Z. <Буренинъ В. П.> Журналистика. «Бѣсы», романъ г. Ѳ. Достоевскаго. («Русскiй Вѣстникъ» 1871-1872 г.) // Санктъ-Петербургскiя Вѣдомости. 1873. № 13. 13 января.
ЖУРНАЛИСТИКА.
«Бѣсы», романъ г. Ѳ. Достоевскаго. («Русскiй Вѣстникъ» 1871-1872 г.).
II1.
Лѣтъ девять тому назадъ, г. Достоевскiй, по поводу одного посмертнаго письма покойнаго Аполлона Григорьева, сдѣлалъ слѣдующее замѣчательное признанiе: «Если я написалъ фельетонный романъ (дѣло шло о романѣ «Униженные и оскорбленные»), то виноватъ въ этомъ одинъ только я. Такъ я писалъ всю мою жизнь, такъ написалъ все, что издано мною, кромѣ повѣсти «Бѣдные Люди» и нѣкоторыхъ главъ изъ «Мертваго Дома». Очень часто случалось въ моей литературной жизни, что начало главы романа или повѣсти было уже въ типографiи и въ наборѣ, а окончанiе сидѣло еще въ моей головѣ, но непремѣнно должно было написаться къ завтраму... Совершенно сознаюсъ, что въ моемъ романѣ выставлено много куколъ, а не людей, что въ немъ ходячiя книжки, а не лица, принявшiя художествнную форму (на что требовалось дѣйствительно время и выноска идей въ умѣ и въ душѣ). Въ то время, какъ я писалъ, я, разумѣется, въ жару работы этого не сознавалъ, а только развѣ предчувствовалъ. Но вотъ что я зналъ навѣрно, начиная тогда писать: 1) что хоть романъ и не удастся, но въ немъ будетъ поэзiя; 2) что будетъ два-три мѣста горячихъ и сильныхъ; 3) что два наиболѣе серьозныхъ характера будутъ изображены совершенно вѣрно и даже художественно.»
Это откровенное признанiе автора, относящееся къ роману «Униженные и оскорбленные», одинаково приложимо почти ко всѣмъ большимъ произведенiямъ г. Достоевскаго, всѣ его романы представляютъ въ цѣломъ фельетонные наброски, спѣшный, необработанный трудъ, въ которомъ иногда начало эпизодовъ едва сведено съ концомъ; всѣ они преизобилуютъ множествомъ «куколъ, а не людей», множествомъ «ходячихъ книжекъ» или, вѣрнѣе сказать, ходячихъ книжныхъ фантазiй автора, по большей части очень туманныхъ и полныхъ той «нервической чепухи», которую такъ вѣрно подмѣтилъ и охарактеризовалъ такъ мѣтко еще генiальный Бѣлинскiй. Но несмотря на эти недостатки произведенiй даровитаго беллетриста, даже въ самыхъ слабыхъ и дикихъ изъ его романахъ, даже въ такихъ сумбурныхъ, какъ «Идiотъ», всегда отыщется одно, два лица живыхъ, вѣрныхъ дѣйствительности, почти типическихъ. Такiя лица порой выходятъ не совсѣмъ выдержанными въ цѣломъ романѣ, на нѣкоторыхъ страницахъ и въ некоторыхъ эпизодахъ являются шаржированными; тѣмъ не менѣе, по глубинѣ замысла и по живому, реальному выполненiю общаго ихъ характера, такiя лица безъ преувеличенiя могутъ назваться художественными фигурами: они оставляютъ неизгладимое впечатлѣнiе въ представленiи читателя, какъ характерные образы русской жизни и дѣйствительности.
Въ романѣ «Бѣсы», наряду съ куклами и ходячими фантазiями автора, о которыхъ я говорилъ въ прошломъ фельетонѣ, есть также подобныя лица. Первымъ изъ нихъ по обработкѣ выступаетъ лицо Степана Верховенскаго, созданное г. Достоевскимъ «не въ примѣръ прочимъ», т. е. не изъ фантастическаго матерiала авторскихъ идей и идеекъ, не изъ «нервической чепухи», а изъ матерiала дѣйствительности, художественно проникнутой писателемъ и рельефно воспроизведенной въ законченныхъ, поэтическихъ чертахъ. Объ этомъ-то лицѣ, представляющемъ, среди кадки фантасмогорическаго дегтя, ложку реальнаго меду, я намѣренъ сказать теперь нѣсколько словъ, потому что оно заключаетъ въ себѣ существенныя и положительныя данныя для критическаго анализа.
Фигура Верховенскаго составляетъ средоточiе всего романа, она наиболѣе живо и опредѣленно вылилась у автора. Нельзя сказать, чтобъ типъ Верховенскаго былъ новъ, нельзя даже сказать, чтобъ задача автора по отношенiю къ этому любопытному типу была затрагиваема впервые г. Достоевскимъ. Напротивъ: идеалистъ сороковыхъ годовъ, пасующiй передъ дѣйствительностью — это довольно обычный герой и довольно обычная тема многихъ повѣстей и романовъ, вышедшихъ изъ-подъ пера писателей прежней литературной школы. Въ извѣстномъ «Рудинѣ» Тургенева этотъ характеръ и эта тема нашли свое наиболѣе полное и законченное выраженiе. Выставляя въ «Бѣсахъ» въ «исправленномъ и дополненномъ видѣ» этотъ характеръ, касаясь разработанной уже другими темы, нашъ авторъ, стало быть, взялся за сюжетъ, повидимому, уже избитый и даже устарѣвшiй. Но это только повидимому: при болѣе внимательномъ проникновенiи въ типъ, очерченный г. Достоевскимъ, и въ художественную задачу, поставленную имъ себѣ по отношенiю къ этому типу, мы замѣтимъ, что онъ проштудировалъ его съ новой стороны и затронулъ новые, очень интересные мотивы.
Типъ идеалиста, романтика, исключительнаго теоретика, воспитавшагося на книжныхъ западныхъ фантазiяхъ и не чувствующаго подъ собой россiйской почвы — словомъ типъ такъ-называемаго либерала-мечтателя сороковыхъ годовъ, несмотря на всѣ «разоблаченiя» , какимъ онъ подвергался у различныхъ авторовъ, и преимущественно у г. Тургенева, все-таки оставался до-сихъ-поръ съ значенiемъ «героическимъ». Въ Рудинѣ г. Тургенева рельефнѣе и прямѣе чѣмъ гдѣ-либо выражается такое его значенiе. Несмотря на то, что Рудинъ представленъ авторомъ натурой безхарактерной, сильной и дѣятельной только на словахъ, слабой и пассивной въ дѣлѣ, онъ все-таки поставленъ цѣлою головой выше обыкновенныхъ, заурядныхъ людей: онъ герой своего времени, носитель его знаменiй и въ этомъ смыслѣ двигатель прогресса въ нашемъ любезномъ отечествѣ. Въ повѣсти собственно не видно, въ чемъ заключалось его дѣятельное, а не «словесное» участiе въ общественномъ развитiи; въ повѣсти кажется даже нѣсколько непонятнымъ, какимъ образомъ личность, такъ жалко пасующая передъ обстоятельствами интимными, въ существѣ дѣла очень пустыми и незначительными — какъ могла такая личность возвышаться въ своемъ значенiи до героическаго пьедестала. Тѣмъ не менѣе, повторяю, такое значенiе признается за Рудинымъ самимъ авторомъ: это признанiе очень живо выражено устами Лежнева, это признанiе выражено, наконецъ, еще яснѣе въ извѣстной заключительной сценѣ романа, гдѣ Рудинъ является трагически умирающимъ за идею. Не входя особенно въ разсмотрѣнiе вопроса, на сколько вообще справедливо такое воззрѣнiе г. Тургенева на характеръ, имъ созданный — это завлекло бы меня далеко отъ предмета моей рецензiи — я выскажу по этому поводу лишь нѣсколько общихъ соображенiй. Мнѣ кажется, что помянутое воззрѣнiе вызвано едва-ли чѣмъ инымъ, кромѣ естественной симпатiи всякаго творца къ своему творенiю. Мотивъ апоѳеоза Рудина — смерть за идею — заимствованъ авторомъ у дѣйствительныхъ, невымышленныхъ людей сороковыхъ годовъ, характеры которыхъ были совершенно инаго калибра, чемъ характеръ Рудина. Эти лица, на сколько извѣстны бiографическiя подробности о нихъ, при всѣхъ своихъ заблужденiяхъ, отнюдь не представляютъ въ своихъ натурахъ нерѣшительности, колебанiй воли, болѣзненной рефлексiи, гамлетовскихъ страданiй, обусловленныхъ тѣмъ, что
«Блекнетъ въ насъ румянецъ сильной воли,
Когда начнемъ мы размышлять, слабѣетъ
Живой полетъ отважныхъ предпрiятiй
И робкiй путь склоняетъ прочъ от цѣли»2.
Напротивъ, это натуры цѣльныя способныя скорѣе на беззавѣтное порывистое увлеченiе, способныя безъ колебанiй, безъ остановокъ идти за этимъ увлеченiемъ до послѣднихъ предѣловъ, даже до нелѣпыхъ крайностей. Эти люди могутъ быть названы безумцами или какъ хотите, но никто не назоветъ ихъ вульгарнымъ, но мѣткимъ именемъ «тряпичныхъ» натуръ. Между тѣмъ, Рудинъ представляется, по своему существу, именно подобною тряпичною натурой. Въ немъ нѣтъ ни малѣйшаго слѣда тѣхъ оригинальныхъ характеровъ, которые послужили ему прототипомъ, если не считать такимъ слѣдомъ способность къ краснорѣчiю и страстность дiалектики — качествъ еще не особенно важныхъ и существенныхъ для опредѣленiя характера личности. Рудины идутъ скорѣе въ хвостѣ, чѣмъ впереди развитiя; это люди толпы, это характеры среднiе, способные фигурировать въ качествѣ вожаковъ только въ своемъ маленькомъ муравейникѣ. Можетъ быть, въ сороковыхъ годахъ люди этого калибра потому только и казались героями, что тогда наше общественное развитiе было поставлено въ такое ненормальное положенiе, что разныя кружковые муравейники имѣли значенiе почти политическое, хотя они въ своихъ стремленiяхъ парили по большей части въ сферахъ «безпечальнаго созерцанiя». Настоящiе носители знаменiй и духа времени, каковы, напр., были Бѣлинскiе, Грановскiе и другiе, близкiе имъ, высокоталантливые дѣятели литературы, науки и жизни, были совсѣмъ не похожи на представителей муравейниковъ, въ родѣ Рудина: они никогда не испытывали нерѣшительности въ своихъ стремленiяхъ какъ интимныхъ, такъ равно и общественныхъ, они отдавались имъ съ беззавѣтной страстностью. Прочтите бiографiю Грановскаго, прочтите нѣкоторыя другiя записки людей того времени, вы не встрѣтите ничего подобнаго тѣмъ необдуманнымъ шатанiямъ чувства и воли, той фальшивости увлеченiй, которыми такъ проникнутъ Рудинъ, которыя состовляютъ его нравственную сущность и вмѣстѣ съ этимъ его казнь. Человѣкъ, проникнутый до мозга костей такими шатанiями и такою фальшивостью въ интимныхъ мотивахъ своей жизни долженъ былъ оставаться такимъ же человѣкомъ и въ мотивахъ общественнаго служенiя, служенiя своей идеѣ. Рудинъ, если поглубже и попристальнѣе присмотрѣться къ свойствамъ этой натуры, мнѣ кажется, едва-ли могъ очутиться въ концѣ концовъ въ положенiи умирающаго за идею. Подобная рѣшимость вовсе не вытекаетъ логически изъ тѣхъ сомнительныхъ моральныхъ свойствъ, которыя составляли рудинскую сущность. Рудину было бы болѣе прилично закончить свою неудавшуюся жизнь въ такомъ родѣ, какъ заканчиваетъ свое существованiе другой герой г. Тургенева — Санинъ, то-есть уѣхать изъ отечества въ Америку, или вообще за-границу, чтобъ прiютиться близъ дамы, имѣвшей счастiе быть предметомъ его первой юношеской страсти. Подобнымъ «тряпичнымъ» натурамъ свойственны подобные якобы поэтически-чувствительные, а въ существѣ дѣла глупые подвиги: въ такихъ подвигахъ — и только въ такихъ — они являются героями если не общественными, то во всякомъ случаѣ романическими. Но въ жизненномъ дѣлѣ такiя среднiя, заурядныя, тряпичныя натуры чаще всего являются въ комическомъ свѣтѣ. Не апоѳеозъ ждетъ ихъ на этомъ пути въ концѣ концовъ, а полнѣйшее фiаско, смѣшное и разоблачающее до послѣдней степени всю несостоятельность ихъ въ дѣлѣ жизни, дѣлѣ горькомъ и тяжеломъ, требующемъ упорнаго труда и энергической рѣшимости, требующемъ силы характера, а не однѣхъ только фразъ, будутъ-ли то трескучiе возгласы о «гнѣтѣ зла», или же чувствительныя излiянiя тихой грусти и всепримиряющей любви.
Въ «Бѣсахъ» г. Достовескимъ изображенъ въ лицѣ Степана Верховенскаго именно подобный среднiй типъ либерала-мечтателя сороковыхъ годовъ, типъ тряпичнаго героя, у котораго бесплодныя фразы и не менѣе безплодная чувствительность поглотили все его существованiе, отняли всякое сознанiе дѣйствительности, сдѣлали его въ нравственномъ отношенiи престарѣлымъ ребенкомъ. Задача романа относительно этого типа сводится на яркое разоблаченiе полнѣйшей несостоятельности подобныхъ натуръ въ дѣлѣ такъ-называемаго служенiя общественной идеѣ, на изображенiе комическаго положенiя ихъ въ этой роли и комически-грустнаго фiаско, какое непремѣнно, по законамъ нравственной логики, ждетъ ихъ въ концѣ концовъ на этомъ пути. Г. Достоевскiй приводитъ своего тряпичнаго героя въ столкновенiе съ стремленiями молодой жизни, претендующими на послѣднее слово либерализма и получившими дикую и своеобразную россiйскую окраску, и на этой родной почвѣ герой его является не въ красивой позѣ умирающаго за идею мечтателя, а въ курьозномъ положенiи человѣка, не понимающаго ни своихъ собственныхъ стремленiй, ни стремленiй окружающихъ его, человѣка безполезнаго, ненужнаго, осмѣяннаго и при всемъ томъ не понимающаго своей безполезности, ненужности, не сознающаго своей смѣшной роли, считающаго комическую ея сущность глубокимъ трагизмомъ.
Надо отдать полную справедливость г. Достоевскому: онъ производитъ разоблаченiе своего героя съ безпощадностью и безпристрастiемъ тѣмъ болѣе изумительными, что самъ онъ принадлежитъ къ поколѣнiю и перiоду нашего развитiя, породившему тряпичные типы, подобные Степану Верховенскому. Ни одной псевдо-героической, красивой и поэтической по внѣшности и гнилой по сущности, черты авторъ не оставляетъ въ своемъ героѣ безъ выясненiя ея въ настоящемъ свѣтѣ. Онъ проникаетъ своей худосжественной наблюдательностью, своимъ безподобнымъ аналитическимъ инстинктомъ въ самыя сокровенныя глубины бѣднаго Донъ-Кихота нашихъ дней, этого выдохшагося либерала съ романтической подкладкой. Онъ выворачиваетъ передъ глазами читателя на изнанку всѣ его жалкiя стремленiя, основанныя будто бы «на чрезвычайномъ благородствѣ», на «высшемъ смыслѣ», на широкихъ и глубокихъ идеалахъ, а въ самомъ дѣлѣ, таящiя въ себѣ пошлую мелочность души, узость ума, поверхностность, теоритичность и слабость всего нравственнаго и интеллектуальнаго склада такихъ натуръ. Разоблаченiе произведено авторомъ полное, безжалостное, художественное. Жизненная карьера героя, интимная и общественная, прослѣжена вся съ начала до конца, ея значенiе и несостоятельность въ минувшемъ и настоящемъ
уяснены съ необыкновенной яркостью: передъ читателемъ живое лицо, живой типъ, приближающiйся по художетсвенной реальности къ типамъ Онѣгина, Бельтова, Обломова.
Степанъ Верховенскiй — это продуктъ художественно-литературной среды сороковыхъ годовъ. Извѣстно, что тогда эта среда имѣла съ одной стороны развивающее, съ другой протестующее, почти политическое значенiе. Крупные представители этой среды дѣйствительно поднимались на высоту подобнаго значенiя. Иная критическая статья Бѣлинскаго, напримѣръ, была въ тотъ тяжелый перiодъ развитiя русскаго общества крупнымъ событiемъ. Научныя лекцiи Грановскаго имѣли такой же характеръ: значенiе ихъ было понято обществомъ и оцѣнено по достоинству. Ограничиваюсь только этими двумя примѣрами, хотя можно бы привести и другiе. Но литературно-художественная среда тогдашняго времени порождала не однихъ крупныхъ представителей: она въ большомъ количествѣ распложала тѣхъ идеалистовъ средней руки, которые, воспитавшись на эстетическихъ вкусахъ и плохо усвоенныхъ quasi-философскихъ отвлеченностяхъ, будучи по натурѣ вялыми и тряпичными людишками, мнили играть роль нѣкоторыхъ титановъ, возвышающихся цѣлою головой надъ толпою. Эти господа были чѣмъ-то въ родѣ непризнанныхъ генiевъ, маленькихъ великихъ людей, пробавлявшихся однѣми фразами, теоретическимъ, или вѣрнѣе сказать платоническимъ служенiемъ общественной идеѣ, искусству и наукѣ. Къ числу такихъ мелкихъ непризнанныхъ генiевъ принадлежитъ Степанъ Верховенскiй. Всѣ его жизненныя отношенiя основаны на непониманiи самого себя и непониманiи окружающаго. Онъ весь живетъ въ фантазiи. Онъ воображаетъ, что знаетъ свое отечество, свою «бѣдную Россiю», какъ собственные «два пальца»; на дѣлѣ, между тѣмъ, онъ полагаетъ, что для счастiя «бѣдной Россiи» необходимъ единственно только онъ, Степанъ Трофимовичъ Верховенскiй, съ своими фантазiями и эстетическо-идеалистическими вожделѣнiями, а остальное все уже приложится ей само собою. Онъ воображаетъ, что научилъ русскiй народъ, отдалъ ему всю жизнь, но на дѣлѣ онъ не понимаетъ языка этого народа и говоритъ съ нимъ французскими фразами. Онъ воображаетъ себя ученымъ и литераторомъ; но на дѣлѣ онъ заявилъ себя по ученой и литературной части только тѣмъ, что въ продолженiи чуть не четверти вѣка трудится надъ какимъ-то сочиненiемъ, которое, разумѣется, должно обнять «все» и имѣть огромное значенiе для «бѣдной Россiи», но которое, къ несчастiю послѣдней, никогда не появится. Онъ воображаетъ, что способенъ глубоко любить женщину; но на дѣлѣ онъ двадцать лѣтъ живетъ у одной «высшей дамы» на какомъ-то, по его мнѣнiю, платоническомъ содержанiи, причемъ ни онъ, ни она «не объяснялись ни разу во всю свою жизнь», хотя любили другъ друга. Отношенiя къ этой особѣ его сердца, богатой и въ своемъ родѣ очень типической барынѣ, замѣтимъ мимоходомъ, очерчены г. Достоевскимъ съ рельефностью и юморомъ столько же злымъ, сколько правдивымъ и чуждымъ сантиментализма. Особенно хороша сцена прощанiя Верховенскаго съ этой «высшей дамой», гдѣ «либералъ-идеалистъ» объясняетъ, что онъ думалъ о существованiи между ними обоими какого-то поэтическаго «нѣчто, высшаго ѣды» и всякихъ матерiальныхъ пособiй, выражавшихся прозаически въ подачкѣ ему квартиры, гардероба и прочаго. Онъ воображаетъ себя опаснымъ либераломъ и протестантомъ, а на дѣлѣ оказывается только самымъ безвреднымъ коптителемъ неба, чувствительнымъ нюней, затхлымъ эстетикомъ, для котораго въ общественномъ движенiи важны только идеалы искусства, важна красота, и то не реальная, а въ идеѣ. Онъ воображаетъ себя развитымъ европейцемъ въ своихъ гражданскихъ стремленiяхъ; но на дѣлѣ оказывается, что цивизмъ онъ понимаетъ въ одномъ только проявленiи — во фразерномъ, безплодномъ будированiи у себя въ кабинетѣ, да въ мечтательныхъ излiянiяхъ о томъ, что отечество должно преобразоваться съ помощью чувствительно-либеральныхъ разглагольствiй его, Степана Верховенскаго. Онъ воображаетъ, что его воззрѣнiе на семйныя обязанности — свободныя воззрѣнiя либерала, просвѣщеннаго наукой и гуманностью; но на дѣлѣ онъ является отцомъ, отказавшимся отъ воспитанiя своего единственнаго сына и предоставившимъ послѣдняго совершенному произволу; на дѣлѣ онъ дѣлаетъ ребенка-сына повѣреннымъ своихъ страданiй отъ измѣны жены и все это «въ высшемъ смыслѣ»; на дѣлѣ онъ обрушивается на сына, какъ самодуръ-купецъ Островскаго, съ «проклятiемъ» и даже выгоняетъ его палкой. Онъ вображаетъ, что его воззрѣнiе на женщину и его отношенiе къ женщинамъ исполнены, во-первыхъ, глубокаго знанiя женской натуры, во-вторыхъ, необычайной деликатности и идеальности, и, наконецъ, въ-третьихъ, полнаго уваженiя къ свободѣ чувства; на дѣлѣ же оказывается, что онъ, не смотря на двукратную женитьбу, женщинъ знаетъ столько же, какъ китайскую грамату; идеализмъ его сейчасъ же улетучивается при мысли объ обладанiи хорошенькой молодой дѣвушкой, на которой ему, отжившему старику, предлагаютъ жениться; туманныя воззрѣнiя на свободу отношенiй не препятствуютъ ему заподозрить эту дѣвушку въ тайной любовной связи, не препятствуютъ написать объ этой связи запросы ей и ея предполагаемому любовнику. И всѣ эти чудесные подвиги нашъ либералъ-идеалистъ совершаетъ «единственно изъ благородства», и непремѣнно съ «такимъ благородствомъ», всѣ свои противорѣчащiя громкимъ фразамъ дѣянiя, свои тряпичныя и комическiя выходки онъ понимаетъ непремѣнно «въ высшемъ смыслѣ». Эта удивительная, удивительно схваченная и уясненная авторомъ искренность подобныхъ натуръ въ совершенiи нетолько всякихъ карикатурныхъ глупостей, но даже и всевозможныхъ моральныхъ безобразiй, составляетъ ихъ характеристическую сущность, источникъ всѣхъ непривлекательныхъ и смѣшныхъ ея качествъ и въ то-же время источникъ той «сердечности», «душевной теплоты», которыми они славятся и которыя для поверхностныхъ зрителей дѣлаютъ ихъ иногда симпатичными. Но, при болѣе глубокомъ проникновенiи въ настоящiя свойства этой «теплоты», она оказывается качествомъ весьма сомнительнымъ: она не грѣетъ, а только слегка подогрѣваетъ самихъ обладателей, побуждая ихъ на безплодные порывы къ «сердечному» фразерству и къ безплоднымъ и смѣшнымъ подвигамъ. Именно эта-то пресловутая «теплота» и дѣлаетъ ихъ какими-то нравственными недоносками, какими-то гомункулами, которые по виду, кажется, имѣютъ всѣ данныя для реальнаго человѣческаго существованiя , а въ сущности на практикѣ утрачиваютъ эти данныя, не достигая опредѣленнаго, яснаго вида даже въ ихъ собственной фантазiи. Въ концѣ романа г. Достоевскiй, устами своего героя, превосходно выясняетъ его собственное противорѣчiе съ самимъ собою, моральную ложь его натуры и , наконецъ, настоящее значенiе помянутой теплоты. «Другъ мой» — признается больной, почти даже умирающiй идеалистъ женщинѣ едва знакомой ему, встрѣченной имъ случайно и уже взволновавшей его душу всякими чувствами «въ высшемъ смыслѣ» — «другъ мой, я всю жизнь мою лгалъ, даже когда говорилъ правду. Я никогда не говорилъ истины, а только для себя, я это и прежде зналъ, но теперь только вижу... О, гдѣ тѣ друзья, которыхъ я оскорблялъ моею дружбой всю мою жизнь? И всѣ , и всѣ! Savez-vous, я можетъ лгу и теперь, навѣрно лгу и теперь. Главное въ томъ, что я самъ себѣ вѣрю, когда лгу. Всего труднѣе въ жизни жить и не лгать.... и.... и собственной лжи не вѣрить, да, да, вотъ именно! Но подождите, это все потомъ... Мы вмѣстѣ, вмѣстѣ!» прибавилъ онъ съ энтузiазмомъ.
Бѣдный, жалкiй Донъ-Кихотъ собственнаго безсилiя, бѣдный идеалистъ, какимъ трагикомическимъ признанiемъ звучатъ эти почти уже предсмертныя фразы! Онъ прожилъ всю жизнь въ противорѣчiи съ ея реальными требованiями, онъ постоянно лгалъ самому себѣ и окружающимъ на самого себя, онъ постоянно показывался не тѣмъ, что онъ есть, или по-крайней-мѣрѣ думалъ, что показывается такимъ, хотя жизнь давно уже грубо разоблачила его обманъ и грубо смѣялась надъ нимъ. И вотъ теперь, умирая, онъ, наконецъ, произноситъ печальное изобличенiе себя и... и все-таки невольно, искренно, лжетъ и тутъ самому себѣ, лжетъ въ послѣднiй разъ: «но подождите, это все потомъ... Мы вмѣстѣ, вмѣстѣ!» восклицаетъ онъ съ своимъ обычнымъ подогрѣтымъ энтузiазмомъ, и этимъ восклицанiемъ выдаетъ себя вполнѣ. Комичность подобнаго обращенiя къ женщинѣ, съ которою онъ собирается въ преклонныхъ годахъ переформировать себя, будетъ понятна читателямъ, если я скажу, что эта женщина — простая необразованная книгоноша, случайно встрѣтившая больнаго героя на постояломъ дворѣ и принявшая въ немъ участiе въ качествѣ сидѣлки. И какимъ ироническимъ приговоромъ звучитъ надъ нимъ слѣдующая цитата изъ Апокалипсиса, которую приводитъ ему далѣе его сидѣлка, раскрывъ, по его просьбѣ, первую попавшуюся страницу: «Знаю твои дѣла; ты не холоденъ, ни горячъ, о если бы ты былъ холоденъ или горячъ! Но поелику ты теплъ, а не горячъ и не холоденъ, то изблюю тебя изъ устъ моихъ. Ибо ты говоришь: я богатъ, я разбогатѣлъ и ни въ чемъ не имѣю нужды, а не знаешь, что ты несчастенъ и жалокъ, и нищъ, и слѣпъ, и нагъ».
Да, эта цитата вполнѣ характеризуетъ трепичныхъ мечтателей такого калибра, какъ Верховенскiй. Именно ихъ несчастiе въ томъ, что они были «только теплы». Единственно съ этою теплотою, отъ которой ни имъ самимъ, ни другимъ не было ни горячо, ни холодно, они носились всю жизнь какъ съ писанной торбой; ею одною они думали покорять сердца людей и возноситься надъ жизнью толпы, ее воспѣвали они въ жизненныхъ и задушевныхъ стихахъ и являли въ гуманно-тряпичной прозѣ; ею они думали обогатить души своихъ ближнихъ и собственную свою душу. Подогрѣваемые этой теплотой въ своихъ безплодныхъ порывахъ, они натворили въ собственной фантазiи множество всякихъ декоративныхъ богатствъ, въ родѣ вѣчныхъ идеаловъ красоты и искусства, переживающихъ все въ мiрѣ, въ родѣ кабинетнаго протеста и будированiя въ кружковыхъ бесѣдахъ, и т. п. Съ этимъ декоративнымъ, призрачнымъ богатствомъ они могли жить, какъ съ настоящимъ, пока общественная жизнь имѣла узкiй, замкнутый, кружковой характеръ. Но какъ только арена общественной жизни раздвинулась шире, какъ только въ ней появилось уже не одно «словесное» развитiе, но и фактическое, они сейчасъ же стали въ явное противорѣчiе съ движенiемъ жизни, и ихъ картонныя богатства начали исчезать постепенно въ ихъ собственныхъ глазахъ.
Въ такомъ смыслѣ поставленъ и разработанъ въ романѣ г. Достоевскаго типъ либерала-идеалиста. Повторяю еще разъ: по художественной живописи, ясности и реальности представленiя, по глубинѣ художественнаго анализа, типъ Верховенскаго приближается къ типамъ, созданнымъ нашими лучшими писателями. Не смотря на всѣ недостатки и дикость «Бѣсовъ» въ цѣломъ, несмотря на предосулительность многихъ «идей» автора, обнаруживающихся въ ходячихъ куколкахъ романа, за одно это живое лицо произведенiе г. Достоевскаго должно быть причислено къ категорiи тѣхъ, которыя являются продуктами творчества и мысли, а не беллетристическаго шарлатанства, подобнаго шарлатанству современныхъ беллетристическихъ дѣлъ мастеровъ, въ родѣ гг. Стебницкаго, Авсеѣнка, Маркевича, и проч. Беллетристическихъ дѣлъ мастера, сочиняя свои произведенiя, обнаруживаютъ въ нихъ только одинѣ голыя тенденцiи по большей части или глупыя, или говорящiя о моральной пошлости мастеровъ. Нѣкоторыя тенденцiи г. Достоевскаго вызываютъ точно такое же неодобренiе, хотя, повидимому, онѣ — плодъ искренняго убѣжденiя, а не низкопоклонство предъ грубыми и плотоядными инстинктами толпы, какъ у беллетристическихъ дѣлъ мастеровъ. Но, кромѣ голыхъ тенденцiй и идеекъ, въ романѣ г. Достоевскаго есть и настоящее творчество оно-то и придаетъ серьозное значенiе его роману. Это художественное творчество несомнѣнно даетъ г. Достоевскому право на титулъ писателя-романиста по преимуществу, между тѣмъ какъ беллетристическихъ дѣлъ мастера не только не писатели, а просто непочтительные хамы, раскрывающiе съ хамской игривостью стыдъ своего отца Ноя, т. е. родной литературы.
Кромѣ лица Степана Верховенскаго, въ «Бѣсахъ» есть еще два второстепенныхъ типа облеченныхъ не менѣе хорошо: это типъ «знаменитаго писателя» Кормазинова, поясняющiй и дополняющiй характерные признаки тряпичныхъ идеалистовъ, и потомъ типъ градоначальника Лембке, русско нѣмецкаго администратора очень курьезнаго по сущности и по значенiю данныхъ администраторовъ въ нашей жизни. Къ сожалѣнiю, предѣлы этихъ замѣтокъ не позволяютъ мнѣ распространиться объ этихъ двухъ лицахъ съ должною подробностью.
P.S. Взаключенiе прошу извиненiя, что занявшись съ нѣкоторымъ вниманиемъ «Бѣсами» я впалъ въ невольное прегрѣшенiе передъ читателями относительно обозрѣнiя журналистики. Впрочемъ, изъ журналовъ за настоящiй годъ только «Вѣстникъ Европы» выпустилъ первую книжку; остальные еще не появлялись. Въ слѣдующемъ фельетонѣ я постараюсь дать обозрѣнiе январьской книжки «Вѣстника».
Z.
Поправки Въ № 6-мъ «Спб. Вѣд.», въ топѣ «Журналистика», вкрались слѣдующiе опечатки: въ первомъ столбцѣ второй страницы вмѣсто «предпочелъ ветошь въ родѣ», слѣдуетъ читать: «прелпочелъ стать въ ряды»; въ пятомъ столбцѣ вмѣсто «о Тигалевѣ» слѣдуетъ читать: «о Кириловѣ».
1 См. «Спб. Вѣд.» № 6.
2 «Гамлетъ», дѣйствiе 3-е, сцена 1-я.