Z. Журналистика. Залежалый журнальный товаръ. Нѣчто объ «идеалѣ» и «свободномъ философскомъ духѣ». («Русскій Вѣстникъ, іюль). Г. Ѳ. Достоевскій, подслушивающій и передающій въ печати разговоры пьяныхъ мастеровыхъ. («Гражданинъ», № 29) //Голосъ. 1873. № 212. 4 августа.

ЖУРНАЛИСТИКА.

Залежалый журнальный товаръ. — Нѣчто объ «идеалѣ» и «свободномъ философскомъ духѣ». («Русскій Вѣстникъ, іюль). — Г. Ѳ. Достоевскій, подслушивающій и передающій въ печати разговоры пьяныхъ мастеровыхъ. («Гражданинъ», № 29).

Различные фабриканты и торговцы журнальною дребеденью до-сихъ-поръ не перестаютъ предлагать публикѣ самый дешевый и самый залежалый изъ всѣхъ журнальныхъ товаровъ — изоблаченіе нигилизма. Въ особенности московскіе торговцы и фабриканты любятъ предлагать публикѣ этотъ дешевый товаръ: какъ только у нихъ нѣтъ въ запасѣ ничего свѣжаго, они, не церемонясь, пускаютъ статейки о нигилизмѣ или по поводу нигилизма. Въ послѣдней книжкѣ «Русскаго Вѣстника» появилась, я думаю въ сотый разъ, одна изъ такихъ запасныхъ статеекъ. Появленіе этой статейки, конечно, обусловливается, главнымъ образомъ, тѣмъ, что, «по случаю лѣтняго сезона», въ портфелѣ редакціи почтеннаго московскаго журнала не обрѣтается ничего болѣе серьознаго и интереснаго. Такъ какъ у меня, по тому же самому случаю, нѣтъ для обозрѣнія ничего болѣе путанаго, то я слегка займусь этой статейкой, хотя, по настоящему, при другихъ обстоятельствахъ, ее можно было бы и пропустить.

Статейка принадлежитъ перу новаго эстетическаго критика «Русскаго Вѣстника», г. А., открывшаго въ гг. Стебницкомъ, Авсѣенкѣ и Маркевичѣ преемниковъ Пушкина. Теперь г. А. дѣлаетъ еще новое открытіе: онъ открываетъ «практическій нигилизмъ». До послѣдняго времени у насъ, изволите видѣть, нигилизмъ не имѣлъ значительнаго практическаго приложенія: онъ былъ достояніемъ небольшаго числа адептовъ нигилистической доктрины, носителей нигилизма, которые сдѣлали себѣ изъ нигилизма профессію. Они писали для журналовъ статьи, преисполненныя «отрицанія» и «освободительныхъ идей», устраивали фаланстеры и комунны, вступали въ сношенія съ эмиграціей и сами пополняли ряды ея, заключали «гражданские браки» — и все это не ради чего другаго, какъ во имя и во славу нигилизма». Главнѣйшимъ дѣломъ жизни этихъ дѣятелей нигилизма была теоритическая разработка и затѣмъ неустанная пропаганда ихъ ученія. Въ первую эпоху появленія нигилизма онъ вращался въ немногочисленныхъ кружкахъ, кружкахъ, «наиболѣе близкихъ къ журнальнымъ движеніямъ». Но затѣмъ — говоритъ авторъ — «наступила другая эпоха». Разработка нигилистической доктрины приведена была къ концу, и вмѣстѣ съ тѣмъ типъ нигилиста pur-sang, нигилиста по профессіи, утратилъ свою привлекательность и мало-по-малу сдѣлался довольно рѣдкимъ явленіемъ. Движеніе вступило во второй періодъ: нигилистическія идеи стали проникать въ самое общество, причемъ естественно должны были утратить характеръ пропагандируемаго культа, столкнуться и смѣшаться съ другими обиходными идеями и понятіями. Если въ обществѣ стали рѣдко встрѣчаться нигилисты, сдѣлавшіе изъ своей доктрины задачу жизни, профессію, религію, то на каждомъ шагу начали попадаться люди, совершенно безсознательно усвоившіе себѣ нѣкоторую часть нигилистическихъ воззрѣній, и въ то же время не только не причисляющіе себя къ нигилистамъ, но даже искренно пугающіеся нигилизма въ его первоначальной, концентрированной формѣ… Эти безсознательные, практическіе нигилисты чаще всего усвоиваютъ себѣ только нигилистическую безпринципность, свободу отъ исторически-сложившихся общественныхъ и нравственныхъ узъ, и затѣмъ отъ обстоятельствъ жизни и отъ условій личнаго характера зависитъ направить эту безпринципность въ ту или другую сторону. Чаще всего безсознательный нигилизмъ вырабатывался въ практической жизни въ обыкновенное мошенничество и умѣнье обдѣлывать дѣлишки внѣ всякой зависимости отъ какихъ-либо принциповъ. Это самая многочисленная категорія людей, среди которой нигилизмъ находитъ всегда обильнѣйшую жатву и наилучшимъ образомъ приготовленную почву…

Итакъ, критикъ «Русскаго Вѣстника» желаетъ намекнуть, что мошенники въ нашемъ обществѣ по преимуществу образуются подъ вліяніемъ и, такъ сказать, при пособіи нигилизма. Это любопытное мнѣніе насчетъ близкаго родства мошенничества съ нигилизмомъ хотя и не должно поразить читателей журнала г. Каткова, но, во всякомъ случаѣ, не можетъ быть принято на вѣру безъ приведенія тѣхъ данныхъ, на основаніи которыхъ оно вызсказывается. Говоря далѣе о другихъ типахъ практическаго нигилизма, авторъ приводитъ въ подтвержденіе своихъ сужденій «художественныя» произведенія г. Писемскаго. Хотя качества «художественности» творца «Взбаламученнаго моря» достаточно извѣстны читателямъ, но, во всякомъ случаѣ, его творенія все же нѣкоторымъ образомъ матеріалъ для выводовъ, какъ бы они фальшивы ни были. Но изъ какого матеріала построенъ выводъ о сходствѣ нигилизма съ мошенничествомъ и о томъ, что нигилизмъ «чаше всего» вырабатывается въ практической жизни въ мошенничество? Матеріалъ для этого вывода одинъ: фантазія г. А. Но фантазія эстетическихъ критиковъ «Русскаго Вѣстника» еще не есть что-либо обязательное для прочихъ смертныхъ. Г. А. можетъ воображать, что среди мошенниковъ «нигилизмъ находитъ обильнѣйшую жатву и наилучшимъ образомъ подготовленную почву», но нужно еще доказать эту истину. Я думаю, что среди мошенниковъ — почва одинаково удобная для всевозможныхъ доктринъ, какъ нигилистическихъ, такъ и всякихъ другихъ. Мошенники были вездѣ и всегда, и между ними встрѣчаются субьекты всевозможныхъ оттѣнковъ: и эстетики, и романтики, и идеалисты, и нигилисты. Г. А., конечно, не будетъ доказывать, что, напримѣръ, достопочтенный Павелъ Ивановичъ Чичиковъ — человѣкъ неблагонамѣренный, что онъ нигилистъ. Конечно, г. А. не посмѣетъ утверждать, что Павелъ Ивановичъ не имѣетъ принциповъ, что онъ стремится къ «свободѣ отъ исторически–сложившихся общественныхъ и нравственныхъ узъ». Принципы благонамѣреннаго гражданина, полезнаго члена общества и добраго семьянина весьма сильны въ Павлѣ Ивановичѣ — а тѣмъ не менѣе онъ плутъ и мошенникъ. Несомнѣнно, стало быть, что тѣ качества, представителемъ которыхъ является Павелъ Ивановичъ, находитъ въ мошенничествѣ «наилучшимъ образомъ подготовленную почву», точно такъ же, какъ и нигилизмъ.

Да не подумаетъ г. А., что я все это говорю въ защиту нигилизма отъ нападокъ катковскихъ сателлитовъ, подобныхъ г. А. Если я указываю на лживыя измышленія г. А., то единственно потому, что мнѣ противна всякая ложь, особенно маскирующая серьозностью и поддѣльнымъ достоинствомъ…

Оставляя въ сторонѣ различныя невинно-эстетическія разсужденія статейки г. А. о «художественныхъ» типахъ и достоинствахъ романа г. Писемскаго «Въ водоворотѣ» и комедіи «Ваалъ», я обращу вниманіе читателей еще на одно измышленіе эстетическаго критика катковскаго органа. Г. А. вмѣстѣ съ г. Писемскимъ, скорбитъ до глубины души о томъ, что наше время яко бы отличается отсутствіемъ идеаловъ и безпринципностью, въ противоположность предшествующей эпохѣ, которая будто бы отличалась всякими идеалами и принципами. По увѣренію г. А., «въ нестерпимомъ сознаніи безъидеальности  нашего вѣка» задыхаются «люди нѣсколько высшей организаціи, тогда какъ умы ординарные, средніе, пришедшіеся какъ разъ по мѣркѣ современному утилитаризму и безпринципности, видятъ въ нынѣшнемъ низкомъ уровнѣ идей и стремленій торжество раціонализма, будто бы составляющаго силу и славу настоящаго поколѣнія». По всей вѣроятности, и г. А., въ качествѣ человѣка «нѣсколько высшей организаціи», скорбитъ о томъ, что въ данное время исчезъ «свободный философскій духъ», который «творитъ идеалы» и создалъ «европейское превосходство надъ всѣми частями свѣта» и т. п. Далѣе г. А. упрекаетъ «средніе умы нашего времени» за то, что они полагаютъ, «будто для поднятія упавшаго литературнаго и общественнаго уровня совершенно достаточно дать печати большую независимость, удалить отъ нея внѣшнія стѣсненія». «Дѣло не въ одной внѣшней независимости» поясняетъ г. А., «но главнымъ образомъ въ идеалахъ и свободномъ философскомъ духѣ». Поэтому слѣдуетъ прежде всего озоботиться о заведеніи въ отечествѣ «идеаловъ» и «свободнаго философскаго духа», ибо безъ нихъ нѣсть спасенія. Г. А. не поясняетъ, впрочемъ, какимъ образомъ у насъ можетъ развиться философскій духъ, объ отсутствіи котораго онъ такъ скорбитъ, и только впадаетъ въ меланхолію о «безъидеальности» нашего вѣка и о томъ, что, благодаря ей, мы не пріобрѣтаемъ «европейскаго превосходства надъ всѣми частями свѣта». Благородная, но весьма странная меланхолія! Меланхоликамъ тоскующимъ объ идеалахъ, нечего печалиться, потому что въ настоящее время для нихъ настало наиболѣе благопріятное время: они могутъ, безъ страха остаться непрочитанными, наводнятъ своей болтовней цѣлыя страницы; они могутъ вести свободно и безопасно пропаганду своихъ псевдо-эстетическихъ и псевдо-патріотическихъ измышленій. Въ другое время имъ, пожалуй, не было бы хода, такъ какъ есть эпохи, когда для публики существуютъ въ литературѣ вопросы серьозные и насущные, такъ что ей некогда слушать болтовню о невѣдомыхъ идеалахъ. Въ настоящее же время наши меланхолики чувствуютъ себя хозяевами въ литературѣ до того, что относительно измышленія всякой чепухи впадаютъ, можно сказать, въ циническое простодушіе.

Чтобъ не далеко ходить за примѣрами, загляните въ одинъ изъ послѣднихъ нумеровъ «Гражданина», гдѣ ратоборствуютъ такіе дѣятели, какъ, напримѣръ, гг. Достоевскій и Страховъ, конечно, принадлежащіе къ людямъ «нѣсколько высшей организаціи». Г. Достоевскій дошелъ до того, что началъ въ своемъ «Дневникѣ писателя» изображать, какъ русскіе мастеровые разговариваютъ между собою посредствомъ одного «нелексиконнаго существительнаго», «очень немногосложнаго» и «запрещеннаго при дамахъ». Это изображеніе до того мило и такъ рѣдкостно, что я считаю нелишнимъ привести его читателямъ буквально, чтобъ они могли наглядно убѣдиться, до чего можетъ дойти такой выдающійся талантъ, какимъ несомнѣнно былъ въ свое время г. Достоевскій:

«Извѣстно, что въ хмѣлю первымъ дѣломъ связанъ и туго ворочается языкъ во рту, наплывъ же мыслей и ощущеній у хмѣльнаго, или у всякаго не какъ стелька пьянаго человѣка почти удесятеряется. А потому естественно требуется, чтобъ былъ отысканъ такой языкъ, который могъ бы удовлетворять этимъ обоимъ, противуположнымъ другъ другу состояніямъ. Языкъ этотъ уже споконъ вѣку отысканъ и принятъ во всей Руси. Это просто за просто названіе одного нелексиконнаго существительнаго, такъ что весь этотъ языкъ стостоитъ изъ одного только слова, чрезвычайно удобно-произносимаго. Однажды въ воскресенье, уже къ ночи, мнѣ пришлось пройти шаговъ съ пятнадцать рядомъ съ толпой шестерыхъ пьяныхъ мастеровыхъ, и я вдругъ убѣдился, что можно выразить всѣ мысли, ощущенія, и даже цѣлыя, глубокія разсужденія, однимъ лишь названіемъ этого существительнаго, до крайности къ тому же немногосложнаго. Вотъ одинъ парень рѣзко и энергически произноситъ это существительное, чтобъ выразить объ чемъ то, объ чемъ раньше у нихъ общая рѣчь зашла, свое самое презрительное отрицаніе. Другой въ отвѣтъ ему повторяетъ это же самое существительное, но совсѣмъ уже въ другомъ тонѣ и смыслѣ — именно въ смыслѣ полнаго сомнѣнія въ правдивости отрицанія перваго парня. Третій вдругъ приходитъ въ негодованіе противъ перваго парня, рѣзко и азартно ввязывается въ разговоръ и кричитъ ему тоже самое существительное, но въ смыслѣ уже брани и ругательства. Тутъ ввязывается опять второй парень въ негодованіи на третьяго, на обидчика, и останавливаетъ его въ такомъ смыслѣ, «что, дескать, чтожь ты такъ парень влетѣлъ? Мы разсуждали спокойно, а ты откуда взялся — лѣзешь Фильку ругать!» И вотъ всю эту мысль онъ проговорилъ тѣмъ же самымъ однимъ заповѣднымъ словомъ, тѣмъ же крайне односложнымъ названіемъ одного предмета, развѣ только что поднялъ руку и взялъ третьяго парня за плечо. Но вотъ вдругъ четвертый паренекъ, самый молодой изъ всей партіи, доселѣ молчавшій, должно быть, вдругъ отыскавъ разрѣшеніе первоначальнаго затрудненія, изъ-за котораго вышелъ споръ, въ восторгѣ приподнимая руку кричитъ… эврика, вы думаете? нашелъ, нашелъ? Нѣтъ, совсѣмъ не эврика и не нашелъ; онъ повторяетъ лишь то же самое не лексиконное существительное, одно только слово, всего одно слово, но только съ восторгомъ, съ визгомъ упоенія, и, кажется, слишкомъ ужъ сильнымъ, потому что шестому, угрюмому и самому старшему парню это не «показалось» и онъ мигомъ осаживаетъ молокососный восторгъ паренька, обращаясь къ нему, и повторяя угрюмымъ и назидательнымъ басомъ… да все то же самое запрещенное при дамахъ существительное, что, впрочемъ, ясно и точно обозначало: «чего орешь, глотку дерешь!» И такъ, не проговоря ни единаго другаго слова, они повторили это одно только излюбленное ими словечко шесть разъ къ ряду, одинъ за другимъ, и поняли другъ друга вполнѣ. Это фактъ, которому я былъ свидѣтелемъ.

Помилуйте! закричалъ  я имъ вдругъ, ни съ того ни съ сего (я былъ въ самой серединѣ толпы), всего только десять шаговъ прошли, а шесть разъ (имя рекъ) повторили! Вѣдь это срамежъ! Ну не стыдно ли вамъ?

«Всѣ вдругъ на меня уставились, какъ смотрятъ на нѣчто совсѣмъ неожиданное и на мигъ замолчали; я думалъ выругаютъ, но не выругали, а только молоденькій паренекъ, пройдя уже шаговъ десять, вдругъ повернулся ко мнѣ и на ходу закричалъ:

— А ты что же самъ-то седьмой разъ его поминаешь, коли на насъ шесть разовъ насчиталъ?

Раздался взрывъ хохота, и партія прошла уже не безпокоясь обо мнѣ.»

Прочитавъ это прелестное мѣсто, до нѣкоторой степени можно унять свои сѣтованія о «безидеальности» и отсутствіи на родной почвѣ «свободнаго философскаго духа». Какіе уже тутъ идеалы, какой духъ, когда въ самыхъ идеалистическихъ органахъ наиболѣе идеалистическіе писатели проявляютъ себя такимъ милымъ балагурствомъ!

Z.