую — безъ вниманія!
— Хектура намъ — тьфу! Что намъ съ простору-то? Простору въ полѣ много.
— Что съ него, съ простору? тѣмъ же тономъ присовокупляетъ Арина.
— Намъ главная причина — залѣзо! Мы изъ яво, изъ дворца-то, залѣза одного надергаемъ — эво ли кольки!
— Дергай, братъ! Выхватывай его оттедова.
— А которая была эта хектура — камень, напримѣръ, кирпичъ — рѣдкостные! Кабаковъ мы изъ него наладимъ по тракту съ полсотни. Вѣрно такъ.
— Разбойничайте, чаво тамъ? запрету не будетъ!
— Какой запретъ? Мы дѣла свои въ аккуратности, чтобы на Боже мой!»
Картина разоренья, въ которой «господа», чиновники и купцы являются связанными по рукамъ и по ногамъ и припертыми къ стѣнѣ, а «простые бѣдные люди», стонавшіе до сихъ поръ подъ игомъ «прижимки», силою волшебства всплываютъ на самый верхъ новаго общественнаго порядка и всячески наругаются надъ своими недавними притѣснителями — эта фантастическая картина и составляетъ идею повѣсти г. Успенскаго: Раззоренье. Во всѣхъ углахъ нашей уѣздной глуши охи и стоны «раззоренныхъ» и злобныя ликованія «простыхъ бѣдныхъ людей», слетѣвшихся со всѣхъ сторонъ на пепелище неспровергнутаго царства «прижимки». Вчерашніе богачи, съѣзжавшіеся «къ осьмому часу къ кіятру» (выразится ли когда-нибудь такъ искусственно мужикъ?), несутъ къ старымъ бабамъ закладывать свои «оборохи», дворцы растаскиваются, мужики совѣщаются о томъ чтобы при господахъ съ корытами и онучами ввалиться въ барскія хоромы, дворяне безъ сапогъ ходятъ по мѣщанскимъ дворамъ за подаяніемъ. Но всего любопытнѣе что мужикъ сталъ до такой степени
385
тенденціозенъ что не менѣе г. Успенскаго вѣритъ въ небывалый соціальный переворотъ — не только вѣритъ, но даже выноситъ изъ него острыя политическія страсти, которыя клокочутъ въ немъ, словно въ самомъ разгарѣ ожесточенной соціальной борьбы когда замираютъ всѣ человѣческія чувства и остается одна животная ярость, побуждающая затоптать ногами побѣжденнаго врага. Авторъ не останавливается предъ такими чертами которыя будучи совершенно чужды народному характеру коробятъ своего фальшивостью и производятъ тяжелое впечатлѣніе, какъ камень легкомысленно пущенный въ ничѣмъ неповинную толпу. Г. Успенскій разказываетъ:
«По части торжества прижимки исходящей изъ простаго званія, у Арины большая практика.
Не успѣлъ потѣшить Михайла Ивановича убогонькій мужичокъ, какъ сама Арина выступаетъ на сцену съ разказомъ, тоже пріятнымъ для Михайла Иваныча.
— И что это, я погляжу, говоритъ она, улыбаясь и какъ-то изнемогая: — и сколько это теперича стало потѣхи надъ ихнимъ братомъ.
— Ну, ну, ну, торопитъ Михаилъ Иванычъ.
— Даже ужасъ сколько надъ ними потѣхи! Онамедни идетъ, шатается… Я ополченецъ… возьмите въ залогъ галстухъ… военный. Смертушки мои, какъ погляжу на него.
Всѣ хохочутъ: и Михаилъ Иванычъ, и Евсѣвичъ, и дуралей мужъ Арины оскалилъ свое глупое, толстое и масляное лицо.
— Что жь это вы, говорю, по вашему званію и безъ сапогъ? трясясь отъ смѣха, едва можетъ произнести Арина. — А лакей унесъ чистить, не приносилъ.
Новый грохотъ еще продолжительнѣе перваго.
— Обязанъ я по визитамъ безъ сапогъ.
Смѣхъ захватываетъ у всѣхъ дыханіе, такъ что въ комнатѣ царитъ молчаніе, среди котораго смѣющіеся хватаются за желудки (вѣроятно за животы?) закидываютъ назадъ головы съ разинутыми ртами, и потомъ долго стонутъ, отплевываются и отчихиваются.
— Хорошенько-о, хорошенько, бра-атъ! красный отъ смѣха, говоритъ Михаилъ Иванычъ, нагибаясь къ Аринѣ и хлопая ее по плечу».
Знакомясь съ подобными деталями которыми новые беллетристы рисуютъ картину наставшаго на Руси «раззоренія», нельзя не обратиться къ нимъ съ вопросомъ:
Съ кого они портреты пишутъ?
Гдѣ разговоры эти слышать?
А между тѣмъ одинъ г. Успенскій написалъ такихъ
386
портретовъ и разговоровъ нѣсколько книжекъ. У него всѣ явленія жизни подведены подъ «раззореніе» и «прижимку», до такой степени что даже отсутствіе жениховъ около уѣздной барышни является слѣдствіемъ соціального переворота который на глазахъ его совершился въ современной Россіи, такъ точно какъ прежде люди раждались, женились и умирали не для чего иного какъ только во исполненіе всеобъемлющаго закона «прижимки». — «Прижимка обмякла (?) — объясняетъ Михаилъ Иванычъ уѣздной барышнѣ; нѣту того грабежу… Черезъ это вы и скучаете». — «Да развѣ я кого грабила?» со смѣхомъ спрашиваетъ его барышня. — «Вы не грабили-съ, поясняетъ свою мысль сентантуанскій увріеръ въ чуйкѣ, — а жениховъ стало меньше… вотъ изъ-за чего и скука. Въ прежнее время женихъ былъ охочъ; доходъ съ простаго человѣка у него вѣрный, онъ бралъ даму, не боялся… Первое дѣло безъ дамы ему нельзя. Второе дѣло, ему одному не разорваться: онъ хватаетъ, жена должна прятать, выходитъ семейный домъ… И дѣвицы, женскъ полъ, скуки не знали. Потому мало-мало въ возрастъ пришла которая, сейчасъ сѣла къ окошечку съ шитьемъ, для близиру, анъ ужь грабитель-то и подползаетъ… Анъ ужь онъ гдѣ-нибудь пошевеливается… Ужь онъ гдѣ-нибудь тутъ, близу… Ну, и свадьба, и пошла дѣвица домой, пошла она въ чуланъ таскать цыплятъ дареныхъ. Только у васъ и дѣла … И скуки нѣту… А теперь трудно этакъ-то»…
Вотъ эта-то фантастическая картина «прижимки» и «раззоренія», въ которой Русскій народъ справляетъ злую тризну по обнищавшемъ барствѣ и торжествуетъ переходъ насилія изъ рукъ чиновниковъ и «господъ» въ руки «простыхъ бѣдныхъ людей» — выдается новою литературой за непосредственное изображеніе народной жизни, которую старая литература будто бы исказила подкрашиваньемъ и подслащиваньемъ. Но если въ произведеніяхъ писателей сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ можно замѣтить иногда нѣкоторую идеализацію народной жизни, нѣкоторую натяжку въ обобщеніи ея свѣтлыхъ явленій, то въ повѣстяхъ и очеркахъ новыхъ беллетристовъ систематическую фальсификацію народности нельзя даже объяснить натяжкой. Ихъ мнимо-народныя изображенія — просто тенденціозное выкраиванье изъ представляемаго дѣйствительною жизнью матеріала произвольныхъ контуровъ и фигуръ, произвольныхъ положеній и подтасованныхъ посылокъ къ предвзятому заключенію. Дѣло идетъ гораздо далѣе простыхъ
387
преувеличеній; все съ самаго начала берется фальшиво, композиція набрасывается на бумагу изъ головы прежде чѣмъ осмотрѣнъ сюжетъ въ натурѣ. Авторъ очевидно заботится не о томъ чтобы какъ можно вѣрнѣе и осмысленнѣе отразить въ своемъ произведеніи явленія дѣйствительной жизни, а только о томъ, чтобъ скомпоноватъ пикантный рисунокъ отвѣчающій тенденціознымъ требованіямъ литературной моды. Въ результатѣ, весьма естественно, получается не изображеніе жизни въ ея правдѣ, не творчество, а только худосочная тенденція петербургскаго журнализма.
Эта тенденція окончательно вытѣснила въ петербургской печати настоящую литературу, и удовлетвореніе этой тенденціи есть вѣнецъ требованій современной петербургской критики. Г. Успенскій, такъ высоко цѣнимый петербургскою критикой, очевидно удовлетворяетъ именно этимъ требованіямъ, потому что внутреннее, общественное содержаніе его произведеній, его теорія «прижимки» и «раззоренія», представляетъ скорѣе поддѣлку подъ общее направленіе, общій тонъ петербургской журналистики, чѣмъ самостоятельное развитіе какой-нибудь идеи. Эта идея, выловленная въ журналистикѣ, очевидно уже виситъ у него на остреѣ пера прежде чѣмъ онъ написалъ первую строку повѣсти, и затѣмъ въ разработкѣ беллетристическаго матеріала дѣйствительная жизнь и разумная причинность явленій уже не принимаетъ никакого участія. За то тенденція соблюдена весьма удачно, и петербургская критика, находя въ повѣсти Раззоренье новизну и свѣжесть взгляда и богатство общественнаго содерданія, безъ сомнѣнія имѣла въ виду именно эту искусную приноровленность повѣсти къ тенденціи. Что же касается мыслей, принадлежащихъ самому г. Успенскому, составляющихъ его личную литературную собственность, то онѣ не отличаются основательностью, какъ это можно видѣть изъ слѣдующаго разсужденія въ повѣсти Лѣнтяй.
«Слова нельзя и молчать семейство Купріянова знало въ совершенствѣ. Отецъ Ивана Купріянова дослужилъ до офицерскаго чина изъ простыхъ солдатъ; это стоило ему немалыхъ трудовъ, увѣчій и ранъ, и со словомъ «нельзя» ознакомило довольно хорошо. Отлучиться съ часовъ къ больной женѣ, крикъ которой слышится изъ сосѣдней лачужки, нельзя. Купить корову для ребенка и повести ее за полкомъ — такъ какъ приказано идти въ походъ — нельзя. Отлучиться къ женѣ оставшейся въ лазаретѣ на пути похода, нельзя; купитъ и носитъ
388
шапку на ватѣ, по случаю ревматизма, нельзя, равно нельзя надѣть фуфайку, несмотря на ломоту въ поясницѣ. Все это, то-есть и шапка и корова, и пр. могли быть разрѣшены точно также какъ могли быть и строго воспрещены, и если отецъ Ивана Купріянова успѣлъ достигнуть офицерскаго чина, то можете судить, какія громадныя усилія долженъ былъ онъ посвятить терпѣнію и повиновенію. Въ такой страшной школѣ, гдѣ для того чтобы надѣть теплую шапку нужно было дожидаться указа изъ Правительствующаго Сената, прожила семья Купріяновыхъ, то-есть отецъ и мать, до сѣдыхъ волосъ» и т. д.
Г. Успенскому кажется что рѣшительно все равно позволятъ ли солдату уходить съ часовъ къ женѣ или нѣтъ, позволятъ ли ему водить за собою въ походъ коровъ и телятъ или нѣтъ, и что если подобныхъ удобствъ ему не дозволяютъ, то единственно по капризу, въ силу укоренившейся «прижимки». По мнѣнію г. Успенскаго, всѣ эти стѣсненія обставляютъ солдата только потому что онъ солдатъ, а какъ только дослуживается онъ до офицерскаго чина, ему тотчасъ разрѣшается и съ часовъ уходить, и ватную шапку носитъ, и коровъ за собою таскать… Наивность этихъ понятій равняется наивности того представленія какое беллетристы новой школы имѣютъ объ общественной жизни, о бытѣ образованныхъ классовъ. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, соименникъ и соратникъ г. Глѣба Успенскаго, г. Н. Успенскій, желая охарактеризовать въ одной повѣсти свѣтскую жизнь, заставилъ какого-то графа проводить свое утро въ нѣсколькихъ ресторанахъ, по обычаю молъ людей его круга.
Удаленіе отъ дѣйствительной жизни представляется впрочемъ естественнымъ послѣдствіемъ той тенденціозности которой служитъ литература гг. Успенскихъ и К°. Но мы видѣли что тенденціозность этой литературы не только не обогащаетъ ее внутреннимъ содержаніемъ, но напротивъ до крайности съуживаетъ горизонтъ писателей, заставляя ихъ мысль однообразно кружиться около одной и той же идеи и подводить всѣ явленія жизни, мимо ихъ дѣйствительнаго смысла и значенія, къ одному произвольному знаменателю. Это круженіе около одной идеи, эта узкая формалистика, внесенная въ такую свободную область какова беллетристика — конечно не могли поднять ея внутренняго содержанія и усилить притокъ идей, на скудность которыхъ въ художественной литературѣ такъ чисто жалуется петербургская критика. Напротивъ, никогда общественные и
389
нравственные интересы не были такъ слабо представляемы въ литературѣ какъ въ восхваляемыхъ ею произведеніяхъ. Никогда идеи проводимыя въ беллетристикѣ не были такъ незначительны, никогда литература не была такъ бѣдна мыслями какъ въ произведеніяхъ тенденціозной беллетристики нашихъ дней. Петербургская критика, такъ охотно возвеличивающая беллетристовъ этой школы на степень первыхъ русскихъ писателей, конечно была бы поставлена въ большое затрудненіе еслибъ ей пришлось, не отговариваясь общими фразами, указать какія именно плодотворныя идеи разработала эта литература, такъ смѣло отрицающая общіе законы искусства и толкующая о растлѣвающемъ значеніи художественной литературы. Ей пришлось бы сослаться на весьма двусмысленное нравственное міросозерцаніе какое выразилось въ упомянутой выше повѣсти Рѣшетникова, или на весьма дѣтскія мысли, каковы напримѣръ мысли г. Глѣба Успенскаго объ отлучкахъ часоваго къ женѣ, о ваточныхъ шапкахъ и о сопровожденіи полка въ походѣ солдатскими коровами…
Дѣло въ томъ что эта «новая» литература, отвергнувъ общіе законы искусства и преданія художественной школы, которыя она въ своемъ печальномъ заблужденіи признала солидарными со старыми общественными формами, — выступила вовсе не на служеніе идеѣ, какъ о томъ заявляла во всеуслышаніе журналистика шестидесятыхъ годовъ, а на служеніе своему личному дѣлу. Для служенія какой бы то ни было идеѣ у этихъ писателей не оказалось достаточной внутренней состоятельности, но за то они преисполнились раздраженія противъ двинувшейся мимо ихъ жизни, и очень сознательно стали проводить свое раздраженіе въ литературу, сдѣлавъ изъ него общественный вопросъ. Отрицательное направленіе, которому въ концѣ пятидесятыхъ и началѣ шестидесятыхъ годовъ удалось на короткое время разыграть нѣкоторую роль, скоро увидѣло себя отброшеннымъ на задній планъ. Жизнь, въ своемъ движеніи, оттолкнула эту литературу какъ негодную поросль, и она чувствуетъ себя совершенно особнякомъ среди новаго общественнаго строя, безъ корней, безъ вліянія, безъ значенія. Отсюда то оппозиціонное отношеніе къ современной дѣйствительности въ какомъ состоитъ «новая» беллетристика, то глухое и злобное раздраженіе которое чувствуется въ ея тенденціозныхъ изображеніяхъ народной жизни. Она какъ бы вошла въ роль
С. 390
извѣстнаго Степана Трофимовича въ романѣ Бѣсы, взиравшаго на все новое движеніе съ точки личнаго самолюбія и сердившагося за то что «его забыли». Эта петербургская литература, обрушиваясь на старые порядки, во имя идеи, отрицаетъ новую жизнь, потому что эта жизнь сложилась помимо ея, что «ее забыли». Какими бы призрачными идеями не прикрывалась она, но подкладка личнаго раздраженія постоянно чувствуется. Современная дѣйствительность сдѣлалась для нея, какъ для Степана Трофимовича, вопросомъ личнаго самолюбія, какъ бы личнымъ дѣломъ, съ которымъ она имѣетъ личные счеты. Она дуется и ворчитъ, и какъ это бываетъ всегда при личномъ раздраженіи, проходитъ мимо дѣйствительнаго зла и создаетъ призраки. Ей кажется что и въ дѣйствительной жизни господствуетъ то же самое снѣдающее ее раздраженіе, и она помѣщаетъ свои симпатіи въ безцѣльно-озлобленныхъ ругателяхъ, въ родѣ Михайла Ивановича, создаетъ призрачное царство «прижимки» и «раззоренія», торжествуетъ съ мнимыми побѣдителями ихъ призрачную побѣду, купается въ океанѣ ругательствъ которыми ея герои заливаютъ цѣлыя страницы. Г. Успенскій особенно любитъ возвращаться къ этому типу ругателя разносящаго по бѣлу-свѣту свою безпутную злобу, свой хроническій лай на все окружающее. Онъ не только любуется этимъ лаемъ, онъ даетъ почувствовать его побѣждающую силу. Въ повѣсти Лѣнтяй, лицо отъ котораго ведется разказъ вспоминаетъ о своемъ отцѣ, проведшемъ цѣлую жизнь въ безобразнѣйшей ругани, доведшемъ ее до виртуозности, почерпавшемъ въ ней высшее, какое-то художественное наслажденіе. Сидитъ онъ напримѣръ на лавочкѣ съ сосѣдомъ, и ругательски пристаетъ къ нему, зачѣмъ тотъ копитъ деньги.
«— Давай отвѣтъ на вопросъ!… Спрячь хвостъ-то — будетъ вилять!… Давай-ко отвѣтъ-то… пивной ты котелъ!
— Отвѣтъ тебѣ? горячится купецъ, придвигаясь къ отцу.
— Д-да! Отвѣтъ! Языкъ имѣешь?
— Имѣю я языкъ, крыса летучая! Им-мѣю! Отвѣтъ что ли тебѣ надо, искаріоту?
— Отвѣту давай, толстомясая дурь!
— На тебѣ отвѣтъ, купоросъ ты астраханскій: — н-на! Въ лаптяхъ я пришелъ въ городъ, вахлакомъ со щепки началъ, — семью имѣю, домъ имѣю, деньги им-имѣю… Зачѣмъ? Да хотъ дочь я свою изъ деревенскихъ дѣвокъ выведу въ люди…
391
— За благороднаго? быстро вставляетъ свое словечко отецъ.
— А нешто нѣтъ, харя балаганная. Неужто нѣтъ? … Заткнулъ ли я тебѣ глотку, Iуда? Получилъ ли ты отвѣтъ?
— Тебѣ ли, толстомясому, заткнуть мнѣ глотку? Ахъ, ты, гнилое ты колесо! Разѣвай ротъ шире — я тебѣ затыкать горло буду… Я тебѣ его заткну, дубью безмозглому! Я-а-а!...»
Набросавъ эту невозможную сценку, авторъ отходитъ всторону, любуется своимъ героемъ, вводитъ читателя въ его міросозецаніе:
«И дѣйствительно замѣчаетъ онъ, мудрено было заткнуть ротъ моему отцу. Быть-можетъ, частію подъ вліяніемъ желанія оправдать свое раззореніе и бѣдность, онъ тотчасъ же переносилъ вопросъ о разумномъ употребленіи богатствъ на практическую почву и принимался представлять изъ тогдащнихъ нравовъ такія картины безсознательности жизни счастливою что дѣйствительно оказывалось совершенно ненужнымъ биться и наживать чтобы завоевать это счастье.»
Смыслъ всей этой ругани, заливающей цѣлыя страницы въ новой повѣсти г. Успенскаго, очевидно тотъ же самый что и въ Раззореньи, съ тою только разницею что надъ разглагольствованіями Михайла Иваныча о «прижимкѣ» слушатели его подтрунивали, безпутная же брань Лѣнтяя является уже въ торжествующемъ и всепобѣдномъ видѣ. Опять все та же пѣсня о томъ что «простаго бѣднаго человѣка» оболванили, что даже выбивающіеся изъ темноты никуда не годятся вслѣдствіе привитыхъ имъ дурныхъ идей:
«— И ужь изуродовали же глупыхъ только васъ, а чужую на потѣху! Ишь вѣдь что имъ въ голову-то набухали, пустозвонамъ несчастнымъ. Персидскаго ему дай посла! Свинья ты, свинья. Дочь свою за благороднаго въ гробъ желаю вбить; сыновей моихъ Цыганкамъ отдать, а самъ желаю на старости лѣтъ голубей гонять, да водкой облопаться. Ахъ вы, мордастые дураки!
— Песъ поганый!
— Ахъ вы, черти ободранные! Ишь имъ что надо — а? Пятьдесятъ лѣтъ народъ надуваетъ, аршинничаетъ, душу губитъ, зач-чѣмъ?
— Поди ты къ шуту.
Собесѣдникъ положительно уходитъ.
— Зачѣмъ? Постой покуда! Погоди, я тебѣ совѣтъ дамъ…
— Провались ты, чумовой…»
Двѣнадцать страницъ этой безсмысленной ругани заключается у автора такимъ образомъ:
392
«— Вотъ они, богачи-то посадивъ къ себѣ на колѣни и поглаживая мою голову (стало-быть и посадивъ относится къ головѣ? ), говоритъ онъ. — Ванятка! чуялъ, чтоль? Крикни ему, дураку: эй, воротись, молъ тятенька тебя еще разъ другой хорошенько наколпачутъ. Крикни ему!
Въ отцѣ, въ его рѣчахъ, въ его лицѣ столько побѣждающей правды что глядя на него и слушая его, едва ли можно когда-нибудь получить аппетитъ къ богатству.»
Надо конечно обладать развитіемъ Ванятки чтобъ испытать на себѣ всепобѣждающее дѣйствіе безсмысленной, нелѣпой брани. Покровительство петербургской тенденціозной литературы этимъ странствующимъ по бѣлу-свѣту ругателямъ проистекаетъ разумѣется не изъ убѣдительности разносимаго ими лая, но изъ того обстоятельства что въ этой ругани, обращенной ко всей мимо-идущей жизни, литература эта помѣщаетъ частицу своего собственнаго личнаго раздраженія. Эти фантастическія, чуждыя дѣйствительной народной средѣ личности, бузпутно лающія на все то въ чемъ петербургскій журнализмъ видитъ вопросъ личнаго самолюбія, служатъ какъ бы странствующими агентами новой литературы, разнося по Руси злость и желчь, глухое и мстительное раздраженіе которыя накипѣли въ литературныхъ кружкахъ воображавшихъ себѣ во главѣ движенія и отброшенныхъ имъ въ сторону. Они какъ бы олицетворяютъ собою то оппозиціонное отношеніе къ современной дѣйствительности въ какое стала къ ней «новая» литература съ тѣхъ поръ какъ идеи лучшаго общественнаго порядка начали осуществляться, изъ области мечтаній переходя въ область практической жизни и утрачивая при этомъ переходѣ то что было въ ихъ первоначальной формѣ наиболѣе привлекательнаго для петербургскаго журнализма.
Современная печать очень много говоритъ о критическихъ отношеніяхъ къ дѣйствительности, давая понять что именно такого рода отношенія отличаютъ покровительствуемую литературу гг. Помяловскаго, Рѣшетникова, Успенскихъ, Левитова и др. Но это конечно не болѣе какъ одно изъ тѣхъ недоразумѣній безъ которыхъ шагу нельзя ступить въ нынѣшнихъ литературныхъ дѣлахъ. Критика дѣйствительности предполагаетъ прежде всего изученіе этой дѣйствительности; критическое отрицаніе есть отрицаніе во имя извѣстной идеи, извѣстнаго идеала, который, какъ нѣчто лучшее, противополагается существующему, худшему. Необходима та или другая норма чтобы судить
393
объ отступленіяхъ отъ этой нормы. Но мы видѣли что отсутствіе всякаго общественнаго идеала есть отличительная черта нашей тенденціозной литературы, обходящейся въ своемъ отрицаніи безъ всякаго критерія, отчего самое отрицаніе получаетъ характеръ чего-то произвольнаго, общаго до неопредѣленности и капризно-личнаго. Безцѣльная брань безразлично на старый и новый строй жизни конечно ни мало не содѣйствуютъ критикѣ дѣйствительности и производитъ только впечатлѣніе безпредметнаго личнаго раздраженія. «Новая» литература въ этой огульной брани тщательно избѣгаетъ указать на существующіе въ дѣйствительности предметы осужденія, и если выступаетъ иногда на практическую почву, то уровень ея критическаго пониманія не превышаетъ приведенныхъ выше мыслей г. Успенскаго объ отлучкахъ часоваго къ женѣ, о фуфайкахъ и коровахъ. Происходитъ это конечно столько же отъ внутренней несостоятельности писателей этой «новой» школы сколько и отъ совершенной обособленности ихъ посреди дѣйствительной жизни, съ явленіями которой они знакомятся сквозь призму вынесенную изъ безплодныхъ журнальныхъ броженій недавняго времени.
А.